Итальянцев нельзя винить ни в том, что они изобрели преступность, ни в том, что они привезли ее в Соединенные Штаты Америки. Когда первая большая волна итальянской эмиграции хлынула в Америку в конце прошлого века, там уже имелся хорошо развитый преступный мир, находившийся в руках ирландцев и евреев, хотя в разное время его активными членами были почти все проживающие в стране этнические группы, включая представителей добропорядочных семей из числа первых переселенцев, например, братья Джеймс. Однако эта небольшая по численности группа итальянцев (в основном из Неаполя, Калабрии и Сицилии) привезла с собой и нечто здесь пока не виданное — традиционную клановость, презрение к законно избранной власти и блестящие организаторские способности, которые в конечном итоге позволили им встать во главе всего американского рэкета.

Первый весомый шаг в этом направлении был сделан в 90-е годы прошлого века, когда шайке сицилийцев удалось взять под свой контроль порт Ныо-Орлеана. Без отчислений в ее пользу грузы оставались в доках без малейшего движения. Вскоре был убит начальник городской полиции, который начал слишком энергично вмешиваться в их дела. Перед судом предстали 19 членов шайки, и, как казалось, возмездие не заставит себя долго ждать. Однако уже тогда прекрасно сработала хорошо известная в наше время схема. Нанятым по всей стране лучшим адвокатам удалось добиться оправдательного приговора шестнадцати обвиняемым, причем не последнюю роль сыграл при этом подкуп присяжных заседателей. Правда, на первый раз такая тактика оказалась не совсем надежной — после оглашения приговора разъяренная толпа линчевала одиннадцать из них, что чуть не привело к разрыву дипломатических отношений между Вашингтоном и Римом.

Однако в те дни столь дерзкое поведение преступного мира было явлением все же исключительным. Первые преступные группы итальянского происхождения в Америке (шайки вымогателей под общим названием «Черная рука») грабили преимущественно своих добропорядочных соотечественников, которые обосновались в Америке и зарабатывали на жизнь тяжелым трудом. Название этой преступной организации происходит от ее обыкновения рисовать черную руку вместо подписи в письмах, требовавших денег от определенной жертвы и обычно угрожавших смертью или увечьем ее детям, если выплаты не последует. Прекрасно помнившие о сицилийской «мафии» и неаполитанской «каморре» родители не заставляли бандитов долго ждать и платили. В Нью-Йорке «Черная рука» превратилась в столь серьезную проблему, что в городе было создано специальное полицейское подразделение во главе с лейтенантом Джозефом Петросино для охоты за шайкой. Разъяренный до нельзя самой мыслью о том, что горстка негодяев чернит честное имя всех итальянцев, он явно перестарался: находясь в 1909 году на Сицилии для обмена информацией с местными властями, он был убит выстрелом в спину.

В год кончины Петросино Валачи было пять лет от роду. Он родился 22 сентября 1904 года в восточной части Гарлема в Манхэттэне, где до сих пор можно обнаружить остатки некогда многочисленной итальянской колонии. Родители Валачи приехали в Америку из Неаполя. У них было 17 детей, выжило из которых только шесть. Валачи был в семье вторым ребенком. Его отец-алкоголик был сначала торговцем овощами, но затем был вынужден стать рабочим на свалке. Вот как вспоминает Валачи о своем детстве:

Мою мать звали Мария Казале. Это была полная женщина ростом 5 футов 7 дюймов, однако с годами она похудела до 120 фунтов. Имя моего отца — Доминик. Ростом он был примерно с меня и весил 160 фунтов. Одевался он всегда очень неопрятно и носил большие усы. Мой брат Джонни был бродягой, и я ничего не мог с ним поделать. Его нашли мертвым на улице, и полиция потом говорила, что это был автомобильный наезд. Я слышал, что они забирали его к себе для допроса и слегка перестарались. Все мои три сестры вышли замуж, и я говорить о них не буду. Старший брат Энтони, говорят, до сих пор в психушке.

Мой отец работал, как вол, но при этом пил сверх меры, поэтому мать постоянно ходила с синяком под глазом. В те дни в Восточном Гарлеме было круто — стреляли почти все время. Помню, отец платил за «охрану» доллар в неделю, чтобы его тележку не разбили.

Торговля овощами давала отцу неплохой доход, но, как я уже говорил, он все пропивал. Маленьким мальчиком я помогал ему торговать. Однажды я катил тележку, у которой было только два колеса спереди, и поскользнулся. Короче говоря, я высыпал все помидоры на дорогу, и отец избил меня как собаку. Позднее, когда он пошел работать на свалку на перекрестке 107-й улицы и Ист-ривер, я тоже ему помогал.

Семьи бедней нашей нельзя было найти. По крайней мере, так мне казалось. Мы часто меняли квартиры, но всегда жили в районе 108-й улицы. Один раз мы снимали квартиру в доме номер 312 по 108-й улице. Могу описать ее: три комнаты, горячей воды и ванны нет. Туалет — в холле. Единственный источник тепла — плита на кухне. Со свалки мы приносили домой дрова и остатки угля и прятали их в комнате, где я спал с братьями. Зимой вся комната была завалена до потолка. Господи, какая там была грязь! Простыни мать сшивала сама из мешков из-под цемента, так что можете себе представить, какие они были мягкие.

О девушках я и подумать не мог. Боялся, что они попросятся в гости. Если бы хоть одна пришла в наш дом, думаю, я бы умер — от позора, конечно. Мне нравилась одна девушка из дома напротив. Она жила на последнем этаже, а мы — на первом. Когда горел свет, ей было видно, что происходит в нашей квартире. Когда она говорила мне, что видела меня поздно вечером в окне, у меня подкашивались ноги, потому что я чувствовал себя виновным за то, как у нас грязно. Часто посреди ночи я уходил из своей комнаты и прокрадывался на конюшню, где было полно фургонов. Почему мне хотелось спать в фургоне, а не дома? По правде говоря, хотелось избавиться от клопов.

Я всеми силами стремился к чистоте, но со всем этим углем, хранившимся в доме, это было нелегко. На углу 109-й улицы и Второй авеню были бани. Ходьбы до них было полтора квартала. Но времени помыться там давали столько, только чтобы раздеться и снова одеться. Поверьте, это не много.

Меня отправили учиться в школу, но, если честно, ходил я туда редко. Однажды меня поймал на улице учитель, но я получил только предупреждение. Когда мне было одиннадцать, я засветил учительнице в глаз камнем. Сделал я это не нарочно, хотел просто попугать. Как бы то ни было, меня отправили в католическую исправительную школу Нью-Йорка, куда суд упекал таких вроде меня или сирот. Находилась она в Бронксе, и порядки там были суровые. Что касается монахов, некоторые были нормальные ребята, но были и порядочные сволочи. Не поверите, что они проделывали с малолетками. Мне просто не хочется об этом говорить.

Самым жестоким был брат Эйбл. Он был главным в портняжной мастерской и бил нас как собак своим деревянным метром. Причем совсем не обязательно было быть виновным в чем-нибудь. От него просто надо было держаться подальше, если не хочешь напроситься на мордобой. И вот однажды брат Эйбл умер. Его тело выставили в церкви. Никогда не забуду этого. Все воспитанники школы были построены перед гробом, чтобы почтить его память. Было нас, по-моему, человек триста. Я был в конце очереди, и когда подошла моя очередь, я чуть не потерял сознание. Вся грудь брата Эйбла была покрыта слюной. Ну что мне было делать? Я тоже плюнул.

Я вышел из исправительной школы в возрасте 14 лет и некоторое время еще ходил в обычную. Когда мне стукнуло пятнадцать, я выправил разрешение на работу и стал помогать отцу на свалке. В конце недели отец забирал и мою получку, и тогда вечером дома была драка. Меня это никак не устраивало, поэтому с парой соседских ребят я начал поворовывать, чтобы иметь собственные деньги.

К 18 годам из мелкого воришки Валачи уже превратился в полноправного члена банды грабителей-взломщиков, базировавшейся на 107-й улице и получившей название «минитмены» из-за стремительности их налетов. Валачи с ранних лет проявлял огромный интерес к автомобилям, поэтому в банде ему главным образом отводилась роль водителя. За период 1919-23 гг. банде удалось совершить буквально сотни ограблений. Методы были достаточно просты. Окна магазинов обычно разбивались мусорным ящиком, потом вся добыча (как правило, меха или драгоценности) сбывалась скупщику краденого. Поскольку в то время было еще крайне мало радиофицированных полицейских автомобилей, у взломщиков всегда оставалось несколько минут, пока полицейские из ближайшего участка прибудут на место преступления. Некоторые владельцы магазинов возлагали надежды на систему сигнализации фирмы «Холмс электрик протектив компани», но и она не давала блюстителям закона существенного выигрыша во времени. В деле Валачи указывается, что в течение этого периода времени он задерживался целых пять раз по подозрению во взломе или краже, однако в тюрьму он попал впервые только весной 1923 года:

В преступном мире «минитмены» были у всех на языке, и я совсем не преувеличиваю. Мы были настоящими ковбоями, лихими ребятами, и когда мы встречались с другими шайками в разных городских кабаре, все спрашивали, кто у нас за рулем. Ребята показывали на меня, а другие наливали мне выпить и говорили: «Удачи тебе, парень». Мне это здорово нравилось, ведь годков-то мне было всего девятнадцать. Так было и когда мы пошли в заведение Сэди Чинк на Манхэттэн-авеню. У нее всегда было наготове пять-шесть девочек, и от легавых она всегда откупалась, так что было у нее всегда тихо. И вот одна девица говорит: «Уууух, я про тебя слыхала». Тут у меня совсем крыша поехала. Брали в заведении пять долларов, но мы всегда платили по десять. На других девиц я даже не смотрел, потому что такая перелетная жизнь вполне меня устраивала. На любовь и семью времени совсем не было.

Должен объяснить, что нас прозвали «минитмены», потому что в течение минуты или около того нам всегда удавалось смыться. Больше времени даже и не нужно было. Даже если магазин и был оснащен сигнализацией «Холмс протектив», раньше чем через пять-семь минут к магазину все равно никто прибыть не мог. Я точно знаю, потому что проверял: бросил камень в витрину магазина на 125-й улице и засек время. Проблемы могли возникнуть только в том случае, если легавые были уже где-нибудь поблизости.

Так и случилось, когда брали магазин на углу Тремонт-авеню и 177-й улицы в Бронксе. Там было полно шелка. Мы пасли его пару недель, и все казалось в норме. Сигнализации там и в помине не было. Я поставил наш «паккард» перед магазином со стороны Тремонт-авеню. Не помню точно, чем били витрину, вроде молочной канистрой. Один парень забрался внутрь и стал передавать нам рулоны шелка. Двое сносили их в машину. Четвертый стоял на стреме на углу, чтобы просматривать 177-ю улицу. Вдруг этот малый с угла бежит ко мне и говорит, что по боковой улице едет автомобиль. Слушаю, а сам вижу, что по Тремонт-авеню к нам медленно приближается еще одна машина. Тут я жму на клаксон, чтобы ребята убрались из магазина. Только все собрались в «паккарде», прямо на нас сзади идет еще один автомобиль. Вот черт, думаю, кто-то нас сдал легавым. И тут чувствую, что к голове приставили пистолет. Это был легавый. Позже я узнал, что это был капитан Стеттер, который давно нас ловил. Он и говорит: «Не прошло и трех лет, как я вас застукал».

Двигатель у меня, конечно, работал, и вот тут-то и надо было показать все, чему я научился. Когда капитан Стеттер велел отключить двигатель, я говорю: «О'кей» и притворяюсь, как будто вылезаю из машины. А в это время я выкрутил руль, чтобы сразу выскочить с обочины на дорогу. Неожиданно для всех я нырнул под приборный щиток и нажал правой рукой на газ, держа руль при этом левой рукой. Вы понимаете, конечно, что проделано это было за пару секунд. Я надавил на педаль что было сил, и машина тронулась. Легавые сразу подняли пальбу, а наши все пригнулись. Ветровое стекло вышибли полностью. Ни обломочка не осталось.

Когда я поднял глаза, то увидел, что мы в самой середине Тремонт-авеню. Была только одна мысль — поскорее смыться. Полиция начала тогда получать новые «кадиллаки», и один из них мчался за нами, отставая квартала на два. А что, вы думаете, случилось потом? Перед самым перекрестком посреди улицы останавливается троллейбус. Не знаю, что делать. Если он снова пойдет вперед — нам хана, потому что скорость у меня большая и повернуть вправо я не успею. Если он будет стоять на месте, я смогу сделать левый поворот. Но для этого нужно переехать через тротуар и прыгнуть через обочину. Троллейбус остался на месте, а больше мне ничего не нужно было, так что все вышло как надо.

Делаю 80 миль в час, а по тем временам это бешеная скорость. Легавые далеко отстали, потому что им пришлось притормозить, увидев троллейбус. В первый раз замечаю, что по запястью у меня стекает струйка крови. Я понял, что меня ранили в руку, но останавливаться было нельзя. Я свернул на Грэнд-конкурс и помчался снова по направлению к Гарлему. По этой улице тогда стояли полицейские будки, так что только они нас увидели, сразу стали палить из всех стволов. Не забывайте, что машина у нас была с брезентовым верхом, так что на скорости он весь задрался и висел на задней раме. Около моста на въезде в Манхэттэн я снова разогнался как надо, и легавые снова отстали. С рукой я провалялся всего несколько дней, потому что пуля прошла навылет, не задев кость. Но легавые нашли машину, хоть мы и сбили номер. До сих пор помню: 719864. Тут меня и повязали.

Примерно шесть недель меня продержали в окружной тюрьме Бронкса. Потом я предстал перед судом и признал себя виновным по обвинению в попытке взлома. При объявлении приговора присутствовал владелец магазина. Когда вызвали меня и огласили обвинение, он вскочил и начал орать на судью, что хочет знать, что это за «попытка взлома», если у него пропало шелку на 10 000 долларов. В его словах была доля истины. Но, вы знаете, я тогда уже начал изучать закон, и, поверьте, учить там надо было немало. Если признаешь себя виновным, то можно делать это по не самому серьезному обвинению. Но владелец магазина на это не пошел. Он сказал, что так не честно, что где, мол, его шелк. Мой адвокат Дэйв Голдстайн велел мне отвечать.

Я и говорю: «Выбросил на пустой стоянке».

Дело послали на доследование, а пока решали, следует ли мне отказаться от признания себя виновным и назначать ли новый суд. Было решено вынести мне приговор, исходя из результатов уже прошедшего заседания. Поскольку мне не было 21 года, судья мог бы приговорить меня к 18 месяцам в исправительном заведении «Эльмира». Но адвокат посоветовал мне при оглашении приговора выйти к судье наглой походкой, чтобы он подумал, что я крутой парень, и отправил меня в тюрьму Синг-Синг, где мне придется отбывать всего девять месяцев.

Такая была система. В исправительном заведении за хорошее поведение мне бы ничего не скостили, а в тюрьме мне бы пришлось сидеть от одного года и трех месяцев до двух с половиной лет. При условии хорошего поведения я имел право на условное досрочное освобождение после 11 месяцев и 20 дней заключения. При этом в зачет шел и отбытый срок в окружной тюрьме Бронкса, так что если вести себя аккуратно, я мог бы выйти оттуда даже раньше, чем через девять месяцев.

Выслушав все это, я, конечно, предстал перед судьей самым настоящим блатнягой и сразу увидел, что судье это не понравилось. Как сейчас помню его слова: «Хочешь меня подурачить своим крутым видом? Вот что я тебе скажу. Я тебя отправлю туда, куда ты напрашиваешься. Знаешь, почему? Потому что чем скорее ты выйдешь, тем скорее снова туда попадешь».

Но мне было совершенно наплевать, что он там говорил.

Через несколько дней Валачи доставили в тюрьму Синг-Синг. Поначалу план спасения от более длительного заключения показался ему ужасной ошибкой. Его поместили в крошечную холодную камеру, где единственным удобством была параша. Правда, к своему облегчению он узнал, что сидеть ему в ней всего 10 дней, пока он не пройдет карантин. А на деле оказалось, что он почувствовал себя как дома даже до истечения этого десятидневного карантина. После благотворительного показа в тюрьме бродвейского мюзикла «На плантации» он «так повеселился, что даже не мог представить себе, что сидит в тюрьме».

Затем его включили в рабочую бригаду, занятую на строительстве нового тюремного блока. Обрадованный возможностью выбраться из своей темницы, Валачи даже не заметил, как пролетел срок его заключения. А потом дела пошли совсем хорошо. Освободившись условно через девять месяцев, он вернулся в Нью-Йорк и через несколько дней уже снова занялся грабежом магазинов, как в прежние времена.

Во время его отсутствия произошли некоторые изменения. Его старая банда теперь околачивалась в районе 116-й улицы, где «было по-настоящему весело». Валачи был просто опьянен новой жизнью, особенно ночными развлечениями в ресторане «Венеция»:

Там собирались ребята со всего города. Кроме нас, итальянцев, туда ходили братья Даймонд — Нога и его брат Эдди. Были и другие еврейские парни, и ирландцы из Йорквилла. Заходили Лепке, Гурра и даже Малыш Ауджи из Ист-сайда. Но бугром на 116-й улице был Чиро Терранова, Король Артишоков, получивший свое прозвище из-за того, что ему удалось взять под свой контроль торговлю артишоками во всем городе. Как я себе это понимаю, он скупал все поступающие в Нью-Йорк артишоки. Не знаю, откуда их привозили, скупал он все до единого. А артишоки ведь долго не портятся. Потом Чиро назначал свою цену, а итальянцы, как вам известно, без артишоков обойтись не могут.

К ужасу Валачи, новая шайка на 116-й улице во время его отсутствия обзавелась другим водителем, так что его место было занято. Он сколотил собственную небольшую шайку и совершил с ней несколько мелких краж, а на добытые деньги купил под чужим именем «паккард» выпуска 1921 года. Машина помогла Валачи переключиться на более прибыльные и технически сложные операции, заключавшиеся во взломе дверей в торговые помещения при помощи самодельных инструментов, чтобы не рисковать больше битьем витрин.

Успехи на этом новом поприще чуть было не обернулись для Валачи полным крахом. Взламывая дверь в набитый мехами склад в Бронксе, он сломал фомку. Другой член шайки предложил вернуться в Восточный Гарлем за новой. «Конечно, — сказал Валачи. — Почему бы и нет? Все в машину». Только они собрались отъехать, их заметил патрульный полицейский и открыл огонь. Пуля вошла Валачи в самое основание черепа. «Я слышал только один выстрел, — рассказывает он сам. — Потом слышу, кто-то кричит: «Он убит! Что с ним делать?» Потом Валачи потерял сознание. Товарищи выкинули его тело на 114-й улице вблизи Ист-ривер, шесть раз выстрелили в воздух в надежде, что полиция сочтет труп результатом разборки, не имеющий к попытке ограбления никакого отношения. Когда через час они снова проехали мимо того места, Валачи так и лежал на мостовой. В конце концов они заметили, что он еще дышит и отвезли его к знакомому доктору, готовому помочь в решении подобных проблем. В качестве обезболивающего при удалении пули служила бутылка виски. Валачи помнит, как он пришел в себя и ему предложили выпить, но его звездный час наступил тогда, когда сквозь пелену боли он услышал слова доктора: «Этот парень не умрет. Здоров как бык». «Меня спасло то, — вспоминает Валачи, — что в Синг-Синг мне пришлось здорово поработать с кувалдой. Я был просто в отличной форме».

Однако эта почти смертельная рана стала лишь первым эпизодом в полосе его злоключений. Вскоре после того, как Валачи прочно встал на путь грабежа, на его пути встретился человек, который впоследствии оказал огромное влияние на его судьбу — Доминик Петрилли (Редкозубый). Редкозубый предложил вместе взять одно складское помещение в Манхэттэне, забитое до краев шелком и не оснащенное сигнализацией. Валачи сразу согласился, но его «паккард» был недостаточно вместителен для добычи. Поэтому пришлось подключить еще одного типа, Джозефа Гальяно (Слепого Пипа), у которого тоже был автомобиль. Кроме того, в шайку вошли еще двое. Все шло как по маслу, большую часть шелка уже перегрузили в машины, когда они заметили в углу сжавшегося в комок человека прямо рядом с телефонным аппаратом. Это оказался ночной сторож. Разъяренные столь неожиданным открытием, двое из шайки набросились на него с железными трубами. Увертываясь от ударов, сторож крикнул им, что он успел вызвать полицию. А когда они выбежали на улицу, Валачи обнаружил, что его «паккард» не заводится. «Тогда в другую», — сказал Валачи, прыгнув в «линкольн» Слепого Пипа, на котором им всем едва удалось уйти от погони. На следующий день один из членов шайки пришел к Валачи домой и попросил у него ключи, чтобы забрать «паккард», потому что терять его, мол, глупо. Не подумав, Валачи согласился выполнить его просьбу. «Нельзя забывать, что я только начал поправляться после ранения в голову, — рассказывает Валачи. — Соображал я тогда плохо». Хуже того, тот самый приятель взял младшую сестру Валачи покататься на машине. Полиция, конечно, взяла «паккард» под наблюдение, проводила парочку до дому, и Валачи в мгновение ока оказался под арестом.

Валачи был выпущен под залог, но неприятности продолжали окружать его со всех сторон. Во время ночных развлечений в ресторане «Венеция» он близко сошелся с ирландскими гангстерами, и вот однажды, когда он возвращался домой от приятеля, жившего на другом конце города, его внезапно остановила группа разгневанных итальянских юнцов, с которыми вместе рос. «В чем дело, черт побери?» — потребовал ответа Валачи.

«Ты знаешь, что произошло на 116-й улице? — зло сказал Винсент Рао. — Эти ирландцы сегодня утром затеяли у нас здесь пальбу, а за рулем был ты».

В конце концов Валачи удалось убедить Рао, что его поблизости в это время не было и не могло быть. Тогда Рао объяснил, что тем утром по их улице на большой скорости промчался автомобиль, из которого кто-то открыл бешеную стрельбу. Как оказалось, в машине сидели ирландские друзья Валачи, которых опознали оказавшиеся в это время на улице жители квартала. Извиняясь за свою ошибку, Рао отвел Валачи в сторону и сказал: «Как бы то ни было, эти ирландцы тебя любят. Я хочу, чтобы ты их подставил. Сделаешь?»

— Подумаю, — сказал Валачи.

С характерной для него осторожностью на следующий день он решил поговорить с одним из своих ирландских приятелей, которого он знал как Майка, и выяснить, нет ли в этой истории и другой правды. Не успев задать Майку первый вопрос, он увидел перед собой дуло пистолета и услышал приказ идти вперед, чтобы встретиться с остальными ребятами.

Попав под точно такое же подозрение, Валачи узнал от ирландцев, что стрельбу начали не они. «О'кей, — сказал он, — для меня этого достаточно. Вам нет выгоды врать. Я хочу работать с вами, ребята. Мне нравится ваш стиль. Вы — ребята отчаянные».

— Даже не знаю, — ответил один из ирландцев. — Ты ведь вырос с теми ребятами.

— Ты прав, — ответил Валачи. — Но я вас не заложу. Не заложу из-за своих принципов. Меня подговаривали вас подставить, но вы ведь мне ничего не сделали. Зачем же я буду вас подставлять?

Тем же вечером, доказав, что он может быть не только осторожен, но и строптив, Валачи позвонил Рао: «После этого, когда вы меня встретите, можете в меня палить, потому что иначе палить буду я сам.»

— В чем дело? — спросил Рао.

— Как это, в чем дело? Во-первых, у меня и без вас хлопот полон рот. Я выпущен под залог, и ты это прекрасно знаешь. И вот все, кому не лень, захотели меня пристрелить. И начал все ты, заставляя меня поступить как последняя сука. Почему ты хочешь, чтобы я подставлял этих парней? Мне это не нравится. Так что, берегись!»

— Господи, боже мой, — сказал Рао. — Мне надо с тобой поговорить.

— Пошел на…! — заорал Валачи и повесил трубку.

На деле ирландская шайка оказалась вполне интернациональной — кроме еще двух евреев, в нее входили и два итальянца. На протяжении примерно трех месяцев они время от времени затевали перестрелки с бандой со 116-й улицы. Пострадали при этом, правда, только двое неповинных прохожих, попавших под шальные пули. «Бедняги», — отзывался о них Валачи. Со временем Валачи начал горько сожалеть, что связался с такими «отчаянными» ребятами, которые так ему глянулись из-за своей дерзости. Они специализировались не на привычном ему взломе, а на вооруженном грабеже где попало — от станции метро до инкассаторов. «Выдержка у них была хоть куда, — вспоминает Валачи, — но здравого смысла — ни на цент. Я понял, что с ними долго не протянешь». Он пытался убедить их переключиться на складские помещения и магазины и работать только по ночам. И наконец они согласились под его руководством отправиться в магазин готовой одежды. Взломав замок, Валачи взял внутрь большую часть банды, поставив двух оставшихся на стреме. Однако когда он вышел оттуда с охапкой костюмов, то увидел, что его часовые поставили лицом к стене с полдюжины прохожих и чистят их бумажники. Валачи немедленно прекратил всю операцию и срочно увел шайку. «Боже, — сказал он постовым, — что вы делаете с этими людьми? Так не играют. Это уже не грабеж со взломом, а вооруженное ограбление. Они ведь могут нас опознать».

— Знаешь, — услышал он в ответ, — нам такая работа не нравится.

Поняв, что ему их не переделать, Валачи стал подумывать о том, как ему от них отстать. Его последние сомнения исчезли после того, как во время ограбления один из членов шайки был ранен. «Когда мы привезли его к доктору, — вспоминает он, — он был уже плох. Как я понял, его ранили в легкое. Ему еще повезло, что дело было зимой. Было так холодно, что кровь застыла у него в жилах. Если бы не застыла, он бы истек кровью».

Все трудности Валачи были решены после того, как под патронажем Короля Артишоков — Чиро Терранова — между ирландцами и его бывшими сотоварищами со 116-й улицы был заключен мир. Само собой, в результате Валачи «соскочил с крюка», но через несколько дней он предстал перед судом по делу об ограблении, в котором полиция выследила его машину. Он был осужден и отправлен назад в тюрьму Синг-Синг отбывать не только новый срок, но и остаток прежнего — всего три года и восемь месяцев.

Прибытие Валачи в тюрьму стало чем-то вроде воссоединения со старыми товарищами после долгой разлуки. «Это был мой второй срок, — рассказывает Валачи. — Я был знаком с большинством заключенных, и прежде всего они хотели знать, на сколько я загремел. Вы должны понять, что все мои друзья в Синг-Синг были итальянцами, поэтому я очень удивился, что они рады меня видеть и не держат на меня зла из-за ирландцев». Но, как оказалось, эта идиллия была недолгой.

Сижу я в тюрьме Синг-Синг, все, вроде, в порядке, и тут читаю в газете, что шлепнули Фрэнка ла Плюма, итальянца, который был в ирландской шайке. Его пристрелили с утра пораньше, когда он спокойно сидел на крылечке. Как я ни прикидывал, ничего не мог понять. Так что оставалось только удивляться. И тут привезли одного из наших ребят, Голландца Хоги, которого засадили на двадцать лет. Он ранил полицейского, и его самого ранили — так оно всегда и бывает, если лезть везде со стволами. Я пошел навестить его в тюремную больницу и поговорить о былых временах. Я говорю: «Надо было тебе меня слушать. Пит Хесслер уже в отделении смертников».

«Знаю, — говорит он, — ты прав, Джо». И тут Голландец говорит мне такое, что я даже поверить не могу. «Они тебя продали, — рассказывает он. — Заключили мир на том условии, что ты и Фрэнк должны умереть. Все устроил Чиро Терранова». Голландец велел мне быть начеку. Если уж они кокнули одного, говорит, то и второго должны, то есть меня. Но я думал, что в тюрьме буду в безопасности.

Сразу после этого мою я пол в спальном помещении с Куколкой. Его настоящее имя Кармине Клементи, но звали его Куколкой, потому что был он очень симпатичный парень, голубоглазый со светло-каштановыми волосами. В те дни были две певицы — сестры Долли (Куколки), крупные такие девицы, и нас в тюрьме тоже так звали, потому что мы все время ходили вместе. Ну вот, Куколка на минутку отлучился, а еще один парень, который помогал нам мыть пол — звали его Анджело, — был в туалете.

Слышу, стучат в дверь, и заходит парнишка по имени Пит ля Темпа и говорит, что ему надо кое-что достать из-под кровати. Я даже и в голову это не взял. Этого ля Темпа я знал. Он попал в тюрьму после меня, но мы с ним особо не общались, но я его впустил, а сам продолжаю орудовать тряпкой.

И тут чувствую, что меня как бы кто-то ужалил — точнее это не могу описать — под левую руку. Оборачиваюсь и вижу этого ля Темпа с ножом в руке. Анджело уже вышел из туалета, стоит и глаза у него чуть ли не выкатились. Он пытался мне сказать, что меня порезали, но так заикался, что я ничего не мог разобрать. Я приложил руку туда, где он показывал, и почувствовал, что рука вроде уходит внутрь. Потом я увидел лужу крови. Я, конечно, пошел на ля Темпа, а он заорал, что я сильно порезан, думая, что я от него отстану и займусь своей раной. Но я не остановился, а шел и шел, а потом врезал ему пару раз по морде. Он был меньше меня, и я бы задавил его голыми руками, но тут колени у меня подкосились, и он убежал.

Может, через минуту пришел Куколка. Приди он пораньше, ля Темпа бы не уйти. Я лежу на полу, а кровища все течет. Меня спасло тогда то, что больница была этажом выше. Куколка отнес меня туда на руках. Он сказал: «Не волнуйся, я этого гада достану». В больнице меня все спрашивали: «Кто тебя порезал, Джо? Кто тебя порезал?»

Я сказал, что не знаю.

Когда меня кончили зашивать, у меня было 38 швов, начиная от области сердца и до середины спины. Рубец остался до сих пор.

Через несколько дней после этого происшествия ля Темпа, явно опасаясь мести Валачи, обратился к администрации тюрьмы с просьбой перевести его в другое исправительное учреждение, и просьба его была удовлетворена. До конца срока больше покушений на жизнь Валачи не было. В тюремной школе он наконец закончил седьмой класс, научился читать, и хоть и коряво, но писать.

Однако ничто в тюрьме не впечатлило Валачи больше, чем несколько бесед с ветераном преступного мира Аллессандро Воллеро, который был одним из первопроходцев итальянской мафии в Бруклине, а теперь отбывал пожизненное заключение за убийство. Особенно привлекало Валачи в нем то, что его жертвой был родной брат Чиро Терранова. От Воллеро Валачи получил некоторое представление о неистребимой ненависти, существовавшей в те годы в итальянском преступном мире между сицилийцами и неаполитанцами. Воллеро сказал Валачи: «Есть одна вещь, о которой мы, неаполитанцы, не должны забывать. Если ты дружишь на протяжении двадцати лет с сицилийцем, и повздоришь с другим сицилийцем, твой друг-сицилиец повернется против тебя. Другими словами, верить им никогда нельзя. Перед выходом на свободу заходи поговорить, и я направлю тебя к одному неаполитанцу. Его зовут Капоне. Он вообще из Бруклина, но теперь живет в Чикаго».

От Воллеро Валачи также услышал намеки на существование некоего тайного преступного сообщества, которое однажды предстанет перед ним как «Коза ностра». Однако когда Валачи попробовал узнать подробности, Воллеро просто сказал: «Не спеши, парень. В свое время узнаешь все, что тебе полагается. Я не имею права тебе рассказывать».

Второй срок Валачи в тюрьме Синг-Синг истек 15 июня 1928 года. По его мнению, он провел там время совсем не даром. «Я вернулся домой, — говорил он, — грамотным человеком. В школе я особенно не напрягался, но по крайней мере мог слегка читать и даже понимал, что читаю. До того, как я во второй раз попал в Синг-Синг, я с трудом разбирал уличные вывески. Но самое главное, что я научился там жизни. Что это такое, можно объяснять целый день. Это всего навсего изучение человеческой натуры в другом мире, а Синг-Синг, поверьте мне, это и есть другой мир».

Немедленно после освобождения у Валачи снова возникли проблемы. Вернуться к ирландцам он не мог, даже если бы захотел. Материализовались все его опасения по поводу их зверских методов работы: из семи членов шайки один повесился в тюрьме, другой просто исчез, третий попал на электрический стул за убийство полицейского, четвертый, Фрэнк Ла Плюма, был убит по приказу Терранова, а двое оставшихся поубивали друг друга в пьяной драке. В живых остались только сидевший в тюрьме Синг-Синг Голландец Хоги и сам Валачи.

Он мог бы отправиться в Чикаго, как ему предлагал Воллеро, и работать на Капоне, но ему не улыбалось покидать хорошо знакомый Восточный Гарлем. Однако в этом случае жизненно важным для него вопросом было утрясти все дела с Чиро Терранова, Винсентом Рао и остальными членами шайки со 116-й улицы. Определенные надежды на это у него были. Вскоре после покушения на его жизнь в Синг-Синг попал его друг Редкозубый, осужденный за грабеж, и Валачи обратился к нему за советом. «По-моему, тебе не стоит беспокоиться, — сказал Редкозубый. — Как ты знаешь, время лечит. Прикинься дурачком и какое-то время не высовывайся. Многие считают, что ты пострадал ни за что».

Помня об этом, Валачи вышел на Фрэнка Ливорси, шофера и телохранителя Терранова. Валачи передал ему слова Редкозубого и добавил: «Я только что вышел. Попробуй узнать, какой у меня расклад».

Через несколько дней Ливорси докладывал: «Не лезь в чужие дела, и тебя никто не тронет. На тебя никто зла не держит. Что было, то прошло».

Однако это было далеко не приглашение присоединиться к его бывшим дружкам со 116-й улицы, многие из которых занялись рэкетом. «Иными словами, — отмечает Валачи, — они бросили воровство. Организовались в группы. Но меня к себе не брали, поэтому я точно не знал, чем они занимаются. Я был вынужден выбираться сам по себе. Ну, я и подумал, чему быть, того не миновать».

Оставленный на произвол судьбы Валачи вернулся к хорошо знакомому ему делу — грабежу и сколотил для этого шайку из шести итальянцев. Они работали две-три ночи в неделю, и их общий «навар» составлял примерно 1500 долларов в неделю. «После дележа оставалось немного, — говорит Валачи, — но мы оставались на плаву, а большего мне и не надо было».

В начале 1929 года из тюрьмы вернулся Редкозубый. «Редкозубый, — рассказывает Валачи, — был для меня вроде школьного учителя по предмету «уголовщина». Валачи в нем нравилось все — дорогие костюмы, внешний вид, «крутость», поэтому он и попросил Редкозубого помочь ему поправить дела. «Я знал, что Редкозубый в команде, — говорит Валачи. — Когда я спросил его, как мне тоже туда попасть, он велел подождать. Велел сидеть тихо и не пропадать, а со временем все, мол, образуется».

Вдохновленный обещанием Редкозубого вовлечь его в рэкет, Валачи продолжал свои налеты, а тем временем денежные затруднения усилились. Он снял отдельную квартиру рядом с родительской. Для родителей Валачи был единственным источником существования, потому что его старший брат, патологический одиночка, был к тому времени приговорен к пожизненному заключению за участие в четырех вооруженных грабежах.

Потом умер отец. Однажды среди бела дня он обнаружил его в своей квартире в подавленном состоянии и щедро выделил 10 долларов на вино. К тому времени, когда Редкозубый зашел за Валачи, чтобы вместе отправиться в город развлекаться, старик уже отключился на полу. Приятели, смеясь, переложили его на кровать и ушли. Вернувшись вечером домой, Валачи увидел отца лежащим в точно таком же положении, только вокруг рта застыла какая-то подозрительная пена. Перепугавшись до смерти, он сделал немыслимое — побежал к участковому полицейскому и попросил его вызвать скорую помощь. Но было поздно. Отец не смог выйти из алкогольной комы и скончался в возрасте 52 лет.

Появилась у Валачи и его первая любовница, официантка, которую он называл просто Мэй — «Какого черта, она ведь замужем». Она работала в дансинг-холле на 125-й улице под названием «Радужные сады». «Это была моя первая постоянная девушка, — говорит Валачи. — Она была еврейкой, но мне на это было наплевать. Она была прехорошенькая, да и подругой была что надо. Как сейчас помню, она носила двенадцатый размер, поэтому когда мы залезали в швейные мастерские, я всегда оставлял для нее несколько платьев.»

Совсем неожиданно они стали вести совместное хозяйство. Молодой Валачи гулял с Мэй месяца полтора, когда она вдруг сообщила ему, что подобрала для них квартирку в Бронксе и уже заказала мебель. Он предпринял слабую попытку уклониться, заявив, что не имеет постоянного дохода, однако Мэй на это по всем правилам возразила, что с работы она уходить не будет. «Ну, я и согласился, — вспоминает Валачи. — Я подумал, что если у нас не сладится, она всегда может вернуться к матери».

Близость с Мэй и смерть отца в совокупности помогли Валачи сгладить натянутые отношения с итальянскими гангстерами, которые образовались в результате сотрудничества с ирландцами. Лучшей подругой Мэй была любовница Фрэнка Ливорси, поспособствовавшего Валачи утрясти конфликт после освобождения. А когда эти две парочки начали регулярно проводить вместе вечера на квартире в Бронксе, Ливорси даже повел разговор о том, чтобы полностью уладить отношения с Чиро Терранова. По поводу этой перспективы у Валачи был целый ряд сомнений, прежде всего потому что он ненавидел Чиро больше всех на свете.

Смерть отца также помогла Валачи восстановить дружбу со старыми приятелями. Некоторые из них пришли на похороны отдать дань уважения покойному, а после похорон уже многие начали его сердечно приветствовать на улице. И вот вскоре после этого произошла судьбоносная встреча.

Через какого-нибудь одного парня, как это бывает, всегда знакомишься еще с кем-нибудь. И вот Редкозубый представляет меня Бобби Дойлу. Его настоящее имя было Джироламо Сантуччи. Был он когда-то боксером и выступал под именем Бобби Дойл. В те времена многие боксеры-итальянцы выступали под ирландскими именами, наверное, потому что их легче произносить. То, что Бобби Дойл бывший боксер, было видно по его разбитому носу. Он был очень вежлив, говорил медленно, к делу подходил издалека. Один раз он меня спрашивает: «Как твои ребята, с которыми ты воруешь?» и все такое прочее. Потом спрашивает, могу ли я срочно собрать шесть-семь надежных парней. Я отвечаю: «Могу собрать дюжину». Потом он спрашивает, какие у меня отношения с Фрэнком, имея в виду Фрэнка Ливорси. Я отвечаю: «Самые наилучшие. Это ведь он помог мне утрясти дела, когда я вышел на свободу. Меня тогда никто не тронул. А что?»

«Да, ничего, — говорит он. — Просто хотел узнать». Но по тому, как он говорил, я понял, что он о Фрэнке не слишком высокого мнения.

Я, конечно, иду к Редкозубому и говорю, что расклад мне не нравится. А сам все время думаю о том, что мне рассказывал в тюрьме Алессандро Воллеро о сицилийцах и неаполитанцах, а Бобби Дойл — сицилиец. Но Редкозубый говорит: «Ты спятил. Теперь все по-другому. Вся эта вражда в прошлом!» Другими словами, он говорит, что все теперь заодно.

Вообще-то, Алессандро был по-своему прав, но я тогда этого не знал. В душе они по-прежнему враги, только не показывали этого. Они, как и раньше, «любили» друг друга, но в отличие от времен Воллеро скрывали. Я говорю Редкозубому: «Не знаю, куда я лезу. Похоже, только я встану на чью-нибудь сторону, как сразу становлюсь лишним. Помнишь ирландцев?» Редкозубый говорит: «Если бы я был тогда рядом, у тебя не было бы неприятностей. Бобби Дойл и я за тебя ручаемся. Больше тебе ничего знать не надо».

Черт его знает, что происходит. Проходит еще время, и неожиданно Бобби велит мне повидать Тома Гальяно. Я знаю, что это бугор, но не знаю, где и у кого. Такой здоровый высокий парень, немного лысоват. Выглядел он как бизнесмен, да еще и занимался строительством. Впервые я встретил его здесь на 116-й улице через одного вышибалу. Мы с Ники Падовано, который был в моей шайке, однажды отделали пару профсоюзников, потому что те вставляли ему палки в колеса. Я ему понравился за то, что отказался от денег. Я не взял, потому что хотел, чтобы меня считали другом. Искал тогда людей, которые помогут бросить воровство, а за деньги друзей не найдешь. Надо, чтобы тебя считали достойным человеком.

Встречаюсь я с Томом Гальяно, а он говорит: «Пахнет дракой, и я уверен, что замешаны здесь те, кого ты не любишь», Спрашиваю: «Кто замешан?» А он и отвечает, что ребята вроде Чиро Терранова. Больше мне ничего не надо, и я говорю: «Записываюсь.» Он говорит, что один к миллиону, что у нас ничего не выйдет, но если выйдет, то дела пойдут, как по маслу. Потом прямо спрашивает, буду ли я стрелять, если меня попросят. «А вы для меня такое сделаете?» — спрашиваю. Он говорит, да. И я говорю, да. Вот и весь разговор.

Я так и не понимаю, куда впутался. Но с воровством пора завязывать. Дела-то все хуже. Пошел разговор о радиосвязи для полицейских автомобилей. Светофоры теперь работают всю ночь, а это тоже против меня. Например, гонится за мной легавый, проезжаю на красный, сразу меня замечает, а там еще легавые. Жуть!

Понятное дело, если я против Чиро Терранова, то и против своего друга Фрэнка Ливорси. А через пару дней получаю от Бобби Дойла первый «контракт» на убийство Фрэнка. Я говорю: «Не буду». Бегу к Редкозубому, рассказываю, какие мы с Фрэнком кореша. Редкозубый говорит, что утрясет все с Бобби. Встречаемся втроем в «Радужных садах», и Редкозубый объясняет расклад насчет Фрэнка Ливорси и что я не хочу этого делать. Через некоторое время Бобби Дойл говорит, что все понимает, но отводит Редкозубого в сторону, чтобы я не слышал, о чем они толкуют. Мне это не нравится, и когда Редкозубый вернулся, я ему так и сказал. Редкозубый говорит: «Не волнуйся. Бобби просто боится, что ты все выложишь Фрэнку. Я за тебя поручился».

Но Фрэнку я просто должен был дать знать. Поэтому говорю ему, что если я когда-нибудь съеду с квартиры в Бронксе, значит, на меня вышли. Он знал, что это такое, так что когда Редкозубый нацелился на Фрэнка, я сменил квартиру. Если нам доводилось потом встречаться на улице во время всей этой заварухи, мы махали друг другу рукой и расходились.

Я не собирался продавать друзей.