ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Две параллельные линии частной железной дороги, пересекая северные окрестности Токио, пролегают по равнине Мусасино. Перенаселенная столица с каждым годом обрастает все новыми окраинами, поэтому в электричках всегда многолюдно, особенно по утрам и в конце рабочего дня.
Но все же есть еще по этой дороге и глухие местечки, которые, правда, не выглядят совсем пустынными, но еще не превратились в оживленные поселки. Тут встречаются и тенистые дубравы и кленовые рощи, среди которых нет-нет да и засереет старая проселочная дорога. А по соседству с крестьянскими домишками, скрытыми в глубине рощ, выросли современные жилые дома в несколько этажей — в старинный пейзаж Мусасино причудливо вплетаются кусочки нового Токио.
Вечером здесь удивительно красиво. В сумерки поля и лес одеваются в густую синь, а даль застилает белая дымка тумана. Когда догорает заря, на фоне пылающих облаков четко вырисовывается черный силуэт остроконечной церковной башни. Вид этой башни в лучах заката заставляет что-то шевельнуться в душе даже тех людей, которым чужды религиозные чувства. Днем на ней ослепительно сверкает золоченый крест, и белые ее стены на фоне леса и бурых полей тоже будто излучают свет. Но особенно величественными и живописными выглядят контуры церкви по вечерам.
Ночью здесь тихо, тоскливо. Пройдешь единственную улицу, где выстроились в ряд маленькие магазинчики, и уже не горят фонари и молчаливо тянутся вдоль дороги темные ограды. А дальше лес, поля — совсем сельский пейзаж.
Вот кончается новая дорога, и ее сменяет старая, которая часто петляет между полями и лесом. От этой дороги разбегаются еще дорожки, почти все уводящие в лесную чащу. Кое-где на пути встречаются отдельные крестьянские домики, но ориентироваться лучше всего по статуе Дзидзо, что одиноко стоит у самой дороги.
Если расспрашивать, как идти, вам обязательно скажут, что по дороге вы увидите каменную статую Дзидзо — покровителя путников, от нее нужно взять вправо или повернуть налево. Статуя уже начала разрушаться, она вся в трещинах и щербинах.
В светлую ночь края поля и опушка леса подернуты прозрачной дымкой. В дождливую и ветреную ночь в лесу таинственно шумят деревья.
Но, разумеется, дорога эта не бесконечна. И вот уже глаз ваш различает чернеющую впереди группу жилых домов. Хозяева тут рано задвигают ставни, и лишь в редких домах вы увидите слабый свет. Уличных фонарей здесь мало, да и те плохо освещают дорогу.
Но даже в самую темную ночь почти отовсюду виден черный силуэт остроконечной церковной башни. В зависимости от того, на каком участке дороги вы находитесь, башня то возвышается над пустынным полем, то стоит словно среди леса. Когда светит луна, крест на ее шпиле сверкает, словно усыпанный драгоценностями.
Недалеко от церкви — начальная школа, построенная в спешке из-за быстрого наплыва населения. Ее спортивная площадка соседствует прямо с крестьянским полем. Школа стоит на новой улице — бывшем проселке, отходящем от старой дороги. По обе стороны узкой улицы выстроены городского типа дома. Большинство их огорожено живыми изгородями или деревянными заборами. Улица кончается рощицей, за которой — уже в беспорядке — разбросаны домишки, отделенные друг от друга небольшими полями. Вокруг царит глубокая тишина. Здесь почти не бывает посторонних. Местные жители — единственные прохожие на старой, покрытой опавшими листьями дороге.
Дом Эбара Ясуко тоже находится в этом поселке.
Участок у Ясуко по местным масштабам довольно большой — сто пятьдесят цубо. Задняя стена забора, окружающего дом, граничит с полем. У ограды большая собачья конура, рядом с ней еще одна, поменьше.
Дом Ясуко стоит у дороги. Часть двора за домом заброшена, заросла сорной травой и напоминает пустырь. На участке много деревьев и кустов — елей, кленов, омелы, особенно много омелы.
В ограде двое ворот. Одни расположены прямо перед входом в дом, другие — сбоку. И те и другие ворота обычно закрыты.
Ясуко живет одна. Четыре овчарки охраняют ее покой. Две огромные, величиной с теленка, привязаны цепью к большой конуре, третья, поменьше, — к маленькой, четвертая находится всегда в доме.
И двери дома тоже всегда заперты. Когда к Эбара Ясуко приходят соседи, она никого в дом не приглашает. На зов или высовывает голову из окна, или разговаривает через забор. Даже выходя во двор, не забывает плотно закрыть за собою дверь. С посыльными она тоже разговаривает через окно, и только если ей надо что-нибудь у них взять, выходит из дому и берет свертки через изгородь. Ясуко уже далеко за тридцать, но выглядит она моложе своих лет, привлекая взгляд округлыми, соблазнительными формами. Красавицей ее назвать нельзя, но она и не дурнушка, несмотря на мясистый нос и толстые, чувственные губы. Вот только смех у нее чересчур громкий и неприятный.
Одевается она в европейские платья безвкусных, кричащих расцветок; хотя они и молодят ее, но совсем не идут к ее желтому лицу, на котором уже хорошо заметны мелкие морщинки. Впрочем, японок в европейской одежде сейчас можно встретить сколько угодно, особенно среди тех, кто жил за границей.
Никто не знает, что делает Эбара Ясуко целый день. Настойчивые посыльные из магазинов иной раз пытаются проникнуть за ворота, но тотчас же отказываются от своего намерения — огромные оскаленные пасти овчарок не предвещают ничего доброго. На воротах прибита дощечка с надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки!»
Однако нельзя сказать, что Ясуко совсем никого не принимает. Ее навещают, и почти каждый день. Только гости ее не японцы.
В этом тихом, укромном месте Эбара Ясуко поселилась более десяти лет назад. Но поначалу она жила не в поселке, а квартировала в одном из крестьянских домишек по соседству. Выглядела она тогда значительно моложе, но зато одевалась куда скромнее..
О прошлом Ясуко никто из жителей поселка тоже толком ничего не знал. В случайном разговоре она как-то обронила, что окончила женский педагогический колледж в Кансае. Вполне возможно, что она была учительницей. Но когда она появилась тут, то все свое время стала отдавать переводу библии для местной церкви святого Гильома.
Когда жители поселка узнали, что молодая женщина посвятила себя переводу на японский язык священного писания и является ревностной прихожанкой церкви святого Гильома, они причислили ее к верующим фанатичкам и ее необщительный характер стали объяснять преданностью религии, которая отнимает у нее все свободное время.
И действительно, Ясуко посещала церковь не только по воскресеньям. Каждый день ее видели в храме, который отстоял от ее дома примерно на три километра. В церковь ходить было далековато, и Ясуко ездила туда на велосипеде. Такая по тому времени роскошь не вызывала кривотолков — человек, занимающийся переводом, мог ее себе позволить. И то, что к Ясуко каждый день приезжал один из священников, тоже не вызывало особых подозрений, ведь такой сложный перевод, безусловно, требовал квалифицированной консультации. Правда, этот рыжий священник навещал ее иногда по нескольку раз в день, причем даже поздно вечером, но ведь и перевод библии, наверное, был делом необычным, и столь частые встречи вызывались, видимо, деловой необходимостью.
Священник был высокий, худощавый и лысый. Лишь с затылка и от висков падали длинные волосы цвета засохших листьев.
Японцам трудно определить возраст европейца, и все же ему можно было смело дать года пятьдесят два — пятьдесят три. Звали его Рене Билье, и был он каноником церкви святого Гильома.
Впервые отец Билье посетил Эбара Ясуко, когда она еще жила на квартире. Таким образом, их личное общение продолжалось уже более десяти лет.
Ясуко пришлось оставить квартиру в деревушке по требованию хозяина. Трудно сказать, почему он перестал сдавать свой флигель Ясуко. Возможно, частые посещения святого отца не нравились хозяину, а может, что другое. К счастью, к этому времени Ясуко могла уже обзавестись собственным домом, что она и сделала, приобретя свое теперешнее владение, которое находится в таком укромном уголке, что его даже днем не видно с большой дороги. Ночью же дом окутывает сплошная тьма, и тишина такая, что слышен лишь запах криптомерий, растущих вдоль изгороди.
Не случайно раньше здесь часто снимали домишки для содержанок: найти сюда дорогу было не так просто, даже зная адрес. Разумеется, никому не могло прийти в голову, что благочестивый патер укрывает здесь свою любовницу. Среди прихожан отец Билье пользовался репутацией безупречного священнослужителя, да и Ясуко была вне всяких подозрений, ведь не зря у нее на груди постоянно висели четки с серебряным крестиком — символ ее преданности католической вере.
Так думали не только прихожане, но и все семеро святых отцов церкви святого Гильома, относившихся с большим уважением к старшему духовному наставнику.
Все священники церкви святого Гильома строго следовали религиозным канонам, навсегда отрекшись от плотских утех и всецело посвятив себя богу. Вот почему почти ни у кого не возникало дурных мыслей по поводу частых посещений отцом Билье одинокой женщины. Хотя… кое-кого в поселке одолевали сомнения в чистоте отношений святого отца и ревностной прихожанки церкви святого Гильома, но когда сомневающиеся высказывали это другим прихожанам, те с возмущением отвергали все подозрения.
— Допускать такую грязную мысль — значит оскорблять самого господа бога! Вы только посмотрите в глаза отцу Билье… Какие они у него ясные, светлые и всегда с молитвой обращены к всевышнему, — говорили они.
Но некоторые не унимались, уж очень их смущали отдельные подробности из жизни Ясуко. Ведь, например, прежде она снимала здесь убогий флигелек у крестьянина, жила очень бедно, одевалась плохо, была худой и жалкой. А сейчас… Правда, в послевоенное время все японцы жили плохо, так что ничего удивительного в этом не было. Она уже тогда усердно посещала церковь и стала страстной приверженицей католического ордена.
Никто не знал, была ли она замужем. А если была, то где ее муж? Наверное, погиб на войне… И быть может, как раз жизненные невзгоды обратили ее мысли к вере?
Так или иначе, худощавая фигура отца Билье появилась в бедном жилище Ясуко более десяти лет назад. Тогда он приезжал к ней на «джипе», в каких разъезжали американские солдаты. От церкви до квартиры Ясуко на машине ехать было не более пяти минут. Ночью да по безлюдной дороге это расстояние вполне можно было преодолеть никем не замеченным. Через два года «джип» сменил небольшой «хилман», а вскоре после этого Ясуко обзавелась собственным домом, где проживает и сейчас.
С того времени жизнь Ясуко резко изменилась к лучшему. Только странно, почему перед тем, как въезжать в поселок, отец Билье меняет номер на машине? По свидетельству одного ее соседа — студента колледжа, — он меняет его на токийский. Зачем он это делает?
Когда Ясуко переселилась в свой дом, новоселья она не справляла. Вместо этого она дала соседям по банке говяжьих консервов. Консервы были заграничные, с латинскими буквами на этикетках. А ведь это был 1947 год, когда японцы ели одну картошку да жидкую кашицу, и то не досыта. Нетрудно было догадаться, что консервы привозит Ясуко отец Билье из церкви святого Гильома.
Штаб-квартира миссионерского ордена святого Василия, которому были подведомственны церковь святого Гильома и другие учреждения этого ордена, находилась в Европе. Видимо, консервы прибыли оттуда, и привез их Ясуко на своем «хилмане» отец Билье. Хотя… злые языки утверждали, что сама-то Ясуко питается свежей говядиной, и, конечно же, не мясник снабжает ее этой роскошью: рядовым японцам в те времена мясо было недоступно; более того, свежим мясом она кормила даже своих овчарок. Кто-то подсмотрел через изгородь, как она потчевала собак бифштексами.
Кстати, почему Ясуко вдруг завела четырех собак? Ведь как раз вскоре после этого у нее появились добротные шерстяные платья и она стала совсем нелюдимой…
Или такой факт. Услугами одного магазина она пользовалась не дольше трех месяцев и регулярно меняла их.
2
«Хилман» тоже недолго просуществовал и был заменен малолитражным «рено».
Во дворе у Ясуко есть укромное местечко, где можно укрыть любой автомобиль, — площадка под густой листвой кленов и омелы; эта листва надежно заслоняет его от постороннего глаза даже днем.
Оставив здесь машину, отец Билье направляется прямо в дом.
Приезжает он в разное время и остается иногда на час, иногда часа на три, а иногда и на целый день. И хотя поселок днем кажется вымершим, зоркие глаза соседей всегда замечают приезд и отъезд благочестивого патера.
Встречаясь с соседями Ясуко, отец Билье неизменно отвечает на поклон любезной улыбкой, склоняет немного голову и говорит: «Здравствуйте!»
Отец Билье хорошо говорит по-японски, ведь он прибыл в Японию еще до войны. Он без особого труда читает даже философские книги на японском языке, но такие подробности соседям неизвестны. Улыбка у отца Билье добрая, ласковая — так может улыбаться только разве святой.
Черная сутана с белым воротничком очень идет ему, а худые кисти рук с длинными пальцами будто созданы для молитвы.
Но почему отец Билье, видимо занятый человек, так часто посещает Ясуко? Что они делают? — удивлялись озадаченные соседи.
Орден святого Василия неустанно печется о чистоте нравов своей паствы. Отец Билье занимал в ордене видный пост, и прихожане не сомневались в добропорядочности пожилого патера. Но соседи Ясуко все же терзались сомнениями и как-то прямо спросили Ясуко об их отношениях.
Хотя Ясуко жила почти взаперти, она все же не могла полностью изолировать себя от окружающих. Более того, иногда она даже сама посещала соседей, конечно, тех, кому симпатизировала. Ее принимали радушно, а те, что были особенно любопытны, не упускали случая спросить:
— Что это отец Билье так часто приезжает к вам?
— Мы вместе переводим библию, — нисколько не смущаясь, отвечала Ясуко, — поэтому он должен бывать у меня каждый день.
— О да! Это дело не простое! — понимающе кивали соседи. Они с восхищением смотрели на Ясуко, пытаясь угадать, где это в ней скрываются такие неожиданные способности. Но припухшие веки Ясуко и ее мясистый нос ничего им не говорили.
Ей, разумеется, не очень верили, особенно после того, как сын ее ближайшего соседа — студент колледжа — обратился к ней с вопросами по поводу заданного ему английского текста. Ясуко толком не ответила ему ни на один вопрос. Для того чтобы переводить библию, необходимо знать латинский язык. И как же это: зная латынь, совершенно не разбираться в английском?
Соседи втихомолку посмеивались: ясно, мол, как они там «переводят»… И поползли слухи. Тем не менее Ясуко в самом деле переводила с отцом Билье библию с латинского на японский язык.
А эти страшные четыре пса! Как только кто-нибудь проходит мимо дома, они беснуются за забором, чуть ли не срываясь с цепей. И прохожий старается как можно скорее пройти глухой забор. Только отец Билье бесстрашно ходит по двору.
— Мои собачки дорогие. Одна такая собака стоит пятьсот тысяч иен, — как-то сказала Ясуко соседям.
Овчарки были великолепны, но Ясуко все же никто не поверил. Как бы много она ни получала за перевод библии, купить пятисоттысячных собак, да еще сразу четырех, вряд ли и ей было по карману. И все же одна из собак, овчарка-чемпион, действительно стоила пятьсот тысяч иен.
И еще одно загадочное обстоятельство породило у соседей различные кривотолки. В поселке канализации не было. Как-то городские ассенизаторы вовремя не приехали, и жители поселка пригласили для чистки выгребных ям окрестных крестьян. Но Ясуко отказалась от их услуг. Позже выяснилось — это подтвердил и санитарный инспектор, — что уборная у Ясуко не чистилась в течение десяти лет. Странно! Правда, Ясуко живет одна, но ведь все-таки десять лет! Да и Отец Билье… Или процесс пищеварения и его последствия у европейцев не такие, как у японцев, и Ясуко не хочет, чтобы в этом убедились местные жители? Или она скармливает испражнения псам? Но нет, ведь видели же, что она кормит их мясом, да еще свежим.
В общем о Ясуко судачили всякое, и все это происходило потому, что она вела очень замкнутый образ жизни.
Когда у Ясуко бывает отец Билье, в доме наступает мертвая тишина, а ворота и двери плотно закрываются на внутренние запоры — хозяйка с отцом Билье работают над переводом. Она как-то сказала одному из соседей, что прежний перевод библии сделан старинным языком и многим непонятен, поэтому они переводят ее заново на современный японский язык. Конечно, во время такой работы в доме должно быть тихо, но почему же так тщательно закрываются двери?
Бывало, что в течение всего дня из дома не раздавалось ни единого звука. Это даже беспокоило соседей. Только страшные псы, расхаживая по двору, позвякивали цепями.
Иногда «рено» отца Билье, укрытый в тени деревьев, простаивал всю ночь, Выходит, они и ночи напролет просиживали над переводом? Отец Билье в таких случаях уезжал на рассвете прямо в церковь. Утренняя месса начиналась в шесть часов, и он должен был в положенное время быть на месте.
Но все-таки одному человеку удалось как-то слышать голоса Ясуко и отца Билье.
Речь идет все о том же студенте колледжа, который часто ночами готовился к экзаменам в университет. В этих местах не принято сумерничать, в домах рано гасят свет, и естественно, все сразу укладываются спать. Прохожих в это время не встретишь, на улицах стоит такая тишина, что даже звук упавшей пуговицы слышен на большом расстоянии.
Одно окно в комнате студента выходило на улицу, и поэтому звук подъезжавшего автомобиля отца Билье был слышен отчетливо. Студент слышал, как святой отец открывает дверцу машины, как идет по траве к дому… Ясуко всегда встречала его у входа. После этого вскоре щелкал замок и наступала тишина.
Откуда-то издали доносились звонки последних трамваев, гулкие шаги редких прохожих, но в доме Ясуко было всегда тихо.
Тогда студент переходил к окну, выходящему к дому Ясуко, и напряженно вслушивался, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук после приезда отца Билье.
И вот однажды его терпение было вознаграждено: он услышал едва уловимое женское всхлипывание, потом все замерло, и вдруг до него донеслись стоны, а потом приглушенный женский смех. Все это продолжалось в течение двух часов. Эти звуки настолько взволновали воображение студента, что он не мог заснуть до утра. Следующую ночь он снова занялся наблюдениями, и все повторилось. Тогда он стал дежурить каждую ночь, забросил свои занятия и экзамены провалил. Родители недоумевали: что произошло с сыном? Такой способный мальчик и провалился, а ведь просиживал над учебниками целые ночи.
Но позднее учебные дела у него поправились, так как дом Ясуко молчал. Объяснялось это просто: хозяйка сделала спальню в другой комнате. Такие перемещения ома производила в течение года раза три-четыре.
Так наступил тысяча девятьсот пятьдесят первый год.
3
Итак, на протяжении почти десяти лет после войны в доме Ясуко происходило много странных вещей, которые уже известны читателю.
Небезынтересно поэтому познакомиться с прошлым Эбара Ясуко.
Родилась она в 1918 году на острове Сикоку. Дед ее принадлежал к сословию мелких самураев и находился на службе у знаменитого князя, поднявшего в первые годы Мэйдзи восстание. После подавления восстания и упразднения княжества дед стал заниматься земледелием. Отец Ясуко бросил землю и начал учительствовать. Он часто менял место жительства, пока не обосновался близ Киото. Мать Ясуко была учительницей музыки на кото. У родителей Ясуко было пятеро детей, Ясуко родилась второй. Девочка она была способная, но не очень привлекательная, и мать говорила, что ей нужно дать образование, чему-нибудь выучить, чтобы она не пропала, если останется одинокой.
По пути искусства Ясуко не пошла, она выбрала профессию отца. После окончания женского педагогического колледжа стала учительницей родного языка в местной школе. Спустя несколько лет она переехала в Токио и вскоре устроилась в известную частную школу Ринко, находившуюся в западной части столицы и принадлежавшую испанским миссионерам. Эта случайная служба определила дальнейшую судьбу Ясуко.
В этой школе она приняла христианство. Трудно сказать, что толкнуло ее на этот путь, возможно, религиозная атмосфера, царившая в школе, но, так или иначе, она вскоре стала одной из самых ревностных христианок. Пожалуй, этому помог священник-иностранец, являвшийся в школу вести богослужение. Это был Рене Билье — высокий, худощавый каноник из церкви святого Гильома.
Ясуко с большим уважением отнеслась к отцу Билье и попросила его стать ее духовным наставником.
— Отец Билье, — обратилась она к нему, — мне еще многое не ясно в новой вере, помогите мне разрешить мои сомнения…
Тогда Ясуко была молода, ей не было и двадцати пяти лет, да и у отца Билье в то время густые каштановые волосы покрывали всю голову. Он хорошо знал японский язык, читал японские философские книги, художественную литературу, был красноречив.
Отец Билье, посмотрев в доверчивые глаза Ясуко, ответил:
— Путь веры бесконечен, на многое и я не сумею дать ответа, давайте вместе искать истину.
Ясуко все больше подпадала под влияние доброго, образованного миссионера с ясными карими глазами. И их чистая дружба крепла с каждым днем.
Отец Билье сразу обратил внимание на то, что Ясуко превосходно владеет родным языком. Это его обрадовало, ведь он давно уже мечтал перевести и издать библию на языке, доступном для всех японцев.
— Эбара-сан, не могли бы вы помочь мне? Я давно уже хотел… — И он изложил Ясуко свой план.
— Это было бы превосходно! Я сделаю все, что смогу, святой отец. — Глаза Ясуко загорелись.
— Благодарю вас. Но в таком случае вам придется оставить школу и поселиться неподалеку от нашей церкви, — предупредил Билье.
— За вами я пойду, святой отец, куда угодно! — решительно заявила Ясуко.
Это было в конце весны 1945 года, когда американские самолеты еще беспрерывно бомбили японские острова. Но план отца Билье не успел осуществиться, так как на иностранных священников обрушилась неожиданная беда.
Заключив союз с Германией и Италией, Япония увязла в войне почти против всего мира. Война обернулась катастрофой для страны. Италия и Германия были разгромлены раньше своей союзницы, а почти все священники церкви святого Гильома были подданными этих стран. Еще на днях они пользовались всеми привилегиями, как представители союзников, а теперь их интернировали, как иностранцев, и заключили в концлагерь на берегу озера Носири.
Близился конец войны. По всей стране ощущался острый недостаток в продовольствии. Нетрудно представить, как кормили интернированных в концлагерях.
Ясуко очень беспокоилась о своих духовных пастырях — вернее, об отце Билье. «Какую им дают еду? От нее, наверное, и собаки отворачиваются», — думала она непрестанно. Перед ее глазами вставали страшные картины: обессиленные, худые, с посиневшими лицами, коротают свои дни в ужасном лагере близкие ей люди. Быть может, их уже нет и в живых?
Ясуко понимала, что идет война, но она не могла оправдать такого жестокого обращения с божьими слугами. Она верила, что небесный владыка не оставит их в беде, однако им нужно как-то помочь, поддержать их здоровье.
И она обратилась с горячей молитвой к небу: «Господи, помоги мне спасти их, вразуми меня!»
И вот она, приняв смелое решение, отправилась из Токио к озеру Носири. У окрестных крестьян она покупала кур, яйца и ночью, тайком, переплыв озеро, передавала продукты Билье и его друзьям.
Заключенные жили на берегу озера в бараках, обнесенных колючей проволокой. Лагерь охранялся солдатами военной жандармерии. Посторонним категорически запрещалось приближаться к лагерю, расположенному у берега. Входы в лагерь освещались ночью прожекторами.
Чтобы переправиться на противоположный берег, Ясуко должна была преодолеть вплавь большое озеро, температура в котором и летом-то не превышала двадцати двух градусов. А в то время, весной, вода была еще холоднее. Сложив продукты в резиновую сумку, Ясуко бесстрашно пускалась в нелегкий путь.
Ее самоотверженность глубоко трогала арестованных священнослужителей. Ведь дело заключалось не только в том, чтобы переплыть холодное озеро. Пробираясь вдоль ограды, Ясуко ежеминутно рисковала быть замеченной и схваченной охраной. А в этом случае ее обязательно бы обвинили в шпионаже и бросили бы в тюрьму.
Но Ясуко самоотверженно шла на риск. И делала она это с чистым сердцем, без всякой корысти. Это было истинное милосердие, продиктованное глубокой верой. Благодаря ее усилиям узники смогли кое-как поддерживать свое бренное существование и в конце концов выжить.
Разумеется, после войны миссионеры высоко оценили поступок Ясуко. И не столько потому, что она снабжала их продуктами. Нет, в ее действиях они увидели воочию то христианское самопожертвование, которое столь редко встречается в этом мире.
Кончилась война, и все интернированные священники возвратились в Токио.
И хотя Япония потерпела поражение, в стране наступили мирные дни. Сиротливо торчавший до той поры крест на церкви святого Гильома теперь гордо засверкал над округой.
Отец Билье снова вернулся к мысли о переводе библии на японский язык.
— Эбара-сан, благодаря стараниям Спасителя Япония вновь вернулась к мирной жизни. Не пора ли нам осуществить задуманный перевод священного писания? — как-то спросил он Ясуко.
К этому времени авторитет Ясуко в церкви святого Гильома необычайно возрос. Все священники помнили ее героическое поведение во время их заключения в лагере.
По настоянию отца Билье Ясуко оставила работу в школе и была зачислена в штат церкви святого Гильома в качестве переводчицы. Она сняла флигель у одного крестьянина, неподалеку от церкви.
Тогда-то и начались посещения отцом Билье одинокой молодой женщины.
Место для работы было выбрано удачно, и поначалу никому не приходило в голову заподозрить их в чем-либо дурном только потому, что они допоздна остаются в комнате вдвоем.
Во взаимоотношениях Ясуко и отца Билье в то время ничего предосудительного не было. Отец Билье усердно делал дословный перевод с латинского, а Ясуко трудилась над тем, чтобы привести его в соответствие с нормами современного литературного языка, доступного всем японцам. И она великолепно с этим справлялась, вызывая восхищение святого отца. Недаром же она окончила знаменитый педагогический колледж, где литературе и языку уделялось особое внимание.
В тесной комнатке японского домика, при тусклом электрическом свете отец Билье, склонившись над толстой книгой и морща лоб, делает буквальный перевод библии на японский язык.
«И когда окончил Иисус наставление двенадцати ученикам своим, перешел оттуда учить и проповедовать в городах их. Иоанн же, услышав в темнице о делах Христовых, послал двоих из учеников своих сказать ему: «Ты ли тот, который должен прийти, или ожидать нам другого?»
Ясуко записывает под диктовку его слова, сравнивает со старым переводом и выправляет текст.
Перевод, отработанный Ясуко, отличался простотой, лаконичностью и в то же время полностью сохранял торжественность библейского текста.
Отец Билье был в восторге, Ясуко оказалась для него незаменимым учеником и помощником.
Таким образом, Ясуко не лгала, когда говорила, что с отцом Билье она переводит библию. И знание или незнание латинского языка тут было ни при чем.
Вскоре священники церкви святого Гильома подали главе миссии епископу Фердинанду Мартини прошение, в котором излагалась просьба отметить заслуги Эбара Ясуко перед орденом и наградить ее.
Орден святого Василия с целью распространения Христова учения имел только в Токио три церкви и две школы. Его руки дотянулись до Кансая и Кюсю, где он имел еще шесть церквей. И всем этим огромным хозяйством управлял Фердинанд Мартини, полный пятидесятишестилетний епископ, с красным лицом и суровым взглядом, пользовавшийся среди подчиненных непререкаемым авторитетом.
Служебная резиденция Мартини находилась па втором этаже церкви святого Гильома. Ему было известно и о переводе библии и о смелых рейсах Ясуко во время заключения интернированных священнослужителей в концлагере. Ведь среди интернированных находился и он сам, и ему тоже перепадало кое-что из передач Ясуко. Он дал согласие, и Ясуко купили новый дом стоимостью свыше двухсот тысяч иен.
Поначалу у Ясуко не было собак, да и двери дома не закрывались так тщательно, как теперь. Но потом… Дело все в том, что в Японии после войны ощущался острый недостаток продовольствия и товаров. Страну захлестнула волна спекуляций. И как ни странно, именно месторасположение нового дома Эбара Ясуко и его планировка стали причиной неожиданных перемен в ее жизни.
В новый дом отец Билье стал приходить значительно чаще.
4
Итак, отец Билье имел основания заходить к Ясуко запросто. Она знала, что это благодаря его стараниям ей преподнесли в подарок и дом и участок, и считала себя ему обязанной. Ведь в подобных случаях человек всегда чувствует себя в долгу.
Это началось в тысяча девятьсот сорок восьмом году.
Кроме малолитражной машины отца Билье, во дворе у Ясуко глубокой ночью стал появляться небольшой грузовичок.
Дорожка к дому узкая, и грузовичок с трудом пробирался к боковым воротам, через которые и въезжал во двор, где его всегда ставили среди густых зарослей.
Глубокая ночь, все вокруг спит. Грузовик останавливается, с него соскакивают трое или четверо здоровенных парней. Лиц их не видно, но все высокого роста.
Разгрузив машину, они принимаются перетаскивать груз в дом. Тут и большие и маленькие ящики. Но странно, собаки, которые обычно рвутся с цепи, лишь заслышав шаги за забором, сейчас не лают, только одна, которую держат в доме, тихо рычит, но и она смолкает, как только на нее цыкает Ясуко.
Так повторяется два-три раза в неделю.
Но случалось, что грузовичок приезжал пустой и, наоборот, грузился в доме Ясуко. Все делалось молча и тихо. Никто не видел загадочного грузовичка. Куда держал он путь дальше, не знала даже Ясуко.
Вот тогда-то и стала Ясуко тщательно запирать все двери и никого не впускать в дом. Тогда же она завела и своих страшных овчарок.
С тех пор Ясуко стала жить значительно лучше, хотя она старалась скрыть это от соседей. И после того памятного случая, когда она на новоселье раздала соседям несколько банок мясных консервов, больше ничего подобного не повторялось.
Одеваться Ясуко тоже стала лучше. Если раньше она носила только темные платья, то теперь у нее появились нарядные шерстяные кофточки и юбки разных расцветок. В те годы все одевались как попало. Многие женщины еще с войны носили черные брюки, многие меняли прежнюю одежду на рис. И только женщины определенной профессии одевались в яркие нарядные платья.
И соседи стали судачить:
— Может, Ясуко тоже из этих, гулящих?
Однако никто ни разу не видел, чтобы она принимала американских солдат. И при том ведь она такая верующая! А чистота нравов была одной из главных заповедей ее веры.
У нее бывал только отец Билье. Правда, иногда заглядывали и другие священники. Однако подолгу не засиживались.
И все-таки соседям было непонятно — в такие времена кормить собак мясом!
Дом Ясуко напоминал крепость, куда имели доступ только некоторые священнослужители да две-три прихожанки из церкви святого Гильома. Но и их Ясуко не пускала дальше прихожей. Они уходили от нее со свертками, увязанными в фуросики.
Женщины посещали Ясуко почти каждый день, но она ни разу не пустила их в комнаты. Вскоре стало известно, зачем приходят к Ясуко эти женщины. В свертках были импортные костюмы, чаще всего детские, сгущенное молоко и сахар.
«Непонятно, откуда у Ясуко все это добро?» — изумлялись соседи. И они, конечно, решили, что Ясуко занимается спекуляцией.
Спекуляция — и Ясуко! Как-то не вяжется. Образ спекулянта в глазах жителей поселка всегда ассоциировался с этаким наглым, самодовольным типом в кожаной куртке и высоких сапогах, довольно распространенным в послевоенные годы.
Одна жительница поселка решила проверить слухи. Она пошла к Ясуко и предложила свои услуги в качестве посредницы при перепродаже товаров, надеясь, что это принесет и ей хотя бы небольшой доход.
— Что вы! Тут какое-то недоразумение, вы ошиблись! — ответила ей Ясуко, немного смутившись. На ней красовалась очередная импортная кофточка синего цвета и не новая. — Это ведь все посылки. Они приходят из Европы для прихожан нашего ордена. А мне поручили их раздавать. Но, к сожалению, их мало, всем не хватает… — заключила Ясуко и горько улыбнулась.
Просительница ушла. По упрямому лицу Ясуко было видно, что здесь хоть проси, хоть угрожай — ничего не получишь.
Вещи из посылок напоминали ношеную одежду, которая посылалась из Америки после войны для нуждающихся японцев Комитетом по оказанию помощи Азии (LARA), созданным религиозными, просветительными и общественными организациями США. Первая партия этих посылок общим весом около ста пятидесяти тонн прибыла в Йокогаму в ноябре 1946 года. В посылках, кроме обуви и одежды, были сгущенное молоко, мука, масло, джем, консервы, витамины и другие товары.
В течение полутора лет комитет посылал ежемесячно до двух тысяч тонн разных товаров и продуктов. Прежде всего эти товары распределялись среди детей, больных туберкулезом, репатриантов и тех, кто особенно пострадал во время войны. По-видимому, в Японии этим занималась особая комиссия, которая должна была соблюдать справедливое распределение посылок.
Но тогда как объяснить, почему эти посылки, да еще в таком количестве, попадали к Ясуко? Правда, доказать, что это те же товары, что посылались LARA, было трудно, но уж очень схожи они были по номенклатуре и качеству. А если не так, то откуда же к Ясуко попадают одежда, молоко, мука, масло? Ведь в то время даже выдачу риса по карточкам часто задерживали на десять-пятнадцать дней.
— Ясуко-сан, не смогли бы вы дать нам немного муки и что-нибудь из одежды? — попросила ее однажды соседка, с которой Ясуко была в хороших отношениях.
— Что вы, что вы! — как обычно, с улыбкой ответила Ясуко. — Все это для прихожан. Я ведь не хозяйка этих вещей. Это не мое! — решительно заявила она.
А грузовичок по-прежнему продолжал совершать ночные рейсы. Рослые парни разгружали машину, вносили в дом, а оттуда забирали другой груз.
5
Лесок, окружающий церковь святого Гильома, напоминает многие живописные уголки на равнине Мусасино. Жизнь в церкви начинается очень рано: летом — едва забрезжит рассвет и первые лучи солнца осветят крест, а зимой — когда совсем рассветает.
Кельи священнослужителей находятся на втором этаже. Они расположены по обе стороны коридора. В половине шестого все встают.
— Слава Иисусу Христу!
— Иисус, Мария и святой Иосиф, этот день и всю жизнь свою вам вручаю…
Встав у кроватей, все шепчут молитву. В шесть часов начинается утренняя месса.
После мессы священники идут завтракать. Трапезная находится возле храма. Перед трапезой и после нее скороговоркой читается молитва.
После завтрака каждый занимается своим делом. Фердинанд Мартини — глава миссии — читает донесения о работе миссионерских школ и церквей, находящихся в его подчинении, и тут же отдает письменные указания. Отец Билье идет к Ясуко переводить библию или наносит визиты светским дамам, которых он старается вовлечь в члены ордена святого Василия. Здесь он особенно усердствует — японские светские дамы ему нужны для укрепления положения ордена.
Отец Маркони, ведающий финансами, идет в бухгалтерию, отец Писано — в церковную типографию, отец Амье и отец Бруманте направляются в церковную школу. Одним словом, все дела распределены, и священники так заняты всю неделю, за исключением воскресенья.
Особенно загружен день у Мартини. Его кабинет часто посещают священники из других церквей, находящихся в Токио. Наиболее часто посещает его отец Городи из церкви, что на улице Сибуя.
Эта церковь издает многочисленные брошюры для распространения учения ордена. У нее много заказов. Печатниками там работают четыре японца. Типография находится рядом с церковью. Типографские рабочие все, как правило, христиане.
Кото, например, работает в церковной типографии уже больше года. Он убежденный христианин. На прежнем месте его заработок был гораздо больше, но он все же перешел в церковную типографию, чтобы приносить церкви посильную пользу.
Однако святые отцы не проявляли ни добродушия, ни благожелательства к японским рабочим. Священники, которые в церкви во время службы были так добры и приветливы, в типографии становились неузнаваемы — мрачные и молчаливые, свысока смотрели они на наемных японских рабочих.
Кото уже начал подумывать, что доброта и благожелательность их притворны, на самом деле они совсем другие. Уж очень они придирались к японским рабочим. Когда рабочие делали что-нибудь не так, святые отцы презрительно сплевывали восклицая: «Santa расе!», или: «Mamma mia!»
Кото, не знавший ни одного итальянского слова, как-то спросил, что значат эти восклицания, у Ямагути, уже давно работающего в типографии механиком.
— Это значит: «Мир святой!» и «Мама моя!», — с улыбкой сказал Ямагути.
— Так это неплохие слова!
— Дурень! У них это все равно, что «сукин сын». — И Ямагути расхохотался, глядя на изумленного Кото.
Кото каждое утро приходилось выслушивать эти восклицания. Однажды он проходил мимо склада церкви святого Гильома. Двери склада были открыты, и он невольно заглянул внутрь. Ему показалось, что в мешках, сложенных штабелями до самого потолка, лежит сахар, и он невольно задержал на них свой взгляд. И тогда к дверям склада с красным от раздражения лицом и сжатыми кулаками подскочил отец Городи:
— О, mamma mia! Прочь отсюда! — Последние слова он крикнул на японском языке.
Кото отскочил от дверей.
Раньше в этом помещении размещались мастерские, потом его приспособили под склад. Сейчас здесь хранили сахар. Горы мешков высились до самого потолка, даже воздух здесь был сладким.
Кото не видел, что в глубине склада были еще люди: один священник — отец Маркони, выполнявший обязанности казначея, — и какой-то худой, высокий японец.
— Тут один рабочий проявил излишнее любопытство, я его прогнал, — сообщил отец Городи, закрывая за собой дверь склада. — Ох, уж эти япошки… — презрительно добавил он, но, посмотрев на японца, осекся.
— Ну как, договорились вы тут? — обратился через минуту отец Городи к тому же японцу, который молча стоял поодаль.
Японец хотел что-то сказать, но его перебил Мар-кони:
— Тасима упрямится, он, кажется, не хочет сделать по-нашему.
— Как же так, Тасима? Неужели это правда? — нахмурясь, спросил отец Городи.
— Нам стали предъявлять претензии. Вы ведь даете только то, что вам выгодно, а не то, что мы просим. А надо бы считаться и с нашими желаниями. Но отец Маркони и слушать об этом не хочет, — возразил Тасима.
— Нехорошо, Тасима, в данном случае прав отец Маркони. Вы должны его слушать, — поглаживая свою рыжую бороду, сказал Городи.
— Но ведь торгуем-то мы, вы в этом деле не разбираетесь. Поначалу легко можно было торговать одним товаром, а сейчас уже этого недостаточно, надо расширять ассортимент и увеличивать оборот. Прошу вас учесть это…
— Церковь, — строго прервал речь японца отец Городи, — торгует не ради прибыли, а чтобы содействовать распространению Христова учения, вот для чего нам нужны деньги. Мы не хотим наживаться грязным путем, наша торговля отличается от обычной коммерции!
Отец Маркони согласно кивал головой, но Тасима недовольно хмурил брови.
«Ишь ты, сколько красивых слов наговорил, — подумал он, — как будто не знает, что их торговля, как бы она ни была угодна богу, так же противозаконна, как и обычная спекуляция, за которую можно попасть за решетку. А ведь эта опасность подстерегает прежде всего меня».
— Так что ты это должен понять, Тасима, — продолжал отец Городи, сложив руки на груди, — может, другие японцы думают иначе, но ведь ты же верующий. А мы служители бога, и ты должен выполнять наши указания.
Тасима ничего не ответил и молча ушел со склада. Когда дверь за ним закрылась, священники переглянулись. Отец Городи выругался и сплюнул на пол.
Не стоит удивляться, что и на складе при церкви святого Гильома хранилось много сахару. В подарочных посылках ордена его было больше всего. Да и пошлина с этих посылок не взималась.
Такие склады с сахаром были не только в церкви святого Гильома. Их имели и другие церкви ордена и даже школы в Осака и других городах страны.
Все было бы законно, но для той голодной поры сахара в одном месте оказалось слишком много. И святые отцы решили, что его излишек можно продать, улучшить финансовое положение ордена и тем самым «облегчить распространение» своего учения. Так решил глава миссии — Фердинанд Мартини.
Епископ Мартини считал, что он и его священники действуют во имя святой цели и если при этом нарушаются кое-какие нормы права, то это, по его мнению, столь незначительные нарушения, что о них не стоит и говорить.
Вот когда продают господа бога — это преступление.
Орден святого Василия с трудом пробивал себе дорогу на восток, он повсеместно подвергался гонениям, и его первые миссионеры были настоящими подвижниками, подвергавшимися жесточайшим преследованиям. Но ради утверждения и распространения своей веры миссионеры шли на все. В этом смысле торговые операции Фердинанда Мартини как-то перекликались по своей форме и целям с той деятельностью, которой занимались их далекие предшественники.
Многие священники ордена святого Василия живут в Японии давно, и тем не менее постоянно чувствуется, что они не прониклись особым уважением к тем, среди кого распространяют свое учение. Низкорослых японцев они явно относят к низшей расе.
Правда, разглядеть это не так-то просто, ведь во время богослужения весь вид святых отцов выражает любовь к ближнему и смирение.
Со смиренным и благодушным видом ходят они и по улицам города, но только нет-нет да и проглянет невольно в их глазах при встрече со знакомым японцем пренебрежительная усмешка.
Отлучаясь из церкви в город, святые отцы облачаются в черные сутаны, держатся на людях торжественно, с достоинством, всем своим видом показывая, что они принадлежат к тем, кто несет человеку любовь и душевный покой.
После ухода Тасима Маркони и Городи тоже вышли со склада, о чем-то поговорили на своем языке и вывели из гаража машину. Отец Маркони сел за руль, а отец Городи уселся рядом с ним. Миновав церковь, машина выехала на безлюдную прямую дорогу. Вскоре она свернула на узкую дорожку и оказалась на тихой улочке. Потом остановилась. В том месте, где под сенью деревьев уже стоял маленький «рено». Оставив машину, священники подошли к дому. Отец Городи постучал в дверь. Овчарки начали было лаять, но после окрика священника умолкли.
— Кто там? — послышался раздраженный голос из глубины дома.
— Это я, — тихо, чтобы не услышали соседи, ответил отец Городи.
— Подождите минуту, — сказала Ясуко после некоторой паузы. В ее голосе прозвучало замешательство.
Священники с улыбкой переглянулись. Однако и после двадцатиминутного ожидания дверь не открылась. Им надоело стоять на месте, и они решили посмотреть на овчарок, которые мирно играли друг с другом, позвякивая цепями.
Проходя мимо дома, святые отцы почти одновременно заглянули в окно и тут же, улыбаясь, отвели глаза.
Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую листву омелы, пятнали и листья и траву оранжевыми мазками и придавали всему участку нарядный вид. По небу плыли редкие белые облака.
Отец Городи, заложив руки за спину, нетерпеливо прохаживался по двору, а отец Маркони, скрестив руки на груди, стоял на месте и шептал молитву.
Наконец щелкнул дверной замок.
— Входите, пожалуйста, — Ясуко пригласила посетителей в дом.
Они вошли. Дом у Ясуко не очень большой, но комнаты расположены удобно, и каждая отделена от другой раздвижной перегородкой. Что находилось за перегородками, священникам было известно.
С минуту они наблюдали, как отец Билье диктует перевод библии, а Ясуко правит текст. Но почему отец Билье — всегда такой спокойный — сейчас кажется растерянным, а на лице Ясуко выступила испарина?
— «…Но расположил члены, каждый в составе тела как ему было угодно, — диктует отец Билье, — а если бы все были один член, то где было бы тело? Но теперь членов много, а тело одно. Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее. И которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечение. И неблагообразные наши более благовидно покрываются; а благообразные наши не имеют в том нужды. Но бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение».
Работая над этим длинным абзацем, и отец Билье и Ясуко слышат шорох одежды. Но вот абзац закончен, Ясуко поднимает глаза и видит, как отец Маркони и отец Городи сбрасывают с себя свои черные сутаны и переодеваются в мирскую одежду.
Переодевшись, святые отцы улыбаются и торопятся к выходу.
…Машина, оставив за собой проселочную дорогу, выехала на оживленную магистраль.
Жилые кварталы сменились торговыми рядами. Миновав несколько станций электрички, машина направилась к центру города, обгоняя переполненные автобусы и пропуская вперед мчавшиеся легковые машины. Тогда им еще ничто не мешало ехать на большой скорости — улицы были малолюдны.
Отец Городи вдруг тронул за рукав своего спутника, сидевшего за рулем.
Отец Маркони — как он был сейчас великолепен в элегантном костюме! — посмотрел туда, куда показывал отец Городи.
У магазина стоял грузовик. Несколько японцев сбрасывали с машины большие мешки, их подхватывали на лету дюжие парни, стоявшие внизу, и быстро укладывали на трехколесные мотороллеры. На мешках было написано что-то по-английски.
Лица священников расплылись в улыбке. Они сразу поняли, что происходит у грузовика, но их это «не касалось».
Машина покатила по берегу в сторону портовых складов.
С кем встретились и о чем говорили в порту священнослужители, никто не знает, но они провели там около часа. После этого машина вернулась в центр и остановилась у мрачного здания, где размещались конторы магазинов и предприятий сомнительной репутации. Патеры постучались в одну из дверей. Им открыл японец лет тридцати. Кивнув головой, священники исчезли за дверями. О чем шла речь, какие сделки были заключены за этими дверями — тоже неизвестно. Только уже через полчаса они снова были на улице.
И вот они опять в поселке у Ясуко. Осторожный стук, и они в доме. Разговоров не слышно, из комнаты доносится лишь приглушенный смех. А минут через двадцать оба священника выходят из дому снова в черных сутанах.
Проводив святых отцов, Ясуко наглухо закрывает двери и дважды поворачивает ключ.
А они возвращаются в церковь. Их лица спокойны, как после богослужения. Они бесшумно поднимаются по лестнице на второй этаж и стучат в кабинет главы миссии. Получив разрешение войти, исчезают за дверью. В это время по коридору проходит еще один священник. Это отец Жозеф. Ему лет сорок, он худ, вид у него болезненный. Он с неприязнью окидывает взглядом дверь, за которой исчезли Маркони и Городи, и осеняет себя крестным знамением, будто за дверь скользнула нечистая сила.
Минут через тридцать Городи и Маркони выходят из кабинета епископа. Отец Городи на «рено» возвращается к себе, в церковь на Сибуя, а отец Маркони идет в свою канцелярию, где, сев за стол, не спеша записывает в конторские книги какие-то цифры.
Через полчаса отец Городи входит в ворота церкви на Сибуя, расположенной у самого подножия придорожного холма. И здесь крест на церковной башне горделиво возвышается над жилыми домами.
— Рад вас видеть, падре, — приветствовал отца Городи белокурый молодой человек лет двадцати двух, с ясными голубыми глазами. Он высокого роста и очень красив. Это семинарист Шарль Торбэк.
Отец Городи кивнул молодому человеку, прошел вперед, затем, обернувшись, спросил:
— Что, Торбэк, занятия уже кончились?
Семинарист понял, что у отца Городи хорошее настроение.
— Да, дорогой падре, — ответил он почтительно и несколько подобострастно, — уроки закончились. Вот только что написал письмо родным — И он показал письмо, которое держал в руке.
— Похвально, — сказал отец Городи, поглаживая свою рыжую бороду. — Твой родитель, кажется, был плотником, если не ошибаюсь?
— Да.
— Разумеется, писать письма родным — занятие достойное, но будь осторожен. Ты понял меня? — Последние слова отец Городи сказал таким тоном, будто делал семинаристу внушение.
— Да, я знаю, святой отец, — ответил Торбэк и опустил глаза. Смысл последнего замечания отца Городи никто бы другой не понял — дело было в том, что Торбэк приехал в Японию без официального разрешения местных властей.
6
Торбэк не принадлежал к приходу церкви, где служил отец Городи, здесь он бывал потому, что отец Городи особенно благоволил к молодому семинаристу, и Торбэк платил ему тем же.
Торбэк учился в семинарии ордена.
Семинария эта, как и церковь святого Гильома, была расположена в тихом уголке, среди тенистой дубравы и тростниковых зарослей. Если не считать редких пригородных автобусов из Токио, здесь всегда было тихо и безлюдно.
В дубраве журчал родник, пробиваясь из-под опавших листьев, и лишь его журчанье нарушало тишину этого укромного места, где над величественными дубами сверкал на солнце кресг семинарии.
Режим в семинарии был строгий. Семинаристы носили длинные черные сутаны. Их число не было постоянным: по большей части человек семьдесят, но иногда это число увеличивалось вдвое. На то, чтобы дать семинаристу подготовку священника, уходило десять лет.
В вестибюле семинарии, на стене против входа, висел портрет японского императора. Кое-кого это могло бы удивить. Почему в семинарии вместо лика Христа или папы висит вдруг портрет императора? Но орден святого Василия в своей миссионерской деятельности строго соблюдал правило: в чужой стране следовать ее законам. Вот почему и на церемонии по случаю поступления учеников в семинарию пели хором японский национальный гимн.
Если в семинарию поступал японец — а как правило, это происходило после окончания им гимназии, — то он заканчивал семинарию годам к тридцати.
Основным предметом здесь был латинский язык, и, чтобы подготовить к духовному сану японца, требовалось около тринадцати лет.
Воскресная месса продолжалась час двадцать минут. В храмах ордена богослужение велось на латинском языке, поэтому владеть им нужно было свободно. А японцам латынь давалась с трудом, поэтому семинаристы-японцы часто отставали в учебе. Кроме основного предмета — латыни, в семинарии изучалась библия, которую штудировали по книге «Христианство», изданной еще в стародавние времена, а также преподавались теология и западноевропейская философия. Семинаристы-европейцы были в более выгодном положении. Закон божий и библию они изучали у себя на родине. Например, Торбэк, у которого брат был священником, уже хорошо знал библию. Поэтому европейцам учение давалось легче и семинарию они заканчивали быстрее.
День у семинаристов начинался рано. В пять часов они были уже на ногах. Облаченные в черные сутаны, с молитвенниками и четками в руках, они сразу же после подъема шли в церковь на утреннюю мессу.
После мессы завтракали. Завтрак обычно состоял из салата, супа, ветчины с яйцом и молока. Обед и ужин были еще более обильными и вкусными.
Вообще питанию в орденских учреждениях уделялось большое внимание. Нетрудно себе представить, что обильная пища при полном половом воздержании семинаристов приводила к нежелательным физиологическим эмоциям.
После завтрака до трех часов дня, кроме часового перерыва на обед, шли занятия. В пять часов звенел звонок на ужин. Пожалуй, для семинаристов это был самый радостный час.
В жизни семинаристов, да и священников тоже, почти отсутствовали общепринятые житейские удовольствия — им запрещалось ходить в кино, в театр и даже отлучаться в одиночку в город. Если туда надо было пойти по делу, то время отлучки строго регламентировалось.
Строгие правила и дисциплина держали семинаристов все время словно на поводу. И только вкусная еда была единственной радостью их человеческого бытия.
После ужина в течение двух часов они развлекались: играли в теннис, волейбол и футбол. А те, кто спорта не любил, проводили вечерние часы в беседах и прогулках.
Наблюдая во время захода солнца смиренно гуляющих семинаристов, люди невольно проникались к ним чувством благоговения.
С семи часов вечера до девяти семинаристам отводилось время для самостоятельной работы. После вечерней молитвы слушались наставления дежурного священника, и уже в десять часов все должны были спать.
И так изо дня в день, из года в год — в течение десяти лет.
Лучшим учеником среди семинаристов считался Торбэк. Его удивительно непорочные глаза как бы постоянно просили небесного владыку одарить его в учении своею милостью.
Но не в семинарии, где под священными сводами готовились служители господа, а в церкви святого Гильома, святые отцы которой обучали юных семинаристов заповедям божьим, вершились наказуемые деяния.
Каждое воскресенье в церкви собирались верующие японцы. И время мессы, которую совершал сам отец Билье, стоя пред алтарем, было для прихожан временем, полным благости и успокоения. Отец Билье надевал священное облачение, напоминавшее тогу древних. Разная служба требовала и разного облачения. Он представал перед прихожанами то в белых одеждах, то в черных, то в фиолетовых, то в голубых, то даже в красных. Белый цвет символизировал славу господню, голубой — надежду, красный — мученичество, черный — смерть, фиолетовый — страдания.
— Иисусе Христе, обращаемся к тебе с молитвой, обрати свое милосердие к людям, полным веры в тебя, пошли им силу, чтобы они могли исполнить твои заповеди…
Служба кончается. Отец Билье поворачивается к прихожанам и торжественно произносит:
— Идите с миром. Месса окончена.
Но прихожане все еще стоят со склоненными головами. Отец Билье осеняет себя крестом и подносит его к губам. Прихожан еще не покидает молитвенный экстаз, охвативший их во время чтения заповедей Иоанна.
Но вот они выходят из церкви, как бы пробуждаясь от легкого опьянения.
Не успевают верующие еще выйти за церковные ворота, как отец Билье сбрасывает парадное облачение и надевает свою обычную сутану. Его уже ждет отец Маркони. Второпях они о чем-то переговариваются и быстро выходят, обгоняя отставших прихожан. За церковью у склада их ждет нагруженная машина, покрытая брезентом. Священники усаживаются в кабину. За рулем сидит Тасима. Грузовик срывается с места и на большой скорости обгоняет идущих из церкви прихожан.
Сегодня эту картину видит со второго этажа отец Жозеф. Его бледное усталое лицо выражает осуждение. Он смотрит вслед грузовику и крестится. Затем на его лице появляется решимость, и он стучит в дверь кабинета Мартини.
— Кто там?
— Это я, отец Жозеф. Можно войти?
…Ответ последовал не сразу, лишь через некоторое время сдержанное «входите» дало возможность отцу Жозефу переступить порог. Отец Жозеф снова осенил себя крестным знамением и открыл дверь.
Фердинанд Мартини даже не встал. Он продолжал сидеть за столом, роясь в бумагах. Каждый день он получал кипы докладных записок от подведомственных учреждений, и весь день у него уходил на то, чтобы разобраться в них и отдать соответствующие распоряжения.
Глава миссии не удостоил вошедшего даже взглядом.
— Можно ли мне с вами поговорить? — обратился отец Жозеф к Мартини.
— Что случилось, отец Жозеф? — не отрываясь от бумаг, спросил Мартини.
— Мне нужно с вами поговорить. — Голос у отца Жозефа был тихий, и весь его облик выражал какую-то скорбь.
— Подождите немного, сейчас я закончу, — недовольно буркнул Мартини.
Но «немного» затянулось. Облокотившись на ручки кресла и горестно подперев голову рукой, отец Жозеф терпеливо ждал.
— Извините, чтою заставил вас ждать. — Мартини, наконец, бросил просматривать бумаги и повернулся на вращающемся стуле к отцу Жозефу лицом. — Так о чем вы хотели со мной поговорить?
— Видите ли, ваше преосвященство, я был свидетелем того, — привстав с кресла, отец Жозеф указал рукой на окно, — как отец Маркони и отец Билье снова уехали на машине, нагруженной теми же товарами, и со скоростью оленя промчались мимо прихожан. Вы, вероятно, тоже это заметили?
Мартини не отвечал, но лицо его выражало явное недовольство.
— Ваше преосвященство, я со всей решительностью хочу вам сказать: мы бесславно погубим наш орден, пустивший столь глубокие корни в этой стране. Усмирите необузданные желания слуг ваших, дабы тяжкий труд наших предшественников не пропал даром.
— Отец Жозеф! — Мартини встал, обошел стол и положил руку на плечо собеседника. — Что с вами?
— Я всегда следовал заповедям Христовым, — ответил отец Жозеф.
Мартини посмотрел на отца Жозефа с укоризной.
— Если вы следуете заповедям Христа, отец Жозеф, то вам нечего беспокоиться. Наш орден в настоящее время переживает кризис. Вы знаете, что эта церковь после прошлогоднего пожара до сих пор так и не восстановлена. Вам ведь не известно о наших затруднениях. Восстановить церковь — моя первейшая обязанность, мой долг. А для этого нужны деньги.
— Деньги можно собрать и инако, — возразил отец Жозеф. — Возможно, это будет дольше, но зато храм божий будет восстановлен честным путем. Но тот путь, который вы избрали, пагубен. Вам известно, что во время пожара два священнослужителя бросились в огонь ради спасения жизни своей паствы. Это был мужественный и праведный поступок. Как были потрясены японцы, узнав об этом, сколько новых верующих пришло после этого к нам! И все это вы хотите растоптать! У нас в храме множится зло, и это кончится плохо, я в этом уверен! — закончил свою тираду отец Жозеф, весь красный от возбуждения.
— Отец Жозеф, — оборвал его Мартини, — вы слишком резки в суждениях.
— Я знаю, вы меня не любите, — смело глядя в глаза своему духовному начальнику, продолжал отец Жозеф, — постараетесь меня куда-нибудь отсюда убрать. Мой предшественник, который вам пришелся не по нутру, был сослан в глухую корейскую деревушку, а еще одного отправили куда-то в горы на Кюсю. Я знаю, и меня ожидает такая же участь. Но я говорю вам все это ради блага нашего ордена. Так продолжаться не может. Зловещие тени нависли над нами, и несчастья не миновать…
Отец Жозеф перекрестился и вышел из кабинета.
7
За церковью, в бывшей мастерской, по-прежнему лежали горы мешков с сахаром. И по-прежнему грузовик совершал свои загадочные рейсы.
Отец Городи и отец Маркони по-прежнему частые гости в кабинете у главы миссии. За плотно закрытой дверью происходят тайные переговоры. Вероятно, тут решается судьба не только сахара, по и всех товаров, присланных ордену в дар. Но об этом знают лишь немногие.
Однажды за ограду церкви, будто невзначай, зашли два японца. Дежурный священник, наблюдая за ними из окна, сразу заметил, что это не старые прихожане, а новички, и подумал: «Вот еще две заблудшие овцы, жаждущие приобщиться к вере». И он с приветливой улыбкой вышел им навстречу. Один из японцев подал ему визитную карточку. Священник с грехом пополам говорил по-японски, а читать вовсе не умел. Он повертел карточку в руках и, улыбнувшись, сказал:
— Чем могу быть полезен?
— Мы из полиции, — представился японец.
— Из полиции? — переспросил изумленный священник. — Но что нужно представителям полиции в церкви? — Думая, что тут произошло недоразумение, он обратился к одному из прихожан-японцев, стоявшему поблизости, чтобы тот расспросил, в чем дело.
Переговорив с пришедшими, прихожанин изменился в лице.
— Эти господа пришли сюда не молиться, они… — он с трудом подбирал английские слова, — они полицейские.
— Полицейские? — священник побледнел. — Я сейчас позову отца Билье, а вы идите, спасибо за услугу, — сказал он прихожанину и поспешил в церковь.
Агенты остались на месте. Полуденное солнце палило безжалостно, вид у них был жалкий, они стояли в растерянности, чувствуя себя неловко в столь необычной обстановке.
А на втором этаже началась паника.
Это произошло утром того же дня. По тихой торговой улице, тянувшейся параллельно линии городской электрички, ехал грузовик, кузов у него был плотно укрыт брезентом. В те времена грузовые машины часто подвергались полицейскому досмотру. Всякий раз, когда этот грузовик останавливали, шофер из кабины протягивал полицейскому документы. Тот кивал головой, и машина благополучно проезжала пост.
Миновав торговую улицу, грузовик завернул за угол и остановился. В кабине грузовика сидело трое: шофер, Тасима — тот самый японец, что разговаривал с отцом Маркони на складе, — и еще один японец, надутый, как индюк, с мрачной физиономией. Всю дорогу Тасима его убеждал:
— Не беспокойся, Окамура, раз ты мне помогаешь, я и за тебя замолвлю словечко перед святыми отцами. Ты тоже получишь свое, только потерпи немного. В следующий раз и на твою долю достанется.
В ответ Окамура только мотал головой и недовольно пыхтел.
Как только грузовик остановился, его тотчас же окружили трехколесные мотороллеры. Машину, как видно, уже ждали.
С грузовика сняли брезент. В кузове ровными рядами лежали мешки с сахаром. Лица ожидавших людей расплылись в улыбках.
Тасима вылез из кабины, забрался в кузов и стал сбрасывать мешки. Внизу их подхватывали и привычными движениями укладывали па мотороллеры. Мешки накладывали вровень с бортами, а сверху натягивали тонкий брезент, так что со стороны мотороллер казался ненагруженным.
Но вдруг Тасима перестал подавать мешки.
— Окамура! Где Окамура? — спросил он, беспокойно озираясь.
— Это тот, что с вами приехал? Он, кажется, вон туда побежал, — сказал кто-то, показывая рукой в сторону переулка.
Тасима переменился в лице.
— Вот гад, продал! Надо сматываться! — крикнул он и спрыгнул с грузовика.
Все растерялись. Ведь еще половина сахара лежала в машине. Как быть?
— Окамура побежал в полицию. Сматывайтесь! — крикнул Тасима.
Но как же бросить столько сахара посреди улицы! Может, еще не все потеряно?
— Давайте быстро выгрузим остальное! — предложил кто-то.
Несколько человек вскочили в кузов. Но в этот момент грузовик окружили пять полицейских агентов.
— Эй, что это у вас тут? — спросил один из них — по-видимому, старший.
Ему не ответили, но работу прекратили.
— Что ж вы молчите? Что в мешках, спрашиваю?
Опять никто не ответил.
Один водитель мотороллера попытался улизнуть, но его задержали. Полицейский сдернул брезент с мотороллера, похлопал рукой по мешку и поднес ладони ко рту.
— О, да это сахар? — причмокивая, воскликнул он.
— Где взяли? — спросил старший.
— Мы получили его в церкви святого Гильома, — неохотно ответил один из задержанных. — На изготовление кондитерских изделии…
— Что это за церковь?
— Обыкновенная, христианская.
Полицейский не поверил.
— Врете! Церковь не занимается торговлей.
— Но это правда!
— Верно, верно, — вступил в разговор шофер грузовика, — сахар брали с церковного склада.
— А ты кто такой?
— Я-то просто водитель, меня попросили, я и повез.
— Кто попросил?
— Господин Тасима.
— А где он?
— Что-то не вижу. Наверно, куда-нибудь ушел.
— Как это «куда-нибудь»?! — Полицейский сразу догадался, что «господин Тасима» здесь главный.
— Право, не знаю. Он только что был здесь.
— Значит, никто не знает? Здорово! Вы же его помощники.
— Да нет, мы только получили у него товар.
Агент почесал в затылке. Конечно, на месте сразу трудно разобраться. Часть этой публики, вероятно, кондитеры, а остальные просто спекулянты. Но какие наглецы! Свободная продажа сахара строго запрещена, а тут днем, у всех на глазах, его перевозят целые горы! Ну и ну!
— Ладно, марш все в полицию, там разберемся!
Испуганные и растерянные торговцы потащились в участок. А во второй половине дня два полицейских агента уже стояли за оградой церкви. Их щедро палило горячее солнце. Священник, ушедший за отцом Билье, не возвращался.
За несколько часов до прихода агентов в кабинете отца Билье зазвонил телефон.
— Отец Билье? — спросил встревоженный голос.
— Это ты, Тасима?
— Да, святой отец. Большая неприятность.
— Что случилось?
— Полиция конфисковала сахар.
— Ты показал им импортное разрешение? — спокойно спросил Билье.
— Нет. Нас накрыли, когда я передавал товар торговцам.
Отец Билье побледнел.
— Ведь всегда все шло нормально. Что произошло на этот раз?
— Одна собака донесла в полицию.
— Кто?
— Окамура.
— Окамура? Кто это?
— Один тип. Недавно начал с нами работать. Он ваш прихожанин, и я был за него спокоен. Я говорил ему, что в следующий раз и ему достанется сахар, нужно только подождать, но это, видно, его не устроило, и он донес.
— О, mamma mia! — воскликнул отец Билье. — А что ты сказал в полиции?
— Ничего.
— Как ничего?
— Когда Окамура исчез, я сразу понял, в чем дело, и смылся.
— А кто остался на месте?
— Кажется, арестованы шофер и торговцы. Конечно, они все расскажут. Надо ждать полиции у вас, поэтому я и решил вас предупредить.
На какое-то время отец Билье потерял дар речи, но, справившись с волнением, спросил:
— Ты сейчас где?
— На Синигава, звоню из автомата. Хочу поехать к отцу Городи и посоветоваться, как быть дальше.
— Да, так будет лучше. Сюда не заявляйся. А отец Городи что-нибудь придумает. Ты понял меня?
— Понял, святой отец.
Телефонный разговор на этом кончился. Лысина отца Билье покрылась испариной. Положив трубку, он опустился в кресло, стремясь унять сердцебиение.
Немного успокоившись, отец Билье встал и посмотрел в окно. Церковный двор и улица были залиты солнцем. Лес казался ослепительно зеленым, и отчетливо белела дорога, окаймленная густой травой. По дороге медленно ехала легковая машина, но не полицейская.
Отец Билье с трудом поднялся по лестнице на следующий этаж — ему не хватало воздуха. На втором этаже он повстречался с отцом Жозефом — тот спускался вниз. Отец Жозеф подозрительно покосился на Билье, но ничего не сказал, ему было не до него. Отец Билье громко постучал в дверь.
— Войдите, — раздался недовольный голос.
— A-а, это вы? — увидев отца Билье, удовлетворенно сказал Мартини. — Не думал, что вы можете так бесцеремонно стучать. — Но, посмотрев на бледное лицо вошедшего, он переменил тон и спросил: — Что случилось, отец Билье? Вы похожи на покойника!
— Нас предали! — с трудом переводя дыхание, ответил отец Билье.
— Что? Кто предал?
— Японец, один презренный японец!
Отец Мартини ничего не понял. Он в недоумении развел руками.
— Как это случилось? Что с вами? Почему вы так испуганы?
— Окамура, ваше преосвященство, Окамура! Он наш прихожанин, работал вместе с Тасима для нашего общего дела, да благословит наш труд всевышний. Но этот презренный японец, продавшись дьяволу, решил, видно, прежде всего позаботиться о собственном брюхе и донес на нас в полицию.
Всю эту тираду отец Билье произнес единым духом.
Мартини сообразил, наконец, в чем дело, и не на шутку встревожился. Конечно, предатель — это безводное облако, гонимое ветром, это бесплодное, засохшее дерево, это морская волна, прикрывающая свой стыд пеной. Ему уже уготована вечная тьма. Все это так, но не должен же орден святого Василия пострадать из-за какого-то презренного японца. Допустить, чтобы на церковь пал позор, чтобы об этом узнали… Нет, этого ни в коем случае не должно случиться!
Епископ Мартини совещался с отцом Билье более часа.
И как раз к концу их беседы два полицейских агента вошли в церковный двор, где их встретил дежурный священник.
— Ну, отец Билье, идите! — Лицо Мартини выражало печальную торжественность.
— Да, иду, ваше преосвященство, — ответил Билье таким тоном, будто его посылали на казнь.
Представителей полиции пригласили в приемную. С приветливой улыбкой отец Билье усадил их в кресла. В непривычной обстановке агенты чувствовали себя стесненно.
— Чем могу служить? — спросил отец Билье на прекрасном японском языке.
— Нами задержана группа лиц, занимавшихся незаконной торговлей сахаром. Главарем их был некто Тасима Китаро. Так вот, они показали, что сахар получили в вашей церкви. Это правда?
— Я, право, ничего не могу вам сказать о торговцах, но что касается Тасима, то действительно он брал у нас сахар, — с подкупающей улыбкой ответил отец Билье.
Агент всем телом подался вперед.
— А что это за сахар? — быстро спросил он.
Отец Билье, конечно, ждал этого вопроса. Он достал документ, написанный на европейском языке, и положил его перед агентом.
— Это импортное разрешение, — объяснил отец Билье, так как агенты, к сожалению, не знали иностранных языков, — наша церковь принадлежит ордену святого Василия, который имеет свои церкви во всем мире. Этот сахар прислали американские приходы нашего ордена, чтобы помочь местным прихожанам, испытывающим материальные затруднения. У нас нет незаконных товаров. Мы получили сахар по официальным каналам.
— А как вы распределяете этот сахар?
— По всем нашим церквам. Это разрешено вашим правительством.
— Но ведь Тасима занимался настоящей спекуляцией!
— Церковь этого знать не могла. Тасима — наш прихожанин, но мы не поручали ему продавать сахар, — решительно заявил отец Билье. — Если он решил сбыть продукты на сторону, то это его проступок, мы тут ни при чем.
— Выходит, что этот Тасима распорядился сахаром по своему усмотрению? Я вас правильно понял?
— Конечно.
Агенты переглянулись. Кажется, большего тут не добьешься. Объяснение показалось им убедительным. Надо искать Тасима.
8
Малолитражный «рено» отца Билье остановился у великолепного особняка, возвышавшегося неподалеку от дороги на склоне холма.
Оставив машину у ворот, отец Билье по длинной отлогой дорожке, обсаженной цветами, направился к дому. В вестибюле его встретила горничная и пригласила в гостиную: по-видимому, отец Билье был всегда желанным гостем в этом доме. Хозяйка появилась сразу. Это была уже пожилая дама, лет пятидесяти, с благородной осанкой и тонкими чертами лица.
— О сударыня! — воскликнул отец Билье, делая вид, что собирается упасть перед ней на колени. — Нашей церкви угрожает опасность! — И он рассказал ей об истории с сахаром, продажа которого прихожанам имела целью облегчить материальные затруднения миссии и помочь ордену в распространении его учения. Он рассказал и о восстановлении церкви святого Гильома после прошлогоднего пожара, что тоже потребовало больших денег. Церковь распределяла сахар орденским приходам и учреждениям, но один нечестный японец, воспользовавшись доверчивостью святых отцов, продал сахар спекулянтам «черного рынка».
На благородном лице хозяйки особняка появилось выражение сочувствия.
— И вот из-за этого негодяя, — перекрестившись, продолжал отец Билье, — церковь попала в беду. Подумайте только, полиция заподозрила в спекуляции и нас! Но наша совесть чиста, мы ничего дурного не делали…
Отец Билье пустил в ход все свое красноречие и в нужном месте ввернул даже цитату из библии. Он знал, что это производит впечатление.
— Вам известно, сударыня, что наш орден существует здесь уже почти пятьсот лет, но, если говорить правду, мы не так могущественны, как другие, и, отдавая себе в этом отчет, мы стремимся расширить нашу деятельность. И тут вдруг такая неприятность!..
Наконец отец Билье решился прямо сказать о цели своего визита.
— Нельзя ли при содействии вашего супруга как-нибудь уладить это дело, не дав ему официального хода?
Отец Билье знал, к кому обратиться, — муж хозяйки дома был одним из высших чиновников японской юстиции.
— Я все поняла, — участливо кивнула хозяйка, — я ведь тоже верующая, и это недоразумение меня очень огорчает. Церковь не должна страдать из-за какой-то ерунды. Я немедленно сообщу мужу и попрошу его принять меры. Не стоит об этом больше беспокоиться.
Уверенный тон владелицы особняка успокоил отца Билье, тем более что он знал, какое влияние она имеет на своего мужа. Да и на себя он рассчитывал не меньше, будучи убежден, что и его влияние на эту даму кое-что значит. О, отец Билье умел нравиться женщинам! Трудно сказать, что этому больше помогало: личное обаяние, широкая эрудиция или же умение воздействовать на психику своих слушательниц. Особенным успехом он пользовался у светских дам.
Этой даме он тоже нравился, и она всегда ставила его в пример как идеального духовника. Ее отношение к нему чем-то напоминало отношения светских дам к ученым монахам в эпоху Фудзивара, когда восхищаться остроумием и начитанностью бонз считалось у аристократок признаком хорошего тона.
Следует при этом заметить, что священники-японцы никогда не пользовались таким расположением светских дам, как святые отцы из Европы.
Заручившись уверениями хозяйки дома, что она это дело уладит, отец Билье окончательно успокоился. Он благословил свою высокопоставленную прихожанку, проводившую его до вестибюля, и покинул особняк.
А та тоже была счастлива! Ведь к ее помощи и защите прибегала сама церковь! Она поможет ордену в этот трудный для него час и этим заслужит особое божье благоволение.
В хорошем настроении возвращался отец Билье домой. Пока все складывается удачно. Эта особа сделает все, что нужно. Можно считать, что опасность миновала. Муж этой дамы имеет в полиции своих людей, и никто больше не потревожит церковь святого Гильома.
Машина отца Билье въехала в рощу. Патер прибыл, наконец, к себе.
Попадая сюда, он всегда чувствовал себя освободившимся от своего сана. Укрыв машину под густой листвой, Билье бесшумно направился к дверям.
— Кто там? — На тихий стук в окне показалось женское лицо.
Дверь тотчас отворилась, и отец Билье вошел в дом.
Ясуко встретила его радостной улыбкой.
— Где вы так долго пропадали? — спросила она, смеясь, и нежно прильнула к гостю.
— Задержала небольшая неприятность. Пришлось побывать у госпожи Накамура, я сейчас прямо от нее.
— Неприятность? — В глазах у Ясуко промелькнул испуг.
— Один японец предал нас.
— Предал?
— Да. При перевозке сахара он донес в полицию.
— О, кто же это?
— Не знаю, но сегодня к нам приходили из департамента полиции.
Ясуко невольно оглянулась. В соседней комнате за ширмой у нее лежала целая гора всяких товаров.
— Нечего беспокоиться, — перехватив ее взгляд, сказал отец Билье, — я уже договорился с госпожой Накамура. Она обещала помочь. Я уверен, что все будет в порядке. — Он обнял Ясуко за плечи.
— А вдруг они нагрянут сюда?
— Не тревожься, господин Накамура не даст нас в обиду. Полиция сюда не заявится, это исключено.
Чтобы окончательно успокоить Ясуко, отец Билье поднял ее на руки и посадил к себе на колени. Проделал он это легко, будто поднял ребенка.
— Все обойдется, детка, все будет хорошо, — зашептал он ей на ухо.
— Правда?
— Можешь не сомневаться, — с улыбкой ответил Билье и, обняв, стал целовать ее в лоб, в нос и в щеки, будто крестя поцелуями.
Ясуко счастливо смеялась.
На столе лежал латинский оригинал библии и черновые наброски перевода. Она только что закончила стилистическую обработку абзаца, в котором говорилось:
«Ты устами отца нашего Давида, раба твоего, Духом Святым сказал, что мятутся язычники, и народы замышляют тщетное? Восстали цари земные и князи собрались вместе на Господа и на Христа его».
Воистину «язычники мятутся» сейчас против господа и его слуг! Но только не здесь, чем бы отец Билье и Ясуко ни занимались. Двери все заперты, и плотно зашторены окна. И что бы тут ни делали святой отец^ и его ученица, никто не подсмотрит.
Билье поднял Ясуко на руки и понес в спальню. Он стал снимать сутану. Вдруг во дворе залаяла овчарка. Билье удивленно взметнул брови. Ясуко чуть приоткрыла занавеску и взглянула в окно. Нет, ничего опасного, это прошел мимо случайный прохожий.
Прошло несколько дней. В церкви на Сибуя в полутемной комнате сидели Тасима, отец Городи и отец Билье. Беседа тянулась уже более часа. Священники разговаривали с Тасима необыкновенно ласково.
— Тасима, — говорил отец Городи, — во имя церкви нашей, во имя Спасителя нашего ты должен пойти на жертву.
Тасима, опустив голову, молчал. От волнения лицо его покраснело.
— Мы просили госпожу Накамура помочь нам, но полиция артачится. — Как бы призывая проклятье на голову упрямых полицейских, отец Билье перекрестился. — Если виновный не объявится, полиция не оставит нас в покое. Они не в состоянии понять наше святое дело. Сегодня меня вызывала госпожа Накамура. Она сказала, что сахар — строго нормированный продукт и это дело не так-то просто замять, но если кто-нибудь возьмет вину на себя, тогда все еще можно будет как-то уладить. Ты сам виноват, Тасима, что привлек к работе недостойного человека, поэтому должен взять вину на себя и этим спасти нашу церковь.
— История нашего ордена — это цепь мученичества и самопожертвования во имя Христова учения. Сколько праведников погибло в защиту нашей зеры, Тасима! Нашей церкви угрожает опасность, и ты можешь ее спасти. Так неужели ты откажешься пострадать за веру?! — произнес отец Городи.
— Хорошо. — Тасима поднял голову, и на его лице отразилась решимость. — Я тоже верующий. К тому же японец не может отказать, когда его просят.
— О! — в один голос воскликнули Билье и Городи. Они чуть не вскочили с кресел. — Ты в самом деле согласен?
— Я не лгу, святые отцы! — ответил Тасима, глядя на них в упор. — Ведь нельзя же, чтобы в каталажку попал священник!
— Что? В каталажку? — переспросил отец Билье, краснея.
— Не все ли равно, как сказать. Ведь с повинной иду я. Раз это нужно для церкви, я готов взять вину на себя. На церковь не упадет и тени подозрения, будьте спокойны.
Тасима встал. И отцу Билье вдруг показалось, что этот низкорослый японец стал ростом выше их; священник тоже поднялся и, торжественно перекрестив Тасима, произнес:
— Благослови его, господи! Даруй ему, господи, свою милость и вечное блаженство.
Отец Городи тоже благословил Тасима.
Оба патера проводили Тасима за ворота церкви, этой чести никто из прихожан-японцев еще не удостаивался.
— Ты все понял, Тасима? — спросил отец Билье при прощании. — Церковь святого Гильома не имеет никакого отношения к спекуляции сахаром! Это ты все сделал. Ясно? — И он ласково похлопал по плечу свою жертву.
— Не нужно повторять, я все понял, святой отец, — тихо ответил Тасима и быстро зашагал в сторону станции. Вечернее солнце отбрасывало от него на дорогу длинную тень.
Облегченно вздохнув, священники, волоча подолы своих длинных черных сутан, возвратились в церковь. Навстречу им попался семинарист Торбэк.
— Что-нибудь случилось, святой отец? — обратился он к Городи.
— Ничего особенного, Торбэк. Мы только что изгнали из храма одного торгаша.
Отец Билье горько усмехнулся.
Дело со спекуляцией сахаром было улажено. В церкви святого Гильома снова воцарилось спокойствие, и прихожане так ничего и не узнали. Разумеется, им и в голову никогда не приходило, что храм божий может быть замешан в столь непристойной истории. Ведь церковь — это средоточие благости и высшей нравственности.
Фердинанд Мартини был доволен.
— Отец Билье, мы вам стольким обязаны! — как-то сказал он ему при встрече.
— Что вы, ваше преосвященство! Это не моя заслуга. Нам помогла госпожа Накамура. Ведь ее супруг занимает видное место в правительстве, — сложив на груди руки, скромно ответил отец Билье.
— И все же это ваша заслуга. Если б вы не были знакомы с этой госпожой, не было бы и такого исхода. У вас весьма полезные знакомства со знатными дамами.
— На все воля божья, ваше преосвященство! — словно не замечая скрытой иронии в словах Мартини, невозмутимо отвечал отец Билье.
— Вы образованны, и это импонирует интеллигентным женщинам.
— Да нет, просто им приятно, что иностранец умеет читать философские книги на японском языке.
— О, это им, вероятно, особенно нравится. Кстати, как фамилия той дамы, с которой вы меня недавно познакомили?
— Вы имеете в виду госпожу Такаяма?
— Удивительное дело, никак не могу привыкнуть к их фамилиям, не запоминаю.
— Госпожа Такаяма — племянница известного мыслителя, который покончил с собой полвека назад. Он принадлежал к титулованной знати.
— Вот, вот, у таких женщин особая тяга к духовным наставникам. Это хорошо. Если мы расширим круг подобных знакомств, наше святое дело пойдет успешнее. Ведь, кажется, простые японцы все еще высоко чтут аристократию и интеллигенцию.
— Думаю, да.
— Ах, опять забыл… как же ее зовут?
— Госпожа Такаяма…
— Вы все еще навещаете ее?
— Она лежит в больнице, у нее, видимо, туберкулез. Я иногда посещаю ее, чтобы своими беседами несколько ее утешить.
— И она довольна? — с затаенной усмешкой спросил отец Мартини.
— Кто же не возрадуется, слушая святое слово, — не обращая внимания на усмешку епископа, ответил Билье.
— О, конечно! Но мне хотелось поговорить с вами о другом, только прошу хранить наш разговор в тайне.
Билье подался всем телом вперед.
— Слушаю вас.
— Речь идет об отце Жозефе. Я уже давно собираюсь это сделать… а теперь окончательно решил подать прошение кардиналу.
— О его переводе в другое место?
— Да. Как вы на это смотрите?
— Я полностью согласен с вами, ваше преосвященство.
— Думаю, что все со мной согласятся. Он становится несносным, строптив, назойлив, вечно вмешивается не в свое дело.
— Понимаю…
— У меня больше нет сил терпеть его. Он «предупреждал» меня уже сорок два раза, я подсчитал. То и дело каркает, точно ворон: «Нашей церкви не миновать несчастья». Я думаю, и впрямь, если он будет здесь, на нас свалится беда.
— Я тоже так думаю, — кивнул отец Билье. — А куда вы хотите его направить?
— В Корею.
— В Корею?
— Причем в горную глушь. Говорят, там зимой холодно, как в Норвегии. Это самое подходящее для него место, пусть послужит во славу нашей веры среди необращенных в глухом краю. Может, сложит там свою голову.
9
Прошло семь лет. Жизнь в церкви святого Гильома текла спокойно. За это время церковь не только капитально отремонтировали, но и расширили. И еще ярче теперь сверкал золоченый крест на высокой башне божьего храма: и весной, когда великолепное здание церкви обрамляла ярко-зеленая молодая листва, и летом, когда стены храма казались особенно белоснежными, и осенью, когда изящные очертания церкви проглядывали сквозь золотисто-пурпурную листву, и замой, когда остроконечная башня ее горделиво высилась над обнаженным лесом, устремляясь к небу и вызывая благоговейный трепет у прихожан.
Деньги, затраченные на реконструкцию здания церкви, внесли не прихожане и не богатые благотворители. Казначейство ордена тоже не присылало таких огромных сумм. Все средства были добыты на месте в результате различных коммерческих операций, которыми руководили Мартини и Билье. И конечно, делу помог не один сахар. Но сахарная операция вынудила святых отцов прибегнуть к услугам одного коммерсанта — «специалиста». Сей «специалист» был не чета Тасима, способному выполнять лишь незначительные поручения.
Прежде всего это был не японец, а иностранец — спекулянт международного масштаба. Сперва он охотно выполнял просьбы святых отцов, а потом постепенно так прибрал их к рукам, что все учреждения ордена в Японии стали выполнять его поручения.
Этот человек никогда не показывался в церкви святого Гильома. Никто его здесь не знал, за исключением Мартини и Билье, да и их встречи с ним происходили втайне.
О чем они совещались, тоже оставалось секретом, но за семь лет церковь святого Гильома разбогатела, деятельность ордена вышла далеко за пределы столицы, его учреждения росли и ширились, так что все другие миссионерские организации только диву давались.
Связь с этим коммерсантом не прерывалась и теперь, хотя в его помощи церковь больше не нуждалась. Но освободиться от когтей этого человека церковь уже не могла, слишком увязла она сама в грязных махинациях.
И все же Мартини, и Билье, и Городи считали, что они вершат богоугодные дела, ибо все средства, полученные от незаконных коммерческих операций, шли якобы на распространение Христова учения. Поэтому и совесть их не мучила и каяться перед богом они считали излишним.
Однако эти свои дела они держали в глубокой тайне. Хотя они и считали, что их деяния во славу божью не подотчетны земным законам, созданным грешными людьми, лезть на рожон все же не хотели, дабы избежать недоразумений, подобных инциденту с сахаром. Ведь если бы тогда Тасима не взял вину на себя, священников церкви святого Гильома забросали бы камнями, а это означало бы крах деятельности их ордена в Японии.
В течение последних семи лет во внутренней жизни церкви святого Гильома произошли две перемены. По представлению Мартини в Корею был послан отец Жозеф. Он получил приход в глухой корейской деревне. Уехал он больным и подавленным. Вряд ли ему удастся увидеть еще раз Японию, не говоря уж о родине. Для приличия его проводили до вокзала и тут же о нем забыли. Да и что вспоминать! Когда получают предписание от имени самого кардинала, это должно радовать слугу церкви, хотя бы он отправлялся на край света. Ведь приказ кардинала — это приказ всевышнего.
Итак, из церкви святого Гильома был изгнан единственный инакомыслящий.
Епископ Мартини мог не беспокоиться, теперь его некому критиковать, руки у него развязаны.
Вторая перемена тоже была связана с переводом отца Жозефа. На его место был принят новый священник. Это был Торбэк. Он успешно закончил семинарию, и, хотя всех семинаристов распределяли обычно по провинциальным приходам, Торбэк остался в Токио и был назначен в церковь святого Гильома. Видимо, тут сыграла роль рекомендация отца Городи, который к нему очень благоволил.
— Я говорил о тебе с отцом Билье, — сказал Торбэку Городи сразу после посвящения его в сан, — а у меня с ним хорошие отношения. Надеюсь, он позаботится о тебе.
Торбэк благодарно склонил голову.
— Меня очень тревожит, что я недостаточно владею японским языком, мне еще трудно читать проповеди.
— Не стоит тревожиться. Это даже к лучшему. Японцы охотнее слушают священников, которые говорят на ломаном языке. Пусть они понимают не все, догадливый домыслит, что нужно, сам. Это им даже нравится.
Торбэк недоуменно посмотрел на своего покровителя.
— Скоро ты поймешь, о чем я говорю. — И отец Городи покровительственно похлопал своего молодого собрата по плечу.
Детский приют находился в двух километрах от церкви святого Гильома и тоже был окружен тенистой рощей. Красная крыша, белые стены и зеленые ставни радовали глаз. Этот приют был построен церковью на средства, полученные в результате совместной деятельности с коммерсантом.
Отец Торбэк на церковной машине стал приезжать сюда для богослужений. От церкви к приюту вели три дороги, проходившие через крестьянские поля. Кратчайшая из них шла через поселок, где жила Ясуко, но Торбэк сначала этого не знал.
Как и предсказывал отец Городи, все шло хорошо, никто из воспитательниц не смеялся над ним во время службы. Его проповеди на японском языке тоже выслушивались со вниманием.
Вскоре Торбэк, однако, почувствовал, что многие воспитательницы проявляют к нему повышенный интерес. Это его обрадовало. Теперь он с удовольствием каждый раз садился в машину и направлялся в приют.
…Вот он выезжает за ограду и сразу же попадает на проселок. Весенний ветер ласково обдувает лицо. У него прекрасное настроение.
Строгий семинарский режим не оставлял ни минуты свободного времени, а служба в церкви давала определенную свободу. Тут можно было отлучиться даже ночью, и никто этого не ставил священнику в вину. Видимо, духовное начальство было уверено в нравственности своих пастырей.
Итак, Торбэк установил, что он нравится женщинам. Всякий раз, когда он выходил на амвон, его встречали восхищенные взгляды. Слушали его в абсолютной тишине.
Утренняя месса продолжалась один час, после этого воспитательницы гурьбой провожали его за ворота. Ничего удивительного в этом не было. Не зря же у Торбэка такое красивое, мужественное лицо, на котором постоянно играла ласковая улыбка. Красивы были и голубые глаза, а его кудрям мог позавидовать любой киноактер.
Воспитательницы, работавшие в приюте, были все верующие, но теперь утренняя месса, которую служил Торбэк, доставляла им особенную радость.
— Как приятно было вас слушать, отец Торбэк!
— До завтра, отец Торбэк!
— Всего доброго, отец Торбэк!
Женщины улыбались и бесцеремонно разглядывали красивого священника.
— Благодарю, до свидания! — откланивался Торбэк и садился в машину.
Примитивный, похожий на детский, японский язык молодого патера делал его еще более привлекательным. Он казался каким-то совсем наивным и чистым. Некоторые, более смелые воспитательницы уже брали его за руку, незаметно гладили по спине и с каждым днем становились все смелее. Другие украдкой жали его пальцы в своих руках, отчего Торбэка бросало в жар и сердце гулко стучало в груди.
Он, разумеется, не обладал еще в богослужении опытностью отца Билье, но старался все делать так, как его учили в семинарии. Эта старательность тоже нравилась женщинам, ведь искреннее усердие обычно трогает людей больше, чем профессиональное умение. А тут к тому же такой непорочный молодой патер!
Торбэк еще не знал женщин, да и видеть-то их, пока он учился в семинарии, ему приходилось не часто. Из семинарии он отлучался редко, хотя и провел в ее стенах почти десять лет. Строгие церковные правила категорически запрещали ему физическую близость с прекрасным полом. Он мог лишь любоваться им, как любуются цветами или деревьями.
Ему не стоило особого труда догадаться, какая из воспитательниц больше всех обращает на него внимание. Все эти японочки неизменно встречали его с радостными улыбками, но среди них одна особенно выделялась: ее улыбка была чрезмерно кокетливой, и во взгляде читалось откровенное желание. Звали ее Есико. Торбэку было трудно определить ее возраст: японские женщины по сравнению с европейскими всегда кажутся моложе своих лет, но этой девушке он ни за что не дал бы больше двадцати.
Есико была изящна, как фарфоровая статуэтка, и очень миловидна. И всякий раз, когда Торбэк начинал службу, он искал глазами именно ее.
10
Однажды, после окончания утренней мессы, Торбэк, как всегда, возвращался домой. Он ехал кратчайшим путем, через тихий поселок. Проезжая мимо дома, перед которым тянулась живая изгородь, он сквозь кусты с удивлением заметил во дворе дома знакомый малолитражный «репо». Торбэк невольно остановился. Кто же из священников мог быть здесь?
Торбэк осмотрелся. Двери дома были плотно закрыты, хотя уже началась весна и стояла очень теплая погода.
Вдруг дверь отворилась, и в проеме показалась высокая мужская фигура в черной сутане. От неожиданности Торбэк чуть не вскрикнул — он узнал отца Билье. За ним вышла японка. Лицо женщины показалось Торбэку знакомым. Да, это Эбара Ясуко, которую он иногда видел в церкви святого Гильома. Ему говорили, что она преданная прихожанка, давно уже сотрудничает с церковью и переводит вместе с отцом Билье библию на японский язык. Но до сих пор Торбэк не имел случая говорить с ней. Встретившись глазами с отцом Билье, Торбэк улыбнулся и поднял в знак приветствия руку. На какое-то мгновение на лице у Билье мелькнула растерянность, но он тоже поднятием руки приветствовал своего молодого коллегу.
Торбэк вышел из машины. Билье подозвал его к себе.
— Это наш новый священник, отец Торбэк, — по-японски сказал Билье, знакомя с ним Ясуко.
— Я его уже знаю, — ответила Ясуко тоже по-японски и, обращаясь к Торбэку, добавила: — Я вас часто вижу в церкви.
Торбэк понял ее и приветливо улыбнулся.
— Горбэк, а ты ее знаешь? — спросил Билье.
— Да, знаю, я тоже видел мадам в церкви.
— Мы с ней переводим библию. Этот дом, так сказать, наше рабочее место.
На лбу у Билье почему-то выступила испарина. Говорил он обычным своим тоном старшего наставника, но глаза выражали беспокойство.
— А он славный! — внимательно рассматривая молодого священника, сказала Ясуко. — Посылайте иногда его ко мне в гости.
Отец Билье кисло улыбнулся.
— Торбэк, ты понял? Тебя приглашают в гости.
— Благодарю вас. — Торбэк поклонился Ясуко.
Лицо женщины расплылось в широкой улыбке.
— Я тоже собираюсь домой. Едем вместе. — Отец Билье направился к своей машине.
— Уже уезжаете? — разочарованно спросила Ясуко.
— Да, мне нужно повидать его преосвященство.
— Надеюсь, вы скоро вернетесь, ведь у нас сегодня много работы.
— Да, да, конечно. Поехали, Торбэк!
Отец Билье сел в машину.
— До свидания, — приветливо попрощался Торбэк с Ясуко.
— А вы заглядывайте ко мне. Ведь вам, наверное, скучновато у себя? — сказала Ясуко, пристально посмотрев на молодого Торбэка. Выражение ее лица сейчас чем-то напоминало лицо отца Билье.
— Торбэк, — выходя из машины у церкви, тихо сказал отец Билье, — Ясуко хорошая женщина, но пока ты не познакомишься со всем приходом и не освоишься как следует с работой церкви, не стоит к ней ездить, хоть она и приглашает.
Торбэк почувствовал в словах Билье какой-то скрытый намек. Он покраснел. Ему вспомнилась Есико.
Торбэк подружился с Есико, и это было его тай' ной, приятной и волнующей.
Он вырос в бедной семье. Его старший брат тоже был священником ордена святого Василия. Поэтому детство Торбэка прошло безрадостно, и он не питал никаких иллюзий и насчет своего будущего. Он поступил в семинарию потому, что не мог позволить себе учиться в светском высшем учебном заведении: не было средств. Конечно, и судьба брата в известной степени повлияла на его решение.
Семинария тоже не сулила ему чего-то необыкновенного. И только сладостные мечты о райской жизни в царстве небесном, возможно, как-то скрашивали его будни.
И вот ему встретилась Есико. Когда он глядел в ее глаза или сжимал ее нежные руки в своих руках, он впервые ощущал истинную радость. Теперь царство небесное уже не казалось ему столь привлекательным, подлинное блаженство он ощущал в своей груди.
Богослужение в приюте доставляло Торбэку огромное удовольствие, и, возвращаясь после него в церковь, он с нетерпением ждал следующего дня.
Конечно, в церкви был несколько иной режим, чем в семинарии; священникам предоставлялась относительная свобода. Но вскоре Торбэк понял, что эта свобода ничего ему не дает, ее не на что было употребить, и это его очень огорчало.
Священники не имели личных денег. Все, даже транспорт, предоставляла им церковь. Когда они бывали в городе, то лишены были даже удовольствия купить там что-либо.
И, пожалуй, единственной радостью в их повседневной жизни были еда и сон. Во сие они наслаждались несбыточными грезами, а наяву — обильной едой.
Торбэк все больше сближался с Есико, и активной стороной в этом сближении была сама Есико. Она открыто выражала ему свои симпатии. Как она смотрела на него во время службы, как горячо жала ему руку, как туманились ее глаза при расставании!
Поначалу после утренней мессы Торбэк сразу возвращался в церковь. Но постепенно он стал нарушать это правило. Кончалась месса, по он не спешил уезжать.
Воспитательницы жили при приюте в отдельном здании. В каждой комнате помещались по две девушки. Торбэка стали приглашать после мессы в общежитие. Девушки говорили ему о Японии, а он рассказывал им о своей стране и о деятельности ордена. Обычно в этих беседах принимали участие две-три воспитательницы, но случалось, что он оставался и наедине с Есико.
Как-то Торбэк предложил ей прокатиться на машине.
— Поедете? — С нескрываемым волнением Торбэк ожидал ответа.
— Конечно, — ответила девушка и доверчиво посмотрела ему в глаза.
В тот вечер Торбэк остановил свой «рено», не доезжая приюта. Есико поджидала его у подножия холма под раскидистым дубом.
— Куда мы поедем? — У Торбэка кружилась голова от запаха ее духов.
— Куда хотите!
Машина рванулась с места. Торбэк плохо знал окрестности и поэтому поехал по той дороге, по которой ездил всегда. Через лес выехали на берег реки. В черной воде отражались далекие огни и светлое ночное небо.
— Как красиво! — воскликнула девушка.
Торбэк остановил машину и выключил фары.
Они вышли из машины. Его била дрожь. Но он все же не мог сразу забыть о своем сане, да и неизвестно еще, как отнесется девушка к его намерениям. Он робко обнял Есико за талию. Она притихла, только прерывистое дыхание выдавало ее волнение. Тогда Торбэк притянул девушку к себе и прижал к груди. Есико не протестовала, и Торбэк чуть запрокинул ей голову, решив поцеловать в губы. Но тут Есико нежно взяла его за подбородок и отвела его лицо от себя, уклоняясь от поцелуя.
— Едемте домой, отец Торбэк, — дрожащим голосом сказала она.
Торбэк от волнения не мог произнести ни одного слова.
— Едемте домой! — жалобно повторила девушка.
Торбэк, наконец, овладел собой. На душе сразу стало как-то пусто. И ни темный лес, ни таинственные всплески воды, ни прозрачное ночное небо больше уже не казались ему чем-то загадочным и необыкновенным.
— Да, едем, пожалуй!
Торбэк сел за руль и повел машину по направлению к приюту. Когда он вечером подъезжал сюда, здание на холме казалось ему величественным пантеоном, а сейчас все вокруг было заурядным и унылым. Под холмом Торбэк остановил машину. Есико вышла.
— До свидания, — как-то уж очень просто сказала она.
— Спокойной ночи, — попрощался Торбэк.
Сердце у Торбэка продолжало учащенно биться, но сейчас уже больше от страха. Не прогневил ли он своим поведением бога? И не расскажет ли Есико о его притязаниях подругам? На обратном пути он повел машину самым ближним путем, ему хотелось как можно скорее приехать домой.
Ближайший путь к церкви лежал через поселок. Тут он был сегодня днем. Вот и дом, у которого он встретился с каноником Билье. Да, это дом Ясуко. Проезжая мимо, Торбэк снова увидел знакомый «рено», скрытый под деревьями. Свет в доме не горел. Но, может, его просто не видно? Стыд и раскаяние охватили Торбэка. Как постыдно он себя ведет! Отец Билье с Ясуко даже в столь поздний час работают над переводом священного писания, а он… Торбэк прибавил газу, машина увеличила скорость, и вот уже над молчаливым лесом показалась церковная башня, залитая лунным светом.
Оставив машину в гараже, Торбэк направился к себе. Никто его не видел, была глубокая ночь, и все спали.
Торбэк снял туфли, на цыпочках прокрался по коридору и вошел в свою келью. Узкая железная кровать, стол, два стула. На столе лежит в черном кожаном переплете библия. Он подошел к столу, взял книгу и, прижав ее к груди, стал молиться. Он благодарил бога, что тот отвел его своей десницей от греха. И все-таки волнение не проходило, он до сих пор ощущал прикосновение трепетного женского тела.
В эту ночь Торбэк долго не мог уснуть.
Тем не менее он по-прежнему с радостью отправлялся на утренние мессы в приют. Есико его избегала, но продолжала кидать на него умильные взгляды. Нет, он не заметил в ее глазах ни обиды, ни раскаяния. Значит, ему нечего опасаться: она не проболтается. И Торбэк стал смелее.
Как-то он пригласил на прогулку Сайто Юкико, маленькую воспитательницу с узкими глазами, приплюснутым носом и пухлыми губами. Ее никак нельзя было назвать красивой, но глаза ее постоянно горели, точно угольки, и это нравилось молодому священнику.
Торбэк поехал с Юкико туда же, где он был с Есико. И вот он уже крепко обнимает Юкико. Девушка не противится, она только закрыла глаза.
— Можно? — прошептал он.
Девушка промолчала.
Торбэк жадно поцеловал ее в губы.
Девушка вскинула брови.
— Можно?..
Руки Торбэка сжали упругую девичью грудь. Девушка выгнулась и всем телом прильнула к Торбэку.
Лес молчит. Кругом тишина, слышится только тихий плеск воды, у берега. Дорога безлюдна, да если кто и пройдет здесь, вряд ли он увидит скрытую в высокой траве машину.
В этот воскресный вечер Торбэк после вечерней проповеди тайком пробрался в комнату Юкико. Девушка была одна, ее соседка по комнате уехала к родным.
Когда Торбэк открыл дверь, Юкико от неожиданности вздрогнула. Торбэк ласково улыбнулся и закрыл за собой дверь.
— Вы еще не уехали? — в некотором замешательстве, но радостно улыбаясь, спросила Юкико.
Торбэк сел рядом с ней на кровать и слегка обнял за плечи.
— Никто не войдет? — спросил он.
Юкико посмотрела на дверь, дверь была не заперта, но она не придала значения его словам, думая, что он, как и во время прогулок, ограничится одним-двумя поцелуями; если кто постучит, они успеют принять смиренные позы.
И вдруг Торбэк навалился на нее и опрокинул на спину. Девушка не успела даже вскрикнуть — губы Торбэка крепко запечатали ее рот. Она с отчаянием смотрела на дверь. А вдруг кто-нибудь войдет? Но он понял ее тревогу и еще крепче прижал к себе.
Торбэк уже не владел собой. Он и раньше обнимал Юкико, но сейчас это были уже не простые объятия, это была безрассудная страсть. Он исступленно целовал лежавшую девушку, а руки его уже срывали с нее одежду…
11
О связи Торбэка с Юкико никто в приюте не догадывался. Они встречались тайком. Да и сам облик Торбэка охранял его от разных домыслов. Кто мог заподозрить такого скромного слугу церкви в греховной связи? Хотя, надо сказать, некоторым бросалось в глаза уж очень откровенное восхищение Юкико молодым патером, но ведь многие воспитательницы приюта были к нему неравнодушны.
По воскресеньям после вечерней проповеди Торбэк старался теперь оставаться в приюте и, если подвертывался случай, пробирался в комнату Юкико. Это было, правда, рискованно, его связь с Юкико могла обернуться для пего крахом. Но пока все проходило благополучно.
Еще чаще он увозил ее на машине в лес, в укромные уголки к реке. Там он без удержу предавался любзи. Когда не было росы, они лежали на траве, а во время непогоды укрывались в машине.
И все же Торбэка не покидал страх. По возвращении домой он закрывал комнату на ключ и каждый раз подолгу молился.
Но вскоре страх прошел. Юкико неожиданно вышла замуж и бросила работу в приюте. Возможно, она не очень любила Торбэка. Да и на что она могла надеяться? Их любовь всегда будет запретной, ведь Торбэк католический священник, и ему запрещено любить женщину. Как бы там ни было, Юкико быстро исчезла с горизонта Торбэка.
Торбэк благодарил бога, что опасность миновала. И он решил, что никогда больше не позволит себе вступить в опасную связь с женщиной. Но, вкусив запретный плод, он уже тянулся к нему невольно. Ну, а если он не будет переступать последней черты? Ведь тогда это не грех?
И Торбэк снова стал приглашать молодых воспитательниц на ночные прогулки. Одним он лишь горячо пожимал руки, других целовал и лишь очень податливых заключал в объятия. Если он замечал, что девушка явно смотрит на него не как на священника, а как на мужчину, то становился смелее. При каждом удобном случае он ловил воспитательниц и тискал. Но дальше этого ни с кем не заходил.
Вскоре Торбэка назначили казначеем церкви. Его предшественник по какой-то причине был переведен в другую церковь. Поначалу Торбэк растерялся, он совершенно не имел представления о кассовых операциях. И вдруг какие-то книги, банковские счета…
Одновременно с новым назначением Торбэка каноник Билье и отец Городи познакомили его с одним неизвестным ему человеком, оказавшимся его соотечественником. Незнакомца представили как специалиста по импортной торговле.
Жил этот «специалист» в Токио в роскошном доме. Две его комнаты были с большим вкусом обставлены по-европейски. Коммерсанту было не больше тридцати пяти лет. Позже Торбэк узнал, что этот человек помогает церкви в ее делах, но, чтобы окончательно установить, что это за личность, Торбэку понадобилось очень длительное время. Когда он спрашивал об этом человеке у Билье или Городи, те, точно сговорившись, отвечали одно и то же: «Придет время, узнаешь».
И никто не сказал Торбэку, что место казначея в церкви — особое место и не всякого священника на него назначат.
Торбэк был еще молод и искренне верил в истинность и святость Христова учения. Поэтому даже после окончания семинарии и получения сана он старался расширить свое богословское образование.
Как-то Торбэк зашел в книжный магазин, где продавались исключительно богословские книги. У него разбежались глаза. Какие библии! В черных, красных, синих, желтых переплетах, тисненные золотом, стояли они в ряд на полках.
Он так загляделся, что нечаянно толкнул плечом одну покупательницу.
Он обернулся. Перед ним стояла молодая хорошенькая японка… Изящную фигуру красиво облегал темно-синий костюм.
— Простите, пожалуйста, — извинился он.
— Ничего, — с улыбкой сказала девушка и, нагнувшись, стала поднимать книги, выпавшие у нее от толчка из рук. Мельком взглянув на книги, Торбэк определил, что все они имеют отношение к ордену, к которому принадлежит и он.
— Позвольте, я помогу вам. — Растерявшийся Торбэк тоже стал быстро поднимать книги с пола.
Случайно их руки встретились.
— Пожалуйста, — протянул он собранные книги, — и, ради бога, простите меня.
— Что вы, я сама была очень невнимательна, святой отец. — Девушка мило улыбнулась, показав красивые белые зубы.
— Как вы узнали, что я священник? Ах, я совсем забыл! — Торбэк оглядел себя. Он был в сутане.
— Нет, не только по одежде. Я вас знаю, отец Торбэк.
У него от удивления округлились глаза.
— Вы, вероятно, посещаете нашу церковь и видели меня там?
— Да, — ответила девушка. — Но я видела вас во время мессы и в другом месте.
— В другом?
— Да.
— Тогда вы… — Голубые глаза Торбэка радостно заблестели.
— Да. Я работаю в приюте, — улыбнулась девушка.
Он развел руками.
— Странно, но я вас там никогда не видел.
— Ничего удивительного, — снова улыбнулась девушка, — я там работаю всего третий день.
Торбэк хотел сказать, что он этого не знал и очень сожалеет, что не заметил ее в приюте, хотя прошло уже целых три дня. Это непростительная невнимательность с его стороны. Но недостаточное знание языка не позволило ему все это сказать.
— О! Я не знал. Очень рад встрече с вами, — глядя ей в глаза, произнес он.
— Я тоже очень рада. — Девушка потупила взгляд.
У Торбэка забилось сердце. До чего же она хороша! Такой в приюте еще не было.
— Вы простите меня за неловкость? Я так огорчен.
— Что вы? Это я должна просить прощения.
— Как вас зовут?
— Икута Сэцуко.
— Икута Сэцуко… — медленно повторил Торбэк. — Вы собираетесь прочесть все эти книги?
— Ах… книги? — Она отрицательно качнула головой. — Нет, это я не себе, это для приютской библиотеки.
— Как же вы их дотащите, ведь их так много?
— Я поеду на трамвае или автобусе.
— О, это плохо! Знаете, я на машине и подвезу вас.
— Но вы, вероятно, едете по делам, и я задержу вас?
— Нет, я сейчас тоже еду в приют.
— И все же… — начала Сэцуко, но Торбэк ее перебил.
— Ничего, все будет хорошо. — Он улыбнулся и взял у нее покупки.
Положив свертки на заднее сиденье, Торбэк усадил Сэцуко рядом с собой.
В пути он часто косил глаза на красивую спутницу, от которой исходил тонкий запах дорогих духов, так волновавший его. А когда при резком повороте девушка невольно прислонялась к нему, его буквально бросало в жар.
— Как хорошо вы ведете машину, — похвалила его Сэцуко.
Торбэк был счастлив.
12
С того дня, как Торбэк подвез Сэцуко к приюту, он только о ней и думал. Конечно, она была красивее всех остальных воспитательниц. По сравнению с ней Юкико выглядела просто деревенщиной.
Во время каждой мессы Торбэк искал ее глазами. О, он находил ее без труда. Ее красивое и какое-то удивительно спокойное и радостное лицо выделялось среди других.
Но было в Сэцуко что-то такое, что удерживало Торбэка от фамильярного обращения с ней. Да и сам он не стремился сблизиться с девушкой, сознавая, что к ней у него появилось совсем не то чувство, какое он испытывал до сих пор к другим женщинам. Его тянуло к Сэцуко, но он держал себя в руках и не позволял никаких вольностей.
Сэцуко была общительна, но вместе с тем очень сдержанна. Торбэк все время искал случая поговорить с ней, но сделать это с прежней легкостью уже не мог. Правда, на следующий день она первая подошла к нему и поблагодарила за оказанную услугу.
— Я так благодарна вам! Мне было бы очень трудно довезти самой эти книги, — сказала она после утренней мессы.
— О, какие пустяки, — ответил Торбэк, — тем более что я сделал это не только для вас, но и для церкви.
После этого им опять долгое время не представлялось случая поговорить. Конечно, Торбэк был бы. не прочь поболтать с ней, но девушка никаких поводов не давала. После мессы, когда Торбэк оставался еще в приюте, она не подходила к нему, как другие, а вместе с подругой сразу куда-то исчезала. Нет, она не избегала Торбэка. Встречаясь, она постоянно приветливо улыбалась, но сама не заговаривала.
И все-таки Торбэк был счастлив. Он с еще большим усердием проводил в приюте все богослужения. Стал снова часто молиться на ночь, но теперь это были иные молитвы; чувство страха прошло, и не защиты от опасности просил он теперь в молитвах небесному владыке…
Молодые люди обменивались, и то не всегда, короткими фразами.
— Добрый день, отец Торбэк. Как ваше самочувствие?.. До свидания, отец Торбэк, — говорила она.
— Добрый день, Сэцуко. Как вы себя чувствуете? До свидания, Сэцуко, — отвечал он.
Но и этот короткий обмен приветствиями доставлял большое удовольствие Торбэку. С каждым днем Сэцуко все больше нравилась ему. Никакая другая девушка уже больше его не интересовала. Он перестал заигрывать с молодыми воспитательницами и тем более приглашать их на прогулки в лес и тискать. В его мыслях жила одна Сэцуко. Но дальше банальных фраз дело у него пока не шло.
Вскоре, однако, счастье улыбнулось Торбэку.
Церковь святого Гильома устраивала весной и осенью однодневные загородные прогулки-пикники, чтобы способствовать сближению прихожан и заодно хоть немного развлечь священников, лишенных обычных земных радостей. Этой весной было решено совершить прогулку на полуостров Миура. Около ста прихожан вместе с церковнослужителями на двух автобусах ранним утром отправились в путь. Сэцуко тоже участвовала в поездке.
Строго говоря, Торбэк в церкви святого Гильома был еще новичком. У других священников среди прихожан уже было много знакомых, а он мало кого знал и чувствовал себя одиноким. Конечно, с ним все были приветливы, но это была простая любезность. А вот вокруг Билье и Городи все время толпились люди.
Сэцуко тоже была новичком в приюте, а в церкви ее почти никто не знал. Таким образом, Торбэк и Сэцуко были как бы в одинаковом положении.
В прогулке принимала участие и Эбара Ясуко. Сейчас она сидела рядом с отцом Билье и вела с ним оживленный разговор. Всем это казалось вполне естественным. Они ведь совместно переводили библию.
Ясуко заметила среди участников пикника красивую молодую японку. Но она не придала ее присутствию значения: для нее Сэцуко была одной из многих прихожанок, которая к ней не имела прямого отношения.
К полудню автобусы прибыли на полуостров Миура. Здесь все участники разбились на несколько групп. И получилось так, что Торбэк и Сэцуко остались одни.
Многие пошли собирать ракушки, кое-кто затеял игру в прятки, несколько человек поехали на лодке на островок Сирокэ. Сбор назначили на четыре часа дня.
Ясуко с каноником Билье отправились на небольшой лесистый холм у берега моря. Дорога шла в гору, и поэтому к ним никто не присоединился. Вдоль тропинки тянулись густые заросли. Когда они, взявшись за руки, поднялись на вершину, перед ними открылся вид на залив. Ясуко даже вскрикнула от восхищения и прижалась к своему спутнику. В заливе стояла мертвая зыбь. У берега темными поплавками чернели лодки. Вдруг отец Билье, положил руку на плечо Ясуко, сказал:
— Смотри!
По берегу залива шли белокурый мужчина в черной сутане и черноволосая девушка в светлом платье.
— Это же Торбэк, Билье-сан! — воскликнула Ясуко.
— Тише! Не надо подсматривать, надеюсь, и они этого делать не будут. — И он повел свою спутницу другой дорогой.
После этой прогулки Торбэк и Сэцуко стали встречаться почти каждый день. И конечно же, они ездили на ночные прогулки в лес. Все было как прежде с Юкико: лес молчал, вокруг стояла тишина, тихо плескалась вода у берега, только партнерша у Торбэка была другая.
Сегодня Торбэк решил действовать смелее. Он взял девушку на руки и унес в траву.
После долгого поцелуя Сэцуко, блаженно улыбаясь, спросила:
— А вы меня действительно любите?
Торбэк понял. Японское слово «аи» — любовь — он постоянно повторял во время проповеди. В данном случае это слово относилось не к богу.
— Да, Сэцуко, очень.
— Правда?
— Клянусь!
Клятва в устах священника — это высшее подтверждение правды, и этим восклицанием Торбэк выразил искренность своего чувства к Сэцуко.
— Я рада, — прошептала Сэцуко.
Торбэк прижал девушку к себе.
— Да, да, Сэцуко, это правда.
— Скажите еще раз, что вы меня любите.
— Люблю, — повторил Торбэк.
Вокруг по-прежнему было тихо. Только слышался плеск воды у берега.
— Можно?.. — горячо прошептал Торбэк.
Сэцуко не поняла, о чем спрашивает Торбэк. Он еще плохо изъяснялся по-японски, и некоторые слова она невольно пропускала мимо ушей.
— Можно? — повторил Торбэк.
Сэцуко поняла его намерения лишь тогда, когда они стали слишком ясны.
— Нельзя!
Она мгновенно выскользнула из его объятий, причем сделала это так резко, что Торбэк растерялся.
— Нельзя! — поправляя юбку, повторила девушка. Но во второй раз это слово она произнесла мягче.
Неожиданно Торбэк стал на колени и начал неистово молиться, все время осеняя себя крестным знамением. Сэцуко ничего не могла понять. Она стояла в растерянности, не зная, что делать.
А Торбэк, склонив голову, продолжал молиться, будто хотел у ночного звездного неба выпросить прошение за какие-то тяжкие грехи.
И вдруг он зарыдал. Сэцуко совсем растерялась. Она ласково обняла за плечи плачущего Торбэка и стала гладить его белокурые волосы.
— Только не здесь! Я не хочу здесь. Лучше в доме… — дрожа от стыда и волнения, шептала девушка.
— В доме? — будто не понимая этого слова, переспросил Торбэк.
— Да, в другом месте.
Прошло несколько дней. Однажды поздно вечером, возвращаясь из города с покупками, Ясуко увидела у себя во дворе автомобиль.
Думая, что приехал отец Билье, она поспешила к машине. Но что это? В машине сидела какая-то женщина, по-видимому молодая, узнать ее в темноте было трудно. Ничего не понимая, Ясуко направилась к дому. У дверей она увидела высокого мужчину. Мужчина пошел ей навстречу. И тут Ясуко узнала Торбэка.
Ой! — воскликнула она и остановилась. — Это вы, Торбэк-сан?
— Добрый вечер, Эбара-сан, — тихо поздоровался Торбэк.
— Добрый вечер. Что случилось? Так поздно?
Торбэк замялся.
Только теперь Ясуко вспомнила о девушке, сидящей в машине.
— Скажите, это ваша приятельница? — бесцеремонно спросила она у Торбэка и ухмыльнулась.
Тот снова замялся, но потом тихо ответил:
— Да.
— Зачем же вы оставляете ее одну? Зовите сюда, в дом. Сегодня отец Билье не приедет.
13
Торбэк и Сэцуко вошли в дом. Ясуко не забыла закрыть дальнюю комнату раздвижной перегородкой — видно, там и сейчас кое-что хранилось.
Сэцуко почти силой затащили в дом, и теперь она стояла растерянная, не зная, о чем говорить.
— А я вас знаю, — нагло рассматривая девушку, сказала Ясуко.
— Да? Я работаю в приюте.
— Нет, я вас видела не в приюте, а в более приятном месте.
— Где же? — удивилась Сэцуко.
На пикнике.
— Неужели? А я вас там не видела. Вы меня извините, пожалуйста.
Молодость и красота девушки вызвали у Ясуко легкую зависть.
— Вы и не могли меня видеть. Знаете почему?
Сэцуко вопросительно посмотрела на хозяйку дома.
— Я поднималась на холм, а вы с Торбэк-саном шли в лес. Ну, а что было дальше, я не знаю… — игриво засмеялась Ясуко.
Щеки Сэцуко покрылись румянцем.
— Ой! Вы видели нас там? Мы гуляли по берегу залива.
— И только? — продолжала с усмешкой допытываться Ясуко.
— Я слушала святые притчи. Это так хорошо! Вокруг такая чудная природа и тут же умиротворяющее божье слово.
— Ну конечно, особенно когда вдвоем. Правда, Торбэк-сан?
Торбэк чувствовал себя неловко, он не знал, как надо себя вести в таких случаях, и только добродушно улыбался.
— А знаете, Торбэк-сан, — продолжала Ясуко, — ведь произносить божье слово можно не только на берегу залива, но и у меня. Вы приходите сюда вместе.
— К вам можно приходить? — радостно спросила Сэцуко.
— Разумеется. У меня вы можете чувствовать себя как дома. Мы. с отцом Билье занимаемся здесь переводом библии. Конечно, когда мы работаем, это неудобно, но в остальное время, милости прошу.
— Благодарю вас, — сказал Торбэк.
— Кстати, — обратилась Ясуко к священнику, — вам сейчас что-нибудь от меня нужно?
— Да я вот насчет одежды… — смущенно проговорил Торбэк, показывая на свою сутану. — Отец Билье всегда здесь переодевается, позвольте и мне это сделать.
— Ну, разумеется! Отец Билье поручает мне даже отдавать свою сутану в чистку. Я понимаю, что в таком облачении не очень-то удобно гулять с девушкой. Пожалуйста, оставляйте сутану всегда у меня.
— Благодарю вас.
— И со своей девушкой можете у меня встречаться, Торбэк-сан. Отца Билье не стесняйтесь, он никому не скажет. Я его об этом попрошу, не беспокойтесь. И вы тоже не стесняйтесь, приходите, — обратилась она к Сэцуко, — я ведь почти все время одна. Правда, соседи у меня слишком любопытны. Так что надо быть осторожными. Обо мне они уже болтают разное, но я на них внимания не обращаю. Раньше я еще общалась с ними, а теперь не хочу и не приглашаю никого к себе в гости. Так что можете здесь встречаться без помех…
Ясуко продолжала болтать, бесцеремонно разглядывая Сэцуко.
— А вы, наверно, из состоятельной семьи, да? И работаете в приюте, чтобы помочь нашему ордену?
— Право, не знаю, насколько моя семья состоятельная, но в приюте действительно я работаю не ради денег.
— Это похвально, — покровительственно заметила Ясуко. — А где живет ваша семья?
— Я из Осака. В Токио приехала полгода назад.
— И вы здесь одна?
— Нет. Живу у тетки.
— Значит, не в приюте?
Нет, я каждый день приезжаю на работу.
О, это очень хорошо, не правда ли, Торбэк-сан? — обратилась Ясуко к священнику. — Если бы Сэцуко-сан жила в приюте, было бы не так удобно встречаться. И сами вы можете возвращаться к себе когда угодно, хоть под утро.
Ясуко, отнюдь не страдавшая отсутствием любопытства, решила узнать о Сэцуко как можно больше и снова стала ее расспрашивать.
— А чем занимаются здесь ваши родственники? Торгуют чем-нибудь?
— Нет, дядя работает в одной фирме.
— А что он там делает?
— Директор этой фирмы.
— Директор фирмы?! Это же большой человек! Значит, вы могли бы и не работать? А вот наши бедные святые отцы не имеют собственных денег даже на карманные расходы, — сокрушенно заметила Ясуко. — Вы уж позаботьтесь, чтобы Торбэк-сан не очень это чувствовал…
Через несколько дней Сэцуко, помня о приглашении Ясуко, пришла к ней, чтобы встретиться здесь с Торбэком. Накануне она с ним условилась об этом. Наступили сумерки. Войдя во двор, Сэцуко сразу заметила укрытую под деревьями машину. Она решила, что Торбэк уже здесь, и постучала в дверь.
— Извините, пожалуйста, есть кто-нибудь дома? — громко позвала она.
Вдруг на нее кинулась овчарка. Длина цепи не позволила собаке дотянуться до Сэцуко, и она, встав на задние лапы, яростно лаяла и скалила страшную пасть. Сэцуко в ужасе прижалась к стене.
Наконец дверь дома открылась, и на пороге показался мужчина. Но это был не Торбэк, а отец Билье.
Сэцуко словно окаменела. Но Билье приветливо улыбнулся и сказал:
— Входите, пожалуйста. Вас зовут Сэцуко?
— Да, — смущенно ответила девушка.
— Я о вас слышал. А Торбэк скоро приедет. Вы не смущайтесь, заходите.
Сэцуко нерешительно переступила порог. Собака опять залаяла.
— Ой, как страшно! — проговорила Сэцуко.
Билье прикрикнул на овчарку, и та замолчала.
— Этот дом наполовину принадлежит собакам, — пошутил Билье.
— А Ясуко-сан тоже нет?
— Она куда-то вышла по делу, скоро придет. Садитесь, пожалуйста.
Приветливость Билье казалась непритворной, и первое смущение у Сэцуко прошло. Она села.
— Хотите кофе?
— Нет, не беспокойтесь.
Но Билье все-таки встал и пошел варить кофе. Было видно, что он хорошо ориентируется в этом доме и знает, что где лежит.
— Пожалуйста, выпейте чашечку. — Билье налил девушке кофе.
— Спасибо.
Отец Билье внимательно разглядывал Сэцуко. Такое бесцеремонное разглядывание было ей неприятно, но она старалась не думать об этом. Однако, почувствовав, что он проявляет к ней отнюдь не духовный интерес, она забеспокоилась. Прошло уже более получаса, а ни Ясуко, ни Торбэк не появлялись.
— Наверно, госпожа Ясуко не скоро придет. Я, пожалуй, пойду, — сказала она, ставя чашку на стол.
Отец Билье сидел, развалившись в кресле. На столе лежала библия, какие-то рукописи и книги. Сэцуко слышала, что этот человек очень образован и воспитан, но все-таки побаивалась его.
Заметив ее волнение, Билье улыбнулся и взял ее за руку.
— Не беспокойтесь, скоро придут и Ясуко и Торбэк. Ведь вы договорились с ним встретиться здесь?
Сэцуко покраснела. Кажется, Ясуко все ему рассказала.
— Отец Торбэк хотел почитать мне библию, — покраснев, ответила девушка.
— Это хорошо. И Торбэку это полезно, он у вас научится говорить по-японски.
Прошло еще минут пятнадцать. Сэцуко все время порывалась уйти, но каждый раз отец Билье находил предлог, чтобы ее удержать. Наконец послышались шаги, дверь открылась, и вошла Ясуко.
— О! Какие у нас гости! — Она остановилась и как-то подозрительно оглядела гостью.
— Извините, что решила побеспокоить вас, — смущенно потупилась Сэцуко.
— Давно ждете меня? Вас, кажется, успели и кофе угостить? — Ясуко перевела взгляд на Билье. — Это вы, Билье-сан, были так любезны?
Отец Билье как-то виновато улыбнулся.
— Да, ваша гостья уже с полчаса как здесь, и мне пришлось взять на себя роль хозяйки.
— О, я знаю, вы мастер ухаживать за гостьями, — громко рассмеялась Ясуко.
14
Торбэк и Сэцуко медленно шли по тихой ночной улице, тихой и какой-то очень уютной. То и дело им попадались вывески небольших отелей. Это был район гостиниц. Свой «рено» Торбэк оставил в переулке, выключив фары. Улица тонула в темноте. По обеим сторонам тянулись ограды, за ними во дворах прятались крыши, на которых светились неоновые вывески, и только эти вывески видны были с улицы.
Торбэк был одет в светло-серый костюм и белоснежную рубашку, туалет завершал яркий галстук. Со стороны он казался веселым, беспечным американцем. Он шел неторопливо, слегка обняв Сэцуко за плечи, и что-то шептал ей на ухо. А Сэцуко шла как-то настороженно, неспокойно. Каждый раз, когда навстречу им попадались гуляющие пары, она низко опускала голову и отворачивалась.
Так они прошли целый квартал, все время посматривая по сторонам, будто что-то выискивая. Где-то поблизости прошумела электричка. Наконец впереди показалась ярко освещенная платформа. Она казалась кораблем, плывущим по темному морю.
— Я устала. Пойдемте обратно, — прошептала Сэцуко.
Но Торбэк ответил, что ему не хочется возвращаться ни с чем. Они продолжали идти. Торбэк то и дело поднимал голову, стараясь разобраться в неоновых вывесках. Но, к сожалению, он еще плохо знал иероглифы. Наконец он увидел вывеску с изображением хризантемы. Он знал, что этот цветок — эмблема Японии. Когда он учился еще в семинарии, там па стене висел портрет императора с изображением такого же цветка.
— Эго тоже отель? — спросил Торбэк.
— Да, — ответила Сэцуко.
— Наконец, кажется, подходящее место! Как этот отель называется?
Сэцуко назвала гостиницу. Они подошли к воротам. Каменные светильники тускло освещали мощеный двор, в небольшом садике искусственное нагромождение камней напоминало горный уголок.
Сэцуко бил озноб, она все еще не решалась войти в вестибюль. Кто-то вышел из гостиницы, и она торопливо спряталась за камни.
— Милая, что случилось?
— Но ведь кто-то идет!
— Это что, твой знакомый?
— Не в этом дело, вам ведь тоже не хочется, чтобы нас увидели.
Предусмотрительность девушки понравилась Торбэку. Если кто-нибудь из прихожан увидит его здесь, может произойти серьезная неприятность.
Конечно, бог велик и всеведущ, но он искренне верил, что бог так же милостив и простит ему его грех. Теперь уже ничто не могло его остановить. Так молодой олень мчится по лесу, не разбирая дороги, и порой налетает на острый сук. И может быть, разница была лишь в том, что Торбэк сознательно бросался на острие сука, предвкушая сладость от полученной раны.
Сэцуко с первого взгляда полюбила молодого патера. И когда однажды ночью он увлек ее на машине в лес, к реке, унес в траву и стал целовать, она была бесконечно счастлива.
Как он был ласков с ней, с каким восхищением смотрел на нее! И как мило коверкал японские слова!
Он тогда домогался близости. Но она невольно запротестовала: «Нет, только не здесь!»
«Нет, не здесь!» Ей было стыдно и неприятно совершить это там, на траве, где ей казалось, что за ними все время кто-то подглядывает, и пугал малейший шелест листвы.
Нет, домогательства Торбэка не обидели и не оскорбили девушку. Она любила этого молодого красивого священника. Любила его строгие, полные величия жесты во время мессы, любила его, когда он проникновенно объяснял ей суть своей веры, любила его ласковые прикосновения.
Сэцуко уже не раз испытывала волнение любви, но раньше было совсем не то. Как непохож был этот обаятельный чужеземец на ее прежних поклонников! Сэцуко кружили голову его ребяческая нежность, его бескорыстная вера в святое учение, горячие взгляды, которыми он обжигал ее. Она была как в бреду. А тут еще эти красивые золотистые волосы, каких не бывает у ее соотечественников. И глаза, синие и глубокие, как горные озера.
«В другом месте», — сказала она тогда и взять теперь свои слова назад уже не могла. И когда Торбэк привез ее в этот квартал, она должна была быть готова к тому, что произойдет.
Сэцуко знала, какой грех берет на себя Торбэк. И она должна была стать соучастницей этого греха. Но бывают минуты, когда для женщины любой грех становится желанным. Ей льстило, что ради нее Торбэк готов нарушить священный обет. Как и все женщины, она объясняла поведение мужчины по-своему. Ведь женщина, даже когда сама становится жертвой, объясняет это с выгодой для себя.
Наконец они приблизились к парадному подъезду гостиницы, похожей на особняк богатого аристократа. Торбэк открыл дверь, и они вошли в ярко освещенный вестибюль.
Горничная встретила их поклоном.
Сэцуко спряталась за спину Торбэка. Этого он не ожидал. Он рассчитывал, что разговор начнет она, ведь он еще так плохо объяснялся по-японски и совершенно не знал, что и как нужно говорить в подобных случаях.
Но Сэцуко стыдливо съежилась и молчала. Однако служанка все поняла и без слов, она взяла две пары домашних туфель и поставила их на натертый воском пол.
Торбэк чуть не силой потащил Сэцуко за собой.
Горничная повела их по длинному коридору. Она шла быстро и уверенно, будто зная наперед, что нм требуется. Несколько раз они сворачивали в боковые коридоры. Но вот горничная остановилась и открыла одну из дверей.
Маленькая, тесная комната. В глаза им бросилась огромная, занимавшая почти половину комнаты, кровать. Два кресла забились в угол, словно стыдясь своего присутствия.
Все дешево и безвкусно. И вделанный в стену шкаф, и картина на стене, и окраска стен.
Они вошли. Вскоре горничная принесла чай.
— Ночевать будете? — спросила она, бесцеремонно разглядывая Сэцуко.
— Нет, — едва слышно ответила девушка.
Служанка молча кивнула, показала, где ванная комната, туалет, и ушла, захлопнув дверь. От дверного стука Сэцуко вздрогнула.
На вопрос горничной Сэцуко ответила отрицательно, потому что не думала проводить здесь ночь. Мысли у нее путались, ей почему-то казалось, что они здесь лишь поговорят и уйдут. Красное одеяло на кровати нахально лезло в глаза, а тусклый свет настольной лампы у изголовья почему-то ослеплял.
Торбэк беспокойно ерзал в кресле. Зеленый японский чай он не пил. Он поднялся и нервно зашагал по комнате взад-вперед. Но комната была слишком мала.
Прошло еще несколько томительных минут. Сэцу-ко била нервная дрожь. «Когда же он перестанет ходить?» — подумала она. И тут же с ужасом представила себе, что произойдет, когда он остановится. Она вздрогнула и закрыла глаза.
И вот это случилось.
Но ее никто не схватил, просто Торбэк окликнул ее. Она обернулась.
Он снимал пиджак и вешал его на плечики.
Взгляды их встретились. Торбэк улыбнулся своей ласковой улыбкой и подошел к ней.
Он привлек ее к себе.
При малейшем движении кровать противно скрипела. Верхний свет был выключен, горела только тусклая лампа у изголовья.
В ее свете мягкие спутанные волосы Торбэка напоминали льняную пряжу. Его большие голубые глаза с вожделением смотрели на Сэцуко. Тонкими жилками просвечивали в огромных белках кровеносные сосуды.
Сильные руки, широкая грудь, поросшая золотистыми волосами. Вдоль рук тянутся толстые вены. Руки до локтей тоже покрыты золотистым пушком.
Сэцуко вся сжалась. Голова ее покоится на сильной руке Торбэка. Длинными пальцами этой руки он перебирает ее волосы. Другая рука гладит ее грудь.
Лицо Сэцуко влажно, но это не от слез, а от его поцелуев. Сэцуко тяжело дышит. Крылья ее носа все время вздрагивают. Торбэк перебирает ее волосы и что-то шепчет. Иногда он переходит на свой родной язык, но Сэцуко кажется, что она понимает каждое слово.
Ручей не говорит словами, но в журчании его слышится то радость, то печаль, то ласка, то гнев. Так и в шепоте Торбэка. Сэцуко не знает слов, но смысл их глубоко проникает в ее душу.
— Можно?
Он спросил тихо, и она не расслышала. В ушах у нее звенело.
— Можно? — повторил Торбэк.
На этот раз он спросил громко, она поняла и вся задрожала. И вдруг в эту дрожь ворвались руки Торбэка. Они срывали с нее одежду. Она сопротивлялась, но руки делали свое дело. А его губы еще крепче прильнули к ее губам.
— Свет! — почти простонала Сэцуко.
Возможно, ей хотелось больше света. Но рука Торбэка потянулась к лампе, и лампа погасла. Однако в комнате не стало темно. Свет сочился неизвестно откуда, и их тела ясно обозначались на кровати.
— Бэк, милый! — дрожащим голосом сказала Сэцуко, хватая его руки. — Вы меня любите?! Всегда будете любить?!
— Люблю, очень! — приглушенно прошептал Торбэк.
— Это навсегда? — спрашивала она, задыхаясь.
— Я готов поклясться! — воскликнул Торбэк и перекрестился.
Сэцуко уткнулась в его широкую грудь и разрыдалась.
Но чем больше она всхлипывала, тем смелее становился Торбэк. Она все еще сопротивлялась, но уже совсем слабо, как бы нехотя. И он ласково преодолел это сопротивление…
После того, что произошло, Торбэк и Сэцуко уже не могли и дня прожить друг без друга.
Встречи урывками в приюте их не устраивали. Там было много глаз, выбраться в лес ночью не всегда удавалось. А им хотелось видеться каждый день.
И Торбэк стал вставать по утрам раньше обычного, чтобы встретить Сэцуко на своем «рено» недалеко от ее дома.
От церкви святого Гильома к приюту вела прямая дорога через лес и поля. А Сэцуко жила в совершенно противоположной стороне, и, чтобы ее встретить, Торбэк делал огромный крюк. На это уходило более сорока минут.
«Рено» Торбэка быстро проскакивало проселок и мчалось по городским окраинам. Движение в столь ранний час было еще небольшим, но все равно времени уходило на это много.
Миновав окраину, машина снова вылетала к лесу.
Сэцуко уже поджидала его у обочины шоссе на опушке. Завидев ее, Торбэк махал рукой и останавливал машину.
— Доброе утро, Сэцуко!
— Доброе утро! — отвечала девушка, торопливо усаживаясь в машину.
Торбэк сидел за рулем всегда в темных очках, так хотела Сэцуко. Они направлялись в приют. Теперь можно было не спешить, ведь им так хотелось наговориться.
Придвинувшись к Торбэку вплотную, Сэцуко все время что-нибудь мило болтала, а он только поглядывал на нее. Молчать Сэцуко не могла и без конца придумывала темы для разговора.
Торбэк отвечал коротко и все время улыбался. Часто он останавливал машину на какой-нибудь тихой улице, и они, прижавшись друг к другу, продолжали разговор.
Недалеко от приюта Торбэк тормозил и высаживал Сэцуко. Она махала ему рукой и уходила только тогда, когда он в ответ тоже поднимал руку.
В эти минуты девушка вся излучала счастье.
15
Недалеко от гостиницы, где Торбэк и Сэцуко провели несколько часов, находится ветрозащитная лесная полоса. Здесь на огромном участке простирается великолепная роща. По южной кромке рощи пролегает отличное шоссе. Это магистральная дорога, и поток легковых машин и автобусов в обоих направлениях не прекращается ни на минуту. В одном месте шоссе пересекает прямую как стрела улицу, вдоль которой шпалерами тянутся деревья гинкго. Это очень красивое место. Его часто фотографируют для видовых открыток.
Неподалеку от этого места стоит современный трехэтажный жилой дом. Говорят, что по фешенебельности в Токио второго такого нет. Здесь снимает квартиру знаменитая японская актриса. Если не считать актрисы, в этом доме почти все жильцы иностранцы. Среди них обращает на себя внимание господин Ланкастер. Говорят, что он англичанин, но так ли это на самом деле — неизвестно.
Он называет себя коммерсантом и занимает в этом доме двухкомнатную квартиру, хотя и однокомнатные стоят здесь баснословных денег.
На вид господину Ланкастеру лет тридцать пять — тридцать шесть. Он высок, хорошо сложен, лицо у него строгое, властное, виски уже с сединой. Он всегда безукоризненно одет и аккуратно подстрижен. Видимо, он очень следит за собой, не так это просто — поддерживать репутацию состоятельного англичанина.
В центре города у него своя контора с молоденькой секретаршей, которую тоже считают англичанкой, и двумя клерками. Секретарь-стенографистка изредка приходит к нему на квартиру. Это красивая девушка с золотистыми волосами.
Нго квартиру посещают немногие, и почти все они иностранцы. Наведываются сюда и Билье с Городи. Приходят они, конечно, в мирском платье.
Господин Ланкастер часто покидает Токио. Он много разъезжает по торговым делам, и поездки его длятся довольно долго. Ездит он то в Гонконг, то на Манилу, то в Каир, то в Корею. Видно, его торговая деятельность очень обширна.
Перед каждой поездкой и сразу же по возвращении в квартире господина Ланкастера появляются священники ордена святого Василия. По-видимому, господин Ланкастер горячий приверженец этого ордена.
Но почему господин Ланкастер запирает дверь на ключ, когда у него бывают святые отцы? И разговаривают они в самом укромном уголке квартиры, придвинувшись друг к другу вплотную, да и то шепотом.
И странно, во время этих бесед господин Ланкастер ведет себя со святыми отцами как хозяин, а ведь святые отцы сами привыкли держаться со своей паствой — какое бы высокое положение ни занимала она в миру — как наставники. Но здесь почему-то роли меняются.
Встречаются они чаще всего поздно вечером.
Святые отцы украдкой ставят машину у бокового крыла фешенебельного здания, где живет господин Ланкастер, озираются по сторонам и осторожно толкают толстую стеклянную дверь подъезда. Затем они поднимаются по широкой мраморной лестнице на третий этаж, стараясь пройти незамеченными, и тихо стучат в дверь двадцать шестой квартиры.
В двери сбоку устроен «глазок». Взглянув в него, хозяин квартиры устанавливает личность посетителя и только после этого открывает дверь. Здесь и днем бывает тихо, а уж ночью тут, словно в вакууме, стоит звенящая тишина.
Господин Ланкастер.
Это имя надо запомнить. Вот уже в течение нескольких лет он руководит деятельностью церкви святого Гильома, но, разумеется, не церковной.
После войны американский фонд LARA присылал в Японию много товаров, в том числе и одежду, предназначавшуюся для пострадавших детей. Эту одежду распределяли среди населения различные религиозные организации. Но вряд ли кто догадывался, что ношеная детская одежда, поступавшая в адрес ордена святого Василия, предварительно вспарывалась в специальном помещении церкви святого Гильома и из нее извлекали некий, более выгодный «товар». И только после этого ее отдавали для распределения.
Что же скрывалось в одежде? Что можно было и имело смысл зашивать под подкладку, чтобы не привлечь внимания? Во-первых, конечно, то, что легко укрыть, а во-вторых, то, что стоит дороже одежды.
Господин Ланкастер был опытным коммерсантом, он знал, что больше всего приносит прибыль. И не случайно священнослужители церкви святого Гильома посещали господина Ланкастера в его роскошной квартире тайком и лишь глубокой ночью.
Торбэк тоже часто посещал господина Ланкастера.
Он являлся сюда в мирской одежде, оставляя сутану в доме Ясуко.
Казначейские дела отнимали у Торбэка массу времени, но он продолжал встречаться с Сэцуко.
Иногда это бывало в лесу, ночью, иногда в той самой гостинице, где они провели свой первый вечер.
Прислуга гостиницы принимала Торбэка за американца. Держался он с горничными приветливо, иногда угощая их жевательной резинкой или шоколадом.
Сэцуко же считали здесь женщиной определенной профессии. Еще бы, кто же придет в гостиницу с иностранцем? И все же она была как-то не похожа на тех женщин. Уж очень у нее было нежное и невинное лицо. Да и держалась она не нагло, как те, а удивительно робко и застенчиво. Все это в сочетании с непринужденностью Торбэка производило приятное впечатление на гостиничную прислугу.
Сэцуко просто молилась на Торбэка. она была готова посвятить ему всю жизнь, хотя, разумеется, знала, что на брак со своим возлюбленным рассчитывать не может.
Иногда они устраивали своп встречи в доме Ясуко.
Как-то Сэцуко пришла туда, условившись с Торбэком, что он будет там ее ждать, но, к удивлению, застала там одного отца Билье. Он сидел за столом и что-то писал.
— Здравствуйте, отец Билье! — краснея, поздоровалась Сэцуко. Ей было неприятно, что этот священник является свидетелем их встреч, и она решила тотчас же уйти.
— Добрый вечер, присаживайтесь, пожалуйста. — На лице священника появилась приветливая улыбка. — Ясуко скоро придет.
Сэцуко заколебалась. Если она уйдет, они с Торбэком могут разминуться. Да и неудобно как-то сразу бежать.
Отец Билье говорил по-японски очень хорошо. Он начал рассказывать что-то смешное, и Сэцуко осталась.
Время, назначенное Торбэком для встречи, прошло, а его все не было. Не появлялась и Ясуко.
Сэцуко забеспокоилась.
— Вы кого-нибудь ждете? — спросил отец Билье и, прищурившись, посмотрел на Сэцуко.
— Да, — Сэцуко опустила глаза.
— Торбэка?
Сэцуко покраснела.
— О, Торбэк способный молодой священник. Вы, наверно, его очень уважаете.
— Да, очень!
— Что ж, он прекрасный молодой человек, мы возлагаем на него большие надежды. Церкви нужны такие люди. — И отец Билье стал подробно перечислять достоинства Торбэка.
Сэцуко было приятно, что этот почтенный патер так расхваливает ее возлюбленного. У нее даже увлажнились глаза. А отец Билье, забыв о своей работе, продолжал расхваливать молодого собрата.
— Пить даже захотелось, — вдруг сказал он. — Кажется, я слишком увлекся.
— Я принесу воды, — предложила Сэцуко.
— А вы знаете, где ее здесь найти?
Сэцуко развела руками.
— Я вам покажу, где кухня. — Отец Билье поднялся.
Странный дом. Днем он заперт. Сейчас свет горит только в одной комнате, где они сидят. Все раздвижные двери между комнатами плотно сдвинуты.
Отец Билье показал Сэцуко кухню, но, когда она попыталась туда пройти, на нее зарычала овчарка.
От страха Сэцуко приросла к месту.
— Ой! — невольно вырвалось у нее.
— Не бойтесь, — сказал Билье и прикрикнул на собаку.
Но Сэцуко боялась сдвинуться с места. И вдруг она почувствовала, что Билье обхватил ее сзади. Не успела она охнуть, как он запрокинул ей голову и впился поцелуем в ее губы.
16
Наступила осень.
В церкви святого Гильома особых перемен не произошло, только вот отца Городи внезапно по указанию главы миссии епископа Мартини перевели в Осака.
Вскоре после этого Мартини вызвал к себе Торбэка.
— Ну как, брат Торбэк, — обратился к нему Мартини, — все ли у тебя в порядке?
— Да, ваше преосвященство, все в порядке, — почтительно ответил Торбэк.
— А как связь с господином коммерсантом?
— В порядке.
— Ты еще молод, — сказал епископ наставительно. — Будь осторожен. И еще раз осторожен! Осторожность никогда не бывает излишней. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да, ваше преосвященство.
— Брата Городи нет больше в Токио. Это повышает твою ответственность. Это тебе тоже понятно?
— Да.
— В случае каких-либо затруднений советуйся с отцом Билье.
— Я всегда так поступаю.
Торбэк стоял перед главой миссии в почтительной позе, чуть-чуть склонившись.
— Одну церковь — на Синбаси — полиция уже привлекла к ответу за спекуляцию долларами.
Епископ поднялся из-за стола и заходил по ком, — нате. Он был явно не в духе.
— Это большой промах, — сказал он таким тоном, словно в этом виноват был и Торбэк. — В той церкви старшего священника понизили в сане, а отца казначея освободили от обязанностей и назначили на черные работы. Но разве этим делу поможешь? Попались они из-за пустяков. Еще раз повторяю, брат Торбэк, надо быть очень осторожным.
Мартини подошел к нему, встал рядом и остановил на нем строгий взгляд.
— Твоя ответственность очень велика. Ты не имеешь права делать промахов, иначе повторится то же самое, что в церкви на Синбаси. Малейшая ошибка грозит непоправимой бедой. Надеюсь, ты это понимаешь.
— Да.
— Ну и прекрасно, — заключил епископ. — Все это я говорю тебе с одной лишь целью: чтобы в дальнейшем ты был еще осторожнее и внимательнее. А связь с господином коммерсантом прошу осуществлять по-прежнему.
Когда Торбэк вышел из кабинета епископа, возле него как из-под земли вырос отец Билье.
— О чем беседовал с тобой его преосвященство? — спросил он.
— Велел быть осторожным.
— Да, надо все время быть начеку. При японцах ни о чем ни слова. Как ты разговариваешь по телефону?
— Всегда стараюсь брать трубку сам.
Отец Билье одобрительно кивнул.
— Правильно. Японец, конечно, языка не поймет, но голос может запомнить, а это тоже ни к чему. Всегда бери трубку сам!
Некоторое время они шли рядом молча. Вдруг отец Бнлье с улыбкой спросил:
— Что-то в последнее время не видно Сэцуко? Ты с ней встречаешься?
— Встречаюсь, но очень редко, — ответил Торбэк и слегка покраснел.
— Она почему-то перестала бывать и у Ясуко. Если увидишь ее, передай, пусть заходит.
— Хорошо, передам.
Торбэк догадывался, почему Сэцуко перестала ходить к Ясуко, она сама даже как-то призналась:
— Я боюсь туда ходить.
Так прошла осень. Наступила зима.
Торбэк и Сэцуко продолжали встречаться. И с каждым свиданием их чувство разгоралось с новой силой. Без Сэцуко Торбэк не мыслил прожить и дня.
Теперь он уже не молил господа о прощении и страха он больше не испытывал. Он решил, что всемогущий господь должен простить ему его грешную, но искреннюю любовь.
Однако жизнь, которую он вел, противоречила не одной этой божьей заповеди — он нарушал их теперь почти все.
Торбэк по-прежнему продолжал посещать господина Ланкастера. Эти посещения теперь входили в круг его обязанностей, были его «работой».
Однажды, придя к коммерсанту, Торбэк сразу почувствовал, что тот чем-то раздражен.
— В последнее время опасность возросла — нас могут накрыть в любую минуту, — заявил Ланкастер, — и я ломаю голову над тем, чтобы найти совершенно безопасный путь… — На обычно спокойном лице коммерсанта лежала тень тревоги. — И я, кажется, нашел этот путь… Понимаете, почтовыми пересылками больше пользоваться нельзя. Несколько моих агентов уже попались. Но, думаю, выход у нас есть…
Ланкастер бросил быстрый взгляд на своего собеседника. Торбэк вопросительно поднял брови.
— Простите, что же вы придумали?
Господин Ланкастер зашагал по комнате.
— Если меня разоблачат, это будет означать крах и вашего ордена, во всяком случае, здесь. Надеюсь, вы это понимаете, Торбэк! — Тут Ланкастер остановился и каким-то тяжелым взглядом посмотрел на молодого патера.
— Разумеется, господин Ланкастер. Но вы говорите о таких страшных вещах! Они приводят меня в дрожь. — И действительно, у Торбэка задрожали руки. — Неужели нас уже подстерегает беда?
Ланкастер ответил не сразу. Он опять зашагал по комнате, в которой сейчас стояла мертвая тишина. Слышалось лишь его тяжелое дыхание, да где-то вдали раздавались приглушенные гудки автомобилей.
— Мне нужен голубь! — неожиданно сказал Ланкастер.
— Голубь? — удивленно посмотрел на коммерсанта Торбэк.
— Да, голубь, но только прирученный.
Торбэк все еще не понимал.
— Вы хотите держать здесь голубя?
— Он нужен нам всем.
— Нам?
— Да, Торбэк, нам!
Господин Ланкастер уселся рядом с Торбэком, придвинув к нему кресло.
— Голубь — это самое безопасное… Надо лишь приручить эту миленькую птицу.
— Объясните, пожалуйста, господин Ланкастер, я вас не понимаю. Что вы имеете в виду?
Неторопливо вытащив сигарету, коммерсант щелкнул зажигалкой.
— В ближайшее время открывается регулярное воздушное сообщение между Гонконгом и Токио. Вероятно, сразу же с наступлением весны. И наш голубь должен курсировать на этой линии.
Торбэк восхищенно посмотрел на Ланкастера.
— Понял! Вы хотите по этому маршруту посылать своего человека? Так?
— Я, кажется, говорил о голубе. Впрочем, вы правы, на самолете должен летать человек. Но не от случая к случаю. Мне нужен человек, который бы постоянно летал между Токио и Гонконгом и ни у кого не вызывал бы подозрения.
— Тогда я вас не совсем понял, — сказал Торбэк. — Объясните, пожалуйста, все до конца.
Однако и на этот раз Ланкастер не сразу все разъяснил. Он был всегда осторожен, этот человек. Он долго, испытующе смотрел на Торбэка.
— Самолеты будут отправляться из Токио в Гонконг каждый день. Авиакомпания, открывающая эту трассу, сейчас набирает стюардесс, — сказал он наконец. — Вот какого голубя я имею в виду: иными словами, голубем должна стать стюардесса. Так-то, дорогой Торбэк.
Господин Ланкастер снова пристально посмотрел на собеседника.
— Вы, Торбэк, служитель церкви. Вы знаете многих прихожан. Среди них, должно быть, есть и молодые женщины. Может, кто-нибудь из них подойдет для этой роли? Разумеется, сначала она должна будет поступить в стюардессы. А потом уже работать на нас.
— Это очень удачная мысль, господин Ланкастер, — ответил Торбэк. — Но с прихожанами не обо всем можно говорить. Конечно, в церковь ходит много женщин, среди них есть и молодые. Но, мне кажется, перед ними опасно раскрывать наши тайны.
— Вы правы, тайну надо хранить строго. Если что-нибудь просочится наружу, нас всех ждет катастрофа. Вот поэтому я и прошу вас как следует подумать над кандидатурой.
Торбэк молчал. Что он мог ответить? Он явно растерялся.
— Мне это, пожалуй, будет не под силу, господин Ланкастер, — сказал он наконец. — Думаю, что лучше вам самому подобрать кандидатуру.
— У меня нет подходящей японки, — усмехнулся господин Ланкастер. — Ведь на это не всякая годится, это должна быть молодая женщина с определенными данными. А вот среди ваших прихожанок наверняка такая найдется.
У Торбэка мелькнула мысль о Сэцуко.
Стюардесса прежде всего должна быть молодой и иметь привлекательную внешность. Эти данные у Суцэко есть, но сможет ли она выдержать приемные экзамены по языку?.. А довериться ей можно, она его любит и никому не проболтается. И Торбэк совсем было решился произнести ее имя, но в последнюю минуту почему-то раздумал.
— Трудную задачу вы мне задали, господин Ланкастер. Я постараюсь подумать о кандидатуре.
— Но думать-то, дорогой падре, некогда, дело срочное, мешкать нельзя. Нужно успеть к набору стюардесс. Это для нас единственный шанс. Иначе нашему делу — крах. Так что, Торбэк, прошу вас предложить кандидатуру сейчас.
Торбэк обхватил голову руками.
— Со всех точек зрения стюардесса лучше всего подходит на роль почтового голубя. Во-первых, ее багаж не подвергается таможенному досмотру, во-вторых, она может летать каждый рейс, не вызывая подозрений. Это идеальный «почтовый голубь»! Ну, Торбэк, кто у вас есть на примете?
— Право, не знаю…
Торбэк все еще колебался. Но тут глаза господина Ланкастера недобро сверкнули, и резким голосом он отрубил:
— Бросьте играть в прятки, Торбэк! В каких отношениях вы с Икута Сэцуко?
Торбэк опешил. Откуда этот господин знает о Сэцуко?
А на губах коммерсанта играла чуть заметная усмешка.
17
При первом же свидании с Сэцуко Торбэк заговорил о предложении Ланкастера. Встретились они в той же гостинице.
Здесь как бы сама обстановка благоприятствовала такой беседе. Да и во время любовных ласк Сэцуко скорее согласится выполнить его просьбу.
— Стюардесса! — Она широко раскрыла глаза. — Да еще на международной авиалинии! — В ее глазах светилась радость. Она уже видела себя в этой роли. Но тут же насторожилась — ведь это значит попасть в тот мир, который всегда казался ей каким-то чужим.
— Ты красивая, — шептал Торбэк, — а в стюардессы берут только красивых. Тебя обязательно примут.
Делая ей это предложение, Торбэк не испытывал особого восторга. Говоря по правде, приказ господина Ланкастера заставил его самого забеспокоиться. Ведь она должна стать не просто стюардессой. План коммерсанта заключался в другом, и это тревожило Торбэка.
— А я вовсе не уверена, что пройду… — Сэцуко спрятала возбужденное лицо в подушку.
— Ты красивая, — не очень охотно повторил Торбэк, — тебе беспокоиться нечего.
Не это меня беспокоит. На международных авиалиниях говорят ведь по-английски? А я в английском не сильна.
Торбэк молчал.
От стюардесс действительно требуется не только красивая внешность, но и хорошее знание иностранных языков. А Сэцуко, видно, английский почти не знает. По крайней мере, за все их знакомство Торбэк не слышал от нее ни одного английского слова.
— Предложение-то заманчивое. — Девушка глубоко вздохнула. — Но я наверняка провалюсь по языку.
— А может, все-таки попробуешь? — продолжал уговаривать ее Торбэк, хотя почувствовал какое-то облегчение, когда Сэцуко стала колебаться. Втягивать Сэцуко в «коммерцию» господина Ланкастера ему не хотелось, он боялся подвергать ее опасности.
Профессия стюардессы на международных авиалиниях была мечтой молодых девушек. Однако Сэцуко не ухватилась с жадностью за предложение Торбэка, и он был рад этому. Нет, она не была скромной сверх меры, Торбэк это уже понял; знал, что от жизни она хотела получить многое и в этом мало чем отличалась от своих сверстниц. Просто она умела, когда надо, трезво смотреть на вещи. И сейчас она отдавала себе отчет в том, что эту работу не сможет получить, так как не знает как следует иностранного языка. И ничего тут не поделаешь.
— Нет, зачем же позориться, я наверняка провалюсь. Милый Бэк, лучше уж оставаться в приюте, — ответила Сэцуко с грустью. Она сожалела, что упускает такой редкий случай.
А ведь, наверно, перед ее глазами на фоне голубого неба уже неслась серебряная стрела. Тонкий, длинный, крылатый корабль взмыл ввысь, нырнул в облака и понесся вперед. Какой упоительный полет! Внизу медленно вертится земной шар, а ее самолет отбрасывает на землю маленькую тень…
— Это, конечно, праведное занятие — служить в приюте. — В голосе Торбэка зазвучали торжественные нотки. — Наш первоочередной долг — служить господу богу. Твои мысли благочестивы.
Торбэк был доволен, он успокоился окончательно. Господину Ланкастеру придется поискать другую кандидатуру. Роль почтового голубя для нее не подходит.
Торбэк привлек Сэцуко к себе.
— Я больше не стану уговаривать тебя. Мне даже ненадолго не хочется расставаться с тобой. Я тебе это посоветовал только потому, что хотел сделать для тебя что-нибудь приятное.
— Я так и поняла. Спасибо! — поблагодарила Сэцуко.
Она горячо отвечала на страстные поцелуи Торбэка, и только глаза ее, слегка приоткрытые, казалось, смотрели вслед улетавшему самолету и были чуть печальны. Однако Торбэк ничего этого не уловил.
На следующий день Торбэк снова посетил Ланкастера.
Коммерсант был вне себя. Таким взбешенным Торбэку еще не приходилось его видеть, а встречались они довольно часто. Ланкастер был неизменно вежлив и приветлив. Говорил он всегда спокойно, мягко, но за этим спокойствием и мягкостью скрывались решительность и непреклонная воля.
И Торбэк знал это. Как-то он вместе с отцом Билье возвращался от коммерсанта домой.
— Это страшный человек, — неожиданно сказал отец Билье.
Тогда Торбэк не придал значения словам каноника. И потребовалось не так уж много времени, чтобы Торбэк понял их истинный смысл. Началось непосредственное общение Торбэка с Ланкастером, и постепенно Торбэк убедился, что этот человек действительно страшен.
Вот и сейчас Торбэк сидит, охваченный страхом.
— Нам нужен почтовый голубь! — тихо, но как-то зловеще процедил Ланкастер и поднялся со стула. — Я ведь, кажется, уже говорил вам об этом.
— Да, говорили. — Торбэк беспокойно заерзал на стуле. — Я ей все сказал, как вы велели.
— Полагаю, что вы не все ей рассказали?
— Нет. Конечно, нет, господин Ланкастер. — Тор-бэк, не отрывая глаз, смотрел на шагавшего по комнате коммерсанта.
— Хорошо. И не нужно пока говорить. Эту тайну знаем только мы с вами, — медленно произнес Ланкастер. — Но для роли почтового голубя у нас никого нет, кроме нее. Во всяком случае, я так считаю.
— Но… — хотел было что-то возразить Торбэк.
Ланкастер остановил его жестом.
— Прошу выслушать меня, не перебивая. Голубь, так или иначе, должен быть посвящен в нашу тайну. Следовательно, мы не можем довериться первому встречному. А Сэцуко будет хранить тайну, потому что любит вас. И если вы этого потребуете, она никому ничего не скажет. Не так ли?
— Думаю, что да.
— Значит, ответ должен быть одним. Ваша Сэцуко должна стать нашим голубем.
— Но, господин Ланкастер, — пытался возразить Торбэк, — она ведь не знает языка. А речь идет не о внутренних рейсах, а о международных. И она права, ей с этим не справиться. Она почти совсем не знает английского языка и, значит, не выдержит приемных испытаний.
Господин Ланкастер продолжал ходить по комнате. Он, казалось, прислушивался к звукам своих шагов. Но вот он остановился, на его губах появилась усмешка.
— А это уже моя забота! — произнес он тоном, не терпящим возражений. — Я постараюсь уладить это дело в приемной комиссии.
— Вы можете это уладить? — Пораженный Торбэк уставился, на Ланкастера.
— Да, могу. Я все могу, дорогой Торбэк, все… — не меняя тона, ответил Ланкастер. — У меня есть свой человек в этой авиакомпании. Он занимает там руководящий пост. Если я его попрошу, он сделает что надо. Ведь я ему постоянно плачу. — Ланкастер остановился перед Торбэком. — Или вы мне не верите?
— Что вы, я нисколько в этом не сомневаюсь.
— Благодарю. Мне, Торбэк, приходилось заниматься всякими делами. И удавалось такое, что другим не удавалось. Ну, а если кто-нибудь становился мне не угоден… — Ланкастер втянул голову в плечи. — Впрочем, не будем вдаваться в детали, ведь вы служитель церкви…
Он опять зашагал по комнате, но вдруг резко повернулся к Торбэку.
— Короче говоря, я всегда добивался поставленной цели. А если я что-нибудь задумал, то сумею заставить и других делать так, как я хочу. Вы говорите, Сэцуко не уверена в своих знаниях языка? Можете не беспокоиться, испытания она выдержит. Там многие провалятся, но Сэцуко не будет среди этих неудачниц. Поверьте мне.
Торбэк сидел молча, возражать было бесполезно.
— Повторяю, нам нужен голубь, чтобы наш бизнес шел без перебоев. Этим голубем должна стать ваша Сэцуко. Ясно? А насчет экзаменов не беспокойтесь, я приму нужные меры.
Торбэку оставалось только покориться.
Торбэк поехал к Ясуко.
Была глубокая ночь.
Залаяла собака, но Торбэк цыкнул, и собака успокоилась.
Он надеялся застать здесь отца Билье. И действительно, знакомая машина стояла в тени деревьев.
Когда залаяла собака, в доме, должно быть, услышали и лай, но он все же решил постучать.
Как всегда, в маленьком окошке показалось лицо Ясуко.
— Это вы, Торбэк-сан?
— Да.
Послышался звук открываемой двери.
— Отец Билье у вас?
Он знал, что каноник должен быть здесь, но не спросить об этом в такой поздний час было неудобно.
— Да, здесь, проходите.
Ясуко была в пижаме. Все-таки загадочный у нее дом.
Гостей пускают не во все комнаты.
У Торбэка от удивления округлились глаза — отец Билье сидел в халате. Торбэк почувствовал неловкость и отвел глаза.
— Проходите, проходите, — нисколько не смущаясь, проговорил Билье. — Что так поздно?
Он сидел в кресле, непринужденно развалившись и всем своим видом показывая, что находится у себя дома.
— Я только что от господина Ланкастера.
Торбэк присел на краешек стула.
— О чем же вы говорили?
Заложив ногу на ногу, Билье дымил трубкой. Он пускал такие густые клубы дыма, что казалось, маленькая комната вот-вот вся закоптится.
Вообще-то священнослужителям ордена курить не запрещалось. Но они все считали необходимым воздерживаться от этого на людях.
— Он требует, чтобы Сэцуко стала стюардессой па новой авиалинии. — И Торбэк подробно рассказал о планах коммерсанта.
Склонив голову набок, отец Билье терпеливо выслушал все до конца.
— А ты знаешь, это недурно! — высказал он тут же свое мнение. — Я определенно с ним согласен. Сэцуко обязательно должна стать стюардессой. Этому человеку всегда приходят на ум счастливые идеи.
Торбэк почувствовал, что отец Билье уже знает о планах господина Ланкастера.
18
Ясным утром Торбэк на голубом «рено» подъехал к старинному синтоистскому храму, окруженному столетними соснами.
По шоссе к станции шли люди. Они спешили на работу.
Остановив машину, Торбэк огляделся. Сэцуко еще не было. Торопившиеся прохожие не обращали внимания на молодого священника, ожидающего кого-то в машине, однако из предосторожности Торбэк поставил машину подальше от любопытных глаз.
Ему не надо было спешить на утреннюю мессу в приют, он занимался теперь в церкви только денежными делами. Но по утрам он всегда поджидал Сэцуко здесь и потом подвозил ее к приюту. Сюда она приезжала на машине дяди. Кстати и гостиница, где они обычно встречались, находилась недалеко отсюда.
Торбэк сидел за рулем и читал библию. Вот он услышал, как совсем рядом зашелестели шины автомобиля. Из машины вышла Сэцуко. Сегодня она была в новом ярко-синем костюме.
Торбэк вытянул шею. В зеркальце над ветровым стеклом он увидел, как Сэцуко обернулась и помахала рукой дяде, благообразному господину лет пятидесяти, директору какой-то фирмы.
Машина дяди отъехала. Сэцуко увидела Торбэка и направилась к нему.
Только тут Торбэк обернулся и стал с восхищением ее разглядывать.
— Какая ты сегодня нарядная, — проговорил он вместо приветствия.
— Прости, я, кажется, заставила тебя долго ждать, — улыбнулась Сэцуко.
Торбэк вышел из машины и распахнул дверцу.
Машина, спустившись по широкой и пологой улице, помчалась по аллее гинкго, протягивавших к небу свои короткие оголенные ветки.
— Сегодня я плохо спала, — сказала Сэцуко. — Очень волновалась.
— И совершенно напрасно, я уверен, что ты выдержишь.
Это был день экзамена на должность стюардессы.
Сэцуко сперва отказывалась. Ну зачем ей идти срамиться, ведь она так плохо знает язык! Но потом уступила настояниям Торбэка. Ведь, в сущности, ей очень хотелось стать стюардессой.
Машина шла к центру столицы. Солнце поднялось уже достаточно высоко, поток машин становился гуще. Но Торбэк вел свой «рено» уверенно.
— Спасибо, что провожаешь меня.
— А как же иначе! Я все время молюсь, чтобы ты прошла по конкурсу.
Сэцуко рассмеялась.
— О, если я выдержу экзамен, это будет великолепно! Но уверенности у меня нет. Боюсь я за свой английский язык.
— Ничего, ничего, все будет в порядке!
Машина, наконец, подъехала к оживленному перекрестку в центре столицы. Здание авиакомпании находилось на углу этого перекрестка.
На окнах висели рекламные плакаты с видами разных стран. За широкой витриной виднелась огромная карта мира со всеми авиалиниями компании. Зеленые линии, связывавшие различные страны и континенты, дразнили воображение.
Сэцуко бросила взгляд на витрину. Неужели она тоже будет летать по этим маршрутам?
— Ну, держись! — в последний раз напутствовал ее Торбэк.
— Спасибо! Во всяком случае, буду стараться изо всех сил!
Испуганная и растерянная, она помахала ему рукой и вошла в подъезд.
Торбэк побежал к телефону-автомату. Он быстро набрал номер.
Ему тут же ответил мужской голос.
— Господин Ланкастер? Говорит Торбэк.
— Доброе утро, святой отец, — ответил низкий голос.
— Только что проводил Сэцуко на экзамен. Теперь прошу вас сделать все остальное.
— Хорошо, можете не беспокоиться. А как она?
— Говорила, что не уверена, боится, что не выдержит экзамен.
— А настроение?
— Я постарался ее подбодрить.
— Ну и прекрасно! Дальше буду действовать я.
В тот же день под вечер Торбэк снова подъехал к зданию авиакомпании.
Он поставил машину в переулке, а сам в ожидании Сэцуко встал на противоположной стороне переулка, стараясь не очень привлекать к себе внимание.
Не прошло и получаса, как из подъезда стали выходить молодые девушки. Все они сегодня сдавали экзамен.
Девушки были высокие, хорошо сложенные, красивые. Торбэк заметил, что многие из них были, пожалуй, красивее Сэцуко и ростом выше.
Но вот и Сэцуко. Торбэк поднял руку. Она увидела его и, осторожно перейдя трамвайные пути, направилась прямо к нему.
Ее лицо пылало, она выглядела подавленной.
— Ну как?
Сэцуко грустно покачала головой:
— Куда мне тягаться с ними! По-моему, никаких надежд.
Торбэк нахмурил брови.
— Ты провалилась?
Сэцуко печально опустила голову.
— Вопросы по языку были страшно трудные. По всей видимости, провалилась.
— Ну пойдем, милая! — сказал Торбэк. — Что ж мы тут стоять будем!
Он чувствовал, что надо ее развеселить, утешить. Может быть, все еще не так плохо, просто после экзамена у нее не прошло возбуждение.
— А другие так хорошо отвечали! — сказала Сэцуко на ходу. — Я слушала их, и мне было стыдно. И зачем только я пошла срамиться!
В последних словах слышалась уже некоторая обида на Торбэка: ведь это он настоял, чтобы она пошла сдавать экзамен.
— Просто у тебя плохое настроение, — старался ее утешить Торбэк, — я уверен, что ты преувеличиваешь.
— Нет, — резко перебила его Сэцуко, — конечно, я очень волновалась. Но вопросы были очень трудные. Нет, не стоит зря надеяться. Больше и пытаться не стану. Куда мне в стюардессы с моими знаниями!
— Но ведь результаты еще не известны, — не унимался Торбэк. — Зачем же заранее отчаиваться? Очень может быть, что ты и выдержала. Да что я говорю! Ты, конечно, выдержала, и сомневаться не стоит. Просто наговариваешь на себя.
— Торбэк, — твердо сказала Сэцуко, — спасибо тебе за добрые слова. Но я говорю правду, у меня ничего не вышло, честное слово!
Она остановилась и прямо посмотрела ему в глаза.
— Выпьем кофе?
Они вошли в ближайшее кафе.
— Ты напрасно падаешь духом.
В кафе Торбэк продолжал успокаивать Сэцуко.
— Очень может быть, что другие сдали еще хуже тебя. Ну, улыбнись же наконец! Ведь результаты еще не объявлены, и никто из претенденток не знает своей судьбы.
— Это верно, но надеяться могут лишь те, кто хоть сколько-нибудь уверен в своих знаниях. — Совсем приунывшая Сэцуко сжалась в комочек и не отрываясь смотрела на чашку. — А что до меня… Я отлично понимаю, что провалилась.
— Ты забываешь о боге. — Неожиданно Торбэк перекрестился, и это крестное знамение в многолюдном кафе выглядело особенно строгим и торжественным. — Верю, бог поможет тебе. В таких случаях всевышний всегда протягивает руку помощи. Сейчас я пойду в церковь и буду молиться за тебя…
— Но, Торбэк, — прервала его Сэцуко, — нельзя же просить бога за неуча. Пожалуйста, не будем больше говорить об этом. Я по-прежнему буду работать в приюте, буду нести детям слово божие.
— Это, конечно, тоже важно. Но, Сэцуко… — тут у Торбэка голос дрогнул, — а что, если ты выдержала испытания?
— Это было бы просто чудо!
— Вот именно чудо! — воскликнул Торбэк. — А бог всегда творит чудеса, и я не сомневаюсь, что он явит нам это чудо.
На мгновение лицо Сэцуко посветлело, но тут же снова затуманилось — она вспомнила экзамен.
— Пожалуйста, не будем больше об этом говорить! — сказала она грустно. — Я поступила необдуманно. Меня ни за что не возьмут. Послушал бы ты, как отвечали другие девушки. И притом какие они красивые! Зачем же нужно из груды жемчуга выбирать простой камень.
Поздно вечером Торбэк отправился к Ланкастеру.
Там уже был один гость — японец.
Торбэк от неожиданности застыл на месте и с удивлением посмотрел на хозяина.
— Познакомьтесь, господин Торбэк, — невозмутимо проговорил Ланкастер, — Окамура, мой хороший знакомый, у нас с ним деловая дружба.
Незнакомец поклонился. Его лицо расплылось в улыбке.
— Мы уже давно работаем вместе, — продолжал Ланкастер, — при нем можно говорить откровенно. Так что не стесняйтесь. Что привело вас ко мне в такой поздний час?
Ланкастер говорил не по-японски. Трудно было предположить, что японец его понимает. Окамура как-то неопределенно улыбнулся.
— Сегодня я видел ее после экзамена. Меня беспокоят результаты, — овладев собой, проговорил Торбэк.
— Так.
Ланкастер сел в кресло и набил табаком трубку. Окамура протянул руку и щелкнул зажигалкой.
— Спасибо, — поблагодарил Ланкастер по-японски. — Как же обстоит дело? — обратился он к Торбэку.
— Кажется, провалилась, во всяком случае, она так думает. Плохо отвечала по языку. Она очень расстроена.
— Значит, провалилась, говорите?
Лицо Ланкастера оставалось спокойным. Он с наслаждением выпускал клубы дыма.
— Я пришел, чтобы поскорее вас предупредить. Если вы собираетесь что-либо предпринять, это нужно сделать немедленно.
— Благодарю вас, господин Торбэк. Но я же говорил вам, что я всегда добиваюсь того, чего хочу. В данном случае мне нужен голубь, и он у меня будет, несмотря ни на что. Скажете, каприз? Пусть так, но свои капризы я привык удовлетворять. Запомните это, пожалуйста, господин Торбэк. Нам с вами еще долго придется работать вместе.
Торбэк молча слушал.
— Еще раз благодарю вас, но меры уже приняты. Запомните: если она не ответила даже ни на один вопрос, она все равно будет принята.
Ланкастер встал, подошел к Торбэку и положил ему руку на плечо.
— А вот дальнейшее уже будет зависеть от вас. Голубь очень скоро отправится в Гонконг. И управлять им будете вы. Надеюсь, вы меня понимаете, господин Торбэк?
Торбэк стоял перед Ланкастером, словно школьник перед учителем, и тот невольно рассмеялся.
— Не сердитесь на меня, Торбэк. Ведь надо же иногда немного и пошутить. А за свою голубку не беспокойтесь, все будет в порядке. Кстати, вам следует поближе познакомиться с моим гостем. Мистер Окамура, — обратился Ланкастер по-японски к незнакомцу, — это священник из церкви святого Гильома. Вы, кажется, ее посещали в прошлом?
Торбэк удивленно поднял брови и внимательно посмотрел на японца. Нет, он его не помнит. Правда, в церкви бывает много народу и всех запомнить невозможно.
— Да, бывал, и вас я знаю, — ответил Окамура, глядя на Торбэка. — Хотя в то время, когда я посещал церковь святого Гильома, вас там еще не было. А отец Билье меня знает очень хорошо, да и не только он. Его преосвященство тоже. Во всяком случае, должен знать. Ведь я тот самый Окамура, которого церковь святого Гильома восемь лет назад изгнала из числа своих прихожан.
Окамура беззлобно улыбнулся.
19
Торбэк впервые слышал, что из церкви святого Гильома кого-то изгнали. Отлучение от церкви вообще явление редкое.
— Серьезно?! — удивился он.
— Конечно. Я доставил вашей церкви небольшую неприятность. Ну, изгнали — это, разумеется, преувеличение. Просто мне самому не совсем удобно стало посещать вашу церковь. А затем перешел в церковь на Сибуя.
— О, к отцу Городи!
— Да, он там служил, — закивал японец. — Отец Городи был ко мне удивительно добр, он многое для меня сделал.
В улыбке Окамура промелькнула ирония. Но Торбэк не уловил ее. Все улыбки у японцев казались ему одинаковыми.
Откуда было знать Торбэку давнишнюю историю с сахаром? Ясно было одно: сейчас Окамура принимает участие в делах господина Ланкастера.
— А я вас частенько вижу, ваше преподобие, — сказал ему этот приверженец ордена святого Василия.
— Значит, вы бываете у нас? — спросил Торбэк.
— Нет, этого я позволить себе не могу. Я вижу вас в другом месте.
— Вот как! — На лице Торбэка появилось сперва удивление, потом испуг. Где же мог его видеть этот японец? Неужели с Сэцуко? Он побледнел.
Окамура неприятно рассмеялся.
— Да это не так важно, ваше преподобие. Надеюсь, мы теперь будем с вами сотрудничать, — сказал он, перестав смеяться.
Нет, кажется, ничего особенного этот Окамура не знает. У японца к нему, по-видимому, чисто деловой интерес. Да и Ланкастер вон как спокойно посасывает трубку, промелькнуло в голове у Торбэка.
— О, мистер Окамура умеет работать, — вмешался в разговор Ланкастер, — и язык за зубами держать умеет. Он мой друг и ближайший помощник. В его присутствии можно говорить обо всем без утайки.
Торбэк собрался уходить.
— А насчет Сэцуко можете не сомневаться, — добавил Ланкастер. — Правда, там на одно место чуть ли не двести человек, как я слышал. Но, несмотря ни на что, Сэцуко будет принята. Можете ее успокоить. Пусть купит карту Гонконга, ей надо хорошо изучить этот город.
Торбэк стал прощаться. Он пожал руку Ланкастеру, а затем и Окамура. Ланкастер проводил Торбэка до двери и бесшумно закрыл ее за ним.
«Воистину страшный человек этот Ланкастер, — думал Торбэк, медленно спускаясь по лестнице. — С какой легкостью он взялся устроить Сэцуко! Будто он член правления этой авиакомпании. Да еще при таком конкурсе. Двести человек на одно место! Он уже не раз подчеркивал, что для него нет ничего невозможного. Видимо, так оно и есть. Но управляет он из-за кулис, и, конечно, не одной церковью святого Гильома. У него на ниточках ходят многие…»
Навстречу кто-то поднимался по лестнице. Ого, сразу четверо! Поднимаются медленно, тихо, гуськом.
Избежать встречи было уже невозможно. Торбэк повернул голову в сторону, чтобы не видели его лица, но сам разглядеть этих четверых все же успел. Азиаты — сразу видно, но не японцы, высокие и худые. Да и держатся как-то по-другому, тоже не как японцы.
Они молчаливо разминулись. Торбэк даже не обернулся, но всем существом почувствовал на себе их взгляды, и почему-то по спине у него пробежали мурашки.
Но вот, слава богу, он уже на улице! Удивительное дело — каждый раз после посещения Ланкастера только на улице он начинает свободно дышать. А в квартире у коммерсанта ему всегда не хватает воздуха. Когда же сидишь с этим Ланкастером липом к лицу, кажется, что к твоему горлу приставили клинок, даже сердце холодеет.
Вздохнув полной грудью, Торбэк направился к своему «рено».
Служебная резиденция господина Ланкастера находится в центре, на четвертом этаже одного из деловых зданий. На матовой стеклянной двери написано по-английски: «Импортная контора». Вот только не сказано, что она импортирует.
В конторе сидят секретарша и два клерка. Есть, конечно, и телефон. Но все здесь как-то запущенно и не чувствуется настоящей деловой атмосферы. Впрочем, господин Ланкастер почти никогда здесь не встречается со своими клиентами. В основном переговоры происходят на известной квартире.
Правда господин Ланкастер каждый день заглядывает в свою контору. И со всеми, кто работает в этом здании — а здесь помещается еще немало и других контор, — он неизменно любезен. В общем здесь его принимают за вполне добропорядочного негоцианта.
Но негоциант никогда не остается у себя в конторе больше часа. Вскоре он садится в свою шикарную машину и исчезает. А куда — никто из его служащих не знает.
Если кто-нибудь звонит в контору в его отсутствие, клерк неизменно отвечает:
— Шефа нет… Нет, не сказал… Когда будет, к сожалению, не знаю.
И это была правда. Служащих господин Ланкастер в свои дела не посвящал. Товары, которые сбывала его фирма официально, раскупались туго и прибыль приносили мизерную.
Еще в церкви Торбэк узнал, что Сэцуко принята. Об этом ему сказала по телефону она сама. У них было два телефона: один аппарат стоял в кабинете епископа на втором этаже, другой — в канцелярии. Когда звонил телефон в канцелярии, Торбэк старался брать трубку сам. Если же невзначай трубку снимал служащий-японец, Торбэк тотчас же отбирал ее.
И дело было не только в том, что он не хотел, чтобы тут знали о Сэцуко. Последнее время сюда часто звонил сам Ланкастер, а уж его голос никто здесь не должен был знать. Особенно следовало остерегаться японцев. Говорил с ним Торбэк всегда тихо и только на английском языке.
— Это я, Сэцуко, — раздался в трубке радостный голос, — я принята! Только что получила открытку!
— Слава богу, поздравляю тебя! — ответил Торбэк, прикрыв ладонью трубку.
— Это похоже на сон! Ведь я совсем не надеялась, совсем! Ты же знаешь, какой был конкурс: на одно место двести человек! И вдруг такое! Я чуть в обморок не упала. Но, понимаешь, открытка: пишут, что принята, просто не могу поверить!
Голос Сэцуко звучал громко и часто срывался.
— Ну, слава богу, слава богу!
Перед глазами Торбэка явственно всплыло лицо Ланкастера с трубкой в зубах. Что за наваждение! Он даже попытался потрясти головой, чтобы отогнать видение.
— Это дело надо отметить.
— Конечно! Я так хочу поскорее увидеть тебя.
— Сегодня вечером, хорошо?
— Обязательно! Сегодня ведь пятница, — напомнила она.
О месте и часе свиданий им не нужно было договариваться.
Вечером в условленный час Торбэк встретился с Сэцуко в гостинице. Здесь Торбэка уже знала вся прислуга.
В тот вечер Сэцуко резвилась, словно ребенок. То она вслух мечтала о своих будущих полетах, то тормошила Торбэка, требуя, чтобы он подробно рассказывал ей о незнакомых далеких городах и особенно о Лондоне и Гонконге.
Торбэк не бывал ни в Гонконге, ни в Лондоне. И вообще он мало куда ездил. Не было у него для путешествий ни времени, ни средств. В детстве, па родине, он попал на воспитание к священникам, стал послушником, а юношей его сразу отправили в Японию, где он поступил в духовную семинарию. Вот и все.
Но Торбэк не мог признаться Сэцуко, что не знает Лондона и никогда там не бывал. Он рассказал ей о Лондоне все, что слышал о нем от других.
Темза, Тауэр, Гайд-парк, Пиккадилли! Но для Сэцуко и этого было достаточно. Остальное добавила ее фантазия.
— Как только меня зачислят, сейчас же отправят учиться в Лондон, — сказала она, покраснев от возбуждения, — на курсы. Целых два месяца будем учиться! А потом еще курсы в Японии.
Перебирая пальцами льняные кудри Торбэка, она с беспокойством спросила:
— А вдруг я оскандалюсь там, в Лондоне? Ведь я до сих пор не уверена в своих знаниях.
— Не беспокойся, все будет в порядке, — словно отводя от нее грустные мысли, Торбэк погладил Сэцуко по голове.
— Не скажи, ведь учиться придется на английском языке. Там будут учить, как ухаживать за детьми, как сервировать стол, как оказать первую помощь больным, и все-все на английском. Мне даже подумать страшно…
— Ничего, справишься и с этим! А я буду молиться за тебя.
— Спасибо тебе, дорогой. Но, боже, какой конкурс… Может, твои молитвы помогли мне. Ведь я уже совсем решила, что все кончено, и вдруг — на тебе, выдержала. Тут поневоле поверишь в чудо.
— Так оно и есть. Все это деяния господа.
— Теперь бы на курсах не провалиться. — Сэцуко тяжело вздохнула и прижала руки к груди. — Как только начну работать, накуплю себе всякой всячины, познакомлюсь с городом…
Ее глаза были мечтательно устремлены вдаль.
— Ты знаешь, мы будем летать только до Гонконга. Там нас будут сменять стюардессы-китаянки. А в обратный рейс — через два дня. Эти два дня мы будем совершенно свободны и предоставлены сами себе…
Сэцуко замолчала: она видела себя уже в Гонконге…
А Торбэк думал о своем. Из головы не выходил приказ Ланкастера о том, что Сэцуко должна стать соучастницей в его махинациях. Ведь он так и сказал: «Как только ваша Сэцуко приступит к своим обязанностям, ее тотчас же нужно использовать в соответствии с нашими планами. Надеюсь, она не будет противиться». Господин Ланкастер всегда подчеркнуто называл ее «ваша Сэцуко».
— Когда ты уедешь в Лондон, — сказал Торбэк, — я денно и нощно буду молиться за тебя и писать тебе. Ведь вдали от дома тебе станет очень тоскливо. А читая мои письма, ты будешь чувствовать меня как бы рядом с собой.
— Спасибо тебе, Бэк! Ведь, по правде говоря, я боюсь этого Лондона, боюсь одиночества. Как бы я хотела получать твои письма каждый день. Хотя я буду там и не одна, но бог знает, найду ли себе подругу, — как бы жаловалась Сэцуко, поверяя ему свои опасения, и все время нежно терлась щекой о его шею.
А он утешал ее, и казалось, его слова снимают тревогу с ее сердца.
Итак, Сэцуко принята!
Торбэк поспешил сообщить об этом Ланкастеру.
— Я же вам говорил, что все обойдется, — с едва заметной усмешкой отвечал коммерсант, — через три месяца паша почтовая голубка уже будет летать.
— Правда, она до сих пор не уверена в своих силах, боится оскандалиться с английским в Лондоне, на курсах.
— Ничего, и там все будет в порядке, — уверенно заявил Ланкастер, — не зря ведь претенденток были сотни, а попала она. Насчет языка пусть не беспокоится. Она быстро освоит лексику стюардессы. Гораздо важнее, — тут Ланкастер приблизил свое лицо к лицу Торбэка, — обучить ее другим обязанностям. Но этим придется заняться уже вам.
Казалось, колючий взгляд коммерсанта пронизывает Торбэка насквозь.
— Я, разумеется, приложу все силы…
— Повторяю, от этого зависит не только ваше личное благополучие, но и процветание всего ордена. И еще: все это делается с ведома и согласия отца Билье и епископа Мартини. Надеюсь, вам это ясно?.. Когда ваша Сэцуко едет в Лондон?
— Через неделю.
— Гм, — господин Ланкастер прошелся по комнате, — знаете, пока она будет в Лондоне, вы обязательно пишите ей.
«Как он предупредителен», — подумал Торбэк.
— Это тоже входит в обучение голубя.
Торбэк удивленно поднял брови.
— Вас это удивляет? Понимаете, она должна постоянно чувствовать, что вы с ней. Что вы как бы наблюдаете за ней. Понятно? Иными словами, голубок должен все время ощущать нитку, привязанную к его лапке. И подарки ей посылайте, это поможет держать ее на привязи. Вы не должны исчезнуть из ее сердца.
Взгляд господина Ланкастера стал жестким.
— Любовь, Торбэк, вещь эфемерная. Женщина, оказавшись в новом окружении, иногда не прочь приобрести нового друга. А ведь у стюардесс особенно много соблазнов.
Ланкастер, словно маятник, ходил по комнате взад-вперед.
— Я сделал вашу Сэцуко стюардессой вовсе не ради ее прекрасных глаз. Я человек дела. И если она начнет финтить, мои планы могут рухнуть.
Ланкастер приблизил свое лицо к лицу Торбэка. Казалось, он вот-вот куснет его за пос.
— Я добивался этого места не из какой-нибудь причуды. Этого требует наше дело. А для этого нужно, чтобы она никогда не забывала вас. Поэтому вы должны постоянно держать ее под своим влиянием. Шлите ей все, что сможете. Письма, ваши церковные газеты, почтовые марки и прочую ерунду. Каждые пять дней — посылка или письмо. Это лучший способ держать ее на привязи. Так-то, господин Торбэк.
И на этот раз Торбэк только слушал. Он не проронил ни слова.
В одно ясное утро с аэродрома Ханэда вылетел в Лондон пассажирский самолет. На его борту находились будущие стюардессы.
Толпы провожающих заполнили аэровокзал. Среди них был и Торбэк. Когда самолет оторвался от земли, Торбэк долго еще не уходил с аэродрома. Он смотрел вдаль до тех пор, пока самолет не растаял в небесной синеве.
20
Потянулись однообразные дни, скучные, тоскливые.
Торбэку очень не хватало Сэцуко. Ничто его не радовало, ничто не доставляло удовольствия. Он жил лишь ожиданием весточки из Лондона. Переписка с Сэцуко стала теперь его единственной радостью.
На курсах обучение велось на английском языке. И в каждом письме Сэцуко жаловалась на трудности. Видимо, язык давался ей с трудом.
А Торбэк в каждом письме старался приободрить ее, утешить, придать сил.
«Живем мы в Лондоне в общежитии, — писала Сэцуко. — С утра и до вечера говорим на чужом языке. Я никак не могу угнаться за однокурсницами. Что, если я все-таки провалюсь на экзаменах? Все мои однокурсницы значительно лучше знают язык. Они это понимают и сплетничают за моей спиной. Говорят, что меня приняли по знакомству. Смотрят они на меня, презрительно кривя губы, и стараются не поддерживать со мной дружеских отношений.
Ты понимаешь теперь, как мне тяжело: совершенно одна в чужой стране. Единственно, что меня утешает, это мои успехи по уходу за больными и детьми — есть у нас такой предмет. Хоть здесь я чувствую твердую уверенность в своих силах. Ведь я работала воспитательницей, и это сейчас мне пригодилось. Может быть, в этом мне помогает господь? Я каждый день молюсь и каждый день думаю о тебе.
Когда я ложусь спать, я прошу господа не забывать нас».
Получая письмо, Торбэк в ту же ночь писал ответ. Писал он по-японски. Письма были неуклюжие по стилю, но полны любви.
«Я понимаю, тебе очень трудно, но не надо терять надежды. Тебя приняли, и тут ясно виден перст божий. Ты не должна впадать в отчаяние. Ты обязательно будешь стюардессой. Убежден, что господь не оставит тебя. А на сплетни подруг не обращай внимания. Вспомни, каким надругательствам подвергался господь наш, Иисус Христос! Наши страдания — ничто в сравнении с его страстями.
Очень хорошо, что ты каждый вечер возносишь молитвы господу. Когда человек попадает на чужбину и в его сердце закрадывается сомнение, нет ничего лучшего, как припадать к стопам божьим.
Всемогущий господь наш мог бы создать мир без страданий. Тем не менее он создал людей и послал их на землю страдать. И на то были свои причины. Бог даровал людям свободу. Но если человек пользуется своей свободой неосмотрительно, он обязательно впадает в искушение и в грех. Следовательно, подвиг человека в терпении.
Сейчас ты испытываешь страдания. Но ты не должна роптать. Ибо через страдания ты мужаешь и становишься угодной господу. А я, вдали от тебя, буду молиться, чтобы твоим страданиям пришел скорый конец.
Просящий господа да не испытает стыда!»
С огромным терпением ждал Торбэк ответы на свои письма. Он не знал покоя, пока не получал конверта со штампом «Авиа». Тогда он спешил в свою келью и лихорадочно вскрывал конверт.
«Спасибо тебе за доброе письмо. Оно меня очень ободрило. Я, кажется, начинаю одолевать этот английский язык. Твои молитвы услышаны богом. Правда, все мои однокурсницы говорят гораздо лучше меня, но я не огорчаюсь. Ведь и ты и господь на моей стороне.
Сегодня я гуляла по Лондону одна и чуть было не заблудилась. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Я не люблю гулять с подругами. Все они ужасные сплетницы. Гораздо приятнее одной блуждать по незнакомым улицам и думать о тебе.
Время летит быстро, уже половина программы пройдена. Кажется, я закончу курсы благополучно. Это мне помогает господь. И ты. Я тебе очень благодарна.
Знаешь, мне кажется, что всевышний откуда-то наблюдает за мной и охраняет меня, мне в последнее время даже стало не так тоскливо. И потом я часто думаю о том, что ты говорил мне там, у нас.
Иногда я сижу в комнате одна, и мне кажется, что в тишине я слышу твой ласковый, нежный шепот. Он всегда со мной. Торбэк, милый, я очень счастлива».
— Ну как поживает ваш голубок? — спросил однажды у Торбэка Ланкастер.
Торбэк пришел к нему по неотложному делу.
После перевода отца Городи в Осака он почти все указания стал получать непосредственно от епископа. Связь с Ланкастером поддерживал лично, прибегая к телефону лишь в крайних случаях. В последнее время связным служил и Окамура, с которым он познакомился у коммерсанта.
Кстати, Торбэк доложил тогда же об этом человеке и отцу Билье и епископу. Глава миссии нахмурился, а отец Билье передернул плечами. Но ни тот, ни другой не стали распространяться на эту тему.
Отец Билье лишь сказал:
— Если господин Ланкастер считает его полезным человеком, это его дело. А у нас действительно, кажется, был такой прихожанин.
Круг знакомых Торбэка расширился. У коммерсанта он знакомился с самыми различными людьми. И среди них были не только японцы.
Ношеная одежда, которая присылалась после войны фондом LARA из Америки в адрес церкви святого Гильома, подвергалась тут тайной обработке. Из-под подкладок извлекались тонкие конвертики с белым порошком.
Этот белый порошок и был основным товаром, сбытом которого занимался коммерсант Ланкастер и который затем доставлялся в Амой, Шанхай, Макао и Гонконг.
Для реализации этого прибыльного товара Ланкастер использовал все миссионерские учреждения ордена святого Василия. Япония была побежденной страной, и ее власти проявляли особое великодушие к иностранным религиозным миссиям. Это было на руку Ланкастеру.
Церковь святого Гильома расширила свою деятельность. Все принадлежащие ордену дома и строения были капитально отремонтированы и стали неузнаваемы. Так было не только в Токио, но и в Осака и на Кюсю.
Это позволило ордену заполучить много неофитов. Другие религиозные общины и церкви завидовали ему: какие богатые покровители помогают этому ордену? Откуда орден берет такие баснословные средства? Но дело было не в покровителях и не в руководителях ордена, а в господине Ланкастере, который и близко не подходил к церкви. Церковники сами к нему ездили, в том числе и Торбэк.
— Мы должны обеспечить полную безопасность нашей деятельности, — постоянно повторял Ланкастер своим партнерам. — Сейчас нам нужно найти наиболее… нет, абсолютно безопасный способ транспортировки нашего товара. И в то же время самый быстрый. А тот, кто будет его перевозить, должен быть вне подозрений.
— А можно ли такого человека вообще найти? — спросил как-то один из его компаньонов.
— Он уже есть, — спокойно ответил господин Ланкастер. — В настоящее время этот человек проходит обучение. Не здесь, конечно, и даже не на наши средства. Скоро он приступит к своим обязанностям, и, если дело пойдет, у нас будет несколько таких курьеров.
— Нужна ли в этом деле наша помощь?
Ланкастер усмехнулся.
— Благодарю вас, но пока не требуется. Мне помогает один монах, это он растит для нас птенца.
— Так как же поживает ваш голубок, Торбэк?
— Спасибо, хорошо, письма приходят регулярно. Только язык ее снова беспокоит. Но я стараюсь ее ободрять.
— И великолепно делаете. Письма шлите почаще. Пишите все, что придет в голову, и, конечно, о любви. Кстати, как у нее с карманными деньгами?
— Право, не знаю, но думаю, что не густо.
Господин Ланкастер свистнул.
— Так надо послать ей денег!
— О, это сейчас так трудно, столько формальностей…
— Это верно. Знаете, Торбэк, у меня есть очень ценная марка. Пошлите-ка ее. Марка очень дорогая, в Лондоне за нее можно получить большие деньги. Вот ей и будет на расходы. Надо постоянно про «являть к нашей голубке внимание. Помните, я говорил вам, она должна все время чувствовать ниточку, связывающую ее с вами.
От Сэцуко из Лондона снова пришло письмо:
«Спасибо тебе за письма, я получаю их так часто! Здесь я уже ко всему привыкла, да и курсы скоро кончатся.
Большое тебе спасибо за церковные газеты. Я была поражена, обнаружив среди них ценную почтовую марку. У меня ее взяли в магазине филателиста.
Теперь я уже ориентируюсь в Лондоне. По-английски тоже уже объясняюсь, хотя свободно говорить, кажется, никогда не научусь.
За марку дали мне много, я даже была в ресторане, где полакомилась всякими вкусными вещами. Как приятно иметь деньги! В магазинах всего много, я купила все, что мне понравилось.
Должно быть, священникам очень трудно, ведь богу служат не за деньги, но все же без денег очень тоскливо. А как ты думаешь? У тебя нет подобных желаний?
Я так и не подружилась тут ни с кем. Причина — мое слабое знание английского языка, из-за этого соученицы меня третируют. К счастью, начались практические занятия по уходу за больными и обслуживанию пассажиров, тут уж я кое-что смыслю.
Итак, моя одинокая жизнь скоро кончится. Боже, как я рвусь домой! Я буквально считаю дни. Приеду — и прямо к тебе в объятья! Но я, наверное, разревусь, как только тебя увижу.
Слова молитв, которыми всегда кончаются твои письма, мне особенно приятны. Я так благодарна тебе, что ты наставил меня на путь истинной веры. Я очень счастлива.
Все уже спят, а я пишу тебе письмо. Скоро и я заберусь под одеяло. Перед сном стоит мне только закрыть глаза, я вижу твое ласковое лицо и слышу твой нежный шепот. Спокойной ночи, дорогой. Да будет над нами благословение божье».
И Торбэк отвечал:
«Я безмерно счастлив, что ты чувствуешь себя хорошо, дорогая! Очень рад, что, продав марку, ты смогла доставить себе немного удовольствия.
С тех пор как ты улетела, прошло уже несколько недель. Я, как и прежде, каждое утро молюсь, а затем занимаюсь, работаю. И постоянно думаю о тебе.
Ты огорчена, что тебе с трудом дается английский язык, но ты же сама пишешь, что уже объясняешься на нем. Это меня утешает. Во всяком случае, будь смелее. Бог всемогущ, его помощь безгранична. Гак что унывать не стоит.
Я тебя очень люблю, один только господь знает, как эта любовь сильна. Она глубока, как горное озеро. Жизнь без тебя — это жизнь в пустыне.
Но, слава богу, твое обучение подходит к концу. Поверь, я тоже жду встречи с тобою с большим нетерпением. Как хорошо, что тебя радует слово божье, которое ты находишь в моих письмах. Я тоже пишу тебе, когда все уже спят. Лишь один я бодрствую и сердцем нахожусь с тобой, хотя ты и далеко от меня. Верю, что бог ниспошлет на нас свою благодать.
Шлю тебе привет, да пребудет всегда с тобой всемогущий наш господь. Благословенна ты в женах!»
21
И снова Сэцуко пишет Торбэку:
«До окончания курсов осталось ждать совсем уже немного.
Спасибо за все присланные вещи, на каждой из них я чувствую тепло твоих рук. Твою любовь, твои заботы я ощущаю всем сердцем.
Сегодня в день окончания занятий нам показывали Лондон.
Но я не получила особого удовольствия, потому что мы ездили все вместе, а мои соученицы ведь по-прежнему меня сторонятся.
Лондон — старинный город, в нем очень много древних зданий, и все они из красного кирпича. Это очень похоже на старую часть района Маруноути в Токио.
Я так рада, что буду скоро ходить по улицам нашего Токио! И рядом с тобой, милый Торбэк! В то же время мне становится грустно при мысли, что скоро я распрощаюсь с Лондоном. За последнее время я уже привыкла к чужому языку. Запас слов, необходимый для стюардессы, небольшой, и я теперь его уже знаю. Так что меня больше не трогает заносчивость моих подруг.
И душевный покой я обрела только благодаря твоей постоянной заботе, твоим письмам. Ты вселил в меня бодрость и смелость. Большое тебе спасибо!
Когда я прилечу в Японию, встречай меня прямо в аэропорту. А вдруг туда приедут и дядя с тетей? Ведь увидев тебя, я, наверное, не смогу сдержать слез, а мне не хочется, чтобы они их видели.
Здесь я поняла многое и, в частности, что любовь проверяется разлукой.
До скорого свидания, мой милый».
Торбэк тут же ответил на это письмо:
«Любимая моя Сэцуко!Торбэк».
Я знаю, что тебе осталось совсем немного до окончания курсов. Ведь и я считаю дни, когда ты снова будешь со мной.
Как хорошо, что ты поборола свое малодушие! Ты пишешь, что в этом есть и моя заслуга. Я очень рад, что мои слова утешения помогли тебе. Всевышний не обошел нас своим участием. Он услышал мои молитвы и ниспослал тебе успокоение.
Как я мечтаю коснуться твоих рук! Если бы ты была в Токио, я, пожалуй, не испытывал бы такого нетерпения, даже если бы мы не встречались целую неделю. Но когда ты так далеко и с тобой нельзя увидеться, меня охватывает ужасное нетерпение. Кажется, я больше не вынесу ни одного дня без тебя.
Я обязательно встречу тебя в аэропорту. Конечно, твои родные тоже будут тебя встречать. Но если ты даже запретишь мне прийти, я все равно буду там — где-нибудь в толпе встречающих.
Когда увидишь меня, пожалуйста, постарайся не заплакать. Улыбнись мне и помаши рукой. Конечно, никто не должен догадаться о наших отношениях. Считай, что тебя встречает патер Торбэк из церкви святого Гильома, и приветствуй меня как священнослужителя. Я тоже постараюсь держаться как можно спокойнее. По приезде тебе, вероятно, дадут несколько дней отдыха. Мы снова будем вместе. Как жаль, что мы не можем открыто любить друг друга! Этот строгий запрет церкви существует уже века, и, если я его нарушу, меня лишат сана.
Я всем сердцем предан господу нашему, но люблю и тебя. Я не считаю, что моя любовь может осквернить мое служение церкви, но что поделаешь, церковь строго блюдет эту заповедь.
Если меня лишат сана, это будет тяжелый удар для моих близких. Они очень гордятся тем, что я священник и распространяю слово божие здесь, в Японии, и мне не хотелось бы огорчать их. Пожалуйста, помни это, и тогда наша любовь будет вечной.
Наверное, это письмо последнее — ведь ты скоро будешь дома.
Я постоянно думаю о нашей вере, о нашей трудной любви и о терпении господа нашего Иисуса Христа.
Да будет мир и благоволение божье над тобой.
В зале ожидания аэропорта Ханэда было полно народу.
Особенно много было встречающих. Преобладали на сей раз родные и близкие девушек, учившихся на курсах стюардесс в Англии.
В Лондоне училось не более двадцати пяти человек, а встречать их пришло человек двести. Будущие стюардессы были за границей всего два месяца, но встречающие так волновались, словно разлука длилась долгие годы.
Торбэк пришел в черной сутане и постарался смешаться с толпой.
Огромный зал ожидания напоминал по размерам городскую площадь. Тут все говорило о далеких межконтинентальных путешествиях. На стене висела гигантская карта земного шара, испещренная красными линиями воздушных рейсов. Лондон, Гонконг, Нью-Йорк, Осло, Карачи — эти пункты были отмечены мигающими лампочками.
В микрофоне то и дело звучала английская речь: сообщали о лондонском рейсе или о посадке на caмолет, идущий в Вашингтон, и диктор перечислял фамилии пассажиров.
Одна стена в зале стеклянная. Сквозь стекло видно огромное летное поле, усеянное огоньками. В сумерках отчетливо видны ряды этих огоньков. Между ними, словно катера в морском порту, снуют машины с зажженными фарами. Под крыльями у выстроившихся в ряд самолетов тоже горят маленькие огоньки. На небе уже выступили первые звезды, и лишь над горизонтом еще играют последние отблески потухающей зари.
Стрелки часов подползли к шести. Тут же заговорили репродукторы:
— Через десять минут прибывает самолет из Лондона! К сведению встречающих: пассажиры — ученицы курсов стюардесс задержатся в конторе аэропорта минут на сорок для прохождения таможенного досмотра, проверки прививок и оформления документов. Просим встречающих ожидать в зале.
Все зашумели. Большая толпа хлынула по длинному проходу, ведущему на перрон. Торбэк затерялся в ней. Стараясь не привлекать к себе внимания, он смиренно следовал за людьми, но на его лице не гасла светлая улыбка.
Через несколько минут самолет совершит посадку. У Торбэка бешено стучало сердце. Среди встречающих были и близкие Сэцуко, но, по-видимому, никто из них так не волновался, как Торбэк. А Сэцуко, наверное, ни с кем так не хотела встретиться, как с ним.
Чтобы немного успокоиться, Торбэк прошел в небольшой зал ожидания, в котором были установлены стереоскопы с цветными видовыми открытками для детей. Детям они очень нравились. Перед каждым из них всегда был маленький пассажир.
У одного из аппаратов, где показывались виды Лондона, нетерпеливо вздыхая и морща личико, стоял десятилетний мальчуган. Ему очень хотелось посмотреть Лондон, но к окулярам уже давно приник какой-то высокий европеец в синем берете и плаще.
Торбэк решил помочь мальчику.
— Простите, — обратился он к мужчине, — этому мальчику очень хочется посмотреть Лондон. Не уступите ли вы ему аппарат?
Мужчина обернулся, и Торбэк чуть не вскрикнул от удивления.
— Господин Ланкастер!..
— Вы очень добрый человек, Торбэк.
Торбэк остолбенел.
— Ладно, пусть мальчуган смотрит! — Ланкастер шагнул в сторону и подтолкнул Торбэка в спину. — Мне нужно кое-что сказать вам.
Они отошли в сторонку.
— Через минуту прибывает самолет. Так вот, я вашу Сэцуко еще не видел. А мне бы хотелось посмотреть на нашего голубя. И так, чтобы она этого не знала.
Торбэк испуганно посмотрел на коммерсанта.
— Не путайтесь, — рассмеялся Ланкастер, — я не прошу меня представлять. Вы с ней поздороваетесь, она ответит, и этого будет достаточно.
В небе послышался звук моторов. Толпа ветре «чающих зашумела. Вскоре из темноты, мигая огоньками, вынырнул идущий на посадку самолет.
— Ну вот она и прилетела, Торбэк! — Ланкастер хлопнул Торбэка по плечу. — А представите вы ее мне в другой раз. Да, да, обязательно. Думаю, мы найдем для этого подходящий случай. Сегодня я только мельком взгляну на нее.
На трапе показались первые пассажиры. Среди иностранцев замелькали молодые японки. Все они были в новой синей форме и шли почти шеренгой. На лацканах их костюмов блестели новенькие значки авиакомпании ЕАА.
Встречающие бросились к девушкам. Вокруг каждой образовался круг. Сэцуко тоже окружили. Ее тетка что-то ей возбужденно говорила, дядя стоял рядом, на его красном лице сияла улыбка. Тут же были и подруги Сэцуко.
Торбэк не отрывал от нее глаз. Но на своем затылке он явственно ощущал взгляд Ланкастера. Он чувствовал этот взгляд почти физически.
Сэцуко что-то отвечала на вопросы окружающих, а глаза ее блуждали по сторонам. Тогда Торбэк шагнул вперед. Его будто подтолкнул взгляд коммерсанта.
Наконец Сэцуко его заметила. Она вздрогнула, и тотчас же лицо ее осветилось какой-то восторженной улыбкой.
— Отец Торбэк! — Она подошла к нему.
— С благополучным возвращением, Икута-сан.
Торбэк ласково улыбнулся, но ничем не выдал обуревавших его чувств. Здесь был только священник церкви святого Гильома.
— Благодарю вас! Наконец я снова дома.
Широко раскрыв глаза, Сэцуко смотрела на Торбэка. Ее лицо было немного бледным, но сейчас на нем вспыхнул яркий румянец.
— С благополучным возвращением, — улыбаясь, повторил Торбэк, — слава всевышнему, вы живы-здоровы.
— Большое спасибо!
Сэцуко была растрогана, но никто не заметил, как изменилось выражение ее лица. Это увидел только Торбэк.
Все длилось не более минуты — Сэцуко тут же подхватили под руки ее родные. Торбэк скромно отошел в сторону.
Постепенно группы вокруг прибывших растаяли, и люди потекли к выходу.
Вдруг кто-то коснулся плеча Торбэка. Он обернулся — сзади стоял Ланкастер, засунув руки в карманы плаща.
— Ну, Торбэк, дело наше начинается. — Он посмотрел в сторону Сэцуко. — Из нее получится хороший голубь. Поздравляю вас, Торбэк. Она очень мила.
У Торбэка снова по спине поползли мурашки.
22
Прошел месяц. В Токио почти каждый день шел снег. Торбэк и Сэцуко встречались часто, и все в той же гостинице.
Их любовь стала еще более исступленной. Они будто хотели наверстать время, потраченное Сэцуко на занятия в Лондоне.
Она часто рассказывала Торбэку, как помогли ей его письма на чужбине.
— Я просто умирала от тоски, — шептала она ему на ухо, — сокурсницы сторонились меня. Все считали, что я попала по протекции, и презирали меня. Мне даже было жаль себя. Подумай только: одна в далекой, чужой стране, и рядом никого близкого. Все зверем смотрят. Иногда даже хотелось бросить все и удрать домой.
Рассказывая это, Сэцуко чуть не плакала.
— Но ты в письмах ободрял меня, и твои слова придавали мне силы. Я очень тебе благодарна! Если бы не ты, я в минуту отчаяния могла бы покончить с собой.
— Я очень рад, что помог тебе, — в волнении отвечал Торбэк, перебирая ее волосы своими длинными красивыми пальцами.
От этих прикосновений Сэцуко передавалось его волнение. Оно проникало сквозь кожу, будоражило кровь. И их любовь не знала усталости.
— Твои притчи из евангелия тоже мне помогали. Только в несчастье до человека доходит истинный смысл священного писания. Это не то, как когда в церкви слушаешь…
— Ты права. Силу божьего слова особенно остро чувствуешь, когда оказываешься в беде. Тебе помогла не только моя любовь, но и могущество божьего слова.
И, словно жалея Сэцуко, Торбэк нежно целовал ее в лоб, щеки, шею, грудь…
Но вот наступило время, когда Торбэк должен был сказать ей о ее будущей работе. Тут уж его любовь не могла ничем помочь, ему было трудно говорить об этом.
Мало того, что это могло ее огорчить, надо было сказать обо всем очень осторожно, но в то же время ясно, чтобы слова сразу достигли цели.
А иначе — катастрофа. Вся затея может лопнуть, и тогда… Нет, он боялся не за себя, он должен выполнить поручение Ланкастера, ибо от этого зависит благополучие церкви.
И это было даже не поручение. Это был приказ, а Торбэк, как простой солдат, должен был его выполнить. В противном случае не только его, но и Сэцуко ждут ужасные последствия.
Торбэк не находил себе места. Сэцуко не могла не заметить, что он чем-то взволнован.
— Бэк, милый, что с тобой? — как-то спросила она. — Ты ведешь себя очень странно. Ты со мной, но кажется, что думаешь не обо мне, а о чем-то другом.
Он слегка улыбнулся.
— Ты что-нибудь заметила?
— Конечно, заметила. Когда любишь, все замечаешь. Ты, даже когда ласкаешь меня, думаешь о чем-то своем. Тебя что-то мучает?
Торбэк любил Сэцуко. Не будь он священником, он, не задумываясь, женился бы на ней. Вот почему он не хотел говорить ей о поручении, которое могло привести к несчастью.
Однако дело зашло уже слишком далеко, и теперь от его желания ничего не зависело. Да, пожалуй, если б он и захотел, то ничего не смог бы предотвратить. Ему теперь не помогли бы все святые отцы церкви, ибо и они тоже не могли свободно распоряжаться собой.
Зазвонил телефон.
Как всегда, Торбэк первый подошел к аппарату.
— Торбэк?
Он мог не спрашивать, кто говорит. Он сразу узнал хрипловатый голос Ланкастера.
— Слушаю вас…
— Здравствуйте, — прохрипело в трубке.
Торбэк сразу понял, по какому поводу он звонит.
Торбэк ждал этого звонка и боялся его.
— Вы с ней говорили?
Обычный вопрос, но это было как удар бичом.
— Нет еще… — выдавил Торбэк.
Трубка молчала.
— Алло, алло!
Но трубка продолжала молчать, и Торбэку стало страшно. Чтобы услышать голос коммерсанта, Торбэк заговорил сам:
— Алло, я еще не говорил, не представился случай. Боюсь напугать.
— Послушайте, Торбэк! — В тоне Ланкастера почувствовалась угроза. — Мы не можем больше ждать. Подходящий случай дело, конечно, хорошее, но вам придется поспешить. Ведь с этим никто, кроме вас, не сможет справиться. Только у вас есть право приказывать ей. Но ваша медлительность начинает внушать тревогу.
Голос Ланкастера был спокойным, но за этим спокойствием чувствовалось раздражение. Более того, Торбэку казалось, что господин Ланкастер едва сдерживает ярость.
— Потерпите, пожалуйста, еще немного. Ну, пару дней… Я все сделаю.
— Надеюсь. Откровенно говоря, у меня назревают большие неприятности. Если вы не справитесь со своим поручением в самый кратчайший срок, нам всем придется туго. От вашего ответа зависит мое последнее решение.
— Можете не беспокоиться, — машинально выпалил Торбэк, — меня послушают, можете быть уверены. До сих пор мне ни в чем не отказывали.
— Это приятно слышать. — Голос Ланкастера стал мягче.
— Да, я уверен.
— Ладно. Запомните только одно — больше ждать нельзя.
— Понимаю, я постараюсь.
— Даю вам три дня. Я уже говорил, появились непредвиденные обстоятельства. О них я не могу говорить по телефону. Скажу только, что положение очень серьезное, необходимо, чтобы девушка начала работать немедленно.
Все. Голос умолк. Торбэк тоже положил трубку. Ему стало холодно, но на лбу выступила испарина.
Сэцуко беззаветно любила Торбэка. В этом чувстве немалое место занимало ее уважение к его искренности и благочестию. Не последнюю роль играл тут, разумеется, и его сан. Правда, Торбэк нарушал одну из самых строгих заповедей, но ведь нарушал он ее во имя любви к ней, и это ее не очень огорчало. Напротив, это как бы подтверждало силу его любви. На первый взгляд тут было явное противоречие, но, возможно, в этом и проявлялся женский эгоизм.
Женщина считает любовь самым святым чувством. Сэцуко не осуждала Торбэка за нарушение одного из церковных запретов. Она верила в благочестие Торбэка как священнослужителя и поэтому не могла порицать его за нарушение обета, вызванное любовью к ней.
Торбэк вытер платком лоб.
Что ему ответит Сэцуко? О, медлить больше нельзя! Он видел перед собой холодный взгляд коммерсанта.
И, будто откликаясь на его мысли, позвонила Сэцуко. Словно она знала, что Торбэк только что разговаривал с Ланкастером.
— Бэк, это я. Как ты себя чувствуешь? Тм сегодня очень занят?
После возвращения в Японию Сэцуко часто звонила Торбэку. Она уже приступила к своей работе и летала теперь между Токио и Гонконгом.
В Гонконге ей полагалось два дня отдыха, в Токио — тоже два. И как только она возвращалась из Гонконга, сразу звонила Торбэку.
— Я только что вернулась.
— С благополучным возвращением.
Встретимся вечером?
— Конечно.
Ну вот и прекрасно. Сегодня он обязательно передаст ей просьбу Ланкастера. Да, сегодня ночью он скажет ей все. Он должен это сделать. Несколько раз он повторил эту просьбу-приказ про себя, словно заклинание. Ему сперва надо было убедить самого себя.
Проходивший мимо служащий-японец, услышав его бормотание, удивленно посмотрел на него. Торбэк сердито нахмурил брови.
И вот они снова встретились.
Как всегда, в тот же час, в том же месте. Те же ласки и объятия. И все-таки в поведении Торбэка было что-то необычное.
— Послушай, Бэк, — сказала Сэцуко, подняв голову с груди Торбэка и заглядывая ему в глаза. — Мне все время кажется, что тебя что-то беспокоит. Я давно это заметила, а сегодня ты сам не свой. Поделись со мной, что бы с тобой ни было. Скажи, и у тебя станет легче на душе.
Ему повезло: Сэцуко заговорила сама. Ну что ж, надо, наконец, решиться. Все равно от этого Ланкастера не отделаешься, он незримо присутствует и сейчас, попыхивая своей трубкой.
— Хорошо, я скажу, — решился Торбэк. — У меня к тебе есть одна просьба.
— Какая? — Сэцуко подняла встревоженные глаза. — Надеюсь, в церкви никто не узнал о наших отношениях?
— Нет, совсем не то, — ответил Торбэк и наморщил лоб. — Как бы это тебе сказать… Понимаешь, один человек, он очень поддерживает меня…
— И что же? Надо быть ему только благодарным.
— Вот, вот. Он и просил обратиться к тебе с одной просьбой.
— Я с удовольствием ее исполню, если смогу, тем более что он твой покровитель.
— Погоди, — Торбэк встал и осмотрелся, потом приоткрыл окно и выглянул наружу.
— Что с тобой? К чему такие предосторожности?
Торбэк снова лег. Лицо его было очень серьезным, и Сэцуко еще больше забеспокоилась.
— Ты и в самом деле согласишься?
Он смотрел на нее каким-то строгим, чужим взглядом.
— Скажи же, наконец, что случилось? Если это нужно для тебя, я сделаю.
— В любом случае?
— Конечно, если только это в моих силах.
— Да, в твоих силах, и только в твоих! Никто, кроме тебя, этого больше не сможет…
— Ну, говори, в чем дело?
Торбэк обнял ее за плечи и привлек к себе, но лишь для того, чтобы прошептать ей на ухо приготовленные слова.
Он шептал, а Сэцуко постепенно менялась в лице. Ее глаза испуганно расширились, рот приоткрылся.
Но вот он умолк. Она посмотрела на него и вздрогнула. На его лице она впервые увидела выражение тревоги и надежды. Оно напоминало лицо игрока, пошедшего ва-банк. Некоторое время она молчала, а потом спросила громко, почти крикнув:
— Бэк! Кто он, этот человек?
Торбэк невольно закрыл глаза: он не мог выдержать ее взгляда. А этот взгляд осуждал его. Осуждал за то, что он, служитель церкви, продал свою душу дьяволу. Что он мог сказать ей? Не мог же он назвать Ланкастера, это было ему запрещено. И как назло, в голову не приходило ни одного удачного ответа.
Торбэк молчал. Он весь покрылся холодным потом.
— Это мой двоюродный брат, — наконец невнятно пролепетал он. — Он просил меня, и я согласился.
— Двоюродный брат?!
— Да, он и для тебя старался.
— И для меня?! — У Сэцуко глаза полезли на лоб.
— Да, — твердо ответил Торбэк. — Это он помог тебе стать стюардессой.
23
Торбэк медленно поднимался по лестнице. Здесь, как всегда, царила торжественная тишина. Он нехотя постучал в дверь квартиры коммерсанта.
Дверь открылась лишь после того, как хозяин посмотрел в «глазок» — такой был здесь порядок.
Господин Ланкастер встретил Торбэка приветливо, он первый протянул руку гостю.
— Я вас ждал, господин Торбэк, и именно сегодня. Присаживайтесь.
В квартире они были одни. Торбэк казался подавленным. Он даже весь ссутулился.
— Итак, Торбэк, ближе к делу. Что она ответила? — Ланкастер сел в кресло, скрестил пальцы и, положив руки на колени, взглянул на него. — Полагаю, что она согласилась?
Ланкастер обычно бывал суров, но сейчас в его улыбке светилось добродушие.
Торбэк опустил голову. Он хотел ответить и не мог.
— Почему вы молчите? Что с вами?
Торбэк с усилием поднял голову. В ярком свете лампы его лицо казалось измученным.
— Вы с ней говорили? — Господин Ланкастер прищурил глаза.
— Говорил, — наконец выдавил из себя Торбэк.
— И что же?
Торбэк сжал руки так, что хрустнули пальцы, и покачал головой.
— Она отказалась, — простонал он.
— Что-о, отказалась?! — Улыбка мгновенно сбежала с лица Ланкастера. — Мне хотелось бы знать подробности, патер. Вы действительно говорили с ней?
Торбэк утвердительно кивнул головой.
— Она вам отказала?!
— Да, господин Ланкастер. Она ни за что не хочет этим заниматься.
— Что же она говорит? — Ланкастер вытащил трубку и стал методично набивать ее табаком. Но его взгляд не отрывался от молодого священника.
— Она сказала, что это ей не под силу, и просила меня не уговаривать ее.
— Гм… — неопределенно хмыкнул Ланкастер, но выражение лица его мгновенно изменилось. Приветливость как рукой сняло. Он долго и пристально смотрел на Торбэка. — Вы в своем уме, господин Торбэк? — наконец вырвалось у него. — Ведете себя, как ребенок! Ведь вы открыли ей нашу тайну, она теперь обо всем знает, а вы так спокойно заявляете об ее отказе и смирились с ним.
— Нет, господин Ланкастер, я долго ее уговаривал, просил, умолял. Я действовал не только лаской — даже угрожал. Но все оказалось напрасным. Она ни за что на свете не соглашается.
— Но ведь Сэцуко ваша любовница, почему же она вас не слушается?
— Она заявила, что моя просьба противна богу.
— Богу? — Ланкастер усмехнулся. — А что же возразили вы?
Торбэк молчал.
— Господин Торбэк, что вы ей ответили? Думаете, наверно, что это вам так просто сойдет? Вы же выдали ей нашу тайну. Вы понимаете, что это значит?
— Господин Ланкастер, я хотел…
— Я не знаю, что вы хотели, а теперь будьте добры отвечать мне, — перебил Торбэка Ланкастер. — Вы рассказали ей о моих связях с церковью святого Гильома, вы открыли ей, чем я занимаюсь. Что же теперь прикажете делать? Отвечайте, господин Торбэк! Мне это очень важно!
— Что же теперь делать? Прошу меня простить…
— Нет, вы просто неподражаемы. — Ланкастер широко развел руками. — Вы, очевидно, надеетесь, что вашего извинения будет достаточно? А если она откроет кому-нибудь нашу тайну?
— Что вы, господин Ланкастер, — Торбэк впервые робко взглянул на коммерсанта, — она никому ничего не скажет.
— А меня, знаете ли, жизнь приучила никому не доверять. Нет, дорогой друг, вы должны еще раз поговорить с ней и любыми средствами заставить ее согласиться. Я, конечно, очень сожалею, но вы можете невзначай и сана лишиться. Ведь вы же грешный монах. А у меня, как вы это уже знаете, везде есть связи. Мне достаточно сказать одно только слово, и не только вы, вся ваша церковь полетит к чертям.
В глазах господина Ланкастера блеснул жесткий огонек.
Прошло еще три дня. Торбэк даже осунулся. Он никому ничего не мог рассказать. Ему не с кем было посоветоваться, не у кого попросить помощи. Он должен был один решать этот вопрос.
Если бы речь шла только о его «работе», он попросил бы совета у епископа. Возможно, обратился бы к отцу Билье. Но в данном случае была замешана женщина, и, пока эта женщина существует, он должен держать язык за зубами.
Господин Ланкастер хорошо знал и епископа Мартини, и отца Билье, и отца Городи. Однако это дело он поручил Торбэку — ведь Сэцуко была возлюбленной молодого викария. И Торбэку теперь не к кому было обратиться за помощью.
Очевидно, господин Ланкастер на это и рассчитывал. Он обещал Торбэку, что никому не расскажет о его отношениях с Сэцуко. И теперь за это обещание Торбэку приходилось платить дорогой ценой.
Торбэк уже достаточно узнал господина Ланкастера, власть которого над церковью святого Гильома была безграничной. И не только над этой церковью, но и над всем орденом в Японии. Даже судьба епископа Мартини была в его руках. И Торбэк сознавал, что ему никуда не уйти от щупалец коммерсанта. Выход был только один: любым способом заставить Сэцуко пойти на уступки. Иной возможности он не видел.
На третий день Сэцуко вновь вернулась из Гонконга, и они вновь встретились. На этот раз встреча состоялась у административного здания авиакомпании, к которому Торбэк подъехал на своем «рено» в восемь часов вечера. Сэцуко его уже ждала.
— Ты очень устала? — ласково спросил Торбэк. — Не привыкла, наверное, еще.
Однако Сэцуко казалась оживленной. Правда, оживление тут же сменилось какой-то вялостью, но это было естественно, ведь она только что освободилась от работы. О предложении Торбэка она уже забыла и, конечно, была уверена, что он больше не вернется к этому разговору.
— Нет, Бэк, я не очень устала. Ты знаешь, я переезжаю от тети.
— Почему? — удивился Торбэк.
— Не хочу доставлять ей лишних хлопот. Раньше было все хорошо, но теперь, мне кажется, лучше жить одной. Я уже сняла комнату.
— Далеко?
— Нет, почти возле вашей церкви. Адрес дам тебе завтра. А ты не догадываешься, почему еще я ушла от тети?
— Нет.
— Мне хочется свободно встречаться с тобой. Неудобно все время отлучаться из дому, теперь я буду жить одна и смогу делать все, что хочу.
Освещенные улицы остались позади. Им казалось, что они проехали не так долго, но на самом деле машина покрыла уже большое расстояние.
Торбэк затормозил. Вокруг было тихо. Неподалеку от шоссе лежал густой лес. Вдали приветливо светились окна домов.
По шоссе изредка проносились машины. Их фары отбрасывали снопы слепящего света. А у обочины с погашенными огнями стоял небольшой «рено».
Торбэк обнял Сэцуко и принялся ее целовать.
— Ой, Бэк, мне трудно дышать!
Но он был нетерпелив.
Свет проезжающих машин на мгновение слепил глаза, выхватывая «рено» из темноты, но тотчас же исчезал, и снова наступал мрак.
Сэцуко пыталась сопротивляться.
— Бэк, что ты, нельзя тут! — шептали ее губы, но Торбэк легко преодолел ее сопротивление…
— Фу, какой противный, — сказала Сэцуко, приводя себя в порядок. Она подняла упавшую с головы шляпу. — Но я прощаю тебя. Ведь я сама захотела встретиться с тобой, не дожидаясь удобного времени.
Торбэк снова привлек ее к себе.
— Милая…
— А вдруг нас кто-нибудь заметил? — Сэцуко торопливо огляделась.
Но вокруг была прежняя тишина. Изредка проносились машины, освещая мгновенными вспышками света глухую дорогу. По одну сторону шоссе — молчаливый лес, по другую — далекие огоньки в освещенных окнах.
— Бэк, мне хотелось бы всегда быть с тобой вместе, — горячо говорила Сэцуко. — Можно что-нибудь придумать, чтобы нам жить вместе?
Торбэк поцеловал ее.
— Мне тоже, милая. Но пока я священник, это невозможно, — печально ответил он.
— Да, я знаю. Но все равно. Пусть мы будем незаконные супруги, я хочу жить возле тебя, ухаживать за тобой. Пусть это будет не завтра, но я прошу тебя, подумай об этом.
— Хорошо, Сэцуко. Я подумаю. Ты же знаешь отлично, что и я этого очень хочу. Ведь у меня во всем мире нет никого дороже тебя! — Торбэк перешел на шепот. — Но ты должна исполнить мою единственную просьбу.
— Какую?
— Только не сердись. Я уже тебе говорил.
— О чем?
— Ну, о том, что предлагает двоюродный брат. Пожалуйста, Сэцуко, ты должна согласиться. Если только гы уступишь, я исполню все твои желания. Прошу тебя!
Сэцуко выпрямилась и нахмурилась. Это было видно даже в темноте.
— Бэк! — Ее голос прозвучал резко. — Чем ты обязан своему двоюродному брату?
— Не надо сердиться, Сэцуко… А обязан я ему очень многим.
— Прошлый раз ты говорил то же самое и еще говорил, что я благодаря ему поступила на работу в авиакомпанию. Да? Так вот, я в любую минуту готова уйти оттуда.
Торбэк закрыл лицо руками, но Сэцуко спокойно восприняла этот жест отчаяния.
— Послушай, Бэк, — голос ее прозвучал мягче, — я не знаю, чем ты ему обязан, но помни, ты ведь священник! Нельзя за деньги продавать свою душу. Бэк, милый, соберись с силами, прояви смелость. Ведь ты сам говорил, что Иисус шел дорогой страданий, но всегда был мужественным.
— Сэцуко!
— Бэк, неужели ты думаешь, что я способна на преступление? Возить из Гонконга наркотики — мне даже подумать об этом страшно! Ты должен порвать со своим братом. И я помогу тебе найти в себе смелость.
— Сэцуко! Если ты не согласишься, я погибну.
Последние слова Торбэка она приняла за ничего не значащую фразу. Зловещий смысл этих слов до нее не дошел.
— Послушай, Бэк, не говори таких слов. Просто так человек не погибает. Пойдешь по правильному пути, никогда не погибнешь. Ты же сам всегда говорил, что бог всемогущ. Сколько раз я от тебя слышала эти слова! Ты должен решительно порвать со своим братом. Если ты ему обязан тем, что он меня устроил на работу, я уволюсь. Теперь я понимаю, почему меня взяли в эту авиакомпанию. Конечно, твой брат большой человек, если везде у него своп люди. Мне даже страшно! Скажи, чем он занимается?
Торбэк молчал. Обхватив голову руками, он уткнулся лицом в колени девушки. Сэцуко нежно гладила его волосы.
— Не хочешь говорить, не надо. Мне нет до него никакого дела. Но ты должен послушаться меня! Откажи ему. Я никогда не соглашусь. Вот все, что я могу тебе сказать.
Торбэк тихо застонал.
24
— Вы с ума спятили!
Ланкастер, брызгая слюной от раздражения, стремительно расхаживал перед съежившимся в кресле Торбэком.
В окна откуда-то с улицы падал свет. В комнате стояла такая тишина, что был слышен шум от проезжающих машин.
Торбэк сидел в кресле, обхватив голову руками. Руки у него дрожали.
— Капризная бабенка не послушалась, а вы сразу в кусты? — Ланкастер зло уставился на Торбэка. — Или вы изволите шутки шутить, господин Торбэк? А я ведь вас предупреждал. Поймите одно: ваша Сэцуко теперь уже знает нашу тайну, а это значит.
что мы не можем примириться с ее отказом. Что же теперь прикажете делать?!
Ланкастер остановился перед Торбэком.
— Когда я предложил сделать ее голубем, вы были убеждены, что сумеете ее уговорить. Ведь так? Я не требовал от вас невозможного, ведь вы ручались за успех.
Торбэк поднял голову, желая что-то сказать.
— Лучше послушайте, что я вам говорю. А вы уже все, что могли, высказали. Самое страшное, что ей стала известна наша тайна. Не сомневаюсь, что она и обо мне теперь слишком много знает.
— Нет, господин Ланкастер, она ничего о вас не знает, не догадывается даже! — горячо возразил Торбэк, делая протестующий жест.
Но Ланкастер только усмехнулся.
— Вот не ожидал: ко всему вы, оказывается, еще и наивны! Да п'осле такого разговора любой догадается обо всем: и о наркотиках, и о часах, и о валюте, и о золоте. И о том, что вы на этом деле…
— Господин Ланкастер, умоляю вас, не надо продолжать! — Торбэк в отчаянии чуть не рвал на себе волосы.
— Хорошо, об этом не буду. Вы и сами все прекрасно знаете. — Губы коммерсанта насмешливо искривились. — Так вот, нам был необходим курьер для быстрой и безопасной доставки этих товаров. Ваша Сэцуко, работая на линии Гонконг — Токио, должна была обеспечить такую доставку. Ради этого я и приложил столько усилий, чтобы она могла стать стюардессой. Не так-то легко это было сделать, хотя у меня и имеются связи в посольстве. Тем более что ваша Сэцуко, уж извините за откровенность, отнюдь звезд с неба не хватает. А сейчас решение может быть только одно, как бы тяжело оно для вас ни было. И оно уже принято. А дисциплина у нас, сами знаете, строжайшая, не менее строгая, чем заповеди нашей церкви.
— Господин Ланкастер, — Торбэк в испуге опустился на колени, — что вы хотите предпринять?
— Что? — Лицо коммерсанта скривилось в жесткой усмешке. — Теперь остается одно, другого решения не может быть. Ведь опасность грозит всей организации. Придется попросить вашу Сэцуко исчезнуть. Иначе нам всем крышка.
На мгновение Торбэк онемел. Глаза его расширились, он машинально принял молитвенную позу.
— Только не это, господин Ланкастер! Только не это! Это же преступление!
— Хотите сказать, что вы на это не способны? — совершенно спокойно спросил коммерсант. — Ну что ж, может, вам это действительно не под силу и я требую невозможного? Конечно, она вам дороже…
— Господин Ланкастер!..
— Я вынужден предупредить, что в противном случае мне придется раскрыть все ваши тайны, Торбэк.
— Господин Ланкастер!!
— Вас лишат сана и отлучат от церкви за то, что вы вступили в греховную связь с Сэцуко. Но это еще не самое страшное. Подумаешь, сан! Мне помнится, что вы скрываете еще кое-что. Мне припоминается, например, что вы прибыли в Японию нелегально.
— О боже! — вырвалось у Торбэка.
— Сейчас у вас все документы оформлены тысяча девятьсот пятьдесят шестым годом, и это сделано при моем содействии. Но ведь на самом деле вы прибыли в Японию в 1950 году. Другими словами, пять лет вы проживали в стране нелегально, а это уже пахнет тюрьмой.
— Господин Ланкастер!
— Вам, возможно, неизвестно, — спокойно продолжал Ланкастер, — что ваш приезд в Японию устроил я по просьбе отца Городи. Тогда же было решено, что вы, окончив семинарию, будете назначены казначеем церкви.
Торбэк опустил голову.
— Наша работа требует абсолютной тайны. Ни одна живая душа не должна знать о нашей деятельности. Но вы нарушили тайну.
Торбэк сделал протестующий жест.
— Молчите, не перебивайте! Стоит вашей Сэцуко сказать одно слово — и нашему делу конец. На орден святого Василия падет несмываемый позор. Я-то как-нибудь проживу, мне не страшно. Но вас всех ждет гибель.
— Господин Ланкастер! — В голосе Торбэка звучала мольба, а взгляд выражал страдание. — Сэцуко не такая женщина. Я строго-настрого запретил ей говорить об этом с кем бы то ни было.
— Не смешите меня, Торбэк. Мы не можем доверять посторонним, и исключений быть не может. Допустим, что вы поссоритесь с вашей Сэцуко… Вы скажете, что этого не может быть? Глупости! Нет ничего более ненадежного, чем любовь. А если Сэцуко изменит вам? Да она тотчас же разболтает нашу тайну. И тогда нам останется одно — задрать лапки кверху.
И господин Ланкастер поднял руки вверх, показывая, как это будет выглядеть. Потом он вплотную подошел к Торбэку.
— В последний раз спрашиваю, ваша Сэцуко ни за что не хочет работать с нами?
Последние слова Ланкастер неожиданно проговорил мягко, но глаза его блестели холодным блеском.
— Да, и я ничего не могу сделать.
— Хорошо, в таком случае мне придется просить вас ее ликвидировать.
— Ликвидировать?!
Торбэк смотрел на Ланкастера, как смертельно раненное животное. В одно мгновение лицо его покрыла мертвенная бледность.
— Да, она стала опасна. А у нас закон: убирать всех, кто становится нам опасен.
— Что же я должен сделать?
— Способ выбирайте сами!
Господин Ланкастер с презрением смотрел на жалкую, согнувшуюся фигуру Торбэка.
— Хотя погодите…
Он вдруг склонил голову набок, будто к чему-то прислушиваясь. Но нет, просто он решил закурить. Чиркнув спичкой, он зажал трубку в зубах и опять зашагал по комнате. Казалось, он что-то вспоминает.
Торбэк неподвижно сидел в кресле и с тревогой в глазах следил за этим страшным человеком. Иногда с улицы доносились гудки автомобилей, ведь недалеко находился один из оживленных перекрестков столицы, где беспрестанно двигался поток машин.
— Слушайте, Торбэк!
Господин Ланкастер остановился. Торбэк поднял па него глаза и вздрогнул: выражение лица коммерсанта не оставляло сомнений.
— Я вам помогу, — продолжал коммерсант, — вам ведь одному это будет не под силу. Так вот, я ее устроил в авиакомпанию, и я помогу ей исчезнуть. Видно, это судьба.
Он сделал несколько шагов и снова остановился перед Торбэком. Потом, словно диктуя письмо секретарше, заговорил на одной ноте:
— На днях вы должны с ней встретиться. Место встречи можете выбрать сами. Потом вы отведете ее туда, куда я прикажу. Я укажу и место, и время, и… все остальное. Будете поддерживать со мной связь по телефону. Помните, что это нужно сделать как можно быстрее, в ближайшие два-три дня.
— Господин Ланкастер, это невозможно, как раз в эти дни в нашей церкви состоится церемония посвящения в сан нового священника. У меня не будет свободного времени.
Коммерсант несколько раз кивнул головой. Его губы тронула тонкая усмешка.
— Конечно, вы должны присутствовать на этой церемонии. Там, вероятно, будет много народу. Что ж, это только кстати. Мне пришла в голову блестящая мысль!
Ланкастер, потирая руки, стал опять расхаживать по комнате. Торбэк не спускал с него глаз.
— Опыт подсказывает, — тут Ланкастер немного замялся, — не лично мой, конечно. Я всегда прибегал к услугам других людей, и они мне рассказывали… Так вот, безопаснее всего такого рода операции проходят при стечении большого числа людей, когда внимание толпы чем-нибудь поглощено и она ничего другого не замечает. Я вам подскажу, как все провернуть. Во-первых, насчет орудия. Холодное оружие не годится — нельзя оставлять улики. Револьвер — тем более. Лучше всего собственные руки.
Господин Ланкастер вытянул правую руку перед глазами Торбэка.
— Вот таким манером, Торбэк… Она ведь женщина, и у вас хватит сил с ней справиться. Но смотрите, не пускайте в ход пальцы. На шее остаются следы. Значит, кисть должна бездействовать. Надо обвить шею рукой, как мягкой веревкой, и душить постепенно. Так змея душит свою жертву. У вас руки длинные, так что справитесь.
И господин Ланкастер показал Торбэку, как это делается. Торбэк внимал ему затаив дыхание.
Домой он мчался как одержимый. Он вел свой «рено» почти бессознательно. Едва не налетел на встречную машину, но водитель вовремя увернулся.
Мыслей не было — в голове абсолютная пустота. Он потерял всякую способность соображать. На лбу выступил холодный пот.
Оживленные улицы остались позади.
Впереди запестрел шлагбаум. Он остановился. С грохотом промелькнула электричка. Шум поезда показался ему необычайно громким, он оглушил его.
Рядом с ним остановилось такси. Шофер, как ему показалось, слишком пристально на него посмотрел. Он опустил голову, будто боялся, что его узнают.
Он первым ринулся через переезд и помчался вперед, проскакивая перекрестки без сигнала и пугая прохожих.
Но вот показался знакомый проселок. Фонари поредели. Слева потянулись лес и бесконечные огороды. Они казались черными. В низине стлался легкий туман.
Наконец он затормозил. Поселок спал. Отворив ворота и поставив машину под деревьями, он вылез из нее и нетвердой походкой подошел к дому. Собаки почему-то не лаяли.
Он постучал. В доме зажгли свет, потом открыли окно. В проеме окна показалась Ясуко. Она узнала его и пошла открывать дверь. Он молча вошел.
— Добро пожаловать, — приветствовала его Ясуко.
— Добрый вечер.
— Проходите. Отец Билье как раз у меня.
Он прошел в комнату.
Его встретил отец Билье. Он сразу понял, что святой отец слишком поспешно оделся — даже воротничок не успел нацепить.
— Что с вами, Торбэк-сан? — спросила Ясуко. — На вас лица нет.
Он молча стоял и глотал воздух. Казалось, что он хотел что-то сказать, но слова не шли с языка.
— Да, вид у тебя неважный! — рассмеялся отец Билье. — Что с тобой, садись, рассказывай!
Но он продолжал стоять, устремив глаза в одну точку. Руки у него дрожали, он походил на сумасшедшего.
— Да что с тобой? — Отец Билье с беспокойством посмотрел на него. — Садись! Выпьем кофе! Может, оно тебя успокоит. У тебя такой вид, будто ты привидение встретил.
Ясуко принялась готовить кофе.
Он пытался разжать губы, он хотел что-то сказать, но не смог, лишь уголки губ судорожно искривились. Так он стоял посреди комнаты, растерянный и подавленный.
Ясуко подала кофе. Он стоя залпом выпил горячий напиток, будто это был прохладный лимонад, потом стал поспешно переодеваться.
— Спасибо.
Это все, что он сказал. Исчез он так же внезапно, как и появился. Просто повернулся и вышел, даже не попрощавшись.
— Что это с ним? — Отец Билье удивленно поглядел на Ясуко.
— Да, он сегодня очень странный.
Через несколько минут он был у церкви. Он поднялся на второй этаж и, неслышно ступая, пошел по коридору. По обоим сторонам тянулись кельи. Видно, еще не спали. Из кельи старика священника раздался кашель.
Он прошел к себе и запер дверь на ключ.
Оставшись один, он сразу как-то обмяк. Он долго сидел на стуле, обхватив голову руками. Наконец с трудом поднялся. Шатаясь, дошел до стола и схватил ручку.
«В шесть вечера второго апреля приходи, пожалуйста, в известное тебе место у семинарии. Нам нужно серьезно поговорить.Торбэк»
А от того предложения я отказался, можешь быть спокойна. Брат все понял. Он заинтересовался тобой и хочет с тобой познакомиться. Постарайся выглядеть получите.
Адрес на конверте он писал очень долго. Буквы не слушались, ложились неровно. На углу конверта он сделал пометку красным карандашом. Утром письмо пойдет срочной почтой.
25
С окраин Токио во все концы страны разбегаются бесчисленные ветки частных железных дорог, напоминая щупальца гигантского паука.
От станции С. в сторону Мусасино тоже тянется такая ветка. За городом, по обеим сторонам полотна, тут вырос район жилых домов. Конечная станция и при ней маленький дачный поселок — знаменитое па всю столицу «место для спокойного отдыха». В последние годы частная железнодорожная компания, руководствуясь своей выгодой, широко разрекламировала это пригородное местечко, и оно пользовалось успехом.
Параллельно железнодорожной линии до конечной станции проложено широкое шоссе. Между железной дорогой и шоссе тоже повсюду разбросаны домики дачного типа. Вот тут и сняла себе комнату Сэцуко.
Дачи перемешались с огородами. Огороды подступали к жилому массиву со всех сторон, но все же не вытеснили еще характерных для Мусасино рощ и садов. Все домики утопали в зелени. Церковь святого Гильома находилась отсюда сравнительно недалеко, километрах в четырех. Правда, отсюда добраться до церкви напрямик было невозможно — дорога делала петли чуть ли не каждые пятьдесят метров.
Кстати, уже между центром Токио и этим районом существует некоторая разница в температуре. Когда выпадает снег, в столице он почти сразу тает, а здесь еще долго лежит и на крышах и на деревьях.
В начале апреля обычно устанавливается теплая погода. Но на этот раз с утра было холодно. Весеннее равноденствие давно уже прошло, а в квартирах все еще не могли обойтись без хибати.
Сэцуко снимала комнату на втором этаже. Хозяева — приветливая молодая пара — жили внизу: муж служил в какой-то фирме, каждое утро в одно и то же время он садился в переполненную электричку и ехал в центр столицы. Жена его не работала, сидела дома с маленьким ребенком, иногда что-то шила на машинке. Словом, обыкновенная семья служащего, каких в Токио десятки тысяч.
Было около одиннадцати часов утра. Хозяйка занималась стиркой на заднем дворе, когда в калитку позвонили. Женщина оставила стирку и с ребенком за спиной прошла к калитке. За оградой стоял почтальон.
— Икута Сэцуко у вас проживает? — спросил он, взглянув на конверт.
— Да.
— Ей срочное письмо! — Почтальон вручил хозяйке конверт.
— Благодарю. — Она двумя пальцами взяла конверт за краешек.
— Икута-сан, вам срочное письмо! — крикнула она. Никто не ответил. Она крикнула еще раз, но безрезультатно. Тогда она положила конверт на лестницу, ведущую в комнату Сэцуко.
Случайно повернув конверт лицевой стороной, она увидела адрес отправителя: «Церковь святого Гильома».
«Какой неуклюжий почерк», — подумала хозяйка.
Но мысли ее были заняты другим, и она поспешила к своей стирке.
Как выяснилось впоследствии, она, к сожалению, забыла название церкви, написанное катаканой.
Пробило двенадцать часов. Покончив со стиркой, женщина занялась ребенком. Ежедневный нудный труд домашней хозяйки! Но время за ним идет незаметно. Но вот все дела переделаны. «Почитать, что ли?» — подумала женщина и взялась за журнал. Тут она услышала, как раздвинулась дверь парадного входа. Это было в два часа.
Из гостиной хозяйка увидела Сэцуко, уже снявшую дзори и собиравшуюся подняться к себе.
— Икута-сан, — окликнула она, — вас не было дома?
— Да, я выходила ненадолго.
Сэцуко вызывала у молодой хозяйки острое любопытство — еще бы, ведь девушка работает стюардессой на международной авиалинии! «Ну что ж, — думала хозяйка, — это ей подходит, у нее и фигура стройная и лицо красивое…» Она даже втайне гордилась, что у нее такая квартирантка, и, естественно, относилась к Сэцуко очень доброжелательно.
— А вам срочное письмо пришло.
— Да-а?
Шаги на лестнице замерли.
— Я его положила на ступеньку.
— Большое спасибо, — поблагодарила Сэцуко.
Все эго хозяйка прекрасно запомнила.
— Нашли его?
— Да, благодарю вас.
Хозяйка услышала легкие, быстрые шаги квартирантки, поднимавшейся наверх.
Затем все затихло. Потянулись скучные и зябкие послеполуденные часы. Журнал, который хозяйка начала читать, показался ей неинтересным, и она отложила его. Потом она покормила ребенка, он уснул. Ей самой захотелось спать, и она прилегла рядом, накрыв малыша одеялом.
Ее разбудили шаги. Это Сэцуко уходила из дому.
Конверт Сэцуко распечатала у себя в комнате.
Взглянув на адрес отправителя, она догадалась, что письмо от Торбэка.
Сэцуко редко получала срочные письма, особенно от Торбэка. Почему-то беспокойно забилось сердце.
В последний раз, расставаясь, они немного поссорились, и это все время тревожило девушку.
Торбэк навязывал ей грязное дело. Он несколько раз приставал к ней с этим, и она разозлилась. Она сказала ему прямо, что она думает об этом. Но, самое главное, ему тоже грозит опасность, он стоит буквально на краю пропасти. И она должна пожертвовать всем, даже своей любовью, ради его спасения.
Сэцуко видела, как Торбэк мучается. Ведь он по натуре честный, хороший человек. А двоюродный брат у него, видимо, неприятная личность. Но Торбэк такой слабохарактерный, он стесняется отказать своему родственнику. Бедный Торбэк, конечно, страдает. Ведь он находится как бы между двух огней — между Сэцуко и двоюродным братом. А все из-за своей мягкотелости.
И вот после ссоры первое письмо, да еще срочное! Недоброе предчувствие закралось ей в душу.
В конверте один только листочек. Она прочитала его и облегченно вздохнула. Сердце успокоилось. Как все хорошо получилось! Нет, не зря она так твердо стояла на своем. Он отказал двоюродному брату, И для него и для нее опасность миновала.
Сэцуко чуть не заплакала, снова и снова перечитывая письмо, написанное с большим старанием японской азбукой.
Слава богу! Слава богу! Торбэк нашел в себе мужество отказать брату. Значит, ее доводы возымели свое действие, значит, не зря она старалась.
«Милый Бэк! — мысленно обратилась она к любимому. — Спасибо тебе! Спасибо за то, что нашел в себе силы внять голосу разума. Мой мужественный, смелый человек! Это бог направляет нас, чтобы мы не свернули с истинного пути!»
Она оживилась. Все представлялось ей теперь в розовом свете. День был сумрачный, холодный, но ей казалось, что небо голубое и солнце шлет на землю яркие лучи.
«Надо будет обязательно отблагодарить как-то этого двоюродного брата, — подумала она, — хорошо, что он перестал настаивать». Раньше такое желание даже не могло прийти ей в голову. Но сейчас это стало просто необходимостью. Надо обязательно встретиться с этим человеком!
Да и Торбэк об этом пишет. Брат все прекрасно понял и сам хочет с ней познакомиться. И дело тут не в одном Торбэке. Ведь этот человек устроил ее в авиакомпанию, а это было, по-видимому, нелегко.
«Он заинтересовался тобой». Сэцуко невольно улыбнулась.
Наверно, Торбэк расписал ее, как мог. И какая она красивая, и какая добрая, и какая хорошая! Ну, ничего, она постарается предстать перед его братом в своем самом лучшем виде.
Сэцуко взглянула на часы. Шел четвертый час.
Она занялась туалетом. Нужно, конечно, подкраситься, но в меру, чуть-чуть. И ресницы, и брови, и губы… И она со всей тщательностью принялась за дело.
Осмотрев себя в зеркале, Сэцуко осталась довольна.
Потом она надела свой синий костюм. Этот костюм ей больше всего идет. Итак, все в порядке. Выглядит она недурно.
Удивительно, как приятно становится на душе, когда проходит тревога. Сегодня даже приводить себя в порядок было как-то особенно легко и радостно.
И Бэк, должно быть, тоже спокоен. Он так мучился в последние дни. Она с трудом выносила его страдания. Ведь он иностранец и совсем не умеет скрывать своих чувств.
Но, слава богу, сейчас все позади.
К ее Торбэку опять, наверно, вернулась безмятежная ласковая улыбка. Как она любит его улыбку! Когда он улыбается, обнажая красивые, ровные зубы, на щеках у него образуются милые ямочки, а голубые глаза ласково щурятся…
Сэцуко попыталась представить себе его двоюродного брата, с которым ей предстояло познакомиться. Наверное, она ему понравится, и Торбэк будет рад.
Однако ей, кажется, пора! Она заглянула в сумку — все необходимое лежало на месте. Она уже со-биралась выйти из комнаты, когда ее взгляд упал на письмо Торбэка, лежавшее на столе. Она положила письмо в сумку. Теперь, кажется, все.
Сэцуко спустилась по лестнице.
В это время, услышав ее шаги, проснулась хозяйка. Ребенок еще спал, и молодая мать встала почти бесшумно. Она вышла в переднюю и там столкнулась с Сэцуко.
— Уходите?
Как и любая молодая женщина, она с интересом разглядывала нарядно одетую квартирантку.
— Да, хочу немного пройтись.
— Какая вы красивая! — невольно вырвалось у хозяйки, но в ее голосе прозвучали ревнивые нотки. Она немного завидовала Сэцуко.
— Спасибо за добрые слова, — просто поблагодарила Сэцуко и опять улыбнулась.
— Далеко собрались?
Сэцуко на мгновение замялась.
— К… двоюродному брату. Иду на свидание с двоюродным братом.
Сэцуко переехала сюда совсем недавно, и хозяй-ка еще не знала ничего о ее жизни и о родных. Поэтому свидание с двоюродным братом не вызвало у нее недоумения.
— Ну и хорошо! Отдохните, повеселитесь, — сказала хозяйка и вышла в коридор, чтобы проводить девушку.
Сэцуко казалась сегодня веселее обычного. А много ли надо молодой девушке для хорошего настроения! Одеться получше, навести красоту да погулять…
Хозяйка провожала Сэцуко глазами, пока за девушкой не захлопнулась дверь.
В последнюю минуту она, словно вспомнив что-то, спросила:
— А ночевать придете?
— Право, не знаю. — Сэцуко задумалась, склонив голову набок. Потом добавила: — Наверно, приду. Правда, может быть, очень поздно, но приду. Ну уж, если очень задержусь, тогда, пожалуй, останусь у тети.
— Ну и хорошо, — одобрила хозяйка. — А то знаете, в нашем районе поздно ходить страшновато, лучше уж подальше от греха, оставайтесь у тети.
— Наверно, так и сделаю, — весело ответила Сэцуко. — До свидания.
Ее изящная фигурка скрылась за дверью.
— Всего хорошего.
Больше хозяйка свою квартирантку живой не видела.
Сэцуко шла по улице, провожаемая восхищенными взглядами соседей. Тем, кто ее уже знал в лицо, было известно лишь одно — эта девушка работает стюардессой.
Вот и старушка, что сидит в табачной лавке на углу, тоже знает, что Сэцуко работает стюардессой.
В табачной лавке было пусто. Старушка, как всегда, сидела на своем обычном месте у входа и не отрываясь смотрела на Сэцуко. Вдруг Сэцуко, словно о чем-то вспомнив, подошла к лавке.
У входа в лавку находился телефон-автомат. Старушка видела, как девушка опустила в аппарат монету. К счастью, в лавке покупателей не было, и старушка слышала весь разговор.
— Тетя, — сказала Сэцуко в трубку. — Сегодня ведь юбилей дяди, а я совсем забыла. Когда начнется банкет?
Потом она помолчала, слушая ответ.
— Да-а? — По ее лицу пробежала легкая тень. — В таком случае я, может, немного опоздаю. Но к восьми обязательно буду… Да, у меня срочное дело, и я, видно, опоздаю. Очень прошу меня извинить. Ну, всего хорошего!
Сэцуко повесила трубку.
Старушка посмотрела на девушку. Их взгляды встретились. Сэцуко поздоровалась. Старушка совсем растерялась и низко поклонилась.
Ветер был холодный, небо хмурое, но вот из-за туч выглянуло солнце. Старушка с восхищением смотрела на удаляющуюся девушку. В солнечных лучах ее стройная фигурка казалась воплощением красоты и молодости.
26
В электричке народу было немного — состав шел не к центру. Сэцуко села в середине вагона. Вскоре за окном потянулись поля, вдали медленно проплывали богатые особняки. Деревья под теплым весенним солнцем уже раскрывали почки. Скоро зацветет сакура. Вот из-за ограды дома, стоявшего у железнодорожного полотна, вынырнуло персиковое дерево, осыпанное розоватыми цветами.
Сэцуко раскрыла книгу, но читать не хотелось. Она положила книгу на колени и посмотрела в окно. За окном мелькали уже зазеленевшие поля. Все чаще, наплывали перелески и рощи. Между ними то тут, то там пестрели крестьянские домики и новые жилые дома.
Вот среди полей сверкнула вода.
Рядом с Сэцуко сидела девочка. Она прижалась лбом к стеклу и не отрываясь смотрела в окно. Увидев реку, девочка крикнула:
— Мама, речка!
Молодая женщина, занятая вязанием, бросила быстрый взгляд в окно.
— Да, — сказала она и опять занялась вязанием.
— А как называется эта речка?
— Генпакудзи, — равнодушно ответила мать.
Сэцуко взглянула на часы. Было чуть больше четырех.
Через двадцать минут Сэцуко сошла на маленькой станции.
У станции начиналось широкое шоссе. Дорога эта существует со времен Эдо. Сейчас по ней сплошным потоком двигались машины. Сэцуко быстро перешла на другую сторону и свернула на боковую дорогу.
Вот наконец и семинария ордена святого Василия. Над деревьями возвышалась остроконечная башня, на ней в лучах заходящего солнца сиял крест.
У семинарии толпились люди. Торбэк говорил ей, что сегодня тут состоится церемония посвящения в сан нового священника. Очевидно, ради этого торжества и собрался народ. Ведь это тоже своего рода праздник.
Сэцуко прошла мимо семинарии. Торбэк назначил встречу в полукилометре от нее.
У развилки Сэцуко вошла в рощу и стала поджидать Торбэка в условленном месте. Вдруг ударил колокол, за ним другой, третий… Благовест! Мелодичные звуки полились по округе. Сэцуко перекрестилась.
Ждать ей пришлось довольно долго. Торбэк просил ее прийти к шести часам. До шести оставалось еще больше получаса. Сэцуко побродила по лесу. Она все время думала о двоюродном брате Торбэка, с которым ей предстояло сегодня встретиться. Интересно, что это за человек? Она пыталась представить его себе. Ведь он из той же страны, откуда и Торбэк. Наверно, похож на него, кровь-то одна, значит что-то общее должно быть. Только в противоположность добродетельному Торбэку его двоюродный брат, очевидно, прожженный делец. И занимается он опасным делом. Шутка ли, переправлять наркотики из Гонконга! Даже страшно становится при одной мысли об этом.
Предстоящая встреча с братом Торбэка почему-то заставляла сердце Сэцуко биться сильнее. Странное чувство испытывала она. Все ее существо осуждало этого человека, но, с другой стороны, ей очень хотелось познакомиться с этим загадочным мужчиной.
Сэцуко мысленно оправдывала это желание. При встрече она обязательно скажет ему, чтобы он не втягивал Торбэка в свои махинации. Ради нее и ради Торбэка. Зачем разрушать их любовь, мешать их счастью?
И, прогуливаясь по роще в ожидании возлюбленного, Сэцуко обдумывала, как она ему это скажет.
Торбэк с утра был на церемонии в церкви святого Гильома. Торжественная служба затянулась, а после нее должно было еще состояться чествование нового священника. В семинарии все уже было готово к празднеству. Актовый зал украсили флажками, цветами, серпантином.
На чествование собрались все священники из токийских церквей ордена. Было очень много прихожан, среди которых находились весьма важные персоны.
Во время торжественной мессы священникам полагалось принять святое причастие. С вечера они постились. И вот теперь они могли насладиться пиршеством вволю — стол ломился от всевозможных яств.
После обильного обеда начался самодеятельный концерт. Он прошел оживленно. Святые отцы сбросили с себя обычную суровую торжественность. Развлекались как могли. Прихожане от удивления только разводили руками. Куда девалась строгая монашеская сдержанность.!
В концерте выступил и Торбэк. Он спел популярную японскую песенку.
И дальше:
У Торбэка был хороший голос. Немного мешал акцент, по и голосом и мелодией он владел великолепно. Торбэку хлопали больше всех, вызывая на «бис».
Он держался спокойно, непринужденно, ни тени беспокойства па лице. С губ не сходила веселая улыбка. Он несколько раз поклонился. Аплодисменты не смолкали. Он спел еще одну песенку.
Отец Городи и отец Билье тоже продемонстрировали свои таланты. Зрители были в восторге от непринужденного поведения обычно сдержанных и строгих священнослужителей. Выступали не только священники, но и прихожане. Ясуко станцевала старинный японский танец. В общем вечер удался на славу.
— Бэк-сан, — подойдя к Торбэку, сказала Ясуко, — вы пели великолепно!
— Благодарю вас!
Торбэк казался очень довольным. Глядя на него, никто и догадаться не мог, что творится у него в душе.
— Вы обязательно должны спеть у меня дома, хорошо?
— Хорошо!
Сегодня Ясуко была очень нарядна, хотя кимоно и не очень шло к ее полной фигуре.
— Господа, сейчас будем фотографироваться, — объявил один из распорядителей торжества.
Гости стали собираться вокруг фотографа, и он начал всех рассаживать. В первом ряду в центре уселись епископ Мартини и новый священник, по бокам от них — другие священники.
— А где же отец Торбэк? — спросил кто-то.
Действительно, Торбэка нигде не было.
— Куда он девался?
— Поищите отца Торбэка! — послышались голоса.
Кто-то заглянул в зал, кто-то побежал на второй этаж. Но Торбэка нигде не было.
— Не стоит его ждать! — сказал епископ Мартини. — Давайте сниматься без него.
Торбэк, озираясь, вошел в будку телефона-автомата. Не успел он набрать номер, как услышал знакомый голос:
— А я уже давно жду вашего звонка. Специально никуда не уходил. Что-то вы запоздали.
— Мне только что удалось вырваться!
— Ну и как?
— Сэцуко должна ждать меня поблизости в шесть часов. Я сейчас пойду к ней. Что делать дальше, господин Ланкастер?
— Вы знаете квартиру Окамура?
— Да.
— Окамура в курсе дела. Сегодня оставьте ее ночевать у него.
— Оставить ночевать у него?.. — Торбэк осекся.
— Да. Ее нельзя выпускать сегодня оттуда, — равнодушно ответил Ланкастер. — Комната для нее уже приготовлена. Конечно, и для вас!
— Но, господин Ланкастер…
— Прошу исполнить то, что я говорю. Это делается для того, чтобы полиция не могла получить никаких улик. Все будет в порядке, если сделаете, как я говорю. Надеюсь, место вашей встречи с Сэцуко немноголюдно?
— Кроме нее, там никого не должно быть.
— Ну и прекрасно. Вас тоже никто не должен видеть. Отправьте Сэцуко вперед одну. Вместе не идите. Только следом за ней. Как только приедете к Окамура, позвоните мне. Поняли?
Торбэк молчал.
— Вы слышите меня?
Торбэк ответил, что слышит, что все понял, и повесил трубку. Теперь его было не узнать. Куда девались веселость и оживление! Это был совсем другой человек. Ему пришлось немного задержаться в будке, чтобы прийти в себя.
Он зашагал по проселку, все время оглядываясь. Изредка мимо проносились машины. Он поворачивался к фарам спиной.
Торбэк дошел до развилки дороги и свернул вправо. Здесь было уже совсем темно. Вдали высился буддийский храм, окруженный лесом. После захода солнца никто уже не посещал храма.
Впереди, метрах в десяти, он заметил во мраке женскую фигуру.
— Бэк! Наконец-то! — вскрикнула Сэцуко.
Он опоздал, и она немножко обиделась. Но обида мгновенно прошла.
— Мне едва удалось сбежать.
— Что с тобой? Почему ты так тяжело дышишь?
— Спешил очень. Все никак не мог вырваться. А мне так хотелось увидеть тебя!
— А я, как только получила твое письмо, тут же вышла из дому. О чем ты хотел со мной поговорить?
— Это серьезный разговор. Но здесь не место для него. Тебе придется еще немного подождать меня. Не здесь, конечно. Сейчас мы заедем на квартиру моего знакомого. Ты не беспокойся, его можно не стесняться. Ты иди вперед, а я пойду сзади.
— А это далеко? Мне что-то никуда не хочется идти.
Она прижалась к Торбэку, но тут же тревожно подняла голову.
— Что с тобой, Бэк? У тебя так сильно бьется сердце!
27
Железнодорожная ветка, связывающая столицу с ее южными окрестностями, ведет к тихому району особняков. Здесь живут состоятельные люди. Виллы стоят в глубине дворов за длинными оградами. Кое-где между домами вклиниваются рощи. Каждый дом окружен садом.
Тут начинается лесопарковая зона, в этом же районе находятся и водохранилища, снабжающие столицу водой. Вода подается по широким трубам, проложенным иод шоссе.
Здесь немноголюдно даже днем. Ночью же все поглощает мрак.
Соседи в здешних виллах почти не общаются. Никому нет дела до того, что творится в соседнем доме, словно живут тут люди с разных планет.
Сюда-то и привез Торбэк па своем «рено» Сэцуко. Они вошли во двор. Особняк стоял в глубине двора, окруженный деревьями.
— Это здесь?
Сэцуко недоверчиво оглядела дом. Таблички с фамилией хозяина дома на воротах не было.
— Ты не беспокойся. Этот дом принадлежит одному нашему прихожанину. Очень хороший человек. Я с ним дружу, — объяснил Торбэк.
— Но, Бэк… — Сэцуко в нерешительности остановилась перед подъездом, — мне не хочется оставаться здесь одной.
— Да ведь я быстро вернусь. Как только кончится праздник, я тотчас же приеду вместе с братом. А ты располагайся здесь как дома. Если что-нибудь понадобится, тебе ни в чем не откажут.
Торбэк нажал кнопку звонка. В вестибюле загорелся свет. Открылась дверь. Их встретила женщина средних лет.
— Добрый вечер, мое имя — Торбэк.
Женщина молча поклонилась.
Сэцуко показался странным такой прием, ведь Торбэк говорил, что здесь живет его друг.
Женщина исчезла, и сейчас же появился мужчина. Лица его в полумраке вестибюля Сэцуко не рассмотрела.
— Добро пожаловать! — сказал мужчина.
— Добрый вечер! Мы не помешали?
— Нет, что вы, проходите, пожалуйста.
Наконец-то хоть приветливо поздоровались. Мужчина бесцеремонно разглядывал Сэцуко. Она поклонилась.
— Очень рад познакомиться, — сказал мужчина. — Пожалуйста, прошу вас, проходите.
Торбэк легонько подтолкнул Сэцуко вперед.
Дом был просторный. От входной двери тянулся широкий коридор. Мужчина шел впереди. За ним шла Сэцуко, потом Торбэк. Ничего странного в этом как будто не было, но Сэцуко казалось, что она идет как бы под конвоем.
Они поднялись на второй этаж и вошли в довольно большую комнату.
— Здесь тесновато, но уж не взыщите, пожалуйста, — сказал с улыбкой мужчина и вышел.
Торбэк обнял Сэцуко и поцеловал.
— Ну вот, здесь ты меня подожди, а я скоро вернусь, — сказал он, — и не беспокойся. Окамура-сан позаботится о тебе.
— А ты правда скоро вернешься? Тебя не задержат? Мне так не хочется, чтобы ты уходил.
— Но, милая, пойми, что мне необходимо быть па празднике.
— Я понимаю, но мне страшно оставаться одной в этом незнакомом доме.
— Ну что ты, глупенькая! Зато мы здесь с тобой проведем несколько дней.
— Это правда? — Глаза у Сэцуко радостно засняли. — Мы в самом деле останемся здесь на несколько дней?
— Конечно, дорогая. Ты же об этом сама мечтала. И я тоже. Господин Окамура любезно предоставил в наше распоряжение второй этаж своего дома.
— Так что ж ты сразу не сказал? — У Сэцуко будто камень с сердца свалился. — А то я испугалась…
— Ну вот видишь! Ты рада? Чего ж тут бояться, все будет хорошо…
— Но неужели нельзя было поселиться в другом месте?
— А тебе здесь не нравится?
— Какой-то дом странный. А жилище всегда нужно выбирать по вкусу.
— Сэцуко! — с укоризной сказал Торбэк. — Ну подумай сама, разве мы можем выбирать? Мало ли на каких людей нарвешься. А Окамура умеет держать язык за зубами. Он никому не разболтает о наших отношениях…
И все-таки Сэцуко было не по себе, ее страх не прошел. Чем-то этот дом пугал ее. И Окамура, который провел ее в эту комнату, и женщина, которая их встретила, были ей антипатичны.
— Однако если тебе здесь не нравится, — сказал Торбэк, прочитав ее мысли, — мы поживем здесь совсем недолго, а потом переедем, я подыщу что-нибудь получше.
— Хорошо, милый.
— Ну вот и отлично. А теперь мне надо идти!
— Уже? — В глазах Сэцуко снова мелькнула тревога.
— Что поделаешь! Надо! Но я скоро вернусь и брата прихвачу.
— Ладно, иди, я подожду!
— Вот и умница, дай я тебя расцелую. Тебе недолго придется скучать.
Торбэк обнял ее за плечи и поцеловал в губы.
Сэцуко смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом лестницы. Потом она закрыла дверь, и какая-то непривычная пустота заполнила все ее существо.
В вестибюле Торбэка поджидал Окамура.
— Ничего бабенка, — сказал он, ухмыляясь. — Теперь понятно, почему вы так расстроены. Жаль, конечно, но…
Торбэк вздрогнул.
— Только прошу вас…
— Сам знаю. Мне господин Ланкастер все сказал. Буду все время начеку. Она у меня не убежит.
Торбэк распахнул дверь, слова Окамура будто кнутом хлестнули его по лицу. Он вышел, низко опустив голову. «Рено» с погашенными фарами стоял возле ограды. Он сел в машину и посмотрел на окно во втором этаже. Оно светилось неярким светом. Он нажал на акселератор.
До семинарии ехать было около двадцати минут. Возле телефонной будки Торбэк затормозил.
— Я долго жду вашего звонка. Ну как там?
— Только что доставил ее к Окамура.
— Ну и прекрасно! — В голосе Ланкастера по «слышались ласковые нотки. — А Окамура дома?
— Да.
— Я ему все объяснил. Он будет строго выполнять мои указания. Так что на него можно положиться. Он вполне заслуживает доверия. А что делает она?
— Осталась в комнате на втором этаже.
— Вы, конечно, придете к ней?
— Да. Я сбежал с середины вечера, и мне снова надо вернуться в семинарию. А когда все кончится, я поеду к ней. Но это будет поздно.
— В котором часу?
— Не раньше одиннадцати-двенадцати.
— Ну что ж, хорошо. Но запомните, все должно быть сделано сегодня ночью.
У Торбэка задрожали руки.
— Торбэк, вы меня слышите?
— Да, слышу! — простонал Торбэк.
— Итак, действуйте, как я говорил. Но вы, кажется, трусите?
Торбэк не мог выговорить ни слова.
— Не бойтесь! Все будет шито-крыто. Это самый безопасный способ, только все нужно сделать сегодня же. Ясно?
— Да… — еле слышно проговорил Торбэк.
Он еще долго держал в руках телефонную трубку. Потом машинально повесил ее, вышел из будки и сел в машину. Ему показалось, что все кругом стало каким-то совсем другим. Казалось даже, что в машине сейчас сидит не он, а какой-то другой, не похожий на него человек. И до семинарии ои ехал в каком-то несвойственном ему забытьи. Удивительно, как это он еще ни на кого не наехал.
В семинарии было тихо. Праздник уже кончился, и все разошлись. Торбэк прошел в зал, где еще недавно царило веселье.
Послушники расставляли мебель, подметали пол.
— Господин епископ еще здесь? — спросил Торбэк.
— Что вы, его преосвященство давно изволили уехать.
Завтра в этом зале новый священник будет служить свою первую мессу. Он тоже должен присутствовать на богослужении. Сумеет ли он?
— Торбэк-сан, где это вы пропадали! — Перед ним неожиданно появилась Ясуко. — Вас здесь искали.
Торбэк от неожиданности вздрогнул, но ответил как-то безучастно:
— Я уходил по делу.
— Что же вы никого не предупредили? А мы тут фотографировались.
Торбэк молчал.
Вслед за Ясуко в зал вошел каноник Билье. Каноник тоже упрекнул его за долгое отсутствие.
— Извините, я уходил по делу.
— Епископ был очень недоволен. Надо было все-таки предупредить.
Торбэк ничего не ответил. Он смотрел растерянно по сторонам, будучи не в силах собраться с мыслями.
Ясуко и отец Билье переглянулись, словно они знали, чем озабочен Торбэк.
А он стоял бледный, подавленный и какой-то отрешенный…
28
Торбэк заехал к себе, в церковь святого Гильома. Было около десяти часов вечера. Украдкой пробрался он в свою комнату. Все святые отцы уже заперлись в своих кельях, готовясь ко сну. Он впервые за весь вечер попробовал собраться с мыслями.
Итак, через час он должен отправиться к Сэцуко, чтобы исполнить приказ господина Ланкастера. Глаза его блуждали по сторонам. Вот взгляд задержался на библии.
Он взял книгу и стал читать. Господи, что он собирается совершить! Огненные слова библии жгли его насквозь.
А время бежало с невероятной быстротой. Через полчаса — одиннадцать.
Перед его глазами вдруг встала Сэцуко. Он хотел отогнать видение, по оно неотступно преследовало его.
Он опустился на колени и стал молиться. Но молитва не принесла успокоения. Ему стало трудно дышать. Он вскочил и, схватившись за голову, начал метаться по комнате.
Прошло еще десять минут.
— Святый боже, впери очи своя в этот дом и отведи от него злые помыслы… Свягый боже, ниспошли в этот дом слугу своего и усмири души наши! Да будет вечно благословение твое над нами, господи!..
Покоя, покоя просила его душа, а покой не приходил.
Только сейчас он понял, каким чудным временем были дни, когда он учился в семинарии. Никаких забот, никаких страданий! А сейчас? Боже, какой он жалкий, несчастный и преступный! Но как теперь убежать от своей беспощадной судьбы? Ведь он служил еще одному владыке — Ланкастеру.
И Торбэк взмолился:
— Огче наш! Ты велик и всемогущ! Ты даже врагам своим не желаешь смерти. Внемли моей мольбе, протяни длань свою погибающей душе! Окажи свое покровительство, охрани раба твоего, прибегающего к твоему милосердию. Огради его от соблазна и наставь на путь истинный! И да будет он служить тебе вечно! Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный…
Торбэк молил небесного владыку, чтобы он освободил его от дурных помыслов и ниспослал на него свою благодать. Однако молитва не могла аннулировать приказ земного владыки Торбэка — Ланкастера. Это мог сделать не всевышний, а только сам Ланкастер. Но он этого не сделает.
Прошло еще десять минут.
Что, если убежать? Но куда? Все его родные далеко. Чем они могут помочь?
Торбэк посмотрел в окно. За окном по-прежнему стеной стоял черный лес. Вокруг ни души. И в церкви мертвая тишина, будто все вымерло.
Он снова зашагал по комнате. Где-то раздался кашель. Он остановился. Казалось, сейчас сам воздух раздавит его. Он слышал стук собственного сердца. Все труднее становилось дышать. Он хотел было распахнуть окно, но передумал.
Он опустился на стул. Сидел неподвижно, будто в обмороке.
Еще три минуты…
Он открыл глаза. В его ушах звучал голос Ланкастера. Он вскочил и вышел в коридор. По коридору крался, словно вор; вот и наружная дверь. Перед ним простиралась черная ночь.
Он выскользнул из дома и вывел из гаража «рено».
Он выехал через задние ворота. Фары окрасили в белый цвет выхваченную у обочины траву. Одиннадцать часов.
До Окамура двадцать минут езды.
Он осторожно нажал кнопку звонка. Он не знал, что за ним уже наблюдают.
Загорелся свет, дверь открыл сам Окамура.
— Добрый вечер.
— Добрый вечер, — ответил Окамура и, пропустив Торбэка вперед, запер дверь и погасил свет.
Окамура, как показалось Торбэку, на этот раз вел себя сдержанно. Неужели что-нибудь произошло?
— Она не волновалась? — шепотом спросил Торбэк.
— Нет, — коротко ответил Окамура.
Торбэк двигался, словно во сне. Окамура это заметил.
— Господин Торбэк, вот по этой лестнице. И не забудьте — дверь направо.
Казалось, Окамура беспокоится, что Торбэк перепутает комнаты. Но он не пошел вместе с ним, а остался на первом этаже. Раздвинулись боковые сёдзи, и, зябко поеживаясь, из комнаты вышла содержанка хозяина. Она тоже не стала провожать его, только как-то странно на него посмотрела.
Он поднялся на второй этаж. В коридоре было темно. Не успел он войти в комнату, как Сэцуко испуганно вскрикнула. Он застыл на месте. Сердце сильно забилось. Неужели она разгадала его намерения? Он стоял как вкопанный, не смея двинуться дальше.
Но Сэцуко молчала. Наступила гнетущая тишина. Потом послышался едва слышный шорох, очевидно, она отступила в глубь комнаты.
И опять молчание.
— Сэцуко! — выдавил из себя, наконец, Торбэк. — Ты тут?
Кажется, она что-то прошептала в ответ.
— Сэцуко!
— Бэк, это ты? — В голосе Сэцуко прозвучал страх.
— Я Сэцуко. Можно зажечь свет?
Он протянул руку, ища выключатель.
— Нет, нет, не зажигай!
Ответ прозвучал так резко, что Торбэк испугался.
— Что с тобой, Сэцуко?
В ответ она разрыдалась.
Неужели она знает, что ее ждет?..
У него подкосились ноги. Он стоял не шевелясь, не зная, что сказать. И вдруг она бросилась ему на грудь. Тело ее содрогалось от рыданий, от неожиданного толчка он потерял равновесие и упал на татами, увлекая ее за собой. Но она не разжала своих объятий, а вцепилась в него еще крепче, как бы боясь, что он уйдет.
— Что с тобой, милая? Тебе нехорошо?
Она не отвечала, продолжая рыдать. Рука Тор-бэка машинально обвилась вокруг шеи Сэцуко. Вот он, прием господина Ланкастера. Стоит ему применить силу, и беззащитная Сэцуко задохнется.
Но руки у Торбэка дрожали, и сил не было.
— Сэцуко!
Она забилась в рыданиях еще сильнее.
— Да что же случилось, Сэцуко?
Торбэк погладил ее волосы. Что это? Ее всегда уложенные в аккуратную прическу волосы сейчас были растрепаны.
— Бэк, — сквозь рыдания сказала девушка, — твой двоюродный брат… двою… брат…
Да, ведь он обещал привести «двоюродного брата», подумал Торбэк. Он еще писал ей в письме, чтобы она принарядилась и постаралась быть привлекательной. И, наверно, сейчас, ей обидно, что он не привел своего «брата».
— Очень жаль, но он занят и не смог прийти. Но не сердись, ведь я не виноват.
Тут Сэцуко заплакала еще сильнее, и он совсем растерялся. Снова попытался зажечь свет, но она резко крикнула:
— Не смей! — Она схватила его за руку. — Оставь, не надо света!
Торбэк решил, что от томительного ожидания у нее сдали нервы и нервное напряжение перешло в истерику. Он нежно обнял Сэцуко и только теперь с изумлением отметил про себя, что у нее оголены плечи.
Второй раз Торбэк вернулся в церковь святого Гильома в час ночи. Ему удалось тихо, никем не замеченным пробраться к себе. Всю ночь снились ему кошмарные сны, и он так и не смог как следует отдохнуть.
Он вернулся к себе, так ни на что и не решившись. А ведь именно этой ночью он должен был выполнить приказ Ланкастера. Рыдания Сэцуко окончательно сломили его волю.
Что с ним сделает коммерсант? Какому наказанию он его подвергнет?
Эта мысль терзала его всю ночь. Каждый нерв был натянут как струна, голова раскалывалась на части. И все же по привычке он встал в пять часов и, как всегда, совершил утреннюю молитву.
В этот день в семинарии должен был служить новый священник, и Торбэк уже в половине седьмого со всеми отправился туда.
Служба началась в десять.
Совершалась она торжественно. Но Торбэка все время мучил страх. Он еще не звонил Ланкастеру и с ужасом думал о предстоящем разговоре.
В час дня все отправились в трапезную. Торбэк почти ничего не ел, пища застревала в горле. Сидевший рядом священник удивленно посмотрел на него.
Трапеза затянулась. Когда обед кончился, было уже половина третьего. Больше оттягивать телефонный звонок было невозможно. Ведь Ланкастер ждет с самого утра. Из семинарии, конечно, нельзя было звонить, и Торбэк, вспомнив, что поблизости есть телеграф, сослался на то, что хочет послать новому священнику поздравительную телеграмму, и вышел на улицу. Отправив телеграмму, он бросился к телефону-автомату.
— Господин Ланкастер?
Торбэк ясно представил себе роскошную квартиру коммерсанта. Сейчас раздастся его голос. Вот он.
— Говорит Торбэк. Простите, что звоню с запозданием.
— Здравствуйте, Торбэк! — приветствовал его Ланкастер. — Что вы так тихо говорите? Я ничего не слышу.
— Говорит Торбэк.
— Это я знаю. Ну как, все в порядке?
— Не представилось… — Торбэк запнулся, — случая.
— Что-о? Не представилось случая? Вы что же, хотите сказать, что ничего не сделали? — Голос коммерсанта стал жестким.
— Удобной минуты не представилось, господин Ланкастер, — тяжело дыша, ответил Торбэк.
— Что за чушь! — В ухо Торбэку клинком вонзился голос Ланкастера. — Сколько раз я должен вам говорить, что мои приказания должны выполняться в срок!
— Так ведь, господин Ланкастер… — Торбэк весь съежился, будто Ланкастер стоял перед ним. — Я хотел, но…
В трубке послышались проклятия.
— Дерьмо вы, а не мужчина! А что она?
— Она осталась там. Однако она может уйти…
— Можете не беспокоиться. Это уж не ваша забота. Окамура не такой олух, как вы.
Разъяренный Ланкастер орал на Торбэка, как на мальчишку.
— Почему, я спрашиваю, вы канителитесь? О чем вы думаете? Вы меня слышите?..
— Слышу, но…
— Смотрите, случится непоправимое. От вас тоже нетрудно избавиться. Запомните это и бросьте валять дурака!
— Что вы, господин Ланкастер…
— Вы меня, как видно, недооцениваете. Меня вам не провести. Лучше подумайте о себе.
— О господин Ланкастер…
— Сегодня ночью все должно быть сделано! Понятно, господин Торбэк? Сегодня ночью! В противном случае пеняйте на себя. Я не из слабонервных.
Торбэк чуть не рухнул наземь.
29
Поблизости от станции О. городской электрички Центральной линии расположен рынок.
Пристанционную улицу пересекает переулок, где сосредоточены рыбные, мясные, овощные лавки и магазины. Торговать здесь начали случайно, в первый послевоенный год, но постепенно рынок разросся, да так и остался на этом месте.
Под вечер третьего апреля на этом базаре, перед продуктовым магазином «Идзумия» остановилась средних лет дама.
В «Идзумия» продавались главным образом импортные продукты. Перед магазином на лотках громоздились горы консервов с иностранными этикетками. Дама протянула руку к одной из них. Приказчик тотчас же заметил это и поклонился.
— Сколько стоят эти консервы?
Дама держала в руке банку свежеконсервированных грибов.
— Пожалуйста, четыреста восемьдесят иен.
Это были дорогие консервы, и их покупали очень редко.
— Что же, я, пожалуй, возьму две банки.
Дама взяла консервы и протянула приказчику тысячеиеновую бумажку.
— Благодарю! Не забывайте нас, заходите, пожалуйста!
Дама затерялась в толпе.
Самое обычное явление: человек приходит, выбирает товар и покупает его.
Затем дама зашла в мясную лавку, потом в овощную.
Покинув рынок, она перешла линию железной дороги и на остановке села в автобус. Автобус довез ее до улицы особняков, где она и сошла. Там, дойдя до перекрестка, женщина огляделась, потом повернула за угол и вошла в калитку.
— Уже вернулись! — Даме навстречу вышел молодой мужчина. — Ого, сегодня будет угощение! — улыбнулся он, увидев покупки.
— Будет, но не для вас, — ответила дама.
— Уж так и быть, мы подождем, — ответил мужчина.
— Это для нашей гостьи, — сказала дама, поднимая глаза кверху. — Кстати, все спокойно?
— Все время порывается уйти, но я не даю ей даже спуститься вниз.
— Ни в коем случае! Убежит, так потом хлопот не оберешься.
— А когда придет этот патер? Она только о нем и спрашивает.
— Наверно, только вечером.
— А придет он? Она его так ждет. Если он не явится, будет скандал. Еще кричать начнет, чего доброго.
— Не беспокойтесь, придет обязательно. Вы только следите, чтобы она не убежала до его прихода.
Когда дама прошла в кухню и принялась готовить, туда, тяжело ступая, вошел Окамура.
— Что это? — Он взял банку консервов. — А, грибы… Вот не знал, что бывают консервы из свежих грибов!
— Это деликатес. На ужин приготовлю ей китайское блюдо.
— Это ты хорошо придумала. А то она совсем скисла. — С этими словами Окамура вышел.
— Эй, — обратился он к человеку в вестибюле, — посмотри, не следит ли кто-нибудь за домом.
Сэцуко с нетерпением ждала Торбэка. Куда он пропал? Ее мучило это тоскливое одиночество. Да и весь этот дом был каким-то подозрительным. Он внушал ей страх.
Правда, к ней относились здесь очень внимательно. Таинственная дама часто поднималась к ней, приносила ей сладости, фрукты, журналы, чтобы она не скучала, и все спрашивала, что ей нужно.
Кормили ее прекрасно, самыми изысканными блюдами. Но почему ее так упорно удерживают в комнате?
— Если вы выйдете на улицу, могут быть большие неприятности, об этом и отец Торбэк предупреждал. А он ведь, кажется, собирается тут побыть с вами несколько дней, — говорила ей женщина.
Сэцуко хотела позвонить Торбэку, но этого ей тоже не разрешили.
— Нет, не нужно. Это ни к чему. Отец Торбэк все равно сегодня очень занят, — сказала дама. — В семинарии идет служба, которую совершает новый священник, и отец Торбэк должен присутствовать там, а после будет торжественная трапеза. Вы его все равно не застанете на месте.
Сэцуко хотела позвонить родным. Ведь сегодня день рождения дяди, а она вчера так и не зашла к ним. Да и на работу надо позвонить. Этой ночью она должна лететь в Гонконг, и надо предупредить, что она не сможет.
Но ей и в этом отказали.
— Знаете лн, это не совсем удобно… Торбэк-сан просил, чтобы до его прихода вы никому не звонили.
Дама говорила извиняющимся тоном, но за внешней мягкостью чувствовалось твердое намерение не уступать никаким просьбам Сэцуко.
Сэцуко опротивела ее комната, ей очень хотелось выйти на улицу, но ей не разрешали.
Интересно, кто живет в этом доме? Торбэк сказал, что дом принадлежит одному прихожанину. Может, это и так. Но все равно подозрительный какой-то дом.
В комнату к Сэцуко заходила все время только женщина. Правда, здесь, в доме, кажется, живет еще какой-то молодой человек. Сэцуко его однажды видела, когда спустилась вниз и пыталась выйти на улицу. Он выглянул в коридор и остановил ее. Тут же сразу появилась женщина, которая попросила ее подняться наверх.
Сэцуко не понимала, почему Торбэк просил не выпускать ее из дому. Все это очень странно.
Какой-то тайной окутан этот дом.
Она с нетерпением ждала Торбэка. Пусть только он поскорее придет, и они тут же покинут этот дом. Здесь она оставаться не может. Однако даже ему она не скажет, почему она здесь не останется. Ни за что! Эту тайну она сохранит до самой могилы.
Это случилось прошлой ночью, до прихода Торбэка, и до сих пор казалось дьявольским сном.
Она услышала, как скрипнула лестница. Чьи-то шаги нарушили безмолвие коридора. Она подумала, что это Торбэк, но в комнату вошел совершенно незнакомый человек. Она его никогда не видела. Это был европеец, высокий, широкоплечий.
Сэцуко смотрела на него затаив дыхание. Он назвал себя двоюродным братом Торбэка. Тогда она успокоилась. Незнакомец держался, как подобает джентльмену. Он великолепно говорил по-английски. Она коротко отвечала ему, испуг ее прошел — ведь Торбэк говорил ей о своем брате.
Правда, этот иностранец нарушил приличия, войдя в комнату без стука, но раз он браг Торбэка, его можно извинить. Однако странно, почему никто из хозяев его не проводил к ней.
А потом… Потом случилось такое, что до сих пор приводит Сэцуко в дрожь. Это было как ураган. Все произошло мгновенно, и вот она уже лежала нагая и растерзанная. А он, усмехаясь, так же внезапно ушел, как и появился…
Торбэк пришел через полчаса после случившегося. И Сэцуко, пылая от стыда, в страхе не позволила ему даже зажечь свет. И не поговорила с ним толком. Да и что она могла ему сказать? Она только плакала.
Настало время ужина. Его принесла все та же женщина.
— Просто не знаю, чем вас и угостить, — сказала она. — Вот приготовила китайское блюдо, но боюсь, что оно вам не понравится.
— Благодарю.
Сэцуко взяла палочки и принялась за еду. Женщина сидела рядом, словно хотела хоть немного скрасить ее одиночество.
— Ну как, нравится?
— Очень. Вы прекрасно готовите! — похвалила Сэцуко.
Действительно, ужин был великолепный! Конечно, если бы Торбэк был с ней, все показалось бы еще вкуснее. Впрочем, дело было даже не в Торбэке, а в том, что произошло с ней вчера.
— Что-то отец Торбэк задерживается, — сказала женщина, словно читая ее мысли.
Сэцуко потупила взор.
— Ну ничего, теперь скоро придет. Служба уже, наверное, кончилась. Осталось потерпеть самую малость. Я понимаю, очень скучно просидеть весь день одной.
— Спасибо, — поблагодарила Сэцуко.
— Больше не хотите?! Как жаль!
Сэцуко снова осталась одна.
А Торбэка все не было. Ей казалось, что она в пустыне. Никогда она еще так не тосковала по нему.
И какой противный, унылый дом! И страшный. Так и кажется, что тебя все время подстерегает опасность.
Тишина, с нижнего этажа — никаких звуков. Что там делается? Сэцуко сидит не шевелясь, и ей кажется, что эта ночь будет длиться вечно.
Снаружи иногда доносится шум проезжающей машины. Сэцуко напрягает слух в надежде, что это едет Торбэк, но всякий раз шум удаляется, и снова наступает тишина.
Стрелки часов уже показывают девять.
Неужели и сегодня ей придется ждать до одиннадцати? Ей сразу вспомнился вчерашний кошмар.
Все-таки как этот человек попал сюда? Неужели его никто здесь не знает? Не может быть. Наверно, и женщина эта его знает. Однако она это скрывает, по ее лицу нельзя догадаться, известно ей что-нибудь или нет.
Сэцуко казнит себя за вчерашнее. Как все нелепо и страшно получилось. Вошел, словно хозяин, и, словно хозяин, овладел ею.
Прошло еще полчаса. Опять послышался шум мотора. На этот раз машина остановилась у дома. Это Торбэк, Сэцуко не могла ошибиться. Наконец-то послышался его голос.
Сэцуко не выдержала и распахнула дверь. Перед ней стоял Торбэк. Она со слезами бросилась ему на грудь.
30
Сэцуко дрожала, как в лихорадке.
И опять неудержимо по ее щекам катились слезы. Торбэк недоумевал — ее будто подменили. Она стала совсем другой. У него даже закралось подозрение. Неужели она почувствовала, что против нее что-то замышляют?
— Сэцуко! — Голос Торбэка звучал очень нежно. — Что с тобой?
Но она ничего ему не объяснила и только пожаловалась, что ей было очень тоскливо.
— Ну, а сейчас? Ведь я же с тобой.
Однако она все еще не могла прийти в себя. Грудь Торбэка была мокрой от ее слез.
— Тебя кто-нибудь обидел здесь?
— Нет, нет… Ко мне были очень внимательны…
— Ну и слава богу! В этом доме все христиане, так что ничего дурного тебе сделать здесь не могли.
— Бэк, — сказала Сэцуко, — ты хочешь, чтобы мы тут пожили с тобой? Мне сказала об этом хозяйка. Это правда?
Она испытующе посмотрела на Торбэка.
— Правда, ведь я сам тебе об этом говорил.
Сэцуко на минуту задумалась.
— Конечно, побыть с тобой несколько дней было бы замечательно… По скажи, ты по-прежнему должен общаться со своим… этим братом?
Она подняла голову и посмотрела Торбэку в глаза.
И тут она увидела, что Торбэк изменился в лице. Да и глаза его, всегда ласковые, нежные и чистые, сейчас были совсем другими.
— Если ты этого не хочешь, я совсем перестану с ним встречаться…
— Это правда?
Торбэк отвел глаза в сторону.
— Конечно, правда, если ты настаиваешь. Это нетрудно.
Сэцуко крепко обвила его шею руками.
— Ты обещаешь?
— Обещаю.
— Слава богу!
Она еще крепче прижалась к нему и поцеловала его в губы.
— Только не обманывай меня. Умоляю тебя, не встречайся с ним больше! Никогда! И сюда не позволяй ему приходить!
— Хорошо, Сэцуко, я не буду с ним встречаться.
— Спасибо тебе!
Сегодня Сэцуко дарила ему свою любовь особенно горячо. Она все время тянулась к нему, целовала его лицо, шею, плечи…
— Сэцуко! Ты любишь меня?
— Да, очень!
— Правда?
— Конечно. Ради тебя я не пожалею жизни!
— О-о-о!
— Сегодня ты был очень занят в церкви? А сейчас уже совсем освободился?
— Да, да, теперь я свободен.
— Слава богу! Мне ведь не хотелось бы, чтобы наши отношения вредили твоему делу.
Торбэк посмотрел на часы: двадцать минут одиннадцатого.
— Боже, а ведь я действительно забыл заехать в одно место!
— Ну вот видишь! Ты должен уехать? Опять!
— Да, но, впрочем, мы можем поехать вместе, если ты хочешь.
— А что я буду там делать?
— Да ничего. Я быстро освобожусь. Подождешь меня в машине. Мне ведь не в церковь нужно. А потом приедем сюда.
— Бэк, это просто замечательно! А то у меня снова будет ужасное настроение… Только можно мне позвонить тете? Они, наверно, страшно беспокоятся. Ведь я им так и не позвонила в тот день.
— Конечно, можно. Но я очень спешу. Позвоним на обратном пути.
— Хорошо. А что сказать тете, если она спросит, где я?
— Ну, это чепуха. Скажешь, что звонишь из дому.
— Ох, как это неудобно!..
Торбэк встал. И только сейчас Сэцуко включила свет. Она села перед зеркалом и стала приводить себя в порядок. Через несколько минут она была готова.
— Ну вот и все. — Сэцуко взяла сумку.
— Да, кстати, скажи, то письмо, что я тебе послал, оно с тобой?
— Да, в сумке.
— Дай его, пожалуйста, мне.
— Но зачем, Бэк? Я его здесь от скуки все время перечитывала.
— Оно мне нужно, дай, пожалуйста, — и Торбэк протянул руку.
— Ты иногда бываешь такой странный!
Она раскрыла сумку и достала письмо.
— Вот, возьми!
Торбэк взял письмо так стремительно, что Сэцуко насторожилась.
Он улыбнулся и положил письмо к себе в карман.
— Я оставлю его у себя.
— Зачем?
— Да просто мне не хочется, чтобы ты вспоминала о моем брате, раз он тебе так неприятен, ведь в этом письме я упоминаю о нем.
Сэцуко тронуло такое внимание. Все было, как она хотела.
— Ну пошли.
— Небо какое-то черное. Может, дождь пойдет? Возьму с собой зонтик.
Они тихо спустились по лестнице. Сэцуко шла впереди.
Внизу в вестибюле стояла женщина, та самая, что прислуживала Сэцуко.
— Далеко отправляетесь? — улыбаясь, спросила она.
— Немного покатаемся на машине.
— Вот и прекрасно!
Они вышли на улицу. Знакомый голубой «рено» стоял у ограды. Торбэк открыл дверцу.
— Я так давно не была на свежем воздухе! — проговорила Сэцуко.
Торбэк уселся за руль и нажал на акселератор. Мотор зашумел. Он включил фары. Перед тем как тронуться, Торбэк огляделся по сторонам.
Сзади зажглись красные огоньки, и машина тронулась. Огоньки постепенно делались все меньше и меньше и, наконец, совсем исчезли из виду.
У ворот дома стоял Окамура. Убедившись, что «рено» скрылся за поворотом, он поспешил в дом и бросился к телефону…
Был первый час ночи.
Торбэк вел машину по уснувшим улицам. Он мчался на бешеной скорости. Сэцуко в машине уже не было. Не снижая скорости, он въехал в лес. Тишина, кругом ни души. Деревья снизу закрывала пелена тумана.
Недалеко от дома Ясуко Торбэк сбавил скорость и повел машину осторожно, словно крадучись. Как всегда, он поставил «рено» среди деревьев и огляделся. Разумеется, в доме уже спали. Он постучал в дверь. Залаяла собака, но Торбэк прикрикнул на нее, и она замолчала. Он стучал очень тихо и с тревогой ждал, пока в доме загорится свет. Наконец дверь открылась.
— Боже мой, Бэк-сан! — Ясуко ß удивлением посмотрела на гостя. — Так поздно?
Торбэк попытался улыбнуться. Но улыбки не получилось, лицо исказила гримаса. Вдруг его качнуло в сторону.
— Что с вами?!
Ясуко с тревогой смотрела на Торбэка. Ее поразил его вид.
Когда он вошел в комнату, на нем лица не было: какая-то зеленая бледность заливала лоб, щеки, и под глазами чернели круги, волосы были растрепаны, костюм измят и испачкан в грязи.
Ясуко решила, что он попал в автомобильную катастрофу.
— Что случилось, Торбэк-сан? Вы похожи на привидение.
Она пристально смотрела на Торбэка, который в странном возбуждении кусал ногти, устремив взгляд в одну точку.
— Скорее переодевайтесь в сутану, а то у вас страшный вид.
Торбэк не ответил. Его затрясло как в лихорадке.
— Да что же, наконец, случилось?! Сшибли кого-нибудь?
Это единственное, что она могла предположить. Всегда такой веселый, а сейчас выглядит сумасшедшим.
— Бэк-сан!
Ясуко подошла к нему и взяла за руку. Но Торбэк с силой оттолкнул ее. Ясуко опешила. А он вдруг повалился на колени. И трудно было понять, то ли это был юродивый в молитвенном экстазе, то ли смертельно раненный зверь.
Он тяжело застонал. Сначала стоны были глухие, сдержанные, но постепенно они становились все громче, переходя в судорожные рыдания.
Потом он что-то забормотал на своем языке. Ясуко ничего не могла понять, она лишь догадывалась, что он шепчет молитву.
— Господи, прими погибшую душу в руки своя…
Молился он долго. Руки у него были неподвижно, точно у мертвеца, сложены на груди. Голову он то склонял на грудь, то поднимал высоко, как бы обращаясь к небу.
А вокруг ни звука, полная тишина. И в этой тишине Торбэк похож был на дикаря, возносившего языческую молитву своему божеству.
Ясуко не осмеливалась даже подойти к нему. Она поняла, что случилось что-то страшное. Нет, это была не автомобильная катастрофа! Торбэк совершил что-то ужасное! Но что?
Она пристально посмотрела на него, и ее расширенные глаза застыли в испуге.