Зеркальце на стене

Год спустя взял король себе другую жену. То была красивая женщина, но гордая и надменная, и она терпеть не могла, когда кто-нибудь превосходил ее красотой. Было у нее волшебное зеркальце, и когда становилась она перед ним и гляделась в него, то спрашивала:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И зеркало отвечало:

– Вы всех, королева, красивей в стране.

И она была довольна, так как знала, что зеркало говорит правду. Белоснежка за это время подросла и становилась все красивей, и, когда ей исполнилось семь лет, была она такая прекрасная, как ясный день, и красивее самой королевы. Когда королева спросила у своего зеркальца:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Оно ответило так:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Испугалась тогда королева, пожелтела, позеленела от зависти. С того часа увидит она Белоснежку – и сердце у нее разрывается, так стала она ненавидеть девочку. И зависть, и высокомерие росли, точно сорные травы, в ее сердце все выше и выше, и не было у нее отныне покоя ни днем, ни ночью.

И вот после пролога, посвященного утопической матери, которая в конце этого же пролога и умирает, повествование переходит к подробному описанию мрачного образа новой матери, в то время как Белоснежка – не только сирота, оставшаяся без матери в младенческом возрасте, но и главная героиня рассказа – остается напрочь забытой рассказчиком.

Но не один лишь рассказчик бросает Белоснежку – она сама «отказывается от себя», чтобы своим белоснежным существованием не обмануть ожиданий отца, который тоже отсутствует. Ее витальная, подлинная, аутентичная часть прозябает во мраке, и именно туда перемещается и повествование: во владения злой королевы, к «тени» с ее собственными требованиями и надеждами относительно действительности.

Проходят семь лет, прежде чем гордая и надменная красавица-мачеха принимает облик злой колдуньи. Это те самые семь лет мифического детства, которые, по словам Рудольфа Штайнера, проходят в состоянии ментального сна. Их отзвуки можно найти и в «Новых волшебных сказках», героиня которых (Блондина) засыпает на долгие семь лет: срок достаточный, чтобы все те необработанные, нежелательные чувства, не получившие легитимации в младенчестве, успели, перебродив, взойти до вызывающих ужас гигантских размеров «кровожадной злодейки».

И действительно после семи лет, на протяжении которых в душевном королевстве Белоснежки царили тишина и покой, неожиданно проснувшиеся черное и красное нарушают установившийся статус-кво и громко заявляют о себе.

Алис Миллер пишет, что иногда в душе взрослого, завоевавшего «любовь» и восхищение окружающих его достижениями, красотой и одаренностью, «вдруг пробуждается маленький одинокий ребенок, который спрашивает: „А что если бы я предстал перед вами злым, уродливым, раздражительным, завистливым и беспокойным?“».

Какова судьба тех отвергнутых частиц собственного Я, которые мы с большими затратами труда вычеркиваем, как добросовестные дети, старательно, высунув от усердия кончик языка, короткими упрямыми штрихами? Целые картины нас самих в наши самые неудобные – неловкие – чудные мгновения исчезают за пеленой тумана, оставляя после себя еще одно опустевшее место. Не беспокойное, не уродливое, не зловонное, не ранимое, не существующее. Очень грустно наблюдать, как раз за разом легко и быстро мы готовы похоронить целые фрагменты нашей личности; как в течение многих лет избегаем даже упоминания о них; с каким постоянством мы разводим наш высококонцентрированный настой обыкновенной кипяченой водой, пока не превращаемся в разбавленный водяной раствор, ведомые обществом и направляемые надеждами родителей (тех внутренних родителей, которые позже, во взрослом возрасте, воплощаются в наших друзьях, наставниках, любимых и различных альтер эго, выбираемых нами, как кажется, абсолютно случайно).

На протяжении долгих лет, занимаясь весенней внутренней генеральной уборкой, я с особой тщательностью сдирала и сбрасывала с себя любые внутренние качества или черты, которые на тот момент не соответствовали создаваемому мной личному образу.

Куда, к примеру, исчез тот забытый маленький кусочек меня со старой детской фотографии, где я сижу на траве и, блаженно улыбаясь, ковыряю в носу? Я его разорвала и выбросила. И как я тоскую об этой девочке сегодня; о том, как она могла там сидеть, не подозревая ни о чем, уверенная во всем и верящая всем, – одна частичка из груды таких же преданных забвению, безвозвратно удаленных из моей жизни милых – отвратительных кусочков моего собственного Я. Нередко мы даже не замечаем, как оказываемся далеко-далеко от этих жалких-эксцентричных-ребяческих-крикливых лоскутков самого себя; и только вдруг чувствуем, что в крови у нас – вода, а не огонь и проявления жизни в нас настолько слабы, что иногда необходимо себя ущипнуть, чтобы убедиться, что мы все еще здесь.

И, как у всякого ребенка, поменявшего кровь на клюквенный морс, в жизни Белоснежки наступает день, когда бурлящие внутри кровь и тень выплескиваются наружу и, разъедаемые кислотой зависти и ненависти, предъявляют ей счет. И счет этот кровавый.

Тень вдруг понимает, что ее ненаглядное зеркальце – та самая любящая внутренняя мать, которая всегда говорит, какая она красивая, какая она хорошая девочка и как она ее любит – на самом деле любит не ее, то есть не всю ее, а только ее «белоснежную» часть. Она любит ее только тогда, когда та – Белоснежка.

Поэтому она «испугалась», «пожелтела, позеленела от зависти», «сердце у нее разрывалось», «и зависть и высокомерие росли, точно сорные травы, в ее сердце все выше и выше, и не было у нее отныне покоя ни днем ни ночью». На первый взгляд, очень мрачная и тяжелая картина, но ведь, и правда, речь идет о вполне естественных и даже вызывающих сочувствие переживаниях девочки, осознавшей, что родители любят вовсе не ее, а какую-то нафантазированную ими персону. И за этим немедленно следуют чувство потери, скорбь, обида, гнев, чувство беспомощности и непреодолимое желание отомстить. Отомстить кому?

Той самой белоснежной части, вытеснившей и растолкавшей по дальним углам все остальные (и далеко не маленькие) части ее существа. Вот тут-то Тень и разбушевалась! Она им всем покажет, на что она способна – какой действительно плохой она может быть. С этого момента и до окончания повествования она должна стать единовластной хозяйкой души, единственной дочерью матери, скрываемой под образом зеркальца; быть в его глазах «всех красивей». И если подытожить продолжение истории, исходя из того, как его видит Тень, то: внутреннее зеркало, мать, продолжает упрямо и последовательно рассказывать, насколько Белоснежка красивее (т. е. желаннее, любимее), чем она; а она, Тень с не меньшим упрямством пытается уничтожить занявшую ее место эту фальшивую и такую положительную девочку-самозванку.

 

Проглотить Белоснежку

…Подозвала она одного из своих егерей и сказала:

– Отнеси ребенка в лес, я больше видеть ее не могу. Ты должен ее убить и принести мне в знак доказательства ее легкие и печень.

Егерь повиновался и завел девочку в лес, но когда вытащил он свой охотничий нож и хотел было уже пронзить ни в чем не повинное сердце Белоснежки, стала та плакать и просить:

– Ах, милый егерь, оставь ты меня в живых, я убегу далеко в дремучий лес и никогда не вернусь домой.

И оттого, что была она прекрасна, сжалился над нею егерь и сказал:

– Так и быть, беги, бедная девочка! Смотри, чтоб тебя не разорвали хищные звери! И точно камень свалился у него с сердца, когда не пришлось ему убивать Белоснежку. На ту пору как раз подбежал молодой олень, и заколол его егерь, вынул из него легкие и печень и принес их королеве в знак того, что приказание исполнено. Повару было велено сварить их в соленой воде [20] , и злая женщина их съела, думая, что это легкие и печень Белоснежки.

Еще несколько сот лет тому назад идея каннибализма вовсе не претила человеческой природе. Греческие герои и боги, например, с завидным аппетитом уплетали своих детей. Они поедали своих противников – поедали все, что движется. Тема каннибализма в греческой мифологии звучит в унисон с мотивом рождения заново: подобно Красной Шапочке, выпрыгивающей из распоротого волчьего брюха, проглоченная богом жертва возвращается к жизни, рождается заново.

По одной из версий предания о Тантале, царе Лидии, он, испытывая всеведение богов, убил своего сына Пелопа, приготовил блюдо из его мяса и подал его пирующим богам. Те, однако, сразу поняли замысел Тантала и отказались от угощения. Только Деметра, погруженная в печаль о своей исчезнувшей дочери Персефоне, в рассеянности съела лопатку юноши. Разгневанные боги заключили Тантала в подземное царство, где он испытал нестерпимые муки голода и жажды, ну а сына его, Пелопа, вернули к жизни. Недостающую лопатку возместили протезом из слоновой кости.

Еще один герой древнегреческих мифов Кронос, возможно, страдал паранойей, а возможно, справедливо видел в своих детях угрозу власти и поэтому проглотил всех по мере их рождения: Гестию, Деметру, Геру, Аида и Посейдона, а затем, опоенный своим младшим сыном Зевсом, изрыгнул их из своего чрева. Младенец Дионис – почти забытый в современности бог, которого «опустили» до уровня покровителя виноделия, – был съеден титанами. Они коварно заинтересовали божественного ребенка игрушками, предлагая ему то яблоки, то шишку, погремушку, кубики и, наконец, зеркальце. Титаны напали на младенца, когда он разглядывал свое отражение, разорвали его тело на части и съели. Афине удалось спасти только сердце, еще трепетавшее, и она принесла его Зевсу, который вернул Диониса к жизни и наделил его бессмертием.

Роберт Грейвс, автор «Белой Богини», значительную часть своей книги посвятил описанию обрядов кастрации, расчленения, поедания покидающих свой трон царствующих героев и приношения их в жертву богиням зачастую в форме грандиозных по накалу страстей и жестокости церемоний. Подобные ритуалы существовали практически во всех частях древнего мира; свидетельства о них найдены Грейвсом в Британии, на территории древней Галлии и стран Средиземноморья. Со временем такого рода ритуальное действо переросло в театрализованный акт: царствующий герой изображал мертвого, ел пищу мертвецов, а назавтра заново женился на своей «вдове». В обоих случаях, и в реальном, и в инсценированном, главным смыслом обряда являлось бессмертие как следствие поедания. Этот же принцип лег в основу важнейшего религиозного обряда христианства – Причащения к Телу (освященный хлеб) и Крови (освященное вино) Христа, который стал жертвой, был умерщвлен, воскрес и обрел бессмертие.

Племена каннибалов верили, что они приобретают свойства съеденного ими человека. Согласно этой древней логике, если бы коварная королева добилась своего и получила печень и легкие девочки или если бы оправдалось предупреждение отца-охотника и хищные звери разорвали бы бедного ребенка, в нашей истории произошло бы рождение заново и, более того, – воссоединение. Ведь королева жаждала не только увидеть в себе Белоснежку, получить ее «красоту», то есть ее способность внушать к себе всеобщую любовь, ее желания гораздо серьезнее: она стремится слиться с ней, чтобы навсегда прекратить расслоение, насаждаемое критичными родителями, которые строго соблюдают деление на «плохую» и «хорошую», «всеми любимую» и «отверженную».

 

Тревожный лес

И осталась бедная девочка в большом лесу одна-одинешенька, и стало ей так страшно, что все листочки на деревьях оглядела она, не зная, как быть ей дальше, как горю помочь. Пустилась она бежать, и бежала по острым камням, через колючие заросли, и прыгали около нее дикие звери, но ее не трогали.

Тревога, в моем понимании, – это разрушительный, кровожадный механизм, действующий рука об руку с депрессией. Тысячи раз мы умираем от тревоги, под ее влиянием мы становимся ходячими покойниками. Но, как у любого механизма, у нее есть предназначение; и пока мы не окажемся у ее истоков и не обнаружим ее истинного лица, скрывающегося под отвратительной маской, мы не сможем ее разоружить и обезвредить.

Итак, на почти обезличенную, растворившуюся за долгие семь лет в своей белизне Белоснежку неожиданно нападают намного превосходящие ее в силе коварные тени, которые все это время росли, разбухали и всасывали в себя все питательные и жизненно необходимые соки ее души. Лишенная защиты, брошенная всеми, Белоснежка оказывается одна-одинешенька в огромном и кажущемся бесконечным лесу своего подсознания. Знакомая до этого окружающая действительность становится чужой и угрожающей: утопическая мать принимает облик мачехи, а затем и колдуньи.

Белоснежка, изучающая листья на обступивших ее деревьях в попытке расшифровать незнакомую обстановку, подобна человеку, который в разгаре приступа тревоги перестает понимать, где он и что с ним: при ярком солнечном свете особенно ясно видно, как трескается и разваливается поверхностный глянец жизненных будней, обнажая черную, пустую, отвратительную и пугающую гниль.

«Жуткое, таинственное, кровавое зрелище скрывается под наружным, открытым всеобщему обозрению слоем каждодневных жизненных атрибутов: роды, брак, смерть, родители, школы, кровати и обеденные столы – отовсюду появляются темные, жестокие и смертоносные тени, демонические существа, костлявые ведьмы» [23] , – записывает в своем дневнике измученная приступами тревожности Сильвия Плат.

Эти демонические существа, костлявые ведьмы, чудовищные драконы, крадущие и разлучающие с матерью малокровных принцесс; Эрешкигаль – великая подземная госпожа из шумерской мифологии или отвратительная «горгона Медуза», от одного взгляда которой у нас холодеет внутри, – все они представляют темные стороны нашей души. Одно лишь упоминание о них вызывает у нас отвращение, потому что в них мы узнаем себя; мы видим свой собственный, отвергнутый нами образ – уродливый, одинокий, низменный и безнравственный.

Иногда – я это видела не раз и не два – тревожное состояние служит чехлом, покрывающим табу. К примеру, подавляемый гнев, вызванный – о, ужас – самыми дорогими нам людьми: родителями, любимыми, детьми. И вот это запретное чувство, эта безудержная ярость вместо истинного адреса перенаправляется вовнутрь; мы настолько раздавлены гневом и задушены яростью, что воспринимаем действительность через слой удушливой пелены и тупеем от недостатка воздуха. Многие из нас, несомненно, помнят с детства запретное, подавляемое чувство недовольства нашими родителями, тем, как они признавали только нашу «белоснежность», тем, что были нам недоступны. Нередко дети используют свой организм для того, чтобы выразить то, что им запрещено не только чувствовать, но и выражать словами. В альтернативной – холистической – медицине многие заболевания (в первую очередь, дыхательной системы) считают проявлением все того же тщательно скрываемого запретного гнева.

Мне было пять лет, когда мои родители репатриировались в Израиль. Мы поселились в кибуце, где большую часть дня я оставалась без родителей, так как они, молодые врачи, должны были утвердиться в своей профессии в незнакомой стране с непонятным языком и непривычным образом жизни. А для меня, пятилетней, родители оставались единственной опорой, на которой балансировал мой счастливый мир. Признаться в обиде на них и на их длительное отсутствие означало лишить себя единственного живительного источника. Подавляемый гнев перевоплотился в неподвластную тревогу, которая стала моей верной спутницей. Эта тревога выражалась в приступах затрудненного дыхания; они, подобно тени, преследовали меня все мое детство. Я боялась темноты, болезней, террористов, короче, всего, что только могло придти мне на ум; и сколько душевных сил мне пришлось потратить, чтобы преодолеть эти страхи! Я держалась за мою любовь и уважение к родителям, а мой гнев направляла против себя самой.

Известный исследователь южно-американских культур профессор Нахум Меггед рассказывает в своих лекциях о белой женщине, которая преодолела огромные расстояния, чтобы добраться до знаменитого в тех краях шамана по имени Дон Сирило. У нее был вид совершенно потерянного человека – женщина была явно чем-то напугана и очень этого стеснялась. Ее преследовали постоянные кошмары: страшные огромные скелеты протягивали к ней свои длинные костлявые руки и тащили ее в могилу; и так каждый день, ночью и днем, во сне и наяву – беспрерывно. Дон Сирило надолго погрузился в себя и наконец пришел к заключению, что кто-то зарыл тень этой женщины, и теперь эту тень необходимо освободить и спасти.

Святой огонь поведал ему, где тень похоронена, и трое – шаман, антрополог и женщина – немедленно отправились в путь. Через несколько часов они приехали в заброшенную, давно опустевшую деревню, возле которой находилось древнее кладбище. Шаман сразу направился к свежему холмику, видному издалека на фоне заросших могил, и начал рыть. Через несколько минут он вытащил из ямы куклу; на ней было написано имя стоявшей возле могилы женщины. С осторожностью хирурга шаман начал удалять булавки, иголки и острые шипы, торчащие из тряпичного тельца куклы. Как только он закончил, раздался голос женщины, в котором смешались ужас и облегчение: «Скелеты и руки ушли в землю».

Позже женщина рассказала, что ее брат завидовал ей в связи с тем, что отец перевел на нее все наследство и, по всей вероятности, обратился к колдуну.

Эту историю можно рассказать и иначе: жила-была женщина, которой отец завещал все свое состояние, и она забрала себе все наследство, не посчитавшись с братом, которому не досталось ни копейки. Жадность, безразличное отношение к брату или, возможно, даже чувство злости из-за самого факта его существования – все эти чувства были естественным образом подавлены: ведь они признаны антисоциальными, постыдными, отвратительными. Женщина пыталась их не замечать, игнорировать, старалась их победить или хотя бы подавить. И действительно, какое-то время казалось, что это ей удается. Но, как часто бывает, весь этот ворох запретных, позорных, гадких чувств, спрятанный в дальнем углу ее душевного подполья, рос и расползался, пока не достиг размеров чудовища, изрыгающего пламя ненависти – ненависти к брату. Это пламя, за неимением другой цели, было направлено против нее самой. В вырытом женщиной подполье корчилось в предсмертных муках исколотое ядовитыми иглами презренное чувство, и это не могло остаться безнаказанным. По словам профессора Меггеда, цитирующего шамана, если с тенью случится что-то серьезное, дни хозяина человеческой тени сочтены. Ее тень, ее невысказанные, раздавленные в кашу гнев и обиды бродили и пенились, наполняя душу ядовитыми парами; они лишили женщину воздуха. Состояние тревоги, приступы панического ужаса стали невыносимы.

Шаман заставил ее вскрыть могилу, вынуть оттуда изуродованное тельце ее куклы-тени – и признать свои чувства.

Здесь, как и во многих других случаях, лечение отталкивается от обратного: как только женщина осознала и признала направленный против нее гнев брата, она тем самым признала правомерным свое озлобленное отношение к нему; она дала свободу своим чувствам и сразу же освободилась от кошмаров. Тень может вернуться и занять свое место в душе. Она не должна больше протягивать свои костлявые руки, чтобы напомнить о своем существовании, потому что никто не пытается ее изгнать, зарыть в заброшенной людьми деревне.

Эта женщина настолько боялась своей недозволенной тени, что не только закопала ее на кладбище, но и сделала это в далекой опустевшей деревне, то есть окончательно изгнала ее из сознания. Там, на безлюдном кладбище, «никто» не станет эту тень оплакивать или откапывать, там ей обеспечено полное всеобщее забвение.

Многие из нас становятся жертвами изнуряющих приступов тревожного состояния, не подозревая, что сами же и «породили» это чудовище; что они месяцами согревали своим теплом – высиживали – крокодилье яйцо, не подозревая, что зубастый детеныш уже вылупился и только выжидает удобного момента, чтобы наброситься на свою жертву.

Приступы тревожности «неизвестного происхождения» атакуют нашу жизнь в самом ее апогее, наказывая за то, что в этой жизни не находят своего отражения наши истинные потребности, подчиненные нашим внутренним или внешним (социальным) понятиям о неких нравственных идеалах. Так, к примеру, матери в кибуцах, подчиняясь идеологическим требованиям коммуны, были вынуждены жить практически отдельно от детей, которых кормили, укладывали спать, наказывали и утешали нянечки – верные уполномоченные кибуцного движения; или женщины, посвятившие себя карьере, которые, следуя идеям феминизма, заглушают в себе отзвуки взывающего к их материнскому началу детского плача. Этой теме посвящена книга Арэлы Ламдан «Конец безмолвию: мы не желаем больше молчать», в которой она публикует беседы с женщинами трех поколений, живущими в кибуцах. Яэль «мать второго поколения»: «Быть матерью в кибуце того времени означало быть послушной матерью… С одной стороны, мне было важно соблюдать правила и законы, с другой – меня преследовало тяжелое чувство, что что-то я делаю не так… Каждый вечер я брала детей, без которых жить не могла, и отправлялась с ними на другой конец кибуца в детский корпус, где находилось их детское общежитие… Я слишком хорошо знаю, что если ты не будешь подчиняться законам, тебя не будут любить; а если тебя не будут любить – это конец…»

Другая крайность – женщины, которых полностью поглотило интенсивное, тотальное материнство, не оставляющее места как для самых элементарных потребностей (прервать кормление, чтобы сходить в туалет, или сделать себе бутерброд, даже если дочка именно сейчас хочет играть), так и для надобностей личного плана (быть наедине с собой, загадывать на будущее, что-то делать в свое удовольствие). Какой приятной и притягивающей, но в то же время опасно иллюзорной, может оказаться детская неспособность отличить свое младенческое незрелое «я» от всего, что связано с понятием «мама», особенно если «мама» – сама младенец, слишком рано лишенный целительного материнского тепла.

Вот и я, как многие женщины, чьи бесконечно преданные работе родители воспитывали своих детей на фрейдистских принципах «сепарации» между матерью и ребенком (это должно было помочь ребенку вырасти и сложиться как индивидууму), и были слишком рано лишены дивного диалога, который происходит между нежным алым ротиком и мягкой теплой грудью, между любящими убаюкивающими руками и прижимающимся беспомощным тельцем; как те, кто махал ручкой вслед энергично шагающей маме и оставались дома с няней (которая тоже оставила дома детей и отправилась на работу) – я, подобно многим женщинам, искала утешения в материнстве. Моя преданность ребенку незаметно перешла в абсолютную зависимость, равную той, в которой находится младенец по отношению к своей матери: из моей жизни было вычеркнуто все, что не определялось потребностями ребенка; я полностью отреклась от той части моего «Я», которое не было связано с функцией «мама».

Раз за разом отказываясь от наших самых элементарных, казалось бы, давно привычных и вполне доступных желаний и стремлений, мы незаметно погружаемся в пустоту безразличия. Мы еще не понимаем, что происходит, но уже испытываем усталость, равнодушие к происходящему вокруг нас, граничащие с полной апатией. Вещи, которые всегда будоражили наше воображение, вызывали в нас спортивный азарт и требовали немедленного действия – обустройство дома, новый проект на работе, – оставляют нас абсолютно безучастными, погруженными в полудрему, как будто наши жизненные резервы на исходе и не в состоянии мобилизовать чувства, необходимые для реализации каких бы то ни было планов на будущее. Чаще всего мы начинаем понимать происходящее слишком поздно: беспощадная лавина уже несет нас к бездне, и только крошечный осколочек, оставшийся от нас прежних, преодолевая смертельный ужас, трубит тревогу. Жутко!

А ведь, если подумать, еще задолго до тревоги, задолго до депрессии наши внутренние сейсмометры посылают нам настойчивые сигналы о надвигающейся катастрофе. Все, что мы должны сделать прежде, чем наши тени начнут протягивать к нам свои костлявые руки из ямы, которую мы для них вырыли, – это подать им руку, помочь выбраться на поверхность, осторожно отряхнуть их от пыли и грязи и желательно обнять. Обнять тень, потому что без нее наша жизнь – не жизнь.

Пробуждение к жизни настоящего «я», которое существует бок о бок с «тенью», нередко сопровождается неприятным покалыванием, подобным тому, что появляется в занемевших, а затем наполнившихся кровью органах. Теперь, когда раздавшееся вширь «я» потягивается во вдруг ставшей узкой кровати, когда руки и ноги заполняют собой все домашнее пространство и крадут время, внимание и силы, – в доме необходима перестановка, чтобы освободить место для появившегося там нового человека. И человек этот – я.

С тех пор как я пережила и поняла этот процесс, стоит мне почувствовать даже слабый запах тревоги, и я тут же начинаю искать его источник: зловоние какого убитого и погребенного мною запретного чувства я учуяла? Каким бы разложившимся и отвратительным ни был этот труп, его нужно обнаружить и извлечь на свежий воздух.

Возможно, подобно «женщине-скелету», он обрастет мясом и кожей и станет нашим верным и незаменимым спутником на всю оставшуюся жизнь; а возможно, он свое уже отслужил, и нам останется только похоронить его с почестями.

Я убедилась, что, признавшись в существующих наперекор табу запретных чувствах, мы высвобождаем себя из их тисков – тисков, которые за неимением другой точки приложения способны задушить нас до смерти.

 

Избушка

Бежала она, сколько сил хватило, и вот стало уже вечереть, увидела она маленькую избушку и вошла в нее отдохнуть. А в избушке той все было таким маленьким, но красивым и чистым, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Стоял там накрытый белой скатертью столик, а на нем семь маленьких тарелочек, у каждой тарелочки по ложечке, а еще семь маленьких ножей и вилочек и семь маленьких кубков. Стояли у стены семь маленьких кроваток, одна возле другой, и покрыты они были белоснежными покрывалами. Захотелось Белоснежке поесть и попить, и взяла она из каждой тарелочки понемногу овощей да хлеба и выпила из каждого кубочка по капельке вина, – ей не хотелось выпить все из одного. <…> А так как она очень устала, то легла в постельку и, отдавшись на милость Господню, уснула. Когда уже совсем стемнело, пришли хозяева избушки, а были то семеро гномов, которые в горах добывали руду. Они зажгли семь своих лампочек, и когда в избушке стало совсем светло, они заметили, что у них кто-то был, потому что не все оказалось в том порядке, в каком было раньше. <…> И увидели они спящую Белоснежку.

– Ах, Боже ты мой! Ох, Боже ты мой! – воскликнули они. – Какой, однако, красивый ребенок!

Они так обрадовались, что не стали ее будить и оставили ее спать в постельке. <…>

Наступило утро. Проснулась Белоснежка, увидела семь гномов и испугалась. Но были они с ней ласковы и спросили:

– Как тебя зовут?

– Зовут меня Белоснежка, – ответила она.

– Как ты попала в нашу избушку?

И рассказала она им о том, что мачеха хотела ее убить, но егерь сжалился над ней, что бежала она целый день, пока наконец не нашла их избушку. Гномы спросили:

– Хочешь вести наше хозяйство, стряпать, постели взбивать, стирать, шить и вязать, все содержать в чистоте да порядке, – если согласна на это, можешь у нас остаться, и всего у тебя будет вдосталь.

– Хорошо, – сказала Белоснежка, – с большой охотой.

И осталась у них. Она содержала избушку в порядке; утром гномы уходили в горы искать руду и золото, а вечером возвращались домой, и она должна была к их приходу приготовить им еду.

Ощущение надвигающейся опасности, приступ тревоги, которые Белоснежка испытала в этот момент, вызвали немедленную реакцию; она получает сигнал, что ее жизнеспособность – именно жизнеспособность, а не жизнь – в опасности, и весь остаток сил бросает на поиски дополнительной внутренней опоры. Неудивительно, что именно там, в непролазной чаще ее собственного подсознания, Белоснежка находит новый источник сил, островок упорядоченности и разумности, который снабжает ее всем необходимым для предстоящего тяжелого пути в царство небытия – и оттуда.

Как только Белоснежка переступает порог жилища гномов, она начинает пополнять свои жизненные запасы. Еще до прихода хозяев избушки она пробует зелень и хлеб на каждой из тарелок, отпивает по капле вина из каждого кубка, которые ожидают возвращения обитателей избушки на столе, покрытом – не случайно – белоснежной скатертью.

Зелень символизирует дремучую лесную чащу, в буйной гуще которой спрятана избушка; хлеб – это основа жизни, а вино – традиционный, созданный руками человека посредник, с помощью которого он меняет свое самосознание. Все три символа означают начало посвящения в тайну или начало ученичества, на пороге которого стоит Белоснежка. Процесс этот тщательно продуманный и контролируемый – в нем нет ничего случайного: зелень буйная, но не дикая – садовая, является выражением тех частичек души, которые не забыли о своей связи с природой; то же можно сказать о христианском хлебе с вином и, конечно, о белой скатерти – короче, все выглядит очень торжественно, «церемониально» и протекает «под строгим контролем» и «по строгому плану».

Действительно, лесная избушка, населенная гномами, представляется местом, в котором царит идеальный порядок, и поэтому не удивительно, что именно здесь ищет убежища Белоснежка для того, чтобы навести порядок в своей душе. Того же порядка требуют от нее и гномы взамен на разрешение остаться: «Стряпать, постели взбивать, стирать, шить и вязать, все содержать в чистоте да порядке…».

Но ведь, по правде говоря, гномам не очень-то и нужна была Белоснежка. Нам ясно сказано, что в доме царили красота и порядок, «что ни в сказке сказать, ни пером описать», и они прекрасно могли бы обойтись без ее помощи. Список поручений и обязанностей, предъявленный Белоснежке, касается только одного – того процесса, который придется пройти самой Белоснежке: ей предстоит большая работа по наведению порядка в неразберихе ее собственных чувств.

Горе, ощущение своей беспомощности и потери контроля над происходящим вызывают у многих женщин обсессивную потребность в монотонных, повторяющихся, как мантра, действиях, не требующих особых умственных усилий, действиях, которые производятся руками, к примеру, вязание, складывание белья, вышивание, плетение, перебирание чечевицы или глажка – главное, чтобы эта работа отвлекала от беспокойных мыслей. Такого рода действия, если они производятся с полной концентрацией внимания и считаются очень важными, как это происходит в «карма-йоге» (требующей полной душевной отдачи в совершении любого каждодневного труда, в каждый момент, в каждую минуту), затягивают нас настолько, что весь наш мир сокращается до горки чечевицы, а наши жизненные ходики подстраиваются под ритм петель, порхающих с одной спицы на другую.

Наступает момент, когда эти занятия, обычно кажущиеся нам второстепенными, которые всегда можно отложить на завтра, а то и на послезавтра, неожиданно переходят в категорию самых важных. Нам вдруг становится абсолютно ясно, что ни о каком завтра не может быть и речи: мы обязаны завершить их сегодня, иначе это завтра просто не наступит. Гора белья будет выглажена, сложена и разложена в шкафу в образцовом порядке, даже если наступит конец света! И вот, когда работа, наконец, выполнена, нас переполняет чувство удовлетворения, совершенно не пропорциональное затраченным усилиям или ее значимости; иногда мы даже говорим, что будто бы родились заново.

Всем нам хорошо знакомая Василиса Прекрасная, оказавшаяся по воле мачехи в избе у бабы-яги, должна была по ее приказу двор вычистить, избу вымести, обед состряпать, белье выбелить, да еще и пшеницу перебрать и от чернушки очистить. А еще вдобавок – маковые зернышки от земли просеять… и все это успеть до захода солнца. То же самое происходит и с Психеей, которая по прихоти Афродиты (являющейся всего лишь сладострастной, похотливой версией все той же древней, жесткой, безжалостной внутренней бабушки) должна перебрать и рассортировать гору зерен и семян пшеницы, ячменя, проса, мака, гороха и чечевицы.

Похоже, что сложность и тяжесть обязанностей пропорциональны объему необходимой внутренней работы. Итак, что мы имеем: разборка или сортировка, починка, наведение порядка, чистка – редко кто не нуждается в такого рода генеральной уборке, особенно, когда «во врата стучит беда»: когда затухает огонь в домашнем очаге, как у Василисы; когда наш анимус (всегда готовое к действию наше мужское начало) не выносит боли и страданий и оказывается глубоко запрятанным, как у Психеи, или когда наша душа оказывается на удивление жизнестойкой и мы, испугавшись ее чудовищной живучести, бросаемся наутек, как это случилось с Белоснежкой.

Поселившись в избушке у гномов, Белоснежка тяжело работает: ей необходимо навести порядок – «расставить все по полочкам» – в своей душе; но и гномы тоже вовсе не бездельничают.

Гномы, сказочные существа-невидимки, живущие обычно в непроходимой лесной чаще или в недоступных норах и пещерах, с обязательным фонариком в руке, являются работниками подсознания. Они копают в нем день за днем с утра до вечера в поисках золота и алмазов, покоящихся в его загадочных глубинах. Гномы работают на своей территории, обычно нам недоступной, глубоко под землей, и поэтому все, что от нас требуется, – это не вмешиваться или, еще проще, ничего не делать. Такая «пассивность», воспринимаемая в западном обществе как поведение отрицательное и даже регрессивное, признается другими, более духовными культурами явлением правомерным и вполне приемлемым.

Высказывания, созвучные выражению «Сиди и ничего не делай» из Талмуда или «Когда человек дойдет до неделания, то нет того, что бы не было сделано» из книги Дао, призывают отдать свое здоровье, благополучие – всего себя – в руки Создателя. Индейцы называют это «покориться Великой Тайне», которая проявляется во внутренних положительных силах, заложенных в каждом из нас; силах, стремящихся к уравновешенному спокойствию, здоровью и счастью.

В сложных ситуациях, подобных тому состоянию, в котором находится Белоснежка, нашей тяжелой сознательной работы оказывается недостаточно: невидимые силы, как гномы, трудятся на нас. Мы лежим в постели или любуемся воздушным танцем пожелтевших листьев, и вдруг, словно в озарении, какая-то мысль, какое-то постижение, какое-то знание возникает перед глазами: как же мы раньше этого не видели? Какой-то необработанный сгусток памяти, цельный и чистый, как неотшлифованный алмаз, неизвестно когда и как извлеченный из глубин нашего сознания, лежит и ждет, когда же мы его заметим.

Медитативная работа, в которую погружается Белоснежка в избушке у гномов, и работа, которую делают гномы ради нее в лабиринтах горных рудников, должны были позволить подсознанию привести себя в порядок, не прибегая в конце концов к такой крайности, как смертоподобная депрессия. Но здесь тяжелая работа приводит, казалось бы, к неожиданному результату; разрушительная сила, возникающая раз за разом из леса теней, с завидным упорством пытается подчинить себе Белоснежку.

В действительности эта невероятная доступность тени, эти ее частые визиты в сознание, а затем исчезновение в никуда (совсем, как колдунья – тень, зачастившая к Белоснежке-Персефоне), стала возможной только благодаря внутренним процессам, которые проходит Белоснежка (не без помощи гномов, конечно).

Белоснежка должна в корне изменить трафареты и модели, привитые ей с младенчества, – задача сложная, возможно, самая сложная из всех; задача, которую Белоснежка не в состоянии выполнить в одиночку. Для этого ей необходима колдунья.

 

Белоснежка открывает дверь

А королева, съев легкие и печень Белоснежки, стала снова считать, что она самая первая и самая красивая из всех женщин в королевстве. Она подошла к зеркалу и спросила:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И ответило зеркало:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Испугалась тогда королева, она ведь знала, что зеркало говорит правду, и поняла, что егерь ее обманул и что Белоснежка еще жива. И стала она снова думать и придумывать, как бы ее извести; не было ей от зависти покою, оттого что не она самая первая красавица в стране. И вот, наконец, что-то надумала: накрасила себе лицо, переоделась старой торговкой, так, что и узнать ее было нельзя. Направилась она через семь гор к семи гномам, постучала в дверь и говорит: – Продаю товары хорошие! Продаю!

Глянула Белоснежка в окошко и говорит:

– Здравствуй, добрая женщина, что же ты продаешь?

– Хорошие товары, прекрасные товары, – ответила та, – шнурки разноцветные.

И достала королева один из шнурков, показала, и был он сплетен из пестрого шелка. «Эту честную женщину можно и в дом пустить», – подумала Белоснежка, открыла дверной засов и купила себе цветной шнурок.

– Как тебе идет, девочка, – молвила старуха, – дай-ка я зашнурую тебя как следует.

Белоснежка, не ожидая ничего дурного, стала перед нею и дала затянуть на себе новые шнурки. И начала старуха шнуровать, да так быстро и так крепко, что Белоснежка задохнулась и упала мертвая наземь.

– Была ты самой красивой, – сказала королева и быстро исчезла.

Вскоре после того к вечеру вернулись семь гномов домой, и как испугались они, когда увидели, что их милая Белоснежка лежит на земле, не двинется, не шелохнется, точно мертвая! Подняли они ее и увидели, что она крепко-накрепко зашнурована, тогда разрезали они шнурки, и стала она понемногу дышать и постепенно пришла в себя. Когда услыхали гномы о том, что случилось, они сказали:

– Старая торговка была на самом деле злая королева, берегись, не впускай к себе никого, когда нас нет дома.

А злая женщина возвратилась домой, подошла к зеркалу и спросила:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И ответило ей зеркало, как прежде:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Когда услыхала она такой ответ, вся кровь прилила у ней к сердцу, так она испугалась, – она поняла, что Белоснежка ожила снова.

– Ну, уж теперь, – сказала она, – я придумаю такое, что погубит тебя наверняка.

Зная ведьмино колдовство, приготовила она ядовитый гребень. Затем переоделась она и обернулась другою старухой. И отправилась за семь гор к семи гномам, постучалась в дверь и говорит:

– Продаю товары хорошие! Продаю!

Белоснежка выглянула в окошко и говорит:

– Проходи, проходи дальше, в дом пускать никого не велено!

– Поглядеть-то, пожалуй, можно, – молвила старуха, достала ядовитый гребень и, подняв его вверх, показала Белоснежке.

Он так понравился девочке, что она дала себя обмануть и открыла дверь. Они сошлись в цене и старуха сказала:

– Ну, а теперь дай-ка я тебя как следует причешу.

Бедная Белоснежка, ничего не подозревая, дала старухе себя причесать, но только та прикоснулась гребешком к волосам, как яд стал тотчас действовать, и девочка упала без чувств наземь.

– Ты писаная красавица, – молвила злая женщина, – но теперь-то уж пришел тебе конец.

Сказав это, она ушла.

Но, к счастью, дело было под вечер, и семь гномов вскоре вернулись домой. Заметив, что Белоснежка лежит на земле мертвая, они тотчас заподозрили в том мачеху, стали доискиваться, в чем дело, и нашли ядовитый гребень; и как только они его вытащили, Белоснежка снова пришла в себя и рассказала им обо всем, что случилось. И еще раз гномы ей сказали, чтоб была настороже и дверь никому не открывала.

Слова «как следует» сопровождают каждое насильственное действие королевы. Она шнурует ее «как следует», пока Белоснежка не задохнулась и упала замертво; и она причесывает ее «как следует», пока смертельный яд не начинает действовать. Этот коллективный девиз «как следует» хорошо знаком каждой из нас: вот и мама Красной Шапочки снабжает свою дочь целым арсеналом необходимых указаний (не сходить с тропинки, не заглядывать в углы, не забыть поздороваться и т. п.); так и наши родители вели нас, с раннего детства, по извилистым тропам жизни в обществе; так же и мы поступаем с нашими детьми – несомненно, из беспокойства об их благополучии, но и из-за той глубоко скрытой в нас частички, которая не проделала весь тот внутренний путь, в который отправляются героини наших сказок.

Тень Белоснежки, внутренняя «нехорошая девочка», была до недавнего времени единственной жертвой, пострадавшей от материнских предписаний «как следует», благодаря которым она и оказалась среди теней. И поэтому теперь тень (она же – дряхлая старуха, традиционная посланница всех «как следует») использует эту фразу против своей же персоны: она-то знает, насколько та, что во всем опирается на материнское одобрение, чувствительна ко всевозможным «как следует»: Белоснежка просто не в состоянии противостоять этому заклинанию. Ей так важно всегда быть хорошей, всегда вести себя, как следует, что она немедленно и беспрекословно позволяет своей тени осуществить задуманное.

На более глубоком уровне, в подсознании, Белоснежка нуждается в слиянии с тенью ровно в той же степени, в какой тень стремится поглотить Белоснежку (проглотить ее, уничтожить как самостоятельное независимое существо, превратиться в одно целое), поэтому она снова и снова игнорирует наставления гномов – преданных работников и охранников ее души, которые по-прежнему все еще боятся перемен и неопределенности, и последовательно раз за разом открывает дверь, распахивает себя, чем, естественно, способствует вторжению тени.

Наступает момент, когда наша бледная персона впервые прикасается губами к сосуду с ядовитым зельем небытия. Она еще не готова нырнуть в глубины преисподней, а всего лишь заигрывает с ней, с обратимой смертью, позволяет себе короткий флирт. Сейчас, когда она ждет появления гномов ее души, которые должны вытащить гребень из ее волос или расслабить тугую шнуровку на платье после тренировочных ныряний в бездну, именно сейчас обращается наш рассказ, а с ним, соответственно, и мы к настоящей героине этой сцены – к тени. А она, вернувшись домой, прямо с порога бросается к своей внутренней матери – зеркалу и, не отдышавшись, не сняв безобразной маски зависти и ненависти, задает ей все тот же вопрос:

– Ну, а теперь, мама, ты наконец-то меня любишь? Теперь я красивая?

Ответ отточенным лезвием рассекает ее внутренности:

– Вы, королева, красивы собой, но Белоснежка там, за горами, у гномов за семи стенами, в тысячу раз еще выше красой!

Ее реакция на эти слова вполне понятна: она задрожала, затрепетала от гнева.

– Белоснежка должна погибнуть, – крикнула она, – даже если бы это мне самой стоило жизни!

После этого она удалилась «в потайную комнату, куда никто никогда не входил», и приготовила ядовитое яблоко.

Уже в который раз братья Гримм дают нам возможность взглянуть на страдающую и одинокую «плохую девочку», томящуюся в темных застенках души нашей героини. Она дрожит и трепещет от негодования, когда вновь слышит, как сильно любит мать ее «белоснежку» – ее хорошую, послушную девочку. И тогда, ведомая страстью мести, которая кипит и бурлит, и разъедает ее изнутри, она захлопывает за собой дверь «потайной комнаты, куда никто никогда не входил».

Эта деталь – грустная и смешная одновременно: ведь и так никто не разгуливает по коридорам этой истории; король, отец Белоснежки, никогда здесь не показывался. Он ни разу не заглянул проверить, все ли в порядке, сделала ли Белоснежка уроки, надела ли она теплый свитер. Пусто. Нет ни мамы, ни папы, но плохая девочка идет в свою комнату, на двери которой, скорее всего, висит ею нарисованная табличка, возможно, даже с черным черепом и надписью «Частные владения. Вход запрещен», а по ту сторону двери – жуткий хаос, подобный тому, что в душе разъяренной девушки, решившей, раз и навсегда, уничтожить мамину и папину примерную девочку. На настоящих родителей можно кричать, их можно предупреждать и даже наказывать; можно выйти замуж за татуированного байкера или курить травку. Ведь, что бы ни случилось, это два любящих и беззаветно преданных тебе человека, ну а причиненная тебе боль – она от стрел, посланных из их детства. А так как наша основная проблема касается восприятия нами наших родителей (и интернализации), или, другими словами, наша основная проблема состоит в наших отношениях с нашими внутренними родителями, то наш главный удар по ним всегда направлен вовнутрь – против нас самих.

Моя мама, врач-психиатр, утверждает (полушутя), что ни у кого из нас нет в принципе «настоящих родителей», а это значит, что те родители, которых мы несем в себе, и являются нашими собеседниками или оппонентами в нашем пожизненном бесконечном диалоге. К настоящим людям, благодаря которым мы оказались в этом мире, вся эта история обычно имеет весьма косвенное отношение. Так как моя мама потеряла отца, когда ей было всего лишь восемь лет, я предполагаю, она знает, о чем говорит. Этим я пытаюсь сказать, что моя мама до сегодняшнего дня ведет (возможно, неосознанно) какой-то внутренний диалог со своим отцом, умершим более шестидесяти лет тому назад, и, подобно этому, я веду внутренний диалог с моей матерью, имеющей случайное отношение к реальной женщине, подарившей мне жизнь.

 

Яблоко смерти, яблоко бессмертия

Было оно (яблоко) снаружи очень красивое, белое и румяное, и всякому, кто б увидел его, захотелось бы его съесть, но кто съел хотя бы кусочек его, тот непременно бы умер. Когда яблоко было готово, накрасила она (королева) себе лицо, переоделась крестьянкой и отправилась в путь-дорогу, – за семь гор к семи гномам. Она постучалась, Белоснежка высунула голову в окошко и говорит:

– Пускать никого не велено, семь гномов мне это запретили.

– Да, это хорошо, – ответила крестьянка, – но куда же я дену свои яблоки? Хочешь, подарю тебе одно из них?

– Нет, – сказала Белоснежка, – мне ничего не велено брать.

– Ты что ж это, яду боишься? – спросила старуха. – Погляди, я разрежу яблоко на две половинки, румяную съешь ты, а белую съем я.

А яблоко было сделано так хитро, что только румяная его половинка была отравленной. Захотелось Белоснежке отведать прекрасного яблока, и когда увидела она, что крестьянка его ест, то и она не удержалась, высунула из окошка руку и взяла отравленную половинку. Только откусила она кусок, как тотчас упала замертво наземь.

Эпизод, в котором они вместе съедают каждая по половине одного яблока, несомненно, является символом их единства как двух сторон одного целого: персона и тень дополняют одна другую.

Тень, отравившая только румяную половинку яблока, отлично знает, что Белоснежка потянется именно к нему, к красному, – ко всему, чего она была лишена: страсти, эмоции, тяги к жизни – именно в них заложено семя обратимой смерти.

Возможно, ей предоставляется последний шанс выбраться наружу. Вот оно, яблоко: половинка – румяная, половинка – белая. Неужели и после столь тяжелой душевной работы в избушке у гномиков Белоснежка останется верной своей безжизненной бледности или все-таки решится попробовать вкус жизни? Она делает правильный выбор. Белоснежка выбирает жизнь; правда, завернутую в покрывало смерти, но и это временно.

Ведь как знать, когда еще подвернется шанс повзрослеть, стать цельной личностью, слиться в единое целое с затаившимися в ней красным и черным? Сколько раз еще тень будет стучаться в избушку Белоснежки? Может, она уже никогда не вернется и оставит ее в полубытии полупрозябающей в полулюдской-полусказочной компании с существами получеловеческого роста?

Белоснежка делает правильный выбор. Вонзив зубы в ядовитое яблоко, она падает, сраженная мертвым сном. В ее состоянии это единственный способ, позволяющий растерзанной душе исцелить себя.

Сильвия Плат, чьи потрясающие своей откровенностью записи сопровождают наш разговор о возвращении из небытия, добровольно ушла из жизни в возрасте 31 года. Из записей в ее дневнике ясно видно, какие невероятные усилия она приложила, чтобы оттолкнуть от себя яблоко безжизненной жизни, протянутое ей из-за приотворенной двери.

Мы никогда не узнаем, что действительно происходит с человеком, накладывающим на себя руки, но я верю, что Сильвия Плат продолжала бороться до последней секунды. Самоубийство, спланированное до мельчайших деталей, только подтверждает, насколько она боялась потерять контроль, провалиться в бездонную пустоту. Она приготовила детям завтрак, поставила его возле их кроватей, тщательно закрыла двери в комнаты, заложила щели мокрыми полотенцами, приняла большую дозу снотворного, включила газ и сунула голову в плиту.

Скорее всего, было уже поздно, но может быть, если бы она позволила себе хоть чуть-чуть отпустить вожжи в те несколько лет или месяцев, предшествовавших ее смерти, то смогла бы познать не только ужас существования в пустоте небытия, но и пережить пробуждение жизненных сил, которого она так ждала; она смогла бы вновь почувствовать в себе силы, которые пыталась удержать во что бы то ни стало в той опустошенной жизни.

У Сола Беллоу есть замечательный рассказ «Кража», героиня которого, Клара, предлагает свой ключ к расшифровке этой ускользающей от понимания тайны: «Когда я пьяна от беспокойства – это похоже на опьянение, – внутри у меня начинает биться некий пульс, призывный ритм смерти, он искушает меня покончить с жизнью. Говорит: „Зачем ждать?“.

Когда я становлюсь такой впечатлительной, жизнь не представляет для меня ценности. В том-то и ужас. Я доступна соблазну смерти». Она обсуждает эту тему со своим возлюбленным: «Есть что-то сумасбродное в том, как я запуталась, в моем восприятии…», и он заканчивает, не задумываясь: «Восприятии жизни…».

И это верно. Клара, Сильвия Плат, а вместе с ними – и Белоснежка, воспринимают, чувствуют, ощущают жизнь. Но иногда обстоятельства оказываются настолько тяжелыми, что для того, чтобы жить настоящей, полной жизнью, необходимо отдаться во власть жуткому и жестокому, как смерть, целительному механизму, которому наше общество дало имя – депрессия. Сильвия Плат боялась депрессии больше, чем смерти. И для Клары у Сола Беллоу беспокойство страшнее, чем смерть. Если бы только нам всем было известно то, о чем знала древняя богиня Инанна: в депрессии и тревоге есть больше, чем капля смерти, но эта смерть – обратима, она может дать нам жизнь.

Может сложиться впечатление, что Белоснежке настолько необходимо яблоко – яблоко познания, что она готова заплатить за него жизнью, депрессией. Но в действительности нашей Белоснежке, равно как Инанне, Красной Шапочке и другим героиням сказок возвращения из небытия нужна именно депрессия, а яблоко, протянутое старухой, – это всего лишь поданный к порогу экипаж, которым правит «яд познания».

Так давайте поговорим о яблоке. Этот плод такой же древний, как сотворение мира, как змей, как Адам и Ева; он только часть целого комплекса архетипов, символизирующих и подтверждающих своим вечным существованием понятие «рождение заново», дошедшее до нас из глубины веков. Ева, а с нею и Адам – ее анимус, была умерщвлена-изгнана из рая, а затем родилась заново в нашем бренном мире. Так и мы: умираем-извергаемся из матки – и появляемся на свет. Бесчисленные мифы повествуют нам снова и снова, что это определенный тип смерти, без которого нет рождения, нет новой жизни. Вот и Персефона, богиня весны, умирает каждую зиму, скрываясь в преисподней, и рождается из нее в начале каждой весны.

Является ли сказка о Белоснежке отголоском мифа о Персефоне, исчезающей в подземном царстве теней? В этой связи интересно отметить, что Элизиум, место, где жила Персефона в царстве мертвых, означает «яблоневые сады». Значит ли это, что и Персефона из какого-нибудь древнего, уже позабытого предания тоже надкусила яблоко, плод древа познания добра и зла? В греческой версии, как уже упоминалось, она проглотила ягоду граната, что связало ее навечно с покрытой мраком преисподней.

Может ли быть, что и Персефона, и Белоснежка являются перевоплощением первой женщины в этом мире, Евы, которая тоже прошла подобный процесс? Каждая из них – бессмертная легенда о жажде познания, притаившейся у порога. Познания темного, таинственного, принесенного на черных крыльях «змеи», «колдуньи», «злых сестер» Психеи, уговоривших ее заколоть мужа, на крыльях всех тех, кто является олицетворением внутренних сил, несущих смерть, обратимую смерть, а вместе с ней и перемены; перемены, для свершения которых необходимо надкусить яблоко, раствориться в бездне и родиться заново.

Отведав плод познания, покидает свой рай – рай неведенья – и спускается на землю Ева. Для нее это удар – сильный и болезненный, но необходимый для зарождения жизни. Персефона и Инанна оказываются в подземном царстве, а опьяненная любовью Психея опускается вслед за своим возлюбленным на землю, а затем, по воле Афродиты, – все ниже и ниже в глубины преисподней. Все эти архетипы преодолевают тяжелый путь к взрослению, и каждая из них может поведать нам историю, которая обычно начинается с того, что наши герои не желают больше оставаться в первозданном раю неведенья, словно младенец в чреве матери. Это неосознанное младенческое состояние, которому отказано в праве на будущее, является результатом целой системы подавления и отрицания, необходимой их ранимой душе для самозащиты. Что же заключает в себе знание, страсть к которому вынуждает нас покинуть защищенную толстыми стенами крепостную башню и устремиться вниз головой – смело, но далеко не всегда привлекательно – к многострадальной земле, а зачастую и еще ниже, на твердокаменное дно преисподней? Если бы я задала этот вопрос великой богине Инанне, ее ответом было бы, что это изначальное познание себя, интуитивное глубинное восприятие природы и природно-женской части души, суть которой заключается в строго упорядоченном движении: подъем и спуск, смерть и рождение заново.

С древнейших времен, еще со времен нашей прародительницы Евы, надкусывание яблока стало символом познания. Мы можем даже слегка расширить эту тему, заметив, что познание в Ветхом Завете – это и полное слияние мужского и женского, света и тени. Таким образом мы плавно переходим к началу следующего действия в сюжете о Белоснежке: к воссоединению с мужским элементом души, с ее принцем-избавителем.

Посмотрела на нее своими злыми глазами королева и, громко захохотав, сказала:

– Бела, как снег, румяна, как кровь, черноволоса, как черное дерево! Теперь твои гномы уж не разбудят тебя никогда.

Вернулась она домой и стала спрашивать у зеркала:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И ответило зеркальце наконец:

– Вы, королева, красивей во всей стране.

И успокоилось тогда ее завистливое сердце, насколько может подобное сердце найти себе покой.

Белоснежка – та же Персефона, которая отождествляется с белым, – съедает половинку красного цвета, символизирующего жизнь. Тень, представительница черного и красного, оставляет себе белую часть – цвет смерти; «плохая девочка», что внутри Белоснежки, больше не пытается скрыть свое истинное лицо: с тех пор как ее отказались принять и изгнали к теням, она чувствует себя мертвой.

Попробуем в несколько упрощенном виде обрисовать драму отверженного ребенка: он – теневая часть души «хорошего ребенка», та самая нежелательная часть, которую сослали в подсознание и чье существование отказываются признать как мать, так и ребенок. Эта часть прозябает в темнице, одинокая и озлобленная; она страдает от хронического чувственного недоедания, долгие годы чувствует себя медленно умирающей, возможно, и мертвой, но когда она обнажается, выбирается на поверхность и заявляет о себе, то способна затопить, залить злобой всю душу. Теперь это уже ангел мести, несущий на своих крыльях гнев, скорбь, депрессию и смерть.

Белоснежка уступает сцену своей внутренней тени. Она сдается, опускает руки, отказывается от борьбы, отступает и ищет убежища под покровом потерянного сознания. А тень – наконец-то сбылась ее давняя мечта – стоит сама против зеркала ее внутренней матери и говорит себе, что теперь-то она единственная, самая любимая, «самая красивая» девочка.

Покой овладевает ее завистливым сердцем, покой же удаляет из нее ядовитое жало. Теперь они отдыхают – они обе нуждаются в этом отдыхе. Вот уже скоро начнут просыпаться дремлющие в душе силы анимуса: теперь дело за ними, пора действовать!

 

Смерть Белоснежки

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Гномы, вернувшись вечером домой, нашли Белоснежку лежащей на земле, бездыханной и мертвой. Они подняли ее и стали искать яд: они расшнуровали ее, причесали ей волосы, обмыли ее водой и вином, но ничего не помогло, – милая девочка как была мертвой, так и осталась. Положили они ее в гроб, сели все семеро вокруг нее и стали ее оплакивать, и проплакали они так целых три дня. Затем решили они ее похоронить, но она выглядела точно живая – щеки у нее были красивые и румяные. И сказали они:

– Как можно ее такую в сырую землю закопать?

И велели они сделать для нее стеклянный гроб, чтоб можно было ее видеть со всех сторон, и положили ее в тот гроб и написали на нем золотыми буквами ее имя, и что была она королевской дочерью. И отнесли они гроб тот на гору, и всегда один из них оставался при ней на страже. И пришли также птицы оплакивать Белоснежку: сначала сова, затем ворон и, наконец, голубок. И вот долго-долго лежала в своем гробу Белоснежка, и казалось, что она спит, – была она бела, как снег, румяна, как кровь, и черноволоса, как черное дерево.

Гномы ослабляют шнуровку на платье Белоснежки, расчесывают ей волосы, обмывают ее водой и вином. Перед вами вовсе не перечень незатейливых мер по оказанию первой помощи: за этими строго упорядоченными, поэтапными действиями следует еще более сложный процесс – церемония очищения и подготовки к захоронению. Вся душа, включая и ее гномов, готовится к длительному сну.

Мы не знаем, на каком этапе душа Белоснежки начинает понимать, что она неизбежно погружается в долгую зимнюю спячку. Возможно, все это время, когда над головой Белоснежки витали угроза тотальной депрессии, жуть небытия и полной беспомощности, ее внутренние силы использовали все доступные гномам средства (уборку, строительство, заботу о пропитании и т. д.) для продолжения борьбы и, конечно, надеялись на победу. А возможно, что этот оптимизм и явился причиной того, что, несмотря на постоянную угрозу, гномы ее души так и не объявили полную мобилизацию во имя спасения их девушки, а продолжали каждое утро отправляться по своим делам, небрежно бросая через плечо незатейливые советы.

Но вот, маломощный механизм внутреннего отца, который, сопровождая нас на протяжении всего рассказа, сначала настойчиво подчеркивает свое отсутствие, затем появляется в образе охотника, неспособного защитить беспомощную душу, и, наконец, дробится на семь гномов, по-прежнему неспособных оградить ее от коварной колдуньи, – механизм этот все-таки набирает обороты, начинает действовать и больше не отвлекается ни на какие другие, даже срочные дела. Только теперь, когда Белоснежка мертва, гномы находят в себе силы отказаться от свято соблюдаемого распорядка жизни и посвятить ей все свои помыслы. С этого дня и далее гномы охраняют ее и днем и ночью: ведь как только Белоснежка расслабляется и низвергается в небытие, силы в ее душе начинают просыпаться.

К активным действиям пробуждаются не только гномы: лесные птицы тоже оплакивают Белоснежку. Все жизнеспособные, животные силы, которые так пугали ее в начале пути, а теперь, после ученичества в доме у гномов, стали ей родными, горюют о Белоснежке. И делают они это не для того, чтобы проститься, а так же, как это делала Ниншубур, верная служанка богини Инанны, скорбящая о своей госпоже, низошедшей в царство мертвых. Ее слезы – проявление сочувствия, любви, единомыслия и, более того, ее слезы – это молитва. Когда она, обращаясь то к одному богу, то к другому, рыдает, царапает себе лицо и рвет на себе одежду, она вовсе не прощается с богиней, а взывает к богам, пытается разбудить в них жалость к Инанне и умоляет их о помощи.

Удивительно, какое большое расстояние успела пройти Белоснежка на своем длинном и изнуряющем пути только благодаря тому, что ее дорога пролегала через лес и лесную избушку: когда она, дрожа от ужаса, впервые оказалась в незнакомых окрестностях подсознания, она не знала имени ни одного из поселившихся здесь существ. Она называла их «дикие звери» и только поражалась тому, что они ее «не трогали». Кто это там злобно скалит зубы? Кто испуганно машет крыльями? Кто это кровожадно рычит? А кто же там предостерегающе вскрикнул? Кто это встревоженно чирикает и кто урчит от удовольствия? Теперь она знает их наперечет: сова, ворона, голубка – все они обитают в ее душе; и все они плачут вместе с ней. «Нет ничего более целого, чем разбитое сердце», – говорит великий мудрец Рабби Нахман из Брацлава, и это вселяющее оптимизм наблюдение точно характеризует то положение, в котором, конечно, не предполагая ничего подобного, сейчас находится наша Белоснежка.

 

Возвращение анимуса

Но случилось, что заехал однажды королевич в тот лес, и попал он в дом гномов, чтобы в нем переночевать. Увидел он на горе гроб, а в нем прекрасную Белоснежку и прочел, что было написано на нем золотыми буквами. И сказал он тогда гномам: – Отдайте вы мне этот гроб, а я дам вам за него все, что пожелаете.

Но ответили гномы:

– Мы не отдадим его даже за все золото в мире.

Тогда он сказал:

– Так подарите мне его. Я жить не могу, не видя Белоснежки.

Когда он это сказал, сжалились над ним добрые гномы и отдали ему гроб. И велел королевич своим слугам нести его на плечах. Но случилось так, что споткнулись они о какой-то куст, и от сотрясения выпал кусок ядовитого яблока из горла Белоснежки. Тут открыла она глаза, подняла крышку гроба, а затем встала и сама.

– Ах, Господи, где же это я? – воскликнула она. Королевич, исполненный радости, ответил: – Ты у меня, – и поведал ей все, что произошло, и молвил:

– Ты мне милее всего на свете, пойдем вместе со мною в замок к моему отцу, и будешь ты моею женой. Согласилась Белоснежка, и отпраздновали они пышную и великолепную свадьбу.

Проходит много времени, прежде чем гном, стерегущий душу, к тому моменту уже выздоравливающую, вырастает до размеров принца на белом коне. Положительная мужская сила крепнет и приобретает форму; она тверда в своем намерении разбудить душу, заставить ее ступить на тропу жизни: иначе зачем она здесь появилась?

Но гномы души, как ни странно, отказываются освободить Белоснежку. Гномы, охраняющие сон девушки, боятся перемен: ведь, свернувшаяся калачиком, подобно беспомощному младенцу, ранимая душа таким образом оберегает себя от столкновения с приобретенными ею новыми знаниями. Бывают моменты, когда долгожданное пробуждение будто отступает, и мы предпочитаем не просыпаться.

Изнурительно долгая борьба с депрессией, с неподвластным страхом и тревожным состоянием, с потерей себя была настолько тяжела, что не устоявшая душа сдалась и погрузилась в небытие и теперь отказывается от любой попытки выбраться наверх, чтобы опять начать жить. Усилие кажется практически неоправданным: кто может гарантировать, что ей не придется еще раз пройти весь этот мучительный путь?

Никакие обещания не могут заставить гномов согласиться на пробуждение, и тогда принц просит подарить ему Белоснежку. Гномы, которые знают, что ожидание безвозмездного подарка свидетельствует о внутреннем признании своего права на счастье, высвобождают спящую Белоснежку из-под стражи, и это в конце концов приводит к ее пробуждению.

Белоснежка просыпается не самым приятным образом: ее сон нарушает не поцелуй, не ласковое прикосновение или влюбленный взгляд, а резкое сотрясение, от которого высвобождается застрявший в горле кусок яблока, – и она оживает. Горло, которое, согласно холистической медицине, отвечает за проявление чувств, было перекрыто куском яблока депрессии; и теперь, когда оно свободно, вся душа может облегченно вздохнуть, приподнять крышку гроба и взглянуть на новую действительность, созданную ею же для себя за время сна.

Проснувшись, Белоснежка видит принца, который клянется ей в вечной любви или, другими словами, обнадеживает, что теперь она достаточно жизнеспособна, чтобы выйти из депрессии и познать жизнь. Белоснежка, со своей стороны, «согласилась»: не обрадовалась, не бросилась с благодарностью к нему на шею. Нам абсолютно ясны восторженные, пылкие чувства принца, а вот Белоснежка словно выпадает из сюжета. Кое-какое объяснение этому можно найти в старинных версиях этой истории.

Изучая «Белоснежку» и другие сказки, я убедилась, что их общеизвестные благопристойные версии в изложении Шарля Перро и братьев Гримм с большим трудом, но все же прикрывают язычески бесстыдную наготу древних сказаний, прямолинейно скандальных и искренних в своем изложении общечеловеческой морали, ради чего, собственно, они и создавались.

В древних, менее известных вариантах принц забирает по-прежнему спящую Белоснежку в замок, где живет с ней, все еще находящейся без сознания, как с полноценной супругой (что, возможно, объясняет пассивность Белоснежки в других вариантах повествования, когда влюбленный принц забирает ее к себе) к великому возмущению его матери, тоже живущей в этом замке. Начинается война, и, как только принц покидает свой дом, его мать прячет спящую девушку на чердаке в надежде, что принц позабудет о своей небольшой шалости. Но этого, понятно, не происходит. Когда вернувшийся принц желает увидеть свою «жену», матери приходится самой лезть на чердак и снимать паутину с «невестки». В процессе чистки, мойки и стирки запыленного платья спящей-как-мертвая девушки высвобождается усыпивший ее заколдованный предмет. Иногда это ядовитый гребень, иногда – пропитанная ядом одежда или какая-нибудь другая вещь.

В этой стародавней версии принц, анимус, несмотря на свою кажущуюся активность, в действительности находится в состоянии глубокой эмоциональной спячки, в которую он погружается вслед за его анимой, подобно Орфею, спустившемуся в преисподнюю вслед за Эвридикой. Он живет безжизненной жизнью вместе со своей спящей возлюбленной, делит с ней небытие до полного избавления от гнева. Возможно, именно этого и ожидают многие женщины от своих спутников жизни, когда они стремительно падают в бездну; и, возможно, именно это они и получат. Есть что-то одурманивающе притягательное в бессилии, в его блаженном садизме, с которым оно придавливает нас к постели. И как это удобно вдвоем! И опять старинное сказание открывает исконную правду: не принц будит Белоснежку, а свекровь, ее строгая наставница, знающая, в каком именно уходе нуждается ее подопечная.

В известной нам версии те немногие слова, которыми обмениваются Белоснежка и принц, содержат ясный намек на эмоциональное состояние героини: она спрашивает: «Где это я?», и принц говорит ей: «Ты у меня», а не «со мной». «У меня» – это местонахождение. Белоснежка теперь находится в мире принца; там, в жизнелюбивой части своей души, она и проживает свою жизнь. И этого ей достаточно. Пока достаточно.

 

Эпилог ужасов

Но на праздник была приглашена и королева, мачеха Белоснежки. Нарядилась она в красивое платье, подошла к зеркалу и сказала:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И ответило зеркало:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

И вымолвила тогда злая женщина свое проклятье, и стало ей так страшно, так страшно, что не знала она, как с собой справиться. Сначала она решила совсем не идти на свадьбу, но не было ей покоя – хотелось ей пойти и посмотреть на молодую королеву. И вошла она во дворец, и узнала Белоснежку, и от страха и ужаса как стояла, так на месте и застыла. Но были уже поставлены для нее на горящие угли железные туфли, и принесли их, держа щипцами, и поставили перед нею. И должна была она ступить ногами в докрасна раскаленные туфли и плясать в них до тех пор, пока, наконец, не упала она мертвая наземь.

В честь слияния мужского и женского начала в растерзанной душе, которая все еще находится в раздоре со своей тенью, «закатили пир горой». Туда же была приглашена и злая королева, дабы полюбовалась и умерла в муках в стиле инквизиции.

Принадлежащий Белоснежке красный цвет вернулся к жизни, все такой же активный и жестокий, но теперь он – ее признанная и неотъемлемая часть. Гнев, месть, прощание, траур не являются больше посторонними чувствами, угрожающими жизни; теперь Белоснежка сочетает в себе весь спектр человеческих чувств и умеет ими пользоваться, как исконно своими.

Нет больше бледненькой сладенькой Белоснежки – есть женщина, которая умеет любить, умеет мстить, знает, что такое боль, гнев и что такое радость.

В нашей истории, как в лучших сюжетах о мафии, пышная свадьба переплетается с беспощадной местью. Представьте себе Майкла Корлеоне, преклонившего колено перед падре-миротворцем на свадьбе своей дочери, в то время как его люди хладнокровно уничтожают всех его соперников. А теперь перед нами Белоснежка; прикрываясь внешностью добропорядочной домохозяйки, она уверенно руководит действием: той частью, которая, утопая в роскоши, выходит замуж за прекрасного принца, и той, что коварно приглашает мачеху на пир и заставляет ее плясать до потери чувств в раскаленных до бела туфлях. Всех этих сил не было и не могло появиться, если бы Белоснежка не страдала от преследований королевы и не была вынуждена прятаться в лесу, погрузившись в смертоподобный сон депрессии. Они проснулись вместе с проснувшимся в ней внутренним принцем и являются результатом поразительно тяжелой работы, проделанной душой на протяжении сонного оцепенения осознанного я, на протяжении депрессии.

Белоснежка подобна шумерской богине Инанне, которая поднялась из преисподней и, позабыв о милосердии, ищет жертву, которая займет ее место в подземном царстве мертвых: она снимает белоснежные перчатки и сводит счеты с коварной колдуньей.

Хочется надеяться, что персона, которая познала мрачные стороны ее души в темном лесу и привела в порядок душу в избушке у гномов, что отведала вкус красного и достигла зрелости посредством длительной депрессивной спячки, от которой ее разбудили внутренние мужские жизнеспособные силы, что эта персона с радостью примет под свой кров и тени, которые еще не успели родиться, но обязательно появятся.

Сказка о Белоснежке – это идеальный образец продиктованного традиционной культурой разграничения между белым и красно-черным; модель того, как мы избавляемся от нашего красного и черного, сбрасывая их в глубины подсознания, откуда их затем необходимо будет высвободить – опустившись на дно, иначе, они станут нас преследовать; иначе, мы не станем целостной личностью.

Эта история – не только отличный пример движущегося по кругу, без начала и конца индивидуального психологического процесса – ее социальные, культурные, теологические и феминистские аспекты требуют отдельного обсуждения. Ведь здесь смогли подавить не столько индивидуальное красное и черное, а главным образом и в первую очередь – общечеловеческое, общественное.

Женственность, не являющаяся «по-матерински женственной», напористая, агрессивная, требовательная, гневная, буйная, необтесанная, была изгнана из нашей культуры в процессе длительной борьбы за мужское или женское первенство и растоптана грубыми подошвами победителей. На протяжении поколений мы, женщины, впитали и усвоили отношение патриархального общества к этим нашим особым чертам; и мы живем, замкнувшись в себе, как изгнанницы.

«Слишком большая часть женственного была подавлена, и слишком много времени было проведено на дне преисподней», – пишет Сильвия Бринтон Перера.

Мне не остается ничего другого, как согласиться.

 

Жила-была маленькая, милая девочка. И кто, бывало, ни взглянет на нее, всем она нравилась, но больше всех ее любила бабушка и готова была все ей отдать. Вот подарила она ей однажды шапочку из красного бархата, и оттого, что шапочка эта была ей очень к лицу и никакой другой она носить не хотела, то прозвали ее Красной Шапочкой.

Вот однажды мать ей говорит: – Красная Шапочка, вот кусок пирога да бутылка вина, ступай, отнеси это к бабушке; она больная и слабая, пускай поправляется. Выходи из дому пораньше, пока не жарко, да смотри, иди скромно, как полагается; в сторону с дороги не сворачивай, а то, чего доброго, упадешь и бутылку разобьешь, тогда бабушке не достанется. А как войдешь к ней в комнату, не забудь с ней поздороваться, а не то, чтоб сперва по всем углам туда да сюда заглядывать.

Начало сказки «Жила-была маленькая, милая девочка. И кто, бывало, ни взглянет на нее, всем она нравилась» звучит для меня как предостережение. Оно перекликается в моей памяти со слащаво-зловещей мелодией, звучащей в начале фильма «Ребенок Розмари». С чего это вдруг «и кто, бывало, не взглянет на нее, всем она нравилась»? И потом, что значит «больше всех ее любила бабушка»? А как же мама?

И что с папой? Про него не сказано ни слова; внутренний отец отсутствует, внутренняя мать – далеко. Мать, подобно всем, называет свою дочку Красной Шапочкой, отказывается от имени, которое сама же дала ей при рождении, подтверждая, что эта девочка ее дочь. Не зря любое присвоение имени, как и любое принятие имени, несет в себе огромный эмоциональный заряд. Перефразируя высказывание Витгенштейна, можно сказать, что имя есть отражение мира. Он же писал: «Имя становится истинным, когда существует то, что оно представляет». Одно из названий Бога в Ветхом Завете звучит на иврите А-шем (Имя); возможно, это имеет отношение к утверждению: «Каково имя его, таков и он». Присвоение имени ребенку или чему-либо издревле считалось событием величайшей важности. В древнееврейской версии истории сотворения мира сам процесс создания заключается в провозглашении Творцом названия создаваемому («Да будет свет»), то же самое отчасти наблюдается и в мифологии цивилизации майя; несколько позже Бог удостаивает человека чести дать имена всем животным и тем самым определить их сущность.

Когда последователи Ошо «получают» новое имя, они вместе с тем обретают привилегию родиться заново. Когда дочь мельника узнает настоящее имя карлика (Румпельштильцхен у Братьев Гримм, он же Хламушка, он же Гном-Тихогром, он же Тителитури и др.), она лишает его волшебной силы.

Если же мать Красной Шапочки отказывается называть ее по имени, она становится сторонним наблюдателем: она уже не видит дочь своими собственными глазами, а смотрит на нее глазами «всех». Правда, Красная Шапочка достигла возраста, когда она в определенном смысле «экспроприируется» из собственности матери в пользу общества в целом: теперь она «Красная Шапочка», то есть та, которая подчиняется законам цикличности женского организма, та, которая, все более отдаляясь от матери, вступает в возраст созревания. Но мы открываем для себя и другую, затаившуюся на глубине суть происходящего: внутренняя мать Красной Шапочки действительно не в состоянии наладить с ней интимную связь, и это неудивительно: ведь бабушка, то есть ее мама, больна.

 

Мама и красная девочка

В своей книге «Рожденные женщиной» Адриенна Рич, известная деятельница современного феминистского движения, поэтесса и публицист, вспоминает ощущение вакуума от горького разочарования, которое она испытала при общении с матерью сразу после рождения своего первенца: «Возможно, в человеческой природе нет более сильного энергетического потока, чем тот, который существует между двумя биологически схожими созданиями, хотя одно из них блаженствовало в чреве другого, в то время как то страдало и мучилось, чтобы дать жизнь этому. Перед нами все основные компоненты, составляющие самую глубокую близость и самую горькую обособленность».

И эти близость и обособленность растут и превращаются в непреодолимую, пусть и мягкую, стену угрызений совести, обид, подавления, отрицания, боли, ненависти, разочарования, тепла, отчуждения, а также любви – неисчерпаемой любви, стену, к которой и тот, и другой прижимаются так, словно она в состоянии обнять их по-настоящему.

Что только не сказано о материнстве наших матерей. Мы ведь способны часами анализировать их неудачи и промахи и все еще оставаться голодными. Когда же мы сами становимся матерями, большинство из нас делают все, ну абсолютно все возможное, чтобы оказаться как можно дальше от того материнства, в лоне которого мы выросли. Лицо матери, обманчиво мелькнувшее в зеркале вместо нашего собственного отражения, пугает нас больше, чем новая морщинка, появившаяся в уголке рта, или несколько седых волос, выросших за ночь. И все же, когда мы прокладываем свою личную, независимую от мамы дорогу, пытаясь выбраться из лабиринта пеленок, отрыжек, бутылок и развивающих игрушек; когда нас разделяют десятки вспомогательных книг и сотни километров, мы по-прежнему несем ее внутри себя – отвергнутую, иногда ненавистную, чаще всего непризнанную и, как все лесные жители, рычащую, разевающую зубастую пасть, потягивающуюся, воркующую. Материнство наших матерей всегда там, внутри нас, так же как и внутри них. И поэтому, когда мать Красной Шапочки декламирует ей свод общих предостережений, она в принципе, отодвинувшись на задний план, предоставляет слово своей матери. Для женщины, избегающей близости, это очень удобный выход.

Мать Красной Шапочки относится к тому типу матерей, у которых беспокойство и страх заперты так глубоко внутри, что она не признается в их существовании даже самой себе. Туда же она загнала и свою любовь к дочери – любовь, которую она не знает, как выразить. И вот эта искристая любовь и этот терпкий страх, перебродив в ее сердце, успевают прокиснуть в горле и вызывают приступы изнуряющей изжоги под названием «еврейская мамаша»: «Смотри, не споткнись; ступай аккуратно! Может, оденешься как человек; ты хочешь простудиться и умереть? Иди прямо. Посмотри на себя, как ты выглядишь! Ты ничего не ешь. Ты так ничему и не научилась! Ты упадешь!» … Мать Красной Шапочки оплетает свою дочь паутиной бесчувственных и бессмысленных указаний – снова и снова ничего не значащие слова: иди осторожно, не сворачивая с тропинки; береги бутылку, чтобы не разбилась, – набор безличных инструкций и указаний, которые маскируют ее неспособность к близости. А на десерт к этой бессмысленной сцене предлагает слабая внутренняя мать Красной Шапочки напутствие, ставшее рекордным по своей абсурдности, и завершает список наставлений словами: «Не забудь красиво поздороваться и не заглядывай во все углы».

«Не заглядывать во все углы» означает притупить инстинкт выживания, потерять наблюдательность, отказаться от способности защитить себя от того, что скрывается (действительно скрывается!) в углах. Ведь главная роль архетипичной матери в мире сказок – это научить дочь прислушиваться к собственным инстинктам. Эта же мать говорит, в сущности: «Отрекись от своих инстинктов!».

И все же мама любит Красную Шапочку; я даже могу добавить: любит больше, чем ее любит бабушка. Так почему она ни словом не упоминает настоящие опасности, поджидающие девочку в этом мире; почему не произносит: «Доченька, будь осторожна – в лесу полно волков»? Ведь ужасные последствия потери тропинки на самом деле состоят не в разбитой бутылке, и это мама знает очень хорошо. Когда падают – ударяются, когда сходят с протоптанной дорожки – встречают волков.

«Я прихожу в ярость оттого, что все, чем она меня снабдила, – это всего лишь бесполезная информация о жизни в этом мире, а всю необходимую женскую мудрость мне приходится искать в других доступных мне местах или додумываться самой», – пишет о своей матери Сильвия Плат, когда ей становится ясно, что цепочка накопленной женской мудрости, на которую она была в праве рассчитывать и которая должна была обеспечить ей защиту, поддержку и силу, оборвана; и ей придется самой прокладывать себе путь в подлинном мире, не имея никакой подготовки и специальной амуниции для борьбы с волками всевозможных мастей и пород. Ни с тем, который пытался ее изнасиловать, когда она, еще совсем юная, отправилась в город своей мечты – Нью-Йорк; и ни с тем, который взял ее в жены, проглатывая ее самость и изрыгая ее из себя каждый раз, когда, насытившись ею, предпочитал других женщин.

Мать Сильвии Плат, подобно маме Красной Шапочки, отрицала существование внутреннего волка.

На первый взгляд, может показаться, что напутствия, которые слышит Красная Шапочка от своей мамы, представляют собой классический набор правил и инструкций, характерных для несчетного количества сказок, героям которых предстоят подобного рода душеспасительные испытания. Но по сравнению с горой непреодолимых препятствий, возводимых взрослыми наставницами на пути их юных воспитанниц, этот список выглядит до смешного простым. От девочки не требуют никаких особых усилий, она получает ясные конкретные указания; и все же что-то тут не срабатывает: Красная Шапочка нарушает предписанные ей правила. Как мы уже знаем, она все-таки сошла с тропинки – и волку не пришлось ее долго уламывать. Материнские назидания испарились из ее сердца еще до того, как пустые слова растворились в лесном воздухе.

Достаточно сравнить знакомый список: вино, пирожки, лесные тропинки и затянутые паутиной темные углы – с перечнем, который заготовил Апулей для своей Психеи, чтобы понять, как выглядят истинные муки просвещения. Психея познает сполна принцип «тяжело в учении», и это – без сильной внутренней матери – подвергает ее душу испытаниям, к которым она, естественно, не была готова: Психея должна спуститься в Подземное царство, держа во рту две серебряные монеты, а в руках – медовые бублики. Ей запрещено даже предлагать помощь вызывающим жалость существам, которых она встретит на своем пути; ей вообще запрещено произносить какие-либо слова.

Чтобы оказаться в Аиде – царстве мертвых, ей надо заплатить Харону (перевозчику душ мертвых через реку Стикс), не дотрагиваясь до серебряных монет: Харон должен сам достать серебро, хранящееся у нее под языком. Она должна быть осторожна и не уронить медовые бублики, которые послужат приманкой для трехглавого пса, охраняющего вход во владения Персефоны. Когда же она наконец-то достигнет преисподней, где царствует богиня мрака (здесь мы касаемся царства теней Афродиты да и самой Психеи), ей ни в коем случае нельзя принять приглашение гостеприимной хозяйки, предлагающей сытную трапезу и отдых; она должна сесть на пол, съесть ломтик сухого хлеба, взять то, что даст ей хозяйка, и немедленно повернуть назад. Второй бублик она опять должна отдать собаке, охраняющей выход, а вторую монету – Харону, чтобы он переправил ее через реку.

Каждый раз, когда Афродита дает своей невестке новое задание, Психея уверена, что не сможет с ним справиться, и мечтает о спасительной смерти. Несмотря на то, что она открывает в себе внутренние силы, о которых даже и не подозревала, Психее (как и Красной Шапочке) по-прежнему не хватает непосредственного материнского участия; и поэтому, выполнив все задания, она все же срывается на последнем:

Психея должна принести Афродите шкатулку с эликсиром красоты, которая хранится в подземном царстве Персефоны и в которую ей запрещено заглядывать. Выбравшись из Царства мертвых, Психея не смогла устоять перед искушением, открыла шкатулку – и уснула «мертвым сном».

Несмотря на все, что она прошла; несмотря на то, что сумела спуститься в загробное царство и, выполнив задачу, вернуться оттуда живой, Психея по-прежнему несет в себе двух слабых внутренних родителей, принесших ее в жертву чудовищу, потому что все, что они в ней видели и чего от нее хотели, – это ее красота. И теперь, когда она в состоянии выполнить их желания – снабдить их красотой, – она поддается искушению и в то же мгновение оказывается в глубинах небытия.

В случае с Психеей, которая уже успела преодолеть огромную дистанцию, разговор идет об очень короткой депрессии, так как жаждущий встречи Амур вырывается из-под стражи своей матери и будит ее.

Подобного рода болотца депрессивного или тревожного состояния подкарауливают нас, когда мы идем против своей воли, пытаясь потакать кому бы то ни было (родителям, любимым, детям, друзьям, страхам, привычкам…); с годами мы чувствуем их приближение, и тогда очень быстро (иногда за несколько минут) притаившийся внутренний друг, протягивая сильную руку, произносит: «Держись!». Иногда мне даже удается замереть у самого края топи, с ухмылкой взглянуть на трясину и продолжить свой путь.

Женщины, которые в отличие от Психеи вобрали в себя образ сильной и сочувствующей матери, способны пройти курс жизненных испытаний и набраться необходимых знаний, не прибегая к депрессивно-целительному действию обратимой смерти, без которой не могут обойтись Красная Шапочка, Белоснежка и все их остальные спящие (или умирающие) подружки.

Так, к примеру, в «Золушке» братьев Гримм сильная внутренняя мать обещает дочке перед смертью, что всегда будет смотреть на нее с неба и не оставит ее в беде. И действительно: Золушка сажает дерево на могиле матери и поливает его обильными слезами. Голуби, которые нашли приют в густой зелени ветвистого дерева, выполняют вместо Золушки тяжелые, порой изнурительные задания мачехи: перебирают чечевицу, шьют наряды для сестер, а ей самой приносят великолепные платья и туфельки, благодаря которым она завоевывает сердце принца, да и королевство впридачу.

Еще одна мощная фигура – мать Василисы, которая на смертном одре дарит дочке маленькую куклу, и та помогает ей пробраться через дремучий лес к логову колдуньи, чтобы раздобыть у нее огня; просеивает для нее муку, очищает маковые зернышки от золы, стирает одежду Бабы Яги, колдуньи-воспитательницы, и варит для нее обед. За это получает Василиса огонь и избавляется от гнета мачехи и ее зловредных дочек.

Несмотря на то, что женщины, лишенные сильной и оберегающей внутренней матери, тоже получают значительную помощь на протяжении всего периода обучения (Психея среди прочих использует высокую башню, камыши и орла; Белоснежке помогают гномы – у каждой есть свои помощники), путешествуя по жизни, они почему-то оказываются в местах намного более мрачных и опасных, чем те, у кого явно прослеживается активное присутствие матери.

Возможно, желая отомстить (иногда неосознанно) своим полуприсутствующим матерям; возможно, не предполагая, как порой опасен окружающий их мир (так как мать не признает существующих в нем опасностей), а возможно, пытаясь вызвать к себе жалость (или хотя бы материнское внимание), Красная Шапочка и ей подобные отдают себя на милость волков во всем их разнообразии гораздо чаще, чем женщины, впитавшие в себя образ защищающей и охраняющей матери. Когда мать не в состоянии предоставить дочери надежный слой почвы под ногами, та вынуждена искать материнский архетип в жутких глубинах подземелья.

Эта цепь изнуряющих взаимоотношений между мамой и дочкой прерывается в самом конце повествования, когда только что родившаяся заново Красная Шапочка видит свою мать и ее напутствия совсем другими, гораздо менее осуждающими и гораздо более любящими глазами. Она видит ужасный страх, овладевший ее матерью: страх перед страхом, страх перед слабостью.

Особенно тяжело слабым матерям проявлять или испытывать чувства близости: они часто путают слабость и проявление чувств, в то время как проявление чувств – в том числе и тяжелых – как раз указывает на наличие сил и придает силы.

Во всех сказках возвращения из небытия мать никогда не исполняет роль воспитателя: для этой задачи всегда используют постороннего игрока, антагониста, который, во-первых, толкает героиню на путь просвещения, а, во-вторых, неотступно следит за ее продвижением. По негласным законам сказочных сюжетов смерть матери является почти обязательным условием для начала испытаний, которым неизбежно подвергается взрослеющая душа, а их удачным завершением становится открытие внутренней достаточно хорошей (преданной) матери.

В схематично написанном образе Красной Шапочки этот закон приводит к простому уравнению: когда она рождается заново – выскакивает из распоротого волчьего брюха, – она несет в себе полноценную сильную внутреннюю мать. К концу своих похождений Красная Шапочка все-таки становится свидетелем жалких попыток матери намекнуть ей о подстерегающих ее опасностях; всего лишь намекнуть, чтобы, не дай бог, не допустить чрезмерной, способной причинить боль близости, к примеру, рассказать о том, как сама однажды встретила в лесу волка… Она видит жалкие попытки матери спрятаться за крепостными стенами замка под названием «у меня всегда все в порядке», который должен был, но, увы, не смог, защитить их обеих. Она видит, что защитный материнский инстинкт ее мамы оказался неполноценным, что болезнь бабушки затронула и последующие звенья генеалогической цепочки – поселилась и в их доме.

Она видит все это, и, главное, понимает, как действительно сильно любит ее мать, и строит образ новой матери, которая оказывается настолько сильной, что сливается с настоящей матерью, превращая и ее в действительно преданную мать.

Но кто эта достаточно преданная мать? Чего мы ждем от наших матерей, чего ждут от нас наши дети?

Когда Винникотт говорит о «достаточно хорошей матери», он имеет в виду мать, которая полностью подчиняет себя потребностям своего младенца, мать, потребность в которой уменьшается пропорционально взрослению ребенка. Иногда это еле заметные нюансы в привычных действиях матери, о которых она, возможно, даже не подозревает. К примеру, то мгновение, когда мать замирает над младенцем, прежде чем взять его на руки, словно просит его согласия; не просто поднимает, а признает его присутствие: его полную зависимость от нее, но и его абсолютную обособленность. Или, к примеру, то, как достаточно преданная мать познает физические потребности младенца: усталость, голод, болезнь – и ставит их выше своих потребностей, постепенно с годами меняя и определяя заново это соотношение. Он говорит об удовлетворении этих потребностей посредством тепла, питания, защиты, правильного медицинского ухода. Кажется, нет ничего проще, чем быть «достаточно хорошей матерью», так почему же это так тяжело?

«Я стала матерью в Америке 50-х, – пишет Адриенна Рич, – в той самой фрейдианской, потребительской Америке, которая провозгласила семью центром своего общества. Мой муж восторженно говорил о наших будущих детях; его родители с нетерпением ждали рождения внуков. Я же не имела ни малейшего представления, чего хочу я , и вообще есть ли у меня выбор. Все, что я знала, – это, что родить ребенка означает полностью признать себя зрелой женщиной, доказать себе, что я такая же, как все женщины <…> Меня словно парализовало при контакте с маленькими детьми <…> Ребенок, думала я, мгновенно раскроет мое истинное лицо. Это ощущение, будто я исполняю какую-то роль, вызывало у меня странное чувство вины, хотя эта роль была необходима мне, чтобы выжить» [48] .

Симона де Бовуар считает, что мы можем точно указать, когда патриархия предпочла материнство женщины ее сексуальности: это произошло в тот момент, когда Мария смиренно склонилась перед Иисусом. В результате вот уже две тысячи лет в мире преобладает расстановка сил, при которой женщина может найти свое место в обществе, только если возьмет на себя – покорно, беззаветно и самоотверженно – одну-единственную роль – роль матери. Не доисторической Матери, дарующей жизнь, равно как и смерть; и даже не матери, только дарующей жизнь и рожающей, а той коленопреклоненной, которая видит в сыне единственное оправдание своего существования на Земле.

«Дети причиняют мне самые изысканные страдания из тех, что я когда-либо переживала, – пишет Рич в своем дневнике. – …Я их люблю. Но именно в этой силе и необходимости любви и заключается страдание». В своей книге она описывает узкий, ограниченный и обособленный мир матери и ребенка в западном обществе, где мать проводит часы, а иногда дни и недели (в непогоду, во время простуды или просто из-за унылого настроения) без общения с каким-либо взрослым человеком, кроме своего мужа, который вправе появляться у семейного очага, когда ему заблагорассудится, и так же покидать его, захлопнув за собой двери в большой и многоцветный мир. «Взлетать на волнах любви, ненависти и даже ревности к детству твоего ребенка; надежды на его взросление и страха перед ним; жажды свободы и освобождения от цепей ответственности, сковавших все твое существо» – так описывает Рич свои ощущения, разрываясь между вялым желанием «вести себя как надо», «обеспечить эмоциональный заряд», который требуется от любой матери; оправдать ожидания общества, утверждая, что только дети и никто другой являются источником ее счастья и удовлетворения, – и разрывающей ее изнутри, рвущейся наружу потребностью быть самой собой. В данном случае – поэтессой, борцом за права человека, женщиной, интеллектуалкой, лесбиянкой-феминисткой, одним словом, Адриенной Рич. Много лет спустя, оставив мужа и окончательно утвердившись в выборе в пользу любви к женщине, она познала полную свободу. Не каждая из нас обладает такой силой, да и у самой Рич на это ушли долгие годы депрессий – кратковременных побегов в никуда.

«А что, если женщина эта – чудовище, антиженщина, бесприютное гонимое существо, неспособное найти элементарного утешения… в любви, материнстве, милосердии…», – писала она в своем дневнике в приступе ненависти к себе и отчаяния после долгих лет мучительной внутренней борьбы.

Возможно, что у многих женщин из поколения Адриенны Рич, поколения наших матерей, не оставалось ничего другого (а возможно, и многим из нас не остается ничего другого), как запрятать подальше на чердак чувства любви к своим детям и просто бежать, захватив по пути случайные обрывки своего «Я», как человек, спасающийся от огня, хватает на бегу все, что попадет ему под руку: потрепанного мишку, дневник с объяснением в любви к какому-то давно забытому соседскому мальчишке, несусветно дорогую блузку, которую так ни разу и не надели… Иногда наша депрессия – это единственный «аварийный выход» из нагромождения вынужденных обязанностей (часто будто бы взятых на себя добровольно) и образов, которые не совпадают с нашими личными потребностями или даже противоречат нашей внутренней сущности. Сущности, о которой мы вряд ли догадываемся, вступая в мир «женской зрелости».

Масса женщин рожают – и бегут, кормят – и бегут, играют в «ку-ку» на ковре – и бегут, берут детей на площадку, отводят на занятия кружка, читают книжку, готовят ужин, купают, желают спокойной ночи – и все это время бегут и бегут. Они сбегают через окно – бегут, плача и спотыкаясь, вдыхая пьянящий воздух лугов; они сбегают через трубу – верхом на метле, уносясь с диким криком в черную бесконечную высь; они сбегают через отверстие в ванне – в безбрежный океан.

Мало кто из женщин действительно сбегает через двери; и даже тем, кто это делает, рано или поздно становится ясно, что нам никогда не удастся скрыться от той неизбежной формы, в которую выливается наша любовь к детям, от рокового выбора (в принципе добровольного), отказаться от собственной независимости с того момента, как мы становимся матерями.

 

Бабушка

Я уже упоминала, что ни разу не встретила сказку, героиня которой подвергается исправительно-воспитательным испытаниям по инициативе ее собственной матери. Эту роль всегда исполняет свекровь, бабушка, мачеха (именно поэтому в большинстве историй мать умирает, освобождая место женщине, более жесткой, менее сентиментальной, которая выполнит за нее всю необходимую воспитательную работу) или просто «злая» колдунья, которая оставит самый добрый след в ее жизни. Такими являются Баба Яга в русском фольклоре или Кирка из «Одиссеи» Гомера.

На первый взгляд, Красной Шапочке повезло: роль «колдуньи» – воспитательницы возлагается на ее бабушку. Старушка из дремучего леса умеет прясть и шить, знает все запутанные лесные тропинки, а ее домик хорошо известен всем лесным обитателям, в том числе и серому Волку. Она достаточно стара, чтобы знать, что ни сочувствие, ни жалость не помогут Красной Шапочке благополучно преодолеть путь становления женщиной. Она живет там достаточно долго, чтобы завязать тесное знакомство с инстинктивными силами, населяющими густую чащу подсознания. Ее избушка – это «женская половина», «женский шатер», до которого должна добраться Красная Шапочка, чтобы приобщиться к древнему матриархальному циклу жизни – смерти – рождения заново.

Кажется, все предусмотрено, однако очень быстро сценарий дает сбой: в первые же минуты Красная Шапочка сходит с натоптанной тропинки, и, когда она, наконец, оказывается в домике на опушке, вовсе не бабушка ждет ее в кровати, облачившись в белый кружевной чепчик.

Любая девушка в свой первый день ученичества постаралась бы как можно скорее оказаться возле того самого загадочного дома, за стенами которого скрыты древние тайники со святынями женской мудрости, в то время как Красная Шапочка легко отвлекается от заданного направления. Так в чем же дело? А в том, что бабушка больна, поэтому мама дает неясные, запутанные и даже ошибочные указания. Цепь накопленных женщинами знаний прерывается на бабушке: она не в состоянии выполнить возложенных на нее жизненно важных обязанностей колдуньи – заклинательницы души.

Как выглядит эффективная колдунья – владычица душ? Взять, к примеру, Бабу Ягу. Она живет в густом лесу – подходящее место для ведьмы – в необычном доме, стоящем и вращающемся на курьих ножках; она летает в деревянной ступе и заметает следы метлой из волос мертвых людей. Ей служат белый всадник на белом коне (она называет его «день мой ясный»), красный всадник на красном коне («мое солнышко красное») и черный всадник на черном коне («ночь моя темная») – намек на всемогущую силу, которой она обладала в своей «прошлой жизни» великой богини или, скорее, великого божества трех стихий: белой, красной и черной.

В отличие от нее Кирку из «Одиссеи» иногда называют богиней, а иногда – колдуньей. Она красива, как богиня, но живет в скрытой от людских глаз лесной чаще, как ведьма. Можно предположить, что, как и бабушка Красной Шапочки, Кирка – мастерица прясть (ведь это бабушка сама пряла, ткала, а затем и сшила своей внучке прелестный красный головной убор); этим ремеслом в мифологии всегда занимались богини судьбы, которые пряли или, наоборот, рвали нити жизни. Отведав ее волшебного зелья, львы и волки стали вести себя как добрые дрессированные щенки: они резвятся возле дома и лижут гостям руки.

Какой же больной должна оказаться такого рода «бабушка», чтобы один из волков вышел из повиновения и проглотил ее, как это происходит с бабушкой Красной Шапочки? Эта же бабушка настолько больна, что не может приготовить для себя лечебное снадобье – задание, с которым запросто справляется любая начинающая колдунья. Она ждет, пока придет Красная Шапочка и вылечит ее. И самое главное: она слишком больна и не может служить наставницей своей взрослеющей, превращающейся в женщину внучке. А это уже очень серьезная проблема, потому что такого рода «колдуньи» не зря «населяют» сказания человечества и никогда там не бездельничают.

Подобно шекспировским ведьмам, поджидающим Макбета на распутье, встречают нас на жизненных перекрестках старые женщины-регулировщицы, выбирающиеся из глубин нашего подсознания, чтобы обозначить резкий поворот – место перемен, иногда тяжелых, связанных с потерями, но и несущих в себе обновление, рост и познание; они дарят жизненно необходимые знания своим подопечным: Кирка наставляет Одиссея, как благополучно вернуться из Подземелья; Баба Яга отдает Василисе огонь, а бабушка Красной Шапочки – до своей болезни – дала своей внучке все, что могла, и вдобавок спряла, соткала и сшила красную шапочку.

 

Встреча с серым волком

На тропинке, ведущей вглубь леса, Красную Шапочку подстерегал Волк. Красная Шапочка понятия не имела, что это за зверь, и совершенно его не испугалась.

– Доброго утра, – сказал он.

– Спасибо, Волк!

– И куда же ты направляешься в такую рань, Красная Шапочка?

– К бабушке.

– А что у тебя в корзинке?

– Вино и пирожки, – отвечает, – мы испекли их вчера, чтобы бабушка окрепла и выздоровела.

– А далеко живет твоя бабушка?

– Далеко. Вон в той деревне за мельницей, в домике с краю, ты же знаешь.

Неожиданно, между тенями маленькой милой души, называемой здесь «Красная Шапочка», появляется острозубый безжалостный хищник, называемый «Волк». И несмотря на то, что они вроде никогда не встречались, Волк знает, что девочку зовут Красная Шапочка, а она, никогда ранее не видевшая волков, и, несмотря на то что ее мать категорически отрицала сам факт их существования, была уверена, что перед нею – Волк.

А так как вся эта история (которая в той же мере могла бы быть и сном) происходит в густой чаще подсознания одной и той же души, нам сразу становится ясно, что разговор идет о двух созданиях, глубоко знакомых друг другу, как и надлежит двум сторонам одной личности.

Они не нуждаются в представлении одного другому и сразу погружаются в беседу определенно личного характера. Волк забрасывает Красную Шапочку вопросами: дружески интимным «Куда в такую рань?» и требовательно любопытным «А что там у тебя в корзинке?». Исполняя роль внутреннего хищника, он делает все, чтобы показать, кто настоящий хозяин души. В это же время Красная Шапочка при первой возможности сообщает Волку, что бабушка больна, и тут же добавляет, что собирается ее вылечить. У Волка явно не хватает терпения, и он задает прямой вопрос: «Далеко ли живет твоя бабушка?», то есть хватит ходить вокруг да около, перейдем к делу – у Волка полно работы, ведь именно для этого ему и предоставили большую сцену. И девочка с готовностью дает ему подробный ответ: «Далеко. Вон в той деревне за мельницей, в домике с краю». И даже добавляет: «Ты же знаешь».

Ладно, подробное объяснение, но откуда она знает, что волку все это известно?

«Даже четырехлетний малыш не может не усомниться в поведении Красной Шапочки, которая, отвечая на вопрос Волка, дает ему четкие указания, как добраться до дома бабушки. К чему такие точные детали, как не для того, чтобы быть абсолютно уверенным, что Волк достигнет своей цели?» – так рассуждает (и совершенно справедливо) Бруно Беттельгейм в его книге «Очарование волшебных сказок». Хочу сразу отметить, что женщины, которые не впитали в себя образ надежной матери; женщины с неполным самосознанием или те, кто не готовы признать теневую сторону своей души из-за ощущения своей неполноценности (ведь они действительно не живут полной жизнью), склонны вступать в связь с внешним хищником, который посвящает их в свои жестокие игры, где они исполняют роль лакомого кусочка. Такое положение вещей удобно для обеих сторон: вблизи хищника всегда находится кто-то, о кого он может беспрепятственно поточить свои зубы, а жертва всегда может обвинить его в своих страданиях, не вынуждая себя признать, что этот самый «злодей» есть не что иное, как внешнее проявление элемента внутреннего саморазрушения.

Подобного рода ситуации таят в себе большую опасность: живое воплощение внутреннего хищника может нанести тяжелую рану, но без того укрепляющего, придающего стойкость эффекта, который наблюдается при погружении в подсознание и при встрече с притаившимся там хищным началом. Внешний хищник лишает нас сил и заглушает малейшие попытки внутреннего диалога.

Жизнь женщин, отдающих предпочтение волкам в человечьем облике, напоминает жизнь на вершине вулкана: она полна острых ощущений, ведь никто не может в точности предвидеть, когда волк оскалит свою зияющую пасть. Эта бурлящая адреналином жизнь как раз-таки и не оставляет места процессу погружения в глубины своего «Я», в результате которого в душе мог бы родиться добрый охотник – жизнеутверждающие силы, способствующие рождению заново. Жизнь с волком изнуряет, требует постоянного напряжения, и те, у кого не хватает сил удержаться, падают прямо волку в пасть, а оттуда – в зловонную утробу, в чужой ад, во внутренний мир кровожадного хищника.

Единственный урок, который мы можем извлечь из нашего знакомства с волчьей пастью (не заглядывая в нутро), – это уверенность, что нам там делать нечего. И тогда нам надо просто встать и уйти.

Но это не похоже на историю с Красной Шапочкой. Волк действительно вырывается на свет из глубин души Красной Шапочки или, вернее, бабушка выпускает его побродить по тропинкам внутреннего леса. Лесная старуха слишком больна, чтобы заниматься воспитанием внучки, и поэтому она вынуждена воспользоваться сомнительными услугами наемного помощника. Волк выполнит необходимую работу – в этом бабушка уверена; она только не представляет, насколько черной окажется эта работа. Бабушка, которая, по традиции, символизирует женское начало – Древнюю Женщину, первозданную силу, неразрывно связанную с природой (Кларисса Пинкола Эстес называет ее инстинктивной силой), натравливает на свою внучку другого инстинктивного обитателя лесов, ее приближенного – кровожадного волка. Волк настолько предан своей хозяйке, что на какое-то время принимает ее облик: внучка, которая отлично знает, как выглядит ее бабушка, не сразу замечает мелкие детали, отличающие лежащего на кровати коварного злодея от проглоченной им старушки. Волк становится приближенным бабушки, потому что склонностью к людоедству он ничем не отличается от других кровожадных наставниц – мачехи Белоснежки, мечтающей «попробовать» печень и легкие своей падчерицы, или матери принца из ранних версий «Спящей Красавицы», которая собиралась проглотить невестку и внуков. Ну и, наконец, волк состоит «в команде» бабушки, потому что в одной из ее прошлых жизней бабушка Красной Шапочки – это La Loba, Дикая Старуха, женщина-волчица.

Ее историю нам рассказывает Кларисса Пинкола Эстес.

Ла Лоба живет среди пустынных гор; она лазает и ползает по сухим руслам рек в поисках волчьих костей, а когда соберет весь скелет, разводит костер, встает над зверем, вздымает над ним руки и заводит песню. И тогда волчьи ребра и кости лап начинают обрастать плотью, и зверь покрывается шерстью. Ла Лоба продолжает петь, и зверь начинает дышать. Она поет – и волк открывает глаза, вскакивает и убегает вниз по каньону, а затем, стремительно удаляясь, внезапно превращается в смеющуюся женщину, которая свободно бежит к горизонту [55] .

А может, Ла Лоба – это бабушка Красной Шапочки, воспевающая в себе волка? Волк является одной из сторон бабушки. Да и Красной Шапочки тоже.

И проглотив их, он это подтверждает.

Если бы бабушка была здорова, она, подобно Дикой Старухе, пела бы над своей внучкой, ведя ее через обратимую смерть, через ожившего в ней волка к раскрепощенной женщине. Если бы бабушка была здорова, Красная Шапочка не была бы проглочена.

То, каким образом в нас могут таиться волки, рассказывает известный антрополог проф. Нахум Мегед, который описывает свой поход с группой паломников в священную пустыню Вирикута в центре Мексики: группа паломников во главе с шаманом делает привал у Ворот Святой Земли – места, откуда начинается священная зона для ритуала очищения возле пылающего костра.

«Мария, молодая женщина, примкнувшая к группе вместе с мужем и больным сыном, который должен был исцелиться под влиянием священных сил, пожаловалась на плохое самочувствие… Внезапно ею овладела непреодолимая усталость, веки распухли и ноги налились тяжестью. Она лежала на холодной земле, и на лице ее сына ужас сменялся выражением скорби и беспомощности… Усталость атаковала и доброго маракаме [57] . Он не поддался недомоганию, а тут же приступил к работе: его веки плотно сомкнулись, и он запел, запел…»

Если бы бабушка была здорова, она, как добрый маракаме, пела бы песню выздоравливающей души, надломленной изнуряющими странствиями. Но бабушка больна, и все, что она может сделать для своей внучки, – это наслать на нее волка.

«Женщина рассказала [58] : стая собак или волков окружила ее, когда она стояла одна на холме, – продолжает Мегед свои записки, – …вдруг из огня раздался звук, сильный, как гром, что-то наподобие воя вместе с лаем. Собаки или волки исчезли, а она смотрела и не понимала, что происходит… Шаман поднял женщину и произнес, обращаясь к ней: „Татавари (добрый бог) – он твой отец. И он решил тебе помочь. Много волков вышло из тебя; так много, что была опасность, что они не станут твоими сыновьями, а съедят тебя…“»

Не имея в проводниках шамана или наставника, который будет вести нас за руку по покрытым мраком лесным тропинкам подсознания, наше знакомство с по-волчьи коварным элементом нашей души может оказать на нас оглушающее или даже парализующее действие. Многие люди испытывают приступы болезненного упадка сил уже в самом начале пути.

Шаман, ныряющий следом за женщиной в глубины ее сновидений, посвящен в тайнопись души, и ему удается вывести свою подопечную на твердую душевную почву. Он объясняет ей ее сон:

«Во сне тебе рассказали, что после страданий, которые ты перенесешь, выполняя свою клятву, с твоим сыном произойдет что-то хорошее». И Мегед продолжает: «Выслушав его, Мария встала на ноги, поначалу неуверенно, а затем пустилась в пляс, ничего не замечая вокруг себя, кроме пылающего костра – доброго старца. Ее танец длился всю ночь – и все остальные танцевали вместе с ней».

Мегед заключает свое повествование словами:

«Так, на чужбине, познавая мир языческих богов, я вдруг понял смысл еврейской молитвы „Открой нам Врата в час, когда Врата запираются“… В обоих случаях говорится о священных вратах, перед которыми стоит верующий человек. Эти ворота дают ему возможность совершить ритуал перехода из одного состояния души в другое и собрать достаточно душевных сил, чтобы сказать самому себе, что все старые счета оплачены и закрыты».

Остановиться, погрузиться в сновидения, иногда – переболеть, встретить нашу внутреннюю волчью стаю; провести ночь у костра, вместе с членами семьи отрешенно кружась в наполненном тайным смыслом танце, – это только часть ритуалов, через которые должна пройти Красная Шапочка, чтобы повзрослеть; это только часть ритуалов, которые должна пройти каждая из нас, чтобы разобраться со старыми долгами – с родителями, детьми, спутниками жизни, когда мы меняемся, когда они меняются… Это та самая молитва, которая способна открыть перед нами новые ворота в час, когда за нами захлопываются предыдущие.

Это только часть из тех ритуалов, участницей которых я так и не стала, лишившись плода, потерянная, безмолвная, не имея рядом с собой никого, кто бы растолковал мне мое состояние, которое, как я теперь понимаю, было отрицаемым, не признанным мною трауром.

Никто не пел тогда над моими костями, никто не обратился к моим волкам, никто не танцевал со мной вокруг моего костра – моего доброго старца, исполняя вместе со мной танец сковавшей меня жути, танец еле теплившейся надежды. Подобно Красной Шапочке, меня проглотил мой волк, и я очень долго находилась в его брюхе.

 

Цветы Персефоны

И пошел волк рядом с Красной Шапочкой и говорит:

– Красная Шапочка, погляди, какие кругом красивые цветы, почему ты не посмотришь вокруг? Ты разве не слышишь, как прекрасно распевают птички? Ты идешь, будто в школу торопишься, а в лесу-то как весело время провести! Глянула Красная Шапочка и увидела, как пляшут повсюду, пробиваясь сквозь деревья, солнечные лучи и все кругом в прекрасных цветах, и подумала: «Хорошо бы принести бабушке свежий букет цветов, – это будет ей, наверно, тоже приятно; еще ведь рано, придти вовремя я успею».

И она свернула с дороги прямо в лесную чащу и стала собирать цветы. Сорвет цветок и подумает: «А дальше вон растет еще покрасивей», – и к тому побежит; и так она уходила все глубже и глубже в лес… Красная Шапочка все цветы собирала, и когда она уже их набрала так много, что больше нести не могла, вспомнила она о бабушке и отправилась к ней.

Все здесь действует против Красной Шапочки: и болезнь бабушки, и потеря связи с природой настолько, что она, идя по тропинке, не замечает ни пестрого цветочного ковра, ни искрящихся солнечных кружев. А напутствия матери, боящейся до ужаса всего, что связано с миром теней (леса и его обитателей, темных углов комнаты), должны усыпить инстинкты Красной Шапочки.

Страх настолько велик, что на его существование нет даже намека: никто не прячется в неосвещенных углах комнаты, в лесу не водятся волки, а если кто-то и упадет, не ударится, и больно не будет – только бутылка разобьется…

Красная Шапочка сворачивает с дорожки материнских пустых предостережений и углубляется в лес волчьих обещаний. В этот миг устанавливается первичная связь между воспитанницей и миром инстинктов. Перед ней открылась дверь в подсознание, и оттуда раздаются хоть и приглушенные, но ясно различимые звуки леса.

На первый взгляд, казалось бы, земля не проваливается под ногами у каждой сказочной девушки, протянувшей руку, чтобы сорвать цветок: ни крошка Брайт из «Волшебных сказок» графини де Сегюр, ни Красная Шапочка, ни другие героини не оказываются, подобно Персефоне, в преисподней. Но все они дорого платят за это невинное будничное занятие.

Рвать цветы в ухоженном саду сознательного – это одно, а собирать букеты в лесу – учат нас сказки, – за это надо платить. Цветы в лесу, как и юные девушки в лесу, символизируют гремучую смесь, источающую сладковатый запах табу.

Братья Гримм, Шарль Перро и особенно графиня де Сегюр, которые зачастую в своих повествованиях берут на себя роль представителей «общества», описывают эти лесные прогулки с явным осуждением, придавая им другой (не так уж старательно скрытый) смысл: срывание цветка для них – «дефлорация», позариться на цветок – позариться на девственность.

Так Златовласка удаляется все глубже и глубже в чащу заколдованного леса, выбрасывая на ходу уже сорванные ею цветы, потому что ей кажется, что там, вдали, цветы еще красивее. Она срывала и бросала, и срывала вновь, пока не оказалась в самой гуще таинственного лесного лабиринта, откуда уже нет дороги назад. И Красная Шапочка, собирая цветы, тоже потеряла счет времени: она опомнилась лишь тогда, когда наступили сумерки. А Персефона оказалась на лугу среди цветов «красоты невообразимой» и так и не смогла насытиться, пока не увидела и не сорвала нарцисс. Только после того, как эта ненасытная, напоминающая вакханалии во имя Диониса, оргия сбора цветов наконец-то утихла, вспомнили девушки о себе самих, о продолжающейся где-то рядом жизни, о своих обязанностях, о своих семьях. Красная Шапочка, Персефона, Златовласка протирают глаза, будто очнувшись после экстаза эротической пляски с природой, и теперь, придя в себя, они точно знают, что уже никогда не будут такими, как прежде.

Вот какими предстают перед нами женщины Древней Греции, поклоняющиеся Вакху:

«Все, и молодые и старые, но особенно девы… прежде всего, они распустили себе волосы на плечи, прикрепили небриды, если у кого успели развязаться узлы, и опоясали эти пятнистые шкуры змеями, лизавшими себе щеку. Другие тем временем, у кого после недавних родов болела грудь от прилива молока, а ребенок был оставлен дома, – брали в руки сернят или диких волчат и кормили их белым молоком. После этого они увенчались зеленью плюща, дуба или цветущего тиса. И вот одна, взяв тирс, ударила им о скалу – из скалы тотчас брызнула мягкая струя воды; другая бросила тирс на землю – ей бог послал ключ вина; кому была охота напиться белого напитка, тем стоило концами пальцев разгрести землю, чтобы найти потоки молока; а с плющевых листьев тисов сочился сладкий мед» [59] .

Возможно, в ранних версиях нашей сказки красная богиня сбрасывает с себя свою алую накидку и кружится в танце обнаженной. Вот она сливается с лесной опушкой; солнечные лучи робко проникают сквозь густую листву, еле различимым шепотом журчит ручей, а издалека слышно, как рычит река, вгрызаясь в неподатливые бока валунов. Трели птиц, жужжание насекомых и пьянящий аромат цветов. Так, вероятно, воздает Персефона, дочь Деметры и возлюбленная Диониса, хвалу величию весны.

Благодаря серому Волку – посланнику леса прозревает и Красная Шапочка: она открывает для себя резвящиеся блики солнечных лучей и дурманящий аромат цветов; она освободилась от груза пуританских запретов, которыми снабдила ее мать и которые заслонили, как тучи, солнце, все то дикое, красочное, неприрученное, чем так богат лес и чему она (из-за этих запретов) не была в состоянии радоваться. Опьяненная восторгом она рвет цветы, чтобы роскошным букетом порадовать бабушку, которая, если бы была здорова, должна была (она, а не волк) посвятить ее в таинства леса, наполненного светом и тенями, пахнущего цветами и прелыми листьями, упирающегося в землю и в небосвод, укрывающего поющих птиц и рычащих хищников.

Несомненно, что даже этого погружения в глубины души достаточно, чтобы обеспечить Красной Шапочке, оказавшейся на пороге бабушкиной избушки, доступ – пусть и ограниченный – к естественным механизмам предостережения и особого чутья, которых она была лишена ранее. И все же, условности и правила поведения, которыми ее безжалостно пичкали с детства, по-прежнему мешают ей прислушаться к заложенному природой инстинкту самосохранения:

Она удивилась, что дверь настежь открыта, а когда вошла в комнату, все показалось ей таким странным, и она подумала: «Ах, боже мой, как мне нынче тут странно, а ведь я всегда бывала у бабушки с охотой!»

Перекормленная материнскими назиданиями, она игнорирует предупреждающий об опасности внутренний голос и, как ни в чем не бывало, направляется прямо в волчью пасть.

 

Диалог со смертью. Шах и мат

Она кликнула: «Доброе утро!», но ответа не было. Тогда она подошла к постели, раздвинула полог, видит: лежит бабушка, надвинут чепец у нее на самое лицо, и выглядит она так странно-странно.

На мгновение останавливая акт пожирания, я бы хотела задержаться на некоторых, на мой взгляд, немаловажных подробностях, описываемых в ранних версиях «Красной Шапочки», которые были опущены братьями Гримм; и самая важная среди них – кровавая трапеза Красной Шапочки: она пьет кровь и поглощает мясо бабушки, прежде чем сама становится жертвой кровожадного хищника. Во многих версиях волк (или отвратительное волосатое чудовище) кладет на тарелку кусочек бабушкиного «мяса» и наполняет кувшин ее кровью, а уже затем проглатывает и саму бабушку. Он уговаривает, а в некоторых версиях заставляет силой проголодавшуюся после длительной прогулки внучку съесть припрятанные заранее части бабушкиного тела, и тем самым Красная Шапочка становится в некотором смысле соучастницей преступления.

Подобная сцена кажется нам невероятной, но она вытекает из восприятия мира, в корне отличающегося от нашего. В правильном контексте она может трактоваться как почти «безобидный» отголосок древнего культового обряда смерти и возрождения, по замыслу которого женщина, впервые переступающая порог женского шатра (со всеми его секретами и премудростями), должна вобрать в себя женщину старшего возраста, которая этот шатер покидает.

Закономерности жизнь – смерть – рождение заново и их воплощение в циклообразном ритме женского организма заложены, в первую очередь, в самом теле женщины, и поэтому отведать бабушкиной крови и плоти означает обогатиться ее знанием и познать ее природу. То же отношение к плоти и крови имеет важнейший христианский ритуал причащения, когда верующий вкушает священный хлеб и вино, в которых, согласно библейскому преданию, воплощены тело и кровь Иисуса Христа, тем самым он как бы приобщается к своему божеству.

Когда волк предлагает Красной Шапочке отпить из кувшина с бабушкиной кровью, он словно бросается вниз головой в бездонную глубину святейшего из табу; а так как, с нашей точки зрения, в данном случае волк является неразделимой, активной и необходимой, хоть и коварной, частью самой бабушки, то и акт, когда Красная Шапочка вынуждена заключить в себя бабушку, видится нам действием, подобным насильственному окунанию в купель: в судорогах извивается тело, легкие молят о воздухе, сердце заклинает о жалости, но вот опять все наполняется светом, возникает необъяснимое ощущение, что внутри родилось и поселилось что-то новое.

Красная Шапочка, пьющая кровь из сосуда женского табу, получает заложенную в глубокой древности способность к деторождению, а вместе с ней – всегда настигающую через постоянные промежутки времени малую смерть – женский месячный цикл; и большую смерть, которая в этом повествовании приняла форму кровожадного волка – депрессии, неизбежно ведущей к обновлению.

Красная Шапочка шагает по сказочным тропам с алым «сигнальным флажком» на голове; она несет на себе наружный знак, который свидетельствует о ее внутренней сущности: это девушка в начале своего полового созревания, в возрасте первой менструации, распускания бутонов женственности, первых проявлений готовности к деторождению. И вот, вооруженная тем самым пурпуром, воинственным и амбивалентным, словно пропитанным кровью (он и в самом деле – кровь), который, казалось бы, должен указывать на то, что она не пригодна для свиданий, а в действительности только привлекает к ней волчье внимание, она отправляется в женский шатер, расположенный в лесу.

Тот факт, что в поздних версиях сказки кажущийся невинным красный цвет шапочки приходит на смену запретному алому цвету бабушкиной крови, объясняется неравнозначным, двойственным, отношением патриархата, определяющего и формирующего культурные традиции, к самому явлению месячных кровотечений: с одной стороны, эта кровь считается нечистой, поганой, неприкасаемой, а с другой – свидетельствует о готовности к продолжению рода, которую необходимо реализовать. И в самой реализации скрываются противоречия: если следовать патриархальным законам, утверждающим право собственности отца/мужа на женщину, на кровь, на младенца и на имущество, то это «хорошая кровь», имущество, которое надо гордо выставить всем на обозрение наутро после первой брачной ночи. Если же эта готовность к оплодотворению может привести к ослаблению патриархальной гегемонии (к примеру, связи вне брака или не с целью продолжения рода), то это кровь, несущая зло, позорная тайна. В некоторых племенных общинах даже «чистая» кровь девственниц считалась опасной, таящей в себе угрозу, и поэтому с ней предписывалось обращаться с большой осторожностью – она вызывала страх и отвращение. Так, на юге Индии дефлорация перед первой брачной ночью входила в обязанности священника – брахмина (или брахмана), а в других сообществах эту функцию выполнял предводитель общины или знахарь – шаман. На острове Самоа девственную плевру разрывал сам муж с помощью палки или пальцем, обмотанным белой тканью, и при поддержке сочувствующей публики. Этот загнанный в тупик образ – образ испуганного завоевателя – вовсе не остался где-то там, в тумане веков, за горами «примитивности».

Мишель Лейрис, французский писатель и этнолог, живший и творивший в XX веке и причислявший себя к последователям идей гуманизма, писал о себе, что чаще всего он склонен видеть женский половой орган как что-то грязное или как открытую рану. Это, по его словам, не делает его (орган) менее влекущим, пленительным, но делает его опасным, как все, источающее кровь, слизь или гной.

Еще одна деталь, которая из-за излишнего пуританства отсутствует в изложении братьев Гримм, но существует почти во всех, если не во всех, ранних версиях сказочного сюжета: прежде чем Красная Шапочка приближается к бабушкиной кровати, волк просит ее раздеться, и она безоговорочно выполняет его просьбу.

Подобно Инанне, вынужденной сбросить с себя одежду – символ избранности и принадлежности к богам – прежде чем спуститься в подземелье и предстать обнаженной, униженной и побежденной перед «теневой» частью своего личного «я», оказывается обнаженная Красная Шапочка беззащитной перед внутренним кровожадным хищником, и он без труда целиком проглатывает свою добычу.

Пожираемая тяжелой депрессией, Сильвия Плат записывает в своем дневнике: «Как будто меня живой положили на жертвенник – как будто я должна была опуститься на самое дно, перестать существовать, погрузиться в глубины непреодолимого ужаса, прежде чем я смогу встать и подняться».

И все же Инанна, которая добровольно спускается в подземное царство, или Красная Шапочка, подробнейшим образом объясняющая волку дорогу к домику бабушки, хотят ли они на самом деле стать добычей коварного злодея? Красная Шапочка – единственная из героинь сказок «возвращения из небытия», которая доходит до того, что берет интервью у своего безжалостного хищника, имя которому – депрессия.

И вот, как это происходит:

– Ой, бабушка, отчего у тебя такие большие уши?

– Чтоб лучше слышать!

– Ой, бабушка, а какие у тебя большие глаза!

– Это чтоб лучше тебя видеть!

– Ой, бабушка, какой у тебя, однако, страшно большой рот!

– Это чтоб легче было тебя проглотить!

В других версиях диалог еще продолжается: Красная Шапочка спрашивает волка, почему у него такие длинные руки, которыми, оказывается, он сможет крепче ее обнять; и почему у него такие большие ноги, с помощью которых, оказывается, он сможет быстрее убежать. А так как мы знаем, что это хищное чудовище говорит от имени бабушки, являясь ее официальным представителем, и выражает волю той самой великой старухи из леса, то теперь нам будет легче понять ту волю, которой нам приходится противостоять; те силы, которые зарождаются в нашей душе и влекут нас в покрытые мраком глубины подземелья: они помогут нам услышать себя, они помогут нам увидеть себя, познать себя, обнять себя покрепче и бежать, подобно волку Ла Лобы, который на бегу превращается в счастливую женщину.

Волк – это сильнейшее орудие: он похищает Красную Шапочку и швыряет ее в бездну внутренней преисподней, где у нее будет возможность познать себя; но одновременно он сам и есть преисподняя – для этого он пожертвовал своим брюхом, куда Красная Шапочка будет проглочена и из глубин которого появится вновь.

 

Их величество сон

Только сказал это волк, и как вскочит с постели – и проглотил бедную Красную Шапочку. Наелся волк и улегся опять в постель, заснул и стал громко-прегромко храпеть.

Итак, дело сделано, бал-маскарад окончен. Девочка и бабушка проглочены волосатым хищником, и он лежит себе и храпит, переваривая свою добычу. А вместе с ним погрузилась в сон и душа. Вот и Красная Шапочка с бабушкой перестают сопротивляться, оставляют попытки удержаться, бороться: ведь они уже проглочены, их уже нет, а значит, теперь они могут успокоиться – пусть ненадолго, хоть на мгновение – и отдохнуть.

Несколько лет назад я записала в своем дневнике: «Я вчера ощутила неприсутствие, вглядывалась раскрытыми от ужаса глазами в чувство неразделимости меня и бездны, в бессмыслицу моего существования; в чувство, которое растет и превращается в панический страх непонимания, кто я или, наоборот, понимания, что на самом деле я – никто». Я была подобна Инанне, нисходящей в бездну без одежды и украшений, обезличенно и отрешенно опустившейся на колени перед семью судьями. Но в отличие от нее я не превратилась в бесформенную тушу, а растворилась во мраке преисподней, превратившись в полное ничто. Бессмысленное скопление молекул, стремительно засасываемое пустотой… смерть витала надо мной.

Каждой, пережившей состояние депрессии, хорошо знакомо это ощущение поглощающей пустоты, которое испытывает Красная Шапочка, оказавшись в зияющей пасти кровожадного хищника.

Когда я отправилась туда во второй раз, то уже взяла «мою бабушку» с собой.

Моя шаманка – мой духовный гид, которая вот уже несколько лет сопровождает меня в моих странствиях по закоулкам души, погрузилась в эту пустоту вместе со мной. Она успела побывать там раньше и поэтому сказала: «Это место, покрытое мраком; темнота придает ему особую силу». «Да, – сказала я, – днем эта пустота, это ничто, скрываются под разнообразными масками». «Это все равно, что заблудиться в космосе, – продолжила она. – В глазах ужас перед бездонной пустотой… Ты знаешь, это то, что случилось с Адамом в Раю: Бог спросил его „Где ты?“, что подразумевает и „Кто ты?“, а он не знал».

Трудно передать степень облегчения и утешения, которые я испытывала, оттого что на этот раз в моей безликой пустоте я была не одна – со мной была спутница. Неожиданно мое пребывание там превратилось в своего рода учебную экспедицию во внешние миры (хотя более внутренних, чем они, не существует), к месту, которого достигают только самые отважные. Этому месту явно было о чем мне поведать. И она, моя спутница, уже знакомая с его языком, могла служить нам переводчицей. Леденящий душу, парализующий мою жизнь звон тревоги и страха вылился в слова: «Кто ты?» – спросила меня моя депрессия, и я все еще отвечаю; самой себе. Как легко, оказавшись, подобно нашей юной метафорической героине, на распутье взросления, быть похищенной в пустоту, очнуться в зловонной утробе хищника. И которая из нас на том жизненном этапе могла дать вразумительный ответ на этот вечный вопрос: «Кто ты?». И сколько из нас могут ответить на него сегодня?

И возрождение Красной Шапочки из волчьего брюха, как и возрождение Адама и Евы из Рая на Землю, не требует ответа на вопрос, а требуют лишь обязательной постановки данного вопроса. Потому что снаружи волчьей утробы, по ту сторону депрессии, извне первородного райского чрева – за пределами всего этого начинается жизнь, начинается путешествие длиной в человеческую жизнь, весь смысл которого – поиск ответа на все тот же вопрос.

И поэтому, когда в буддизме говорится «Я – ничто», когда Ницше говорит «Я – всё»; когда Дедал в романе Джойса утверждает, что он не должен своему другу денег, которые занял у него вчера, так как сегодня он уже абсолютно другой человек; когда Инанна-свет садится на трон Эрешкигаль-темноты и говорит ей: «Я – это ты», – все они в определенном смысле утверждают одно и то же.

 

Высвобождение

Наелся волк и улегся опять в постель, заснул и стал громко-прегромко храпеть. А проходил в ту пору мимо дома охотник и подумал: «Как, однако, старуха сильно храпит, надо будет посмотреть, может, ей надо чем помочь». И он вошел к ней в комнату, подходит к постели, глядь – а там волк лежит.

– А-а! Вот ты где, старый греховодник! – сказал он, – Я уж давненько тебя разыскиваю.

И он хотел было уже нацелиться в него из ружья, да подумал, что волк, может быть, съел бабушку, а ее можно еще спасти; он не стал стрелять, а взял ножницы и начал вспарывать брюхо спящему волку. Сделал он несколько надрезов, видит, просвечивает красная шапочка, надрезал еще, и выскочила оттуда девочка и закричала:

– Ах, как я испугалась, как было у волка в брюхе темно-темно!

Выбралась потом оттуда и старая бабушка, жива-живехонька, еле могла отдышаться. А Красная Шапочка притащила поскорее больших камней, и набили они ими брюхо волку. Тут проснулся он, хотел было убежать, но камни были такие тяжелые, что он тотчас упал, тут ему и конец настал.

Давайте попытаемся поместить охотника, условно, разумеется, в соответствующий уголок души; – охотник является человечной, окультуренной стороной дикого волка, и он, так же как волк, принадлежит бабушке: не случайно он, не раздумывая, привычно, заходит в бабушкину избушку; он считает своей обязанностью охранять старушку. Он отлично знает и самого волка, ведь их поединок длится уже не один день.

Теперь, когда Красная Шапочка испытала свою внутреннюю волчью сущность до предела, она готова вывернуть ее, как чулок, выйти из нее и испытать ее противоположность – ее охотничью изнанку.

Охотники/охотницы нашей души (к примеру, Артемида с колчаном смертоносных стрел) – это тот душевный элемент, который надолго бросает нас, когда мы находимся в тяжелом душевном состоянии, но он же – и та сила, которая побуждает нас к действию. Возвращение этой силы в нашу жизнь означает и подтверждает окончание депрессивного периода ухода в себя и наше возвращение к действию, хотя мы еще покрыты толстым слоем пыли подземелья, как Инанна, или липким содержимым волчьего брюха, как Красная Шапочка, чтобы заметить, что что-то внутри нас уже сдвинулось.

«Каждую неделю я буду определять для себя опасное поле боя небольших размеров, которое должна буду захватить, – описывала Сильвия Плат свои маленькие шаги по пути к выздоровлению. – Сначала я не могла спать без таблеток, а теперь могу. Сначала я не могла видеть девочек в офисе без того, чтобы меня атаковала слабость, а теперь могу. Я уже в состоянии написать письмо, приготовить вкусную запеканку. Пусть маленькие, но победы!»

Только немногие версии – в основном, последние (например, братьев Гримм) – заканчиваются смертью волка; и тем самым абсолютная победа одного обусловлена абсолютным искоренением другого. Но в лесах подсознания это почти невозможно, да и совершенно не нужно. Охотник и волк, две витальные составные одной души, являются законными и жизненно необходимыми обитателями бабушкиного леса, а значит, и внучка, гуляющая по лесным тропам и собирающая лесные цветы, непременно должна встретить их обоих.

Когда мы – девочки слабых мам и больных бабушек – натыкаемся на нашего внутреннего хищника, существует большая вероятность, что эта встреча окажется настолько мощной, что отзовется в нашей душе депрессией. Но плохо той, кто, отправляясь в свой внутренний лес, не готова предстать пред своим внутренним волком; без него не состоится конфликт, необходимый для перемен, а без перемен мы так и останемся в застое – состоянии, которое во многом противоположно жизни.

Красная Шапочка была не одна в своей депрессии, а вместе с бабушкой, ее шаманкой, и вышла оттуда, вооруженная бабушкиной мудростью и готовая к действию. Подобно Марии из книги профессора Мегеда, которая кружится в танце у костра, Красная Шапочка делает все необходимое, чтобы избавиться от хищного зверя и продолжить свой путь: будто следуя указаниям инструкции по искоренению волков, она «притащила поскорее больших камней и набили они ими брюхо волку». Наконец-то, повинуясь своей интуиции, она совершенно естественно спешит «притащить» камни; носится туда и обратно, тащит в своих по-детски маленьких нежных ручках тяжеленные булыжники. Красная Шапочка возводит каменную пирамидку; так что, если когда-нибудь ей придется вернуться, она будет знать, что в пропасти этой опрокинутой горной вершины она уже побывала и даже нашла путь наверх.

Чем тяжелее становится волк, тем легче становится она; булыжники, наполняющие волчье брюхо, больше не давят на ее плечи. Ну а волк? Он спит. Охотник сдирает с него шкуру, Красная Шапочка набивает в него камни, а он спит таким крепким сном, будто он сам своего рода Спящая Красавица, которой суждено проспать вечность или, по меньшей мере, столетие, будто он взял на себя ее смертельную депрессию. А затем он просыпается, пытается вскочить, и в первый момент кажется – и нам, и волку, – что «жизнь вернулась на круги своя», но камни перевешивают, он не выдерживает их тяжести, падает и умирает. Иногда, уже после того, как депрессия осталась позади и мы даже перешли к активной жизни, проходит немало времени, прежде чем становятся заметными результаты проведенной нами огромной созидательной работы и в результате нашей депрессии становится ясно, что она свою миссию закончила.

 

Каравай

И были все трое очень и очень довольны. Охотник снял с волка шкуру и отнес ее домой. Бабушка скушала пирог, выпила вина, что принесла ей Красная Шапочка, и начала поправляться да сил набираться, а Красная Шапочка подумала: «Уж с этих пор я никогда в жизни не буду сворачивать одна с большой дороги в лесу без материнского позволенья».

Волчью шкуру забирает себе охотник, являющийся, в свою очередь, одной из дополнительных сторон хищника, она ему, несомненно, понадобится в полнолунные ночи.…

А вот Красная Шапочка не берет себе ничего на память о кровожадном злодее. Ей не нужна его шкура в кровати или ожерелье из его клыков на шее: такого рода амулеты сохраняют энергию их изначальных владельцев, и для того чтобы освободиться от них раз и навсегда, желательно держаться от подобных вещей подальше.

В то время как Красная Шапочка делает выводы и набирается мудрости, бабушка пьет вино и съедает пирог, присланные ее дочкой, и выздоравливает. Ведь с самого начала этот полный приключений поход был затеян с одной целью – поправить здоровье бабушки. И ее дочь, мать Красной Шапочки, использует самое проверенное и надежное лекарство: еда и питье. Сила и радость. Пирог, который вернул к жизни бабушкину душу благодаря своей калорийности, вне всякого сомнения, доставил ей большое удовольствие – непременную составляющую радости и веселья. А вино, кроме своих лечебных свойств, как признавал сам царь Давид, «веселит сердце человека», раскрепощает тело и душу, заставляет их смеяться. «Счастье всегда следует за тем, кто весел» – говорил рабби Нахман из Брацлава тем, кто обращался к нему за рецептом, как вылечить душу. Остается добавить, что вино и пирог издревле символизировали основной матриархальный цикл: вино – конечный результат трансформации, в ходе которой виноград умирает, претерпевает качественные изменения (бродит) и рождается заново; пирог (в некоторых переводах – каравай хлеба), обычно круглой формы, как солнце, как яйцо, которое у многих народов является непременным атрибутом поминальной трапезы, символизирует круговорот жизни, беспрерывно чередующиеся смерть и возрождение. Возобновление этих элементов в исконном женском начале, воплощением которого и служит бабушка, способствовали ее исцелению, а заодно и завершению ученичества Красной Шапочки. Бабушка – «начало всех начал», как называет себя Афродита, богиня красоты и любви, плодородия, вечной весны и жизни – выздоравливает; и все, чего ей не хватало для полного исцеления, содержится в пироге и вине.

Кажется, целая вечность прошла с того самого беззаботного утра, когда эта юная душа отправилась в путь, чтобы вылечить бабушку, и вот, наконец, невзирая на трудности, наперекор депрессии, а возможно, и благодаря ей, необходимое лекарство доставлено, курс обучения завершен. Глубокое женское начало вновь обретает силу, и, как в цепной реакции, это незамедлительно влияет на дочь и на внучку. Новое восприятие и самовосприятие, которые возникают после разрушения, а затем восстановления первичного женского начала, приводят к проявлению внутренних оберегающих родителей: недостаточно хорошая мать, пославшая Красную Шапочку в путь-дорогу без необходимой подготовки и экипировки, рождается заново вместе с дочерью – она становится матерью, к советам и предостережениям которой стоит прислушаться, потому что она знает, зачем и почему она это говорит; и отец, который до сих пор отсутствовал, появляется из глубин депрессии в самый решающий момент в лице охотника и ухитряется войти в список родителей, особо отличившихся в роли защитников. Прощание с депрессией – целебной, но опасной – происходит постепенно: от убийства волка и отказа взять его шкуру до последнего этапа, когда еда придает силы и возвращает способность радоваться. И этот, последний шаг, к сожалению, – самый тяжелый.

 

Эпилог

В полной и мало знакомой современному читателю версии сказки приключения бабушки и Красной Шапочки продолжаются и после их освобождения. На этот раз Красная Шапочка теперь уже вместе с бабушкой противостоит еще одному волку: Красная Шапочка опять встречает его в лесу. Волк пытается заманить ее в чащу, но Красную Шапочку настораживают его злые глаза. Она спешит рассказать о своей встрече бабушке. Добравшись до домика, волк повторяет свой излюбленный трюк: «Бабушка, это я, Красная Шапочка…», но в домике – тишина.

Бабушка и внучка внутри, и волку до них не добраться – ворота и двери на запоре: бабушка не подведет, потому что она уже не больна; Красная Шапочка не подведет, потому что ее инстинкт самосохранения больше не находится в подавленном состоянии. Они обе стоят на посту, молча, не тратя время и силы на разговоры.

Тогда обошел серый, крадучись, вокруг дома несколько раз, прыгнул потом на крышу и стал дожидаться, пока Красная Шапочка станет вечером возвращаться домой: он хотел пробраться за ней следом и съесть ее в темноте. Но бабушка догадалась, что задумал волк. А стояло у них перед домом большое каменное корыто; вот бабушка и говорит внучке: – Красная Шапочка, возьми ведро – я вчера варила в нем колбасу – и вылей воду в корыто.

Красная Шапочка стала носить воду, пока большое-пребольшое корыто наполнилось все доверху. И почуял волк запах колбасы, повел носом, глянул вниз и, наконец, так вытянул шею, что не мог удержаться и покатился с крыши и свалился вниз, да прямо в большое корыто, в нем и утонул.

Эта добавка кажется, на первый взгляд, пресловутым лишним хвостом на теле добротно сложенной истории, у которой есть начало, середина и конец; но мы, чья жизнь протекает не в сказке, знаем, что в действительности так не бывает и что теоретические выкладки и практические выводы, которые вечером выглядели правильными, нарядными и гладко причесанными, утром воспринимаются совершенно иначе: с помятыми от подушки щеками и растрепанными волосами. Красная Шапочка, нырнувшая в глубины депрессии, выносила в себе новую жизненную силу, исцелила бабушку, закалила свою внутреннюю мать и теперь, казалось бы, находится в эпилоге; но на самом деле она проживает свою жизнь, и в этой жизни – особенно, если иногда необходимо пройти через лес, – неизбежны встречи с волками. Красная Шапочка находится сейчас в том состоянии, когда любой сероголовый, встреченный в чаще леса, – кровожадный хищник, свирепо разевающий свою зубастую пасть навстречу очередной жертве; любая тень на крыше – притаившийся злоумышленник, ждущий удобного момента для внезапного нападения; в состоянии, когда любое переживание, тревога или напряжение угрожают перейти в беспощадную депрессию. Бруно Беттельгейм говорит о Красной Шапочке и ей подобных: «Те, кто родился дважды. Те, кто не только преодолел глубочайший кризис, но и полностью осознал сам факт его существования». Так и я, в то время как какая-то моя часть погребена под каменной пирамидой, которую я сложила внутри себя в память о моей депрессии, а другая родилась заново из чрева моей депрессии, могу засвидетельствовать, что долгое время – очень долгое время – меня преследовал страх, что депрессия может вернуться; и этот страх действовал с такой же подавляющей и разрушающей силой, как и сама депрессия.

«Ужас, ужас всепоглощающий и уничтожающий… Я – в ужасе. Перед чем? Главным образом, перед жизнью без жизни», – так пишет Сильвия Плат в своем дневнике через много лет после перенесенной ею глубокой суицидной депрессии. «Тревожное состояние – это страх перед страхом», – говорила мне моя наставница-шаманка, и я вспомнила один рассказ, который прочла много лет назад. Герой этого рассказа – сбежавший из тюрьмы гангстер, – захватив заложника, оказывается в шумном и людном торговом центре. Арестант, отсидевший несколько лет в одиночной камере, пугается оживленной толпы, и сочувствующий ему заложник (стокгольмский синдром) пытается его подбодрить. «Не бойся!» – истерично повторяет он. И слышит в ответ: «Зря ты так волнуешься! Ну, так я буду бояться!». Итак: можно бояться, страх – чувство естественное и необходимое; нельзя бояться страха! Те, кто это понимает, боятся намного меньше.

Возможно, депрессия уже никогда к нам не вернется; возможно, мы использовали этот опасный и сложный, многослойный и многогранный механизм до конца, но в любом случае жить в беспрерывном страхе, «в оглядку» – значит жить наполовину. Вторая встреча с волком уже не застает Красную Шапочку врасплох. Ее сразу же настораживает его злой угрожающий взгляд, и поэтому она обращается за помощью к своей внутренней бабушке, которая на этот раз абсолютно здорова и в состоянии мобилизовать силы, хотя и дарованные ей природой, но недоступные в предыдущий раз: она использует свой чудодейственный отвар, чтобы утопить в нем кровожадного злодея. И какую же жертву приносят бабушка и Красная Шапочка, чтобы избежать острых волчьих клыков? Остатки воды, пахнущие вчерашней колбасой, то есть ничто – воду и воздух. Воздух, сквозь который он падает, и воду, в которой он тонет. И это еще один немаловажный урок: мы не обязаны выкупать наше счастье и независимость у депрессии, мы только должны убедиться, что мы действительно в ней больше не нуждаемся.

Вы не найдете этого серого коварного хищника в бабушкиной волчьей стае, он даже не кровожадный волк депрессии, потому что Красная Шапочка включила этот амбивалентный механизм (или ее туда затянуло) при совершенно других обстоятельствах: бабушка была больна, внутренняя мать не стояла на страже, внутренний отец отсутствовал; а земля внутреннего леса содрогалась от мощных физических и душевных перемен, характерных для периода взросления.

Этот хитрый хищник, замаскировавшийся под депрессию, – всего лишь страх перед депрессией, который на самом деле совсем не такой страшный, как кажется. Посмотрите ему прямо в глаза и бегите к бабушке за помощью, чтобы избавиться от него любыми доступными вам путями.

Из повествования видно, как важно, чтобы, избавляясь от коварного внутреннего хищника, свести контакт с ним до минимума. Красная Шапочка и бабушка не отвечают волку, не пререкаются с ним, не касаются его. Они не тратят силы на гнев или обиду за вчерашнюю боль, так как гнев, как нам известно, зачастую приводит к сильной и назойливой привязанности, которая толстыми цепями приковывает нас к субъекту, против которого этот гнев направлен. Они даже не насмехаются над ним; они концентрируются только на одном: на избавлении от разрушающего элемента, роль которого на этом этапе повествования полностью закончена.

Есть что-то женское в том, каким образом Красная Шапочка сражается со своими волками. Мы не наблюдаем тех примеров фронтального столкновения, которые ожидали бы увидеть в случае неожиданной встречи с хищником. В распоротое брюхо первого волка она набивает камни и делает это, когда он спит, подобно Психее, стригущей бешеных овец. Второго волка она заманивает в корыто с водой, когда он находится на крыше, все еще дожидаясь ее появления.

«Победу на войне отмечайте траурным обрядом», – написано в «Книге Дао» [68] .

«Где стояло войско, там вырастут бурьян и колючки» [69] .

Когда бы я ни открывала Книгу, эти строчки первыми выпрыгивали мне навстречу и неизменно вызывали у меня легкое раздражение. В то время я была очень горда своими победами, считала, что заслужила их сполна. Сегодня я считаю, что действительно заслужила их сполна, но заплатила за них слишком высокую цену.

Красная Шапочка и бабушка прекрасно ориентировались в лесу; там им была знакома каждая тропинка. В лесу водятся волки, но это только часть действительности. Там же бродят охотники, растут цветы и деревья; там стоит дом. Красная Шапочка совершила свое путешествие, не пропустив ни одного из этих элементов: она шла по дороге, сошла с нее, собирала (срывала) цветы, стала жертвой хищника; обнаружила в себе силы охотника, а также целебные силы, излечившие внутреннюю бабушку; и даже создала внутри себя сильную внутреннюю мать. Эти силы зародились и укрепились в душе, опустившейся на самое темное и страшное, а может, и самое отвратительное дно (беспросветный лабиринт зловонных волчьих внутренностей) и вышедшей оттуда с полным набором знаний и средств, с помощью которых она сможет противостоять темным кровожадным силам, бурлящим в каждом из нас.

А теперь вопрос: обязательно ли, чтобы стать полноценным человеком, познать хищнические элементы души, смириться с частью из них и избавиться от тех, что угрожают нашей жизни, обязательно ли для этого дойти до крайности и оказаться в тошнотворном брюхе депрессии? Нет, не обязательно.

Но я могу с уверенностью сказать, что глубоко внутри нас, там, где живут сказки, где дремлют архетипы, где свились в один клубок змеи жизни и смерти, именно там звучит знакомый старинный напев:

И кто этого киселя отведает, камнем скатится в бездну страшную и встретит там чудовище самое что ни на есть чудовищное: саму себя.

 

Долгое время лежала Спящая красавица среди страниц моего компьютера и дремала. В то время как Красная шапочка обрастала плотью в зловонном волчьем брюхе, а Белоснежка просыпалась навстречу своему анимусу, за все это время непонятно, почему я ни разу не подошла к девушке, притаившейся в глухом углу, к которому я не могла или не хотела приблизиться.

Сколько раз я повторяла в уме ее историю, удивляясь, как это так, что именно эта самая очевидная из всех сказок возвращения из небытия, не заговаривает со мной на языке ее сестер – тех, что были затянуты водоворотом смерти и выплыли на поверхность. Ведь в данном случае все, казалось бы, абсолютно ясно. Или слишком ясно?

Только когда я случайно наткнулась на текст под названием «Солнце, Луна и Талия», оказавшийся ранней версией известной нам сказки, что-то во мне пришло в движение, словно очнулось ото сна вместе с девушкой, истинная правдивая история которой спала вместе с ней. «Солнце, Луна и Талия» – предшественница «Спящей красавицы», изложенная итальянцем Джамбаттиста Базиле, изобилует будоражащими душу деталями, часть которых, несомненно, эротична. Эти детали исчезли с легкой руки популярных рассказчиков вроде Шарля Перро, придворного французского писателя конца XVII века, подвергшего цензуре насилие и адюльтер, и «великих моралистов» братьев Гримм, которые совершенно естественно рассказывали о мачехах, готовых, не моргнув, убить, а порой и съесть невинных детей, но избегали, как огня, любого проявления сексуальности.

Оказывается, что знакомая всем нам «Спящая красавица» и из мастерской Шарля Перро, и вышедшая из-под пера братьев Гримм есть не что иное, как обрубок красавицы: отрубленные голова, грудь и руки – это все, что мы получаем, в то время как все составные части, содержащие в себе страсть, все глубокие басы давным-давно удалены из сказочного сюжета. Они блистают у Базиле; и вот они перед вами:

 

«Солнце, Луна и Талия»

[72]

Жил однажды благородный господин, который по рождению дочери созвал всех мудрецов и прорицателей королевства, чтобы те предсказали ей судьбу. Они предсказали ей страшную смерть: Талия [73] – так назвали принцессу – умрет ото льна или льняного волокна, поэтому отец строго запретил приносить в его дворец лен и пеньку и удалил из дворца все веретена. Когда Талия выросла и стояла как-то у окна, она увидела старую женщину, которая занималась прядением. Она приказала позвать старушку к себе наверх, протянула руку к веретену, уколола палец и тут же упала замертво. Безутешный отец запер бесчувственную дочь в замке, а сам покинул это место, чтобы никогда туда не возвращаться. Но вот однажды случилось, что чужеземный король охотился в тех местах, и сокол его, которого он нес на своей руке, влетел в окно замка. Король последовал за ним и, не встретив на своем пути ни одной живой души, наконец оказался в отдаленной комнате, где находилась зачарованная принцесса. Он позвал ее, так как думал, что девушка спит, но она не отвечала ни на зов его, ни на встряску. А король, все больше и больше разгораясь от ее красоты, на руках отнес ее на ложе и там «собрал цветы любви». После чего оставил ее лежать на кровати, а сам вернулся в свое королевство, и больше о случившемся не вспоминал.

Через девять месяцев, так и не просыпаясь, родила принцесса двойню – мальчика и девочку, Солнце и Луну [74] . Они лежали рядом с ней и сосали ее грудь. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы однажды мальчик не потерял материнский сосок и не принялся бы сосать ее палец – тот самый, уколотый веретеном. Так, совершенно случайно, он высосал занозу, и Талия очнулась, как после долгого сна. Наконец-то и король, вспомнив о красавице-принцессе, под предлогом охоты снова оказался возле заброшенного замка. Неожиданно он нашел ее проснувшейся с двумя прелестными ангелами на руках и несказанно обрадовался.

На этом можно было бы и объявить о счастливом завершении событий, но эта повесть отличается особо длинным хвостом:

А его жена, то есть королева, которой он как-то не нашел времени рассказать о новорожденных, что-то заподозрила. Допросив возможных свидетелей, она узнала об измене мужа и решила уничтожить незаконное семейство. Согласно ее коварному замыслу, Солнце и Луна оказались в королевском дворце, и женщина с сердцем Медеи приказала повару убить их и приготовить из детей всевозможные супы и рагу, а затем подать их к столу бедного короля. Но у повара было доброе сердце, он передал двух ангелочков своей жене, а сам же взял двух козлят и приготовил их на разный манер, и королева приняла их с огромной радостью. Когда же вернулся король и стал вкушать яства с большим удовольствием, каждый раз приговаривая: «Ах, как вкусно, душой клянусь!», – королева каждый раз отвечала: «Ешь, и то, что ты ешь, твое!». Король поначалу оставлял ее слова без внимания, но в конце концов не сдержался, в гневе вышел из-за стола и удалился в другой загородный дом, что находился неподалеку, чтобы успокоиться. Но злобной королеве этого было мало. Ослепленная жаждой мести, она велела привести к ней принцессу. «Ты мерзкая тварь, – не скрывая ярости, кричала она, – и я убью тебя!» Принцесса рыдала, что она не виновата, – ведь король «сломал ее форт», пока она спала. Но королева была непреклонна и велела слугам разжечь костер и бросить туда ненавистную блудницу.

Отчаявшаяся принцесса, стеная, попросила исполнить ее последнее желание – раздеться перед смертью. Ее одежды были расшиты золотом и украшены драгоценными камнями, поэтому жадная королева, подумав, согласилась.

Талия раздевалась очень медленно. Снимая каждый предмет своего туалета, она испускала громкий и жалобный крик. И король услышал ее. Он ворвался в подземелье, сбил королеву с ног и потребовал вернуть близнецов. «Но ты же их сам съел», – зло расхохоталась королева. Король зарыдал. Он приказал сжечь королеву в уже разведенном костре. Тут как раз пришел повар и признался, что не подчинился злой королеве. Радости родителей не было предела. Расцеловав повара и друг друга, стали они жить поживать да добра наживать.

На мой взгляд, «Солнце, Луна и Талия» – это одно из самых красивых деревьев, выросших из семян старинных сказаний, развеянных по миру многочисленными рассказчиками. Многое в этой истории, особенно то, каким образом в глубинах депрессии (и внутри нас) зарождаются новые силы, желания и способности, делает Талию яркой представительницей сказок об обратимой смерти, я бы даже сказала, их прототипом. Но есть одна деталь, которая выделяет героиню данного сюжета на фоне всех ее сестер и кажется мне очень важной, а главное, близкой; деталь эта – ее материнское чрево, исключенное из всех известных нам версий, чрево сказки и ее героини: Талия забеременела и родила во сне близнецов Луну и Солнце и очнулась ото сна в процессе их кормления.

Но и у этой сказки, несомненно, есть предшественники: в ней явно угадываются следы «Истории Троила и Зелландин» – эпизода во французском рыцарском романе «Персефорест», тысячи страниц которого (он насчитывает 531 главу) были написаны в первой половине XIV века.

Итак, богини Венера, Люцина (древнеримская богиня родов и материнства) и Темис (Фемида – древнегреческая богиня правосудия) приглашены на бал в честь рождения принцессы Зелландин. Темис обижается из-за проявленной к ней неучтивости и проклинает новорожденную. Проклятие действует: льняное семя застревает под ногтем принцессы, и та засыпает мертвым сном. Проходят годы, и в башне, где покоится спящая принцесса, появляется молодой принц по имени Троилус. Он пытается разбудить ее, но безуспешно. Принц насилует спящую девушку, и она, так и не проснувшись, рожает сына, который однажды как бы случайно – а на самом деле по воле Венеры – сосет материнский палец. Льняное семя выпадает из-под ногтя, и принцесса просыпается.

Мое, можно сказать, интуитивное ощущение, что в материнском чреве Талии зародилось что-то чрезвычайно важное, исключенное из последующих более поздних версий, переросло в уверенность, когда я наткнулась на еще одну, тоже очень чувственную и многогранную вариацию на тему «Спящей красавицы» – рассказ девятого офицера полиции (в английском переводе – девятого констебля) из «Сказок тысячи и одной ночи». В этой версии (мы к ней еще вернемся) Шехерезада искусно прядет рассказ о девочке по имени Ситтукан, которая умерла, коснувшись ниточки льна, очнулась от поцелуев возлюбленного, провела с ним сорок девять бурных ночей в башне своего заточения, после чего была им оставлена, затем похоронила его и вернула к жизни своим поцелуем. Спящие красавицы говорят с нами не только о силах, порождаемых депрессией, но и о смерти, созидании и об амбивалентности наших отношений с этими исконно женскими силами.

Чисто женское созидание, когда женщина является творцом жизни, представляет собой такую же дуальную целительную силу, как и сама депрессия, но превосходит ее в мощности и напряженности. Эта сила способна предотвратить депрессию, даже когда мы оказываемся на самом дне; с другой стороны, она же действует на затаившихся в нас спящих красавиц и сталкивает их в бездну депрессии.

Спящая красавица говорит с нами о непреодолимой тяге, которую мы испытываем к инстинктивной целительной силе созидания, о том, какого труда нам стоит противостоять этим силам, об их непременном спутнике – обязательном взрослении и о нашем страхе перед этим необходимым процессом.

Чуть-чуть отвлечемся от Спящей красавицы и обратимся к Инанне: к связи между рождением (сотворением жизни) и смертью, к напряженной близости, существующей между ними. Эрешкигаль, владычица подземного царства, мучается в родах на «полу» преисподней, в то время как безжизненное тело Инанны подвешено к «потолку» подземелья. И даже в нашей повседневной жизни, когда новое рождается в наших руках, а не в родовых муках, мы опять затеваем двойной роман с жизнью и смертью: создаем керамический сосуд для хранения пищи или пепла умершего, производим белую ткань для свадебного обряда или обряда погребения. Замешанное нами тесто всходит на дрожжах нашего женского начала; засеянная нами земля приносит плоды; мы прядем судьбу; даем жизнь самим себе, взрослеем, умираем от страха; подобно бабочке, рождаемся заново из сотканного своими же руками савана; воскрешаем из амфоры, в которой хранился наш пепел. Мы создаем себя заново, возрождаясь из боли, наслаждения, утрат, открытий – из познания и признания себя и своей жизни.

 

Женственность, скрученная в нить

Нельзя не обратить внимания на то, что смерть всех Спящих красавиц удивительным образом связана со льном или веретеном. Особенно интересен в этом плане «Рассказ девятого констебля» из «Тысячи и одной ночи», в котором бездетная женщина мечтает о дочери, даже если она окажется «такой хрупкой, что умрет от запаха льна». Сама Шехерезада поясняет, что только очень слабое существо может пострадать от запаха льна, известного своими целебными свойствами, и тем самым еще раз подчеркивает особую ранимость героини ее сюжета. И все же, я думаю, что лен переселился в эту историю из времен гораздо более отдаленных, как и сам прядильный процесс вместе с бессилием этой девушки (подобно всем Спящим красавицам во всех версиях) по отношению ко льну, исконно женскому элементу, символу зарождения, сотворения и воссоздания. Вот и в сказке, рассказанной Шехерезадой, убивающе-оживляющая сила женского созидания находит свое выражение в прядильном процессе: героиня этой истории тоже прядет жизнь.

Только какой будет эта жизнь?

Сознание, что мы в состоянии собственными руками спрясть свою жизнь, может придать нам жизненных сил, а может, наоборот, напугать до смерти. И если наша душа относится к роду спящих красавиц, глубокий внутренний страх предупреждает нас не прикасаться к веретену, в то время как мы стремимся к нему всем сердцем.

В результате рискованная встреча с прялкой, навязанная во всех без исключения случаях самой яркой архетипичной старухой, ввергает эти юные прекрасные души в глубочайшую депрессию. И тогда в процессе депрессии в них просыпается достаточно жизненных и созидательных сил, чтобы сотворить себя заново, но путем несравнимо более тяжелым и жестоким, чем тот, который можно было проделать с прялкой в руках, если бы только этот путь был им доступен.

Во всех версиях сказки, как только родители девочки выслушивают безжалостное предсказание, они немедленно удаляют из замка, а иногда и из всего королевства все, что имеет отношение ко льну: иглы, прялки, веретена, нити – такова обреченная на неудачу попытка обхитрить судьбу или предотвратить будущее. В определенном смысле все эти иглы, прялки, веретена и спицы символизируют муки юности и взросления, которые пытаются предотвратить слишком хорошие родители нашей юной принцессы. И как это ни парадоксально, избавляя ее от страданий, связанных с взрослением, они лишают ее и самого взросления.

Но истинная угроза не таится в игле, и даже укол иглой не является опасным: только прядильный процесс в сочетании со льном может привести к ожидаемому пагубному результату; и точное соблюдение этого сочетания наблюдается во всех сюжетах, какими бы стерилизованными они ни были. Прясть другие нити, к примеру, из хлопка или овечьей шерсти недопустимо. Обычное, не связанное с прядением касание льна или случайный укол иглой тоже не выполняют своей работы. А «работа» в данном случае – это тяжелое противостояние процессу взросления, конечным результатом которого должно стать превращение в женщину, способную дарить жизнь.

И мужчины, и женщины в равной степени не раз испытали на себе как жизнетворное, так и смертоносное влияние творчества в искусстве; и все же существует определенный тип созидательного труда, который в древние времена был доступен исключительно женщинам. В своей книге «Великая Мать» Эрих Нойманн пишет, что прядильное и гончарное ремесло были категорически запрещены (на уровне табу) для мужчин, так как считались исконно женским священнодействием.

Адриенна Рич, для которой (как и для многих из нас) природное женское начало являлось источником силы и вдохновения, писала: «Процесс превращения сырьевых волокон в нить неизменно подразумевал способность управлять вопросами жизни и смерти. Паук, плетущий паутину из своих выделений; Ариадна, протягивающая своему возлюбленному клубок ниток, чтобы вывести его из лабиринта; три сестры, управляющие судьбой, в греческой мифологии или норны из скандинавских мифов; старухи, прядущие нить жизни или разрезающие ее…»

Лен как сырье, издревле используемое женщинами, встречается во всех знакомых нам версиях «Спящей красавицы», но есть и Психея – спящая красавица несколько иного плана – имеющая дело с золотым руном (шерстью бешеных овец), которое всегда считалось уделом мужчин. Несмотря на явную разницу между архетипическими героинями сказок возвращения из небытия и Психеей, я все же отношу ее к спящим красавицам, так как некоторые очень важные детали ее истории вполне соответствуют требованиям этого сюжетного мотива. Многое в ее образе перекликается с уже знакомыми нам сюжетами и помогает понять лицемерно скрываемые внутренние процессы классических красавиц: пусть история Психеи не начинается с ее рождения и она не единственная долгожданная дочь у родителей (у нее есть две старшие сестры), но, согласитесь, нет существенной разницы в том, расти ли под сенью благословения фей, как Спящая красавица, или быть приравненной к эталону совершенства – быть красивее самой Афродиты! Бремя – одно и то же, и я еще остановлюсь на этом подробнее. И Психея, и Спящие красавицы были наказаны (Спящих красавиц наказывает злая фея, а Психею – оракул); дорога познания Психеи проходит через испытания шерстью – правда, иначе, чем у красавиц; ну и в завершении Психея тоже (пусть, только на мгновение) засыпает мертвым сном и просыпается, разбуженная принцем – богом любви Амуром.

И все же основное различие между Психеей и Спящими красавицами кроется в том, что большая часть ее ученичества протекает в соответствии и противостоянии мужским канонам, в то время как непосредственный процесс просвещения Спящей красавицы (подобно большинству героинь сказок возвращения из небытия) контролируется женскими нормами и происходит на исконно женской территории.

Одно из заданий, которое должна была выполнить Психея, чтобы добраться до долгожданного счастливого конца, было связано с шерстью: по приказу Афродиты она отправляется за драгоценной золотой шерстью, которой покрыты откормленные овцы. Все бы ничего, но, как предупреждает Психею прибрежный тростник, «когда палит их солнечный зной, на них обычно нападает дикое бешенство, и они причиняют гибель смертным, то острыми рогами, то лбами каменными, а подчас ядовитыми укусами». Эрих Нойманн, чьи юнгианские комментарии к «Золотому ослу» Апулея причислены к классике, видит в этом отрывке гимн мужской силе златокудрых солярных богов: «Яростные солярные овны символизируют преисполненное архетипической энергией духовное мужское начало, противостоять которому фемининность не в силах». Нойманн видит в солнце мужскую основу, чьи золотые кудри стремится остричь матриархия, тем самым лишая его силы, подобно Далиле, обрезавшей кудри Самсона, которого он (как и многие авторы) тоже считал солярным героем наравне с другими героями народных эпосов, например, с Геркулесом.

Женщина, пытающаяся уцелеть в мире «всепоглощающего мужского (маскулинного) принципа», по словам Нойманна, обязана полностью ему подчиниться: «Только абсолютная искренность и благоговение перед данной энергией могут позволить фемининности выжить – но в этом случае она станет пленницей маскулинности, обретя всю благодать такого положения и подвергаясь всем его опасностям». Казалось бы, Психея обречена на смерть, но тут ей на помощь приходит речной тростник, вернее, речная тростинка с ее женской растительной силой-мудростью. Эту речную тростинку Нойманн называет «волос земли», а «нижние воды», которыми она питается, считает элементом, противоположным пламени солярных богов; и именно из этих глубинных вод черпает «тростинка зеленая» свое умение быть упругой и гибкой. «Не спеши, наберись терпения, – нашептывает Психее мудрый тростник. – Все течет, все меняется, и всему свое время». На исходе дня успокаиваются солярные боги – спят, словно невинные ягнята, убаюканные мягким теплом матери-земли… Вот и настал час великой женской силы: теперь-то она получит «то, что ей нужно». Психея может беспрепятственно собрать клочки золотого руна, запутавшегося в кустарнике, – «плодотворное световое семя», как называет драгоценную шерсть Нойманн. И этой «смертоносной силе мужского солярного духа» противостоит Психея, достойная воспитанница Великой Матери – «как великая Ткачиха, плетущая из нитевидных токов солнечного семени единую ткань природы».

В то время как наши спящие красавицы приступают к процессу изготовления пряжи, беря за основу лен – растительно-женский компонент, противоположный животно-мужскому началу или дополняющий его, Психея вынуждена противостоять Амуру – ее мужскому компоненту, поэтому ее неизбежная встреча с шерстью (так как этот курс относится к разряду обязательных в ее учебной программе) происходит на мужской территории.

Вопрос о том, прядем ли мы нить нашей жизни из шерсти бешеных баранов или изо льна, не имеет значения на протяжении самого процесса, но с наступлением периода созерцания (или во время наблюдения) этот вопрос может обеспечить нас ключами ко многим замко́м.

Что касается олицетворяемого Психеей конфликта между мужским и женским началом, можно только коротко заметить, что под влиянием этой загадочной отталкивающе-притягательной комбинации никому из нас не удалось избежать встречи с нашими двуликими силами: мужчины, уходящие в море, говорят о нем как о коварной женщине-соблазнительнице, известной своим непостоянством, которая и дает жизнь, и забирает ее; для женщин, стоящих на берегу, море – это мужская сила со спокойным лицом, под маской которого скрываются бездонные глубины невосполнимых утрат. Наша вера в то, что эта многогранность, это наше двуликое море, прячет в своих глубинах изумрудные россыпи и неизведанные останки затонувших кораблей, толкает нас снова и снова бросаться в его пучину. На самом деле это страстное желание при всей его загадочности есть не что иное, как эволюционная потребность души: ведь то, что нам действительно необходимо, – это не изумруды, а само дальнее плавание, покорение глубин, единоборство с волнами; нам необходимо искать, подвергаться опасности, терять и в конце концов найти что-то очень ценное (даже бесценное), но совершенно не то, за чем мы пустились в эти изнурительные поиски.

Принимаясь за работу с женскими установками, наши героини автоматически становятся участницами «пакетного соглашения», предписывающего как материал (лен), так и способ его обработки. Женским элементом является не только сам лен, но и путь его превращения в нить – однообразное вращение прядильного колеса напоминает цикличную смену жизни и смерти в бесконечном матриархальном круговороте.

Спиралью скрученная нить в нашей сказке или круговые движения при помешивании варева в других, несомненно, имеют отношение к спиралевидному символу возрождения, дошедшему до нас из глубокой древности. Так что на первый взгляд непредвиденная встреча Спящих красавиц со спиралью в виде крутой винтовой лестницы (ведущей на чердак) и вращающегося вокруг своей оси колеса прялки за несколько минут до их обратимой смерти, оказывается вовсе не случайной.

Так же, не спеша, большими кругами в такт движениям колдуньи, помешивающей свое варево, вращается вокруг своей оси и повествование о котле Керидвен, современнице древних кельтов: душа сменяет душу, исчезая и возникая в новом образе; кружатся в бесконечном хороводе жизнь, смерть и возрождение.

Расстроенная невероятным уродством своего сына, Керидвен решила сделать его мудрым и всесильным обладателем пророческого дара. Один год и один день варила она в котле знания свой напиток, присматривать за которым был поставлен другой ее сын, Гвион Бах. Но судьба распорядилась по-своему: однажды три капли зелья упали на палец Гвиона Баха, и он, как это часто бывает, слизнул их, получив таким образом знания и силы, которые предназначались не ему. Как Гвион Бах и предполагал, Керидвен рассвирепела и начала его преследовать. Спасаясь от погони, Гвион превратился в зайца, но Керидвен стала охотничьей собакой; он принял облик рыбы и прыгнул в реку, она бросилась за ним, превратившись в выдру; он взвился ввысь птицей, но чуть не стал добычей Керидвен-ястреба. Упав на землю, Гвион Бах превратился в пшеничное зернышко; черная толстая курица проглотила его и вернулась к своему первоначальному облику. Из зернышка в чреве Керидвен развился младенец необыкновенной красоты. Керидвен не смогла убить новорожденного сына, хотя и знала, что это ненавистный Гвион, положила его в кожаный мешок и бросила в океан. Рыбачивший на плотине сын местного властителя Элфин спас мальчика и, пораженный его красотой, воскликнул: «Taliesin!» – прекрасное чело. Позже Талиесин стал великим бардом и пророком при дворе своего спасителя [80] .

Во многих сказках процесс прядения окружен ореолом волшебства, колдовства и тайны. Примером явного колдовства может служить сказка о Мельниковой дочке, якобы прядущей золотые нити из обычной соломы, хотя на самом деле эту работу выполняет за нее гном. Да и сами архетипические старухи, подобные той, что поджидает нашу Спящую красавицу на чердаке высокой башни, будь то шумерская Намтарта, Моргана ле Фай у древних кельтов или любая другая фея судьбы, прядущая свою льняную нить, – все они колдуют своими узловатыми жилистыми руками над диким, первозданным, необузданным сырьем, превращая его в мягкую, послушную пряжу. Из этих длинных, свитых в огромные клубки, нитей судьбы они ткут нескончаемые полотна жизни и смерти. Вращая гончарный круг или прядильное колесо, великие женщины легенд и сказок следуют накопленным человечеством знаниям о законах бытия. И не только это. Не только следуют и подтверждают, но создают и утверждают эти законы заново.

«Каждую ночь мне снится крошечная старушка – Баба Яга, похожая то на обыкновенную бабушку, то на колдунью; крошечная, худенькая, в черном платке на голове. Будто бы сидит она, высохшая и сгорбленная, в глубине нашего двора на крошечной скамеечке, – пишет Эва Хоффман [81] в своей книге „Искусство потерь“. – Она очень-очень старая и очень-очень маленькая… И смотрит на меня узкими, как щели, злыми глазами. А может, умными глазами? И кто знает, быть может, я – это она. Возможно, я нахожусь здесь, на этом свете, уже давным-давно, и поэтому мне понятен язык ее глаз. А вдруг эта детская маска – всего-навсего окно? И вообще это я – сон какой-то Бабы Яги, которая была здесь всегда, веки вечные, и это я выглядываю из ее древнего тела, смотрю и понимаю, что все неизменно и предопределено испокон веков» [82] .

Когда я читала эти строчки, во мне беспокойно шевелилась, ныла, как тупая боль, одна догадка: значит, это и есть то, от чего мы убегаем, уже многие поколения, прямо под безжалостные копыта, навстречу смертоносному стаду, требующему полного безоговорочного подчинения; и это и есть то, к чему так страстно стремится Спящая красавица, то, в чем она так остро нуждается, что-то, обладающее особыми целебными силами. Это то, что слишком долго скрывалось, было ей недоступно; и это то, что открылось перед ней внезапно, без предупреждения и ввергло ее, лишенную какой-либо защиты, в беспробудный сон депрессии. И как же мне назвать это что-то? Можно ли ограничиться тем, что ты являешься сном Бабы Яги, которая есть не кто иной, как ты сама? По-моему, нет.

Попробую еще раз: я опасаюсь, что то, от чего мы убегаем, есть заложенное в нас издревле сознание того, что мы являемся рабочим материалом в руках умерщвляюще-оживляющей силы матриархального колеса и что мы – да, мы, такие крошечные, – вращаем это колесо собственными руками. В определенном смысле, возможно, несколько эзотерическом, «Спящая красавица» может служить списком ингредиентов в матриархальной аптечной книге: лен, женский созидательный труд, депрессия. Это все, что мы можем предложить. В легких случаях достаточно льна; если это не помогло, мы горячо рекомендуем заняться важным женским ремеслом: спряди нить судьбы и свяжи мягкую теплую шаль; прочувствуй землю под ногами, напои ее слезами, слепи из нее горшок, вылепи себя. И это не получается? Возможно, тебе придется впасть в депрессию – горькое и эффективное лекарство, которое выгонит из тебя все горшки, которые ты не соглашалась лепить. Вот они перед тобой сверкают на солнце. И что ты теперь будешь с ними делать?

 

Проклятие

Уже первая фраза повествования предупреждает нас и наших героев: малышка Талия в опасности – в смертельной опасности! Во всех версиях сказок, обратимой смерти красавицы, кем бы она ни была, всегда предшествует предсказание, предвидение, обещание или проклятие. В знакомых нам вариантах, авторами которых являются Шарль Перро и братья Гримм, бедная принцесса становится жертвой проклятья из-за «ошибки» ее родителей (внутренних, как мы помним), хотя в действительности речь идет о гибрисе – понятии, взятом из греческой трагедии, за которым обязательно следует неминуемое возмездие.

У Спящей красавицы гибрис проявляется во внутреннем родительском желании управлять ее душой, а точнее, душевными качествами, ведь на балу в честь новорожденной должны определить ее характер, одарить ее теми или иными качествами. Давайте сделаем ее совершенной, решают родители.

Вот и родители Психеи хотят видеть свою дочь совершенной; хотят так сильно, что в конце концов действительно видят в ней верх совершенства.

Но снежный ком совершенства толкают не только внутренние родители: и детская составляющая – развившаяся в соответствии с ожиданиями «настоящих» родителей – тоже старается изо всех сил внести свою лепту. Тема реальных родителей поднималась в этой книге уже не раз, и все-таки, на мой взгляд, граница между настоящими и внутренними родителями остается очень тонкой и хрупкой.

Мне абсолютно ясно, что наши «настоящие» родители – те, что вытирали нам нос и за руку вели нас в садик, – влияют на наших «внутренних» родителей, но каждый раз я поражаюсь тому, как перемены, происходящие в моих внутренних родителях, отражаются и в этих, остающихся снаружи.

Итак, родители, кем бы они ни были, пытаются всеми доступными им путями удалить из королевства любые шипы, иглы, спицы или иголочки, которые могут оказаться на усыпанном розами пути их ненаглядной малышки. И когда, как им кажется, уничтожены все шипы, засыпают властные родители вместе с дочкой (такой вариант встречается во многих сказках) долгим глубоким сном, может, просто потому, что они не в состоянии отпустить свое чадо из-под родительского крыла.

Когда родительские душевные силы, которые должны защищать, вместо этого начинают властвовать, они слабеют, и это наряду с некоторыми другими факторами быстро приводит к полному бессилию перед набирающим обороты безжалостным механизмом депрессии.

Заглянем ненадолго к Перро и братьям Гримм: король и королева устраивают пир в честь долгожданного рождения принцессы; приглашены все феи королевства, и каждая из них наделяет малышку чудесными дарами – достоинствами или добродетелями. Одна обещала, что она будет петь, как соловей, вторая, что принцесса будет превосходно танцевать, третья, что она будет прекрасней и умнее всех на свете, четвертая одарила ее богатством, пятая – здоровьем, шестая – сердечной добротой и так далее, каждый подарок красивее и дороже предыдущего… И вдруг в разгаре бала появляется еще одна – старая фея, про которую все забыли, потому, что «больше пятидесяти лет она не выходила из своей башни, и все думали, что она давно умерла». Склонившись над кроваткой и «тряся головой больше от досады, чем от старости», старуха произносит страшное предсказание: принцесса умрет от укола веретеном.

Во всех без исключения вариантах злой фее нанесена обида (мелочная, стоит отметить), и она спешит отомстить (не мелочась) своим обидчикам. В одном случае про нее просто забыли («на что нам эти брюзгливые старухи, подагра, хвори, бесконечные жалобы, – нашептываем мы нашей наивной душе, – давай не будем приглашать эту злую фею»); в другом не положили нож возле ее тарелки или поставили обыкновенную посуду вместо драгоценной.

Родители Талии, в свою очередь, не нуждаются в феях, колдунах или любых других посторонних факторах, чтобы полностью поверить в горькую судьбу, уготованную их дочери; нет фей, есть только предсказатели, читающие судьбы, – беда исходит изнутри.

Здесь, можно сказать, нет виноватых: это воля судьбы, таковы «небесные указания», так требует жестокий милетский (внутренний) оракул: «Царь, на высокий обрыв поставь обреченную деву И в погребальный наряд к свадьбе ее обряди…»

Счастье, здоровье, долгие годы жизни, мир да любовь – все эти слова кажутся пустыми, ничего не стоящими обещаниями, почти такими же, как те, что произносят добрые феи над колыбелью принцессы, в то время как над ее головой уже витает смертный приговор.

Эта ее суицидальность как раз-таки во многом и объясняется неподъемной тяжестью великолепных даров, которыми осыпали принцессу «добрые» феи. Их не забыли пригласить на пир, и перед ними поставили драгоценную посуду.

И действительно, злая фея зарождается в душе только после того, как в ней уже запущены жернова многопудовых требований (поет, как соловей; прекрасна, как Афродита, и т. д). «Смертного зятя иметь не надейся, несчастный родитель:

Будет он дик и жесток, словно ужасный дракон… Раны наносит он всем, пламенем жгучим палит», – обращается внутренний оракул Психеи к ее внутреннему отцу.

Вот и Сильвия Плат не раз надрывалась под гнетом непосильного груза: «Самым изощренным оружием в его <сеющем смерть самовосприятия> арсенале всегда было мое собственное мнение о себе, как об абсолютно успешном человеке… и как только я улавливаю самый легкий запах неудачи… я обвиняю себя в лицемерии, в том, что я притворяюсь кем-то, кто во много раз лучше меня, в то время как я на самом деле ничего не стою».

Я уже обсуждала эту тему в предыдущих главах, особенно относительно разлада в душе Белоснежки, но, думаю, стоит коротко напомнить: Спящая красавица, подобно Психее, подобно Сильвии Плат, подобно многим детям, оказывается на краю непреодолимой пропасти между воплощенным совершенством в глазах родителей, переполненных любовью и добрыми намерениями, – совершенством, о котором они говорят и которого ожидают (ведь феи обещали!), и обычным, свойственным человеку ощущением своего несовершенства.

Эта пропасть между «подлинной девочкой» в том виде, в каком она себя воспринимает, и «идеальной девочкой», какой, по ее мнению, она выглядит в глазах родителей, вызывает трещину в душе, которая уже напрямую выводит к замешанному на крови замужеству Психеи или к потере опоры в жизни, как это происходит у Талии и Ситтукан. Чувство собственного достоинства (вернее, собственная самооценка), основанное на ошибочном, я бы даже сказала, иллюзорном, взгляде извне, не может быть достаточным, чтобы поддержать Персону, и вот уже ничто не в состоянии удержать тягу к самоубийству.

Я вспоминаю одну мать на уличной детской площадке, которая устало смотрела на своего трехлетнего сынишку, резвящегося на горке, и вдруг сказала, обращаясь ко мне: «Иногда я говорю себе, пусть это самое страшное уже случится! Тогда я буду знать, что это уже произошло, и перестану умирать от страха».

Жить в вечной тревоге означает не жить. «Безжизненная жизнь, – говорила о себе Сильвия Плат, – это то, чего я боюсь больше всего».

«Но тогда выступила двенадцатая ворожея – она не высказала еще своего пожелания. Отменить роковое предсказание она уже не могла, но смягчила его, сказав: „Но то будет не смерть, а глубокий сон, в который королевна погрузится на сто лет“».

Погружение в депрессию и есть тот бесценный дар, который преподносит добрая фея, чтобы исцелить от приговора к смерти.

 

Сладострастная чувственность в храме смерти

А теперь, когда мы пробрались сквозь заросли колючек, за которыми скрывался замок Спящей Красавицы; когда преодолели лен и веретено, проклятие совершенства и смертоносно-оживляющее вращение прядильного колеса, – теперь, я думаю, мы готовы откинуть тяжелый полог над кроватью со спящей на ней красавицей: под плотным покрывалом притаилась одна из самых ранних и, несомненно, самая красочная история – один из сюжетов «Сказок тысячи и одной ночи», в центре которого – спальное ложе с уснувшей мертвым сном будоражаще благоухающей девушкой.

 

Рассказ девятого констебля

[84]

Жила была женщина, которая никак не могла забеременеть, потому что муж был с нею груб и часто брал ее силой. И вот однажды она обратилась к Аллаху со словами: «Пошли мне дочь, пусть такую, что окажется беззащитной даже перед запахом льна». Говоря о запахе льна, женщина подразумевала, что она хочет иметь дочку, пусть даже такую хрупкую и чувствительную, что легкий успокаивающий запах льна способен стиснуть ей горло и убить ее. Аллах услышал ее молитвы, и вскоре у нее родилась дочь, такая прекрасная, как восходящая луна, и такая бледная и нежная, как лунный свет. Родители любили ее больше всего на свете и берегли, как только могли. Когда маленькая Ситтукан, так они ее назвали, достигла десяти лет, проходивший под ее окном сын султана увидел ее, влюбился и заболел. Лекарь за лекарем беспомощно разводили руками у его постели, и только одна старая женщина, ощупав его с головы до ног, сказала:

– Ты влюблен.

Да, я влюблен, – ответил юноша.

И как ее зовут? – спросила старая женщина. – Ее имя Ситтукан, – сказал он, и старая женщина обещала найти и привести ее во дворец султана.

Она пустилась на поиски и, наконец, нашла девочку, когда та вышла во двор материнского дома подышать свежим воздухом. Поздоровавшись и отдав должное ее красоте, старая женщина обратилась к юной красавице с такими словами:

– Девушки со столь прелестными пальчиками должны учиться прясть лен; нет ничего восхитительнее, чем тонкое веретено в тонких пальцах.

Сказала и ушла. А девочка побежала к матери и не успокоилась, пока та с тяжелым сердцем не согласилась взять ее к пряхе. Целый день провела она у мастерицы, постигая секреты прядильного ремесла, и ее товарки не могли надивиться на красоту и ловкость ее рук. Но стоило крошечному, с пылинку, кусочку льна попасть ей под ноготь, как она, лишившись чувств, упала на пол. Все решили, что она мертва и послали за родителями. Родители услышали страшную весть: «Ваша дочь мертва», разорвали на себе одежды и, убитые горем, вышли ее хоронить.

На пути им повстречалась старая женщина, которая сказала:

– Вы богатые люди, не подобает вам такую красавицу в пыль и грязь хоронить! Постройте беседку посреди реки, и пусть покоится там на ложе – так вы сможете ее навещать.

Родители так и сделали: на высоких сваях построили мраморную беседку, положили дочь свою на кровать из белого мрамора, вокруг беседки посадили великолепный сад и сюда же приходили ее оплакивать.

А что же произошло дальше?

Старая женщина вернулась к больному от любви сыну султана и обратилась к нему со словами:

– Иди со мной, я отведу тебя к девице – она ждет тебя в беседке посреди реки.

Он встал и попросил одного из визирей проводить его. Когда они подошли к беседке, он приказал визирю:

– Подожди меня здесь, у дверей: я не задержусь.

Юноша вошел в беседку, бросился к мраморной постели и, рыдая, стал сквозь слезы воспевать в стихах красоту своей возлюбленной. Он потянулся поцеловать бледные безжизненные пальцы красавицы, но вдруг заметил у нее под ногтем льняное семечко, удивился и осторожно его высвободил. Девушка очнулась, села на край беломраморного ложа и, улыбнувшись, прошептала:

– Где я?

– Ты со мной, – отвечал сын султана, прижимая ее к себе.

Он поцеловал ее и разделил с ней ложе. Они оставались неразлучны сорок дней и сорок ночей, после чего юноша покинул свою возлюбленную со словами:

– Мой визирь ждет меня за дверями. Я отведу его во дворец и сразу же вернусь.

Он нашел визиря там же, где оставил, и они ступили на садовую дорожку, ведущую к воротам. Но тут он увидел куст белой розы, обвитый ветками жасмина, и взволнованно воскликнул:

– Розы и жасмин так же белы, как бледные щеки Ситтукан! Подожди меня здесь еще три дня, пока я не насмотрюсь на ее щеки.

Он вошел в беседку и оставался там еще три дня, любуясь белизной роз и жасмина на ее щеках. Затем вернулся к визирю и отправился с ним через сад к воротам, но тут на его пути возникло рожковое дерево с длинными черными плодами. Взволнованный юноша пробормотал:

– Эти рожки длинны и черны, как брови моей Ситтукан! О визирь, подожди меня еще три дня, пока я не налюбуюсь на ее брови.

Он вернулся в беседку и оставался там три дня, любуясь великолепными бровями красавицы, а затем вернулся к визирю. Они шли по саду, пока не остановились перед весело журчащим фонтаном, и взволнованный юноша промолвил:

– Эта струящаяся вода подобна талии Ситтукан!

Он опять вошел в беседку и оставался там еще три дня, наслаждаясь талией Ситтукан, изящной, как фонтанная струя. А через три дня снова вышел к визирю, и они пошли к воротам. На этот раз Ситтукан прокралась за ним и спряталась за дверью, ведущей в сад, так как ей было интересно узнать, что же заставило сына султана трижды вернуться к ней в беседку. И надо же было такому случиться, что юноша обернулся и заметил выглянувшую из-за двери красавицу. Побледнев от негодования, он повернулся к девушке.

– Ситтукан, о Ситтукан, – произнес он, – я никогда тебя больше не увижу. Никогда, никогда!

И он ушел, зная точно, что никогда не вернется.

Вся в слезах бродила несчастная Ситтукан по саду и жалела только об одном: что не умерла в одночасье. Она шла вдоль реки, как вдруг заметила в траве какой-то сверкающий предмет и подняла его. У нее в руках оказалось волшебное кольцо. Девушка потерла отливающий красной медью рисунок, и кольцо произнесло человеческим голосом:

– А вот и я! Скажи, чего ты желаешь?

Ситтукан попросила дворец рядом с дворцом султана, сын которого любил ее, а для себя – красоты, превосходящей ее собственную. «Закрой глаза» – приказало кольцо. Девушка сделала, как было сказано, и оказалась в великолепном дворце по соседству с дворцом султана; она взглянула в зеркало и поразилась своей красоте. После этого она облокотилась на окно и стала ждать, когда ее вероломный возлюбленный ее заметит. И он действительно ее увидел, не узнал, но сразу влюбился и поспешил к матери со словами:

– Есть ли у вас какая-нибудь прелестная вещица, которую Вы могли бы преподнести в подарок госпоже, поселившейся в новом дворце, и не могли бы Вы заодно попросить ее руки?

Взяла мать два отреза расшитой золотом парчи, отправилась в соседний дворец и обратилась к красавице-хозяйке со словами:

– Дочь моя, я прошу тебя принять этот подарок и выйти замуж за моего сына.

Девушка позвала служанку и приказала разрезать дорогую ткань на половые тряпки. Разгневанная женщина поспешно вернулась в свое жилье. Там ее встретил сын и, узнав, что девушка распорядилась порвать золотую ткань на тряпки, попросил у матери, чтобы та выбрала подарок подороже и вновь попросила руки красавицы. Подавив обиду, мать взяла неописуемой красоты изумрудное ожерелье и вновь предстала перед Ситтукан.

– Прими этот подарок, дочь моя, и выйди замуж за моего сына, – сказал она.

И девушка ответила:

– Ваш подарок принят.

Затем она позвала служанку и спросила:

– Кормили ли сегодня голубей?

– Нет, госпожа, – отвечала служанка.

– Тогда возьми эти зеленые зерна и покорми их, – приказала Ситтукан.

Разгневанная женщина больше не пыталась скрыть свою обиду и возмутилась:

– Ты унизила нас, дочь моя! Но хотя бы скажи мне прямо, ты желаешь выйти замуж за моего сына, или нет?

– Если вы так страстно хотите, чтобы я стала его женой, – холодно отвечала Ситтукан, – велите своему сыну притвориться мертвым, заверните его в семь саванов, пронесите его, оплакивая, через весь город и велите своим людям похоронить его в моем саду.

Потрясенная мать передала все сыну, на что тот обрадовано воскликнул:

– И это все, дорогая матушка? Так разорвите свои одежды, плачьте и кричите: «Наш сын мертв!».

Все было сделано, как велено: похоронная процессия прошла через весь город и закончила свое шествие в саду нового дворца. Как только последний из людей покинул сад, девушка, которая однажды умерла от крошечного льняного семени, чьи щеки были белы, как розы и жасмин, чьи брови были подобны плодам рожкового дерева, а талия изящна, как фонтанная струя, спустилась к носилкам и развернула один за другим все семь саванов. А затем она спросила:

– Это ты? Ты, наверное, очень любишь женщин, если готов зайти ради них так далеко?

Сын султана от смущения укусил себя за палец, но Ситтукан успокоила его, сказав:

– На этот раз это не имеет никакого значения.

И жили они вместе в любви и согласии.

Здорово, не правда ли? Подобно другим версиям, этот вариант «Спящей красавицы» начинается с рассказа о бесплодной паре, которая долгие годы мечтает о ребенке. Более поздние, подвергшиеся цензуре истории преподносят эту деталь просто как факт, возможно даже, предопределение свыше, но Шехерезада, виртуозная исполнительница танцев с шарфами, именно в этом месте, пусть на мгновение, но все же замедляет свое плавное движение и сбрасывает тончайшее покрывало с родительской постели – места, куда, как водится, «посторонним вход запрещен»: «Рассказ девятого констебля» начинается с того, что женщина не в состоянии забеременеть, потому что муж бьет ее и даже насилует. В отличие от других сказок, где бесплодие преподносится как тяжелая несправедливость или как наказание свыше, здесь оно является следствием дефектных половых взаимоотношений, ущербной женственности и грубой мужской силы.

Итак, в сказках, подобных сказкам Базиле и Шехерезады, насилие представлено как неотъемлемая часть взаимоотношений между полами. А когда насилие является правомерным компаньоном сексуальности, то с ним вместе селятся в глубоких, скрытых от поверхностного взгляда тайниках повествования неподъемная ноша депрессии, неподвластный разуму страх и непреодолимая тяга к смерти. Мать Ситтукан насилуют, а Талией овладевают во сне – значит, и ее насилуют. Неполноценный секс, вне всякого сомнения, занимает немаловажное место в этой истории, так что забудем о «приличиях» и заглянем в окно девичьей спальни.

 

Ножны и кинжал

Куда бы мы ни обратились: к народным сказкам, старинным легендам или древним мифам, – всюду в центре сюжета располагается тема сексуальных взаимоотношений между людьми. Но только кто рассказывает эти истории? В далеком прошлом, возможно, их и пересказывали греющиеся у костра древние старухи, но большинство преданий, которые после длительных скитаний дошли до наших дней, были донесены до нас мужчинами.

Читая эпизод сказки, когда король, насилует спящую Талию – «король, все больше и больше разгораясь от ее красоты, на руках отнес ее на ложе и там собрал цветы любви», – трудно вообразить более сочувственную форму описания насильственного овладения человеком.

Можно ли из этого сделать вывод, что в образе девушки из «наивной детской сказки», которой овладели во сне, кроется тонкий намек, что именно такими, принявшими облик мертвых предпочитает видеть женщин каждый рассказывающий эти истории мужчина? Или, скажем, что обладание каким бы то ни было мужчиной телом какой бы то ни было женщины настолько естественно, что рассказчику и в голову не приходит задуматься над правомерностью происходящего? В древней валлийской легенде, героем которой является король Мат ваб Матонви, есть фраза, указывающая на странную деталь: «И в то время Мат, сын Матонви, не мог прожить без того, чтобы, когда он сидел, ноги его не покоились на коленях девушки, за исключением времени, когда он отправлялся на войну». Мат имел безграничную королевскую власть, ему приписывались сверхъестественные силы: как говорил один из его приближенных: «Если самый тихий шепот двоих будет подхвачен ветром, он услышит его», и, несмотря на это, ему необходимо было держать ноги на коленях девственницы, если только он не отправлялся в очередной военный поход. И девушку эту звали Гэвин, дочь Пебина, и краше ее не было во всей округе. Поборники патриархии зачастую используют очень выразительные и впечатляющие средства для того, чтобы приучить нас, обычно еще в раннем детском возрасте, к мысли, что они полностью обладают нами, иногда даже под видом обсессии, и в этом нет ничего предосудительного. Как бы не замечая всей абсурдности происходящего, судя по участливому тону рассказчика, он ожидает от нас сочувствия к воинственному королю со странным дефектом.

Что же касается короля, овладевшего спящей девушкой по имени Талия, то тут, возможно, мы должны проникнуться его непреодолимой страстью или прочувствовать вместе с ним неописуемое одиночество, которое он испытал, совокупляясь с женщиной, принадлежавшей ему только физически, только телом…

В конце концов Талия очнулась от депрессии с двумя младенцами на руках, и вряд ли она задает себе подобные вопросы: скорее всего, она слишком озабочена повседневными проблемами элементарного выживания; но действительность, в которой тело всякой женщины всегда принадлежит мужчине, по сути своей, является депрессивной. И в этой действительности были рождены Талия и Ситтукан, и это та действительность, в которой они должны были существовать.

А поскольку женщины испокон веков вынуждены прокладывать себе дорогу в сугубо мужском пространстве, те из них, которые чего-то достигли в этом мире, в большинстве своем приспособились к мужской системе ценностей. Женщины, ведомые патриархией, – так мы здесь называем их и себя.

Традиционно способность открыться, раскрыться и отдаться являются исконно женскими качествами, но для многих из нас очень тяжело реализовать эти свойства даже в процессе самого соития. Неважно, относимся ли мы к «женщинам, ведомым патриархией» или страдаем от какого бы то ни было ущемления из-за своей принадлежности к женскому роду. Многие из нас не осмеливаются, не позволяют себе испытать полное душевное и духовное раскрытие в той мере, в которой это предполагает половой акт.

«Намекают нам, что вот есть и другой секс… Пускай приведут его сюда, – произносит от имени мужчин известная своим новаторством израильская поэтесса Иона Волах („Стихи предгодомснов“ в переводе Савелия Гринберга) и поясняет: —…мы ведь уже утомленынче нашими женами и подругами-девственницами…». А мы, женщины, если заговорим от нашего имени, скажем, что, возможно, мы и стали «утомляющими девственницами» именно потому, что такими нас воспитали, и, возможно, мы тоже хотим другого секса: секс, в котором мы не исполняем роль, написанную специально для нас руками – ногами – ртом – членом мужчины, а продиктованную нам нашим собственным телом, в такт ударам нашего собственного сердца. «Познать женственность со всеми ее страстями, недостатками, ограничениями и ранимыми местами – это только часть дела», – пишет сексопатолог Майтреи Д. Пионтек и рассказывает, как под влиянием Дао, с помощью медитации ступила «на забытую женскую территорию, в священный храм (матку). Это место, куда мозгу вход запрещен, место, где кончается разум и растворяются все образы и понятия: это дверь в женственность в новом измерении».

А может, это не одна дверь, а целая анфилада, ведущая в святая святых нашей сексуальной самобытности.

Адриенна Рич, как мне кажется, распахивает одну из этих дверей, когда осознает, что источник ее сексуальной энергии, искра, из которой возгорается восторженное, ликующее пламя страсти, находится внутри нее, создается ею и только она одна выбирает, как и куда ее направить:

Похоть: да: осознание, внезапное, как избавление от гриппа, что тело мое сексуально.

( Rich A . Reforming the Crystall [91] )

Иду по улицам, сознавая это.

Тот вечер в самолете из Питтсбурга, фантазирую, как встречу тебя.

Иду по аэропорту, разгоряченная энергией и восторгом.

Но в то же время знаю, не ты источник энергии и восторга; ты был мужчиной, чужим, именем, голосом в телефоне, другом: эта же похоть была моей, эта энергия – моя; для нее можно выбрать сто путей и пойти на встречу с тобой – мог быть один из ста.

За следующей дверью, отворяемой Адриенной Рич в том же стихотворении, ее поджидает женщина: «…предводительница племени, осторожно и старательно выводящая на ребрах вулкана имя своей избранницы».

И здесь она не столько спасается бегством от внедрения в нее члена, который свяжет ее и ее мужчину в единое целое, сколько бежит от собственнического мужского взгляда – того, что подгоняет женщин под его нужды, того, что устанавливает порядок вещей в этом мире. Она бежит подальше от центра, на незнакомую, а возможно, и почти нереальную (по крайней мере, в мужском мире) окраину, где, несмотря ни на что, живут – скрытые и непризнанные – предводительница племени и ее возлюбленная:

Всякий раз, когда мы в этом городе, щиты рекламные мерцают порнографией, вампиршами научно-фантастическими,

( Rich А . Twenty One Love Poems [92] )

<…> Нас же никто не выдумал. Мы хотим жить, подобно деревьям, как платаны, полыхающие в серой пропитанном воздухе, испещренные шрамами, но буйно усыпанные почками; наша животная страсть пустила корни в этом городе.

Разница между теми, какими нас видит – необоснованно, конечно – мужской глаз («вампиршами научно-фантастическими»), и теми, какими мы являемся в нашем собственном восприятии (пылающие платаны, «испещренные шрамами, но буйно усыпанные почками»), кажется почти абсурдной. Когда мужчина смотрит на женщину своим хозяйским, собственническим взглядом, женщина, как говорит Симона де Бовуар, всегда «иной», «другой пол». Существо абсолютно фантастическое. Когда же мы вглядываемся в себя, мы видим имманентные силы; видим себя, уходящими в землю, подобно деревьям: касающимися небес огненными кронами, укоренившимися в этом мире – здесь и сейчас. И снова: когда мы воспринимаем свою сексуальность сквозь призму мужского хрусталика, мы превращаемся в порнографию. Гигантское, с трудом вообразимое несоответствие.

«На предметах искусства, дошедших до нас с древнейших времен, нам представлена женщина как высшая сила… ее красота определяется совершенно забытыми нами понятиями, которые сегодня зачастую считаются признаками уродства, – пишет Адриенна Рич, делясь с нами своими размышлениями о культе богини-матери. – У ее тела есть масса, внутренняя глубина, внутренний покой и стабильность. Она не улыбается; на лице выражение погруженности в себя или полной отрешенности, а иногда кажется, что ее глаза полыхают огнем. Если, как это часто бывает, она держит на руках или прижимает к груди младенца, ее взгляд не устремлен на ребенка (поклонение деве с сыном, вокруг которого вращается мир, пришло гораздо позже) <…> она вся ушла в себя. Она существует сама по себе, не для искушения мужчины и не для его умиротворения, а только ради себя самой» [93] .

Но давайте на короткое время вернемся к королю Мату, сыну Матонви. То, как великий вояка не смешивает свои отношения с женой, включая все, что она может ему дать, с особым взаимодействием между его ногами и прелестями невинной девицы, напоминает мне гангстера в исполнении Роберта де Ниро в фильме «Славные парни». «Парни» говорят о сексе и любовницах, и один из них спрашивает Генри – героя де Ниро, сосет ли его жена. «Ты что, рехнулся? – возмущается тот, – она же этим ртом целует моих детей!».

Вот так опять возвращается четкое разграничение между выше– и нижестоящими, между грехом и праведностью; разграничение, создавшее небо и землю, Инанну и Эрешкигаль, дозволенное и запретное, рай и ад.

Продолжим обсуждение сказки о короле Мате и его девственнице и познакомимся с еще одной юной беременной, которая, как и Талия, понятия не имеет, откуда у нее появился младенец.

А дело было так: Гилфайтви, племянник короля, приметил Гэвин, девушку при короле, и влюбился так, что не находил себе места, и его вид так изменился от любви к ней, что его трудно было узнать. Он и его брат Гидеон хитростью выманили короля из дворца, затеяв войну с соседским королевством, а сам Гилфайтви тайком пробрался во дворец и соединился с Гэвин, дочерью Пебина, на ложе короля Мата против ее воли. А утром следующего дня он вернулся в то место, где был Мат, сын Матонви, со своим войском. Одержав победу, Мат вернулся во дворец, вошел в свои покои и увидел место отдыха, приготовленное для него так, чтобы он мог поставить ноги на колени девушки, как он это делал.

– О господин мой, – сказала тут Гэвин, – найди другую девушку, кто будет держать твои ноги, ибо я стала женщиной.

Она рассказала все, что с ней случилось.

– Что ж, – сказал король, – я сделаю все, что смогу. Я защищу твои права и сделаю тебя своей женой и дам тебе власть над всеми моими землями.

Гилфайтви и помогавший ему во всем брат Гвидион не вернулись ко двору, но продолжали объезжать земли, пока не дошла до них весть, что они лишены всех прав. Сначала они не хотели возвращаться, но наконец пришли к Мату, и тот назначил им наказание. Он поднял волшебный жезл и ударил им Гилфайтви, и тот превратился в олениху. Он ударил и Гвидиона, который хотел убежать, и тот стал оленем.

– В наказание я велю вам жить вместе, как диким зверям, облик которых вы приняли. И у вас будет то же потомство, что и у них. Через год в этот же день вы придете ко мне.

И ровно через год он услышал шум и лай собак за стенами дворца.

– Господин, – доложили ему слуги, – там олень с оленихой и с ними детеныш.

Услышав это, он встал и вышел на крыльцо. И там он увидел трех зверей: оленя, олениху и прелестного олененка. И тогда он поднял свой жезл.

– Тот из вас, кто был этот год оленихой, станет диким кабаном, а тот, кто был оленем, станет свиньей, – сказал он и ударил их жезлом, – но детеныша я беру на воспитание.

И он дал ему в крещении имя Хиддин.

– Идите же и будьте животными, в которых я обратил вас, а через год приходите ко мне в этот же день вместе с потомством.

Через год вернулись дикие свиньи, и с ними – маленький поросенок.

– Что ж, – сказал Мат, – я возьму его и воспитаю.

И он ударил поросенка волшебным жезлом, и тот превратился в прекрасного юношу с каштановыми волосами. И при крещении он получил имя Хикдин. А диких свиней король превратил в волка и волчицу и велел им вернуться ровно через год, вместе с их потомством. И ровно через год они вновь предстали перед ним вместе со здоровым и сильным волчонком.

– Я возьму его, – сказал Мат, – и воспитаю, и у меня уже есть имя для него. Пусть он зовется Бледдин.

После этого он коснулся их обоих волшебным жезлом, и они обрели свой первоначальный облик.

– Люди, – сказал король, – если вы мне сделали зло, то вы искупили его. И он приказал приготовить им баню и новую одежду. И, одевшись, они пришли к королю.

– Люди, – сказал он им, – вы заслужили прощение, и я одарю вас дружбой, если вы посоветуете, какую девушку могу я приблизить к себе.

– Господин, – сказал Гвидион, сын Дон, – с легкостью скажу, что это Арианрод, дочь Дон [94] , твоя племянница.

И ее привели к нему, и она вошла.

– О дева, – спросил он ее, – девушка ли ты?

– Я не знаю, господин, кем же я еще могу быть.

Тогда он взял волшебный жезл и положил его на пол.

– Перешагни через него, – сказал король Мат, – и если ты девушка, я увижу это.

И она перешагнула через жезл, и тут позади нее возник золотоволосый младенец, который поднял крик.

Каким образом там возник младенец? Об этом не сказано ни слова. Возможно, и Арианрод, подобно Талии, только что очнулась от глубокого сна, в который была погружена ее душа, в то время как тело продолжало бодрствовать. Да и братья Гилфайтви и Гвидион производят потомство неосознанно: их внутренние олени, кабаны и волки вырываются наружу и берут власть в свои руки, определяя их бытие.

Рудольф Штейнер первым ввел понятие «umkreisbewusstsein», которым описывал своего рода сон наяву, отрешенность, полный отказ от контроля, полное саморастворение в окружающей сфере, в то время как наше сердце находится в самом центре, бодрствует и активно бьется. Оно не спит, равно как ни на минуту не засыпает лес Белоснежки, наполненный жизнью, надеждами, страхами, гномами, дикими зверями и прискакавшими издалека принцами – и все это, когда Белоснежка, Талия и Ситтукан погрузились в глубокий сон, глубокий внутренний сон. В условиях обычного сознания мы активны в своих мыслях и поступках, прокладываем свой жизненный путь, проходим сквозь мир, оставляя в нем свой след; когда же наше сознание находится в сонном состоянии – мир проходит сквозь нас. Скорее всего, именно в этом состоянии и пребывают Талия и Ситтукан, когда их посещает король и султанский наследник.

«Я сплю, но бодрствует сердце мое», – говорит возлюбленная в «Песни Песней». Но когда она встала отворить двери своему любимому, когда с ее рук «капала мирра», а с ее пальцев «мирра стекала на скобы замка» – друг ее «ускользнул, сокрылся»… Точно так же исчезает сын султана, прячась от взгляда своей возлюбленной, от ее права на действие, от ее права на взгляд.

Несмотря на то, что все наши истории происходят на фоне внутренних пейзажей в той или иной части души, мы, к сожалению, не можем рассматривать насилие, распоряжение женским телом или превращение его в чью-либо собственность только в духовно-символическом аспекте. В мире, где царит идиллия, мы бы могли «положить ногу на ногу» и отнести короля, насилующего Талию, или короля Мат, нуждающегося в коленях девственницы, к разряду символов и не более, но эти истории отражают действительность.

А в этой действительности тысячи лет власти мужчин исказили отношение к женщинам, к женственности и женской сексуальности. Если в глубокой древности наши предки рисовали у входа в пещеру треугольные знаки женских половых органов как символ благословения и защиты, то со временем плодоносные силы были обесточены и в женском сексуальном наслаждении увидели причину всех бед – «греховное начало», как выражаются монотеисты, смертоносную дыру. «Vagina dentata», зубастое влагалище – это народное выражение использовал Фрейд, описывая страх кастрации, который испытывает мужчина перед женщиной.

Несущий в себе опасность или искушение, женский половой орган (как и вся женщина в целом) воспринимается нашей культурой как что-то, что не существует само по себе, а предоставляет услуги мужчинам и находится в их полном распоряжении. На иврите весь женский пол ассоциируется с дырой (в русской транскрипции «нэкейва» – существо женского пола имеет тот же корень, что и «нэкев» – дыра, отверстие), а латинское слово «вагина» (влагалище) изначально означало «ножны для кинжала»; так или иначе оно предназначено для мужского члена.

Как нелепо выглядит то, каким образом мужчины воспринимают свой половой орган: он не только служит для получения удовольствия, но и является орудием агрессивного захвата. Согласно этой терминологии, король, воспользовавшийся телом спящей Талии, «вставил свой кинжал в ее ножны».

Говоря о женской депрессии, мы, естественно, ни на минуту не забываем о женском теле, с которым неразрывно связано ее появление, существование и проявление. О теле бездетной женщины, муж которой «был с нею груб и часто брал ее силою»; о теле Талии, которым овладели без ее ведома; о теле Арианрод, из которого неожиданно для всех и, в первую очередь, для нее самой появился младенец; о теле девственницы, на котором так удобно покоятся королевские ноги; о подвешенном гниющем теле Инанны; о корчащемся в родовых муках теле Эрешкигаль; о разомлевшем от наслаждения теле Ситтукан, брошенном возлюбленным, – у каждой женщины свои взаимоотношения, свой симбиоз, между телом и душой.

Значит ли это, что во времена, когда тело женщины принадлежало только ей самой, депрессии не существовало? Правда ли, что, когда женщины жили в мире, который не являлся мужской территорией, в их жизни не было места депрессии? Ответа мы, скорее всего, так никогда и не узнаем. Но депрессия в том виде, в котором она существует последние несколько тысяч лет, зачастую служит средством защиты или способом бегства от навязанной нам патриархальным обществом (обычно не без помощи наших спутников жизни) роли жены, матери, жрицы любви, внемлющего уха, надежной опоры, громоотвода и т. д.

Существование «мужской территории» сопряжено не только с преступным овеществлением женского тела и его порабощением, оно привело к ставшему неотделимым от нашей культуры восприятию женщины как «иной». Отсюда вытекает неспособность предоставить необходимые время и место наиважнейшим женским потребностям; это же вызывает многочисленные неудобства и ограничения. Подтверждением вышесказанному могут служить такие тривиальные явления, как считающееся неприличным (а в некоторых странах даже запрещенное законом) кормление грудью в общественных местах, или пошлое использование женского тела в рекламе, или, возьмем, к примеру, мой случай, когда я не получила возможности (или не воспользовалась ею) пережить сполна душевную боль, связанную с выкидышем, и оплакивать его ровно столько, сколько было необходимо лично мне, или, скажем, полное отвращения и брезгливости отношение (как женщин, так и мужчин) к менструальной крови, в то время как кровотечение из любой другой точки человеческого организма воспринимается окружающими с пониманием и сочувствием.

Симона де Бовуар приводит множество примеров отношения к женщине в мире, где царят мужчины, и я уже цитировала ее высказывания, но вот еще капля из моря под названием «Другой пол»: «У них нет ни религии, ни поэзии, которые принадлежали бы собственно им: они и мечтают посредством мужских мечтаний. Они поклоняются богам, придуманным мужчинами. Последние для собственного восхваления создали великие мужественные образы: Геракла, Прометея, Парсифаля; в судьбе этих героев женщина играет второстепенную роль». Де Бовуар говорит и о том, что мужчина является сексуальным объектом для женщины в той же степени, что и женщина для мужчины: «А что для женщины сексуальное и плотское воплощено в мужчине – это истина, которая не провозглашалась никогда, потому что провозглашать ее было некому. Изображение мира, как и сам мир, – это дело мужчин; они описывают его со своей точки зрения, которую они путают с абсолютной истиной».

 

Независимо от того, спустились ли мы в эти адские катакомбы сами, на своих ногах, или, проснувшись одним мрачным утром, просто обнаружили, что мы там, пребывание в преисподней депрессии порождает силы и качества, подобные тем, что прорастают в нас, когда мы опускаем руки перед беспощадными явлениями бытия: опустошенность и бездонная пустота, безнадежность и безмолвие, непротивление и бездействие.

Когда переполненные, словно плоды граната, таинственными дарами подземелья, мы отправляемся в обратный путь, дорога наверх неожиданно оказывается непомерно тяжелой – непосильной без посторонней помощи и поддержки. Именно такую помощь и предлагают нам сказки, чтобы мы смогли, как сказала великая башня, напутствуя Психею, снова вступить на прежнюю дорогу и снова увидеть хоровод небесных светил. Все сказки и мифы о временной смерти обязательно несут в себе и целительное семя, но обычно большая часть повествования посвящена нисхождению в подземное царство теней, а процессам возвращения (к жизни и на земную поверхность) отводится скромное пространство в конце поучительной истории: «принц» или «боги», или «охотник» будят прекрасную героиню и через пару предложений наступает счастливый конец, но не раньше, чем сведены счеты с теперь уже бесполезным внутренним фактором (злую королеву заставляют до смерти плясать в раскаленных туфлях, волка оставляют с распоротым брюхом, а Думузи отправляют в ад). У наших красавиц, Талии и Ситтукан, все происходит несколько иначе: они засыпают почти в начале повествования, довольно скоро просыпаются, а большая часть сюжета занята процессом их исцеления.

Из всего богатого, а возможно, и безгранично широкого ассортимента лечебных средств, предлагают нам наши спящие красавицы четыре исконно матриархальных и наиболее эффективных лекарства: сексуальность, взгляд, созидание и землю. Попробуем и мы отнестись к ним с должным вниманием.

 

Секс как жизненная сила

Я уже упоминала книгу Майтреи Д. Пионтек, посвященную целебным силам женской сексуальности, и теперь хочу добавить, что эта книга открыла для меня два волшебных мира, в которых сама Пионтек пребывает постоянно, а я периодически заглядываю туда не только из любопытства, но и с заметно растущим ощущением комфорта: мир Дао и силы женской сексуальности – два вековых ствола, издревле неразрывно сплетенных друг с другом. Удивительным и абсолютно непредсказуемым образом именно секс высвобождает как Талию, так и Ситтукан из липкой паутины сна. Жизненные силы, проснувшиеся в бесчувственном теле Талии, отвечают за появление молодого короля, который, следуя за своим соколом, всколыхнувшим неподвижный безжизненный воздух дворца, проник сначала во внутренние покои, а затем и в саму девушку. Произведенное действие – сексуальное, агрессивное – приводит в движение какие-то скрытые механизмы, которые в конце концов пробуждают в ней жизнь. Ситтукан, в свою очередь, просыпается на любовном ложе, отдаваясь любви.

Место, в котором происходит этот процесс пробуждения, находится в самой глубине, далеко от посторонних глаз: погрузившийся в сон замок, одинокая беседка, спрятавшаяся в густых лесных зарослях, окруженная непроходимым колючим кустарником или построенная на островке посреди глубокого озера. Это место, где в тишине и темноте зарождается жизнь.

Широко цитируемое выражение алхимиков «Visitetis interiora terræ» (посетите недра земли) могло бы стать девизом юнгианцев в их традиционном отношении к глубинам души, но для нас, дочерей земли, оно звучит призывом постичь физическую сущность плодоносной земли, нашу собственную физическую сущность. Оно призывает нас погрузиться в земные глубины, спуститься в архетипичную подземную пещеру, женскую пещеру – матку, в которой происходит извечный процесс передачи и усвоения знаний; увидеть, что женское чрево – это место, в котором каждая из женщин, может зарядиться силами, любовью, осознанием себя и превратить его в пространство, где происходит таинство внутренней алхимии.

В каждой из нас живет первозданная мать, являющаяся одновременно и чревом, и могилой. Чревом, в котором мы себя создаем, и могилой, в которой, спустившись, замираем. Вне всякого сомнения, существуют разные пути, ведущие к превращению матки из места, в котором мы хороним многое, что нам не угодно (к примеру, нас самих…), в место, откуда пробиваются сочные и сильные свежие ростки (к примеру, мы сами), но один из них, надежный и верный, – это познание целебной силы сексуальности; возделывание плодородной почвы внутри нас; воссоединение, которое, возможно, является сочетанием покорности и влюбленности с мощной сексуальной энергией.

«Матка энергетически связана с самоощущением женщины, с познанием своего самого внутреннего „Я“… Она – символ ее грез и своего „Я“, которое она мечтает родить», – говорит Нортроп. И мы, которые в течение всей депрессии оказались невольницами в своих собственных застенках, когда наше чрево являлось не чем иным, как погруженной во тьму пещерой, можем, вновь обретя силы, вернуться вовнутрь и осветить фонариком сострадания и любви каждый, даже самый отдаленный и темный уголок.

Объемистая по форме и всеобъемлющая по содержанию книга Майтреи Д. Пионтек о женской сексуальности почти не касается (ну, может, только легким намеком) предположения, что возможна связь между сексуальностью и непосредственно сексом. Она предлагает широкий ассортимент замечательных упражнений для повышения сексуальной энергии нашего как физического, так и этерического тела и наполнения светом самых запущенных, заброшенных уголков. Это внутренние странствия, совершаемые в одиночку, в глубины нашей сексуальности – великой силы, управляя которой мы сможем познать радость жизни: обретем способность радоваться, способность ощущать себя здоровыми, мы обретем волю и свое собственное лицо. И все же чего-то мне там не хватает.

Иной подход у Барри Лонга, харизматичного автора книги «Занимаясь любовью». Он комфортно устроился во внутренних покоях полового акта и деловито разбирает его на составные части. И несмотря на то что для многих пар эта книга стала своего рода лечебным источником, исцелившим, укрепившим и закалившим их любовь, не побоюсь признаться: лично мне это напомнило школьный урок ботаники, когда, изучая строение цветка, мы раскладываем в ряд лепестки, тычинки, пестик – а где же чудо?

Побуждения Лонга понятны. Основной причиной болезней в современном мире является, по его мнению, катастрофическое ослабление ресурсов любви: тех волшебных, божественных энергий, заключенных в женщине – в ее теле и душе, которые должны высвобождаться в акте любви. Когда эти силы остаются в заключении, они, как утверждает Лонг, атрофируются и вызывают широкий спектр заболеваний, физических и душевных. Неудовлетворенная матка рождает болезни, депрессии, обиды, разочарование.

Но так было не всегда. Когда-то, как он выражается, «в начале времени», физическая любовь мужчины и женщины была экстатичной: «Божественная энергия, которая высвобождалась, была настолько мощной, что их тела излучали невероятное сияние. Это светящееся излучение Духа или Любви создавалось в их телах благодаря физическому единению <…> и они сохраняли свою осознанность и присутствие своей божественности, своей безвременности, занимаясь Божественной Физической Любовью». Еще один автор, который говорит о тесной связи между священной и чувственно-сексуальной жизнью в нашей душе, это Кларисса Пинкола Эстес: «…ведь и ту, и другую пробуждает чувство удивления – не размышление, а переживание, когда что-то трогает физические струны тела, что-то мимолетное или вечное…».

Лонговские современницы и современники сотворения мира, занимаясь Любовью (у Лонга с заглавной буквы), подтверждали свою божественность, создавали и наполняли энергией жизнь на Земле и сами питались этой же энергией, регенерируя себя заново. Что-то от той божественной искры должно было остаться и в нас, а как же иначе? Мне кажется, что каждая из нас на том или ином жизненном этапе делает попытки разобраться в секретах своей сексуальности. Запреты, шаблоны, страхи и маски должны быть постепенно отодвинуты в сторону, и это не просто! Но я знаю точно: в те отрезки времени, когда я живу в своей сексуальности, я – живу!

Соприкосновение с раскрепощенной сексуальностью, чувственностью, будь то поцелуй, видение или, по словам Эстес, утробный смех, «пробирает душу до самой глубины, снимает напряжение, сотрясает кости и создает во всем теле приятнейшее ощущение <…>, изменяя нас, разглаживая наши морщины, потрясая, вознося на небо, приглашая нас на танец, заставляя нас посвистывать, позволяя ощутить истинное биение жизни».

Два круговорота женской энергии несут в нас свои потоки, как две великие реки-спутницы: река тела, прокладывающая свой путь через менструацию, половой акт, оплодотворение, беременность и роды, а рядом с ней река души, протекающая в долине созидания. Наша чувственно-сексуальная жизнь протекает параллельно в обоих руслах, которые отражают и питают друг друга. Жизненные силы, источником которых является наша сексуальность, не в состоянии проявить себя только в теле, точно так же как они не проявятся и только в «духе», без тела, без женского тела, без матки.

 

Вернуть себе взгляд, определяющий сущность

Прошло сорок дней и сорок ночей любви, прежде чем султанский сын смог оторваться от Ситтукан, чтобы сопроводить своего верного охранника во дворец и немедленно вернуться в объятия возлюбленной. Юноша вышел с визирем в сад, но тут он увидел куст белой розы, обвитый ветками жасмина, и взволнованно воскликнул: «Розы и жасмин так же белы, как бледные щеки Ситтукан! Подожди меня здесь еще три дня, пока я не насмотрюсь на ее щеки». Он вошел в беседку и оставался там еще три дня, любуясь белизной роз и жасмина на ее щеках. Затем снова вышел, но тут же вернулся, чтобы насладиться красотой ее бровей, подобных плодам рожкового дерева. Через три дня он вновь отправился в путь, но опять вернулся, так как тонкие струи фонтана напомнили ему изящную талию его возлюбленной. Прошло еще три дня, прежде чем он покинул ее ложе.

Юный принц не может насмотреться на Ситтукан: повсюду, в каждом предмете он видит только ее, а глядя на нее, он видит весь мир. На первый взгляд, перед нами прямое продолжение сказания о Великой Богине, где женщина/богиня погружена в себя, в то время как мужчина восторженно ей поклоняется. Но со временем на просторах аравийских пустынь произошли изменения, настолько серьезные, что они привели к объективизации – опредмечиванию, овеществлению – женщины.

И вот, как только Ситтукан осмеливается «выйти из себя» – выглянуть из своей маленькой беседки, взглянуть на юношу, он не может вынести ее взгляда. На этот раз Ситтукан прокралась за ним и спряталась за дверью, ведущей в сад, так как ей было интересно узнать, что же заставило сына султана трижды вернуться к ней в беседку. И надо же было такому случиться, что юноша обернулся и заметил выглянувшую из-за двери красавицу. Побледнев от негодования, он повернулся к девушке. «Ситтукан, о Ситтукан, – произнес он, – я никогда тебя больше не увижу. Никогда, никогда!». И он ушел, зная точно, что никогда не вернется.

На самом деле, робкие действия Ситтукан – это неумелая попытка вернуть себе свой взгляд: она осмеливается поднять глаза на сына султана, который до этого момента был единственным – единоличным и единовластным – обладателем и хозяином взгляда. Теперь же, ее направленный на него взгляд недвусмысленно намекает, что Ситтукан действительно существует, причем не только как предмет его страстных желаний, но и как реально существующий человек. Часть внутреннего принца, принца-ребенка, в одно мгновение переносится из состояния единственного властелина и создателя вселенной в мир, который уже не принадлежит только ему одному. И наш герой, как и Амур, сбежавший от Психеи, когда она, воспользовавшись светом факела, осмелилась взглянуть на его лицо, уверен, что уходит навсегда.

Наши взаимоотношения в этом мире отражают самые внутренние состояния и претворяют в жизнь самые внутренние побуждения души, поэтому такого рода отношения между негодующим анимусом, когда он лишается взгляда или инициативы, и анимой, которая присваивает себе право на взгляд, на протяжении веков повторяются и перевоплощаются – с теми или иными поправками – из прозы в мифы, из мифов – в действительность. Раскаленной смолой-миррой выжжены строки «Песни Песней», остановившие для нас одно из таких мгновений:

Возлюбленный мой простер руку свою сквозь отверстие (в двери) и нутро мое взволновалось о нем. Встала я отворить возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с пальцев моих мирра стекала на скобы замка. Отворила я другу моему, а друг мой ускользнул, сокрылся. Души во мне не стало, когда он говорил! Искала я его, но его не находила я, звала я его, но он мне не ответил. Повстречали меня стражи, обходящие город. Побили они меня, изранили; сорвали с меня покрывало мое стражи стен (городских) [104] .

На необходимости «взгляда» основана система психологической взаимопомощи, так называемое «переоценочное со-консультирование» («Re-evolution Counseling» или «Co-Counseling»), к которой я не раз обращалась в период моих странствий в преисподнюю и назад, вверх и вниз. «Со-консультирование» открыла для меня моя близкая подруга, отважный исследователь исчезнувших в бескрайних морях мужской культуры островов нашей жизни: женской потребности и способности видеть нас своими собственными глазами и тем самым определять образ, в котором мы предстаем перед миром; нашей способности и потребности вызывать и порождать взгляд в мужском сообществе в целом и в наших спутниках жизни в частности.

Это тот самый взгляд, о котором говорит Адриенна Рич: взгляд первозданной женщины, направленный вглубь себя, взгляд вселюбящий, всепрощающий и всепринимающий. Этот взгляд надо воспринимать как личный долг каждого (как женщины, так и мужчины) перед самим собой. С этой позиции женщина, смотрящая на себя своими собственными глазами, является богиней.

Ситтукан, которая вначале еле осмелилась робко взглянуть на султанского сына и была полностью зависима от его к ней отношения (от того, как «он на нее посмотрит»), к концу истории находит в себе силы не только раскрыть свои глаза, но и обрести взгляд, благодаря которому теперь только она сама решает, как она будет выглядеть. Сын султана даже не узнал ее, когда Ситтукан с помощью волшебного кольца превратилась в богатую красавицу и поселилась в роскошном дворце по соседству с султанским.

Этот мотив знаком нам, как собственные пять пальцев: девушка или юноша, простые, но обладающие добрым сердцем, брошены своими возлюбленными (из-за того, что они недостаточно красивы/интересны/изысканны) и переживают перевоплощение. Еще одна встреча – и экс-возлюбленный очарован и влюблен теперь уже в новый образ незнакомки/ незнакомца. А затем им предоставляется возможность продемонстрировать свою старую новую любовь, и они живут вместе в счастье и довольствии до глубокой старости. Именно так Оливия Ньютон-Джонс в кинофильме «Бриолин» («Grease») пробивается сквозь гладко причесанный и скромно одетый образ замухрышки прямо в златокудрую, затянутую в черные легинсы красавицу, из Золушки – в Принцессу мечты.

Что же это за сила, позволяющая осуществить такого рода трансформацию? Это та же сила, с помощью которой волшебники меняют свой облик: они всего лишь решают внутри себя, как они будут выглядеть, и, соответственно, так и выглядят. Они «берут в свои руки» взгляд, определяющий сущность.

Когда Думузи, спасаясь от преследования бесов, просит солнечного бога Уту превратить его в белого оленя, он находит в себе внутреннего оленя и, можно сказать, влезает в его шкуру. Когда Керидвен превращает себя в охотничью собаку, в тюленя, в ястреба или в черную курицу, она «просто» находит эти свойства внутри себя и делает их, соблюдая строгую очередность, доминирующими. В каждой из нас живет охотничья собака, черная курица, замухрышка и принцесса, и мы сами можем решить, кто из них будет нашим представителем в этом мире.

Теория, на которой построено «со-консультирование», утверждает, что все, что нас отделяет от исполнения всех наших желаний, включая способность распоряжаться своим собственным взглядом, – это эмоциональная разгрузка. До того, как Ситтукан находит в траве волшебное кольцо, она горько плачет, громко хлюпает носом, кричит, топает ногами, бросается на землю и, возможно, даже рвет на себе волосы.

Так как в каждой группе сказок, объединенных по тому или иному признаку, существуют характерные детали, присутствующие во всех пересказанных версиях и вариациях, мы можем воспользоваться еще одним примером: на этот раз – приговоренной к сжиганию на костре Талии, стенающей перед безжалостной Королевой. Выпустив наружу леденящий душу страх, она находит в себе внутренние силы, которые в состоянии противостоять этой, казалось бы, безвыходной ситуации и, как по волшебству, повернуть ее в свою пользу.

Когда мы вот так, горько и громко плачем (желательно перед тем, кто действительно слушает и сочувствует), мы избавляемся от придавившего нас груза боли, общепринятого поведения, привычного образа мыслей, детских травм – всего того, что мешает нашему зрению, заслоняет картину реально существующего мира; не позволяет нам взглянуть на него нашими подлинными глазами, действовать в полную силу, претворить в жизнь гигантский потенциал, заложенный в каждой из нас.

 

Способность творить: способность к созиданию

Там, в глубинах депрессии, Талия рожает сына и дочь, Солнце и Луну. В более глубоком смысле, она рожает само солнце и саму луну. И Ситтукан тоже рожает – она создает себя заново.

Многие религиозные источники утверждают, что Бог сотворил мир несовершенным, и что на человека возложена ответственность исправить его дефекты. Рав Натан, ученик Рава Нахмана, говорил, что любая несовершенная частичка в нашем мире означает, что за нее не молились или молились недостаточно. Человек является партнером Творца, а орудием труда ему служит молитва. Именно так, согласно Каббале, способны праведники создавать миры силой своих речей – их устами говорит Бог. Подобным же образом, следуя популярным учениям и методикам самосовершенствования (к примеру, «Положительное мышление» и «Тета-Хилинг»), наши мысли и слова не только влияют, но и непосредственно создают ту действительность, в которой мы живем. Когда мы, находясь в состоянии медитации, повторяем, словно молитву, наши мысли или слова, мы становимся одним целым с тем, к чему стремимся, с нашими мечтами и стремлениями, и начинаем их осуществлять, обращая мечту в реальность.

Ситтукан и Талия идут разными путями, но каждой из них удается, превратив молитву в настоящее волшебство, создать для себя свой собственный мир. Ситтукан, пользуясь приобретенной силой взгляда, произносит вслух свое желание и меняет свой облик. А Талия, в свою очередь, рожает – извлекает из себя – солнце и луну, мужское и женское, свет и тень, другими словами, женщину в полном ее совершенстве, объединяющую в себе все устои мира. Но только в последней части повествования драма достигает своего апогея: Талия оказывается перед костром, пылающим по указу жены ее возлюбленного, и молит о спасении. Ее полные отчаяния крики побуждают короля к действию, и он, безжалостно расправившись с королевой, берет Талию в жены.

Еще одним примером волшебной силы молитвы, создающей новую картину действительности, может служить «Синяя борода»:

Синяя борода – богатый человек, которого все в округе знают и боятся, во-первых, из-за необыкновенного цвета бороды, а во-вторых, из-за необъяснимой пропажи всех девушек, которые выходят за него замуж. И все же находится девушка, которая соглашается стать его женой. Он привозит ее, ее сестру и подружек в замок, где оставляет их на неделю, а сам отправляется в дальнюю поездку, предварительно оставив молодой супруге связку ключей от всех комнат и кладовых замка. Он наказывает своей жене гулять и развлекаться, пользоваться любыми богатствами, но только не заглядывать в «каморку». Естественно, она отпирает запретную дверь, и ее взгляду открываются залитый кровью пол и привязанные к стене трупы ее предшественниц. От ужаса молодая женщина роняет ключ, и на нем остается несмываемое кровяное пятно, по которому Синяя борода сразу догадывается о ее проступке.

– Ты хотела войти в каморку, – в бешенстве кричит он. – Хорошо же, ты войдешь туда и займешь место возле тех женщин, которых ты там видела.

Девушка взывает о милосердии, но все, что получает в ответ, – это несколько минут на предсмертную молитву. Синяя борода спускается в каморку, а несчастная жертва зовет свою сестру:

– Сестра моя Анна, взойди, пожалуйста, на самый верх башни, посмотри, не едут ли мои братья? Если ты их увидишь, так подай им знак, чтобы они поторопились.

Несколько раз она спрашивает, не видно ли братьев, и слышит в ответ:

– Я вижу, солнышко яснеет и травушка зеленеет.

<…>

Теряя терпение, Синяя борода требует от нее спуститься, но на этот раз сестра Анна видит большое облако пыли и принимает его за стадо баранов. Отчаявшаяся женщина спускается в подземелье, когда до нее доносится голос сестры: «Я вижу двух верховых, которые сюда скачут, но они еще далеко. Слава Богу, – прибавила она, погодя немного. – Это наши братья. Я им подаю знак, чтоб они спешили, как только возможно». Но отведенное время истекло, и Синяя борода одной рукой хватает беззащитную женщину за волосы, другою поднимает свой страшный нож. Именно в это страшное мгновение на пороге каморки возникают два молодых человека, убивают Синюю бороду и спасают свою сестру.

Нигде ранее в сюжете не упоминается, что у героини есть братья. И понятно, почему: она создала их силой своей молитвы. В момент, когда сестра Анна поднимается на башню, кажется, что это всего лишь безнадежная попытка приговоренной жертвы отодвинуть неизбежный конец, что она старается спрятаться от реальности, но неожиданно оказывается, что молодая женщина взяла власть над действительностью в свои руки и управляет ею по своему усмотрению. В сказках, как в жизни, «строительство действительности» является обратной стороной «укрытия от действительности», и зачастую внешние проявления этих состояний настолько похожи, что иногда трудно определить, находимся ли мы «в бегах» или «в процессе творчества». Оба эти процесса характеризуются погружением в себя, страстным желанием достичь воображаемого, но «побег от действительности» означает капитуляцию перед парализующей силой непротивления, отказ от полного разочарований внешнего мира и существование на воображаемых, не требующих борьбы просторах мира совершенного, в наличие которого мы никогда не верили; в то время как «сотворение действительности» предполагает временное погружение – медитативное и творческое – в себя и возрождение оттуда (из бескрайней веры в наши собственные силы, в себя и во все хорошее, что нас окружает) того, что уже существует в этом мире.

В каждой из женщин живут, если не сказать бурлят, творческие силы, которые, по словам К. П. Эстесс, как мощный подземный поток находят в нашей душе «устья и рукава», выливаются в «дикую реку», наполненную «живой водой», и мы, женщины, являемся в равной степени как ее источниками, так и ее потребительницами.

Жизни Ситтукан и Талии обрываются в тот самый момент, когда нарушается течение их творческой реки: веретено – орудие творчества – становится орудием смерти; оно не создает их, а уничтожает; не обеспечивает им непрерывности, а прекращает их поступательное движение, последовательность, преемственность – лишает их всех тех элементов, которые необходимы нам, чтобы творить, чтобы дышать.

Если наше творческое русло перекрыто, мы, как утверждает Эстес, уподобляемся гибнущей реке: усталые, лишенные энергии, почти неподвижные, мы медленно увядаем, отравленные ядами застоя и гниения наших же собственных глубинных богатств. Мы творим потому, что нам необходимо творить. Временами этот процесс напоминает тлеющий уголек, на который надо дуть, чтобы он не угас, а иногда – пожар, пламя которого пожирает и ту искорку, из которой оно возгорелось. И из него появляемся мы, как птица Феникс из пепла, расправляем крылья и, вскрикнув то ли от боли, то ли от радости, устремляемся ввысь.

Все мы знаем, что пребывание в мире муз изобилует трудностями и разочарованиями, но тем, кто отрицает свою потребность в созидании, кто подавляет свое творческое начало и препятствует его проявлению, придется, рано или поздно, столкнуться с продуктами гнилостного разложения. Чем богаче наши внутренние ресурсы, тем больше запасы горючих материалов, поддерживающих творческий огонь, но, соответственно, и больше материала, который, оставаясь неиспользованным, склонен к разрушению и разложению.

Подобно многим из нас, Ситтукан и Талия проделали длинный и тяжелый путь, прежде чем обрели, казалось бы, простейшие, лежащие в основе всего умения, которые должны были быть заложены в них, как и в каждой женщине, с момента рождения. И как многие из нас, они получают свои жизнетворные силы во сне. Прошло уже немало лет с тех пор, как я впервые прочла историю о шамане из Мексики по имени Дон Люсио Кампос, и она, как и положено истории о колдуне, околдовала и меня. Дон Кампос, «Служитель всех ветров», был поражен молнией и провел в коме долгих три года. Тогда же он научился беречь облака, управлять молниями, понимать почву, семена и растения, пасти стада и, наконец, познал тайну красок.

Так и наши героини, Ситтукан и Талия, лишенные, как и многие из нас, врожденных жизнеутверждающих сил, открывают их секреты в процессе своей депрессии. Они не смогли постичь тайны прядильного ремесла в юности, и теперь, подобно мексиканскому колдуну, уже во взрослом возрасте познают и создают остов своего реального существования.

Молодые женщины, жизнетворные и жизнеутверждающие силы которых были блокированы настолько, что попытка самостоятельно сплести нити своей жизни повергла их в состояние спячки (или полной отрешенности), в конце своего путешествия (первого) в небытие и назад открывают в себе бурлящие, рвущиеся наружу силы созидания, воспроизведения и возрождения, которые оказываются для них такими же естественными, как их собственное дыхание. Не стоит думать, что этот родник никогда не истощится, или что камни, ветки и сухие листья никогда не помешают его течению… Хождения в глубины целительного небытия – это часть женского сезонного промысла, и если нам удается не испугаться, взглянуть на очередную преграду не как на «удар судьбы», а как на ее подарок, дополнительный шанс; если мы сумеем воспользоваться нашим созидательным началом как внутренним шаманом, сопровождающим нас в наших нелегких походах, то с каждым разом эти путешествия будут становиться все легче и легче.

Творчество – созидание многолико. На мой взгляд, кармическая йога (или карма-йога), чей основной смысл состоит в осознанном выполнении человеком всех предписанных ему обязанностей без привязанности к плодам труда, отличается самым полным, всеохватывающим восприятием созидательной деятельности. После моей поездки в Индию я стала горячей поклонницей этого учения, настаивающего на необходимости полного (близкого к медитативному) присутствия при совершении самых простых, обычных и привычных нам действий, с непременным разграничением между самим действием и его результатом, и призывающего наполнить смыслом каждый наш миг и каждый наш жест. Но я согрешу перед правдой, если скажу, что мне достаточно того элемента творения, который является составной частью моей повседневной жизни и проявляется в приготовлении еды, наведении образцово функционального порядка в шкафах, в продуманной организации распорядка дня детей и бережном отношении к природе. Всего этого не достаточно, чтобы полностью реализовать живущий во мне дар созидания. Заложенная в наши души исконно женская способность порождать полностью повторяет ту же способность, которая – в ее материальном аспекте заложена в нашем женском теле. В лоне нашего тела развиваются младенцы, в лоне нашей творческой души – идеи. И, как любые роды, эти, духовные, сопровождаются болью, подъемом сил и страхом.

Многим беременным женщинам снятся кошмары, будто бы в их чреве произрастает чудовище. Так и духовная беременность нередко сопровождается навязчивыми страхами: мы боимся, что наши труды не принесут достойных результатов, боимся оказаться непонятыми, боимся столкнуться с критикой или, не дай бог, с отказом. А так как нам, к сожалению, кажется, что мы управляем этими духовными беременностями и полностью подчиняем их нашей воле, то мы крепко-накрепко затыкаем все входы и выходы и закупориваем несостоявшихся детей души нашей – оставляем их в состоянии вечного зародыша.

Но ведь произведение, чтобы быть созданным, не обязано быть идеальным, равно как и мы не обязаны быть верхом совершенства, чтобы его создать. Наоборот, недостаток совершенства является одним из условий, одним из основных двигателей образования всего живого в этом мире.

Я люблю повторять слова моей подруги Анат, которая говорит по этому поводу: «совершенный» – значит «совершенный», «за-конченный», а мы не «конченные», мы – «живые». Так и наше творчество, наша любовь, наш труд – все они тянутся к жизни.

В каменной глуши Нью-Мексико расположилось место под названием Пуйе, куда каждый год стекаются толпы туристов. Здесь же собираются хикарильские апачи, южные юты, пикурис, тесуке – все эти племена пустыни пляшут, превращаясь в сосны, в оленей, в орлов и могучих духов. Многочисленные гости приезжают сюда за сотни, если не за тысячи километров, чтобы увидеть одно из самых фантастических зрелищ, живое божество, La Mariposa – женщину-бабочку. И вот, наконец, барабанщики начинают выбивать священный ритм бабочки, хор принимается изо всех сил возносить призывы богам, и перед изумленной публикой появляется очень старая женщина, обладательница могучего тучного тела на тонких ногах, с длинными до земли толстыми косами и крыльями бабочки, знакомыми нам по детским карнавальным костюмчикам. Она прыгает, но вовсе не порхает, а так, что земля содрогается…19 У нее широкая спина, огромные бедра и толстенные ягодицы, ее движения далеки от совершенства, но она танцует. Это и есть мое, адресованное всем нам пожелание.

 

Целебные силы матушки-земли

На мой взгляд, основным отличительным свойством земли, ее сущностью является способность и готовность земли вмещать, хранить и оберегать; а так как женские элементы внутри нас, следуя природе, тянутся именно к этому ее качеству, то, когда наступает момент трансформации, именно туда мы и направляем нашу мужскую составляющую. Преобразование, принятие, покорность, непротивление и преданность требуют почти физического погружения в недра земли; именно поэтому отправляет Инанна своего мужа Думузи в подземные глубины, а Ситтукан готова выйти замуж за султанского сына только после того, как его мать завернет его в семь саванов, пройдет с похоронной процессией через весь город и похоронит его во дворцовом парке. На все эти условия отвечает султанский сын (в отличие от Думузи): «И это все…?!».

Подневольное нисхождение негодующего Думузи в преисподнюю порождает в нем покорность перед матриархальным колесом жизни – смерти – жизни и смирение с ним, в то время как похороны довольного приговором восточного принца приносят еще и другие плоды: возрождение из земли обогащает как женскую, так и мужскую составляющие души – Ситтукан становится женщиной, знакомой с секретами вращающегося колеса жизни, а избалованный сын султана превращается в ответственного мужчину, который способен связать себя брачным обетом.

Похороны заживо юного возлюбленного Ситтукан напоминают мне закон кашрута относительно посуды, предназначенной для молочной пищи, которая оказалась в контакте с мясом: посуду опускают в землю особым образом, тогда она опять становится кашерной.

Для многих из нас работа с землей, на земле, да и просто контакт с ней становятся источником новых жизненных сил и даже чудодейственным лекарством. Именно об этом пишет в своей книге «Лекарственные растения и пряности» Дрора Хавкин: как-то в самый разгар болезни, возвращаясь с очередного сеанса химиотерапии, она зашла в садоводство и неожиданно для себя самой купила два горшочка с саженцами. Этот поступок так и остался для нее загадкой, ведь она никогда не занималась и не интересовалась разведением растений… А затем: «Еле живая я пересаживаю жасмин и бугенвиллию в землю и валюсь на кровать. Только спустя несколько часов я вновь выхожу во двор навестить моих новых жильцов. Похоже, они начинают приживаться, набираться сил, и я вдруг понимаю, что между нами много общего. Каждый из нас набирается сил по-своему, однако между нами установилась какая-то скрытая связь. И чем больше я касаюсь земли или саженцев, тем лучше я себя чувствую». Вот так, наслаждаясь своим цветущим садом, каждым его кустиком, каждым цветком, грядкой и даже кучей компоста, Дрора победила свою болезнь. Это заняло у нее два года.

Стоит нам, превозмогая усталость или недомогание, выйти в сад, присесть среди зеленой листвы и ярких цветов, дотронуться рукой до коричневой земли или выдернуть несколько упрямых травинок, и мы почувствуем, как постепенно набираемся сил – земля отдает нам свою целительную силу. А может, это наша болезнь уходит в воду, которой мы поливаем цветы, и вместе с ней – все дальше и глубже, в самое сердце земли.

Древние люди понимали и чтили духовную связь между небом и землей, между солнцем и золотистым колосом, между молодой луной и семенем, дремлющим и просыпающимся в сырой земле; между звездами и цветами; между водой, что на небе, и той, что на земле. Возьмем, к примеру, древнеперсидский миф о войне сил добра и света во главе с Ахуромаздой, сотворившим скот, растения и воду, с его вечным врагом, носителем тьмы и зла Ахриманом – источником вредных сил природы, болезней, неурожая, творцом хищных зверей и ядовитых змей. Легенда рассказывает, что Ахуромазда явился персидскому царю Джамшиду, как водится, во сне и дал ему золотой плуг. А древние персы действительно научились пахать, сеять и растить хлеб. Каждая вспаханная борозда была их вкладом в борьбу с демоническими силами Ахримана, каждое брошенное в землю семя приближало их бога Ахуромазду к победе над носителями зла и мрака. Они трудились на земле, и она давала им жизнь. Земля была для них домом.

Дети, подобно нашим предкам, верят в святость земли и в святость всего, что она порождает. Девочкой я чувствовала пульсацию земли у себя под ногами; просила разрешения у куста сорвать с него цветок и устраивала похороны нечаянно сорванным листьям…

Как я уже упоминала, мне было неполных пять лет, когда мои родители вместе со мной эмигрировали из тогда еще советской Латвии в Израиль. Очень скоро мы оказались в кибуце, где я делала все что могла, чтобы быть «как все»: ведь только так я могла почувствовать себя «дома». Детская интуиция мне подсказывала, что секрет деления на «своих» и «чужих» каким-то образом связан с землей. К детскому корпусу прилегало поле, в котором я и еще одна девочка, ставшая моим первым личным инструктором, обнаружили длинную тропу. Вот по этой каменистой, усыпанной колючками тропинке я и заставляла шагать мои бледнокожие ноги. Побитые и исколотые, они упрямо шагали навстречу прекрасному будущему.

Не было там широких зеленых лужаек, которые могли бы раскрыть мне всю правду о наших отношениях с землей: единственная дорожка, ведущая к бассейну, была покрыта плавящимся на солнце черным асфальтом; и ни один ребенок даже не пытался нарушить негласный закон: «Кибуцные дети ходят босиком». Очень скоро кожа на наших ступнях могла соперничать с лошадиными копытами, и мы спокойно вышагивали по раскаленной тропе. И вместе с тем, как нас научили подавлять боль и как загрубела наша кожа, в нас заглушили и многое другое, а чувство коллективизма стало заменой всему: независимости, любви, самовыражению…

Когда был убит премьер-министр Рабин, люди вокруг меня говорили: «У нас отняли нашу Землю». А я молчала. У меня не отняли землю, потому что у меня ее не было. Через несколько лет я вспомнила это ощущение неприкаянности, когда как-то услышала девушку-бедуинку, которая сказала в споре об обязательной военной службе: «Если бы у меня была земля, ради которой я должна была бы пойти в армию, я бы пошла. Но у меня ее нет». Я не уверена, можно ли сравнивать отсутствие привязанности к этой земле у меня – эмигрантки с тем, что чувствует юная бедуинка по отношению к земле, которая ее отвергает. Причины недуга, скорее всего, разные, а следствие одно: отсутствие связи, оторванность.

Мне кажется, я не знала, что значит чувство настоящей причастности, пока не оказалась в Индии. Именно там по пути из одной деревни в другую среди бескрайних зеленых полей, расположенных по обе стороны пыльной разбитой дороги, по которой полз наш допотопный маршрутный автобус, я увидела местного мужчину. Он просто стоял на невысоком пригорке неподалеку от дороги, но что-то в его позе поразило меня. Я сразу поняла: это хозяин земли. Глядя на него, я поняла, что равно как он принадлежит земле, земля принадлежит ему.

Несколько лет назад я слушала лекцию известной в Израиле ученой и общественной деятельницы по имени Амаль Сана аль-Хаджадж о высокой цене, которую платят женщины-бедуинки за невозможность жить привычной им жизнью. По ее словам, раньше бедуинская женщина жила в открытом шатре, стенки (крылья) которого опускались только в непогоду. Она была защищена, но при этом могла наблюдать за всем происходящим вокруг на расстоянии трех километров. Если кто-то приближался к шатру – друг или враг – она успевала подготовиться к встрече. Все пространство вокруг принадлежало ей. Даже когда семья покидала одно место и переходила на другое, ее мир оставался нетронутым; она по-прежнему продолжала отвечать за главные энергетические ресурсы семьи: землю, скот и воду. Прежде чем поставить шатер, муж был обязан посоветоваться с ней, достаточно ли близко выбранное место к колодцу, хороша ли земля и подходит ли место для стада?.. Сегодня бедуинская женщина живет в поселке городского типа, в закрытой типовой квартире. Если кто-то стучит в дверь, у нее нет времени подготовиться. Если она открывает окно, муж требует его закрыть: живущие рядом соседи относятся к другому племени, и это считается неприличным. Она отрезана, оторвана от колодца, от земли, от стада – она беспричастна. То более чем скромное влияние, которое имела бедуинская женщина в жестко организованном патриархальном обществе, традиционно привязанном к земле, было сведено к нулю государством, не признающим ее права быть хозяйкой своей земли и запершим ее в современной городской квартире. «Эти квартиры проектируют мужчины, – добавила Амаль с грустной улыбкой, – и поэтому там всегда большой диван (салон, гостиная), где они по-хозяйски принимают своих гостей, а кухня, принадлежащая женщине, стала больше похожа на небольшую нишу или на тесный склеп».

Я не думаю, что это отдаление, этот уход от земли является случайным. Чем больше человечество (ведомое мужчинами) подчинялось разуму – двигалось от поклонения материнству и природе в сторону религий отцов и индустриального производства, тем более оно страшилось своей связи с бурым, излучающим тепло, всепоглощающим перегноем, терпеливо ожидающим нашей смерти, чтобы принять в себя и нас, и тем чаще оно поднимало свой взгляд вверх, ввысь – к ясным, прозрачным небесам.

И вот, земля, которая дает нам жизнь, пищу, среду обитания, чью твердую поверхность мы ощущаем под своими ногами, постепенно стала восприниматься как огромное скопище мертвых минералов и организмов на разных стадиях их распада или разложения, как глобальное кладбище, где из смерти прорастает жизнь (на основе воды и воздуха, так или иначе «сворованных» у неба). «Земля как темная и при этом женская материя представляет собой материю грубую и в физическом, и в духовном смысле, – пишет на эту тему Эрих Нойманн, – это зловещий организм, порочная плоть этого мира. Это лоно смерти, кровожадный зев мрака; это могила, подобно саркофагу пожирающая живое мясо».

Мне, как женщине, тяжело понять мужской страх погружения их бесценного члена в женщину, который вызван ассоциацией этого процесса с актом погребения их тела в землю, но, похоже, что эта ассоциация одинаково работает и когда они дрожат от страсти к женщине, и когда их бьет озноб перед боем. Неясно, пытался ли патриархат растоптать женщину, потому что та своими качествами напоминала вызывающую отвращение землю, или, наоборот, земля страдала, потому что ассоциировалась в патриархальном мозгу с ужасной женщиной, так или иначе, эта двусторонняя метафора продолжала самозаряжаться и поддерживать стереотипные абсурдные чувства, которые испытывали мужчины по отношению к ним обеим.

Я не уверена, был бы земной шар лучше при матриархате, но так как единственная знакомая нам действительность – это тысячелетия патриархата, и так как земной шар находится, как известно, в весьма плачевном состоянии, было бы наивно (или лицемерно) не признавать явную связь между эксплуатацией, унижением, угнетением, подавлением всего женского и женщин в целом и тяжелой долей их метафорического аналога – земли.

Об огромном ущербе, нанесенном нам, женщинам, патриархатом, сказано мною не так уж и мало, что же касается земли, то и она страдала не меньше от того же недружелюбного, враждебного отношения, что в последние сто лет выразилось в бесконтрольном хранении отбросов, загрязнении водоемов, бездумном использовании химикатов и превратилось в настоящую угрозу всему живому на земле.

Когда Ситтукан и Инанна предложили нам обратиться к целительным свойствам земли, они вряд ли могли предположить, что придет день, и сама земля будет нуждаться в лечении; что это будет земля, которую насиловали, использовали и практически загубили полностью. И теперь наша земля заражена, больна и, возможно, даже в состоянии при смерти – и сам факт нашего существования зависит от ее спасения.

Вот уже много лет я знакома с одной женщиной, живущей в Санкт-Петербурге, большом городе, где осталось очень мало голой свободной земли. Но в часе езды оттуда ее терпеливо дожидается небольшой садик: на скромном дачном участке расположился маленький летний домик, окруженный огородными грядками. Она приезжает туда на выходные, нагруженная бидонами, а в них – ее подношение земле: в течение недели она складывает туда пищевые отходы, чтобы потом накормить ими кусочек земли. Яичная скорлупа и овощные очистки, чайная заварка, кофейная гуща и даже волосы из шерсти ее собаки – все тщательно собирается и хранится: она заботится о питании кормящей ее земли.

Когда-то давно в начале нашего знакомства эта женщина подарила мне замечательное упражнение, которым я пользуюсь, когда чувствую необходимость подключиться к целебным токам земли: «Представь себе, – сказала она, – место, где ты всегда чувствуешь себя уютно и спокойно. Найди там свободный участочек голой земли. Встань на него. А теперь мысленно заройся в нее так глубоко, как тебе захочется. Ты сама почувствуешь нужную глубину: до колен, до пояса, а может, по шею. Оставайся там ровно столько, сколько понадобится, пока почувствуешь, что к тебе вернулись силы».

Матушка земля всегда готова быть в нашем распоряжении, чтобы обеспечить нас пищей, чтобы служить нам убежищем, чтобы дать нам приют, чтобы учить и приобщать; она с нами в смерти и в рождении. И у меня вызывает боль мысль о том, с какой легкостью мы отказываемся от ее щедрот, или, наоборот, насколько тяжело нам, одержимым горячкой перемен, принимать ее дары. Я жила в Латвии, в кибуце «Рашафим» и в Тивоне, в Эйлате, Нью-Йорке и Сиднее, в Иерусалиме и в Тель-Авиве, в Вифлееме Галилейском и Ципори. А теперь, после двух лет в Ципори, в доме, который мы спроектировали и построили «своими руками», мы опять переезжаем в Галилейский Вифлеем. Мы покидаем пятилетние деревья, на которых только что появились первые плоды. Каждое дерево принесло в подарок один плод, совсем маленький, птицы опередили нас, забрав его себе. Мы покидаем сплетающиеся виноградные лозы и их наполняющиеся соком гроздья; покидаем розовые кусты, которые успели забраться под самую крышу, и древние оливковые деревья на заднем дворе, которые посадили жители арабской деревни, стоявшей здесь до войны. Теперь жители этой деревни живут в нескольких километрах отсюда в тесном современном пригороде Назарета, чье название – Спафра очень напоминает название разрушенной более шестидесяти лет назад Сафории.

Как-то, в первый год нашей жизни здесь на застраивающейся новыми домами окраине Ципори я увидела, как к двум «нашим» оливковым деревьям подошла арабская семья – бабушка, мать, отец, тетя и их взрослые сыновья – и начала собирать маслины. Старухи с невероятной проворностью взобрались на верхние ветки, а старик стал ударять длинной палкой по стволу. Мы вынесли им кувшин с чаем, завязался разговор. Как выяснилось, тетя родилась в Сафории. Мать попросила, чтобы я принесла пустую пластмассовую бутылку, наполнила ее маслинами и солью и сказала, что я могу открыть бутылку через три недели. Нази, молодой рослый мужчина, оказавшийся их сыном, посадил у нас во дворе побеги дикого винограда и регулярно заглядывал к нам, чтобы проверить, как чувствует себя подрастающая лоза.

В День Независимости возле нашего дома остановилась группа всадников, среди них – крупная фигура, это был Нази. Казалось, у него за спиной выросли крылья. Довольно улыбаясь, он проскакал с нашей счастливо визжащей дочкой вверх и вниз по улице и аккуратно опустил ее на землю. Он сказал, что обожает ездить верхом, что здешние поля для него все равно, что дом родной, и с лихим цокотом присоединился к товарищам.

Теперь мы переезжаем. Что-то гонит нас дальше; и одна лишь дочка не скрывает своего сожаления: «Мама, – грустно повторяет она, – мы только привыкли к этому месту и уже опять перебираемся…».

Наступит день, я надеюсь, и в каком-то месте у меня будет земля, которая станет моим домом, которая одарит меня радостью, легкостью, покоем… А покамест я ограничиваюсь простым прикосновением к пульсирующей земле. Лечь на траву, ощутить, что она живая и начать дышать в такт ее дыханию. Полить цветы; выдернуть вьюнок, грозящий задушить розовый куст; нарвать листьев рукколы, от свежей горечи которых щекочет в носу. Наслаждаться запахом лаванды, пить чай из чудотворных трав, растущих на нашем дворе: мелиссу – от боли в животе, алоизию – для хорошего настроения, базилик – от головной боли, микромерию – от кашля, ну и мяту – потому что она издревле растет на этой земле…

Много лет назад я получила в подарок от подруги небольшую книжку – сборник стихов Леи Гольдберг. Стихи показались мне до скуки повседневными, ничто в них меня не задевало. И вот в последнее время меня вдруг потянуло к этим стихам – я подолгу задерживаюсь на них, будто ныряю вглубь; то, что казалось мне одновременно чуждым и банальным, стало близким и волнующим. Меня особенно влекут строки, которыми я бы и хотела закончить – они звучат и как надежда, и как обещание: