1882 год, монастырь Мусиндо в горах к западу от Эдо

Преподобная настоятельница Мусиндо, Дзинтоку, уселась на возвышении в главном зале для медитаций. Она низко поклонилась гостям, которых ввели в зал две молодые женщины, одетые как буддийские монахини давних времен; головы их были покрыты капюшонами из грубой коричневой ткани, такой же, из которой были пошиты рясы. Преподобная настоятельница была одета точно так же; она отвергала наряды из более дорогого и более удобного шелка, который полагался бы ей по рангу. Она и ее помощницы носили капюшоны потому, что не брили голову налысо, как это обычно было принято у буддийских монахинь. Преподобная настоятельница обнаружила, что монахини с длинными, блестящими, красивыми волосами получали куда меньше пожертвований, чем те, которые выглядели более бедными и смиренными. Поскольку настоятельница не желала брить голову, то она не могла требовать этого и от остальных. Вся ее методика сводилась к тому, чтобы вдохновлять последовательниц своим примером. Это был единственный способ добиться нравственной подлинности, а ее авторитет в монастыре Мусиндо базировался главным образом именно на нравственной достоверности.

Сегодня у них было сорок гостей, вчера — сорок один, позавчера — тридцать семь. Женские наряды представляли собою, как ныне было принято в городах, смесь западных и японских деталей: кимоно в сочетании с английскими шляпками и французскими туфельками, и время от времени — еще и жакет американского покроя в качестве верхней одежды. Мужчины склонны были придерживаться одной тенденции, либо одеваться чисто по-западному, от шляпы до ботинок, либо исключительно по-японски, в кимоно и деревянные сандалии. Никто больше не забирал волосы в хвост, и никто не ходил с мечами. И то, и другое находилось под запретом. А если бы и не запрет, кто стал бы их носить? Самураев больше не было, а носить мечи прежде дозволялось лишь самураям.

Поток посетителей неуклонно возрастал последние три года, с того момента, как настоятельнице пришло в голову устраивать экскурсии в храм. За это ей следовало поблагодарить новое императорское правительство. Посетителей становилось все больше благодаря увеличивающемуся интересу к древним японским традициям; увеличение интереса шло параллельно с интенсивной правительственной кампанией модернизации. Это было не настолько странным, как казалось на первый взгляд. Хотя модернизация означала принятие западных методов и образа действия в промышленности, науке, войне, политике и одежде, она сопровождалась не менее энергичной кампанией по сохранению старинных культурных традиций. “Западная наука, восточная добродетель”. Таков был официальный лозунг. Но кто мог точно сказать, что именно из себя представляет восточная добродетель?

Преподобная настоятельница испытывала на этот счет определенные сомнения. Традиции, навязанные режимом сёгунов Токугава, ныне лишившимся доверия и свергнутым, никак не могли быть подлинными. Если верить новому правительству, сёгуны на двести пятьдесят лет остановили развитие общества и внедряли разнообразные двуличные выдумки, дабы утвердить свою власть и грабить, бросать в тюрьму, мучать, порабощать, ссылать, убивать и всячески угнетать и запугивать всех, кто им противостоял — тактика, от которой нынешнее правительство, если верить его утверждениям, целиком и полностью отказалось. Конечно же, не следовало бездумно отвергать все обычаи и манеры той эпохи, поскольку некоторые из них были подлинными и глубоко чтимыми традициями, идущими из прошлого — сёгуны лишь присвоили и использовали их. Так что новое правительство не только заключало договоры, создавало армию и флот, конфисковывало земли и имущество клана Токугава и лихорадочно писало новые законы, которые соответствовали бы представлению западных стран о реформах, но еще и определяло, что традиционно, а что нет. И в официальных заявлениях регулярно повторялись две формулировки.

“Испокон веков…”

“Со времен незапамятных…”

Преподобная настоятельница достаточно знала о лжи, чтобы распознать слова, призванные скорее скрыть что-то, чем разьяснить. Она подозревала, что речь идет скорее о вымысле, чем о сохранении. Ведь намного проще добиться согласия, цитируя мудрецов древности, чем убедить людей рискнуть и принять новшества. И тем не менее настоятельница была признательна правительству за то, что монастырь Мусиндо оказался включен в список Национальных исторических памятников.

Уважаемые гости, — сказала настоятельница, — мы почтительно благодарим вас за то, что вы дали себе труд навестить наш уединенный и скромный храм.

Хоть Мусиндо и вправду был скромен, уединенным он уже не был. Через лежащую внизу долину протянулась новая дорога, соединяющая побережье Тихого океана с Японским морем. На самом деле, теперь добраться до этого храма было довольно легко, но необходимость покинуть город вызывала ощущение паломничества, отсутствовавшее при посещении какого-нибудь из более знаменитых городских храмов. Учитывая предназначение Мусиндо, это было скорее преимуществом. А потому настоятельница считала, что не вредно будет лишний раз намекнуть на уединение.

Мир вокруг нас изменяется стремительно и неумолимо. Мы же здесь живем в точности так же, как ушедшие от мира обитатели Мусиндо жили шесть столетий назад, следуя Пути Будды.

Строго говоря, Мусиндо не был заселен монахами непрестанно на протяжении этих шести веков, но настоятельница не считала эту подробность значительной. Где однажды был храм, там всегда будет храм.

В завершение экскурсии вы можете, если пожелаете, присоединиться к монахиням за их дневной трапезой. Это очень простая трапеза, состоящая из овсяной каши, соевой похлебки и маринованых овощей.

На самом деле, эта трапеза ничем особо не отличалась от того, чем большинство присутствующих питалось еще недавно, когда они, по большей части, были крестьянами, не имеющими ни прав, ни собственности, ни родового имени. Быстрые перемены влекут за собой короткую память.

Вас разделят на две группы. Первая сперва осмотрит храм, затем — территорию монастыря, вторая пройдет в обратной последовательности. — Настоятельница снова поклонилась. — Желаю вам приятно провести время. Если у кого-нибудь возникнут вопросы — спрашивайте, не стесняйтесь.

Настоятельница подождала, пока гости покинут зал для медитаций, чтобы приступить к экскурсии, а затем встала и прошла в обособленный уголок, приютившийся у восточной стены монастыря. Это было единственное в Мусиндо место, где духовная практика длилась непрерывно, — и единственное, куда не водили экскурсии. Настоятельница почтительно поклонилась в воротах, прежде чем пройти на отгороженную территорию смотрителя.

Как всегда в это время дня, он возился в огороде. Настоятельница мысленно называла его святым — сперва в шутку, а затем, к собственному удивлению, и вполне серьезно. Святой был очень предсказуем. Он следовал, без малейших отклонений и пропусков, распорядку, установленному более двадцати лет назад чужеземным монахом по имени Джимбо.

Шесть часов медитации до рассвета, затем чаша овсянки и какой-нибудь маринованый овощ — вот и все его пропитание в течение дня. Как столь крупный человек мог прожить на столь малой порции пищи, оставалось загадкой. И тем не менее, ему это удавалось. Остальную часть утра он, как вот сейчас, проводил в огороде: выпалывал сорняки, осторожно выбирая насекомых, чтобы не повредить им, подметал опавшие листья и, кланяясь им, складывал их в компостную кучу, и собирал овощи для еды и заготовки впрок. После двух часов полуденной медитации святой принимался убирать остальную территорию монастыря и, когда требовалось, чинить здания, ограду или дорожки. Затем, перед вечерним омовением он выходил к наружным воротам монастыря и раздавал леденцы и сладкие лепешки детям из соседней деревни, Яманака, у которых пользовался большой любовью. Их, по всей вероятности, поражало, что такой огромный человек может быть таким терпеливым и добрым.

Он был терпелив и добр с детьми, потому что Джимбо был терпелив и добр с ними, а он следовал примеру Джимбо во всем. Но Джимбо не готовил ни леденцы, ни сладкие лепешки. Святой каким-то образом научился этому искусству за время своих скитаний, двадцать лет назад. Это было еще до того, как он стал святым, настоятельница — настоятельницей, заброшенный монастырь Мусиндо вновь начал действовать, а князья западной Японии свергли сёгуна Токугава.

Твой огород прекрасен, — сказала настоятельница. Она всегда разговаривала с ним, как только выдавался удобный случай, скорее по привычке, чем потому, что ожидала, что он ответит как-нибудь иначе, не так, как всегда. — Прекрасно, что овощи и цветы могут цвести и разрастаться, когда ты так осторожно убираешь с них насекомых.

Смотрительно поднял голову и улыбнулся, или, точнее сказать, заулыбался еще шире, потому что улыбался он почти непрестанно. А затем он произнес одно из двух слов, составлявших весь его словарь.

Кими, — сказал он.

 

1861 год, монастырь Мусиндо

Деревенские дети наблюдали за происходящим из леса. Их родители строго-настрого велели им держаться подальше от сотен сёгунских мушкетеров, занявших монастырь Мусиндо. Это был разумный совет, поскольку когда самураи принимаются сражаться друг с дружкой, всегда умирают ни в чем не повинные люди, которых угораздило очутиться рядом, — а тут явно назревала драка. Кими, конечно же, вовсе не собиралась пропускать приближающееся эффектное зрелище. Хотя она была девчонкой, и далеко не самой старшей из детей — ей сравнялось всего восемь, — ум и энергичность сделали ее заводилой. И кроме того, она была единственной, кого Горо слушался всегда. Горо, сын деревенской дурочки, был великаном. Он никогда не хотел никому ничего плохого. Но из-за того, что он был таким большим и таким сильным, он мог непреднамеренно причинить вред людям, и иногда действительно причинял. И дети заметили, что это происходит лишь тогда, когда Кими нету поблизости. Наверняка это было всего лишь совпадением. Но дети, самые суеверные изо всех человеческих существ, верили, что она обладает особым даром умиротворять Горо. И эта репутация пристала к ней на всю жизнь.

Горо был крупнее любого жителя деревни, и даже крупнее, чем чужеземец, который пришел жить в монастырь и стал монахом, учеником старого настоятеля Дзенгена. До появления чужеземца старый Дзенген был единственным обитателем Мусиндо. До того, как чужеземец стал учеником старого Дзенгена, у него было совершенно непроизносимое имя. Затем он начал называть себя Джимбо. Это уже было нетрудно выговорить. Даже Горо, который до этого не произносил ни одного внятного слова, мог выговорить это имя — что и делал, причем непрестанно.

Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо, Джимбо…

Горо, заткнись! — говорили ему остальные дети. — Он знает, кто он такой, и уж точно знает, что ты здесь.

Джимбо, Джимбо, Джимбо…

Горо твердил это снова и снова. Это не докучало одному лишь Джимбо. Джимбо вообще ничего не докучало. Хоть он и был чужеземцем, он все же был истинным последователем Пути Будды.

Горо, хватит, — говорила Кими. — Дай же и другим что-нибудь сказать.

Джимбо, — говорил Горо в последний раз и умолкал. Во всяком случае, на какое-то время.

Когда пришли мушкетеры, Джимбо ушел в горы, и к моменту появления князя Гэндзи еще не вернулся.

Оказалось, что солдаты сёгуна поджидали князя Гэндзи. Его небольшой отряд самураев попал в засаду и был окружен. Те, кто попытался найти убежище в монастыре, погибли от взрыва спрятанного там пороха. В сторону людей Гэндзи было выпущено столько пуль, что мертвые лошади, за которыми они укрывались, оказались превращены в сплошное месиво изорванной плоти. Под конец же, когда прибывшие союзники князя уничтожили врагов, горстка выживших с головы до ног была измазана в крови, лошадиной и людской.

Джимбо не было еще несколько дней после битвы, а когда он вернулся, дети не узнали его. Они увидели чужеземца, одетого наподобие одного из спутников князя Гэндзи, человека, который вместо мечей носил за поясом пистолеты, и который, неистовствуя, словно демон из кошмарнейшей преисподней, убил множество человек — из своих пистолетов, при помощи мечей, которые он отобрал у тех, кого превратил в трупы, и просто голыми, окровавленными руками.

Дети в страхе бежали от него. Все, кроме Горо.

Джимбо, Джимбо, Джимбо! — сказал он и помчался к чужеземцу.

Кими увидела, что Горо прав. Этот чужеземец и вправду был Джимбо. Он сбросил рясу дзенского монаха, которую надел, когда стал учеником старого Дзенгена, и теперь был одет в тот же самый наряд, что был на нем, когда он впервые явился в деревню. За поясом у него был револьвер, а в руках он держал длинное оружие с двумя стволами.

Зачем ты так оделся? — спросила его Кими.

Мне нужно сделать кое-что такое, чего в другой одежде не сделаешь, — сказал Джимбо, глядя на развалины монастыря. Несколько дней спустя все они узнали, что именно он считал должным сделать.

Другой чужеземец вернулся — тот самый демон, который был тогда с князем Гэндзи. Кими привела деревенскую детвору к развалинам зала для медитаций, и там они и спрятались. Они видели, как демон медленно проскользнул внутрь монастырских стен; в каждой руке у него было по револьверу. Джимбо выступил из тени у него за спиной, приставил револьвер к затылку чужеземца и сказал что-то по-английски, чего никто из детей не понял. Но что бы именно Джимбо ни сказал, это заклинание оказалось неправильным, потому что вместо того, чтобы исчезнуть или уйти, демон нырнул вбок и, извернувшись в падении, выстрелил из обоих своих револьверов в Джимбо. Джимбо вытрелил тоже, но только раз, и слишком поздно, и не попал. В тот самый миг, когда он выстрелил, пули демона ударили в него и сбили его наземь. А потом демон встал над Джимбо и разрядил оба своих револьвера ему в лицо.

Когда демон ушел, дети кинулись к Джимбо. Но остановились, когда увидели, что от него осталось. Только Горо и Кими все-таки подошли к нему. Горо рухнул рядом с Джимбо и принялся стонать и подвывать. Кими обняла Горо и попыталась успокоить его — и себя тоже.

Не плачь, Горо. Это уже не Джимбо. Джимбо ушел в Сухавати, Чистую землю. А когда мы отправимся туда, он нас встретит, и нам не будет страшно. Там, в Сухавати, все будет замечательно.

Кими сомневалась, сможет ли Горо когда-либо оправиться от потери. Но постепенно он отошел. Он начал проводить дни напролет в развалинах, убирая обломки и сомнительные куски, которые могли быть обугленными останками человеческих существ, засыпал яму, оставленную мощным взрывом, что уничтожил зал для медитаций, разравнивал землю и собирал пули, что сотнями были выпущены во время битвы, предшествовавшей поединку Старка и Джимбо. За неимением лучшего занятия, дети принялись подражать Горо, и, не успев сообразить, что же именно они делают, они помогли ему восстановить Мусиндо.

Вскоре Горо начал снова произносить единственное слово, которое знал.

Джимбо.

Но теперь он произносил его тихо, и только по одному разу.

Когда монастырь восстал из руин, с ним, в некотором смысле слова, восстал и Джимбо. Горо стал носить его рясу и следовать монашескому распорядку, которого придерживался Джимбо. Он вставал в самый темный предрассветный час, шел к настоятельской хижине для медитаций и оставался там до самого восхода солнца. Однажды, заглянув туда, Кими увидела, что Горо сидит совершенно неподвижно, ноги у него сложены в позу лотоса, словно у настоящего монаха, а веки опущены, как у Джимбо, когда тот глубоко погружался в самадхи. Конечно, же, дурачок не мог, как Джимбо, достичь совершенного, блаженного покоя просвещенного. Он не был настоящим последователем Пути Будды, как Джимбо. Но он очень хорошо ему подражал. А поскольку благодаря этому Горо делался тихим, счастливым и безвредным, Кими ему не мешала.

Однажды, несколько сезонов уборки урожая спустя, когда Кими вместе с семейством работала на деревенском рисовом поле, приехал богатый торговец, сопровождаемый отрядом самураев. Они не состояли на службе у какого-нибудь благородного господина, как все почтенные самураи, а принадлежали к числу самураев без господина — их называли «люди волны», потому что они, подобно волнам на поверхности океана, не имели корней, никому не принадлежали, не имели цели, однако же существовали и способны были учинить крупные неприятности и беспорядки. За последние годы, когда страну лихорадило от внутренних раздоров и присутствия чужеземцев, ослабление порядка породило множество таких людей.

Сколько времени прошло между сражением, поединком, смертью Джимбо, с одной стороны, и приездом этого торговца, с другой, Кими сказать не могла. В деревне один год ничем не отличался от другого. Она знала, что прошло несколько лет, потому что монастырь Мусиндо уже был восстановлен, а ее собственное тело начало изменяться, обнаруживая смущающие истоки свойств, что должны были со временем привести к беременности, родам, придирчивому мужу, пищащим детям и всему прочему. Кими видела ожидающее ее будущее столь же отчетливо, как мистические видения святых. Вскоре она превратится в свою изможденную, до срока состарившуюся мать, а кто-то иной — один из ее будущих детей — станет ею самой, проказливой и дерзкой. Таково истинное значение реинкарнации для низших. Быть может, князья вроде Гэндзи и прекрасные гейши вроде Хэйко перерождаются в новых, захватывающих воплощениях в далеких, загадочных краях. Крестьяне же просто возвращаются обратно, подобно своим предкам, и все повторяется, как уже много раз до того, и никакого перехода в иную жизнь для них нет.

Настает новая эпоха, — провозгласил торговец, не слезая с коня, — эпоха огромных, беспримерных возможностей!

Можешь не трудиться врать нам! — крикнул в ответ один из крестьян. — У нас все равно нету денег. Тебе не удастся выдурить у нас то, чего у нас нет.

Крестьяне расхохотались. Многие принялись хвалить того, кто отозвался первым, и выкрикивать собственные предложения.

Отправляйся в деревню Кобаяси! Они намного богаче нас!

Да! У них, по крайней мере, есть что украсть! А у нас нету ничего!

Крестьяне снова расхохотались, а торговец улыбнулся. Он вытащил из-под куртки большой кошелек и встряхнул его. Послышался звук, напоминающий звон монет. Множества тяжелых монет. Смех быстро стих.

Торговец сказал:

Станет ли обманщик давать вам свои деньги, вместо того, чтобы забирать у вас ваши? Станет ли лжец верить вам на слово, вместо того, чтобы просить вас поверить на слово ему?

По весу кошелька не отличишь, свинец там, или золото, — отозвался еще какой-то крестьянин, — а слова — это всего лишь слова. Мы не настолько глупы, чтобы не распознать вора, когда мы его видим.

Один из «людей волны», сопровождающих торговца, — видимо, командир отряда, — выехал наперед и заговорил — заносчиво, как всегда говорят самураи, вне зависимости от того, есть у них господин, или нету.

Веди себя смирно, крестьянин, — сказал он, положив руку на рукоять меча, — и говори почтительно с теми, кто выше тебя.

Это деревня Яманака, — отозвался нимало не испугавшийся крестьянин. — Мы — подданные господина Хиромицу, а не какой-нибудь бездомный сброд.

«Человек волны» достал меч из ножен.

Господин Хиромицу, значит. Я дрожу от страха.

Господин Хиромицу имеет счастье дружить с Гэндзи, князем Акаоки, — продолжал гнуть свое крестьянин, — который не так давно сокрушил здесь войско сёгуна. Ты, может, слыхал о монастыре Мусиндо?

Монастырь Мусиндо, — повторил «человек волны», опуская меч, и повернулся к торговцу. — Я думал, это намного западнее.

Поверни голову, — посоветовал крестьянин, — и посмотри на ту гору. Вон он.

Уберите меч, — попросил торговец, — и давайте больше не будем говорить о прошлом. Я пришел как посланец будущего. Зажиточного, процветающего будущего. Будете ли вы слушать меня, или нет? Если нет, то я уеду.

Он открыл кошель, запустил туда руку, вытащил пригоршню монет и раскрыл кулак. В кошеле был не свинец. На ладони у торговца блестели су, прямоугольные золотые монеты с легко узнаваемым клеймом монетного двора Токугавы. Шестнадцать су составляли один рё, а один рё — это было больше, чем самый богатый земледелец деревни мог мечтать выручить за весь свой урожай. Если кошелек торговца и вправду был набит золотыми су, то он держал в руках целое состояние. Просто поразительно, что сопровождавшие торговца ронины до сих пор еще не убили его и не украли его богатство. Сознание того, что рядом с ними находятся столь огромные деньги, повергло крестьян в молчание.

Недавно сёгун отменил запрет на путешествия за границу, — объявил торговец. — Видя, что мир будет облагодетельствован нашим присутствием, сёгун мудро дозволил японцам бывать в чужих землях. Чтобы создать путешественникам благоприятные условия, будет построено множество гостиниц — на Тайване, на Филлипинах, в Сиаме, в Кохинхине, на Яве и в других местах. Само собой разумеется, прислуга в этих гостиницах должна быть японская. Мы не можем доверить наших путешественников заботам нецивилизованных местных жителей. А потому мне поручено предложить молодым женщинам из вашей деревни работу служанок, поварих и экономок, сроком на три года. Плата — один су за год — будет передана их семьям. Заранее, авансом! Вот три су, которые сейчас, немедленно будут выданы любому семейству, которое предоставит своим дочерям такую неповторимую возможность! Три золотых су!

Едва лишь услышав слова «три золотых су», Кими поняла, что она уже все равно что на Филлипинах или в Сиаме, где бы это ни было. Она не верила ни единому слову этого явного пройдохи — про повеление сёгуна, новые возможности и все прочее, — и сомневалась, чтобы хоть кто-нибудь из ее односельчан ему верил. Но нищие крестьяне, которым нужно было кормить слишком много ртов, просто не могли устоять перед таким предложением.

А теперь скажите мне правду, — произнес торговец, по-прежнему державший на виду у крестьян полную пригоршню золота, — разве вы думали, что доживете до такого дня, когда самая обычная дочь-бесприданница будет стоить так дорого? Воистину, мы живем в невиданные времена!

Три сестры Кими уже были замужем, и у всех были маленькие дети, которых нельзя было оставить. Кими была единственной, кто мог отправиться в дорогу. Она и отправилась — в тот же самый день, вместе с еще шестью девушками из их деревни. Она даже не успела взобраться в Мусиндо и попрощаться с Горо.

Две недели спустя она сидела на складе, неподалеку от причалов, в порте Йокогама, и вместе с сотней девушек и молодых женщин ждала корабля, который должен был отвезти их в какое-то место, именуемое Лусон. Сказочки про служанок, поварих и экономок давно были позабыты. Многих девушек постарше охранники уже успели изнасиловать, а некоторых — и не по одному разу. Кими и другие девушки избежали этой судьбы лишь потому, что торговец постоянно напоминал «людям волны», что самые молодые девушки принесут двойную прибыль, если довезти их до места девственницами. Благодаря этому хрупкому равновесию между похотью и алчностью Кими пока что пребывала в безопасности. Однако же, это была безопасность, лишенная надежды. Кими наконец-то это поняла. Ее продали. Ее же собственные родители.

На протяжении нескольких дней мысль о побеге помогала ей сохранять энергию и бодрость духа. Но вскоре все это развеялось. Куда ей бежать? Если она вернется в деревню, «люди волны» придут за нею, и что тогда делать ее родителям? Они отдадут ее обратно — потому что если они ее не отдадут, им придется вернуть золото, а этого Кими не могла себе и вообразить. Она помнила, какие у родителей сделались лица, когда монеты очутились у них в руках. А если не возвращаться в деревню, что она будет делать? Как ей выжить здесь, в Йокогаме, городе, набитом незнакомцами, людьми, оторвавшимися от своих корней, как те же «люди волны», что держали ее в неволе?

Отчаянье ввергло ее в отупение, а отупев, Кими потеряла представление о времени.

Вот такой теперь будет вся ее оставшаяся жизнь. Неопределенной, смутной, оцепеневшей. Ее будут использовать до тех пор, пока она не перестанет приносить пользу, а потом она умрет. Что за проклятие — родиться женщиной! Будь она собакой — пусть даже собакой женского пола, — она хотя бы находилась под защитой старых законов сёгуна, предписывающих, как надлежит обращаться с собаками. А законов, предписывающих, как надлежит обращаться с женщинами, не существует.

Кими очнулась от перепуганных криков девушек, находившихся ближе прочих к выходу из их загона. Кими тут же постаралась забиться за толпу. Возможно, пока что ей нечего было бояться, раз в качестве девственницы она была ценнее, но безопаснее было не слишком полагаться на их алчность. Эти негодяи, погрязшие в пороках, были ненадежны даже в проявлении пороков. Достаточно минутной слабости — а “люди волны” состояли из слабостей. Так что Кими предпочла спрятаться.

Это правильно. Кричите, кричите, — сказал один из охранников. Остальные расхохотались. — Что, страшно на него смотреть? Следующую смутьянку, которая не будет делать, что ей велено — причем делать быстро и хорошо! — мы отдадим ему. Как вам это понравится, а? Эй, ты! Да, ты! Кого ты выберешь? Его или меня?

Кими не видно было, что там творится, но ей не нужно было видеть, чтобы знать. Она слышала смех, перепуганное бормотание, звук открывающейся двери, шарканье ног. Она оказалась плотно зажата между другими девушками — чувствовалось, насколько они испуганы. Все они старались оказаться как можно дальше ото входа.

Мы оставим его здесь, чтобы он присматривал за вами, — сказал охранник. — Если вы соображаете, что для вас лучше, то будете вести себя хорошо, пока нас нету, а не то — смотрите!

Охранники ушли, прихватив несчастных женщин, которых они отобрали для вечерних развлечений, но Кими так и осталась зажатой между товарками по несчастью. Этот новый охранник, которого здесь оставили, должно быть, был настоящим чудовищем, раз его настолько боялись даже по сравнению с теми тварями, которых она уже видела. Кими понимала, что он движется вдоль ограды, вглядываясь в женщин, потому что перепуганная толпа сместилась сперва в одну сторону, затем в другую, и ощущение паники все возрастало. Некоторые девушки уже начали всхлипывать, в предчувствии ужаса, который неизбежно вскорости обрушится на них. Толпа качнулась еще раз, и Кими на миг разглядела охранника; его огромная лысая голова возвышалась над толпой. Он безмолвно двигался вдоль ограды, туда-сюда, и внимание его было полностью сосредоточено на женщинах. Это было какое-то немое, безволосое чудище, быть может, чужеземец, и бессердечные “люди волны” привели его сюда, чтобы запугать их и превратить в покорных рабынь.

Ворота задребезжали, сперва легонько, потом яростно. Женщины, испуганно ахнув, еще сильнее вжались в дальнюю стену. Что-то лязгнуло. Кими видела, как закачалась верхняя часть ворот. Чудовище очутилось внутри. Толпа расступалась и пятилась перед ним, и Кими пыталась пятиться вместе с остальными. Но удавалось ей это недолго, потому что вскорости женщины начали пятиться не только от чудовища, но и от нее.

Он шел за ней!

В течение последних нескольких дней Кими подумывала о самоубийстве, но всякий раз отказывалась от этой мысли. Жизнь все же предпочтительнее смерти. Пока она была жива, у нее оставался шанс. У мертвых же нету ничего. А кроме того, было еще и затруднение практического характера. Как покончить с собой? Уморить себя голодом не получилось бы. Охранники заметят, что происходит, и вынудят ее есть. Это уже произошло с одной девушкой. Пока Кими не увидела, что охранники с нею делают, она и не подозревала, что процесс кормления тоже можно превратить в пытку.

Даже повеситься, и то было не на чем, кроме как на ограде — а это было слишком медленный способ удушения. Одна из девушек попыталась прибегнуть к нему, но лишь повредила мышцы шеи, а ее все равно успели снять. Теперь голова у нее постоянно была склонена набок, что уменьшало ее ценность, и, несомненно, сулило ей особенно скверное обращение по прибытии на Лусон.

Кими не могла спрыгнуть с высоты или перерезать себе горло. Самое большее, она могла бы попытаться удариться головой об пол с такой силой, чтобы проломить себе череп. Но Кими не верилось, чтобы у нее хватило на это силы и воли.

Оставался лишь один вариант. Он был ужасен, но зато сулил верную смерть, если только у нее хватит на это мужества. Кими много раз уже почти решалась, но всякий раз останавливалась. Жизнь все-таки была предпочтительнее смерти. До нынешнего момента.

Чудовище продолжало надвигаться. В темноте барака Кими не могла разглядеть его лица — видны были лишь очертания массивного тела. Он разорвет ее, раздавит ее, сокрушит ее в ярости своей нечеловеческой похоти, прежде чем бросить ее умирать в мучениях на полу этого склада в Йокогаме, совсем одну.

Кими отвернулась и опустилась на колени; она высунула язык как можно дальше. Сейчас она ударится подбородком об пол, откусит себе этот орган, причиняющий столько беспокойства, и истечет кровью. Какая короткая жизнь… и единственным лучиком света в ней был тот, что внес монах-чужеземец, Джимбо — да и то было так давно… Кими закрыла глаза и вскинула голову, чтобы опустить ее в последний раз. Высунутый язык уже успел настолько пересохнуть, что начал запекаться.

Кими, — сказало чудище.

 

1882 год, монастырь Мусиндо

.

Горо, — сказала преподобная настоятельница Дзинтоку.

Кими, — отозвался святой.

Горо.

Кими.

Горо.

Кими.

Это повторение имен могло длиться очень долго. Настоятельница привыкла воспринимать это как разновидность ритуальных формул, и иногда, совершенно непреднамеренно, сама того не замечая, погружалась в состояние медитации. Иногда Горо все еще был рядом, когда она приходила в себя. А иногда он куда-нибудь уходил, поскольку строго придерживался распорядка, некогда принятого Джимбо. Однажды, когда настоятельница пришла в себя, шел проливной дождь, и кто-то из послушниц держал над ней зонтик. Конечно же, ее прислал сюда святой.

До того дня, когда Горо отыскал ее в Йокогаме, он никогда не произносил ее имени. Сейчас, двадцать лет спустя его словарь по-прежнему состоял всего из двух слов. “Джимбо”. “Кими”. Как он нашел ее? Она не знала. Как случилось, что “люди волны” взяли его в охранники? Она не знала.

Кими, — сказал он, взял ее за руку и вывел из загона, от пристани, из Йокогамы, и привел обратно в Мусиндо. Тот самый человек, который постоянно умудрялся заблудиться по дороге от деревни до монастыря, при том, что монастырь было видно из деревни. Как он забрался так далеко и как с такой легкостью нашел дорогу обратно? Она не знала.

Большинство женщин были слишком перепуганы, чтобы последовать за ними, но некоторые все-таки решились. Кое-кто из них до сих пор обитал в Мусиндо. Их никто не преследовал. Почему? Она не знала. Она никогда больше не видала ни этого торговца, ни этих “людей волны”.

Настоятельница моргнула.

Горо рядом не было.

Сколько же она простояла здесь, углубившись в мысли о прошлом? Настоятельница взглянула на небо. Было уже хорошо за полдень. Экскурсия давно завершилась, открытая монастырская трапеза подана и съедена, гости ушли. Настоятельница покинула уголок смотрителя и вернулась в монастырь; нужно было подсчитать дневную прибыль. Кроме пожертвований за экскурсию, были еще подношения, которые оставляли в медитационном зале — для будд, на кухне — за трапезу, и в мастерской — за священные реликвии: кусочки обугленного дерева, пули и обрывки свитков.

Обугленное дерево бралось из развалин зала для медитации, взорванного во время прославленного сражения. Его кусочки пользовались особенной популярностью у посетителей, вервших, будто они обладают силой, приводящей к такому же мощному, взрывному просветлению. Те, кто искал защиты от физических опасностей либо от злых намерений недругов, предпочитали в качестве талисмана пули. В конце концов, эти пули тысячами летели в князя Гэндзи, и ни одна из них в него не попала. Ясно же, что они должны были впитать часть его силы, отвратившей нападение.

Но все прочие поступления меркли перед пожертвованиями, приносимыми теми, кто желал приобрести фрагмент свитка. Всякий, кто стремился заполучить эти кусочки бумаги, был уверен, что к нему попали останки свитков “Воробьиной тучи”, откровения наделенных провидческим даром князей Окумити о том, что грядет. Заполучи такой кусочек, и твое будущее будет притягивать к тебе все хорошее и отвращать все злое. Иные же были уверены, что в останках свитков сокрыта еще большая сила, сила, способная исполнять самые заветные желания, поскольку на самом деле на этой бумаге был записан “Осенний мост”, собрание заклинаний и наговоров, составленных госпожой Сидзукэ, принцессой-ведьмой, жившей в давние времена.

Настоятельница никогда ничего такого не утверждала, но и не расхолаживала посетителей. Пули действительно были теми самыми пулями, которые были выпущены во время битвы и собраны Горо во время уборки в монастыре. Кусочки дерева действительно были останками старого зала для медитаций, как люди и полагали. А вот фрагменты бумаги были кусочками, которые настоятельница оторвала от древних неисписанных свитков — изначально их было двенадцать, — которые были подарены монастырю госпожей Эмилией примерно пятнадцать лет назад. Настоятельница не знала, для чего предназначались эти свитки, — да, по правде говоря, это ее и не особенно интересовало. Значение имело лишь то, что монастырь Мусиндо получал достаточно пожертвований и был в состоянии прокормить своих обитателей и их семьи. Пусть людит верят в то, что хотят верить, раз это дает им хоть какой-то покой и утешение. И того, и другого в мире слишком мало.

Настоятельница уже хотела было снять капюшон — день выдался теплым, — но тут заметила, что не все гости ушли. Один до сих пор был здесь — тихо сидел в главном садике: молодой человек, необычайно красивый, с очень яркими глазами и длинными, почти девичьими ресницами. Усы удачно избавляли его от излишней смазливости. Молодой человек был одет по последней западной моде: черная фетровая шляпа, серый шелковый жилет под черным двубортным шерстяным пиджаком, и темно-серые шерстяные брюки. Только обувь — сапоги, подходящие скорее для наездника, чем для горожанина, — выбивалась из общей картины. Настоятельница поклонилась, сложилв руки в гассё, буддийском жесте приветствия, и собралась пройти мимо, но тут молодой человек заговорил с ней.

Наш проводник рассказал нам о знаменитой битве, — сказал он.

Он как-то странно выговаривал слова, как если бы ему недоставало практики. Быть может, он лишь недавно вернулся из-за границы, где ему пришлось говорить на чужом наречии, и его язык не успел заново привыкнуть к японской речи.

Это делается с назидательными целями, — сказала настоятельница. — То, что подобное насилие произошло в святом месте, должно напоминать нам о том, что и безмятежность, и хаос не настолько далеки от нас, как нам хотелось бы думать. Надеюсь, этот рассказ не слишком вас побеспокоил.

Вовсе нет, — отозвался молодой человек, хотя на самом деле вид у него был обеспокоенный. — Просто я слыхал эту историю в другом варианте.

Губы его сложились в легкую, едва заметную усмешку, и эта усмешка кого-то напомнила настоятельнице — но она не могла вспомнить, кого именно.

Проводник сказал, что господин Таро привел на помощь прославленных кавалеристов княжества Акаока, — сказал он. — Но Таро тогда еще не звался господином, и он угодил в ловушку вместе с князем Гэндзи и всеми прочими. Помощь привел господин Мукаи, который явился с севера вместе со своими вассалами.

Вот как? — переспросила настоятельница. Осведомленность молодого человека удивила ее. Сражение действительно происходило именно так, как он сказал, а не так, как о том рассказывалось посетителям. Официальная история приписала Таро роль, которую на самом деле сыграл Мукаи, отчасти для того, чтобы восстановить доброе имя первого, а отчасти для того, чтобы замаскировать участие в этом деле второго. Впоследствии Таро плохо закончил, но, к несчастью, слухи о привычках Мукаи поставили бы князя Гэндзи в исключительно неловкое положение, если бы их имена оказались связаны. Двадцать лет повторений придали этой лжи весомость исторического факта. В одном из небольших храмов монастыря даже был алтарь, посвященный господину Таро. За прошедшие годы он приобрел известную популярность как бодхисатва спасения. Но поскольку не имелось никаких реликвий, связазанных с ним, настоятельница этот культ не поддерживала. Теперь же она сказала: — Истинная суть этой истории не в том, кто что сделал. Гораздо полезнее показать, насколько хрупка жизнь, и с какой благодарностью и вниманием следует относиться к каждому ее мигу.

Полагаю, вы правы.

Но молодой человек явно был сильно разочарован, как будто те давние события как-то затрагивали его лично.

Эта битва вызывает у вас особый интерес? — спросила настоятельница.

Только с точки зрения истины, — ответил гость. Он по-прежнему улыбался, и в улыбке по-прежнему сквозил оттенок насмешки, но теперь казалось, будто он насмехается сам над собою. — Я просто надеялся, что что-нибудь из того, что мне рассказывали, окажется правдой. Хоть что-нибудь.

А от кого вы услышали ваш вариант рассказа? — поинтересовалась настоятельница.

От моих родителей. Они здесь были. Во всяком случае, так они мне говорили.

Настоятельница знала всех детей из деревни, которые в тот день наблюдали за битвой, спрятавшись в лесу. Она знала всех, кто прожил достаточно долго, чтобы сделаться взрослым, знала всех родившихся у них детей и всех внуков, и этот молодой человек определенно не входил в их число. Из спутников князя Гэндзи битву пережили всего одиннадцать человек, четыре женщины и семеро мужчин. Впоследствии три пары сочетались браком — несомненно, уверовав, что судьба свела и сохранила их именно для этой цели. (Как же мы любим приписывать своему незначительному существованию совершенно необоснованную важность! Настоятельница мысленно возблагодарила Будду за то, что он уберег ее от этой иллюзии). Родители молодого человека рассказали ему правду о битве, но солгали, сказав, что они при ней присутствовали. Это была не такая уж большая ложь. И все же она явно произвела на него большое впечатление.

А кто ваши родители? — спросила настоятельница.

И тут молодой человек поступил совершенно неожиданно.

Он расхохотался.

Это хороший вопрос! — сказал он. — Очень, очень хороший вопрос.

 

1882 год, Чайна-Таун, Сан-Франсциско

Мэттью Старк остановился у входа в китайскую прачечную, расположенную на углу улиц Вашингтона и Дюпонта и вдохнул полной грудью. Некоторые его знакомые любили поговорить о зловонии Чайнатауна, испускаемом этим районом, словно воспаленной раной. Самому же Старку нравилась здешняя смесь запахов — и не их изобилие, и не какой-то конкретный запах в частности, а все в целом, отголосок жизненной силы и энергии. Она всегда будила в его душе надежду на лучшее, невзирая на то, что он на собственном опыте знал, что худшее, как минимум, настолько же вероятно, как и лучшее. А еще она чем-то напоминала ему тот наполненный событиями год, что он провел в Японии — вот уж двадцать лет тому назад, — хотя запахи там были совершенно другие. Возможно, дело было просто в восточных ароматах.

Старк — с его современным двубортным пиджаком из шерстяной ткани, черным, с отделкой из черного же бархата и с пуговицами, обтянутыми тканью, с жилетом из темно-красного шелка, надетого поверх белой шелковой рубахи, с шерстяными брюками, с элегантными подтяжками, фетровой шляпой, с черным шелковым, нетуго завязанным галстуков, с довольно длинными, но аккуратно подстриженными волосами, что на висках уже отливали сединой, — выглядел в точности как любой преуспевающий джентльмен из быстро растущего города Сан-Франциско. Единственным отличием были небольшие выпуклости под пиджаком, у правого бедра и на груди, слева. Там скрывались кобуры с двумя револьверами тридцать восьмого калибра, со стволами длиной один в пять, а второй — в два дюйма; первый он носил ради его точности, а второй — ради компактности. Он проверил их, прежде чем двинуться через площадь к “Нефритовому лотосу”, самому значительному увеселительному заведению в этой части города.

Старк не ожидал сейчас никаких проблем — во всяком случае, ничего такого, что могло бы потребовать применения огнестрельного оружия. Но старые привычки держатся крепко. Когда он был семнадцатилетним мальчишкой, сбежавшим из приюта в Огайо и пытавшимся стать ковбоем в западном Техасе, его едва не убил мошенник, которого он поймал за жульничаньем во время игры в карты. И единственная причина, по которой Старк убил этого мошенника, а не наоборот, заключалась в том, что револьвер того типа дал осечку. После того случая Старк обзавелся привычкой носить при себе второй револьвер — просто так, на всякий случай. С тех пор ему четырежды приходилось стрелять из обоих револьверов сразу на протяжении одной стычки, и все четыре раза — тогда, в Японии. Трижды он спасал свою жизнь и жизнь своих друзей. Последний же раз это вовсе не было продиктовано необходимостью. Старк разрядил свой кольт сорок четвертого калибра и смит-и-вессон тридцать второго в беспомощного человека, которого он уже и без того смертельно ранил. В его понимании, в этом заключалась величайшая ирония судьбы — в том, что любовь с легкостью способна привести человека к ненависти, а возникшая в результате этого ненависть способна заставить человека совершать неразумные поступки, не колеблясь ни мгновения.

Старк шел на встречу с У Чун Хин, одним из самых богатых людей Сан-Франциско. Являясь китайцем, У Чун обладал привилегией жить в кварталах, раскинувшихся вокруг Портсмутской площади, вместе с двадцатью тысячами своих соплеменников-китайцев, и был достаточно осторожен и благоразумен, чтобы не щеголять своим богатством перед американцами. Старк слыхал, будто У Чун происходил из влиятельного китайского семейства, в молодости приехал в Соединенные Штаты, дабы продолжить образование, и застрял здесь после того, как его родные сгинули во время одного из мятежей, с незавидной регулярностью прокатывавшихся по стране. Но каким бы ни было его подлинное прошлое, в настоящем У Чун был владельцем множества ресторанов, борделей, игорных домов и опиумокурилен. Поскольку деловые интересы Старка лежали в совершенно другой сфере, и поскольку он не нуждался ни в товарах, ни в услугах, предоставляемых У Чуном, они никогда не заключали сделок и никогда не конфликтовали. Старк понятия не имел, отчего вдруг У Чун пригласил его на эту встречу.

Прошу простить меня за то, что я попросил вас прийти сюда, — сказал У Чун.

Старка провели в гостиную, расположенную на втором этаже. Она была обставлена, словно небольшая библиотека в доме какого-нибудь университетского профессора, если судить по изобилию книг. Да и вообще, вся обстановка наводила на мысль, что комната принадлежит какому-то преуспевающему американцу, работнику умственного труда. Впечатление завершал наряд У Чуна, вполне способный посоперничать с нарядом гостя по вкусу и качеству. Вокруг не было ни единого намека на Азию, если не считать лица У Чуна. Волосы хозяина дома были аккуратно подстрижены. Никаких хвостиков — что вы, что вы!

В настоящий момент обстановка такова, что с моей стороны было бы неблагоразумно выходить за пределы моего района.

Из-за Чайнатаунского Бандита, — сказал Старк.

Да, — сказал У Чун, всем своим видом выражая согласие с гостем, — хотя он и не из Чайнатауна.

Газеты утверждают, что он отсюда, — сказал Старк.

Газеты! — фыркнул У Чун. — У них всего лишь две цели. Продать как можно больше экземпляров и послужить интересам их корыстолюбивых хозяев. Из-за газет мы имеем китайский налог на кубический метр, китайский налог на горнорабочих, китайский полицейский налог. Разве это справедливо? Ведь нету же, к примеру, мексиканского налога на кубический метр, немецкого налога на горнорабочих, ирландского полицейского налога — разве не так? И вот теперь, из-за всей этой болтовни о “Чайнатаунском Бандите” общественное мнение вновь настроено против нас.

Это весьма прискорбно, но вполне понятно, — заметил Старк. — Некоторым людям только и нужно, что повод, и Бандит им его дает. Я думал, вы быстро прикроете эту историю.

Я бы и прикрыл, если бы он был китайцем, поскольку если бы он был китайцем, он никак не мог бы остаться неизвестным мне.

Мне не хотелось бы показаться невежливым, мистер У Чун, но все описывают его как китайца. Не могут же абсолютно все ошибаться?

Могут, если… — начал было У Чун, но затем, очевидно, ему пришла в голову мысль получше, и он начал заново. — Этот преступник пристает к богатым парам, отловив их поблизости от их собственных домов, угрожает им револьвером и ножом…

Мясницким ножом, — сказал Старк, — того типа, который часто встречается в китайских ресторанчиках.

Да. Подручные средства, привлеченные исключительно для создания обманчивого впечатления. Преступник выставляет напоказ револьвер и мясницкий нож, и забирает у женщины какую-нибудь драгоценность. Если мужчина пытается оказать сопротивление, он что-то выкрикивает — предположительно, по-китайски, — и либо сбивает его на землю ударом ноги, либо бьет ножом плашмя. — У Чун скривился. — Антикитайские настроения растут день ото дня. Я полагал, что погромы четырехлетней давности были пределом несчастий, но предел лежит куда дальше, чем я думал, настолько далеко, что я даже не в силах его разглядеть. Когда город и штат принял уголовное законодательство, уже стало достаточно плохо. Теперь же конгресс Соединенных Штатов собирается принять закон о высылке китайцев и запрете для китайцев въезжать в США. Если они его примут, что с нами будет? Нас вышлют? Посадят в тюрьму? Отнимут у нас наши жалкие пожитки? Положение и так ужасно, и ни один китаец не осмелился бы ухудшить его подобными преступлениями.

Ни один китаец, пребывающий в здравом уме, — возразил Старк. — Возможно, этот человек не в здравом уме.

У Чун покачал головой.

Он — не китаец.

Старк пожал плечами.

Я готов поверить вам на слово, и я вместе с вами надеюсь, что он остановится прежде, чем ситуация окончательно выйдет из-под контроля. А теперь, если вы не возражаете, давайте перейдем к тому, ради чего вы меня вызвали.

У Чун несколько мгновений спокойно смотрел на Старка, потом сказал:

Мы уже к этому перешли, мистер Старк.

Старк нахмурился.

Боюсь, я не вполне вас понимаю.

В силу разнообразия моего бизнеса, — сказал У Чун, — я поддерживаю рабочие взаимоотношения со многими офицерами полиции. Они с самого начала обратились ко мне за помощью, а в ходе расследования делились со мною информацией. В том числе — некоторыми любопытными фактами. Бандит знает имена своих жертв. Он знает, где они живут, и даже способен описать их комнаты, вплоть до хозяйской спальни, как это произошло в одном случае; это заставляет предположить, что он с какой-то целью наведывается домой к своим жертвам, прежде чем ограбить их на улице. Жертвы преисполнены ужаса и негодования. До сих пор полиция утаивала эти подробности от прессы. Но если они всплывут, вскорости на Чайнатаун хлынут разъяренные толпы, и мы получим повторение зверств семьдесят седьмого года.

Я по-прежнему вас не понимаю, — сказал Старк. — Что я-то могу с этим поделать?

Пожалуйста, мистер Старк, позвольте мне договорить. Это — трудная тема, она требуюет тщательно обдумывать каждое слово. Итак, что мы имеем? Человека, способного проникнуть в дом так, что его никто не замечает, и выйти, не оставив ни единого свидетельства своего пребывания там. Не забывайте также, что он совершает ограбления в лучшем районе города — стоит ли говорить, что там проживают исключительно белые? — однако его никто никогда не видел, хотя из-за своей расовой принадлежности он должен был бы бросаться там в глаза, словно чирей на лбу.

Возможно, он маскируется.

Если это так, то мы должны добавить эту способность к внушительному списку его талантов. И он начинает выглядеть еще более примечательно, если учесть, что он ничего не крадет из домов, в которые проникает, хотя с легкостью мог бы это сделать. Это заставляет предположить, что он руководствуется не мотивами корысти. Весьма любопытное свойство для взломщика и уличного грабителя, не так ли? Тот факт, что во время ограбления он отнимает у женщины всего одну драгоценность, похоже, подтверждает это предположение.

Давайте предположим, что вы правы, — сказал Старк. — Но я по-прежнему не вижу, к чему вы клоните.

Это еще не все, — сказал У Чун. — Мои знакомые в полиции также предоставили мне подробное описание всех драгоценностей, отнятых при ограблениях. У мистера и миссис Добсон — платиновая брошь, шести дюймов в диаметре, с двадцатью семью бриллиантами общим весом в тринадцать с половиной каратов, тринадцатью сапфирами общим весом в девять и три четверти карата, и центральным сапфиром весом в пять каратов.

С этими словами У Чун выложил на стол брошь, полностью соответствующую описанию.

У мистера и миссис Меррил — золотое кольцо с алмазом изумрудной огранки, весом три с половиной карата.

Кольцо легло рядом с брошью.

У мистера и миссис Харт — ожерелье, двадцать четыре дюйма длиной, состоящее из двух золотых и одной серебряной цепочки, обвивающихся вокруг жемчужин диаметром от четверти дюйма до дюйма.

К броши и кольцу присоединилось ожерелье.

Я еще не обнаружил парные браслеты из золота и слоновой кости, которые Бандит отобрал у мистера и миссис Бергер, — сказал У Чун. — Но, конечно же, это произошло всего лишь вчера, и они пока что, если мне будет позволено выразиться, не включились в поток событий.

Я окончательно перестал что-либо понимать, — сказал Старк. — Раз отнятые вещи у вас, видимо, вы схватили Бандита?

У Чун покачал головой.

Нет.

Тогда его сообщников.

Нет. Нет никаких признаков того, что у него имеются сообщники.

В таком случае, как же эти драгоценности попали к вам?

Они были найдены вчера во время очередного осмотра женских покоев. Женщин допросили, но все они утверждают, что ничего об этом не знают.

Под женскими покоями имеется в виду бордель?

Да.

Так значит, Бандит приходится кому-то из них любовником или покровителем. В таком случае нетрудно будет выяснить, кто он такой. — Старк резко взглянул на У Чуна. — Я по-прежнему не понимаю, почему вы привлекли к этому меня.

Потому что тут все не так просто, — ответил У Чун. — Я надеюсь, что вы поможете мне разрешить эту загадку наименее болезненным образом, который устроил бы всех, и как можно скорее.

Как я могу сделать то, что не под силу вам? Я разбираюсь в этом всем куда хуже вас.

Вы можете помочь мне свести факты воедино, и тем самым, возможно, отыскать ответ. Вы — человек мудрый, сэр, так все говорят. Быть может, вы заметите что-нибудь такое, что ускользнуло от взглядов всех прочих. Пункт первый: Бандит искусно проникает в чужие дома и проявляет себя как опытный грабитель. Это означает, что он получил надлежащую подготовку, либо много практиковался. Пункт второй: никто никогда не видел, как он входит в дом или выходит оттуда. Он передвигается незаметно, как человек, владеющий тайным японским искусством. Как называются эти люди?

Ниндзя, — отозвался Старк.

Да, ниндзя. Насколько я понимаю, миссис Старк получила подобную подготовку у себя на родине.

Надеюсь, вы не предполагаете, что моя жена — Чайнатаунский Бандит?

Конечно же, нет! И я смиренно прошу прощения, если мои слова произвели такое впечатление. Я всего лишь указал на то, что это — сходные навыки.

В Сан-Франциско проживает меньше ста японцев, — сказал Старк. — И я сильно сомневаюсь, что среди них есть ниндзя.

Конечно, — согласился с ним У Чун. — Продолжим. Пункт третий: Бандит не руководствуется соображениями корысти. Это заставляет предположить, что он не имеет не удовлетоворенных материальных нужд. Короче говоря, очень похоже, что он так же богат, как и его жертвы, если не богаче.

Этот вывод притянут за уши, — возразил Старк. К чему клонит У Чун? Как бы там ни было, все это начало вызывать у Старка беспокойство. — Зачем богатому человеку кого-то грабить? У него же и так все есть.

Не из нужды, — сказал У Чун, — а ради острых ощущений. И чтобы поднести эффектные подарки красивой девушке.

Старк фыркнул.

Кто станет дарить подарки проститутке?

Конечно же, не вы и не я, — отозвался У Чун. — Мы с вами — зрелые мужчины, не занимающиеся самообманом и прекрасно знающие, что реально, а что нет. Но человек с сильной романтической жилкой, человек молодой и впечатлительный, быть может, не имеющий большого опыта обращения с женщинами — подобный молодой человек может решить, что это именно то, что ему нужно.

У вас есть предположения насчет того, кто это может быть. Вы его выскажете, или хотите, чтобы я догадался сам?

У Чун пожал плечами.

Я надеялся, мистер Старк, что вы сложите факты воедино и сами вычислите преступника. Конечно же, если вы это сделаете и сможете разрешить проблему самостоятельно, тогда не придется впутывать в это дело власти или заставлять тех, кто может несправедливо пострадать, обращаться в “комитет бдительности”. Вам следует поискать человека, который обладает умениями ниндзя, не испытывает материальных затруднений, и, быть может, ведет чересчур тепличный образ жизни, что вызвал у него жажду приключений и стремление к опасности. — У Чун сделал паузу и поклонился, и лишь после этого продолжил. — Кроме того, это должен быть не китаец, но такой человек, которого не очень сведущие люди могут принять за китайца.

У Старка сдавило грудь. Единственными людьми в городе, которых можно было перепутать с китайцами, были японцы. И, насколько было известно Старку, существовал всего один японец, полностью отвечающий данному У Чуном описанию, и всего один, чье имя У Чун так тщательно старался бы не называть, чтобы не вынуждать Старка потерять лицо. Но ведь этого не может быть! Неужто он настолько погряз в делах, что не увидел, как под самым его носом творятся столь вопиющие события? Видимо, так оно и есть. У Чун — очень осторожный человек. Он не стал бы приглашать Старка на эту встречу, если бы не был полностью уверен.

Я признателен вам за ваше благоразумие, мистер У Чун, — сказал наконец Старк.

У Чун поклонился.

Со своей стороны смею вас заверить, мистер Старк, что этого разговора никогда не было.

Позвольте мне возместить вам потери, который вы понесли из-за упадка в делах, вызванном действиями Бандита.

Что вы, что вы! — воскликнул У Чун, поднимая руки. — В этом нет никакой необходимости. Если вы положите конец преступлениям, этого будет более чем достаточно.

У Чун не стал упоминать о трофеях Бандита, по счастливому стечению обстоятельств оказавшихся у него в руках. Их необходимо было показать Старку, чтобы обосновать факты. Но в данном случае ему совершенно не грозило их потерять, поскольку Старк не мог никому сказать, где они, не подставив под удар собственные жизненно важные интересы. Таким образом, в руках у У Чуна оказалось небольшое состояние в драгоценных металлах и камнях — ибо, конечно же, украшения не сохранят свой прежний вид. На самом деле, он получил прекрасную компенсацию за все свои хлопоты, а поскольку он оказал Старку услугу — всегда полезно оказать услугу богатому и влиятельному человеку, — Старк теперь у него в долгу. Не то, чтобы У Чун собирался когда-нибудь хотя бы намекнуть о желании взыскать этот долг. Это было бы исключительно нетактично. Но само существование этого долга может оказаться весьма полезным.

В таком случае, позвольте вас поблагодарить, — сказал Старк, и уже у дверей остановился. — Позвольте побеспокоить вас еще раз, прежде, чем я уйду.

Пожалуйста-пожалуйста.

Имя девушки.

В шестьдесят втором году, когда мы с твоей матерью приехали сюда, в Сан-Франциско было шестьдесят тысяч жителей, — сказал Старк. — Сегодня же здесь живет четверть миллиона человек. Город продолжает расти, а вместе с ним — и возможности для смелых и находчивых.

В смысле — деловые возможности.

Макото Старк смотрел в окно гостиной, на раскинувшийся внизу город.

А какие еще возможности нужны?

Макото взглянул на Старка.

Это классно, па, — для тех, кто интересуется бизнесом.

В нем много интересного.

Прибыль и убыток, спрос и предложение, дебет и кредит, — перечислил Макото. — Потрясающе увлекательно.

Канцелярская работа — это не бизнес, — сказал Старк. — Это только записи о бизнесе. Ты знаешь, чем на самом деле занимается объединенная компания «Красная гора»?

Конечно. Сахаром, шерстью, полезными ископаемыми. Да, еще несколько фабрик.

Мы добываем железную руду в Канаде и серебро в Мексике. Мы владеем скотоводческими ранчо в Калифорнии и сахарными плантациями в королевстве Гавайи. Мы управляем самым большим сахаро-рафинадным заводом, и нам принадлежит самый большой банк в Сан-Франциско.

Макото пожал плечами.

Старк откинулся на спинку кресла.

Я слишком много потакал тебе, и твоя мать — тоже.

Он подумал о Хэйко, а когда он думал о ней, то не мог сердиться на Макото — даже сейчас.

Я делаю именно то, что вы с мамой мне велели — я полностью сосредоточился на своей учебе в университете. У меня же хорошие оценки, разве не так? Особенно по английскому языку и литературе.

Английский язык и литература, значит. — Как так случилось, что мир настолько сильно изменился за столь краткое время? Отец — ковбой-бродяга, сын — литератор, и все это за одно поколение… — В этом году тебе исполнится двадцать. Похоже, тебе следует серьезно подумать о будущем. Какое место в твоих планах на будущее занимает английский язык и литература?

Макото улыбнулся.

А что, ты в двадцать лет уже расписал все свое будущее наперед?

Тогда все было по-другому, — возразил Старк. Чем он там занимался в двадцать лет? Грабил фактории в Канзасе и банки в Миссури. Угонял лошадей в Мескике и коров в Техасе. Влюбился в шлюху из Эль-Пасо. Угробил в перестрелках девять человек, прежде чем ему это окончательно осточертело. — Тогда было не так уж много возможностей для того, что ты назвал бы карьерой.

Значит, насколько я понимаю, тебе здорово повезло, что ты сделался партнером мистера Окумити.

Да, — согласился Старк. — Исключительно повезло.

Мистер Окумити. Старк до сих пор не научился думать о нем так. Окумити-но-ками Гэндзи. Князь Акаоки, распоряжающийся жизнью каждого обитателя своего княжества, будь то мужчина, женщина или ребенок. Военачальник, облаченный в причудливый наряд, чей покрой оставался неизменным вот уже тысячу лет, с волосами, уложенными в замысловатую старинную прическу, с двумя мечами за поясом, и с десятью тысячами самураев, готовых беспрекословно исполнить любой его приказ. Глава клана, почти три сотни лет противостоявшего сёгуну. Теперь все это осталось в прошлом. Не было больше ни причудливых причесок, ни нарядов, ни мечей. Ни самураев, ни княжеств, ни князей, ни сёгуна. Они с Гэндзи не видели друг друга вот уже двадцать лет, кроме как на фотографиях, и общались только в письмах — правда, писали друг другу добросовестно и регулярно. Старк каждый год наведывался на Гаваи, проверить, как идут дела на сахарных плантациях, но дальше на запад не плавал. Гэндзи в прошлом году путешествовал по Соединенным Штатам, но он завернул туда по пути в Европу, посетил Нью-Йорк, Бостон, Вашингтон и Ричмонд, и вернулся, не заезжая в Калифорнию. Как люди могут быть надежными партнерами и верными друзьями, так долго не видя друг друга? Воистину, сила прошлого велика. Она связала их воедино, и она же навсегда развела, потому что изо всех изо всех опасностей, которые они пережили много лет назад, изо всех людей, которых они знали, любили, ненавидели, лишь одно имело значение. Хэйко. Отныне и навеки.

Всякий раз, думая о Хэйко, Старк вспоминал ее такою, какой увидел в первый раз. Такая изящная, такая грациозная, такая хрупкая, в шелковом кимоно, изукрашеном вышивкой с изображением ив, согнувшихся под порывом ветра. Она говорила по-английски с таким кошмарным акцентом, что он ее почти не понимал. Впрочем, она быстро училась, и к тому моменту, как они вместе покидали Японию, Хэйко говорила на его языке уже куда лучше, чем большинство людей, которых Старк знал в Техасе в годы своей молодости. Ему снова, как это частенько бывало, подумалось: а какой ее помнит Гэндзи?

Ему хотелось бы рассказать Макото об этом — обо всем этом, — но он не мог. Он поклялся хранить тайну, и он сдержит слово.

В те времена не так много американцев посещали Японию, — сказал Макото.

Да, немного.

Тебя пригласил старый приятель, знакомец еще тех времен, когда ты пас коров в Техасе. Этан Круз.

Верно, — согласился Старк. Он обнаружил то, что оставил после себя Круз в техасских холмах. Прошел по его следу через пустыню и нагорья Запада, через Мексику и Калифорнию, а потом — через Тихий океан в Японию. Настиг его в горах над равниной Канто. Всадил пулю ему в грудь, рядом с сердцем, а все остальные заряды из обоих револьверов — в лицо. — У него были некоторые перспективные идеи, но он заболел и умер прежде, чем мы успели за что-либо взяться. Мистеру Окумити понравилось то, что я ему рассказал, и мы стали партнерами уже с ним. Я же рассказывал тебе эту историю раз десять, не меньше.

Да, пожалуй, не меньше, — согласился Макото. — И каждый раз — одинаково.

Старк недоуменно взглянул на него.

Ты о чем?

Мама мне сказала, что главное в ниндзюцу — это не искусство боя и не искусство скрытности. Это бдительность и умение видеть разницу между истинным и неистинным, как в словах, так и в делах. Она говорила, что есть два способа поймать лжеца. Первый — легкий. Большинство лжецов глупы, и их рассказы изменяются, потому что они не могут запомнить, что они говорили. Второй — трудный. Умный лжец помнит свою ложь, и его рассказ не изменяется. Но и в нем есть слабое место. Его рассказ всегда остается в точности тем же самым, потому что он в точности запоминает то, что сказал.

Правда всегда остается той же самой.

Правда — да, но не правдивый рассказ. Рассказ с каждым разом будет чуть-чуть разниться, разве что у человека не память, а фотографическая пластинка.

Зачем бы мне лгать о том, как я начинал свой бизнес?

Не знаю, — отозвался Макото. — Возможно, там была какая-нибудь неприглядная история. Может, вы занимались контрабандой. Провозили опиум или белых рабынь.

В жизни не занимался контрабандой, — отрезал Старк. — Твое воображение заводит тебя чересчур далеко.

Да меня, на самом деле, не волнует, что там было, — сказал Макото. — Мне просто показалось это интересным, только и всего. Насколько я могу судить, единственное, о чем ты лжешь — это о временах, проведенных в Техасе и в Японии. Вот мне и любопытно, что же там случилось на самом деле.

Ты теперь сделался специалистом по лжи?

Макото пожал плечами.

Твоя жизнь — это твоя жизнь, па. Ты совершенно не обязан рассказывать мне то, чего не хочешь.

Ну, раз уж мы коснулись этой темы, — сказал Старк, — солги мне что-нибудь про Сю-фонг.

Макото застыл.

Старк выждал несколько мгновений. Макото безмолвствовал. Старк сказал:

Думаю, твоя мать не рассказала тебе про третий способ. Лжец настолько запутывается во лжи, что не может вставить ни словечка.

Ни в чем я не запутался! — возразил Макото. — Ты никогда прежде о ней не спрашивал. Откуда ты узнал?

Побеседовал с У Чун Хином, — сказал Старк, глядя, как Макото тянет время, пытаясь понять, что еще известно отцу. — В ходе этой беседы и всплыло имя Сю-фонг.

Она не отвлекает меня от учебы, — сказал Макото. — Спроси любого из моих преподавателей, и они тебе ответят, что я учусь так же хорошо, как и всегда.

Да, ты человек ученый, — заметил Старк. — Наверное, ты решил приобрести этот опыт исключительно в литературных целях. Или, быть может, ты учишь ее английскому языку?

Это всего лишь развлечение, — сказал Макото. — Но всякий опыт имеет возможность отразиться в литературе.

Ты собираешься написать о ней книгу.

Я подумываю об этом.

Я так и полагал, что тебя может посетить эта идея.

Макото рассмеялся.

Ты никогда не читал ничего, кроме отчетов.

Если ты напишешь эту книгу, я ее прочту. У меня даже есть для нее название.

Да ну?

Да, — сказал Старк. — Я бы назвал ее «Бегство Чайнатаунского Бандита».

Броское название, — согласился Макото. Старк видел, что Макото до сих пор не уверен в том, насколько много ему известно. — Привлекает внимание. Хочется узнать, в чем же там дело.

Ну, как бы там ни было, Чайнатаунский Бандит вот-вот будет разоблачен, — сказал Старк. — И, что самое любопытное, он вообще не китаец.

Не китаец?

Нет, — подтвердил Старк. — Не китаец. А теперь могут произойти две вещи, одна плохая, а вторая еще хуже. Лучший вариант развития событий заключается в том, что его арестует полиция и он проведет ближайшие десять лет в тюрьме. Если, конечно, он там столько проживет. Хотя мне сомнительно, что в Сан-Квентине много любопытного с литературной точки зрения.

Это — лучший вариант? — спросил Макото. — Да, звучит довольно мрачно. А каков худший?

Его убъют обозленные китайцы, — сказал Старк, — скорее всего, разделают заживо мясницкими ножами, потому что не слишком ему признательны за все те неприятности, которые он на них навлек, притворившись китайцем. А разделают его мясницкими ножами потому, что Бандит пользовался как раз китайским мясницким ножом, чтобы заставить людей думать, будто он китаец.

Хорошая деталь, — с непроницаемым лицом произнес Макото, — этот китайский мясницкий нож. Я и не думал, что у тебя столь богатое воображение.

Случается.

Похоже, твоя история неизбежно движется к трагедии, — сказал Макото. — Давай я немного поработаю над ней. Возможно, мне удастся добиться финала получше. Читатели предпочитают счастливый конец.

Не трудись, — отрезал Старк. — Я уже проработал конец.

И каков же он? Тюрьма или смерть?

Ни то, ни другое. Потому что произойдет неожиданный поворот сюжета. Любящий отец Бандита спасет своего сына, отослав его в Канаду прежде, чем полиция или китайцы успеют до него добраться.

В Канаду?

Совершенно верно, в Канаду, — согласился Старк, — и не для того, чтобы любоваться красотами севера. Бандит проведет год в Онтарио, на практике изучая добычу железной руды.

Макото потер подбородок, несколько театрально изображая раздумье.

С точки зрения сюжета Мексика была бы лучше. Тропический климат более романтичен. И мексиканские серебряные рудники предоставляют больше возможностей для приключений, чем канадские железнорудные шахты.

Бандиту не причитается больше никаких приключений, — решительно заявил Старк. — После достаточно долгого отсутствия, когда о нем забудут, он вернется в Сан-Франциско и займет подобающее ему место в правлении объединенной компании «Красный холм». Ясно?

Давай сойдемся на том, что этот пункт еще следует обсудить. Сын не всегда похож на отца.

Уж не вздрогнул ли он? Макото показалось, что Старк вздрогнул, как, похоже, всегда, когда речь заходила об их сходстве — или, точнее, его отсутствии.

В настоящий момент обсуждать нечего, — сказал Старк. — Да, и прежде, чем ты начнешь паковать вещи, принеси браслеты миссис Бергер, те, из золота и слоновой кости.

Хорошо, отец. Что мне брать из вещей?

Что хочешь. Ты уезжаешь через час.

Неужели есть необходимость в подобной спешке?

Самая настоятельная, Макото. — Впервые за всю беседу в голосе Старка проскользнуло волнение. — Ты что, думаешь, что я шутил, когда говорил про полицию и китайцев?

Макото вздохнул и повернулся, собираясь выйти.

Один вопрос, — сказал Старк.

Да?

Почему?

Сын не всегда похож на отца. На самом деле, это еще было преуменьшение. Возможно, стоило бы сформулировать это в виде вопроса. Почему сын настолько непохож на отца? Но, конечно же, как сказал бы профессор Дайкас, вопрос отчетливо подразумевался уже в самом утверждении, каковое, несомненно, было причиной явного замешательства со стороны отца. Непроизвольная реакция, как сказала мать, тоже указывает на правду и фальш.

Когда Макого впервые заметил их несходство? Еще в детстве он обратил внимание на то, что куда больше похож на мать, чем на отца.

Это потому, что ты — наполовину японец, а у нас сильная кровь, — так сказала мать.

Макото принял это объяснение, потому что любое обьяснение было лучше, чем никакого, и потому, что его мать, которая начала обучать его тайнам искусства истинного и неистинного с тех пор, как ему сравнялось пять лет, никогда ему не лгала. Во всяком случае, насколько он мог сказать. Позднее ему пришло в голову, что она была наставницей, а он — учеником, и она вполне могла утаить от него какие-то тайны искусства. Если кто-то и способен сделать так, чтобы его не поймали на лжи, так это мастер разоблачения лжи, не так ли?

Рождение его сестры, Анжелы Эмико — ему тогда было семь лет — заронило в душу Макото первые зерна сомнения, и они возросли после появления два года спустя его младшей сестры, Хоуп Наоко. В них, как и в самом Макото, тоже была половина японской крови. Но в них, в отличие от Макото, прослеживались черты и его отца-американца, а не только его матери-японки. И у Анжелы, и у Хоуп были темные волосы. Глаза у Анжелы были светло-карие, а у Хоуп — голубые, как у отца. И сложением они из себя представляли нечто среднее между обоими родителями. А у Макото были черные волосы и темно-карие глаза, как у матери, и хотя он вырос заметно крупнее ее, до отца ему было далеко.

В женщинах кровь слабее, чем в мужчинах, — сказала ему мать, объясняя это различие.

Но к этому времени, хоть Макото и не заметил никаких признаков обмана, ему уже трудно было безоговорочно принимать на веру объяснения матери. Во-первых, он стал старше. Во-вторых, он уже больше знал об окружающем мире. Его преподаватель естественных наук и математики, мистер Штраус, был ярым сторонником теории Менделя, ученого, монаха и собрата-австрийца. Все, что Макото узнал от него об открытиях Менделя в области скрещивания растений, подтверждалось в его сестрах и отрицалось в нем, Макото. Все это было по меньшей мере странно. А три месяца спустя, когда он встретил Сю-фонг, и вовсе сделалось неприемлемым.

У Сю-фонг были светло-коричневые волосы и зеленые глаза. «Мой отец — англичанин», — сказала она. «В женщинах кровь слабее», — говорила его мать, и вроде бы Сю-фонг подтверждала это утверждение. Английская часть была в ней видна так же наглядно, как и китайская. Но затем Макото встретил ее брата, Ши-яна. Он был в точности похож на Сю-фонг, только с поправкой на мужские стати. Интересно, что по этому поводу сказала бы его мать? Что китайская кровь слабее японской? Мендель утверждал иное.

Мистер Штраус, обсуждая вопросы генетики, предупредил Макото, что эта наука находится еще в состоянии становления, и ей еще многое предстоит выяснить, особенно в том, что касается более сложных организмов. Он сказал, что вопрос о рецессивных и доминантных признаках значительно усложняется. Да это и не удивительно — ведь люди намного сложнее душистого горошка. Возможное количество составных частей, способных сыграть свою роль в определении этих признаков, просто поражает воображение, не так ли? Макото согласился с ним. И все же…

Он было подумывал задать этот вопрос родителям напрямую, но быстро отказался от этой идеи. Мать будет все отрицать, не моргнув и глазом, а отец — или, быть может, правильнее будет сказать «отчим»? — если уж он считает себя обязанным лгать, никогда не скажет правды.

Одолеваемый сомненьями и отчаяньем, Макото сделался мстительным. Но кому ему было мстить? Что было не в порядке? Кто был в этом повинен? А он сам — какой вред ему причинили? Он был богат — возможно, богаче всех своих сверстников в Сан-Франциско. Да, нельзя было не признать, что некотоые люди, принадлежащие к его социальной прослойке, презирали его, но никто не осмеливался оскорблять его в лицо. Этому препятствовали богатство семейства Старков и политические связи Мэттью Старка — а если не они, так более веские страхи.

Пять лет назад некий соперник Старка по развивающемуся сахарному бизнесу был найден плавающим в заливе. Отчасти его объели акулы, но часть тела сохранилась; и на торсе нетрудно было разглядеть огнестрельную рану — пуля вошла прямо в сердце. Хотя соперничество в данной сфере прекратилось, что, несомненно, было на руку Старку, никто не высказывал предположение, что он как-либо причастен к этой загадочной и прискорбной кончине. Лишь одна из городских бульварных газетенок решила иначе и напечатала статью, в которой связывала Старка с еще несколькими нераскрытыми преступлениями, включая совершенно смехотворные замечания насчет убийств, совершенных на Диком Западе и в Японии. Само собой, никаких имен там не называлось, но все было очевидно и так. Две недели спустя после публикации здание, в котором размещалась редакция газеты, сгорело, а вместе с ним и издатель газеты, он же редактор. Все указывало на то, что это был несчастный случай. Редактор был известным пьянчугой. Согласно командиру пожарных, жертва, должно быть, уронила керосиновую лампу, когда впала в обычное для него в вечернее время состояние опьянения. Однако же, теоретически существовала возможность того, что за этим происшествием крылось нечто более зловещее. И потому все всегда держались очень вежливо, хотя и не всегда приветливо и дружелюбно.

Три года назад Макото завершил домашнее обучение и поступил в Калифорнийский университет, который совсем недавно переехал в новый университетский городок, расположенный в Беркли-хиллз. Это было первым реальным опытом Макото в общении со сверстниками. И, к несчастью, среди этих сверстников оказался один молодой здоровяк по имени Виктор Бартон, чей отец был видной шишкой в Партии рабочих людей, ярой антикитайской группировкой, которая, как поговаривали, имела значительные шансы выиграть следующие губернаторские выборы. Бартон, который явно был не в состоянии отличить китайца хотя бы от негра, не то что от японца, постоянно называл Макото то «желтым ниггером», то «китаезой». Макото, следуя совету отца, игнорировал Бартона, хотя иногда это становилось весьма затруднительным. Однажды Бартон не появился на занятиях, а его приятели-студенты отчего-то сильно нервничали. Позднее Макото узнал, что накануне на Бартона, возвращавшегося домой из таверны, кто-то напал. Нападающие, приближения которых Бартон не увидел и не услышал, и даже не знал, сколько их было, сломали ему правую ногу в колене, правую руку в локте и челюсть — посередине. Травмы были таковы, что Бартон оказался не в состоянии ни пользоваться костылем, ни внятно разговаривать, что с неизбежностью повлекло за собою его уход из университета.

После этого все снова сделались исключительно вежливы с Макото.

Макото спросил Сёдзи и Дзиро, двух японцев-клерков, работающих в объединенной компании «Красная гора», не знают ли они, что случилось с Бартоном. Он задал этот вопрос во время их ежедневной тренировки по рукопашному бою, в котором оба японца были весьма сведущи, поскольку до переезда в Калифорнию являлись самураями на службе у мистера Окумити. Макото всегда разговаривал с ними по-японски, как и они — с его матерью.

Мы слыхали об этом, — сказал Сёдзи. — Не повезло ему, а?

Не повезло, — согласился Дзиро, — но, насколько я понимаю, этот молодой человек не отличался благовоспитанностью. Таких людей часто сопровождает невезение.

Подождите, Макото-сан! Вы неправильно выполняете этот захват. — Сёдзи взял Макото за руку. — Расслабьтесь. Если вы напряжете мышцы, я почувствую ваше движение. Самый эффективный захват — это тот, которого не замечают.

Вы ничего с ним не делали?

С кем? С этим Бартоном? — Сёдзи посмотрел на Дзиро, и они дружно пжали плечами. — А зачем он нам? Мы его даже не знаем.

Попробуйте увидеть в этом хорошую сторону, — предложил Дзиро. — Он не отличался благовоспитанностью. Теперь, когда его не будет в университете, вам станет легче учиться.

Внимание! — сказал Сёдзи, и провел бросок. Если бы он не подстраховал Макото в последний момент, то сломал бы себе плечо. Так же юноша только грохнулся на татами с такой силой, что у него перехватило дыхание.

Вот видите? — спросил Сёдзи. — Вы не почувствовали захвата, и бросок оказался для вас неожиданностью. Запомните это, Макото-сан.

Я запомню, — пообещал Макото.

Так на свет появился Чайнатаунский бандит — не столько ради мести, сколько из острой потребности вести собственную битву, на собственных условиях.

Сперва он забирался в чужие дома, чтобы осознать, насколько уязвимы люди, особенно люди, считающие, что их богатство и положение в обществе делает их недосягаемыми для всяких там подонков. Он пробирался внутрь, используя перчатки и сандалии с когтями, одетый во все черное, черный, словно сама ночь. Изучал спальни, прислушиваясь к обравкам долетающих снизу застольных разговоров, просматривал содержимое шкафов и шкатулок с драгоценностями. С этим он завязал после того, как случайно увидел Мэг Частайн, девушку, которую знал с раннего детства, выходящей из ванны. Это ввергло его в такое смущение, что с тех пор при одной лишь мысли о тайном проникновении в чужой дом он безудержно краснел.

Но раз начав уже трудно было остановиться. Дома исключались. Значит, оставались улицы. И что там делать? Изображать из себя Робин Гуда? Отнимать у богатых и отдавать бедным? Идея грабить богатых его притягивала. Но отдавать бедным? Каким бедным? Большинство бедняков города были либо китайцами, либо белыми рабочими, ненавидящими этих самых китайцев. Вряд ли кто-нибудь из них воспримет его благодеяния с признательностью.

Затем, как-то зайдя пообедать в «Нефритовый лотос», Макото заметил молодую женщину, которую сперва даже принял по ошибке за свою сестру Анжелу, невесть зачем нарядившуюся в китайское платье чон-сам. Но, присмотревшись повнимательнее, понял, что сходство лишь мимолетное, и всецело обусловлено смешанным происхождением. Соответственно, Макото влекла к Сю-фонг не любовь и не плотское желание, а подтекст, кроющийся за самим ее существованием, существованием ее брата, их сходством с его сестрами и несходством между ним, Макото, и ими всеми. Насколько вероятно то, что он и вправду тот, кем его именуют — а именно, сын Мэттью Старка? Все наглядные доказательства заставляли предположить, что это очень маловероятно.

История Сю-фонг была проста: ее гнали и отвергали и англичане, и китайцы, и в конце концов ее продали в проститутки. Теоретически для нее существовала возможность расторгнуть контракт, расплатившись с хозяином, но сумма была велика, а ее долг У Чун Хину постоянно рос. Свобода все более превращалась в недостижимую мечту.

Вот так и случилось, что Макото обрел своего бедняка, для которого он мог стать Робин Гудом.

Ему следовало бы поблагодарить бывшего соученика, Виктора Бартона, за идею прикинуться китайцем. Бартон не видел разницы. Добавить пару броских деталей — скажем, китайский мясницкий нож и ругательства на ломаном китайском, — и кто ее разглядит? Только настоящий китаец, а их Макото грабить не собирался. Полиция будет искать преступника в Чайнатауне. Никому и в голову не придет заподозрить обеспеченного молодого человека, проживающего среди страдающих от грабителя богачей Ноб-хилла.

Все это было классно — пока не закончилось. Макото запихал наугад отобранную одежду в дорожную сумку, но мысли его при этом были заняты другим.

Я надеюсь, ты будешь хорошо себя вести в Канаде, — сказала мать.

Придется, — отозвался Макото. — Что еще остается делать на канадской железодобывающей шахте?

Неприятности можно найти везде, — сказала мать, — и везде они могут найти тебя, если ты не будешь осторожен. Так что будь осторожен.

Я всегда осторожен.

Пиши мне почаще. По-японски.

Я буду писать на кана, — сказал Макото. Кана было простым, фонетическим письмом. Ему так и не удалось по-настоящему освоить две тысячи иероглифов кандзи, необходимых для основ подлинной грамотности.

У тебя будет с собой словарь. Неплохая возможность попрактиковаться в кандзи.

Макото посмотрел на мать, и, как всегда, поразился тому, насколько молодо она выглядит, какие у нее нежные черты лица, какая эмоциональная, хрупкая натура, казалось бы, скрывается за ее мягким, почти нерешительным голосом. И все это — иллюзия. По внешности мать годилась Макото в младшие сестры, но на самом деле она была вдвое старше его. Изящная фигура создавала обманчивое впечатление, скрывая ее подлинную силу. В том же, что касается эмоций, Макото ни разу в жизни не видел, чтобы она выказала страх или уныние. Теперь, когда ему так много хотелось выяснить про себя, он начал задумываться и о ней. Он очень мало знал о матери — даже меньше, чем об отце, а об отце он почти ничего не знал.

Сколько тебе было лет, когда ты приехала в Калифорнию?

Двадцать. Я же не раз тебе говорила.

Мать вопросительно взглянула на Макото.

Ты боялась?

Мать улыбнулась; она занималсь тем, что аккуратно складывала рубашку, которую Макото засунул в сумку комом.

Мне некогда было бояться. Ты появился на свет почти сразу же после того, как мы сошли на берег.

Ты когда-нибудь жалела о том, что покинула Японию?

Откуда так много вопросов?

Ну, я ведь уезжаю из дома. Что же удивительного в том, что мне хочется знать, как ты уезжала из своего дома? Конечно, ты уехала добровольно, и уже не вернулась обратно. Я же вынужден уехать, но я со временем вернусь домой.

Есть одно известное высказывание, — сказала мать. — «Сожаление — эликсир поэтов». Я никогда не была сильна в поэзии.

Макото-сан, миссис Старк, — появившийся на пороге Дзиро поклонился им обоим. — Вы готовы? Я буду сопровождать вас в Канаду.

Замечательно, — отозвался Макото. — У меня даже будет нянька.

Будь осторожен, — напутствовала его мать, — и возвращайся целым и невредимым.

Не волнуйся. Год пролетит незаметно, и я вернусь прежде, чем ты успеешь соскучиться.

Позаботься о нем, Дзиро.

Слушаюсь, миссис Старк.

Но Дзиро не представилось такой возможности. Памятуя недавно полученный урок о незаметном захвате, Макото распространил этот принцип на текущую ситуацию, и исчез, когда они добрались до железнодорожного вокзала. Дзиро, задыхающийся от бега, вернулся домой всего через час после того, как он ушел оттуда вместе с Макото.

Мистер Старк! Макото исчез!

Они обыскали железнодорожный вокзал, распросили всех, кого только смогли, но ничего не выяснили. Никто не видел юношу, который по описанию совпадал бы с Макото (за исключением тех моментов, когда он еще был вместе с Дзиро), — а ведь молодой человек азиатской наружности, одетый как богатый студент, неизбежно должен был привлекать к себе внимание. Старк приказал обыскать и остальные части города, но он понимал, что уже поздно.

Канада его не привлекала. Макото придумал что-то получше. Мексика казалась более вероятной, поскольку он упоминал ее в последней беседе.

Дзиро сидел на коленях, склонив голову. Его терзал стыд. Он сидел так, ссутулившись, впав в отчаянье, с тех самых пор, как потерял Макото на вокзале. Хотя он был одет в современную европейскую одежду, поза его была позой самурая, не выполнившего свой долг. Двадцать лет, проведенные в Америке, не повлияли на основы его мировоззрения. Старк знал, что если он не сумеет осторожно распутать эту ситуацию, вполне может случиться так, что Дзиро совершит самоубийство, дабы загладить то, что он считал позорным промахом.

Дзиро, — строго произнес Старк. — Почему ты бездельничаешь? Сейчас же отправляйся на почту и отправь телеграмму Мендозе. Когда вернешься, собирайся в дорогу. Я рассчитываю, что ты нагонишь Макото. Постоянно оставайся при нем.

Да, сэр, — отозвался Дзиро. Полученный выговор придал ему энергии. Старк знал, что если он почувствует себя достаточно наказанным и по-прежнему полезным, он останется жить. — Что следует написать в телеграмме?

О Господи, человече, ты что, сам не соображаешь? Напиши, что Макото, возможно, выехал к нему.

Да, мистер Старк. Вы совершенно правы.

Дзиро поклонился и повернулся, собираясь уйти.

Подождите! — сказал вошедший в комнату Сёдзи. В руках у него была записка. — От У Чун Хина. Срочно.

Старк знал, что написано в этой записке, прежде, чем прочел ее. Девушка. Он совсем забыл о ней. А вот Макото не забыл.

Пол маленькой комнаты в борделе при «Нефритовом лотосе» был залит кровью, натекшей из шести трупов. Четверо из них были застрелены, трое — в грудь, и один — в лицо. Пороховые ожоги свидетельствовали о том, что выстрелы были произведены с близкого расстояния. Пятый был зарезан ножом, возможно — его собственным, который до сих пор торчал у него в груди. Прежде, чем добраться до сердца, этот же нож выпустил ему кишки. Убийство, совершенное в гневе. Старк взглянул на девушку. Возможно, именно этот человек с выпущенными кишками несколько ранее убил Сю-фонг. Девушка была красива; в ее лице гармонично сочетались европейские и азиатские черты. Ей было лет шестнадцать-семнадцать, не больше. У нее было перерезано горло.

Макото ее не убивал, — сказал Старк. — Это сделал тот человек.

У Чун кивнул.

Он, по его словам, пришел, чтобы освободить ее. Она же э-э… пострадала по недосмотру.

Где он?

Где бы он ни был, — сказал У Чун, — он обречен. Теперь хорошего выхода не осталось.

Он взглянул на полдюжины полицейских, которые толклись в комнате, мешая друг другу.

Вон тот офицер как раз ел в ресторане. Он услышал выстрелы. И очутился здесь через мгновение после того, как Макото ушел.

Он ранен?

Не думаю. Вот к этому, — У Чун указал на покойника с обожженным порохом лицом, — он подошел ближе всех, а его нож не в крови. Я глубоко сожалею, мистер Старк. Я надеялся, что проблема решена. Кто бы мог подумать, что он совершит столь глупый шаг — рискнет всем ради проститутки?

Старк мысленно сказал себе, что он мог бы — и должен был бы — подумать об этом. Он и сам поступил почти в точности так же, когда ему было столько же, сколько сейчас Макото. Эль-Пасо сменился на Сан-Франциско. Место другое — результат тот же самый. Его женщина тоже умерла из-за него, и куда хуже, чем эта. «Сын не всегда похож на отца», — сказал Макото. Иногда он все-таки был на него похож — чрезвычайно плачевным образом.

Один из копов, одетый вместо мундира в гражданский костюм — тот самый офицер, о котором упоминал У Чун, — подошел к ним и приподнял шляпу.

Мистер Старк.

Старк несколько раз встречался с ним, по поводу краж на верфи. Жизнерадостный, полный ирландец, похожий скорее на дружелюбного бармена, чем на стража порядка. Офицер Маллиган. Улисс Маллиган.

Помощник шерифа Маллиган.

Какая неприятность! — заметил Маллиган.

Да, но весьма счастливая для вас неприятность, — сказал Старк. — Насколько я понимаю, вы — первый из офицеров, оказавшихся на месте происшествия.

Совершенно верно, мистер Старк. — Произнося эти слова, Маллиган вопросительно взглянул на Старка. — Я тут зашел слегка перекусить. Лапшой со свининой в красном соусе.

Благодарите ваш аппетит, помощник шерифа Маллиган. Вы — герой. Вы поймали Чайнатаунского Бандита и положили конец ужасу, который он наводил на добропорядочных граждан.

Полицейский поочередно посмотрел на трупы, потом снова взглянул на Старка.

И который из них — Бандит, сэр?

Тот самый, которому вы выстрелили в лицо, когда он кинулся на вас с китайским мясницким ножом.

Маллиган нахмурился и снова уставился на трупы.

Тогда получается, тут была банда? И вся банда застрелена?

Нет, он был преступником-одиночкой, дерзким, и, возможно, свихнувшимся. — Старк снял с пояса револьвер тридцать восьмого калибра и подал Маллигану рукоятью к нему. — Он был вооружен револьвером и мясницким ножом, в точности как и описывают пострадавшие. А эти люди и девушка — всего лишь несчастные бедолаги, случайно оказавшиеся рядом.

Маллиган взял револьвер и осмотрел его.

Он полностью заряжен.

Я сомневаюсь, что он останется таковым к тому моменту, когда очутится в отделении полиции и будет зарегистрирован в качестве вещественного доказательства, — сказал Старк. — Я полагаю, что за это вас повысят до заместителя начальника полиции. Я уверен, что начальник полиции Вильсон говорил мне что-то в этом роде, когда мы с ним вчера вместе обедали.

Я не понимаю, сэр, — сказал Маллиган.

А вам так уж это необходимо, заместитель начальника Маллиган?

Маллиган медленно расплылся в улыбке, а в глазах его заплясали веселые огоньки.

Нет, мистер Старк. Думаю, не особенно. Моя жена очень обрадуется прибавке в жалованьи.

В таком случае, позвольте мне первым поздравить вас.

Старк и Маллиган пожали друг другу руки.

Да, но если это Чайнатаунский Бандит, то где же то, что он награбил?

Старк взглянул на У Чуна.

Где-то спрятано, а где — неведомо, — отозвался тот.

Поскольку Бандит схвачен, жертвы чрезвычайно огорчатся, если им не вернут их имущество. Думаю, вы временно убрали драгоценности с места происшествия, чтобы уберечь, а теперь с радостью передадите их мистеру Маллигану.

У Чун недовольно нахмурился.

Да.

Конечно же, благодарные бизнесмены с радостью выплатят вам вознаграждение. Скажем, тысячу долларов.

Полагаю, воистину благодарные бизнесмены могут быть и более щедрыми, если учесть потери, которые я понес из-за своей готовности услужить. Скажем, две тысячи долларов.

Думаю, это вполне справедливо, — согласился Старк. Эта проблема была решена. Но другая осталась. Где Макото? Теперь он не поедет в Мексику. Но куда он отправится?

Ну и паршивый же выдался ужин, — сказала Хоуп, когда они вместе с ее старшей сестрой Анжелой отправились наверх, в свою спальню. Хотя она была на два года младше сестры — ей было всего одиннадцать, высказывалась она куда чаще. — Когда они принимаются называть друг друга «мистер Старк» и «миссис Старк», сразу ясно, что они из-за чего-то поссорились.

С Макото что-то случилось, — сказала Анжела. — В этом все дело.

Да с ним никогда ничего особенного не случалось, — возразила Хоуп. — Он же мальчишка. Он всегда вывернется.

Я слыхала, как Дзиро и Сёдзи говорили насчет полиции. Что-то нехорошее произошло в Чайнатауне.

Чайнатаунский Бандит! — воскликнула Ноуп, встревожившись. — Неужто он напал на Макото?

Анжела покачала головой. Хоуп видела, что сестра хочет сказать что-то еще, но почему-то не решается.

Да ладно тебе, Анжела, давай, говори!

Мой японский не очень хорош, — сказала Анжела. — Я могла неправильно понять. А они еще говорили на акаокском диалекте, потому их было еще труднее понять.

Ну так что они сказали?

Анжела глубоко вздохнула, прежде чем ответить.

Они говорили, будто Макото кого-то убил.

Что?!

Анжела заплакала.

Я боюсь, он никогда не вернется домой…

Макото проснулся на борту шлюпа «Гавайский тростник». Его мутило. Дело было не в излишке спиртного, которое он выпил вчера вечером, — хотя оно ему не помогло, — и не в морской болезни, вызванной качкой, — хотя она, несомненно, внесла свой вклад. Дело было даже не в насилии, не в крови, не в смерти — даже не в смерти Сю-фонг. Дело было в ее взгляде, который она бросила на Макото в тот самый момент, когда кули перерезал ей глотку. Этот взгляд обвинял его в предательстве. Он дал ей обещание, и она полагалась на него, а он допустил, чтобы ее убили. Это был совершенно не тот героический финал, который Макото планировал для «Бегства Чайнатаунского Бандита».

Правда, сказать, что он сбежал, тоже было нельзя. Полиция от него не отстанет, так же как и китайцы. Мэттью Старк ошибался. Скверных вариантов было не два, а три, и третий объединил в себе все сразу. Со временем они настигнут его, и бежать будет некуда, но еще останется возможность написать героический, хотя и трагический финал — о том, как Чайнатаунский Бандит сражался насмерть.

Но прежде, чем это случится, ему нужно еще кое-что сделать.

Макото встал с койки и вышел на палубу. Он смотрел, как светлеет небо на востоке.

Земля восходящего солнца.

Впрочем, это зависит от того, где ты находишься во время восхода солнца. Сейчас для него землей восходящего солнца была Калифорния. Макото взглянул на запад, на темную половину неба, в сторону Гаваев и сторону Японии.

Интересно, удивится ли Гэндзи, увидев Макото? А если Макото увидит в нем то, что, как он думает, он может увидеть, что он скажет, когда Макото задаст ему один-единственный вопрос, вопрос, ради возможности задать который он пересек Тихий океан? Тот самый вопрос, который Мэттью Старк задал Макото в совершенно другом контексте.

Почему?

 

1882 год, монастырь Мусиндо

А кто ваши родители? — спросила преподобная настоятельница Дзинтоку.

Молодой человек расхохотался и сказал:

Это хороший вопрос! Очень, очень хороший вопрос.

Конечно, это хороший вопрос. Я — здешняя настоятельница. Это моя роль в жизни — задавать хорошие вопросы. Как вас зовут?

Макото.

Это было лишь личное имя, без родового. Ну что ж. Ее это не касается, чтобы осуждать или чего-то требовать. Если молодой человек не хочет называть себя, это его дело.

Я полагаю, Макото-сан, что вы размышляете, не удалиться ли вам от мира, — сказала настоятельница.

С чего вы это взяли? — возразил Макото. — Это — самый маловероятный для меня жизненный путь.

Я наделена даром различать духовные устремления, — сказала настоятельница.

Она не имела подобного дара. Но зато она хорошо умела замечать дорогую одежду, хорошую стрижку и уверенный вид, который дает лишь обеспеченная жизнь. И все это она видела в Макото. Монастырю Мусиндо, как и любому религиозному заведению, никогда не помешает еще один покровитель. Немного религиозного самообольщения зачастую может привести очень далеко. Даже те, кто считали себя совершенно лишенными веры, часто смягчались, когда им говорили то, что они желали услышать.

В самом деле? — Макото улыбнулся. — Вы сказали, что ваша роль — задавать вопросы. Я всегда думал, что религиозные лидеры отвечают на них.

Я — не религиозный лидер, — отозвалась настоятельница. — Я — своего рода привратница. Я убираю и храню это место. Образно выражаясь. Не хотите ли выпить со мною чаю? Мы могли бы поговорить об этом.

Благодарю вас, преподобная привратница, — сказал молодой человек и поклонился, сложив руки в буддистском жесте. — Может быть, как-нибудь в другой раз. Теперь же мне нужно возвращаться в Токио.

Чтобы найти своих родителей — или чтобы найти себя? — поинтересовалась настоятельница.

А разве одно не ведет с неизбежностью к другому?

Очень хороший вопрос, Макото-сан. Быть может, у вас тоже есть дар к привратницкой работе.

Спасибо за комплимент, — сказал молодой человек. Поклонившись в последний раз, он развернулся и зашагал вниз по тропе, к воротам монастыря.

Настоятельница смотрела ему вслед, пока он не скрылся из вида. Кого же он ей напоминал? Ну, ладно, вспомнится позднее. Или не вспомнится. Неважно. Настоятельница была уверена, что увидит его снова. Его замечания об истинной истории битвы свидетельствовали, что история Мусиндо интересует его куда сильнее, чем обычного посетителя. Да, Макото-сан вернется — быть может, в качестве щедрого, постоянного жертвователя. Настоятельница пошла прочь от ворот, в свою мастерскую.

Из всех обязанностей, налагаемых на нее ее должностью, преподобная настоятельница Дзинтоку больше всего любила подготовку священных реликвий. Прежде, чем предложить их посетителям, пули, обугленные кусочки дерева и обрывки свитков следовало разложить в футляры, изготовленные из полого бамбука, размером чуть больше мизинца, видом слегка напоминающие этот самый мизинец, только мумифицированный — благотворное для посетителей напоминание о ненадежности великолепия и неизбежности судьбы, ожидающей все живые существа. После того, как посетитель выбирал себе какой-нибудь из футлярчиков, производилась проверка его содержимого, с благодарностью принималось пожертвование и футлярчик заново закрывали бамбуковой пробкой. Поначалу реликвии продавались за фиксированную цену, но настоятельница, обладавшая врожденной деловой хваткой и проницательностью в том, что касалось человеческой природы, верила, что добровольные пожертвования будут давать большую прибыль, и эта вера быстро оправдалась — доходы возросли вдесятеро. Когда посетителям предоставляли решать данный вопрос самостоятельно, те, кто искал материальной помощи у царства иного, изрядно завышали цену, чтобы не нанести оскорбление духам, которых просили о помощи.

Позднее настоятельница принялась делить пули на четыре части и класть в футлярчики еще меньшие кусочки дерева и свитков. Популярность этих амулетов привела к значительному сокращению запасов, некогда казавшихся неисчерпаемыми. Настоятельница без малейших колебаний стала бы их фабриковать, когда они окончатся, — ее религиозные воззрения гласили, что искренняя вера намного важнее материальной реальности, — но простоты ради предпочитала как можно дольше сохранять подлинные предметы. Однако же она не считала безответственную честность достоинством. Если монастырь не сможет более предлагать посетителям реликвии, поток гостей иссякнет, — а они давали средства к существованию значительному количеству жителей деревни Яманака. Настоятельница была духовным лидером общины, на нее полагались, и если бы она допустила подобное, ее бы замучала совесть.

Эта работа, которую настоятельница исполняла уже много лет, имела свой естественный ритм, освобождавший ее от груза мыслей. В левой руке — бамбуковая трубочка, в правой — обрывок свитка; глаза следят за обоими руками, бамбучиной и бумагой; слух, не сосредотачиваясь на этом специально, улавливет стук сердца, ее дыхание, отдаленный детский смех. Настоятельница закрыла футлярчик подходящим кусочком бамбука, так, чтобы обрывок свитка не выпал и не потерялся, но не слишком туго, чтобы пробку можно было вынуть, когда посетители примутся рассматривать и выбирать реликвии. Затем она положила футлярчик в коробку с футлярами, содержащими обрывки бумаги, и начала процедуру заново.

Левая рука потянулась за бамбуковой трубочкой — их нарезали в роще, растущей за храмом.

Правая рука взяла кусочек бумаги, оставленной в храме госпожой Эмилией.

Сердце в груди издало медленный шуршащий звук, словно некое морское существо, неспешно плывущее в благоприятных водах.

Ее дыхание было очень расслабленным; оно замедлялось, останавливалось и возобновлялось в собственном ритме.

Дети засмеялись снова — на этот раз еще дальше; они уходили в сторону долины.

Преподобная настоятельница Дзинтоку закрыла флакон подходящим кусочком бамбука.

Так прошло несколько вздохов, минут или часов. Поскольку с каждым футляром настоятельница начинала все заново и не задерживалась ни на каких мыслях во время работы, она не осознавала течения времени. Лишь когда она останавливалась и видела количество прибавившихся футляров или замечала, насколько удлиннились тени — а иногда и вовсе успевало стемнеть, — она вспоминала о времени. Тогда она шла в зал для медитаций, для вечернего бдения, прежде чем отправиться спать.

Но сегодня преподобная настоятельница не до конца растворилась в любимом занятии. Она продолжала думать об этом красивом посетителе со странным акцентом, а потом поймала себя на том, что от мыслей об этом посещении перешла к воспоминаниям о том, давнем визите госпожи Эмилии и госпожи Ханако. Это произошло во время тех трагических и печальных событий, после которых монастырь Мусиндо сделался женским монастырем. Или, возможно, следует сказать “вновь сделался”, поскольку если то, что рассказали Кими две госпожи, было правдой, изначально монастырь был именно женским. Это было почти шесть сотен лет назад. И оба раза он становился женским при весьма странных обстоятельствах. В эту историю верилось с трудом, но она объясняла одну из загадок этого места, или, по крайней мере, происходящие здесь события, если не их подлинную природу.

Неудивительно, что этот непрерывный поток воспоминаний и размышлений не давал настоятельнице соскользнуть в тот созерцательный покой, что обычно сопровождал эту работу. Да, верно, мысли, как и наши “я” — это всего лишь пузырьки на поверхности потока. Но когда она снисходительно позволяла себе сосредоточиться на пузырьках, поток не мог унести ее прочь. Иногда наилучшим выходом было прекратить все попытки. Настоятельница вернула свитки, пули и кусочки дерева в хранилище, собрала подготовленные флаконы и направилась в зал для медитаций. Прежде, чем войти туда, она остановилась у стола, на котором святые реликвии выставлялись на обозрение гостей, и разложила флаконы по местам.

Вечерние медитации были для монахинь Мусиндо делом добровольным. Необходимость участвовать в утренних и дневных медитациях диктовалась частым присутствием гостей из внешнего мира. Это было, в некотором смысле слова, представление, предназначенное для укрепления репутации монастыря. Но по вечерам гостей не было, а значит, не было и неотложной нужды в вечерней медитации. В начале существования монастыря в нынешней его ипостаси в них не участвовал никто. За прошедшие годы многое переменилось, и теперь в них участвовали все — хотя бы понемногу. Даже те, у кого были семьи в деревне, сколько-то медитировали, прежде чем переодеться в мирскую одежду и отправиться домой.

Ясуко была первой, кто стал медитировать по вечерам.

Она сказала: “Если я буду искренней и упорной, Будда наверняка ответит на мои молитвы и излечит мое увечье. Ведь правда, преподобная настоятельница?”

Ясуко — это была та самая девушка, которая пыталась повеситься в бараке работорговцев в Йокогаме, но лишь повредила себе шею. Ей отчаянно хотелось вернуться в родную деревню, выйти замуж, родить детей и вести обычную жизнь. Но никто никогда не взял бы в жены женщину, у которой голова так по-идиотски свисает набок. И потому она каждую свободную минуту проводила в зале для медитаций.

Будда так и не вылечил шею Ясуко, но, возможно, он услышал ее молитвы и ответил на них по-своему, потому что однажды — как казалось, совершенно внезапно, — все ее терзания, разочарование, гнев и отвращение к себе исчезли, и на Ясуко снизошел покой.

“Преподобная настоятельница, — сказала она, — я хочу взаправду принять монашество”.

Настоятельница провела ритуал — как она его запомнила по тому разу, когда старый настоятель Дзенген принимал монашеские обеты у Джимбо, пожелавшего стать последователем Будды. Единственное, что она из всего этого помнила твердо, так это четыре Великие обета, так что они с Ясуко и прочими присутствующими повторили эти обеты сто восемь раз, дойдя под конец до полного упадка сил.

Я клянусь:

Спасти все живые существа, сколько их ни есть на свете…

Всегда отвергать бесконечно возникающие желание, гнев и ошибочные взгляды…

Открыть сердце бесконечным путям истины…

Воплотить в себе благотворнейший Путь Будды…

На церемонию ушло почти все утро, и участники сорвали голос и несказанно устали — с некоторыми даже приключилось серьезное недомогание. А потому настоятельница решила, что для следующих соискателей сана хватит трех повторений, и вместо того, чтобы падать от усталости, можно будет просто поклониться. В конце концов, ведь ключ к спасению не в обряде, а в искренности — разве не так?

Несмотря на сомнительную традиционность церемонии, она, как и молитвы Ясуко, явно оказывала свое действие, ибо после нее Ясуко стала вести себя в полном соответствии с объявленными намерениями. Она стала столь же упорна и последовательна в исполнении всех требований монастырского распорядка, как и Горо. Постепенно ее примеру начали следовать и другие.

Изрядная нелепость ситуации не ускользнула от внимания преподобной настоятельницы. Истинно духовными людьми в Мусиндо были почти немой идиот и женщина, искалечившая себя при неудачной попытке самоубийства. И тем не менее, со временем и она тоже принялась медитировать даже тогда, когда не нужно было ничего изображать для гостей.

Настоятельница бесшумно заняла свое место среди монахинь.

Усевшись, она поначалу еще думала о количестве кусочков дерева, свитков и пуль, и размышляла, насколько еще им хватит священных реликвий. Хуже всего обстояло дело со свитками, поскольку их труднее всего было бы заменить чем-то новым. Кусочки свинца все похожи друг на дружку, а кусочки обугленного дерева — тем более. Но в виде старинной бумаги было нечто такое, что настоятельница не взялась бы воспроизвести. Она задумалась — не в первый раз, и, уж конечно, не в последний, — действительно ли эти свитки были тем, что осталось от «Аки-но-хаси», знаменитого сборника заклинаний, составленного в древности госпожой Сидзукэ, принцессой-ведьмой? Не то, чтобы это имело какое-то значение. Роль играло количество этой бумаги, а не ее сущность. И проблема покамест еще не требовала неотложных мер. Изначально свитков было двенадцать, а сейчас осталось восемь нетронутых и часть девятого. Однако же, никогда не мешает обдумать все наперед. Настоятельница размышляла об этом с самого начала медитации, но не смогла прийти ни к какому решению, а потому просто отложила эту проблему на время.

Затем она заметила звуки Мусиндо.

Когда она была маленькой, жутковатое поскрипывание, поскуливание и вскрики пугали ее, точно так же, как и всю деревенскую детвору. Они говорили, что тут живут призраки. Вот, слушайте! Вот голоса демонов и душ, которые они терзают! Дети прислушивались и верили, что и вправду слышат голоса сверхъестественных существ. Но это происходило лишь тогда, когда они прислушивались. Но как бы они ни вслушивались, им никогда не удавалось разобрать, что же эти голоса говорят. И это, конечно же, лишь добавляло остроты детским страхам. Если же они шли по делам, то никогда не слыхали ничего, кроме шума ветра в кронах деревьев, криков птиц и, изредка, лая лисы, журчания ручья и голосов сборщиков дров, перекликающихся вдали.

В начале медитации звуки, которые слышала настоятельница, более всего походили на ветер, воду, голоса животных и людей, — и, скорее всего, этим они и являлись. Однако же по мере того, как ее дыхание замедлялось и сознание прояснялось, звуки неизменно принимали демонический характер, как в детском воображении. Действительно ли это происходило лишь потому, что она прислушивалась? Или это на самом деле были голоса обитателей иных миров, что звали ее и напоминали ей о мимолетности жизни в этом мире? Всегда ли это было так, или началось лишь шестьсот лет назад, после появления здесь госпожи Сидзукэ? А если второе, то означает ли это, что госпожа Сидзукэ действительно была ведьмой? Или эти звуки, будь они реальными или вымышленными, не более чем не имеющие значения странности, сопровождающие вступление в медитацию?

В конце концов настоятельница оставила все догадки — какой смысл цепляться за то, что не ведет ни к чему реальному? — и без усилий вплыла через ограничение мысли в исполненный жизни покой.

 

1291 год, замок «Воробьиная туча»

Лето принесло бездонное горе госпоже Киёми и истинное бедствие всему клану. Ее супруг, господин Масамунэ, угодил в ловушку, столкнувшись с неожиданно крупными вражескими силами у мыса Мурото, и погиб, вместе с ее отцом, двумя ее старшими сыновьями и почти всеми самураями клана. В результате ее последний сын, Хиронобу, сделался правителем Акаоки; его поспешное введение во владение предшествовало тому, что должно было стать его первым и последним деянием как номинального главы клана — ритуальному самоубийству при приближении торжествующих врагов. Их вожди в любом случае убили бы его. Со смертью отца и братьев Хиронобу стал правителем их владений, а правители не сдаются. То, что Хиронобу было всего шесть лет, не имело ни малейшего значения. Его старшим братьям было десять и восемь лет, но юный возраст их не спас. Они отправились с отцом, чтобы впервые посмотреть на бой — предполагалось, что это будет обычная стычка. А вместо этого они погибли вместе с ним.

Теперь у самой госпожи Киёми в жизни осталось всего два дела. Она будет присутствовать при самоубийстве ее младшего сына — верный телохранитель, Го, отрубит Хиронобу голову, как только его нож вспорет кожу, — а затем она тоже умрет от своей руки. Киёми совершенно не собиралась оставаться в живых, чтобы терпеть унижения и дурное обращение со стороны захватчиков. Она не горевала о себе — но горевала о Хиронобу и ничего не могла с собою поделать. Ей было двадцать семь, так что она не успела стать бабушкой. Но все же она прожила неплохую жизнь возлюбленной, жены и матери. Хиронобу же стал правителем Акаоки, но его правление будет продолжаться всего несколько часов, а затем он умрет.

Но Хиронобу не умер, и госпожа Киёми — тоже. Он уже изготовился вонзить нож в живот, но тут из сухого русла ручья вдруг вспорхнула несметная стая воробьев, и шум их крыльев напоминал шум далекого прибоя, разбивающегося об берег. Они пролетели прямо над Хиронобу, словно крылатая туча. Мерцание света и теней создало впечатление, будто он сам мерцает — неземной, бесплотный, словно призрак, видимый лишь краем глаза. Это заметили все. Некоторые вскрикнули. Быть может, госпожа Киёми — тоже.

Это было знамение. Знак неодобрения со стороны богов. Это было ясно всем. Потому Хиронобу не стал себя убивать. Вместо этого он решил в ту же ночь повести немногих оставшихся самураев на врага. Вместо того, чтобы умирать на берегу ручья, он умрет на поле битвы. Это тоже смерть, но это более храбрая смерть, а бог воинов, Хатиман, любит смелых. Го же позаботится, чтобы мальчик не попал в руки врагов живым.

Когда госпожа Киёми опустилась на колени, чтобы привести в порядок доспех Хиронобу, мальчик оказался почти одного роста с нею, благодаря воинским сапожкам и шлему, украшенному стилизованными железными рогами. Госпожа Киёми едва сдержала слезы. Миниатюрный нагрудник, маленькие, сделанные с расчетом на ребенка мечи, лакированные латные рукавицы и поножи — все это было предназначено для церемониальных целей, не для битвы, но вскоре будет использовано по прямому назначению. Лицо Хиронобу сияло такой гордостью, что госпоже Киёми едва не изменила сдержанность. Она заговорила — быстро, чтобы не дать пролиться слезам.

Помни — ты теперь правитель Акаоки. Веди себя подобающим образом.

Я буду помнить, — отозвался Хиронобу. — Мама, как я выгляжу? Я похож на настоящего самурая?

Ты — сын Масамунэ, правителя Акаоки, сокрушившего монгольские орды хана Хубилая в заливе Хаката. Ты и есть настоящий самурай. А настоящего самурая не должен волновать один лишь внешний вид.

Да, мама, я знаю. Но во всех этих историях про героев древности говорится, как великолепно они были одеты. Истории описывают их доспехи, знамена, шелковые кимоно, мечи, лошадей. Сказано, что одиного лишь уверенного и воинственного вида князя Ёсицунэ хватало, чтобы сокрушить дух его врагов. И еще говорится, что он был очень красив. Так что для героев важна и внешность.

Истории все приукрашивают, — сказала госпожа Киёми. — Герои всегда красивы и победоносны. Их дамы всегда прекрасны и верны. Таков закон историй.

Но отец был красив и победоносен, — возразил Хиронобу, — а ты прекрасна и верна. Когда о нас будут рассказывать истории, рассказчикам не придется ничего приукрашивать.

Киёми не стала говорить сыну, что всем маленьким мальчикам кажется, будто их отцы красивы, а матери прекрасны. Если бы она заговорила, она бы разрыдалась.

Хиронобу выпятил грудь и попытался напустить на себя суровый вид.

Мама, я выгляжу уверенным и воинственным?

Держись рядом с Го, — сказала госпожа Киёми, — и делай то, что он тебе скажет. Если судьба велит тебе умереть, умри без колебаний, без страха, без сожалений.

Хорошо, мама. Но я не думаю, что я умру в этом сражении. — Он запустил пальцы под шлем и почесался. — Сто лет назад, во время битвы при Ичинотани, у князя Ёсицунэ было всего сто воинов против тысяч врагов. Как и у меня. Сто двадцать пять воинов против пяти тысяч врагов. Он победил, и я тоже одержу победу. Будут ли обо мне рассказывать истории, когда я умру? Я думаю, что будут.

Госпожа Киёми поспешно отвернулась и коснулась глаз мягким шелком рукавов. Когда она повернулась обратно, на губах ее была улыбка. Она подумала — какие слова подошли бы для сказочной истории? — и произнесла их:

Когда ты вернешься, я смою с твоего меча кровь наших самонадеянных врагов.

Хиронобу просиял. Он, словно воин во время битвы, опустился на одно полено и коротко поклонился.

Спасибо, мама.

Госпожа Киёми коснулась ладонями земли и низко поклонилась в ответ.

Я знаю, что ты сделаешь все, что в твоих силах, мой господин.

«Мой господин», — повторил Хиронобу. — Ты назвала меня «мой господин».

А разве это не так?

Да, — ответил он и поднялся. — Это так.

Госпожа Киёми не надеялась увидеть его снова. Когда гонец принесет известие о его смерти, она прикажет поджечь замок, а потом перережет себе горло. И не будет ни волшебной победы, ни легенд о красоте и мужестве. Однако же у нее окажется одна общая черта с героями и дамами этих сказаний. Она никогда не постареет.

Несколько дней спустя гонец примчался, но он принес известие не о смерти Хиронобу, а об одержанной им победе. Лето, начавшееся такой трагедией, завершилось поразительным торжеством. Горстка самураев Акаоки уничтожила большую часть армии, во много раз превосходившую их численностью.

Вести о невероятной победе, одержанной молодым господином Хиронобу в лесу Мурото, мгновенно разлетелись по стране. В Акакоку отовсюду стекались гости. Всем, кто услышал о знамении с воробьями, не терпелось самолично узреть отмеченного богами молодого господина. Маленький замок, свежепереименованный в «Воробьиную тучу», был просто-таки переполнен. К концу празднеств, длившихся целую неделю, когда начало казаться, что большинство гостящих в замке владетельных самураев вскорости скончаются от алкогольного отравления, неожиданно изменившийся ветер, необычайно сильные раскаты грома и сверкание молний возвестили о приближении ранней осенней бури. Те, кто уже собрался было уезжать, остались до вполне предсказуемого будущего. Хоть это и казалось невозможным, но все сделались еще пьянее. Как ни поразительно, но никто от этого не умер.

Один лишь Го оставался трезвым. Он вырос на кумысе, алкогольном напитке, изготавливаемом из кобыльего молока, и так и не научился любить рисовое сакэ, несмотря на то, что прожил в Японии уже десять лет. Когда он проходил мимо пьяных гостей, его часто окликали.

Го!

Господин генерал!

Господин Го!

Го изображал улыбку, совершенно не отражающую его истинные чувства, и отвечал на приветствия. От скопления большого количества людей в замкнутом помещении ему делалось не по себе. В душе он остался степняком, и по-прежнему любил простор и ненавидел все загородки. Когда ему приходилось находиться в пределах давящих стен замка, да еще и среди стольких людей, у него перехватывало горло, дыхание становилось прерывистым, и его бросало в пот, как будто он подхватил какую-то смертельно опасную болезнь.

Но не толпы и не стены были главной причиной его внутреннего смятения. Буря беспокоила его куда сильнее. Он никогда еще не видел такого устрашающего буйства в небе. Ни в родных степях, ни на бескрайних равнинах Китая, ни среди гор и долин Японии. Сверкание молний непрерывно раздирало небо, а за молниями тут же накатывался грохот тысяч призрачных коней, скачущих галопом. А за время непредсказуемого промежутка между молнией и громом Го передергивало. Все это делалось еще более зловещим из-за странного покоя у самой земли. Несмотря на всю ярость стихии, земли не касался ни ветер, ни дождь, и вообще ничего, свойственного такой буре. Это было знамение. В том не могло быть ни малейших сомнений. Но что оно предрекало? Оно не могло возвещать о приближении новой Танголун. Го был последним в роду ее потомков, и у него был всего один отпрыск, сын Чиаки. Проклятие ведьмовства могла унаследовать лишь женщина. Жена Го родила девочку до Чиаки, и еще двоих — после него. Го убил всех трех младенцев сразу же после родов. Жена плакала, но не задавала ему никаких вопросов и не пыталась его остановить. Как она и обещала, она ставила его счастье превыше своего. Значит, новая нюргенская ведьма не появилась на свет и не появится. Тогда почему при каждой вспышке молнии и при каждом раскате грохота небесных копыт его охватывает такой страх?

Среди нюргенов буря, пронесшаяся после победы, считалась предзнаменованием великой важности. Японцы, конечно же, смотрели на все это иначе. Для них буря была гневом бога грома, которого лучше всего умиротворяли молитвы, возносимые жрецами, подношения или пища, предлагаемые женщинами и детьми, и беспробудное пьянство мужчин. Последнее было вполне предсказуемо. Любое хотя бы мало-мальски значимое событие всегда влекло за собою потребление целого океана сакэ, рисового вина, к которому, судя по всему, все самураи успевали пристраститься еще в ранней юности. Если бы нюргены столько пили, они никогда бы не завоевали богатые пастбища между горами Синего Льда и рекой Красного Дракона. Если бы монголы столько пили, они никогда бы не завоевали нюргенов, и Го по-прежнему кочевал бы вместе со своими соплеменниками по просторам Центральной Азии.

Го! Иди выпей с нами!

Великий генерал! Просим, просим!

Твое имя навеки останется в ряду величайших героев Ямато!

Самураям нетрудно было восхвалять его столь безудержно. Он был чужеземцем и навсегда останется чужеземцем. А потому он не представлял угрозы ни для кого из них. Он никогда не будет плести заговоров против своего господина, никогда не будет стремиться заполучить собственные владения, никогда не поведет армию на Киото, дабы побудить императора даровать ему полномочия сёгуна. Чужеземец никогда не будет править княжеством, никогда не заручится верностью других владетельных самураев, никогда не станет сёгуном. Этой величайшей чести могли удостоиться даже не все самураи, а только немногие избранные, принадлежащие к клану Минамото, клану легендарного Ёсицунэ. Хиронобу состоял в отдаленном родстве с этим великим семейством — через свою бабушку по материнской линии. Быть может, когда-нибудь настанет день, когда он сможет задуматься об этой возможности. Но не Го. Он ведь даже не японец. И потому самураи, нисколько не колеблясь, громко и искренне восхваляли его.

Го не знал, что предвещает эта буря, но был не особо оптимистичен. Он помнил, что говорили старики в его племени. Если верить им, в последний раз грохот копыт в тучах звучал так громко перед рождением величайшей ведьмы нюргенов.

Танголун.

Танголун, из рода которой происходила его мать.

Та самая Танголун, которая велела легендарному Атилле идти на запад следом за солнцем. Считалось, что много столетий назад Атилла так и поступил, и гунны двинулись вместе с Атиллой, и обрели свой новый дом на западном краю мира, где и проживали до нынешнего времени и пасли свои стада на плодородных пастбищах, защищенные кольцом гор и расселившись по обоим берегам могучей реки.

И как бы настойчиво Го ни утверждал, что это всего лишь басня, сочиненная его матерью, чтобы уверить всех в своих якобы существующих волшебных силах, ему никогда не удавалось переубедить стариков.

Гунны не все были перебиты монголами, — говорили старики. Те, кто пошел следом за Атиллой, выжили и бежали в горы Урала. Когда-нибудь и нюргены отправятся туда.

Древние, тайные истины ведомы ведьмам, — говорили старики, — которые скачут вместе с бурей и небесными табунами. Настанет день, и с бурей поскачет та, что разделяет с ними это знание.

Все предсказания его матери, — говорили старики, — всегда сбывались в точности, и невозможно отрицать силу ее заклятий. Настанет день, и явится чародейка, чьи заклинания откроют все тайны без исключения.

Го смеялся над ними. Его мать — мошенница, пекущаяся лишь о своих интересах и ловко дурачащая всех остальных.

Теперь же, в Японии, когда над головой у него грохотали копыта десяти тысяч незримых коней, он не мог смеяться. Что-то надвигалось.

И Го не верилось, что это будет нечто хорошее.

Ох!

Этот негромкий возглас прозвучал сразу же после того, как на Го налетело чье-то мягкое тело. Го увидел женщину, распростершуюся у его ног.

Прошу прощения, — сказал Го, мысленно проклиная свою неуклюжесть. Под открытым небом, верхом на лошади Го был таким же ловким и проворным, как драконьи танцоры, пролетавшие через пламя костров нюргенских орд. Но в помещении его подвижность становилась подобна подвижности упряжного быка. — Я не заметил.

Он протянул руку, чтобы помочь женщине подняться. Та тихо ахнула и засмущалась.

Она была очень красивой. И очень молодой. Лишь благодаря тому, что их тела прижались друг к другу при столкновении, Го мог сказать, что это женщина, а не девочка. Но это была женщина в первом расцвете женственности. По ее одежде и изяществу движений Го понял, что это благородная дама, вероятно — дочь кого-то из гостящих здесь господ. Их здесь было много. Одержанная Хиронобу невероятная победа внезапно сделала его самым завидным шестилетним женихом к югу от Внутреннего моря.

Вы ушиблись? — спросил Го.

Столкновение было не очень сильным. Никакая дочь нюргенов от него не упала бы, а если бы и упала, не лежала бы на земле так долго. Нюргенки ездили верхом и стреляли из лука не хуже мужчин, и лишь воин, способный превзойти девушку в этих искусствах, осмелился бы ухаживать за ней. А жены и дочери японской знати были совсем иными. Они гордились своей слабостью. Точнее говоря, они всегда притворялись куда более слабыми, чем были на самом деле. Го однажды увидел, как его собственная жена, тогда еще любимая наложница господина Масамунэ, отца Хиронобу, сломала пьяному самураю ключицу. Этот самурай, вассал другого господина, не зная, кто она такая, схватил ее за запястье. Она быстро взмахнула рукой. В следующий миг самурай полетел кубарем и врезался в колонну. Чуть-чуть правее, и он сломал бы себе шею.

«Как ты это сделала?» — спросил ее тогда Го.

«Что сделала, господин Го?»

«Бросила этого человека».

«Бросила его? Я? — Она прикрыла лицо рукавом и хихикнула. — Я такая маленькая и слабая, мой господин, как я могу кого-то бросить? Он был пьян. Он поскользнулся. Вот и все».

Нет, это было не все. Но она так ничего больше и не объяснила, даже когда они поженились. Даже теперь, после десяти лет совместной жизни и рождения их сына, Чиаки, она по-прежнему не желала об этом говорить.

«Это такая тайна, да?»

«Разве у женщин может быть что-нибудь такое, что заслуживало бы возвышения до уровня тайн?» — со смехом отвечала она.

«А если я попытаюсь сделать что-нибудь такое, что тебе не понравится, ты и меня бросишь?» — спросил Го.

«Все то, что угодно вам, не может мне не понравиться, мой господин. Ведь вы — мой супруг».

«А если я пожелаю причинить тебе боль?»

«Значит, я буду счастлива испытывать боль».

«А если только мучительная боль сможет доставить мне радость?»

«Значит, мучительная боль станет радостью, мой господин».

Го расхохотался. Он просто не мог удержаться. На самом деле, ему не верилось, что она зайдет настолько далеко, но она говорила столь серьезно и твердо, что он просто уже не мог удержаться.

«Я сдаюсь, — сказал он. — Ты победила».

«Как я могу победить, если я уступаю вам во всем?» — сказала она.

«Не знаю, — отозвался Го, — но как-то тебе это постоянно удается. Разве не так?»

Она улыбнулась.

«Вы хотите сказать, что я выигрываю, проигрывая? Это же бессмыслица, мой господин».

Интересно, — подумалось Го, — а эта юная женщина тоже знает, как швырять мужчин? На вид это казалось маловероятным. Она выглядела очень хрупкой, даже на фоне здешних женщин, постоянно подчеркивающих свою хрупкость. Она подождала, пока Го отступит на шаг, потом с некоторым усилием поднялась на ноги. Кажется, она повредила себе правое бедро. Она попыталась сделать шаг, но не удержалась на ногах и снова начала падать. Но Го был начеку. Он ее подхватил.

Она снова охнула, так же тихо, как прежде.

Она ухватилась за его руку и повисла на нем. Но Го не чувствовал тяжести. Она была не только очень красивой и очень молодой, но еще и очень легенькой. Возможно, она, в отличие от остальных, и вправду была насколько хрупкой, насколько казалась. Хотя она по необходимости и опиралась на Го, взгляд ее был неотрывно прикован к нему, и в глазах светился страх, как будто она охотнее пустилась бы от него наутек, чем цеплялась бы за него.

Успокойтесь, моя госпожа, — сказал он. — Я — Го, старший телохранитель господина Хиронобу. Вы можете положиться на меня так же, как положились бы на него.

Женщина снова охнула.

Го улыбнулся.

Вы очень красиво произносите «ох», моя госпожа. Попробуйте сказать что-нибудь еще. Посмотрим, получится ли это у вас так же красиво, или ваши чары распространяются лишь на слово «ох».

При этих словах юная женщина наконец-то улыбнулась. Застенчиво глядя на Го, она представилась:

Я — дочь господина Бандана, Новаки.

Тут над замком прогрохотал новый раскат грома. Должно быть, на лице Го что-то отразилось.

Вы боитесь грома? — юное лицо госпожи Новаки озарилось изумлением. — Я думала, вы — могучий монгол, который ничего не боится.

Я вовсе не монгол.

Разве вы — не тот самый Го, который десять лет назад высадился в заливе Хаката вместе с их войском?

Тот самый. Я был тогда нюргеном и им и остаюсь.

Нюргены — это такие монголы?

А вы — это такая китаянка?

Госпожа Новаки рассмеялась.

Конечно же, нет!

Точно так же, как не всякий, кто одевается в шелк, пьет чай и пишет на кандзи — китаец, так и не всякий, что ездит верхом, пасет стада и живет на приволье — монгол.

Я поняла, господин Го. Я больше не совершу подобной ошибки.

Она поклонилась.

Поскольку она по-прежнему продолжала держаться за Го, при поклоне она прижалась головой к его груди, а ее волосы оказались совсем рядом с его лицом. От ее густых волос исходило едва заметное благоухание. Оно напомнило Го о цветущих лугах, об аромате давно минувшей весны. Лишь такое юное существо могло осенью надушиться весенними благовониями. Эта детская непоследовательность свидетельствовала об освежающей простоте.

Позвольте, я провожу вас в покои вашего отца, — предложил Го.

Новаки, прижавшись головой к груди Го, слышала, как его голос раздается сверху, и в то же время ей было слышно, как этот же голос отдается в его теле. Она надеялась, что он не чувствует, как у нее колотится сердце. Новаки закрыла глаза и попыталась успокоить дыхание. Бояться нечего. Все идет хорошо. Она с легкостью ускользнула от своей няньки. Старуха с каждым годом становилась все более рассеянной, и отделать от нее не представляло труда. Без этого Новаки не удалось бы раньше, еще летом, пофлиртовать с Нобуё или с Кодзи. Оба они были симпатичными молодыми самураями, но и только. Вскоре они вырастут и с неизбежностью сделаются такими же, как их отцы. Тупыми, вечно пьяными, неотесанными, хвастливыми мужланами.

Но сейчас Новаки казалось, будто все это минуло давным-давно. Го держал ее в объятиях! Он не заметил, как она следовала за ним. Новаки собрала все свое мужество и вышла ему наперерез, столкнулась с ним и притворилась, будто ушиблась. Хватит ли у нее храбрости на все прочее?

Новаки с детства слыхала истории о грозном варваре-монголе, состоящем на службе у господина Масамунэ. Когда ее отец заключал союз с Масамунэ, все с трепетом превозносили безграничное мужество Го, его сверхчеловеческую силу и неимоверное умение управляться с лошадьми. Когда два правителя делались непримиримыми врагами — ими они бывали столь же часто, сколь и верными друзьями, — говорили о его бессердечной жестокости, зверином коварстве и чудовищной порочности. И те, и другие рассказы зачаровывали Новаки. Ее жизнь в глуши была очень скучной — такой же скучной, каким грозило стать и будущее. Ее отец был мелкопоместным землевладельцем, и перспектив у него было до обидного мало. И то же самое можно было сказать про всех их соседей. Старших сестер Новаки повыдавали замуж за фигляров наподобие ее отца и братьев — господ грязной земли и вонючей рыбы. Все они лишь едва-едва умели писать. Никто из них даже отдаленно не походил на утонченных, тонко чувствующих, романтических героев «Записок у изголовья» или «Повести о блистательном принце Гэндзи».

Го тоже не походил на этих героев, но он, по крайней мере, был издалека. Он скакал по степям Азии с Хубилаем, великим ханом, повелевающим ордами монголов. Он видел изукрашенные драгоценностями города Китая, земли ледяных людей, обитающих на далеком севере, небывалых зверей южных джунглей, вершины гор Тибета. Сама Новаки никогда не бывала восточнее Внутреннего моря и западнее Акаоки. Если она поведет себя так, как от нее ожидают, то вскоре окажется обручена с кем-нибудь из этих деревенщин. Хиронобу был наилучшим кандидатом, но он ведь шестилетний сопляк! Ей несколько лет придется исполнять при нем роль няньки, а затем ей придется посятить его в тайны плотской жизни, родить ему наследника, и так оно и покатится. Ей до конца жизни придется слушать его пьяное вранье вместо побасенок отца. Или, быть может, другой отцовский план принесет свои плоды, и ее отдадут в жены или наложницы какому-нибудь вельможе из императорского двора в Киото. Она однажды видала такого вельможу, принца, который приехал просить у ее отца помощи в каком-то деле. Это был бледный, напудренный слабак, разнаряженый куда причудлевее самой Новаки. Он говорил по-японски так нарочито ритмично и женственно, что Новаки едва-едва его понимала. Он сказал, что путешествие из Киото сюда было таким тяжелым, что едва его не убило. А затем он прикрыл лицо рукавом и захихикал, словно девчонка. Да она лучше умрет, чем позволит подобному недоумку прикоснуться к себе, каким бы он ни был высокородным!

Затем она как-то в начале лета отправилась в одну из самых больших деревень во владениях ее отца; ее сопровождали Нобуё и Кодзи, исполнявшие при ней роль телохранителей — очень забавно, если учесть их опасную близость с нею. Обуреваемая скукой Новаки остановилась у хижины одной старой карги, пользовавшейся славой ворожеи. Старая мошенница устроила настоящее представление. Едва лишь Новаки перешагнула порог, как эта женщина, якобы бывшая слепой, уставилась в ее сторону, разинув рот, выронила горшок, который держала в руках, и, споткнувшись, отлетела к дальней стене.

«Это ты!» — сказала женщина.

«Да, это я, — согласилась Новаки, изо всех сил стараясь не рассмеяться, но ей это не вполне удалось. — А ты знаешь, кто я такая?

«Я слепа, но я могу видеть», — зловеще произнесла старуха.

«В самом деле? И что же ты видишь?»

«Не столь много, сколь увидишь ты».

Вот теперь ей действительно удалось завладеть вниманием Новаки.

«А я много увижу?»

«Много», — отозвалась старуха.

«Что я увижу? — Новаки надеялась, что старуха заговорит о далеких странах. Если бы она так и сделала, Новаки охотно бы поверила, что эта старуха и вправду провидица. — Говори скорее!»

«Ты увидишь…» Старкха смолкла, так и не закры рот. Губы ее дрожали, веки трепетали, а впалые щеки подергивались.

Новаки терпеливо ждала. Пока что эта старуха заслуживала некоторого терпения. Даже если она и не умеет взаправду предсказывать будущее, она — очень хорошая актриса, и она, подобно всем хорошим актерам, имеет свое чувство времени, умение выбрать нужный момент, и его следует уважать. В этой глухой деревушке она просто пропадает зря. Живи она где-нибудь в Киото или Эдо, у нее, несомненно, было бы множество клиентов.

Старуха сказала: «Ты увидишь то, чего никто никогда еще не видел — и не увидит при твоей жизни, — за одним-единственным исключением».

Новаки радостно захлопала в ладоши. Исключение, о котором говорила старуха — это наверняка Го. Он был единственным, о котором, насколько было известно Новаки, можно было сказать, что он видел нечто такое, чего никто никогда еще не видел. И вот теперь она тоже все это увидит!

«Спасибо! Спасибо тебе большое! — кланяясь, сказала Новаки. — Когда я вернусь в замок, я пришлю тебе рис, сакэ и рыбу».

Старуха вскинула руки, как будто защищаясь от чего-то, и покачала головой. Она по-прежнему продолжала сидеть на корточках у дальней стены, на том же месте, куда упала. «Нет-нет, ты ничего мне не должна!»

«О, но я все-таки пришлю, — сказала Новаки. — Ты сделала меня очень счастливой».

Тем же вечером она начала обдумывать, как бы ей встретиться с Го и соблазнить его. Да, правда, она еще очень молода, но она внимательно прочла все классические труды по обольщению и уже успела попрактиковаться на Нобуё и Кодзи. Конечно, с Го будет потруднее. Но Новаки была уверена, что найдет способ добиться своего, если только ей представится такая возможность.

И эту возможность дало ей празднование победы, одержанной Хиронобу в лесу Мурото.

Я не хочу идти к родственникам, — сказала Новаки. — Там все пьяны и только и делают, что повторяют те же самые глупости, которые они всегда рассказывают, когда напьются.

Они праздную великую победу, — сказал Го, — и потому имеют полное право напиться.

Но ведь эту победу одержали вы, а не они, — сказала Новаки, взглянув на него снизу вверх. — Благодаря монгольской тактике и монгольскому мужеству.

Новаки напряглась. О, нет! Она снова совершила ту же самую ошибку и назвала его монголом! Как он там себя назвал? Иностранные слова так трудно запоминаются. На-лю… а дальше как? Новаки стало страшно: а вдруг она рассердила его и все испортила? Она притворилась, будто ей больно, и сильнее оперлась на Го. Видимо, ее притворство сработало, поскольку, когда Го заговорил, в голосе его не было гнева.

Победа принадлежит господину Хиронобу, — сказал Го; когда она изобразила слабость, он поддержал ее чуть сильнее.

Господин Хиронобу — шестилетнее дитя, — возразила Новаки, — едва ставшее достаточно взрослым, чтобы самостоятельно сходить в туалет и не провалиться туда.

Го рассмеялся.

И тем не менее, победа принадлежит ему. И ему не вечно будет шесть лет. С вашей стороны было бы разумнее взглянуть на него в ином свете. Вскоре он станет не только правителем, но и мужчиной, и будет искать себе достойную жену. Он был удостоен великого знамения, примчавшегося к нему на крыльях птиц.

Я не верю в знамения, — сказала Новаки. — А вы?

Сверкнула молния, следом за ней последовали долгие секунды жутковатой тишины.

По небу прокатилась волна света.

Сделалось настолько светло, что на плиты дворика упали тени — и снова растворились во тьме, что словно бы ринулась в их сторону.

А затем небо наконец-то раскололось, и с него извергся грохот рущащихся небесных гор.

Через несколько месяцев после возвражения госпожи Новаки с праздника у господина Хиронобу стало ясно, что она понесла ребенка. Хотя Новаки всегда была тихой и послушной дочерью, она наотрез отказалась назвать отца ребенка, поскольку знала, что ее отец и братья наверняка убьют его. Когда они пригрозили, что устроят ей выкидыш, Новаки пообещала в таком случае покончить с собой. Господин Бандан казнил няньку дочери — за то, что недостаточно внимательно приглядывала за ней. Однако Новаки по-прежнему отказывалась говорить. Он казнил двоих собственных людей, которых подозревал в излишне теплых чувствах к дочери. Однако госпожа Новаки по-прежнему продолжала безмолвствовать.

Просто ума не приложу, — сказал господин Бандан.

В разгар этих перипетий с дочерью он наведался в замок «Воробьиная туча», чтобы просить совета у госпожи Киёми. Хотя он был ненамного старше ее, из-за того, что большую часть жизни он провел в военных походах, внешностью и поведением господин Бандан напоминал седого старого воина, принадлежащего к предыдущему поколению. Женщины его интересовали только с точки зрения зачатия, рождения и выкармливания возможных наследников, а потому он почти ничего и не знал о женщинах, за исключением основных деталей анатомии. Внезапная своенравность и упрямство дочери целиком и полностью сбили его с толку. Мать девушки умерла родами, а другой женщины, с которой он мог бы поговорить настолько откровенно, в его замке не было.

Почему бы ей просто не сказать мне, кто отец ребенка? Я же больше ничего не хочу. Неужели я прошу слишком многого?

А что вы сделаете, если она вам это скажет? — поинтересовалась госпожа Киёми.

Господин Бандан грохнул кулаком по столу; служанки тут же ринулись вперед и подхватили чашки, не позволяя им опрокинуться и выплеснуть все содержимое на циновки.

Я убъю его! — прорычал господин Бандан. — И смерть его не будет быстрой!

Госпожи Киёми прикрылась рукавом и рассмеялась.

Я что, пошутил? — Господин Бандан озадаченно нахмурился. — Я не хотел.

Господин Бандан, неужели вы действительно ожидаете, что молодая девушка откроет имя своего возлюбленного отцу, чтобы тот смог замучать его до смерти? Тогда ее ребенок осиротеет, еще не появившись на свет.

Но он обесчестил всех нас, кто бы он ни был.

Госпожа Новаки не думает о чести. Она думает о любви. Все, чего вы добиваетесь своим гневом и угрозами — вы не даете молодому человеку пойти дальше и попросить у вас запоздалого благословения.

Вы знаете, что это — молодой человек?

Я ничего не знаю. Но вашей дочери всего четырнадцать лет. Маловероятно, чтобы она влюбилась в кого-нибудь намного старше ее самой. — Лицо госпожи Киёми потемнело. — Надеюсь, это не был один из тех двух самураев, которых вы казнили.

Не был. Она плакала, когда я показал ей их головы, но не настолько сильно, как плакала бы, если бы это был один из них.

Госпожа Киёми сощурилась.

Вы показали ей головы?

Да, чтобы подтвердить свои слова. Иначе она могла бы подумать, будто я ее обманываю.

Господин Бандан, ни один человек, знающий вас, никогда не заподозрит вас в обмане. Представлять столь ужасные доказательства было совершенно излишне.

Так она мне не скажет, получается?

Нет, не скажет.

Тогда что же мне делать? Позор сделается нестерпимым. У моей дочери — ребенок, отца которого я не знаю. Во имя всех богов и будд, что за прегрешения я совершил в прошлых жизнях, чтобы заслужить подобное наказание? Хоть бери и строй храм, и молись там денно и нощно. Просто не знаю, что еще остается делать.

Возможно, это выход, — кивнула госпожа Киёми.

Теперь уже господин Бандан рассмеялся.

Вот на этот раз я пошутил. Я воин, а не священник. Я не стану молить небеса о милости. Я сам разберусь со своими трудностями. Что-нибудь да придумаю.

Вы уже все придумали. Стройте храм.

Господин Бандан нахмурился.

Если боги не сумели сберечь ее добродетель прежде, вряд ли они теперь отдадут мне виновного, даже если я построю храм — да хоть десять!

Стройте храм, но не для себя, — пояснила госпожа Киёми, — а для госпожи Новаки. Пусть она удалится в этот храм, скажем, на два года. Она сможет произвести ребенка на свет так, чтобы это не стало пищей для сплетен; у нее будет возможность восстановить душевное равновесие и привыкнуть к требованиям материнства. А когда она вернется, она не будет уже жертвой любопытства и злорадных рассуждений. К тому времени, скорее всего, отец ребенка сам даст о себе знать, — скорее всего, посредством бегства, из-за ваших угроз прикончить его самым мучительным образом. После этого вы…

…догоню его, словно собаку — да он и есть собака! — и спущу шкуру! — объявил господин Бандан.

…простите его и ее за их юношеский проступок, ибо понимаете порывистость молодости…

Простить его? Да никогда!

…и запомните, что, лишь приняв отца ребенка в семью, вы сможете окончательно оставить скандал позади, — твердо завершила мысль госпожа Киёми.

Господин Бандан уже открыл было рот, приготовившись разразиться дальнейшими протестами, но остановился, так и не произнеся ни слова. Он закрыл рот и поклонился.

Вы совершенно правы, госпожа Киёми. Это — единственный возможный способ. Благодарю вас за то, что вы уделили свои мудрые наставления невежественному воину. Я уже знаю подходящее место. Мой двоюродный брат, господин Фумё, владеет землями на севере, вполне подходящими для наших целей.

Той зимой госпоже Киёми начали сниться странные сны. Самым странным в них было то, что она потом не могла их вспомнить — совершенно ничего, кроме потрясающе красивой молодой женщины, и того, как она обращалась к госпоже Киёми. Она называла ее «госпожа матушка». Так женщины обращаются к своим свекровям. Уверовав в то, что ей снится будущая жена Хиронобу, госпожа Киёми начала вглядываться в лицо каждой маленькой девочки, силясь распознать в нем женщину из своих снов. Хотя сны продолжались, она не могла ничего из них вспомнить, как ни старалась. И хотя она искала эту женщину в каждой встреченной девочке, она так ее и не нашла.

Следующей весной, за несколько дней до своего седьмого дня рождения господин Хиронобу одержал вторую великую победу, на этот раз — на склонах горы Тоса. В то же самое время в соседнем княжестве госпожа Новаки произвела на свет дочь. Дитя было необычайно тихим — настолько тихим, что мало кто вообще верил в то, что оно выживет. Хотя девочке дали имя, подобающее ее благородному происхождению, все называли ее Сидзукэ — Тихая.

Она не умерла. И она недолго оставалась тихой. Начиная со второй недели жизни она принялась кричать и плакать почти безостановочно. Она останавливалась, лишь когда окончательно выбивалась из сил, или чтобы поспать урывками, или чтобы с неистовым безрассудством пососать грудь, и все это длилось недолго. Она была младенцем, а младенцы не умеют видеть, и все же то, чего она не могла видеть, приводило ее в ужас. Ее глаза лихорадочно метались из стороны в сторону.

Она кричала.

Она не умерла и не перестала кричать.

Теперь все называли ее Сидзукэ, иногда — из надежды, иногда — от отчаяния, но все чаще и чаще это звучало как ругательство.

В следующем году, когда госпожа Киёми посетила монастырь Мусиндо, ей предоставилась возможность поразмыслить над недавним прошлым. Прошедшие четыре сезона сплелись в самый странный и самый беспокойный год ее жизни. Теперь она поняла, отчего случается, что люди вдруг бросают все и уходят от мира, удаляются в монастырь. Если бы у самой госпожи Киёми были подобные наклонности, Мусиндо отлично бы для этого подошел. Он находился слишком близко от дома, так, чтобы его было легко навестить, но не настолько далеко, чтобы это стало вовсе невозможным. Это означало, что друзья и родственники из той, прежней жизни, не станут постоянно появляться здесь и то и дело нарушать священное одиночество, но в то же время связи не прервутся полностью. Это было бы не сострадательно. Когда кто-то уходит от мира, тем, кто остается позади, зачастую труднее, чем уходящему.

Мусиндо был расположен достаточно близко к северной границе, чтобы создавать ощущение опасности, а с ним и обостренное восприятие бытия — полезная черта для тех, кто ищет пробуждения на путях Будды. Однако же, земли варваров-эмиси находились не настолько близко, чтобы угроза нападения сделалась реальной. До ближайшего населенного пункта, деревни Яманака, был час ходьбы: деревня притулилась в долине у подножия невысокой горы, на которой стоял монастырь. Это тоже было идеальным, поскольку соседство позволяло по первому требованию получать оттуда предметы первой необходимости и рабочую силу, но в то же время расстояние препятствовало излишнему взаимодействию, и деревня была достаточно велика, чтобы поддерживать небольшой монастырь без чрезмерных трудностей.

В целом, события, приведшие к постройке монастыря, несомненно, были несчастливыми; конечно, все могло закончиться и хуже, но вряд ли намного.

Госпожа Киёми сидела в монастырском садике, ожидая госпожу Новаки; из ближайшей рощи доносился голос Хиронобу и приглушенные ответы Го.

Еще одно лето настало и почти прошло, и все стало другим. Всего лишь год назад ее супруг, правитель Акаоки, владел несколькими земледельческими и несколькими рыболовецкими деревушками, маловажным уголком острова Сикоку. Теперь же ее сын, Хиронобу, в свои семь лет правил землями, расположенными по обе стороны Внутреннего моря. Он принял клятву верности от господ Бандана и Хикари, и тем самым возвысился до статуса князя. В ходе двух молниеносных кампаний войска ее мальчика нанесли такой урон режиму Ходзё, что многие уже предрекали ему скорое падение.

Год назад госпожа Новаки была четырнадцатилетней девственницей, настолько красивой, что ее родственники стремились через нее породниться с императорской фамилией в Киото. Теперь же она была пятнадцатилетней матерью безумного младенца, затворившейся в монастыре вдали от дома, в монастыре, построенном специально для того, чтобы предоставить убежище ей и ее несчастному отпрыску. Из-за изьянов ребенка было очевидно, что ни ему, ни матери не суждено когда-либо покинуть монастырь.

Год назад госпоже Киёми и в голову не пришло бы отправиться так далеко на север. На самом деле, до сих пор она пересекала Внутреннее море, лишь когда покинула свой дом в Кобэ, чтобы выйти замуж за Хиронобу, а затем — раз в год, чтобы навестить родню. Теперь же она пообещала господину Бандану, что будет проведывать его дочь дважды в год, весной и осенью, проверять, все ли у нее хорошо. Поскольку она теперь была матерью князя и сам князь сопровождал ее во время этих визитов, это было большой честью для господина Бандана, хоть она и была вызвана неприятными обстоятельствами. Это простое проявление доброты привязало его к Хиронобу куда крепче, чем все требования чести и взаимные обязательства.

Поскольку госпожа Киёми фактически исполняла обязанности регента при сыне, ей необходимо было учитывать подобные тонкости. Официальный регент, генерал Рюсукэ, хотел лишь добра, но для правления не годился. Он и регентом-то стал лишь потому, что этого от него, как от старшего из оставшихся в живых военачальников клана, этого ожидали — и потому, что ему хватало ума понять, что он недостаточно умен, чтобы на самом деле исполнять эти обязанности. В противном случае его пришлось бы убить, поскольку попытки обойти его были бы столь вопиющим оскорблением, что он просто обязан был бы, вне зависимости от собственного желания, устроить заговор против госпожи Киёми и Хиронобу. Конечно же, она не стала бы делать это сама. Только ведьмы убивают своих врагов собственноручно, обычно посредством яда, или тонкой проволоки, или иглы в висок, или удушения. Последние два метода почти не оставляли следов, и потому пользовались особенной любовью у ведьм, спящих со своими жертвами. Но одна лишь мысль о том, чтобы лечь в постель с тупицей наподобие генерала Рюсукэ заставила госпожу Киёми скривиться. Уже одного этого хватило бы, чтобы остановить ее, даже если бы она была ведьмой. На самом же деле, если бы убийство сделалось необходимым, его совершил бы Го. Хоть он и варвар, его верность так же нерушима, как и у любого самурая. Ей и ее сыну необычайно повезло, что у них есть Го.

Со стороны монастыря послышались неистовые детские крики. Сидзукэ проснулась.

Хиронобу взобрался на каменный выступ и спросил:

Го, если бы тебе потребовалось оборонять этот монастырь, что бы ты стал делать?

Во-первых, я перестал бы изображать из себя такую легкую мишень для вражеских лучников, — заметил Го.

Но сейчас вокруг нету никаких вражеских лучников, — возразил Хиронобу. — Я имел в виду — «если».

Вы — князь, — сказал Го. — Если вы желаете строить предположения, исходя из существующих условий, с вашей стороны разумнее будет всегда предполагать, что опасность наличествует всегда.

Удрученный Хиронобу сошел с камней на мягкую лесную подстилку.

Так что, мне следует постоянно беспокоиться о том, не убъют ли меня?

Вам никогда не следует беспокоиться об этом, — отозвался Го, — но вам всегда следует осознавать такую возможность. Вы захватили пятнадцать владений силой своего оружия, и тем самым приобрели кровных врагов в лице вассалов и родичей тех правителей, которым вы помогли отправиться в Чистую Землю.

Они дали клятву повиноваться мне, взамен за сохранение жизни.

Неужели вы и вправду настолько молоды, мой господин?

Мне семь лет, — возразил Хиронобу. — Это не так уж мало.

Внезапно из-за стен монастыря донесся пронзительный вопль.

Хиронобу придвинулся поближе к Го.

Кого-то мучают. Но ведь нехорошо кого-то мучать в святом месте, разве не так?

Никого там не мучают. Это кричит младенец.

Младенец? — Хиронобу снова прислушался. На лице его отразилось явственное сомнение. — Я слыхал, как кричат младенцы. Это звучит совсем иначе.

Это младенец, — повторил Го. В груди у него было холодно и пусто, и он почти слышал, как его слова отдаются в этой пустоте. «Это младенец», — сказал он, но подразумевал: «Это ведьма».

Как это случилось? Го сам толком не понимал. Он раз за разом прокручивал ту ночь в своей памяти, и все равно не понимал.

Вот только что он помогал дочери господина Бандана добраться до его покоев. А в следующее мгновение он уже лежал с ней в развалинах старых укреплений, оставшихся от варваров-эмиси — а развалины эти находились в часе езды от замка. Он воспользовался ее юностью и неопытностью — это Го понимал. Но он не хотел этого, совершенно не хотел. Сперва они просто пошли пройтись, потом решили прокатиться на его жеребце, а потом спрятались в этих развалинах, спасаясь от налетевшего шквала. А потом… Слишком поздно думать. Сделанного не воротишь.

Го не боялся смерти. Он думал, что умрет на берегу залива Хаката, когда высадился там вместе с монголами десять лет назад — и, возможно, лучше бы ему и вправду было умереть там. С тех пор каждое мгновение его жизни было даром богов. Теперь же приход смерти превратился лишь в вопрос времени. Девушка обещала никому ничего не говорить, но, в конце-то концов, она всего лишь девушка. Рано или поздно она кому-то проболтается, а тогда это обязательно дойдет до ее отца. И голову Го выставят на пике перед воротами этого замка. Возникшая в его сознании картина вызвала у Го горькую улыбку. По крайней мере, он обретет утешение в уверенности: род его матери на нем пресечется. Ведьмовской дар передается только из поколения в поколение, и никак иначе. Если от Го не родится ведьма, то потом уже не будет иметь значения, сколько дочерей будет у Чиаки и его потомков. Колдовство будет разрушено.

Но неделя проходила за неделей, а господин Бандан так и не слал к господину Хиронобу гонца, требуя отдать ему голову Го. Быть может, Новаки оказалась куда более тверда, чем ему верилось. Хоть это и казалось невероятным, она хранила тайну. Когда вести все же пришли, они дошли не с официальным гонцом, а со слухами, и слухи эти были для Го хуже смертного приговора. Госпожа Новаки была беременна. Теперь Го точно знал, что произошло. Его мать все-таки одержала победу. Она в последний раз, уже из могилы воспользовалась им, чтобы открыть путь для очередной себе подобной.

Он должен был убить ведьму. Надежнее всего было бы убить Новаки — тогда ведьма умрет прямо во чреве. Стоит ведьме появиться на свет, и ее уже очень трудно убить, даже во младенчестве. Люди вокруг нее, побуждаемые неведомыми силами, исполняют ее желания и безмолвные приказы. Его дед и его отец — оба они были могучими воинами! — превратились в сухую мякину, тень себя прежних, и все из-за требований женщины, приходившейся одному из них дочерью, а другому — женой. Всю свою жизнь — детство, юность, зрелые годы — Го страдал от ядовитых насмешек соплеменников. Ведьмин сын. Бабский пес. Евнухово отродье. Но стоило появиться его матери, и насмешники тут же съеживались и делались почтительны и покорны. Они ненавидели ее и презирали ее родню. Но когда она говорила о будущем, они внимали ей и несли подношения. Когда она творила заклинания, больные выздоравливали, здоровые умирали, к глухим возвращался слух, а ее враги слепли. Или так случалось довольно часто. Достаточно часто, как напоминала ему мать, чтобы в их очаге никогда не гасло пламя, их лошади всегда были накормлены и напоены, а их животы — набиты едой.

Но как убить Новаки? Это было нелегким делом. Она — дочь правителя, а значит, ее держат во внутренних покоях незнакомого ему замка. Лучше всего было бы пробраться туда тайком. Но, к несчастью, Го не обладал таким умением. Его искусство — это искусство кавалериста. Для него лучшая тактика — конная атака, на всем скаку, с неожиданной стороны. Неподходящая тактика для штурма женских покоев в замке. Го ждал возможности, хоть какой-нибудь возможности, но так и не дождался. Ребенок появился на свет, за два месяца до положенного срока.

И, как ждал и как боялся Го, это оказалась девочка.

Это младенец, — сказал Го.

Ты уверен? — переспросил Хиронобу. На лице его по-прежнему читалось сомнение.

Да.

Ты ее видел?

Нет.

И я нет, — сказал Хиронобу. — И даже моя мать. Никто не видел. Тебе это не кажется странным?

Го покачал головой.

С этим ребенком что-то неладно, и потому родственники не слишком-то рвутся показывать его кому-то. Это вполне естественно.

Его замечание возбудило интерес у Хиронобу.

Ты думаешь, она урод? Но не может же это быть настолько ужасно?

Она не урод.

Младенец был безумен, и это внушало Го надежду. Конечно, все ведьму по сути своей безумны, но те, что проявляют свое безумие настолько явственно, имеют меньше возможностей обманывать людей и сбивать их с толку. Ведьма вполне может позволить себе быть уродливой. От них этого даже ждут. Впрочем, его мать уродливой не была. Даже напротив. И это помогало ей еще больше морочить людей.

Вам лучше было бы повидаться с матерью, господин. Я думаю, она вскоре встретится с госпожей Новаки.

А зачем это мне? — Хиронобу нахмурился. — Младенцы меня не интересуют, даже уроды — хотя если бы она была уродом, возможно, мне бы было немного любопытно. И я не хочу слушать женские разговоры. Мама с госпожой Новаки только и говорят, что про младенцев.

Господин Бандан — ваш самый сильный вассал, — сказал Го. — Вы оказываете ему честь, навещая его сраженного болезнью потомка и выказывая сочувствие его семейству. Тем самым его обязательства перед вами становятся еще больше, а его связь с вами — еще крепче. Это — вопрос мудрого правления, а не разговоров о младенцах.

Легко тебе говорить! Тебе-то не приходится с ними сидеть. — Но все же Хиронобу сделал, как ему было сказано, и отправился к двум дамам. У ворот монастыря он обернулся и окликнул Го: — А ты почему не идешь?

Мне нельзя. Госпожа Новаки удалилась от мира.

Тогда почему мне можно? Потому, что я еще маленький?

Вам можно потому, что вы — здешний князь.

Видно было, что этот неожиданный для него ответ доставил мальчику большое удовольствие. Заулыбавшись, Хиронобу вошел в ворота.

А вот и он, — сказала госпожа Киёми.

Хиронобу увидел свою мать и госпожу Новаки; женщины сидели в открытой комнате, выходящий во внутренний садик. Госпожа Новаки была той самой Но-тян, которая прежде часто запускала вместе с ним воздушных змеев, играла в прятки и рассказывала истории про призраков, когда им обоим уже полагалось спать. Это было до того, как он стал князем. И до того, как она так внезапно выросла. Сейчас она почти не походила на ту девочку, которую он помнил. И дело было не в ее одежде, хотя тусклое монашеское одеяние очень сильно отличалось от ярких кимоно, которые любила носить Но-тян. Ее лицо, обрамленное покрывалом, было лицом прекрасной женщины.

Госпожа Новаки поклонилась ему.

Я сожалею, что причинила вам неудобство, мой господин.

Хиронобу поклонился в ответ.

Я счастлив видеть вас снова, госпожа Новаки.

Он попытался придумать, чего бы еще такого сказать, но на ум ничего не шло. Новаки улыбнулась ему, и Хиронобу почувствовал, что краснеет. Когда она только стала такой красивой?

Госпожа Новаки сказала:

Как же он вырос за столь краткий срок!

Да, — согласилась госпожа Киёми, — дети… — Она вдруг запнулась на этом слове, а потом продолжила чересчут поспешно, — дети поразительно быстро растут.

Вам есть, что предвкушать, — сказала госпожа Новаки. — Молодого господина ждет великолепное будущее.

Глаза ее увлажнились, но на губах играла улыбка, и ни единой слезинки не сползло по щеке.

Хиронобу не слышал детских воплей. Наверное, младенец спал. Незадолго до их с матерью поездки Хиронобу подслушал разговор двух служанок. Одна из них сказала другой, что она слыхала от служанки господина Бандана, что этот ребенок не кричит, лишь когда спит. Вторая же сказала, что слыхала от сестры одного из конюхов, что когда этот младенец кричит, кони впадают в панику и принимаются лягаться, пытаясь разбить двери денника и удрать из конюшни. Никто из служанок не знал никого, кто знал бы кого-то, кто мог бы сказать, что видел все это собственными глазами, но, тем не менее, обе были уверены, что смотреть на этого ребенка очень страшно.

Пока мать беседовала с госпожой Новаки, Хиронобу попытался как можно незаметнее оглядеть комнату. Он думал, что спящий младенец должен находиться где-нибудь поблизости от госпожи Новаки, но здесь его не было. Хиронобу был разочарован. Его терзало любопытство. Го сказал, что ребенок не урод, но Хиронобу ему не поверил. У нормальных детей не бывает такого жуткого, звериного голоса, и они не могут вопить так громко. Нормальный ребенок не мог бы нагонять страх на лошадей, особенно на свирепых боевых коней, на которых ездит господин Бандан и его самураи.

Как же она выглядит на самом деле? Хиронобу был уверен, что у этого младенца должен быть большой рот, и, может даже, морда как у медведя. И острые зубы. Ну, пока она еще слишком маленькая, чтобы у нее были зубы, но когда они появятся, они точно будут острые. Может, даже в несколько рядов, как у акулы. А может, у нее немигающие глаза, как у змеи? Густой мех, как у барсука, или короткая, жесткая щетина, как у дикого кабана? Длинный хвост, как у кошки? Должно быть, это настоящее маленькое чудовище! Неудивительно, что господин Бандан сослал свою дочь в такую даль от дома. А кто же отец ребенка?

До ее рождения служанки называли имена многих самураев, которые могли бы им оказаться, — самураев, состоящих на службе у господина Бандана, господина Хикари и дуже у самого Хиронобу. Но теперь, как говорили служанки, уже никто таких предположений не строил. Теперь все были уверены, что это работа демона или призрака. Он мог использовать тело мужчины, но мужчина был всего лишь его орудием, и совершенно неважно, кто именно это был. Важно было совсем другое: что это за демон или что это за призрак? Чтобы произнести правильные молитвы, тот, кто изгоняет духов, должен знать, какой именно злокозненный дух повинен в содеянном. Заклинания, которые изгонят одного духа, с легкостью могут произвести на другого совершенно противоположное воздействие, и сделать его еще сильнее и ужаснее, чем прежде. Но все служанки единодушно сходились на одном: что ситуация сложилась воистину трагическая и очень опасная, и для всех намного лучше, что мать и ребенка отослали в монастырь, на север, поскольку злокозненное существо наверняка последовало за ним.

Хиронобу, ты думаешь, что ты делаешь? — Слова матери застали Хиронобу врасплох. Он-то думал, что она не обращает на него никакого внимания. — Ты ведешь себя, словно вор, вынюхивающий, чем бы поживиться.

Я ничего не делаю, мама. Я просто сижу здесь с тобой, потому что Го сказал, что так надо.

Я уверена, что Го вовсе не хотел сказать, что тебе следует оставаться здесь. Теперь, когда ты выразил госпоже Новаки свое уважение, ты можешь вернуться к Го.

Но Хиронобу не спешил повиноваться. Он остался на месте и, упрямо нахмурившись, уставился на мать.

Нет. Мой телохранитель и моя мать отсылают меня то туда, то сюда. Это не подобает князю.

Госпожа Киёми улыбнулась.

В целом ты прав. Но это вполне подобает семилетнему мальчику. Так что будь хорошим мальчиком и делай, что тебе говорят.

Она поклонилась, но это был неглубокий поклон — так мать кланяется своему ребенку, а не благородная дама — своему господину.

Эти два понятия не сочетаются между собою, — сказал Хиронобу. — Если я князь, то я князь. Если же я просто маленький мальчик, то тогда я — всего лишь маленький мальчик.

Да, две твои роли не сочетаются, это верно, — согласилась госпожа Киёми. — И тем не менее, я прошу тебя совместить их. В будущем, когда ты станешь главой нашего клана на самом деле, а не только по титулу, тебе иногда придется исполнять две, три или даже четыре роли одновременно, и не всегда они будут сочетаться между собою. Если ты не сможешь справиться с ними и сделать их гармоничными, даже когда гармония будет казаться невозможной, ты никогда не станешь истинным князем. Ты будешь им лишь по титулу. — Мать снова поклонилась, на этот раз ниже, и задержала поклон. — Я надеюсь, что мой господин узрит в моих словах некоторый смысл.

Хиронобу ответил поклоном должной глубины и тоже задержал его. И сказал столь же официально:

Ваши слова обладают множеством достоинств. Я благодарю вас за них.

Когда он уже направлялся к выходу, чтобы вернуться к Го, он услышал, как Новаки сказала:

Вы проделали потрясающую работу. Он скорее маленький мужчина, чем маленький мальчик.

Покидая храм, Хиронобу улыбался еще шире, чем когда входил туда. Ему так и не удалось увидеть младенца-уродца, вопреки его упованиям. Ну да неважно. Еще успеется. Когда-нибудь он все-таки ее увидит. Хиронобу пообещал себе, что непременно сделает это. Может быть, он даже сможет срезать у нее кусочек шерсти, чтобы показать потом своим товарищам в замке.

Го как раз завершил обход — он прошелся вдоль стен монастыря, — когда увидел возвращающегося Хиронобу. Он искал слабое место, через которое можно было бы незаметно проникнуть в монастырь как-нибудь ночью, но так ничего и не нашел. Господин Бандан построил Мусиндо как маленькую крепость. Го знал, что монахини, проживающие здесь, прежде были служанками во внутренних покоях, при госпоже Новаки, а это означало, что они искусно управлялись с копьем-нагинатой, коротким мечом и кинжалом. Кроме того, вполне вероятно, что они умели бросать и калечить нападающих, если не хуже. Он не узнал троих мужчин с воинской осанкой, занимающих хижину привратников, но это явно были самураи, а не садовники.

Мне не дали посмотреть на младенца, — пожаловался Хиронобу.

Как я вас и предупреждал, — сказал Го. — Госпожу Новаки и младенца отослали сюда, чтобы спрятать их, а не затем, чтобы выставлять напоказ.

Я все равно думаю, что это уродец, — заявил Хиронобу. — Что ты делаешь?

Прогуливаюсь. А вы что подумали?

Не знаю. Что-то больше, чем просто прогуливаешься.

Го улыбнулся. Хиронобу был куда наблюдательнее, чем большинство мальчишек его возраста. Это внушало надежды. Возможно, когда-нибудь он оправдает репутацию, созданную двумя странными полетами птиц и цепочкой неожиданных побед.

Го!

Да, мой господин.

В чем разница между духом и демоном?

А почему вы спрашиваете?

Потому, что это может помочь понять, от кого же родила Новаки.

Го остановился и потрясенно уставился на Хиронобу.

Кто такое говорит?

Да все, — пожал плечами Хиронобу, — только не могут понять, кто же это был. Так в чем же разница? Ведь и тот, и другой — сверхъестественные существа, разве не так?

Демон — это существо, которое происходит из иного царства, — объяснил Го. — А призрак — это дух существа, которое некогда жило на земле.

А кто из них скорее мог бы войти в человека и использовать его тело?

Что?!

Я думаю, скорее все-таки призрак, — рассудительно заметил Хиронобу. — Существо из иного царства просто убило бы мужчину и уже само сделало с госпожой все, что захотело. Но у призрака-то тела нету, потому ему пришлось бы использовать то, которое оказалось рядом. Звучит достаточно разумно, правда?

Хиронобу ожидал, что ответит Го, но телохранитель лишь продолжал молча смотреть на него. Он казался испуганным — но этого, конечно же, не могло быть. Го ничего не боялся.

Печальный вид госпожи Новаки глубоко тронул госпожу Киёми. Утратить детей, внезапно унесенных смертью, как это случилось с нею, — большое несчастье, но и оно не шло ни в какое сравнение с подобным горем: оказаться матерью живого, но неполноценного ребенка. В том великий дар богов, что непостижимые родники любви начинают струиться в матери, когда дитя растет в ее чреве. Благодаря им все трудности, все тяготы, всю боль материнства можно вынести без жалоб, а когда дитя появляется на свет, оно обретает дом в лоне всеобъемлющей, неистощимой любви. Но на что направить любовь и кому с этого будет хоть какое-нибудь благо, если дитя оказывается таким, как у госпожи Новаки? Как невыносимо печально пережить столь сокрушительное разочарование, проведя столько месяцев в счастливом ожидании и надежде! И теперь, конечно же, отец ребенка никогда не назовет себя, и это еще больше усугубляет одиночество госпожи Новаки. Ей предстоит страдать в одиночестве. При виде слез в глазах госпожи Новаки, которые она так старалась скрыть, госпоже Киёми тоже захотелось плакать. Она подняла руку, чтобы стереть слезы рукавом кимоно.

Просто поразительно, как здешняя пыль ест глаза, — сказала она. — Должно быть, это из-за того, что монстырь стоит на горе, и лишен защиты густой листвы леса.

Да, верно, — согласилась госпожа Новаки, и тоже смахнула слезы рукавом. Она была глубоко признательна госпоже Киёми, давшей ей возможность сделать это под благовидным предлогом, хотя, конечно же, она не могла выразить свою благодарность прямо. — И, к несчастью, ветер очень часто несет пыль с гор.

Пока госпожа Киёми и несчастная молодая мать плакали вместе, притворяясь, будто ничего такого вовсе и не делают, мысли госпожи Киёми обратились к ребенку. Она принялась молиться, прося богов и поскорее забрать малышку в свое царство и даровать ей покой, покой, которого она наверняка никогда не обретет на этой земле.

 

1308 год, монастырь Мусиндо

К тому моменту, когда в ее жизни произошла великая перемена, одна лишь преподобная настоятельница Суку по-прежнему продолжала называть ее Сидзукэ. Если же настоятельницы не было рядом, все прочие звали девочку Дикоглазой, из-за самой заметной ее особенности, взгляда, непрестанно мечущегося во все стороны; ее глаза постоянно двигались, за исключением тех моментов, когда она упорно смотрела на некое зрелище, доступное лишь ее взору. Ее склонность вопить оказалась все-таки поменьше, чем можно было предполагать по временам младенчества, хотя иногда ее исполненные мукой крики висели над монастырем по несколько дней кряду. Ее присутствие оказалось столь разрушительным, что пристанища в монастыре Мусиндо искали лишь самые упорные и решительно настроенные последовательницы пути Будды — и это несмотря на великодушное покровительство госпожи Киёми и господина Бандана, благодаря которому условия здесь были куда менее суровыми, чем в большинстве монастырей. Одна из монахинь, заметив, что примерно так же движутся глаза спящих под веками, предположила, что девочка никогда полностью не просыпается и полностью не засыпает. Постепенно прочие монахини согласились с нею, поскольку это объясняло, почему девочка словно бы видит то, чего здесь нету, когда ее глаза открыты, и никогда не выказывает признаков мирного отдохновения, когда они закрыты. И в том, и в другом случае она с почти равной частотой корчилась, извивалась, кричала и произносила какие-то бессмысленные слова. Очень возможно, что она даже была спокойнее, когда бодрствовала, потому что во время бодрствования случались длительные промежутки времени, в которые она стояла, сидела или лежала неподвижно, устремив взгляд куда-то вперед, как будто представшее ее глазам зрелище заставляло ее оцепенеть.

Когда же перемена произошла, она произошла совершенно внезапно, без предупреждения.

Две монахини, на которых в тот день лежала обязанность накормить девочку и убрать за ней, решили выполнить свою работу попозже. Звериный вой, перемежаемый рыданиями, указывал, что сейчас все их усилия будут тщетны. Монахини принялись спорить, то ли доложить об этом настоятельнице и спросить у нее дозволения, то ли просто действовать по собственному разумению, когда крики вдруг умолкли. Они не раз слыхали, как безумный, горестный голос затихал постепенно, давясь всхлипами и судорожными вздохами, и умолкал, словно от удушья. Но никогда еще они не слышали, чтобы он смолкал так внезапно.

Что-то случилось, — сказала одна монахиня.

Она умерла, — отозвалась вторая.

Первая монахиня кивнула. По правде говоря, никто не ждал — хотя, учитывая обстоятельства, никто бы и не назвал это чудом, — что девочка проживет так долго. Владеющее ею безумие было столь всеохватывающим, непрестанным и глубоким, что оно не позволяло девочке выполнять хотя бы важнейшие повседневные дела, даже с помощью сострадательных последовательниц Пути. Зачастую даже не удавалось нормально ее покормить и помыть. Похоже было, что время несчастной наконец-то подошло.

Монахини заспешили к келье девочки, ожидая, что сейчас увидят распростертое на полу тело. На первый взгляд им показалось, что они увидели именно то, что ожидали. Девочка недвижно сидела, привалившись к стене в дальнем углу кельи. Собравшись с силами и приготовившись вытерпеть зловоние, монахини отперли дверь и вошли.

Нам следует позвать преподобную настоятельницу.

Лучше будет сперва удостовериться.

Ладно. Тогда позаботимся о теле.

Они сложили руки в гассё, буддийском жесте, выражающем почтение и приятие, и прошли дальше.

Погоди! — сказала первая монахиня.

Она могла этого и не говорить. Вторая монахиня уже остановилась. Они обе заметили одно и то же. Глаза девушки не метались, как обычно, но и не выглядели, как глаза мертвеца. Они ярко сверкали. И казалось, что они устремлены прямо на двух монахинь.

Прямо не по себе.

Мне на мгновение показалось…

Да, мне тоже. Но это невозможно. Мертвые не могут видеть. Смотри — вон на полу рядом с ней кровь.

Она умерла от сильного кровотечения.

Тело и разум не смогли этого выдержать.

Давай займемся делом.

Они двинулись вперед, хотя несколько медленнее, чем прежде. Но тут произошло очередное небывалое событие.

Сидзукэ улыбнулась.

Первая монахиня рухнула бы, если бы вторая, стоявшая сразу за нею, не подхватила ее.

Зови настоятельницу! — велела первая монахиня.

За миг до перемены голоса, завывавшие Сидзукэ в уши, были такими громкими и многочисленными, что она даже не осознавала, что и сама кричит. Затем чудовищный шум резко сделался тише, но зато стал еще более беспокоящим. Она никогда прежде не слыхала ничего подобного. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что же это было.

Звук ее собственного голоса.

Она никогда прежде не слыхала его без сопровождения прочих голосов, заполняющих собою все слышимое пространство. Она настолько поразилась, услышав этот обособленный звук, что перестала кричать. А перестав кричать, она познала нечто еще более странное.

Тишину.

Не было больше ни голосов — кричащих, смеющихся, плачущих, умоляющих, проклинающих, говорящих, — ни шума, издаваемого огромными машинами, или стадами гигантских животных, или множеством людей, облаченных в одинаковую форму или в тряпье, собранных в ряды и колонны, или в мятежные толпы.

Внезапно не только ее слух, но и все ее чувства обрели единичность, неповторимость, которого прежде были лишены. Внезапно мгновения сделались последовательными, раздельными, без малейших признаков одновременности; они шли одно за другим, из прошлого в будущее, и никак иначе. Неисчислимое множество людей всегда были вместе с нею: полупрозрачные или на вид вполне материальные; счастливые, печальные, безразличные; осознающие ее присутствие или не замечающие его; молодые, старые, превратившиеся в скелет, еще не рожденные; живые или мертвые. Их постоянное общество исчезло.

Она была одна.

Сперва эта ясность, такая внезапная, такая непривычная, лишь усилила ее замешательство.

Воздух был насыщен чудовищным зловонием; как она позднее узнала, это были дурные испарения ее собственного немытого пота, мочи, экскрементов и срыгнутой пищи. Она заметила этот запах, но не потому, что он был неприятным, а потому, что он был единственным. Прежде разнообразные запахи, исходившие из разных источников, всегда настолько смешивались, что она не могла отличить один от другого, а это было почти все равно что совсем не ощущать запахов.

После ушей и носа настал черед глаз. Если бы в тот момент, когда все это произошло, глаза были открыты, они стали бы первыми, — но они были закрыты, как это частенько случалось. Их как-то незачем было открывать, если с закрытыми глазами она видела то же самое. Теперь ее заворожил вид четырех стен, одного потолка и одного пола; каждый из них был сам по себе, он не сосуществовал и не пересекался ни с какими другими предметами, естественными или сверхъестественными, как это всегда было прежде.

Какими бы странными или пугающими ни были эти ощущения, они не шли ни в какое сравнение с тем, которое теперь безраздельно завладело ее вниманием.

Что-то огромное охватило и сжало ее.

Она попыталась избавиться от этого чего-то, но когда она двигалась, оно двигалось тоже.

Когда она осознала, что это нечто находится вместе с нею внутри ее одежды, она чуть не закричала снова, что вернуло бы ее к единственному способу, посредством которого она до сих пор взаимодействовала с миром. Но она не закричала, потому что когда она открыла рот, она почувствовала это что-то и на лице тоже, и, протянув руку к лицу, поняла, что сжимает ее.

Ее собственная кожа.

Ее рука коснулась кожи, сперва нерешительно, потом с возрастающим восторгом. То, чего касались ее руки, и сами касающиеся руки были одним и тем же. Ее кожа охватывала всю внешнюю поверхность ее тела, образуя нечто, о существовании чего она до сих пор и не подозревала.

Пределы ее существа. Границу между нею и всем прочим.

Это открытие несло с собою освобождение.

Она и вселенная не были одним и тем же.

Потом оказалось, что движется что-то еще, на этот раз вместе с ее грудью, заставляя ребра пугающе выдаваться вперед. К тому мгновению, когда она начала бояться, что это причинит ей серьезный вред, оно выскользнуло из нее, и грудь снова стала неподвижной. Она оглядела келью, но ничего не увидела. Неужто она избавилась от проклятия, заставляющего ее видеть сразу много всего, лишь затем, чтобы оно сменилось частичной слепотой? Но тут это нечто каким-то образом вернулось внутрь нее — она даже не заметила, как это произошло, — и снова заставило ее ребра выдвигаться вперед.

Аххх… — произнесла она, и обнаружила, что когда ее легкие сжимаются, из нее выходит воздух.

Она дышала.

Конечно же, она дышала все это время. Но никогда этого не замечала из-за буйствующей вокруг дикой мешанины. Несколько мгновений она сидела с закрытыми глазами и просто следила, как воздух входит в ее тело и выходит из него. Ее дыхание замедлилось, грудь стала двигаться меньше, а живот — больше, и она успокоилась. Входящий и выходящий воздух давал ей сокровенную связь со всем вокруг.

Значит, ее кожа не была абсолютной границей. Она существовала обособленно, но не всецело обособленно.

Поскрипывание дерева заставило ее открыть глаза. Она с ужасом увидела, как часть стены медленно вдвигается внутрь. Она оцепенела. Неужели она каким-то образом, сама того не сознавая, обрела ясность лишь для того, чтобы так скоро ее утратить? Неужели она снова соскальзывает ко множественности, одновременности и хаосу?

Через образовавшееся отверстие в стене прошли два существа. Они выглядели достаточно плотными, чтобы через них нельзя было смотреть. Такое иногда случалось, хотя и нечасто. Обычно существа, которые она видела, были куда более размытыми. Такие же попадались намного реже. Но в этом не было ничего утешительного. Плотные или расплывчатые, они снова нахлынут во множестве и затуманят ее новообретенную ясность.

Погоди! — сказало первое существо. Они остановились и уставились на нее.

Прямо не по себе, — сказало второе.

Сидзукэ прислушивалась к их разговору, не смея пошевельнуться. Она ожидала, что вот-вот новые голоса послышатся с разных сторон, и число их будет все увеличиваться, до тех пор, пока она в инстинктивном усилии отгородиться от них не начнет кричать. Но мгновения шли, а она слышала лишь голоса двух стоящих перед нею существ. Когда они медленно двинулись к ней, она заметила, что за ними по полу кельи движутся темные пятна. Эти существа отбрасывали тени. Как и она сама. Это были не галлюцинации, а настоящие люди, присутствующие в ее келье. Она не утратила своей ясности. На самом деле, она стала еще крепче.

Сидзукэ улыбнулась.

Оба существа попятились. То, которое было впереди, отступило так поспешно, что чуть не сбило заднее.

Зови настоятельницу! — сказало первое.

Сидзукэ удивилась: отчего они так испугались?

Уж не увидели ли они некие пугающие картины, которых больше не видела она?

Новообретенная ясность Сидзукэ длилась недолго. Через три дня она снова начала слышать бесплотные голоса, видеть то, чего здесь не было, переживать поток событий, не присутвующих в этом времени, наблюдать множество предметов и сущностей, занимающих одно и то же место и взаимопроникающих друг в друга. К концу недели она снова потерялась в хаосе.

Но со следующим лунным циклом ясность вернулась. Были ли эти новые периоды покоя такими же произвольными, как и безумие? Нет, что-то отличалось. Во второй раз, как и в первый, ее груди набухли и сделались чувствительными, а изнутри потекла кровь, что, как она знала, возвещало смену периодов ее тела. Именно эта кровь на время останавливала видения. Наверняка она — иного объяснения не было.

В последовавшей за этим тишине — которая, как она знала, завершится, как и первая, — она тщательно изучала каждое свое действие. Что из того, что она испытывает, порождает хаотичные мысли и образы? Что усиливает покой и унимает безумие?

Первый ответ: главным оказались чувства, в особенности — гнев, страх и жадность.

Второй ответ: надежнее всего действовало обычное дыхание, когда она просто дышала, осознавая его, но не стараясь контролировать.

Конечно же, в оба ответа входило еще и многое другое. За то краткое время, что она пребывала в своем втором цикле, она многое выяснила. Когда хаос вернулся, она продолжала дышать и во время него, и на этот раз даже среди безумия наступали моменты ясности. Это были всего лишь краткие мгновения, но они были, а раньше такого никогда не случалось.

Сидзукэ училась. До этой поры хаос контролировал ее. Если же она научится контролировать хаос, она будет свободна.

Луна описала еще один круг, и она снова уронила кровь. Она совершенствовала полученные навыки. С каждой новой луной ей становилось лучше. Когда кровотечение закончилось и снова начались видения, она продолжала дышать, не ярясь, не боясь, не испытывая желаний, и видения сделались не такими подавляющими и неодолимыми, как прежде. Она не могла полностью изгнать их. Но ей удавалось все дольше удерживать их на расстоянии.

Она начала думать, что вскоре сможет совсем избавиться от них.

И тут, посреди ее восьмого цикла, одно из ее видений, смутное и расплывчатое, словно дым, увидело ее и заговорило с нею.

 

1867 год, развалины монастыря Мусиндо

Кими прошла к заново отстроенной настоятельской хижине для медитаций и с гордостью отворила дверь перед госпожой Ханако и госпожой Эмилией.

Все точно так же, как было до взрыва, ведь правда? — спросила она.

Я никогда не бывала внутри этой хижины, — сказала Ханако. — Я вообще видела Мусиндо один-единственный раз, во время битвы.

Кими охнула. Это было нехорошо. С тех пор, как ей удалось спастись и вернуться их Йокогамы, она с Горо и оставшимися с нею женщинами самозабвенно занималась восстановлением монастыря. Конечно, работа Будды заключает награду в себе самой. Но все-таки было бы приятно, если бы кто-то похвалил их старания.

Две госпожи быстро переговорили между собою на чужеземном языке. Затем Ханако повернулась к Кими и спросила:

Вы придерживались чертежей, когда отстраивали это все?

Нет, моя госпожа, — отозвалась Кими. — Мы опирались на память Горо. Она у него замечательная.

Ханако сказала Эмилии несколько слов на чужеземном языке. Эмилия кивнула. На лице ее отразилось разочарование.

Спасибо, Кими, — сказала Ханако. — Если ты уверена, что это уместно, мы проведем ночь здесь.

Конечно-конечно, госпожа Ханако! Эта хижина все равно больше не используется для медитаций. Мы просто восстановили ее потому… ну, потому, что она была здесь раньше. Я только сожалею, что большая часть монастыря не отстроена заново. Прежние монашеские кельи были бы просторнее и удобнее.

Нам будет очень удобно здесь, Кими. Спасибо тебе большое.

И вам спасибо, госпожа Ханако, госпожа Эмилия.

Когда Кими ушла, Эмилия сказала:

Было бы куда легче подтвердить или опровергнуть написанное в свитках, если бы мы знали, где стояли старые здания. Например, та келья. Автор рукописи заявила, что оставит знак своего пребывания там.

Боюсь, даже план не очень бы нам помог, — сказала Ханако. — Здание, в котором находилась та келья, могло быть разрушено несколько веков назад.

Но если бы у нас был план, мы могли бы установить, где оно находилось, и, не найдя никакого знака, о котором она упоминает, знали бы, что этим свиткам не стоит верить. — Она помолчала и добавила. — Я им в любом случае не верю.

Эмилия открыла свой саквояж и достала один из свитков. Они с Ханако уселись на пол и принялись вместе изучать его. За прошедшие годы Эмилия научилась сидеть на японский манер. Сидеть так часами напролет она не могла, но несколько минут — вполне.

Возможно, мы неправильно поняли этот абзац, — сказала Эмилия.

Нет, все правильно, — возразила Ханако и прочла из свитка: — «Мы встретимся в женском монастыре Мусиндо, когда вы войдете в мою келью. Вы заговорите, я — нет. Когда вы приметесь искать меня, вы меня не найдете. Как такое возможно? Вы не будете знать этого до тех пор, пока не появится дитя, но тогда вы будете знать все твердо».

Это предсказание не может не быть ложным, — сказала Эмилия.

Для нас это еще только должно произойти. Но автор пишет об этом как о чем-то уже свершившемся. Об истории.

Эмилия с сомнением покачала головой.

Как человек, который, предположительно, умер шестьсот лет назад, может говорить о чем-то, что произойдет в будущем, как о прошлом? Я не верю, что это было написано в древности. Я думаю, это подделка, состряпанная специально, чтобы причинить какой-то вред.

Ханако улыбнулась.

Вы начинаете думать, как мы, Эмилия.

Ну, я полагаю, это до определенной степени неминуемо, — сказала Эмилия. — Времена сейчас беспокойные, а у князя Гэндзи много врагов. Я думаю, некоторые из них совершенно лишены совести, и они пошли бы на все, лишь бы навредить ему.

Мне хотелось бы согласиться с вами, но я не могу, — сказала Ханако. — Заговор, подобный тому, который вы описываете, нельзя исполнить подобным образом. Во-первых, свитки принесли вам, а всем известно, что вы всецело преданы князю Гэндзи. Во-вторых, поскольку они написаны по-японски, следовало ожидать, что вы приметесь с кем-нибудь советоваться, а всем известно, что я — ваш ближайший друг. В моей преданности князю Гэндзи тоже нельзя усомниться. Таким образом, никак нельзя ожидать, что содержимое этих свитков станет достоянием общественности — а без этого чем они могут послужить подобному заговору?

Не хочешь ли ты сказать, что думаешь, будто эти свитки подлинные?

Я думаю, что нам не следовало приезжать в Мусиндо, — сказала Ханако.

Мне — следовало, — возразила Эмилия, упрямо поджав губы, — чтобы опровергнуть то, что здесь написано. Ты точно не боишься?

Нам не следовало сюда приезжать, — повторила Ханако.

Тут из-за двери донесся голос Таро.

Госпожа Ханако, я разместил людей в монастыре и вокруг него, как вы и приказали. Сегодня ночью я буду лично охранять внутренний дворик.

Пожалуйста, войдите, Таро, — сказала Эмилия.

Дверь скользнула вбок. Таро, оставаясь снаружи, поклонился.

Мне нужно приглядеть за людьми, госпожа Эмилия. Если вам что-нибудь потребуется, позовите, и к вам сразу же кто-нибудь придет.

Спасибо, Таро, — поблагодарила его Эмилия.

Когда мы были здесь в прошлый раз, мы были насквозь мокрые от лошадиной крови, — сказала Ханако.

Кажется, будто это было так давно, — сказал Таро. — С тех пор так много изменилось…

И еще больше изменится, — сказала Ханако. — Но мы должны оставаться непоколебимыми.

Воистину, — с поклоном отозвался Таро.

После того, как он закрыл дверь, Ханако прислушалась к звукам его удаляющихся шагов.

Что такое? — спросила Эмилия.

Ничего, — отозвалась Ханако. Незачем беспокоить Эмилию, рассказывая ей о своих подозрениях; возможно, они не имеют под собою оснований. Но в течение всего путешествия Таро вел себя не так, как всегда. Ханако не могла сказать, что конкретно ее беспокоит. Просто что-то едва уловимо изменилось в его взгляде, осанке, голосе. Скорее всего, на Таро оказало свое воздействие общее беспокойное состояние нации, как и на всех на них. Но возможно было и более зловещее объяснение. Ханако заметила, что все воины, которых Таро взял с собою, были его непосредственными вассалами. Среди них не было ни одного из самураев ее мужа, Хидё. При других обстоятельствах Ханако даже не обратила бы на это внимания. Но эти слабые, едва различимые перемены в Таро обеспокоили ее в достаточной степени, чтобы начать высмартивать другие несоответствия.

Эмилия снова перечитала этот абзац.

«Мы встретимся в женском монастыре Мусиндо, когда вы войдете в мою келью. Вы заговорите, я — нет. Когда вы приметесь искать меня, вы меня не найдете. Как такое возможно? Вы не будете знать этого до тех пор, пока не появится дитя, но тогда вы будете знать все твердо».

Ханако пробрал озноб.

Как-то это все бессмысленно, — сказала Эмилия. — Какое дитя? И кого она называет «вы»? Здесь не осталось ни одной целой кельи. И Мусиндо — мужской монастырь, а не женский.

В 1292 году, когда Мусиндо только был построен, он был женским, а не мужским.

Что? — Эмилия почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.

Прежде, чем он превратился в руины в ходе сражения, которое вел князь Гэндзи, его разрушали и прежде, во время войны между основателем нашего клана, князя Хиронобу, и предателями, убившими его. Тогда же они сожгли Мусиндо дотла, вместо со всеми, кто здесь находился. Он на протяжении столетий оставался заброшенным. Старый настоятель Дзенген — он умер как раз перед тем, как вы приехали в Японию, — отстроил его собственными руками. Он-то и основал здесь мужской монастырь.

Но это все равно не дает ответа на остальные вопросы, — попыталась воспротивиться Эмилия.

Нет, — согласилась Ханако, — но не так трудно сделать некоторые предположения.

У меня не получается. А у тебя?

Ханако заколебалась. Ей не хотелось об этом говорить, но теперь она верила, что в том не будет вреда. Ощущение неизбежности нарастало в ней с тех самых пор, как она впервые увидела, как Эмилия читает эти свитки — еще в Эдо, во дворце «Тихий журавль». Ханако знала: чему быть, того не миновать.

Ребенок, который упоминается в свитках, — сказала Ханако, — это наследник, который продолжит род. «Вы» — это особа, которой эти свитки адресованы.

Эмилия потрясенно уставилась на нее.

Ханако, я надеюсь, ты не имеешь в виду меня?

Мы здесь, — сказала Ханако, — так что скоро мы все узнаем.

Или не узнаем, — сказала Эмилия несколько энергичнее, чем намеревалась. — Возможно, эта Сидзукэ была очень умна, но, конечно же, она не обладала никакими сверхъестественными силами. Ведьм не существует.

Лучше бы вы не произносили ее имени, — сказала Ханако, приложив все усилия, чтобы голос ее не дрогнул.

Этой ночью двое женщин спали урывками, в страхе ожидая того, что одна из них считала неизбежным, а другая — невозможным. Когда рассвело, а к ним так никто и не явился, обе они сделались намного веселее, чем накануне. На самом деле, Ханако впервые за все время путешествия ощутила подьем духа. Даже ее подозрения по отношению к Таро растаяли.

Я рада, что вы оказались правы, — сказала Ханако. — Мы, японцы, чересчур суеверны. Мы слышали так много старых историй, что начинаем верить в них вопреки собственному здравому смыслу.

Это изменится, — отозвалась Эмилия. — Япония вот-вот войдет в сообщество цивилизованных наций. Настанет день — и он недалек, — когда Япония станет такой же современной и высокоразвитой страной, как Соединенный Штаты, Британия, и другие великие государства. Всех нас будет вести логика, а не бабушкины сказки.

Во второй половине дня Ханако отправилась вместе с Кими полюбоваться огородом, устроенным Горо. Как сказала Кими, кроме обычных овощей Горо выращивал еще и съедобные цветы. Он узнал про них, наблюдая за дикими цветами, которые собирал монах-чужеземец, Джимбо.

Какой прекрасный сегодня день, — сказала Эмилия. — Я, пожалуй, пройдусь тут по лугу.

Она неспешно прошла через рощу, растущую у самой стены монастыря. Два самурая, которых приставил к ней Таро, следовали за ней на некотором расстоянии. Это была не та сторона монастыря, у которой произошла битва. Хотя прошло шесть лет, Эмилии не хотелось ступать по земле, на которой умерло столько людей. Эти воспоминания до сих пор причиняли ей боль. Погрузившись в эти размышления, она уже почти миновала купу сосен, когда заметила, что в их тени стоит какая-то женщина и смотрит на нее. Контраст между солнечным светом, в котором стояла Эмилия, и тенью, окутывающей женщину, придавал незнакомке какой-то эфемерный вид. Из-за этого, да еще из-за того, что она стояла так неподвижно, ее очень легко было не заметить.

Женщина была очень юной, судя по тому, что ее волосы не были уложены во взрослую прическу, а были просто забраны в девчоночий хвост. Кроме того, она была исключительно хороша собою: тонкие черты лица и не такие узкие глаза, как обычно у японцев. Эмилия подумала, что это, наверное, одна из тех женщин, которые пришли сюда из Йокогамы вместе с Кими и Горо. Молодая женщина смотрела на Эмилию с таким видом, словно представшая ее взору картина ее слегка забавляла. Возможно, она никогда еще не видела вблизи ни одного чужеземца. Эмилия решила, что это прекрасная возможность попрактиковаться в японском с человеком, не привыкшим к ее акценту.

Добрый день, — произнесла Эмилия по-японски, сопроводив свои слова подобающим поклоном по местному обычаю. Но она не получила ожидаемого ответа. Вместо того, чтобы тоже поклониться и вежливо поздороваться женщина ничего не сказала, а лицо ее исказилось от ужаса.

Я приехала издалека, — сказала Эмилия. — Меня зовут Эмилия.

Госпожа Эмилия! — услышала она позади голос Таро. — С вами все в порядке?

Я просто упражнясь в японском языке, — объяснила Эмилия. — Но без особого успеха.

Она снова повернулась к молодой женщине и обнаружила, что та ускользнула. Эмилия улыбнулась.

Похоже, что мой японский настолько плох, что приводит незнакомых людей в ужас. Вы очень добры, раз не реагируете на него подобным образом. Вы не видели, куда она направилась?

Таро взглянул на двух самураев, сопровождающих Эмилию. Оба пожали плечами.

Нет, — сказал Таро. — Извините.

Возможно, она вернулась обратно в монастырь, — сказала Эмилия. — Надо будет, чтобы Кими представила нас друг другу, как подобает, — пусть она увидит, что меня нечего бояться.

Таро снова повернулся к самураям.

Вы видели эту женщину?

Нет, господин Таро.

Вам следует быть внимательнее, — сказал Таро. — Какая польза в телохранителях, не сумевших увидеть возможного убийцу?

Мы никого не видели, господин, — сказал один из самураев и несколько озадаченно взглянул на своего товарища.

Именно об этом я и говорю, верно? — резко произнес Таро. Он не любил выслушивать оправдания.

Тут Эмилия споткнулась обо что-то, скрытое в траве. Ей пришлось ухватиться за сосну, чтобы не упасть. Она взглянула под ноги. Оказалось, что это был большой плоский камень, наполовину ушедший в землю.

Камень от фундамента, — сказал Таро.

Простите? — переспросила Эмилия, от замешательства перейдя на английский.

Таро не отличался особой способностью к языкам, но достиг в английском почти таких же успехов, как Эмилия в японском. Он пояснил:

Это камень от старого фундамента. Вероятно, здесь прежде стояло какое-то здание. При разрушении и восстановлении здания иногда переносят. Преднамеренно, чтобы изменить карму этого места. Или непреднамеренно, потому что никто не помнит, где располагалось старое здание.

Здание? — снова переспросила Эмилия.

Да, — сказал Таро, вглядываясь в траву. — Небольшое. Видите? Вот еще один камень от фундамента. Это было очень маленькое здание.

Келья, — произнесла Эмилия, и рухнула без сознания.

Когда она снова открыла глаза, то увидела Ханако, с беспокойством глядящую на нее, а рядом — Кими.

Она очнулась, — сказала Кими.

С вами все в порядке? — спросила Ханако.

Да-да, — отозвалась Эмилия, садясь. — Я просто немного перенапряглась. Ничего серьезного.

Она огляделась и увидела, что вокруг нее собралось около дюжины женщин. Но той молодой женщины из рощи среди них не было.

А что, это все жительницы монастыря?

Все, кроме одной, — сказала Кими. — Она отправилась в деревню с поручением. Иногда она ходит не по тропе, а бродит по лесу.

Эмилия облегченно вздохнула.

Так вот кого я видела…

Она улыбнулась Ханако.

У меня разыгралось воображение. Я видела девушку, а потом она куда-то делась. Я споткнулась об камень. Я подумала о свитках, и подумала, что это была… — Тут она вспомнила, что Ханако просила, чтобы она не произносила этого имени. — …та, кого я ожидала увидеть. Она очень робкая? — спросила Эмилия у Кими.

Да, — отозвалась Кими. — Очень, очень робкая.

Да, такое как раз иногда бывает с самыми красивыми девушками, — сказала Эмилия.

С самыми красивыми? — озадаченно переспросила Кими.

О, а вот и она, — сказала какая-то из женщин. — Ясуко! Иди сюда! Госпожа хочет тебя видеть. Не убегай.

Эмилия посмотрела на приближающуюся женщину — коренастую, ширококостную. Она выглядела бы достаточно нескладной, даже если бы голова у нее и не клонилась так странно набок: этот недостаток особенно бросался в глаза из-за туго стятнуых волос. В ней не было ничего изящного, прекрасного или хотя бы эфемерного.

Она повредила себе шею там, в Йокогаме, — пояснила Кими. — Теперь у нее голова не держится ровно.

У Эмилии снова закружилась голова, но на этот раз она не потеряла сознание.

Женский монастырь Мусиндо, — прошептала она.

Она бредит, — сказал Таро.

Боюсь, что нет, — отозвалась Ханако.

 

1867 год, развалины монастыря Мусиндо

Люди Таро, которым он поручил охранять Эмилию во время прогулки, были наименее надежными среди всех находившихся у него в подчинении телохранителей. Он взял их с собой именно ради этого их свойства. С ними вполне можно было рассчитывать, что они позабудут о своих обязанностях, — и именно это они и сделали, предавшись взамен ленивой болтовне. И точно так же они не заметили Таро, спрятавшегося среди деревьев, хотя умение маскироваться никогда не числилось среди самых выдающихся его достоинств.

Подобно всем истинным самураям, Таро ненавидел ухищрения и скрытность, предпочитая в открытую заявлять о своих намерениях. Способ, которым он намеревался претворить в жизнь свое предательство, причинял ему почти такую же боль, как само предательство. Но князь Саэмон убедил его, что сейчас не время для традиционной показной храбрости. Таро необходимо скрывать до надлежащего момента, что теперь он верен иному. Потому он собрался не просто убить женщину, и не просто женщину, а ту, кого он пообещал защищать, но еще и убить ее из засады, что утраивало терзающий его стыд. Но он собирался сделать это, чтобы защитить древние традиции чести и мужества, которые князь Гэндзи почти готов был отринуть. Не странно ли, что первый его открытый шаг на этом пути оказывается столь нелепо трусливым? И все же это вполне согласовывалось с прочими противоречиями, созданными присутствием чужеземцев. Если бы Таро лучше умел чувствовать, сколь нелепа временами бывает жизнь, сейчас он бы рассмеялся над собою.

Он был одним из двух наиболее доверенных вассалов князя Гэндзи, заместителем командующего войском клана, человеком, который несколько раз рисковал жизнью, защищая Гэндзи. Гэндзи возвысил его, сына незнатного самурая, до положения владетельного господина, наделив его землей. Никто не оказал ему большей чести, чем Гэндзи. Никто не заслуживал его верной службы, его благодарности, его уважения больше, чем Гэндзи. А Таро отвернулся от него ради службы князю Саэмону, человеку, возможно, еще более отвратительному, чем покойный отец князя Саэмона, Каваками Липкий Глаз, глава тайной полиции сёгуна.

Липкий Глаз получил свое последнее воздаяние — усекновение головы — в сражении, произошедшем на этом самом месте. Таро и Эмилия были среди горстки тех, кто был тогда при князе Гэндзи и остался в живых. “Он сражался при Мусиндо!..” За прошедшие годы Таро не раз слышал у себя за спиной эти слова, произнесенные с благоговейным трепетом, и всякий раз они наполняли его гордостью. Но через несколько мгновений эти слова приобретут совсем другое значение. Лучше бы он умер тогда, с честью. Хотя дело его было правым, Таро знал, что муки, причиненные предательством, отравят и лишат радости всю его оставшуюся жизнь, долгой ли она будет или короткой.

Госпожа Ханако, которую он тоже предавал, потеряла левую руку в той битве, защищая своего мужа, Хидё, лучшего друга Таро, ныне тоже сделавшегося владетельным господином и командующим войсками клана. Таро надеялся хотя бы в этом обойтись без фатальных последствий. Он не желал Ханако вреда. Он только будет удерживать ее в заложниках, пока не сумеет убедить Хидё присоединиться к нему. Ведь наверняка же даже Хидё, при всем его упрямстве и слепой верности князю, поймет необходимость и правомерность действий Таро, если заставить его остановиться и подумать.

Он стоял в тени, скрытый густой листвой, а лучи света били у него из-за спины. Солнце как раз стояло на небе ровно так, чтобы мешать смотреть всякому, кто взглянул бы в его сторону. Эмилия неспешно шла к купе сосен. Когда она подойдет туда, то окажется примерно на расстоянии пятидесяти длин стрелы. Даже такой посредственный лучник, как он, Таро, сможет на таком расстоянии попасть в столь медленно двигающуюся цель. Ружье было бы надежнее, но воспользоваться им нельзя, из практических и политических соображений. Во-первых, грохот и дым слишком явственно выдадут его местоположение. Во-вторых, использование лука и стрел — традиционного оружия, никак не связанного с чужеземцами, имеет свой смысл.

Смерть Эмилии сразу же принесет пользу в нескольких вопросах. Она спровоцирует ответные действия со стороны чужеземных стран, и если эти действия будут такими же, как и прежде, то есть, плохо нацеленными и чрезмерными, они увеличат и без того уже яростные античужеземные настроения. Также она привлечет внимание к неподобающей дружбе князя Гэндзи с чужеземной женщиной и дополнительно ослабит его позицию, которая и без того не слишком сильна. Затем неизбежно воспоследующая казнь двух проштрафившихся телохранителей увеличит раскол среди самураев клана, и по мере усиления кризиса с князем Гэндзи будет оставаться все меньше и меньше народа. И, в завершение, то, что неизвестный убийца ускользнет неузнанным, усилит страх и подозрения, а люди, охваченные страхом и подозрениями, склонны совершать больше ошибок, чем те, кто ими не охвачен.

Все происходило в точности так, как Таро себе и представлял. Двое стражников были слишком заняты болтовней, чтобы заметить его. Эмилия двигалась настолько медленно, что ее передвижение вообще не создавало трудностей. Таро поднял лук. Он уже готов был спустить тетиву, когда Эмилия остановилась и заговорила по-японски. Кто это еще там? Таро не мог стрелять, не зная этого. Тот человек хорошо прятался среди деревьев: Таро, как ни старался, не мог его разглядеть.

Момент был упущен. Таро не собирался спешить и действовать, когда обстоятельства неблагоприятны. Ничего, представится и другая возможность. Он положил лук среди кустов и вышел к Эмилии. Хотя вскоре он оказался почти у нее за плечом, он по-прежнему никого не видел. Казалось, будто Эмилия обменивается любезностями с сосной.

Госпожа Эмилия! — окликнул ее Таро. — С вами все в порядке?

В порядке явно было не все, потому что после нескольких совершенно безобидных слов про старые камни, оставшиеся от какого-то фундамента и ныне скрытые травой, Эмилия вдруг упала без сознания. Разве не достаточно плохо само по себе то, что его князь так подружился с чужеземкой? Неужто она еще и подвержена галлюцинациям и обморокам? Для Таро произошедшее было лишним свидетельством того, что он принял правильное решение, сколь бы трудным и сопряженным со злом оно ни было. Он полностью признавал свою ответственность за все то, что совершил. Но в то же самое время, разве остались еще сомнения в том, что князь Гэндзи отрезал для него все иные пути?

Месяц назад, во время встречи с Хидё и Таро, князь Гэндзи наконец-то зашел слишком далеко.

Теперь у всех наших самураев есть револьверы, — сказал Гэндзи. — А вскоре у всех отрядов появятся еще и пушки на колесах, которые можно брать с собой повсюду.

Да, господин, — отозвался Хидё, — и мало кого из них это радует.

Что — пушки? — спросил Гэндзи.

В целом огнестрельное оружие, мой господин.

Их не радуют револьверы? — Казалось, Гэндзи удивился. — Но ведь не думают же они, что смогут сражаться в грядущих войнах мечами?

Это не вопрос практики, — пояснил Хидё. — Они не верят, что огнестрельное оружие может должным образом выразить самурайский дух.

Они могут выражать свой дух столько, сколько пожелают, — сказал Гэндзи, — но на поле боя проявление духа мало чего стоит без физической мощи.

Но мечи имеют и практическое применение, мой господин, — возразил Таро. — Люди говорят о битве у монастыря Мусиндо как о примере того, что мечи по-прежнему имеют ценность.

Как так? Исход этой битвы решило огнестрельное оружие. Что тогда сделали мечи, кроме как продемонстрировали свою полную неэффективность?

Когда враги пошли на штурм наших позиций, — сказал Таро, — мы встретили их мечами, и мы победили их.

Кажется, память окончательно тебе изменила. Ты уже забыл, как зарывался в кровавую грязь, чтобы укрыться от пуль? Ты не помнишь, как прятался за искромсаными тушами наших лошадей?

Таро не совсем неправ, мой господин, — сказал Хидё.

Должно быть, я присутствовал при каком-то другом сражении. Пожалуйста, расскажите мне о вашем.

Все те тысячи пуль, что выпустили враги, не убили нас, — сказал Хидё. — В конце концов им пришлось пойти на нас в атаку с мечами.

Ты был там, и у тебя язык поворачивается сказать такую нелепицу? Ты наглядно демонстрируешь, почему время самураев минуло. Проблема не в мечах у вас за поясом, а в мечах у вас в голове.

Самураи тысячу лет защищали Японию, — сказал Таро.

Скорее грабили, чем защищали.

Господин, — сказал Таро, — это скверная шутка.

Шутка? Отнюдь. Мы тысячу лет превосходно резали и угнетали тех, о ком вроде как должны были заботиться. Если поставить с одной стороны убитых, а с другой — убийц, кого будет больше?

Мы сражались друг с другом, — сказал Таро. — Мы не воевали против крестьян.

Да ну? На каждого самурая, павшего в битве, сколько приходится затоптаных, заколотых, зарубленых или просто замореных голодом и непосильной работой крестьян? Пять? Десять? Скорее сотня или две. Мы упражнялись во владении мечом. Они, в основном, в умирании.

Такова судьба крестьян, — сказал Хидё. — Они должны принимать ее, как мы принимаем нашу.

Сомневаюсь. Вот французские крестьяне ее не приняли. Они восстали и отрубили головы своим аристократам.

И Гэндзи улыбнулся, как будто эта мысль доставляла ему удовольствие.

Здесь этого произойти не может, — сказал Таро. — Мы — цивилизованный народ. У нас даже крестьяне принадлежат к более высокому рангу. Им такое даже в голову не придет.

Да, я полагаю, ты прав. Печально, не правда ли?

Это повод скорее для гордости, чем для печали, — сказал Таро.

Возможно. А возможно, и нет. Вместо того, чтобы ожидать прихода нашего собственного Царства Террора, было бы разумнее смело совершить перемены и отменить нас, наши владения и весь этот древний принцип господ и вассалов.

Господин! — хором воскликнули Хидё и Таро.

Гэндзи рассмеялся.

Есть такое чужеземное выражение: «Пища для размышлений». Если вы будете меньше беспокоиться и больше питаться, это пойдет на пользу вам обоим.

Его слова были ядом, а не пищей. Князь смеялся, но Таро знал, что Гэндзи имеет в виду ровно то, что сказал.

Теперь же, оглядываясь назад, Таро понял, что именно в тот самый миг он перестал быть верным вассалом князя Гэндзи.

Его первая попытка убить Эмилию провалилась. Вторая не провалится.

Вы уверены, что уже достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы сесть? — спросила Ханако.

Вполне, — отозвалась Эмилия. Теперь, когда она находилась в восстановленной хижине настоятеля, ей было неловко за то, что она так по-дурацки свалилась в обморок. Никаких причин для подобной реакции не было. Из того, что красивая молодая женщина, которую она встретила в лесу, не принадлежала к числу обитательниц храма, еще не следовало, что она видела призрак. Женщина могла прийти сюда из деревни, хотя, пожалуй, она выглядела слишком хорошо одетой для крестьянки. Возможно, это была какая-то прохожая, ненадолго отставшая от своих спутников.

Спасибо, — Эмилия поблагодарила Ханако и приняла чашку с чаем. — Как я уже говорила, она была необыкновенно красивой. Особенно примечательными были глаза. Они ближе к западному типу, чем к азиатскому. Но я думаю, в этом ничего особенного нет. В конце концов, все мы люди, и не так уж сильно отличаемся друг от друга.

Вы сказали, что у нее были очень длинные волосы, — сказала Ханако, — почти до земли.

Да. Насколько я могу судить. Она находилась в тени, а я стояла на свету. Ее трудно было разглядеть.

Она казалась… — Ханако запнулась, подбирая точное слово. — Она казалась расплывчатой?

Ну, не то, чтобы расплывчатой… Игра света и тени часто обманывает зрение. А узор ее кимоно мешал еще больше.

Узор ее кимоно?

Да. — Эмилия была благодарна Ханако за подобную заботу об ее здоровье. Однако же ход и подробность ее распросов казались Эмилии несколько странными. — Он был очень похож на листву деревьев, среди которых она стояла. И из-за этого она почти сливалась с рощей.

Ханако побледнела. Взгляд ее сделался каким-то отрешенным, и она покачнулась. Эмилии на миг даже показалось, что Ханако тоже сейчас потеряет сознание. Но та все же удержалась, хотя и оперлась руками об пол, чтобы не упасть.

Что случилось? — спросила Эмилия.

Ханако ответила не сразу. Она не знала, что сказать. Что будет лучше для Эмилии, знать или не знать? Она была убеждена, что Эмилия видела госпожу Сидзукэ, принцессу-ведьму, которая то ли спасла клан на заре его существования, то ли наложила на него проклятие, не избытое до сих пор. Или, быть может, верно было и то, и другое. Большие глаза, длинные волосы, полупрозрачность — именно ее Эмилия ошибочно приняла за узор на кимоно. Она просто видела сквозь нее. Все произошло в точности так, как и предсказывал свиток — встреча состоялась в монастыре Мусиндо, в старой келье, что служила ей домом в годы детства. Тогда, быть может, и прочие упоминающиеся в нем предсказания окажутся правдой.

Лишь те, в ком есть кровь Окумити, могли видеть госпожу Сидзукэ. Раз Эмилия видела ее, значит, оставалась лишь одна возможность, какой бы невероятной она ни была.

Тот день, когда уехала госпожа Хэйко, — сказала Ханако. — Шесть лет назад.

Я прекрасно его помню, — отозвалась Эмилия. Тогда она в последний раз видела Хэйко и Мэттью Старка. Их корабль в час прилива отплыл в Калифорнию.

Госпожа Хэйко сказала мне нечто такое, чему я не поверила. — Ханако поколебалась и добавила: — Но теперь верю.

Был Новый год по японскому календарю, первое новолуние после зимнего солнцестояния, в шестнадцатый год царствования импервтора Комэй. Хэйко не верилось, что она еще когда-либо увидит родную землю.

Пусть волны храбрости несут вас вперед, — сказал Гэндзи, — и пусть волны памяти принесут вас домой.

Произнося эти слова, он смотрел прямо ей в глаза.

Шестеро друзей собрались вместе перед отплытием «Вифлеемской звезды». Гэндзи, Хэйко, Хидё, Ханако, Эмилия и Старк поклонились и осушили маленькие, предназначенные для церемоний чашечки сакэ. Год пролетел быстро, и за это время многое изменилось.

Хидё, гуляка, игрок и бездельник, стал главой телохранителей князя. Он проявил мужество в яростных сражениях на перевале Миё и у стен монастыря Мусиндо. Никто не разглядел подобных достоинств, скрытых в той ленивой бездари, какой прежде был Хидё. Никто, кроме князя Гэндзи, который неожиданно для всех повысил Хидё в ранге.

Господин Хидё, — произнес Гэндзи. — Хорошо звучит, не правда ли?

Когда Хидё был назначен на должность главы телохранителей, он был одновременно с этим наделен землей. А следовательно, теперь его следовало именовать господином.

Лицо Хидё сделалось красным, словно седалище горной макаки.

Я никак не могу к этому привыкнуть, мой господин. Я чувствую себя самозванцем.

Все рассмеялись — по-доброму. Все, кроме Гэндзи. Он заговорил, и то, что он говорил тихо, лишь подчеркивало серьезность его слов.

Ты ни в коем случае не самозванец. Я не знаю более искреннего человека, чем вы, господин Хидё. И думаю, что я за всю жизнь не встречу никого, кто превзошел бы вас в этом отношении, разве что, быть может, будды и боги.

Кровь мгновенно отхлынула от лица Хидё, а глаза увлажнились, и плечи поникли. Бесстрашный и стойкий в битве, он так легко давал волю слезам в волнующие моменты, что подчиненные прозвали его «командир Кабуки».

Ханако быстро вмешалась в происходящее, чтобы предотвратить надвигающийся поток слез. Она за этот год превратилась из служанки в жену Хидё и мать их новорожденного сына, Ивао. Она потеряла у Мусиндо руку, но не свою грацию и очарование. Если малыш унаследует силу отца и мудрость матери, он станет воистину необыкновенным человеком. Кто бы мог представить, что эти двое станут такой прекрасной, гармоничной парой? Кто, если не сам Гэндзи, лично устроивший их брак?

Хэйко ничего не могла с собой поделать: ей виделась в этом горькая ирония. Он сумел свести воедино двоих людей, даже не думавших друг о друге, но в том, что касалось ее, Хэйко, он не смог придумать ничего лучше, кроме как отослать ее прочь.

Господин Гэндзи, вам следовало бы вместо титула пожаловать ему театр, — сказала Ханако. — Мой талантливый муж способен расплакаться легче, чем самые искусные героини сцены.

В театре Кабуки актерами были только мужчины. То есть, женские роли играли они же, и это считалось наивысшим искусством.

Хидё в роли гейши! — воскликнул Гэндзи. — Что ты на это скажешь, Хэйко?

Теперь смеялись все, включая самого Хидё, который позабыл о своих слезах, лишь представив нарисованную князем картину.

Ты — добрый друг, Хидё, — подключился к разговору Мэттью Старк, — но вот что я тебе скажу: мне случалось видывать в Западной Вирджинии пугала, одетые лучше, чем ты.

Старк был христианским миссионером, который приехал в Японию, чтобы убить, исполнил свое намерение, и теперь возвращался к себе на родину на том же самом корабле, который увозил Хэйко с ее родины. Смягчило ли свершившееся возмездие боль его потерь? Принесло ли оно ему покой? Боль, проступающая в его глазах всякий раз, когда он слышал детский смех или видел улыбку ребенка, говорила, что нет. Его потеря, какой бы она ни была, была столь велика, что он слышал голоса своих мертвых и видел их лица более ясно, чем живых. Даже когда он смеялся — вот как сейчас, — Хэйко видела, что этот человек скорее мертв, чем жив, невзирая на то, что сердце упорно бъется в его груди. Такие люди долго не живут. Это видно всем. Всем, кроме Гэндзи, который доверил Старку охранять крупную сумму золотом, которую отсылал с ним в Америку, чтобы тот стал его торговым агентом там.

Во взаимоотношениях Хэйко и Старка существовало безукоризненное, печальное равновесие, не так ли? Он потерял все, что имело для него значение, и с ней вот-вот должно было произойти то же самое.

Если существует рынок красивых чучел, — сказал Гэндзи, — возможно, вам стоило бы туда заглянуть.

Может, и загляну, — отозвался Старк. — Если время будет.

Мы много лет будем партнерами, — сказал Гэндзи. — У нас хватит времени для множества вещей. Быть может, даже настанет такой день, когда каждый из нас будет говорить на языке другого с такой же легкостью, как на собственном.

Губы Старка изогнулись в улыбке, но глаза его остались печальны.

По правде говоря, я и на своем-то языке не большо хорошо говорю. Слишком много лет я провел в седле, и слишком мало было вокруг людей, знающих, как говорить правильно.

А что же сама Хэйко? На двадцатом году жизни она находилась в расцвете своей красоты и была самой знаменитой гейшей Эдо, столичного города сёгунов; о ней уже складывали легенды, как о прославленных куртизанках, принцессах и благородных дамах былых времен. Слава о ее отваге, зримом доказательстве ее необычайного физического совершенства, изысканность ее манер, изящество, с которым она совершала даже самые обыденные действия, и — быть может, самое поразительное, — отсутствие всякой напускной надменности, часто встречающейся у менее красивых гейш, — все это, вместе взятое, делало ее неотразимой почти для любого мужчины. Любого, кроме Гэндзи, который отсылал ее в Америку вместе со Старком, как предполагалось — для того, чтобы основать там опорный пункт для клана, но на самом деле — просто отсылал ее прочь.

Почему?

Этого Хэйко не знала. Она знала, что он любит ее. Это видно было по тому, как смягчался его взгляд при каждом взгляде на нее, как он медлил, пытаясь продлить каждое прикосновение к ней, какая нежность звучала в каждом его слове, в отчаянном желании, с которым он сдавался ей в каждую ночь страсти. И все же он отсылал ее прочь.

Что-то изменилось в Мусиндо. Когда Гэндзи вернулся с той, последней встречи с Каваками Липким Глазом, что-то в его отношении к ней переменилось. Не то, чтобы он сделался холоднее или отдалился. Перемены были не из тех, какие легко заметить и разложить по полочкам. Нет, они были почти неощутимы. Хэйко смогла уловить их лишь благодаря своей отточенной наблюдательности. Об угасании любви речь не шла, поскольку за прошедший год их любовь лишь усилилась. Течение сделалось сильнее, но поток вместо того, чтобы нести их рядом, разносил их в разные стороны.

Почему? Гэндзи знал. Он знал многое, чего не знал никто больше. Но он ничего не говорил. Всякий раз, когда Хэйко спрашивала его об этом, он говорил, что ему нечего сказать.

Лжец.

Князь, герой, провидец, возлюбленный, лжец.

Прежде всего — лжец.

Мы снова будем вместе там, в Америке, — сказал он.

Лжец.

Мир стремительно изменялся, и Хэйко могла представить себе многое, что совсем недавно казалось невообразимым, но она не видела Гэндзи в Америке. Он — князь империи. Более того, он — князь, стоящий на грани исторической победы, он готов вот-вот свергнуть своего наследственного врага, сёгуна Токугава, слабеющего с каждым днем. Никто не знает, к кому перейдет власть, но возможных кандидатов много, и Гэндзи — среди них. Ни один князь в такой момент не покинет Японию и не отправится в Америку.

Она уезжала. Гэндзи никуда не поедет, ни сейчас, и ни когда бы то ни было. Она уедет и никогда больше не увидит его.

Почему?

Хэйко не знала. Она исследовала эту ситуацию как можно подробнее, но не нашла ничего информативного. Через несколько недель после битвы у Мусиндо Гэндзи устроил налет на владения Каваками в Хино. Говорили, будто он что-то искал — амулет, свиток, человека, — варианты расходились. Кроме того, слухи гласили, будто он вырезал какую-то глухую деревню, но это казалось маловероятным. Возможно, Гэндзи напал на уцелевших твердолобых вассалов Каваками, бежавших туда в поисках укрытия, что было с его стороны вполне благоразумно. Кроме этого ничего необычного не произошло. А потому в конце своих поисков Хэйко знала не больше, чем в начале. Каваками что-то сказал, что-то сокрушительное, и по какой-то причине Гэндзи ему поверил.

Я уверен, что после жизни, заполненной множеством обязанностей, вы найдете американскую свободу бодрящей, — сказал Гэндзи.

Хэйко поклонилась.

То, что один из нас в этом уверен, утешает меня, мой господин.

Она произнесла это весело, с улыбкой, но ей вовсе не было весело. Если Гэндзи и разглядел ее подлинные чувства, то никак этого не выказал. Он тоже улыбнулся. Они играли в эту игру в последний раз.

Когда прощальная встреча закончилась, Хэйко отправилась в свои покои, чтобы взять дорожную сумку.

Вскоре к ней заглянула Ханако.

Госпожа Хэйко, вы меня звали?

Да, Ханако. Спасибо, что пришла. Входи, пожалуйста.

Она закрыла дверь за гостьей. Хэйко уже давно думала об этом. Она не имела права что-либо рассказывать Ханако, поскольку эта тайна принадлежала Гэндзи, а не ей. Но поскольку она уезжала и ей, по всей видимости, не суждено было вернуться, необходимо было, чтобы кто-то это знал, и мог принять должные меры предосторожности.

Прошлой весной, — сказала Хэйко, — ты должна это помнить — князь Гэндзи потерял сознание в розовом саду замка «Воробьиная туча».

Да, я прекрасно это помню. Он тогда еще не полностью оправился от ран и переутомился.

Причина была не в ранах. Его посетило видение.

А! — отозвалась Ханако. Конечно же, она об этом знала. Все знали. Слуги разузнают новости лучше, чем любая шпионская сеть, какую только может придумать сёгун. Поскольку Ханако сама совсем недавно была служанкой, она до сих пор пользовалась привилегией выслушивать самые интересные слухи. Но, конечно, никто из слуг не знал, что же князь Гэндзи узрел в видении.

Князь Гэндзи поделился со мной своим видением, — сказала Хэйко. — Эмилия понесет его ребенка.

Ханако была потрясена.

Он это предсказал?

В нескольких словах. Но предзнаменования были очевидны.

Возможно, не так уж очевидны, — сказала Ханако. — Если он не сделал предсказания, возможно, вы неверно поняли его слова. Эмилия — чужеземка.

Эмилия — такая же женщина, как любая другая, — сказала Хэйко. — Она так же способна выносить ребенка, как ты или я.

Князь не может иметь ребенка от чужеземки. Его вассалы его не примут. Если у него вообще останутся вассалы.

Это будет видно. Но есть знаки, явленные в видении. Ты намерена не обращать на них внимания?

Ханако заставила себя успокоиться. Она не могла допустить, чтобы собственные мысли отвлекали ее. Должно быть, Хэйко ошиблась насчет видения. Но что, если она права?

Нет, — отозвалась Ханако. — Не обращать внимания на видение нельзя.

Отлично. Так значит, я могу рассчитывать, что ты будешь присматривать за Эмилией?

Было бы полезно, если бы я могла заручиться поддержкой других.

И кого же другого ты знаешь, кому можно было бы без страха доверить это знание?

На мужа Ханако, Хидё, можно было положиться без колебаний. Однако же, ему свойственно было теряться в необычных обстоятельствах. А когда он бывал сбит с толку, то действовал отнюдь не блестяще. И если сообщить ему столь невероятную весть, вреда будет больше, чем пользы.

Таро, ближайший друг ее мужа, обладал теми же сильными и теми же слабыми сторонами. И если она ничего не скажет мужу, как она может довериться другому мужчине?

Что же до женщин, то все, с кем ее связывали тесные отношения, были служанками во дворце в Эдо и в замке в княжестве Акаока. На лучших из них можно было бы положиться в том отношении, что они действительно стали бы ревностно опекать Эмилию. Но служанки непрестанно сплетничают. Что знает одна, то становится известно всем, а если это будут знать все, то с неизбежностью эта новость выйдет за пределы дворца и станет известна и прочим, включая врагов князя Гэндзи — все это будет лишь вопросом времени.

Значит, ей не к кому обратиться за помощью.

Ханако поклонилась.

Я сделаю все, что в моих силах.

Спасибо. Теперь я могу уехать со спокойной душой.

Мы все будем ждать вашего скорого возвращения.

Я не вернусь, — сказала Хэйко.

Конечно же, вернетесь, госпожа Хэйко. Наш господин не сможет долго переносить ваше отсутствие. Его чувства к вам слишком очевидны.

На глаза у Хэйко навернулись слезы. Ее поза сделалась менее официальной — она уронила руку на циновку, словно бы затем, чтобы опереться на нее.

Я чем-то вызвала его неудовольствие, — сказала Хэйко, — и не знаю, чем именно. Ты не знаешь, что бы это могло быть?

Нет, моя госпожа, — отозвалась Ханако. — Должно быть, вы ошибаетесь.

А ты ничего не слыхала от слуг?

О вас — лишь восхваления. На самом деле, многие строят предположения о том, когда же князь Гэндзи официально примет вас в клан. Нет, правда, госпожа Хэйко — вы непременно вернетесь. Большинство думает, что это будет весной, потому что весна — это начало. Я же считаю, что это произойдет осенью, потому что когда дни становятся холоднее, страсть вспыхивает с новым жаром.

Хэйко рассмеялась, как на то и надеялась Ханако.

Что, неужто слуги и вправду говорят об этом?

Да, моя госпожа. Спорят лишь о времени. Они строят догадки обо всем. Например, в каком году вы родите. Все ставят на год, следующий за вашим возвращением. То есть, через два года от нынешнего момента, потому что никто не верит, что князь Гэндзи выдержит разлуку с вами больше года. Также много догадок строится об имени наследника.

Наследника? Даже так? Разговоры уже зашли настолько далеко? — Голос Ханако вновь счастливо зазвенел.

Да-да! Одна из служанок, Мицуко, — вы ее знаете? — даже ходила советоваться к гадалке в Йокогаме.

Две подруги прикрыли лица рукавами и захихикали. Действительно, обращаться к уличной мошеннице, чтобы узнать судьбу князя, способного заглянуть в будущее — это было уже чересур.

И что же сказала эта гадалка? — поинтересовалась Хэйко.

На самом деле, она вообще ничего не сказала, — ответила Ханако, едва сдерживая смех. — Это была чужеземка, не умеющая говорить по-японски. Она использовала странные карты с картинками. Мицуко рассказывала, что она указала на две карты и кивнула головой, да. Красавец-принц и прекрасная принцесса — Мицуко выбрала эти карты для князя Гэндзи и для вас. Затем она закрыла глаза, впала в транс…

В транс! — Хэйко так хохотала, что не могла уже сидеть прямо. От смеха у нее пощекам потекли слезы.

…открыла книгу, написанную кандзи, и указала сперва на иероглиф «ко» — «дитя», а затем «макото» — «правда».

Когда подруги наконец-то отсмеялись, они позвали служанку, и та принесла чай. Искорки, плясавшие в глазах служанки, свидетельствовали, что она подслушала конец их разговора, и эта история ее тоже немало повеселила.

Если даже чужеземная гадалка с этим согласна, — сказала Ханако, — значит, ваша разлука временна. Князь Гэндзи призовет вас обратно сразу же, как только ваша задача будет исполнена. Вы уезжаете, но не потому, что он желает избавиться от вас, но потому, что он доверяет вам как немногим.

В это приятно верить, не так ли? — сказала Хэйко, прихлебывая чай.

Куда легче поверить в то, что вы скоро вернетесь, — сказала Ханако, — чем в то, что Эмилия родит ребенка нашему князю.

И тем не менее, ты будешь приглядывать за ней?

Непременно.

Но даже когда Ханако говорила об этом, на уме у нее был будущий ребенок Хэйко, а не Эмилии. Хотя она и смеялась над предсказанием гадалки, она не сомневалась в его правдивости. Те, кого боги одарили своими дарами, не всегда таковы, как от них ожидают. Князь Гэндзи сам был тому примером. Не может ли и эта чужеземная гадалка из Йокогамы быть такой же? Ханако была уверена, что в обозримом будущем поздравит подругу с возвращением в Японию. А потом сколько может пройти времени между ее возвращением и появлением долгожданного наследника? Если пройдет больше года, она, Ханако, очень удивится.

Когда Ханако завершила свой рассказ, Эмилия долго молчала.

В конце концов она произнесла:

Я не появилась во сне Гэндзи.

Она не могла заставить себя сказать — «в видении», поскольку считать, что это и вправду видение, было бы богохульством. Никто, кроме пророков Ветхого завета, не знал грядущего. Веря, что Гэндзи и вправду пророчествует, Ханако предавалась ереси. Однако же, сейчас не время спорить о религиозных доктринах, какими бы важными они ни были. Это может подождать.

Да, — сказала Ханако.

Тогда как же они пришли к выводу, что я к этому причастна?

Из-за медальона, который вы носите на шее. С цветком лилии. В видении Гэндзи видел этот медальон на шее у своего ребенка.

Это вряд ли можно считать доказательством. — Эмилия через блузку прикоснулась к медальону. — Это может быть какой-то другой медальон. А если даже то был и вправду он, он мог попасть к ребенку самыми разными путями, а вовсе не обязательно от меня.

И какими же? — поинтересовалась Ханако.

Ну, по-первых, я могу отдать его Гэндзи, а он затем передаст его своему ребенку.

А вы отдадите его ему?

Должна признаться, я этого не планировала.

Но такое возможно?

Внутри этого золотого сердечка находился миниатюрный портрет прекрасной молодой женщины и прядь золотых волос. Женщина, изображенная на портрете, была бабушкой Эмилии — Эмилия никогда ее не видала. Все, кто видел этот портрет, утверждали, что эта женщина очень похожа на саму Эмилию, хотя Эмилии, когда она на него смотрела — а она это делала как минимум раз в день, во время вечерней молитвы, — он напоминал ее мать. Она скончалась при трагических обстоятельствах, когда самой Эмилии было четырнадцать лет. От умершей матери у Эмилии осталось всего две вещи: любимая книга матери, «Айвенго», и эта миниатюра и прядь волос, заключенные в золотом сердечке. Это было все, что осталось ей на память.

Нет, — признала Эмилия. — Он мне очень дорог. Я не могу представить, чтобы я отдала его кому-нибудь. Но в любом случае, мне кажется неправильным делать такие далеко идущие выводы на основании столь шатких доводов.

Довод — не только этот медальон, — возразила Ханако. — Довод — это медальон и другое видение.

Другое видение?

Да, — подтвердила Ханако. — Ваше.

Это было не видение! — сказала Эмилия. — Там была молодая женщина.

И совершенно случайно ее появление произошло в точности так, как было предсказано в свитке? — Ханако развернула свиток и прочитала вслух: — «Мы встретимся в женском монастыре Мусиндо, когда вы войдете в мою келью. Вы заговорите, я — нет. Когда вы приметесь искать меня, вы меня не найдете». Разве все не произошло именно так?

Мы пока что ее не нашли, — возразила Эмилия, подчеркнув это «пока что». — Но мы ведь не очень и искали. Завтра нам надо будет попросить Таро помочь распросить жителей деревни.

Ханако стала читать дальше:

«Когда вы приметесь искать меня, вы меня не найдете. Как такое возможно? Вы не будете знать этого до тех пор, пока не появится дитя, но тогда вы будете знать все твердо».

Эмилия покачала головой.

Это бессмысленно. Должно быть, она упоминает о двух не связанных между собою событиях.

Я с вами не согласна, — сказала Ханако. — Она говорит — как такое возможно, что вы двое встретитесь? И отвечает — вы узнаете, как такое возможно, когда появится дитя.

То есть, по-твоему, тогда, когда я рожу?

Я думаю, скорее. Вы считаете возраст ребенка с момента рождения. Мы же считаем, что ребенку, когда он рождается, уже один год — считая тот год, который мать носила его.

А! Но все же — как я могу что-то понять только потому, что буду носить ребенка?

Об этой госпоже говорят, что она являлась неоднократно на протяжении многих столетий. Но только тем, в ком ее кровь.

Ну вот, — сказала Эмилия. — Теперь ты сама себе противоречишь. Если это так, то я никак не могла увидеть ее сегодня, да и когда бы то ни было. Что бы ни произошло в будущем, я никогда не буду ее потомком. Я — урожденная Гибсон, и таковой умру.

Она ощутила огромное облегчение. Как Эмилия ни настаивала, что видела живую девушку, до нынешнего момента она не была в этом уверена. От того, что эта встреча очень напоминала описанное в свитке, Эмилии было сильно не по себе.

К удивлению Эмилии, Ханако не разделила ее облегчение. Вместо этого вид у нее сделался еще более обеспокоенный.

Если ребенок — от князя Гэндзи, — сказала Ханако, — значит, он потомок рода Окумити. Пока вы носите это дитя, в вас — кровь этой госпожи.

Эмилия покраснела.

Я не ношу никакого ребенка, ни от Гэндзи, ни от кого другого.

Да, не носите, — согласилась Ханако. — Пока что.

Услышанное так взволновало Кими, что ей не терпелось немедленно пойти и рассказать все остальным девушкам. Но нынешнее расположение стражи не позволяло ей уйти прямо сейчас. Придется ей ждать здесь, пока не стражники не уйдут. Когда госпожи двигались, пол в хижине настоятеля скрипел над ней. Кими слышала, как они укладывались. Для одной из них день выдался тяжелый. Не удивительно, что они решили пораньше лечь спать.

Госпожа Эмилия говорила по-японски, не считая тех моментов, когда начинала сильно волноваться. Словарный запас и построение фраз у нее было великолепное, куда лучше, чем у Кими. Этого, впрочем, следовало ожидать. Кими говорила по-японски, как безграмотная крестьянка, каковой она, собственно, и являлась. Госпожа Эмилия же училась языку во дворцах и замках, беседуя с благородными господами и дамами. В ее речи чувствовался американский акцент, но не слишком сильно. К счастью, Кими понимала почти все, что она говорила, за небольшим исключением.

Ага! Стражники двинулись дальше, в обход монастырской стены. Кими подождала еще минуту, пока они скроются из вида, затем выползла из щели под хижиной, тихонько прокралась подальше от нее, а затем бегом помчалась на розыски подруг.

А ты точно уверена, что они сказали, что у госпожи Эмилии будет ребенок от князя Гэндзи? — переспросила одна из девушек.

Да, — подтвердила Кими, — уверена.

Потому, что так предсказала Сидзукэ?

Тс-с-с! — зашикали несколько девушек сразу. — Если произносить ее имя, она подумает, что ты ее зовешь, и придет!

И все сбились потеснее.

Ничего она и не придет, — заявила Кими, оттолкнув от себя соседку. — Не придет, если ты не Окумити. А если ты Окумити, то что ты делаешь в этой жалкой деревне? Ступай к себе домой, в «Воробьиную тучу»!

Кими права. Все знают, что она является только своим потомкам.

А я слыхала, что чокнутая Одо часто видала госпожу, потому-то и сошла с ума. Чокнутая Одо вовсе не благородная дама.

Если бы вы выросли в этой деревне, как я, — заявила Кими, — вы бы знали, почему чокнутая Одо видела то, что видела. Ее мать когда-то соблазнил один из предков князя Гэндзи. Кажется, его прадедушка. Моя бабушка это знала. Только теперь она выжила из ума и ничего не знает даже про себя.

Так значит, она тоже Окумити.

А я не верю. С чего вдруг самурай, который может спать с красивыми госпожами, захочет маленькую грязную крестьянку?

А с чего ты думаешь, что самурай лучше крестьянина, и будет запускать свой плуг только в правильную борозду?

Девушки дружно рассмеялись.

Тс-с-с! — шикнула на них Кими. — Стражники нас услышат.

Если чокнутая Одо — Окумити, тогда и любая из нас тоже может оказаться Окумити. Так что лучше нам не произносить имя госпожи.

Сидзукэ, Сидзукэ, Сидзукэ, — сказала Кими, — Сидзукэ, Сидзукэ, Сидзукэ.

Кими, перестань!

Сидзукэ, Сидзукэ, — упрямо повторила Кими, — Сидзукэ, Сидзукэ, Сидзукэ…

Все затаили дыхание.

Ну, видите? — спросила Кими. — Приятно, конечно, воображать себя знатной дамой, а не обычной крестьянкой, но мы то — что мы есть, разве не так? Князь Гэндзи не приедет и не увезет нас с собой, потому что мы его родственницы.

Вот именно! — согласилась одна из девушек. К ней явно вернулась уверенность.

Ха! Ты так же боишься произнести имя ведьмы, как и мы все!

Так вы хотите услышать, что я вам могу рассказать, или нет? — спросила Кими.

Хотим, хотим!

Когда Кими закончила пересказывать все, что услышала, одна из девушек сказала:

Чего-то я не понимаю. Так госпожа Эмилия беременна или нет?

Ты что, совсем не слушала? Она только будет спать с князем Гэндзи, но еще не спала.

Значит, никакого ребенка у нее в животе нету?

«Не беременна» именно это и означает. Что ребенка в животе у женщины нету.

Но если ребенка нету, значит, крови Окумити внутри нее нет. А если госпожу может видеть только тот, в ком ее кровь, как же ее увидела госпожа Эмилия?

Для Сидзукэ кровь, которая будет, уже есть, — объяснила Кими.

Все равно не понимаю. Как может что-то такое, что произойдет в будущем, уже произойти шестьсот лет назад, и в то же время происходить сейчас? Это же чушь какая-то.

Если ты чего-то не понимаешь, это еще не значит, что этого нету, — сказала Кими. — Ты что, понимаешь все речения Будды? Все высказывания дзенских патриархов? Или вообще хоть одно слово из них?

Девушки снова рассмеялись, и одна из них сказала:

Дзенские патриархи всегда говорят загадками. Как мы можем понять их слова?

Вот точно так же жизнь — сама по себе загадка для нас, тех, кто внизу, — сказала Кими. — Только те, кто наверху — как князь Гэндзи — понимают все. — Теперь Кими безраздельно завладела всеобщим вниманием. Она выдержала эффектную паузу, потом договорила: — Время — это тюрьма для нас. Но не для Сидзукэ. Для нее прошлое и будущее — это одно и то же. Потому если что-то произойдет, для нее это все равно что уже произошло.

Я же тебе говорила, что она была ведьмой!

Она не была ведьмой, — сказала Кими. — Она была принцессой. Прекрасной принцессой из царства, расположенного за Китаем. Она знала магию, которую знают все тамошние принцессы. — Она вспомнила название места, которое упоминали госпожи. Оно звучало так красиво и так необычно…

Царство гор Синего Льда и реки Красного Дракона, — сказала Кими.

 

1308 год, монастырь Мусиндо

Сидзукэ опрометью выбежала прочь из кельи. Поскольку она уже больше месяца вела себя почти как нормальный человек, преподобная настоятельница Суку приказала, чтобы ее дверь не запирали. Это оказалось поразительно кстати, потому что если бы Сидзукэ не смогла убежать от призрачного демона, заговорившего с ней, она наверняка снова вернулась бы в прежнее безумное состояние. О, нет! А вдруг это существо гонится за ней? Сидзукэ боялась посмотреть.

Но еще больше она боялась не посмотреть. Она обернулась. И, к великому своему облегчению, не увидела никого.

У этого демона, как у многих являвшихся признаков, глаза и волосы были не такие, как у окружающих ее монахинь, и иные пропорции лица и тела. Сидзукэ начала уже понимать, что это были пришельцы из другого времени, прошлого или будущего, но не нынешнего. Здесь сейчас таких людей не было. Сидзукэ уже научилась отличать настоящее от возможного. Она думала, что научилась это делать очень хорошо.

Но этот призрак увидел ее!

Он с нею заговорил!

Что это означает? Мысли и чувства Сидзукэ пребывали в таком смятении, что она не могла достичь ясности. Нужно погрузиться в покой медитации. Собственная келья слишком пугала ее. Сидзукэ прошла в главный зал для медитаций и уселась поближе к алтарю — считалось, что там защита Будды сильнее всего.

 

1867 год, дворец князя Саэмона в Эдо

Саэмон, всегда бывший о себе высокого мнения, сейчас был доволен собою даже более обычного. То, что ему удалось перетянуть Таро на свою сторону, нанесет Гэндзи вред вне зависимости от того, будет Эмилия Гибсон убита, или нет. Ключом была сама измена Таро. Таро, конечно же, этого не понимал. Он, примитивный традиционалист, думал, что смерть чужеземной женщины имеет огромное значение. Таро и прочие ему подобные, пребывающие в плену у бесполезной мифологии прошлого, верили, что, остановив современно мыслящих деятелей наподобие того же Гэндзи, они смогут сохранить ту Японию, которую знают. Но на самом деле эта Япония уже была смертельно ранена. Она поборется за жизнь еще год-другой, а затем ее место займет новая Япония, во многом — такая, как предвидел Гэндзи. В противном случае, она просто не выживет.

Англичане, американцы, русские, французы, испанцы, португальцы, голландцы приходили повсюду, и повсюду результат был одинаков. Что случилось с африканцами? Их превратили в рабов. Великие ханства Центральной Азии теперь находились под сапогом у царя. Раджи Индии склонили колени перед сувереном Англии — перед женщиной! Есть ли хоть какие-то причины предполагать, что эти же самые чужеземцы не попытаются проделать в Японии то же самое, что уже прекрасно сработало в других местах? Конечно же, нет. Разве они не начали уже разделывать и грабить Китай?

Стремление Гэндзи к переменам вполне разумно. Саэмон не хуже Гэндзи знал, что у Японии нет иного способа пережить бойню, которую чужеземцы развяжут рано или поздно. Но он никогда не скажет этого вслух. Пускай Гэндзи и прочие ему подобные совершат все необходимые шаги и примут на себя всю ненависть. Когда эти идеалисты уйдут, тогда вперед выступят реалисты, такие, как он, Саэмон, и возьмут власть. Традиции обречены, но пока что Саэмон считал весьма полезными тех, кто по-прежнему твердил о своей приверженности к ним.

Это было воистину смешно. Традиции верности и чести, которыми так гордятся самураи — это всего лишь сказочки, точно такие же, как и сказочки чужеземцев о христианских добродетелях. Великая заповедь их Бога гласит: не убий. Они же убивали и несли опустошение на всех пяти континентах, на протяжении тысячи лет — под этим самым знаменем. Нет, Саэмон отнюдь не презирал чужеземцев за это. Лицемерие — существенная часть всех разновидностей власти. Немногочисленные выдающиеся люди делают то, что пожелают, и при этом убеждают легковерных следовать правилам, которыми они сами пренебрегают. И ту же самую роль, какую для христианских королей и вельмож играли заповеди, для самураев играл миф о верности и самопожертвовании, маскирующий многовековую традицию самовосхваления и измены.

Настоящий самурай — это не слепо преданный служака, стремящийся к самопожертвованию и связанный по рукам и ногам своими понятиями о чести, а скорее практичный, умеющий манипулировать людьми, вероломный политический гений — иными словами, человек, подобный самому Саэмону.

Таро представлял собою лишь одну часть тайной кампании, которую Саэмон вел против Гэндзи. Другой ее стороной был закон, предложенный Гэндзи — введение равенства для всех, включая отмену явления, которое сам Гэндзи именовал «буракумин», а все прочие — «эта». Сам по себе этот закон был необходим, поскольку Японии нужно было хотя бы внешне изобразить, будто она следует странным верованиям чужеземцев, касающихся «свободы» и «равенства». Но донесения говорили об активном участии Гэндзи в уничтожении деревни эта в княжестве Хино, произошедшем несколько лет назад. Не правда ли, занятное совпадение? Саэмон был уверен, что Таро что-то знает об этом, хотя пока что он ничего не сказал. Но наверняка есть способ разговорить его. Главное — найти этот способ.

Спешить не надо. Саэмон всегда мастерски умел подыскать нужный прием для нужного человека. Найдет и то, что подойдет для Таро. Ну а пока что он уже отправил агентов в Калифорнию, расследовать еще одно полученное им странное донесение. Это был скорее слух, чем информация, но это был волнующий слух.

Он гласил, что гейша Майонака-но Хэйко, прославленная красавица, которая, как известно, была любовницей Гэндзи во времена сражения при Мусиндо, вскорости после этого была отослана в Калифорнию и несколько месяцев спустя родила там сына. Через сколько именно месяцев это произошло — пока установлено не было. Источники Саэмона также не смогли сказать ничего определенного об отце. Самым вероятным считался американец Мэттью Старк, бывший товарищ Гэндзи по оружию и нынешний деловой партнер. Но — именно это и вызывало особое волнение — не исключалось, что это сам Гэндзи.

Если отец мальчика — Гэндзи, то что мальчик до сих пор делает в Калифорнии? Даже если он — сын гейши, он — наследник мужского пола, а в нынешний момент другого у Гэндзи нету. Это было особенно загадочно, если учесть данные Хэйко. Женщина ее талантов и красоты — более чем приемлемая мать для наследника. Ей совершенно не обязательно становиться женой Гэндзи, но из нее, несомненно, вышла бы превосходная наложница. Этого не произошло. Почему?

Существовала ли какая-то связь между предложением Гэндзи отменить княжества, законом, касающимся касты отверженных, и изгнанием красавицы-гейши, которая, возможно, являлась матерью его единственного сына? Саэмон не мог придумать никакой хоть сколько-нибудь вразумительной связи между этими событиями. Однако же, опыт учил его, что если он в настоящий момент не способен углядеть каких-то взаимосвязей, это еще не значит, что их не существует.

Продолжать размышления не имело смысла. Единственный способ выяснить правду — продолжать исследовать, в данном случае — исследовать прошлое. Гейша Хэйко сюда не возвращалась. Если что-то и было сокрыто, то это было проделано в Америке, а значит, там это и следует раскрыть. Саэмон уже послал двух лучших своих агентов в Сан-Франциско. А тем временем заставил Таро действовать. Один подход, или другой, или, быть может, оба сразу со временем принесут Гэндзи горький плод.

 

Монастырь Мусиндо

Господин Таро, нам не следует больше медлить.

Мы не медлим, — сказал Таро. — Мы сопровождаем госпожу Ханако и госпожу Эмилию. До тех пор, пока они желают оставаться здесь, мы тоже здесь остаемся.

Заместитель придвинулся к Таро поближе и негромко произнес:

Люди начинают нервничать, а нервничающим людям недостает решимости. Господин, давайте покончим с этим сопровождением и займемся нашей настоящей задачей.

И из-за чего они нервничают?

Таро до крайности бесило то, что этот разговор вообще имел место быть. Что сталось с великой добродетелью самураев — беспрекословным повиновением? Нынешние молодые люди совершенно не похожи на тех, что были в его время. Насколько другими в их возрасте были они с Хидё! Никаких непрестанных вопросов, никаких непрошеных предложений, никакого нервного нетерпения. Да, господин. Слушаю и повинуюсь, господин. Так оно было, не больше и не меньше. Что бы сделал старый господин управляющий, Сэйки, если бы Таро или Хидё принялись ему говорить, как следует поступить? Несомненно, огрел бы их мечом плашмя. То, что Таро и не думал обойтись так со своим заместителем, показывало, насколько мягкотелыми стали они все за каких-нибудь несколько лет.

Им становится не по себе просто от пребывания здесь, в Мусиндо, господин.

Не по себе? Это должно быть честью для них — что они находятся в месте, где наш клан одержал одну из величайших своих побед.

Это и есть честь для них, господин Таро. Я вовсе не хотел сказать, что это не так. Проблема во всех этих старых слухах.

Каких еще слухах?

Про призраков и демонов.

Таро прикрыл глаза. Он сделал несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться и не заорать в гневе, и лишь после этого снова открыл глаза. Он заговорил — очень мягко, как всегда, когда бывал разъярен.

Когда мы вернемся в Эдо, — сказал Таро, — напомни мне, чтобы я набрал настоящих самураев, а этих переодетых маленьких девочек вернул матерям.

Господин! — воскликнул заместитель. Он виновато поклонился, благодаря чему несколько замаскировал дрожь в коленках. — Я понимаю, это глупо. Но тут нечто большее, чем просто слухи. Странные звуки исходят из зданий, из рощ, а иногда словно бы и из самой земли. Трудно винить людей за то, что им не по себе.

Звуки возникают из-за подземных потоков, — сказал Таро. — Господин Сигеру однажды сказал мне, что здесь они иногда поднимаются к поверхности и время от времени начинают бить горячие источники. Он сказал, что в них очень приятно купаться.

Господин Сигеру! — воскликнул заместитель.

Таро снова сделал глубокий вдох. Он очень спокойно произнес:

Я надеюсь, ты не собираешься сказать мне, что они боятся еще и господина Сигеру?

Жители деревни говорят, что его время от времени видят в лесу. Вместе с маленьким мальчиком. И с воздушным змеем в виде воробья.

Неужто наше время настолько выродилось, что самураи прислушиваются к болтовне невежественных крестьян? Господин Сигеру мертв. Я видел его отрубленную голову собственными глазами, шесть лет назад, в какой-нибудь сотне шагов от этого самого места, на котором мы сейчас сидим. Я присутствовал при его сожжении. И при том, как его пепел захоронили в «Воробьиной туче».

Да, господин. Мне следовало выразиться более ясно. Здешние жители не утверждают, что видят живого господина Сигеру.

А! — отозвался Таро с раздраженным выдохом. — Его призрак.

Да, господин.

Оставь меня, — приказал Таро. Его терпение иссякло. Он не открывал глаз, пока за заместителем не закрылась дверь. Если это — самые стойкие самураи, каких он смог найти, — а это так и есть, — то как самураи смогут выстоять против чужеземных армий? Призраки, демоны, бесплотные голоса. Чушь какая!

Но из всего, что сказал заместитель, одна деталь беспокоила его, хотя и слегка. Он сказал, что жители деревни видели призрак Сигеру в обществе маленького мальчика с воздушным змеем в виде воробья. Когда Таро в последний раз видел Сигеру вместе с его сыном, мальчик запускал воздушного змея, которого для него сделал господин Гэндзи.

Воздушного змея в виде воробья.

Откуда здешней деревенщине знать об этом? Мальчик никогда не бывал в Мусиндо. Несомненно, слухи расходятся повсюду, и пути их загадочны. Ну да неважно. Важно другое — их дело. В этом заместитель прав. Таро необходим новый план, и нужно его выработать поскорее. Прежде, чем его люди запаникуют, и прежде, чем женщины решат возвращаться в Эдо.

Завтра. Он приступит к действиям завтра. А сегодня ночью он придумает, что ему делать.

Хоть Эмилия и заявляла, что нисколечки не верит ни в какие пророчества, содержащиеся в свитках, ей, несмотря на всю усталость, долго не удавалось уснуть. Ханако охотно избавила бы ее от беспокойства, если бы неведение давало ей безопасность. Но увы. Так что пусть лучше она знает правду и смирится с нею. Когда дыхание Эмилии стало медленным и глубоким, Ханако подошла к двери и открыла ее, впуская внутрь серебро ночи. Она видела одного из так называемых стражников в тени стены. Она слышала, как еще один кашлянул с другой стороны хижины. Эти люди должны быть получше, чем те, кого Таро днем приставлял к Эмилии для охраны, поскольку порученная им задача — настоящая. Что ж, придется ей проскользнуть мимо них, как уже сделала эта пройдоха Кими.

Луна, пребывающая в последней четверти, превратилась в едва заметный изогнутый серп в небе; свет ее был слаб и почти не давал теней. Когда на месяц наползло облако, Ханако выскользнула в дверной проем и забралась в нишу под хижиной. И принялась там ждать, как незадолго до того ждала Кими. При мысли об этой девчонке Ханако улыбнулась. Слишком уж она храбрая — напросится еще на какие-нибудь неприятности. Такая черта подошла бы мальчишке, поскольку мальчикам полагается быть храбрым. А девочка должна быть более скромной и сдержанной. Инь и ян. Равновесие мужского и женского начала.

То, что Кими подслушала значительную часть их с Эмилией разговора, было не так уж безобидно. Она ведь не утерпит и поделится такой потрясающей новостью с подружками, и эта весть быстро вольется в поток слухов и легенд, постоянно кружащих вокруг каждого князя Акаоки. Однако же, ее присутствие под хижиной сослужило и свою пользу. Оно означало, что никого другого там в этот момент не находилось. То, что их разговор подслушала девчонка-сплетница, особого вреда не сулило — а ведь мог подслушать и кто-нибудь из врагов князя Гэндзи, которые кишели повсюду. Даже среди его телохранителей. Во всяком случае, так подозревала Ханако.

Бежать будет трудно. Она смогла бы ускользнуть. Эмилия не сможет, а важна именно Эмилия. Как странно. Хэйко оказалась права. Эмилия и князь Гэндзи были предназначены друг для друга, а Хэйко и князь Гэндзи, вопреки всем признакам, нет. Хэйко так и не вернулась в Японию из Калифорнии. Равно как и ее сын. А это означало, что мальчик — не от Гэндзи, поскольку если бы это был его сын, Гэндзи, конечно же, призвал бы его к себе, даже если бы он, по причинам, ведомым лишь ему, вознамерился отвергнуть Хэйко. Но что же случилось? Узнает ли она об этом когда-нибудь?

Ханако, конечно же, знала, что Эмилия влюблена в Гэндзи — и влюблена уже много лет. Это было очевидно для всех. Эмилия не понимала, что ее тайная любовь ни для кого не тайна. Достаточно лишь взглянуть, как она смотрит на князя, как неосознанно тянется к нему, когда он рядом, как меняется ее голос — не только тогда, когда она разговаривает с ним, но даже и тогда, когда она просто произносит его имя. Если чужеземцы все настолько открыты, их любовные романы волей-неволей превращаются в подобие представления на сцене, открытой всем взорам. На что это должно быть похоже — подобное чрезмерное пренебрежение к чужим личным тайнам?

А вот в поведении князя Гэндзи ничто не намекало, что он испытывает к Эмилии какие-либо чувства, кроме дружбы. Но, поскольку князь мастерски умел скрывать свои тайны, это еще ни о чем не говорило. И все же было очень маловероятно, чтобы он разделял чувства Эмилии. Он отличался чрезвычайно утонченным вкусом, даже для высокородного господина, а чужеземная женщина, да еще и со столь ограниченными познаниями об интимной стороне жизни, как Эмилия, не может быть притягательной для него. Если пророчество, записанное в свитках, истинно, оно исполнится неким совершенно неожиданным образом.

Ханако услышала приглушенные голоса. Теперь оба стражника сошлись вместе. Она выползла из-под хижины с другой стороны и, незамеченная, нырнула в лес.

Она без труда отыскала два камня, оставшихся от фундамента. Ханако никогда не могла запомнить знаменитые стихи, которые другие женщины цитировали с такой легкостью. А вот память на места у нее была безукоризненная — стоило всего один раз где-нибудь побывать. Она ощупала края первого камня, ничего не обнаружила и першла к другому. Ханако сама не знала, что она ищет, но что бы это ни было, оно должно было находиться здесь. Сидзукэ написала в свитке, что оставит для Эмилии знак своего присутствия. Сперва Ханако предположила, что это упоминание о самих камнях фундамента. Но что они подтверждали, кроме того, что здесь некогда в давние времена стояла келья? А это и так уже было записано в свитках. Нет, должно быть что-то еще. Второй камень был таким же, как и первый — просто плоский, тяжелый камень, торчащий из земли. Ханако медленно прошла по траве к тому месту, где должен был находиться третий камень. Он действительно там был. И снова ничего. Ханако мысленно нарисовала стену и прошла к четвертому камню. В отличие от остальных, он не врос в землю. Шестьсот лет назад здесь было ровное место. С тех пор смещение земли на горном склоне заставило зимний ручей течь в эту сторону, и он размыл почву.

Ханако запустила руку под камень. Ничего — только грязь и мелкие камешки. Ханако пошарила еще, но так ничего и не нашла. Было слишком темно, и зрение не служило подмогой.

Но тут Ханако услышала неподалеку осторожные шаги и застыла. Кто-то шел через густой лес шагах в ста от нее. Самурай — Ханако видела, что это самурай, по его силуэту, по волосам, забранным на макушке в хвост, — наклонился и подобрал что-то в кустах. Когда он выпрямился, он повернулся к Ханако боком. Он пришел сюда за луком и стрелами. Видно было плохо, и Ханако не удавалось его узнать. Когда самурай двинулся обратно к Мусиндо, Ханако последовала за ним. Было поздно, и все огни в монастыре были потушены. Лишь у ворот висел один-единственный фонарь. Но самурай не пожелал подходить к нему, и ловко перебрался через неосвещенную стену. Но когда он влез на стену, лицо его на миг оказалось освещено.

Таро.

Ханако задумалась, вспоминая вчерашний день. Эмилия видела Сидзукэ на прогалине, неподалеку отсюда. Таро забрал свое оружие с места, которое давало ему одновременно и укрытие, и возможность без труда попасть в цель, даже для такого посредственного лучника, как он. И выстрелить ему помешало лишь странное поведение Эмилии.

Ханако поспешила обратно в хижину. Сейчас не время было беспокоиться о посланиях от призраков. Если Таро предпринял одну попытку покушения, он предпримет и другую — и почти наверняка до того, как они покинут Мусиндо. Он желал изобразить неведомого убийцу, что давало двум женщинам небольшое преимущество. Но как ей использовать это преимущество наилучшим образом?

Поутру Таро решил, что он начнет действовать сразу же, как только они двинутся в Эдо. Первым делом его люди схватят и свяжут Ханако, чтобы удержать ее от попыток защищать Эмилию. Если они убъют Ханако, Хидё никогда не примкнет к ним и не выступит против князя Гэндзи, насколько бы правым он ни считал их дело. Таро решил отказаться от всякой скрытности. Он убъет Эмилию в открытую, мечом.

Госпожа Ханако, госпожа Эмилия, — позвал Таро, остановившись у дверей хижины настоятеля. — Мы готовы отправиться в путь сразу же, как только вы…

Он ощутил удар пули в бровь раньше, чем услышал грохот выстрела.

Предатель! — выкрикнула Ханако из-за закрытой двери. Она воспользовалась голосом Таро как ориентиром и выстрелила туда, где, по ее прикидкам, должна была находиться его голова. Правда, Ханако не очень надеялась, что она в него попала. Это было бы слишком большой удачей.

Таро постарался как можно быстрее отползти на четвереньках назад; льющаяся кровь застила ему глаза и мешала смотреть. Неужто она выбила ему глаз? Он

даже и не знал, что у Ханако есть револьвер.

Госпожа Ханако! — крикнул он. — Что вы делаете? Это же я, Таро!

Я знаю, кто ты такой, — отозвалась она, — и знаю, что ты такое.

Перед рассветом Ханако пробралась в хижину к девушкам и велела Кими как можно скорее отправить послание в Эдо. Они окружены предателями.

«Я отправлюсь сама, — сказала Кими. — Я бегаю быстрее всех».

«Ты не сможешь пробежать всю дорогу до Эдо», — сказала Ханако.

«А мне и не придется. Князь Хиромицу — друг князя Гэндзи. Здесь неподалеку находится поместье одного из его старших вассалов. Он поможет».

Пронырливая девчонка теперь была их единственной надеждой. Если ей не удастся достаточно быстро привести подкрепления, Таро с его людьми возьмут хижину штурмом и убъют Эмилию. Помимо револьвера тридцать второго калибра — подарка Старка, пересланного из Калифорнии, — у нее в запасе была еще одна хитрость. Но это было довольно рискованно, и Ханако предпочла бы к ней не прибегать, если без этого можно будет обойтись.

Ханако, ты уверена, что ты права? — спросила Эмилия. — Таро много раз рисковал ради меня. Мне не верится, что он желает мне зла.

Тот лук и стрелы не имеют иного объяснения. — Ханако принялась скатывать циновку. Эмилия помогла ей закрепить ее в дверном проеме. — Это их не остановит, но замедлит. Может быть, на достаточное время.

Может быть, он охотился, — сказала Эмилия.

Ночью? На кого? На сов, что ли?

Может, он охотился днем, увидел, как я упала в обморок, побежал ко мне и забыл лук и стрелы там.

Чтобы самурай забыл свое оружие? — хмыкнула Ханако. Это было немыслимо. Они занялись следующей циновкой.

Вы потеряли часть брови, — сказал Таро его заместитель.

Таро оттолкнул его руку и сам приложил к ране лоскут.

Приведите девчонку.

Он со своими людьми отступил от хижины настоятеля на пятьдесят шагов. Лучше всего было бы уговорить Ханако сдаться. В противном случае придется штурмовать хижину. Таро не знал, насколько хорошо Ханако стреляет. Он никогда не видел, чтобы она тренировалась, так что, возможно, она не особенно хороший стрелок, невзирая на то, что в него она попала первым же выстрелом. Однако же, на близкой дистанции, в замкнутом пространстве, при той решимости, которой наделена Ханако, ситуация может сделаться очень опасной. Таро не волновало, что среди его людей могут быть потери, и даже что он сам может погибнуть. Он боялся, что Ханако будет биться насмерть, защищая Эмилию. Именно этого он и хотел избежать, намереваясь захватить ее врасплох, когда они отправятся в путь. К несчастью, Ханако каким-то образом почувствовала опасность.

Вот она.

Заместитель вытолкнул Кими вперед. Руки у нее были крепко связаны за спиной.

Вы обречены, — сказала Кими. — Сдайтесь, и, быть может, вас помилуют.

Заткнись!

Заместитель отвесил ей пощечину тыльной стороной руки, да такую, что Кими полетела на землю. Он поднял ее, рванув за веревку, и вознамерился ударить еще раз.

Таро перехватил его руку. Девчонка шаталась после удара, и из носа и с разбитых губ капала кровь, но на лице ее не было ни тени страха. Она или очень храбрая, или полная идиотка, как тот здоровяк-монах, что молча бродил вокруг Мусиндо, постоянно улыбаясь.

Ты что, замаскированная принцесса, что в твоей власти даровать нам помилование? — поинтересовался Таро.

Помилование будет исходить от князя Гэндзи, конечно же, — сказала Кими. — Всем известно, что у него доброе сердце.

Ах ты, наглое отродье! — Заместитель потянул меч из ножен.

Отставить! — скомандовал Таро. — Ее голова полезнее там, где она сейчас. Пока что.

Ему надо показать Ханако, что ее надежда на спасение несостоятельна. Девчонка не сумела пройти мимо его часовых.

Вы не сможете добиться успеха, — сказала Кими.

Ага, я понял, — сказал Таро. — Ты не принцесса, ты провидица.

Не я, — заявила Кими, вызывающе вскинув голову. — Госпожа Сидзукэ.

Самураи, до этого насмешливо переговаривавшие между собою, мгновенно смолкли. Звуки, раздающиеся в Мусиндо по ночам, сыграли свою роль. Как и говорил заместитель, люди нервничали, и упоминание имени ведьмы не пошло им на пользу.

Она давно мертва, — сказал Таро, — а мертвые не возвращаются к жизни.

Возможно, — согласилась Кими, — но ее пророчества живут. Или ты никогда не слыхал про «Осенний мост»?

Никакого «Осеннего моста» не существует, — отрезал Таро. — Это все сказочки, которыми пугают детей.

Тогда что же это за свитки, которые читали госпожа Ханако и госпожа Эмилия?

Таро рассмеялся.

Эмилия переводит историю нашего клана. Даже крестьяне наподобие тебя могли бы знать об этом.

А что, ваша история предсказывает встречу госпожи Эмилии с госпожой Сидзукэ? В ней написано: «Мы встретимся в Мусиндо, там, где некогда стояло мое скромное жилище. Только ты увидишь меня. Когда другие посмотрят, они не найдут меня. Но я буду там». — Кими не помнила точных слов. Но она повторила их достаточно близко к тексту. Так вышло даже лучше, судя по тому, как принялись озираться некоторые самураи. — Разве вы сами не видели остатков старого фундамента?

Откуда ты знаешь, что там сказано? Ты что, умеешь читать?

У меня есть уши, — сказала Кими. — Я слышала, как они об этом говорили.

Довольно! — Заместитель с силой дернул за веревку, и Кими снова полетела на землю. Он потащил ее за собой к хижине настоятеля, на открытое место. — Госпожа Ханако! Ваш посланец не достиг цели! Вам остается только сдаться! Вам не причинят никакого вреда! Даю слово!

Сколько весит слово предателя? — отозвалась Ханако. — Меньше пушинки на воде!

И она снова выстрелила. Таро никогда не видел, чтобы она тренировалась. Очевидно, она делала это втайне. На спине заместителя расцвел ярко-алый цветок, и в следующее мгновение он рухнул мертвым. Кими вскочила и кинулась к хижине; веревка волочилась за нею.

Схватите госпожу Ханако, не причиняя ей вреда, — велел Таро. — Эмилию я беру на себя.

Они извлекли мечи из ножен и ринулись вперед. Грохнули еще четыре выстрела. Два самурая упали. Таро с разгону ударился об дверь.

И напоролся на вспышку огня. Ханако подожгла хижину. Таро выскочил наружу и покатился по земле, сбивая пламя, уже охватившее его одежду.

Что вы стоите и пялитесь?! — зарычал он на своих людей. — Найдите их!

Несколько самураев двинулись к пылающей хижине.

Да не туда, идиоты!

Ханако могла бы пожертвовать собою Но она никогда бы не допустила, чтобы умерла Эмилия.

С другой стороны!

Сюда! — крикнула Кими Ханако и Эмилии. — Скорее!

Стоило им добраться до леса, и они могли бы воспользоваться любой из сотни потайных тропок, идущих от Мусиндо к окрестным долинам и горам. Там они будут в безопасности.

Но Эмилия двигалась слишком медленно. Люди Таро нагонят их прежде, чем они успеют добежать до ближайшего дерева. Ханако выхватила свой короткий меч, и встала, закрывая подругу собою.

Глупец! — бросила она Таро. — Уж ты-то мог бы понимать!

Будущее нашей нации важнее любого отдельно взятого человека, — отозвался Таро. Удастся ли ему обезоружить Ханако, не убивая ее? Это будет нелегко. Он уже видал Ханако в бою, почти на этом самом месте. Она управлялась с мечом лучше большинства его людей.

Будущее — загадка, — сказала Ханако. — Для тебя, для меня, для всех. Для всех, кроме князя Гэндзи. Да как тебе только в голову пришло выступить против него?

Пришло время вершить историю, — сказал Таро, — а не повторять старые сказки.

Он сделал обманный выпад влево, потом вправо. Если ему удастся убить Эмилию, то Ханако, у которой не останется причин продолжать бой, может и сдаться.

Первый финт Таро Ханако проигнорировала, но сделала движение навстречу второму, чтобы отбить его, как будто решила, что эта атака будет настоящей. Двое из людей Таро, увидев возникшую брешь, которую Ханако пожелала им продемонстрировать, ринулись в туда, чтобы схватить ее сзади. Ханако мгновенно развернулась в их сторону, полоснула одного на прямом движении, и второго — на возвратном. Она не смогла бы одолеть двух самураев, если бы те решились использовать оружие. Но управиться с двумя самураями, которые не хотели с ней сражаться, а стремились лишь схватить, было куда проще. Но зато в результате у Таро появился шанс. Теперь Ханако оказалась спиной к нему. Таро прыгнул вперед и крепко обхватил за туловище.

Перестань сопротивляться, — сказал он. — Все окончено.

Его люди окружили Эмилию, но не схватили. Таро приказал схватить Ханако, не причиняя ей вреда, а Эмилию оставить ему. Поскольку он сам схватил Ханако, а с Эмилией ничего не сделал, его люди не могли выполнить его приказ. Без точного приказа они оказались сбиты с толку, когда обстоятельства изменились. Их с самого детства приучали повиноваться, не задавая вопросов. И не приучали проявлять инициативу, поскольку это предполагало бы некомпетентность командира, отдающего приказы, которые невозможно выполнить.

Их замешательство усугублялось из-за статуса Эмилии. Они постоянно, вплоть до нескольких последних минут, обращались с ней с величайшим почтением, из-за ее длительных отношений с князем Гэндзи и той роли, которую она сыграла в исполнении пророчества. И ее внезапное превращение в чужеземку, которой следует пожертвовать, оказалось для них слишком резким. Беспокойная ночь, проведенная ими в Мусиндо, тоже не пошла на пользу. Жутковатые звуки в сочетании с многочисленными слухами и легендами, связанными с этим местом, заставили многих видеть и слышать то, чего не было. И теперь никто не хотел убивать Эмилию. Пусть это делает Таро.

Эй, держите госпожу Ханако! — велел Таро. Его люди двинулись выполнять приказ, и в этот самый миг на правую ногу Таро грохнулся здоровенный камень. Из-за внезапной боли Таро потерял равновесие, а Ханако в тот самый миг рванулась, стараясь выскользнуть из его хватки. Таро упал, все еще продолжая удерживать ее. Это отродье, Кими, снова схватилось за камень, но ей пришлось отскочить, когда один из людей Таро замахнулся на нее. Первый удар почти достал ее, но второй лишь скосил высокую траву. Девчонка исчезла.

От падения хватка Таро ослабела. Меч до сих пор был в руке у Ханако. Она извернулась и изо всех сил ударила мечом назад, в корпус Таро. Клинок глубоко вошел между нижними ребрами.

Таро вскрикнул и откатился.

Ханако выдернула меч из тела Таро и ударила ближайшего к ней самурая, а затем принялась прорубать себе путь к Эмилии. Поскольку самураям приказано было не причинять ей вреда, им оставалось лишь отступать перед ней.

Господин! — Люди Таро кинулись к нему на помощь.

Отойдите! — велел Таро.

Одежда его пропиталась кровью. Он попытался зажать рану рукой. Внутренние повреждения были серьезными, но Таро удалось приостановить хлещущую кровь. Они вернулись к тому, с чего начинали: самураи стоят вокруг Эмилии и Ханако, а Ханако сжимает в руке меч, готовая убивать и умирать. Разница лишь в том, что за последние несколько минут он потерял шесть человек. При том, что противниками ему были чужеземка, деревенское отродье и однорукая жена его лучшего друга.

Довольно!

Таро поднялся на ноги.

Он не обращал внимания на сильную боль. Вполне возможно, что его рана смертельна. Если он свалится, не убив Эмилию, весь их план развалится, даже не начав осуществляться. Она должна умереть — неважно, какой ценой. Таро шагнул к двум женщинам.

Госпожа Ханако, — произнес он, — вы жертвуете собою напрасно. Что будет с вашим сыном, если он останется без матери?

Он надеялся, что его слова достаточно отвлекут Ханако, чтобы его люди смогли захватить ее врасплох. Он знал, что никакие его слова не ослабят ее решимости.

Ханако держала меч так, что его острие смотрело Таро в глаза. Она сказала:

Он будет верным самураем, таким же, как его отец, и когда настанет его час, умрет с честью. Награда, которой ты себя решил.

Эмилия не может пострадать! Госпожа Сидзукэ предсказала, что Эмилия родит князю Гэндзи ребенка. Если этого не произойдет должным образом, кто знает, к каким трагическим последствиям это приведет? Ханако постоянно смещалась влево-вправо, стараясь удержать всех своих противников в поле зрения.

Тут один из людей Таро с изумленным вскриком рухнул на колени и схватился за голову. Между пальцами показалась кровь. Взгляд у него поплыл.

Второй брошеный камень рассек другому самураю скулу до кости.

Третий чуть не угодил в самого Таро.

Молодец, Горо, — сказала Кими. — Молодец.

Кими, — отозвался Горо, подбирая очередной камень.

Запомни: если они погонятся за нами — беги со всех ног к Грибному горячему источнику, — сказала она. — Обо мне не беспокойся. Я маленькая. Я могу спрятаться в траве.

Кими, — сказал Горо.

Горо, — сказала Кими.

Горо швырнул камень. С расстояния в пятьдесят шагов он кидал их с поразительной точностью. В те времена, когда он еще не начал подражать монашескому образу жизни, он так убивал кроликов для матери. Она тоже была идиоткой, как и сам Горо. Лишь поэтому ревностные буддисты деревни не изгнали их из общины за убиение живых существ и нарушение закона Будды. Поскольку они были идиотами, они и так были вне общины. Впрочем, кое-что мать Горо делала лучше любого нормального человека — готовила. Кролика она тушила — пальчики оближешь. Но теперь, когда Горо принялся строить из себя монаха, он никого больше не убивал. Впрочем, поскольку мать его умерла, готовить тушеного кролика все равно было некому. Ну а с тех пор, как Горо перестал подшибать кроликов камнями, их не то чтобы носили в деревню связками, так что и это значения не имело.

Теперь, когда самураи-изменники увидели Горо, они принялись уворачиваться от летящих камней. Впрочем, камни все равно были на пользу, поскольку мешали им заниматься двумя госпожами. Но как им только в голову пришло выступить против князя Гэндзи? Кими, еще будучи маленькой девочкой, вместе с прочей деревенской ребятней видела знаменитую битву. Сотни мушкетеров окружили их и выпустили в них много сотен пуль — эти пули до сих пор во множестве валяются среди руин Мусиндо. И никто не попал в князя Гэндзи. Ну еще бы! Как может пуля попасть в князя, знающего будущее? Его просто не будет там, куда она прилетит.

При обычных обстоятельствах Кими никогда бы не посмела возражать самураям, и уж тем более кидаться в них камнями. Но тут было совсем другое дело. Она помогала князю Гэндзи. Князь Гэндзи всегда побеждал. Он видел будущее, и потому никто никогда не мог его победить. Несомненно, он предвидел это предательство, и уже принял меры к тому, чтобы сокрушить предателей. Он может прибыть в любой момент во главе отряда своих знаменитых кавалеристов, под развевающимися знаменами; копья с длинными наконечниками будут сверкать на солнце, а верные самураи — выкрикивать его имя как боевой клич. Вот здорово будет!

Конечно же, князь Гэндзи может одержать верх и совершенно другим образом, как-нибудь так, как она, Кими, не в состоянии и вообразить. Как там оно говорится? Старики в деревне всегда повторяют это высказывание, когда хотят выглядеть умными. А, да!

«Князь Гэндзи говорит: «Предвидение всегда исполняется непредвиденным образом».

Старики утверждают, будто слыхали это от него самого, после битвы, когда его немногочисленный отряд разгромил большой отряд Липкого Глаза. Интересно, это правда? В отличие от большинства односельчан, Кими и вправду видела князя Гэндзи вблизи, и слыхала, как он говорит. Правда, это был всего лишь случайный, ненароком подслушанный ею разговор — ничего такого особенного. Но этот опыт позволил ей до некоторой степени постичь характер князя. Кими полагала, что он, скорее всего, улыбнулся тогда и сказал что-нибудь забавное, а не столь высокомудрое, как ему приписывают здешние старики.

Целься вон в того, который держится за бок, — велела Кими.

Кими, — сказал Горо.

Горо, — сказала Кими.

Кими, — сказал он и кинул камень.

Перестаньте скакать, как придурки! — рявкнул Таро. — Беритесь за луки! Эй, ты — застрели того идиота с камнями. И отродье. А ты убей чужеземную женщину. — Он зарубил бы Эмилию сам, если бы рана в боку не сделала это невозможным. — И постарайся не попасть по ошибке в госпожу Ханако.

Господин! — откликнулись двое его людей, вытащили стрелы из колчанов, натянули луки и изготовились стрелять.

 

Дворец «Тихий журавль», Эдо

Когда Чарльз Смит подъехал ко дворцу, у ворот его ожидали несколько самураев. Смит был верхом, поскольку Гэндзи пригласил его на утреннюю прогулку. Когда он спешился, самураи низко поклонились ему. Один из них, не выпрямляясь, взял поводья и произнес что-то по-японски: как предположил Смит, заверил, что за лошадью гостя присмотрят со всем тщанием.

Спасибо, — сказал Смит и поклонился в ответ. Он не так уж много знал об Японии и японцах, но считал, что вежливость поймут всегда и везде, даже если не поймут слов. Боковые ворота распахнулись, и самураи снова поклонились; их старший жестом показал Смиту, чтобы тот проходил первым. Главные ворота открывались лишь при приезде и отъезде князя Гэндзи, либо тогда, когда его посещали знатные господа. Смит на это не обижался. Древние культуры склонны к жесткому следованию традициям. Когда большая часть этих традиций отменяется или отмирает, культура тоже неизбежно гибнет.

Это произошло с ацтеками в Мексике и с инками в Перу, когда туда пришли испанцы. Когда англичане и французы явились в Новый Свет, это произошло с гуронами, могиканами и чероки, и происходило прямо сейчас с сиу, шайенами и апачами. Когда его собственные предки в начале столетия приехали на Гаваи, миллион гавайцев выращивали богатые урожаи таро, ловили рыбу в изобильных морях и исповедовали религию богов и табу, что предписывали равновесие и гармонию между природой и обществом. К сегодняшнему же дню число гавайцев сократилось вдесятеро, под воздействием болезней, завезенных американцами и европейцами; они пали духом, убедившись в несостоятельности своих богов, и теперь их народ двигался к вымиранию, а государство — к аннексии. То же самое творилось не только в Новом, но и в Старом Свете. Русская армия сокрушила татар и казахов, последние остатки монгольской империи, Золотой орды, некогда раскинувшейся на большей части двух континентов, от Тихого океана до Черного моря. Англичане и французы, и даже голландцы рвали Африку на куски, стремясь захапать себе побольше. В Азии Британская империя неостановимо поглощала Индию. Британия, Франция и Россия приценивались к Китаю. А после Китая не настанет ли очередь Японии? Японцы — воинственная нация, но то же самое можно было сказать и об ацтеках с инками, однако же, они пали. Японцы — многочисленный народ, их около сорока миллионов, но Индия и Китай намного больше, однако же, сейчас они терпят поражение. Японцы не так восприимчивы к незнакомым болезням, как гавайцы, но они вооружены мечами, копьями и древними мушкетами, да и тех немного, в то время как страны западного мира владеют самым смертоносным оружием, какое только сумела произвести наука. Для японцев современные методы ведения войны окажутся столь же смертоносны, как чума, с которой они совершенно не способны бороться.

Законы природы, открытые Чарльзом Дарвином, вполне применимы не только к диким животным, но и к людям, и к целым народам. Выживают самые приспособленные.

Смит это знал. Он знал, что японцы обречены, и потому их чрезмерная гордость или нескрываемое отвращение не задевали его. Это было невежество и тщеславие призраков, еще не осознавших, что их время уже миновало. Их кончина была так же неизбежна, как восход солнца. Бесспорно, в свое время цивилизации Востока были великими. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на Тадж-Махал, на Великую Китайскую стену или на громаду Золотого Будды в Камакуре. Смит видел все это собственными глазами, и потому он знал. Но теперь дни величия Востока остались в далеком прошлом. Индия, Китай, Япония и все прочие были статичными обществами, стремящимися к стабильности и неизменности, этому великому идеалу Востока. У них не было самой концепции прогресса, и потому прогресс сметет их с пути. Вопрос не упирался в одни лишь паровые двигатели, пушки, армии или военные флота. Вопрос, как это всегда было с людьми, упирался в веру. Запад верил, что золотой век человечества лежит впереди. Восток же верил, что он лежит в прошлом. В том-то и разница.

Смит не испытывал никаких особых отрицательных чувств по отношению к японцам, несмотря на злобный антизападный настрой большинства их лидеров. Они не могли вырваться из хватки застоя и вырождения, сжимавшейся на протяжении веков. Правильнее было бы сказать, что, вдобавок ко вполне естественному чувству превосходства, Смит испытывал к ним сострадание, каковое подобает испытывать цивилизованному человеку по отношению к тем, кто стоит перед лицом исчезновения. И, конечно же, он не испытывал никаких отрицательных чувств к самому Гэндзи. На самом деле, Смиту скорее нравился этот человек. Тот факт, что и Гэндзи тоже обречен, не доставлял ему удовольствия. Он просто понимал реальность и принимал ее. Это было горько, поскольку Гэндзи в душе был человеком прогрессивным. Он входил в число тех немногих японцев, которые выступали за принятие западной науки и методов в широких масштабах. Но этого было слишком мало — и слишком поздно. Во многих отношениях Япония находилась там, где Европа пребывала пятьсот лет назад. А пять веков не преодолеть за то время, которое осталось у Японии до того, как ее сокрушат. На заре двадцатого столетия — а до этого момента осталось меньше трех десятков лет, — Япония, как и весь прочий Восток, окажется под пятой Запада. Единственное, что пока неясно, так это у кого именно. При правильной администрации в Вашингтоне это могут оказаться Соединенные Штаты. А почему бы и нет? Кто сказал, что веления Судьбы перестают действовать у западного края североамериканского континента? Во времена цезарей Средиземное море было римским озером. Смит не видел, почему бы Тихому океану не стать теперь американским озером.

Самураи провели его по недавно построенному крытому переходу во внутренний сад. Там Смит, к своему удивлению, увидел Гэндзи, сидящего на стуле в главной комнате, обставленной — когда Смит это понял, его изумление возросло, — в точности как какая-нибудь западная гостиная. Гэндзи был одет, как обычно, в традиционный наряд самурая, только на ногах у него были не сандалии, а английские сапоги для верховой езды.

О, князь Гэндзи, — сказал Смит. — Я вижу, вы, наконец-то, решили перестроиться на западный лад!

Гэндзи рассмеялся.

Я бы не назвал это перестройкой. Скорее уж пробой. — Он обвел комнату широким жестом. — Вам нравится?

Еще бы! Она очень похожа на мою собственную гостиную в Гонолулу.

Гэндзи улыбнулся.

Так и должно быть. Я опирался на ваши рассказы. Судя по тому, что вы говорили, климат Гонолулу не очень отличается от японского, каким он бывает в теплое время года.

Да, верно. Впрочем, зима — совсем другое дело.

Возможно, зимой я обставлю эту комнату по-другому, — заметил Гэндзи, — в соответствии с рассказами лейтенанта Фаррингтона о его доме в Огайо.

При упоминании Фаррингтона хорошее настроение мгновенно покинуло Смита.

Это, пожалуй, слишком хлопотно — возня не стоит результата, — сказал Смит. — Я бы вам посоветовал избрать один вариант и придерживаться его.

Смит реагировал так нервно потому, что подозревал, что Эмилия предпочитает Фаррингтона ему. В те краткие моменты, когда он заставал их вместе, он никогда не замечал в их поведении ничего, намекающего на близость или романтические отношения. Но и к самому Смиту она относилась без особого тепла. Поскольку Эмилия дала понять им обоим, что намерена выбирать между ними двумя, вывод был очевиден для Смита. Он не отказался от ухаживания потому, что не привык пасовать перед трудностями. Пока решение не объявлено во всеуслышание, всегда остается шанс.

И Смит держался за этот шанс, не потому, что он любил Эмилию, а потому, что он ее желал, как не желал никого и ничего в своей жизни. Она, несомненно, была самой красивой женщиной, какую он видел живьем, на портретах или даже в воображении. То, что он не любит Эмилию, его ни капли не смущало. Любовь — это для женщин и детей, а не для мужчин. Женщины подчиняются и зависят от чувств, а мужчины подчиняют и господствуют. Тоже, кстати, по Дарвину. Здоровый, энергичный мужчина — в точности как и здоровая, энергичная нация — постоянно борется за увеличение своей мощи и владений.

Я кое-чего не понимаю в западной архитектуре, — сказал Гэндзи.

И чего же? — поинтересовался Смит.

Ее негибкости. Комната всегда служит лишь для одной цели. Мебель, однажды будучи поставленной, так и остается на одном месте. Вы находите это логичным?

Нахожу, — сказал Смит. — Наши комнаты остаются такими, какие есть, потому что у нас много мебели и крепкие, прочные стены. Ваши комнаты изменяются по необходимости, потому что у вас мебели мало, а вместо стен — передвижные ширмы.

Я вижу логику и в том, и в другом. Я спрашивал не об этом. Вы полагаете, что ваши обычаи логичнее наших?

Если бы я мог высказаться честно, не нанося оскорблений… — начал было Смит и замялся.

Я никогда не обижаюсь на честность, — сказал Гэндзи. Потом улыбнулся и добавил: — На самом-то деле, я прилагаю все усилия, чтобы не обижаться на преднамеренные оскорбления.

Прошу прощения, сэр, — но я предполагал, что самураи всегда готовы ответить на малейшее оскорбление мечами.

Да, и это — глупая и напрасная трата времени, сил и жизней. Это все равно как если бы вы позволили контролировать спусковой крючок вашего револьвера всякому, кто пожелал бы на него нажать. Вы станете так поступать?

Конечно же, нет.

Вот и я предпочитаю этого не делать. — Гэндзи слегка поклонился. — Пожалуйста, продолжайте.

Западные комнаты логичнее японских, потому что столы и стулья логичнее их отсутствия. Мебель западного образца позволяет человеческому телу принимать более здоровые, более естественные позы для отдыха, а не страдать от напряжения мышц и нарушения циркуляции крови, вызываемых сидением на полу. Аналогично, крепкие стены куда более эффективно защищают человека от непогоды, насекомых и паразитов, и обеспечивают куда большую безопасность, чем стены из подвижных бумажных экранов. Я бы предположил, что последний аспект должен быть особенно важен для вас, поскольку вы — самурай.

Безопасность зависит не от прочности стен, — возразил Гэндзи, — а от верности вассалов. Без нее меня не защитят даже нескорушимые стены из стали.

Мой господин!

Во дворике появился Хидё, глава телохранителей князя Гэндзи и командующий войсками клана. А с ним — лейтенант Роберт Фаррингтон, атташе по делам военного флота при американском посольстве и соперник Смита, оспаривающий у него руку Эмилии Гибсон.

Прошу прошения за вторжение, — сказал Фаррингтон и бросил враждебный взгляд на Смита. — Должно быть, я неверно истолковал ваше приглашение.

Ничуть, — возразил Гэндзи. — Входите, пожалуйста.

Прошу меня простить, господин Гэндзи, но я предпочитаю находиться где угодно, но не в обществе вашего нынешнего гостя.

Где угодно — это именно то, куда мы собираемся. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам.

Смит встал, поклонился Гэндзи и смерял Фаррингтона столь же враждебным взглядом.

Не утруждайте себя, адмирал. Я всегда готов уступить героям войны.

Смит едва ли не выплевывал слова, и это делало их куда более красноречивыми, чем непосредственный их смысл.

Гэндзи увидел, что Хидё слегка переместился, чтобы удобнее было выхватить меч и зарубить Фаррингтона одним движением. Два самурая, сидящих в коридоре, неотрывно следили за Смитом. Оба американца были вооружены револьверами. Поскольку Гэндзи относился к ним как к друзьям, он не требовал, чтобы они сдавали оружие, прежде чем приблизиться к нему — вопреки совету и к сильной тревоге своих вассалов. И потому всякий раз при визите Фаррингтона или Смита его люди постоянно пребывали в готовности нанести удар. Несколько более в готовности, чтобы чувствовать себя уютно. Американцы постоянно двигались, куда больше, чем японцы, и часто размахивали руками при разговоре. Эти непредсказуемые движения частенько заставляли телохранителей тянуться за мечом. Если бы Гэндзи заново представилась такая возможность, он попросил бы своих знакомых-американцев оставлять револьверы у входа — скорее ради их блага, чем ради собственного.

Что ж, — сказал Гэндзи, — я полагаю, если один из вас откажется проехаться вместе со мною, Эмилии будет проще. Однако же, действительно ли это хорошо? Мне казалось, американские женщины высоко ценят возможность самостоятельно делать выбор.

Как он и ожидал, его слова захватили обоих американцев врасплох. Теперь они оба уставились на него, позабыв о сопернике.

А при чем тут Эмилия? — спросил Смит.

Она тут при всем, — ответил Гэндзи. — При мне, как при ее друге, и при вас, как при претендентах на ее руку.

Прошу прощения, князь Гэндзи, — сказал Фаррингтон, — но я не понимаю, как с этим соотносится вопрос о том, поедем или не поедем мы с мистером Смитом или кто-то один из нас с вами на прогулку. Мы оба — ваши друзья, и мы оба стремимся завоевать руку Эмилии. Но отсюда вытекает, что нам с ним лучше не находиться рядом друг с другом без крайней на то необходимости.

Ну наконец-то, сэр, мы с вами хоть в чем-то согласны, — сказал Смит. — А необходимость велит, чтобы мы вежливо, как джентльмены, распрощались друг с другом, как только обнаружим, что, по несчастливому стечению обстоятельств очутились в одном и том же месте.

Фаррингтон слегка, на западный манер, поклонился Смиту.

Поскольку вы прибыли раньше меня, сэр, я не стану далее мешать вашей беседе с князем Гэндзи, — сказал он.

Напротив, — возразил Смит, в точности так же поклонившись своему сопернику, — поскольку я уже имел возможность побеседовать с ним, ясно, что это я должен уступить вам.

Позволю себе с вами не согласиться, сэр, — заявил Фаррингтон.

Гэндзи вздохнул. Они снова зациклились друг на дружке, позабыв о нем. Он был человеком терпеливым, но их постоянные перебранки превышали пределы его терпения. До чего же все-таки американцы отличаются от японцев! Были бы они самураями, они бы уже несколько месяцев назад подрались бы на поединке и проблема была бы решена. А так они лишь обменивались пустыми, бессмысленными словами. Конечно же, прежде всего, ни один разумный самурай не стал бы тратить столько сил из-за какой-то там женщины, и уж точно из-за женщины, подобной Эмилии, то есть, не имеющей ни ранга, ни богатства, ни каких-либо политических связей.

Вы можете не соглашаться друг с другом и уступать друг другу, сколько вам угодно, где угодно, и когда угодно. Однако же, я вынужден буду извиниться и отбыть. Могу я передать Эмилии ваши сожаления о том, что вам не удалось с ней повидаться?

Прошу прощения, князь Гэндзи, — сказал Фаррингтон, — но мне казалось, что Эмилии сейчас нет в городе.

Совершенно верно.

Смит рассмеялся.

А! Теперь я понял ваш замысел, князь. Мы поедем ей навстречу.

Гэндзи кивнул, подтверждая его догадку.

А по дороге, — сказал Смит, глядя на Фаррингтона, — мы определимся с вопросом, кто же из нас получит руку Эмилии.

Гэндзи снова поклонился. Это было единственное решение, которое ему удалось придумать. Эмилия была так же далека от принятия выбора, как и шесть месяцев назад, когда она впервые встретилась с этими двумя молодыми людьми. А необходимо было, чтобы она выбрала кого-нибудь из них и как можно скорее покинула Японию.

Разве вы забыли о предупреждении Эмилии? — поинтересовался Фаррингтон. — Если мы прибегнем к какому бы то ни было насилию, она не пожелает иметь ничего общего ни с кем из нас.

Но раз ее здесь нет, откуда она об этом узнает? — парировал Смит.

Постоянное отсутствие одного из нас уже само по себе станет достаточно красноречивым — не так ли?

Смит пожал плечами.

Это уже будет дело выжившего — состряпать какую-нибудь правдоподобную историю.

Вы предлагаете, чтобы мы солгали Эмилии?

А почему бы и нет? Чем это ей повредит?

Ложь есть ложь, сэр, — сказал Фаррингтон. — Я не смогу ее произнести.

Смит улыбнулся.

Можете не волноваться, сэр — вам и не придется.

Равно как и вам. Я отказываюсь принимать участие в подобном обмане.

Смит фыркнул.

Какая удобная отговорка, адмирал! Хотя чего я удивляюсь? Вы в прошлом не стеснялись стрелять по беспомощным женщинам, так с чего бы вам теперь стесняться прятаться за слова женщины.

Вы всегда обвиняете нас в нелогичности, — сказал Гэндзи, прежде чем Фаррингтон успел что-либо ответить. — Если ваше нынешнее поведение — образец западной логики, то, должен признаться, я ее не понимаю. На мой взгляд, мистер Смит предложил вполне подходящее и логичное решение.

Логично — не всегда означает этично, — отозвался Фаррингтон. — Да, если один из нас застрелит другого, выбор Эмилии окажется предрешен без лишних усилий с ее стороны. Но она доверяет нам и надеется, что мы так не поступим. А потому мораль требует, чтобы мы оправдали ее доверие. Даже если это не вполне нас устраивает. Я очень люблю Эмилию. Я знаю, что мистер Смит ее не любит, и потому знаю, что он не сумеет сделать ее счастливой, потому что без любви не сумеет обращаться с нею так, как она того заслуживает. Однако же, я опасаюсь, что она не разглядит этого и подпадет под воздействие его привлекательных сторон. Его приятной внешности, его богатства, его поверхностного обаяния. А потому, если рассуждать с позиций логики, мне следует принять его предложение о дуэли, поскольку я не сомневаюсь, что одержу верх. Я спасу Эмилию — ей не придется провести жизнь рядом с не подходящим ей человеком, и она не станет несчастна. Но я не могу, потому что пообещал ей не делать этого. Я оказываюсь в проигрыше, сэр. Я в этом сознаюсь.

Чем дольше говорил Фаррингтон, тем сильнее наливалось краской лицо Смита.

Да как вы можете говорить о моих самых сокровенных чувствах?! — вскричал он. — Как вы можете предполагать, что знаете о них хоть что-либо?

Вас нетрудно понять, — парировал Фаррингтон. — Человек, способный с такой легкостью солгать ради хорошего дела, без труда солжет и ради плохого. А лжец не может быть подходящим мужем для Эмилии.

Джентльмены, — сказал Гэндзи, прервав бесконечный, судя по всем признакам, спор, — давайте же тронемся в путь. Если он не приведет нас к решению, которое устроило бы всех, он, по крайней мере, приблизит нас к Эмилии.

Несмотря на нежелание Фаррингтона принимать от Смита вызов на дуэль, Гэндзи казалось, что если ему удастся вытащить обоих молодых людей на дорогу к Мусиндо, вполне вероятно, что насилие проложит выход из этой ситуации. Они с трудом терпели присутствие друг друга в течение нескольких минут. Разве же они смогут прожить бок о бок два дня? Гэндзи это казалось очень маловероятным.

Фаррингтон лежал на спине и смотрел на темноту между звездами. Во время войны он провел множество ночей на берегу, устроившись где-нибудь в одиночестве, под куполом неба. В те времена он просто не мог подолгу находиться в здании. Быть может, он видел слишком много обуглившихся трупов в развалинах южных городов и местечек, которые он помогал осаждать и обстреливать. Когда война завершилась, вместе с нею закончилась и его фобия. Быть может, окончание насилия освободило его сердце от не до конца еще сформировавшегося страха. Быть может. Точно он этого не знал, и вряд ли когда-нибудь узнает.

Гэндзи, Смит и прочие их спутники остались где-то позади. Возможно, они устроились на ночь где-нибудь в деревне, которую он проехал сегодня днем. Фаррингтон представил, насколько не по себе сейчас Смиту от того, что он находится впереди. Не удержавшись, он улыбнулся. Он согласился на это путешествие лишь на том условии, что он поедет один, отдельно от Смита. Смит, конечно же, принялся энергично возражать.

«Откуда нам знать, что вы, скрывшись с наших глаз, не пришпорите коня, чтобы прибыть первым и воспользоваться этим преимуществом?» — сказал он.

«Я даю слово, что не стану этого делать», — ответил Фаррингтон.

«Ваше слово?» — переспросил Смит.

«Вашего слова вполне достаточно», — сказал Гэндзи.

«Князь Гэндзи, — сказал Смит, — хотя бы пошлите с ним вашего генерала, Хидё, чтобы он, так сказать, не сбился с пути».

«Я уже бывал в Мусиндо, — отозвался Фаррингтон. — Туда добираться несложно — с пути не собъешься». Затем он обратился к Гэндзи: «Будет ли удобно, если мы встретимся на поляне у восточной стены монастыря?»

«Вполне», — сказал Гэндзи.

«Тогда до встречи», — сказал Фаррингтон, поклонился Гэндзи и ускакал. Он почти ожидал, что Смит выстрелит ему в спину. От лжеца до труса один шаг, а трус пойдет на что угодно, чтобы добиться своего. Фаррингтон слышал позади гневный голос Смита. Но выстрела не последовало.

Фаррингтон поехал в одиночку не только затем, чтобы избавиться от общества Смита. Он нуждался в одиночестве, чтобы привести в порядок свои мысли, ибо пока что в них царила полная путаница. Фаррингтон нимало не сомневался в том, какие чувства он испытывает по отношению к Эмилии. Он влюблен в нее. Казалось бы, раз так, он должен четко представлять, что ему делать. Но увы, в сложившейся ситуации почти все было сомнительным, а ясных ответов имелось слишком мало.

И тягостнее всего было то, что Фаррингтон не понимал истинной природы взаимоотношений Эмилии и Гэндзи. Даже самые первые из услышанных им слухов сходились лишь в основных фактах. Все начинали с того, что рассказывали, до странности увлеченно, про то, что во дворце у князя Гэндзи, одного из самых развратных феодалов Японии, живет некая миссионерка Эмилия Гибсон, молодая и очень красивая. А вот далее версии расходились.

Они нагло издеваются надо всеми законами Божескими и человеческими, запрещающими смешение религий и рас.

Они — благочестивые христиане; она обратила его, и теперь они живут целомудренно, словно монахи.

Она — безнадежная наркоманка, приученная к опиуму, а он без малейших угрызений совести снабжает ее зельем.

Он — сексуальный извращенец, совративший ее на свой гнусный восточный лад, и теперь она в результате превратилась в жалкую, униженную рабыню.

Она — вообще никакая не миссионерка, а тайный политический агент Франции, России, Англии, Голландии, Соединенных Штатов или папского престола, плетущая интриги за или против сёгуна или императора, с целью поставить Японию под контроль Франции, России, Англии, Голландии, Соединенных Штатов или папского престола.

Он — не просто развратник, но еще и безумец, считающий себы пророком и строящий планы — планы, в которые втянута и эта падшая женщина — стать первосвященником новой религии, которая даст ему возможность вытеснить императора, сёгуна, Будду и древних богов Японии и стать верховным правителем нации фанатиков, беззаветно верящих ему.

Самые дикие слухи, ходившие среди солдат и матросов во время войны, не шли ни в какое сравнение с тем, что Фаррингтон услышал за какую-нибудь неделю после прибытия в Эдо. Мало было того, самого по себе невероятного, шокирующего факта, что белая женщина устроилась во дворце восточного князя, — беспредельные домыслы раздувал еще и скандал, вспыхнувший в связи со Светом Истинного Слова пророков Христовых, секты, от имени которой Эмилия и прибыла в Японию с миссией. Церковь Истинного Слова развалилась три года назад, под грузом обвинений в извращениях, столь диких, что в них и верилось-то с трудом. Даже не страдающие откровенностью официальные источники намекали на извращенные, возмутительные плотские отношения, вполне достойные Содома и Гоморры.

Фаррингтон никогда особо не прислушивался к слухам, но и не отметал их прямо с порога. За время войны он убедился, что, к сожалению, иногда случается и самое невероятное. Человек способен постепенно, по шажочку, сам того не замечая, сделаться худшим зверем, чем хищники в джунглях. Диких зверей сдерживали рамки законов природы. Человек же, утративший человеческий облик, не имел этой спасительной благодати.

Наибольшее беспокойство внушали слухи об опиумной зависимости. К тому моменту Фаррингтон не был знаком ни с Эмилией Гибсон, ни с этим феодалом, предоставившим ей кров, — он их даже в глаза не видел, — так что он не знал о них ничего сверх доходивших до него противоречивых рассказов. Но когда их эскадра обходила восточные порты, Фаррингтон побывал в Гонконге, и там собственными глазами убедился, что способны сотворить с человеком наркотики. Если эта мисс Гибсон и вправду наркоманка, ради дозы своего зелья она пойдет на что угодно. В опиумокурильнях и публичных домах Гонконга Фаррингтон видел женщин, пребывавших в различных стадиях наркотической зависимости; они предлагали самые извращенные удовольствия всякому, кто готов был платить. Фаррингтона шокировало и печалило, что его соотечественница, да к тому же еще и христианская миссионерка, могла пасть в ту же пропасть.

Но вся эта история его не затрагивала — во всяком случае, не более, чем джентльмена затрагивает случайно услышанная история о несчастье, постигшем некую леди. Этот мир — воистину юдоль слез. Фаррингтон не мог надеяться, что сумеет облегчить страдания каждого несчастного, с которым его сводила судьба. Он усвоил этот урок во время войны и не раз убеждался в его истинности. А потому он сочувствовал, но совершенно не собирался вмешиваться в эту историю.

А потом он увидел ее.

Это произошло на приеме в посольстве. Его устроили, чтобы дать возможность растущему деловому сообществу американцев познакомиться с влиятельными японскими вельможами. А из-за сильных античужеземных настроений посольство пришлось окружить отрядом американской морской пехоты в полной боевой готовности.

Как неудачно, — сказал Фаррингтону посол. — Они несколько ухудшают доброжелательную, гостеприимную атмосферу, соответствующую нашим целям.

Возможно, и нет, господин посол, — ответил Фаррингтон. — Возможно, наша демонстрация военной мощи будет больше соответствовать атмосфере праздника, чем мы предполагаем. Войска сёгуна патрулируют все ведущие сюда дороги и, несомненно, каждый феодал прибудет сюда в сопровождении собственного отряда. Похоже, японцы, в отличие от китайцев, любят смотреть на войска.

Будем надеяться, что вы правы, — сказал посол. А затем он увидел одного из прибывших гостей и у него вырвалось: — Боже милостивый! Какая дерзость! Он привел ее!

Простите?

Вон та шишка — это князь Гэндзи, влиятельный член сёгунского совета. Я уже упоминал о нем.

Прошу прощения, сэр. За прошедшую неделю я слышал столько японских имен, что еще плохо в них разбираюсь. К сожалению, я не припоминаю, что именно вы о нем говорили.

Помните, как я рассказывал вам про так называемую миссионерку? Ну, Эмилию Гибсон.

Да, помню. Очень печальная и необычная история.

Вон та женщина с князем Гэндзи — это она.

Сперва Фаррингтон увидел ее волосы: мерцающие, вьющиеся золотые пряди среди темных голов. Затем он заметил ее фигуру, на удивление статную и пропорциональную даже в строгом, простом платье, вышедшем из моды лет десять назад.

У нас нет выхода, — сказал посол. — Мы не можем позволить себе нанести оскорбление князю Гэндзи.

И он повел Фаррингтона к новоприбывшим.

Добрый вечер, посол ван Валькенбург, — сказал Гэндзи. — Благодарю вас за ваше любезное приглашение.

Гэндзи вовсе не был похож на того угрюмого феодала, которого представлял себе Фаррингтон. Он часто и охотно улыбался. Более того, он его манеры были совершенно не воинственными, возможно даже, слегка женственными. Но больше всего лейтенанта удивило то, что Гэндзи говорил по-английски почти без акцента.

Это большое удовольствие для меня, князь Гэндзи, — сказал посол и вежливо поклонился спутнице князя. — Мисс Гибсон, рад видеть вас снова. Мы так давно не виделись.

Спасибо, сэр, — отозвалась Эмилия.

Князь Гэндзи, мисс Гибсон, позвольте вам представить лейтенанта Роберта Фаррингтона, моего нового атташе по делам военно-морского флота.

Собеседники обменялись еще некоторым количеством вежливых банальностей. Фаррингтон плохо сознавал, что он слышит, а собственные слова забывал, едва успев произнести. Видал ли он хоть когда-то столь безукоризненное воплощение женственности? Фаррингтон мог совершенно честно, не покривив душою, сказать, что нет. Но его пленила не красота Эмилии, или, по крайней мере, не только красота. Он уловил в ее открытом взгляде и робкой улыбке признак затаенной глубокой печали. И эта потаенная боль, причин которой он не ведал, глубоко тронула Фаррингтона. И с этого момента, еще до того, как они сказали друг другу хоть что-то существенное, эта женщина стала ему не безразлична.

С тех пор у него было достаточно возможностей хорошенько подумать. Стал бы он так заботиться о ее благополучии и спасении души, будь ее внешность иной? А если бы она была калекой? Или просто невзрачной, неприметной женщиной? Что тогда? Тогда ее судьба взволновала бы его настолько сильно, или нет? Если уж быть откровенным, выдержат ли его мотивы внимательное, пристальное изучение? Действительно ли его любовь более благородна, чем стремление к обладанию, которое он приписывает своему сопернику, Смиту?

Фаррингтон всегда отвечал на этот вопрос «да», поскольку знал, что именно ее печаль делает красоту Эмилии столь неотразимой для него. Он был достаточно тщеславен, чтобы решить, что сможет излечить ее уже одним тем, что будет любить ее верно и безраздельно. Любовь была величайшей надеждой, сохранившейся у него. Веру он потерял где-то посреди войны.

Фаррингтон ожидал, что Гэндзи будет чинить препятствия его сватовству, но князь не стал этого делать. Напротив, он с самого начала поддерживал Фаррингтона. Но в то же самое время он поддерживал и Чарльза Смита, хотя сперва Фаррингтон этого не знал. Но как бы то ни было, и то, и другое достаточно убедительно свидетельствовало, что Гэндзи не испытывает привязанности к Эмилии. Правда, это еще не доказывало, что их взаимоотношения можно считать добродетельными. Познакомившись с Эмилией, Фаррингтон понял, что она никогда не станет сознательно участвовать ни в чем аморальном. Но из этого еще не следовало, что ее не могут обмануть и использовать без ее ведома. Гэндзи был восточным властелином, обладающим абсолютной властью в своем княжестве и над членами своего клана. Его дворец и замок, без всякого сомнения, были пронизаны тайными ходами, тайными же комнатами и местами для незаметного наблюдения за окружающими. Гэндзи не был христианином. Для Фаррингтона это было очевидным, несмотря на то, что Эмилия уверяла, что обращает князя в истинную веру. За прошедшие несколько месяцев Гэндзи во время бесед с Фаррингтоном не раз показывал, что является последователем древней и непонятной буддийской секты, не признающей никаких правил морали, этики или приличия, а вместо этого сосредоточенной на мистическом освобождении от законов человеческих и Божеских. Такой человек способен на все.

Фаррингтон повернулся на бок и закрыл глаза. Надо спать. Если он всю ночь так и будет пялиться в небо и по сотому разу обдумывать одни и те же мысли, толку с этого все равно не выйдет. Завтра они доберутся до монастыря, увидят Эмилию, и все решится. Фаррингтон не был уверен, что все устроится, как следовало бы, в его пользу. Но даже если Эмилия выберет Смита, по крайней мере, тот увезет ее от Гэндзи. Фаррингтон боялся, что она предпочитает Смита ему. Должно быть, так оно и есть, потому что Эмилия никогда не выказывала по отношению к нему никаких знаков привязанности. Он встречал с ее стороны лишь вежливость, с какой порядочная леди общается со знакомым джентльменом. Если Эмилия не испытывает по отношению к нему никаких чувств, тогда, должно быть, ее привязанность отдана Смиту. Но если это так, отчего она так долго не объявляет о своем решении? Фаррингтон знал, что у нее очень нежная, ранимая душа. Возможно, Эмилия не хочет ранить его своим отказом и надеется, что произойдет что-нибудь такое, что можно будет не объявлять о нем. Конечно же, она не желает дуэли между ними. Возможно, она

надеется, что Фаррингтон увидит всю безнадежность своего сватовства и сам откажется от него, и ей не придется ничего говорить.

Но была и еще одна возможность. Она пришла Фаррингтону на ум, когда он уже проваливался в сон, и она была столь невыносима, что наутро, проснувшись, лейтенант начисто о ней позабыл.

Моряк едет один, опережает князя Гэндзи и второго чужеземца примерно минут на пять, если скакать галопом, — доложил разведчик князя Саэмона. — С князем Гэндзи едет господин Хидё и двадцать четыре самурая.

Двадцать четыре человека. Интересно, с чего бы вдруг? Гэндзи всегда путешествовал с минимальным сопровождением. Так отчего же на этот раз он взял с собой такой значительный отряд? Поездку от Эдо до монастыря Мусиндо нельзя назвать ни долгой, ни опасной. Неужто он что-то заподозрил? Конечно же, что бы он ни заподозрил, он не мог угадать замысел Саэмона. Самого Саэмона сопровождало всего десять вассалов. И даже в них не было необходимости. Саэмон не нуждался ни в чьей помощи для претворения своих намерений в жизнь. Поскольку он пользовался популярностью и среди тех самураев, которые терпеть не могли чужеземцев, и среди тех, кто стоял за взаимодействие с западными державами, и среди сторонников, и среди противников сёгуна, равно как среди сторонников и противников императора, в телохранителях он тоже не нуждался. Они сопровождали его исключительно из соображений приличия. Князь не путешествует в одиночку.

Саэмон знал, почему Фаррингтон и Смит не едут вместе. С тех пор, как молодые люди принялись ухаживать за Эмилией Гибсон, они превратились в злейших врагов. Саэмон находил это чрезвычайно забавным. Офицеру следовало бы сосредоточиться на своей военной карьере, а бизнесмену — на увеличении прибылей. Они же вместо этого тратили драгоценное время и силы, завоевывая в жены женщину, которая не только не имела никаких связей, но на которую ее же соотечественники смотрели с отвращением. Воистину, непостижимое поведение.

Тебя видели?

Нет, господин. Я уверен, что меня никто не заметил.

Саэмону захотелось сделать разведчику выговор, но он сдержался. Какой в этом смысл? Два столетия мира подточили искусность самураев, но зато усилили их самомнение. Ну вот откуда он может быть уверен, что его никто не заметил? Ведь не может же! И все же он, ни секунды не колеблясь, заявляет такое. Гэндзи куда наблюдательнее, чем кажется, да и Хидё тоже. Они оба принадлежат к числу немногих самураев современности, имеющих опыт реального боя. Вполне возможно, что его разведчика таки заметили, но Гэндзи достаточно умен, чтобы не показывать этого.

Давайте присоединимся к князю Гэндзи, — сказал Саэмон. — Скачи вперед и спроси у него дозволения.

Слухи меня не оскорбляют, — сказал Гэндзи Смиту. — Такова природа слухов: они обязаны быть скандальными.

Я с вами согласен, — отозвался Смит. — Лишь естественно, что людям любопытно, чем же вы с Эмилией занимались эти шесть лет.

Это верно, — согласился Гэндзи. Он улыбнулся, но отвечать не стал.

Смит рассмеялся.

Так чем же, все-таки, вы занимались? Я полагаю, что я, как возможный жених Эмилии, имею некоторое право на подобный вопрос.

Хидё прислушивался к разговору. Они неспешно ехали по дороге к Мусиндо, более неспешно, чем ему хотелось бы. Разведчик, которого он засек в предыдущей долине, скорее всего был человеком Саэмона. Хидё опасался засады, потому и настоял, чтобы они взяли с собой двадцать четыре человека.

«Сэамон не станет устраивать мне засаду на дороге в Мусиндо», — сказал Гэндзи.

«Желал бы я разделять вашу уверенность, господин», — отозвался Хидё.

«Сто человек — это чересчур много», — сказал Гэндзи.

«Нет — если у Саэмона будет двести», — сказал Хидё.

«Если мы превратим повседневную поездку в процессию — а так оно и будет, если мы возьмем с собой сто человек, — то привлечем к себе слишком много внимания, и лишь увеличим опасность, вместо того, чтобы уменьшить ее», — сказал Гэндзи.

«Пятьдесят, — сказал Хидё, — вооруженных ружьями».

«Двадцать пять, считая тебя, — сказал Гэндзи. — И вполне достаточно будет луков со стрелами».

«Двадцать пять, с ружьями», — сказал Хидё.

Гэндзи раздраженно вздохнул.

«Ну хорошо, пусть будет двадцать пять с ружьями».

Теперь, когда нападение сделалось неминуемым, Хидё был рад, что настоял на этом числе и на огнестрельном оружии. Он взглянул на своих людей. Они смотрели на него. Они, не дожидаясь приказа, уже приготовились отражать нападение. Смит ничего не заметил. Он ехал с таким же небрежным видом, как и прежде.

Мужчины и женщины, — сказал Смит, — ведут себя так, как им то предназначено природой, а не так, как того требуют правила, созданные людьми.

Таковы христианские верования? — поинтересовался Гэндзи.

Таковы факты, которые я наблюдал на протяжении всей моей жизни на Гавайских островах.

Мы с Эмилией были заняты, каждый — своей работой. Она проповедовала христианскую веру, а я разбирался с политическими кризисами.

Что, все шесть лет?

Последние шесть лет выдались чрезвычайно насыщенными, — сказал Гэндзи.

Господин! — послышался голос Хидё. Хидё пришпорил своего коня и подъехал к Гэндзи. С востока к ним приближался всадник.

Это был гонец от князя Саэмона.

Похоже, эти двое не испытывают друг к другу теплых чувств, — сказал Саэмон, указывая на Фаррингтона и Смита. Те ехали бок о бок в полном молчании и демонстративно смотрели куда угодно, только не на спутника.

В недавней войне между американцами они выступали за разные стороны, — пояснил Гэндзи.

Интересно, продлится ли их вражда двести шестьдесят лет, как это случилось в Японии?

Американцы больше думают о будущем, чем о прошлом. Похоже, они не повторят наших глупостей.

Это возможно, только если обе стороны будут прилагать значительные усилия к примирению, — сказал Саэмон.

Мне остается лишь согласиться с вами, — сказал Гэндзи, — и искренне надеяться, что в данном случае так оно и будет.

Я разделяю ваши надежды, — сказал Саэмон.

Хидё отвернулся, чтобы скрыть свое недовольство. Эти небрежные, шутливые намеки на то, что предки этих двух князей принадлежали к разным сторонам, раздражали его. Гэндзи был слишком беспечен. То, что Саэмон Лживый находился теперь среди них, еще не означано, — как, судя по всему, думал его господин, — что нападение сделалось невозможным. Это всего лишь меняло возможные варианты предательства. За каждым из людей Саэмона следило по два самурая Гэндзи. Сам же Хидё готов был зарубить Саэмона при первой же провокации.

Насколько я понимаю, — сказал Саэмон, — они также соперничают из-за вашей гостьи, мисс Гибсон.

Вы прекрасно информированы, князь Саэмон.

Не особенно, князь Гэндзи. Просто о них и о мисс Гибсон ходит много разговоров.

И обо мне?

Саэмон поклонился.

Увы, это неизбежное следствие. Как ваш друг и союзник, я должен посоветовать вам как можно скорее обособиться от этой дамы. Политическая ситуация сейчас очень нестабильна. А из-за нее вы теряете ценную поддержку, которой в противном случае могли бы располагать.

Хидё не удалось до конца подавить недобрый смешок. Саэмон — друг и союзник Гэндзи?

Ты желаешь что-то добавить, Хидё? — поинтересовался Гэндзи.

Нет, господин. Я просто закашлялся. Вдохнул поднятую пыль.

Гэндзи обратился к Саэмону.

Всякая поддержка, в которой мне отказано из-за присутствия мисс Гибсон, это поддержка, лишенная внутренней сути, и я не жалею об ее отсутствии. Но в любом случае, у нее скоро помолвка, и вскорости после этого она покинет Японию.

В самом деле?

Это было удивительное открытие, и Саэмон сомневался, стоит ли ему верить. Он знал, что Фаррингтон и Смит вроде как ухаживают за Эмилией. Но он предполагал — и намеревался так считать и далее, пока не получит каких-нибудь более веских доказательств, чем слова Гэндзи, — что все это не более чем фарс, затеянный для того, чтобы эти четверо могли плести интриги вместе. Ему пока что не удавалось разгадать суть этой интриги, но заговор, в который вовлечено так много людей, не может долго оставаться тайным. Именно потому всегда, когда это только было возможным, о его интригах самого Саэмона не знал никто, кроме него самого.

Потому Саэмон не верил, что эти двое мужчин всерьез враждуют между собой. Что же касается женщины — ну, не может человек быть настолько слепым и наивным, как она из себя изображает. Саэмон был твердо уверен, что она тесно связана со всем происходящим, что бы это ни было. Похоже было, что эта женщина — агент американского правительства. Американцы превосходно подобрали агента, который совершенно не будет навлекать на себя подозрений, и сможет при этой успешно собирать сведения. Они знают, что японцы не обращают внимания на женщин. Никого — кроме самого Саэмона — совершенно не интересовало, чем Эмилия занимается, что окончательно завершало ее образ существа безвредного. По данным информаторов из числа людей Гэндзи, Эмилия окончательно прекратила христианские проповеди, которые и изначально вела не слишком ревностно, и теперь с головой ушла в перевод тайной истории клана Окумити на английский язык. То, что она прибегла к такой нелепой уловке, показывало, какого она оскорбительно низкого мнения о японцах. Ну кто, спрашивается, поверит, что история, с которой испокон веков дозволялось знакомиться только членам княжеского рода, будет открыта чужеземцам, да еще и на их собственном языке? В то же время она очень сблизилась с одним из князей, играющих важную роль в политике, и проживала либо в его дворце в Эдо, столице сёгунов, либо в его замке в княжестве Акаока, на острове Сикоку, извечном очаге антисёгунских настроений. Очень умно. Фаррингтон — военный моряк, Смит — торговец, так что у обоих свободный доступ к заморским связям. Эмилия безо всяких проблем может передавать им сообщения, пока они разыгрывают это представление с ухаживанием. Вовлечен ли Гэндзи в их деятельность? Если да, то это может быть предательство наихудшего пошиба. В Индии некоторые тамошние князья — там их именуют раджами, — отдали свои владения под власть англичан под предлогом того, что они ищут у них защиты. Не может ли произойти то же самое и в Японии, только на месте раджей будет Гэндзи, а на месте англичан — американцы?

И кто же стал избранником мисс Гибсон? — спросил Саэмон.

Она еще не решила, — ответил Гэндзи.

Она еще не решила! И снова — очень умно. Превосходная хитрость, позволяющая прикрывать их бесконечную деятельность. Саэмон не мог не восхититься тем, как безупречно Гэндзи обставил каждую деталь своего запутанного заговора. Да, он — первостатейный интриган и грозный противник. Неудивительно, что он нанес поражение отцу Саэмона, князю Каваками, невзирая на то, что его отец имел в своем распоряжении всю сёгунскую тайную полицию. И это несмотря на то, что он, судя по всему, обнаружил некую жизненно важную тайну Гэндзи, — возможно, связанную с той пропавшей гейшей, Хэйко. В этом вопросе, в отличие от других, Саэмон пошел по отцовским стопам. То, что мог обнаружить отец, сможет и он, Саэмон. Он ждал доклада из Калифорнии со дня на день.

Женщины по природе своей так не склонны умалять свой выбор, что зачастую притворяются, будто вовсе забыли его сделать, — сказал Сэмон.

Несомненно, иногда все именно так и выглядит.

Всадник, возглавлявший отряд, внезапно пришпорил коня. Со стороны монастыря Мусиндо к ним приближался кто-то пеший. Это была женщина, голова у которой клонилась вправо под весьма опасным углом. А на бегу голова вообще болталась так, что казалось, будто она вот-вот оторвется.

 

Монастырь Мусиндо

Перестаньте скакать, как придурки! — рявкнул Таро. — Беритесь за луки! Эй, ты — застрели того идиота с камнями. И отродье. А ты убей чужеземную женщину. И постарайся не попасть по ошибке в госпожу Ханако.

Господин! — откликнулись двое его самураев. Первыми выстрелами они ни в кого не попали. Их мишени мгновенно рухнули в высокую траву, и стрелы просвистели над ними, не причинив им никакого вреда. Самураи снова натянули луки, но никто так и не появился.

Найдите их, — приказал Таро. Он со своими людьми двинулся вперед, держа мечи наизготовку. — Возьмите госпожу Ханако живой и убейте всех остальных.

Будь Ханако одна, она вполне смогла бы ускользнуть от них. Но ее связывала необходимость защищать Эмилию. Они не могли уйти далеко.

День выдался безветренный. Таро принялся выискивать просветы в траве, способные указать на то, что там лежит или ползет человек, и при этом следил, не примется ли трава колыхаться.

Ага, вот!

Беспокойство за Ханако не позволяло ему наугад, не глядя тыкать мечом в качающуюся траву. Он продвигался вперед с осторожностью. Трава была примята, но того, кто здесь лежал, уже на месте не было. Справа из травы торчала ветка. Таро проследил за ней взглядом и обнаружил, что другой конец ветки зажат в тонкой девчоночьей руке, и девчонка шевелит палкой траву. Отродье. Таро сделал выпад в ее сторону, но промахнулся; острие его меча воткнулось в грязь. Девчонка двигалась со скоростью и хитростью голодной крысы.

Господин Таро!

Его люди обнаружили Ханако. Они окружили ее, и она теперь постоянно перемещалась в этом кругу, стараясь уследить за противниками. Эмилии не было видно. Должно быть, она лежит в траве у ног Ханако.

Таро опустил меч и двинулся к ним.

Госпожа Ханако, — сказал он, — мы не желаем вам вреда. Пожалуйста, отойдите с дороги.

Предатель!

Когда она прыгнула на Таро, один из его самураев кинулся на нее сзади, пытаясь ее схватить. Конечно же, этого она и хотела. Ханако ловко развернулась и полоснула противника. Самурай рухнул наземь; из рассеченной сонной артерии ударила кровь. Ханако же мгновенно атаковала самурая, оказавшегося теперь ближе всех к ней, вынуждая его отступить.

Таро кинулся к ней, но тут из травы встал этот здоровяк-идиот, и, стоя почти лицом к лицу с Таро, изо всех сил запустил ему камнем в лоб. Таро услышал звук, напоминающий треск ломающейся кости. Тело его занемело. Хватаясь за ускользающее сознание, почти ничего не видя из-за крови, льющейся из свежей раны, Таро рефлекторно отступил назад, заметив солнечный блик на несущемся к нему клинке. Он ударил кого-то, сам не зная, кого, и, пошатываясь, отступил, стирая кровь с глаз. Таро думал, что дрожь земли под ногами вызвана очередным падением камня, но тут один из его людей воскликнул:

Господин Саэмон!

И действительно, это был Саэмон, а с ним — отряд самураев, и они галопом мчались к месту схватки. Это могло означать лишь одно: их план достиг цели. Где-то на дороге из Эдо Саэмон подстерег Гэндзи и убил его.

Таро пожертвовал личной верностью ради принципов. Чтобы сохранить путь самурая, он предал человека, которым восхищался и которого уважал более всех на свете, и вступил в заговор с человеком, которого презирал. Таро невольно ощутил, что достиг вершины нелепости. Пожертвовать реальными, чтимыми, освященными историей взаимоотношениями ради абстрактного принципа — не есть ли это суть пути чужеземцев, для которых идеи значат гораздо больше, чем конкретные люди и традиции? Их образ мыслей отравляет всех, даже тех, кто упорнее всего противостоит им. Не означает ли это, что они уже завоевали Японию? За мыслями неизбежно следуют действия. Возможно, Гэндзи и вправду это предвидел.

Тут совсем рядом с Таро раздался женский крик. Здоровяк-идиот куда-то исчез. На его месте теперь стояла Эмилия, зажав руками рот, с круглыми от ужаса глазами.

Таро отступил на несколько шагов. Саэмон приехал. Пусть он и довершит грязную работу.

Гэндзи и Саэмон ехали во главе колонны, сразу следом за ними — Хидё. Разобрать, что там говорит женщина с кривой шеей, оказалось очень непросто. Она задыхалась от бега, присутствие князей устрашало ее, увечье сделало голос сдавленным, и с губ ее срывались отдельные, бессвязные слова.

Господин!.. Госпожа Ханако!.. Опасность, страшная опастность!.. Измена!.. Пожалуйста!.. Скорее!..

Они ринулись к Мусиндо; Хиде по-прежнему не спускал глаз с Саэмона. Эта женщина наверняка была орудием Саэмона, и ее задачей было отвлечь внимание от самого князя. Ханако и Эмилия под охраной Таро, лучшего друга и самого надежного товарища Хидё. С этой стороны измена прийти не может. Это было настолько невероятно, что Хидё окончательно уверился: опасность, как он и подозревал, исходит от Саэмона. И какую бы измену он ни замыслил, все должно состояться вот-вот. То, что у Саэмона было с собой так мало людей, указывало лишь на то, что куда большее их число где-то прячется. Отец Саэмона, князь Каваками, устроил Гэндзи засаду у Мусиндо и проиграл. Каким удовольствием для сына было бы отомстить за отца на месте его гибели! Гэндзи отмахнулся от просьбы Хидё поостеречься и помчался вперед. Если Хидё не мог защитить своего господина, он мог, по крайней мере, умереть вместе с ним, но перед этим позаботиться, чтобы коварный Саэмон не пережил их и не порадовался своему предательству.

Но все эти мысли мгновенно выскочили у Хидё из головы, когда он вылетел из рощи на поляну у монастыря. А дальше все развивалось стремительно. Хидё увидел, как несколько самураев окружили Ханако, как она зарубила одного, как другой ударил ее, как в воздух взлетели брызги крови, и как она упала.

Ханако!

Пока Хидё отвлекся, Саэмон выхватил из-под куртки спрятанный там револьвер. Хидё заметил это краем глаза, но было поздно: Саэмон прицелился и выстрелил. Хидё развернулся, собираясь наброситься на Саэмона, но притормозил, обнаружив, что Гэндзи невредим. Саэмон выстрелил в самурая, который только что ударил Ханако и теперь собирался напасть на Эмилию.

Этим самураем был Таро.

Эмилия сидела в траве, прижимая Ханако к себе. Одежды обоих женщин промокли от крови Ханако. Глаза Ханако были распахнуты, но взгляд их был незряч, и они уже начали утрачивать блеск, отличающий живых от мертвых. Эмилия была настолько ошеломлена внезапностью кончины Ханако, что не могла ее осознать — слишком ошеломлена, чтобы понять, что ее единственная подруга умерла, а она даже не попрощалась с ней. Рядом раздался пронзительный, восторженный вопль этой девочки, Кими.

Князь Гэндзи приехал! Я знала, что он приедет! Я же сказала предателям, что он приедет, ведь правда?

Кими, — сказал Горо. — Кими, Кими, Кими…

Мчавшиеся галопом лошади остановились почти вплотную к ней, и с них принялись спрыгивать мужчины. Эмилия даже не взглянула на них. Она отчаянно искала слова молитвы и нашла их. «Всякий, кто верует в Него, не умрет, но обретет жизнь вечную». Это была не совсем подходящая молитва, потому что Ханако в Него не верила — она всю свою жизнь верила в Будду Амида, средоточие беспредельного сострадательного света, и верила не в Царствие небесное, обещанное нашим Господом и Спасителем, но в Сухавати, Чистую землю, отведенную для последователей Амиды. Не будь это богохульством, Эмилия пожелала бы, чтобы стало по вере Ханако, а не по ее собственной, ибо это означало, что Ханако будет жить в раю — а кто более нее был этого достоин? Эмилия никогда в жизни не встречала другого человека, который бы так полно воплощал в себе доброту, милосердие и наивысшие христианские добродетели.

Гэндзи прибыл. Эмилия поняла это по тому, что Кими и Горо рухнули на колени и прижались лицом к земле. Она почувствовала, как он легонько коснулся ее плеча.

Эмилия, — позвал он.

За годы, прожитые в Японии, ее ощущение времени изменилось — постепенно, по шажочку, но настолько сильно, что теперь не имело почти ничего общего с прежним. Эмилия больше не мыслила категориями дней, недель, месяцев, лет, но лишь мгновениями, рассыпанными словно бы в случайном порядке по календарю прошлого и собранными воедино в ее памяти, чтобы дать откровения, которые, в противном случае, прошли бы незамеченными. И эти отдельные моменты, собранные, словно редкие и драгоценные зерна, образовали знание о тех, кто стал самыми близкими для нее — Хэйко, Ханако и Гэндзи. Были ли их взаимоотношения реальными, или все это — всего лишь вымысел? Хэйко она в последний раз видела шесть лет назад. Ханако умерла. А Гэндзи… действительно ли он испытывал те чувства, о которых, наполовину страшась, наполовину надеясь, предполагала Эмилия?

Эмилия, — снова позвал Гэндзи.

Его ладонь легла ей на плечо, и Эмилия наконец-то смогла заплакать.

Гэндзи кивнул Хидё.

Хидё забрал тело Ханако у Эмилии, стараясь это сделать как можно мягче. Должно быть, у него получилось, потому что Эмилия, кажется, ничего не заметила. Из глаз ее катились слезы, грудь поднималась и опускалась, но с губ не срывалось ни единого звука. Хидё глубоко сострадал Эмилии. Ханако была ее единственной подругой. Теперь она осталась совершенно одна. Себе же Хидё запретил что-либо чувствовать. Он не думал о своем сыне, в столь юном возрасте лишившемся матери. Он не думал о себе, лишившемся единственного человека, перед котором мог не стыдиться и не прятать ни слабости, ни слез, единственного, на которого мог положиться в любом несчастье, той единственной женщины, рядом с которой рассчитывал прожить до конца своих дней. Он забрал тело Ханако у Эмилии и поклонился Гэндзи.

Господин!.. — произнес один из его людей. Голос его был полон боли.

Что уставились? — грубо произнес Хидё. — Наш господин и госпожа Эмилия под надежной охраной?

Самурай подтянулся и принял более подобающую воину позу.

Да, господин Хидё. И несколько человек не спускают глаз с Саэмона.

Хидё буркнул нечто одобрительное.

Если кто-то из этих предателей еще жив, не убивайте их. Их следует допросить.

Да, господин. Я уже распорядился.

Ну? И почему ты все еще здесь?

Я думал… возможно… — Взгляд самурая метнулся к Ханако.

Я вполне в состоянии самостоятельно управиться с одним трупом, — отрезал Хидё. — Иди.

Самурай поклонился и удалился.

Хидё закрыл Ханако глаза. Веки все еще были теплыми. Хотя небо было ясным, начался дождь. Хидё стер капли с лица Ханако. Его рука была такой шероховатой, мозолистой, загрубелой от жизни самурая…Сколько раз он извинялся перед ней за свою суровость и грубость… Сколько раз она смеялась, брала его за руку и говорила: «Как бы я могла быть нежной, не будь ты суровым? Как я могла бы быть мягкой, не будь ты загрубелым?..»

Тут к Хидё подлетел его заместитель.

Господин Таро еще дышит!

Саэмон смотрел на лежащего Таро и желал ему смерти. Выпущенная им пуля не убила его былого союзника наповал. Во всех прочих отношениях его план до сих пор исполнялся безукоризненно. Втянув Таро в заговор, пусть даже и ложный, он лишил Гэндзи одного из самых значительных его вассалов и посеял в клане семена дальнейшего недовольства и подозрений. Полным успехом было бы, если бы Таро убил Эмилию, а Гэндзи убил Таро. Но события развивались так, что Саэмону предоставилась другая, более выгодная возможность. Застрелив Таро в тот самый момент, когда тот уже готов был убить Эмилию, он приобрел благодарность Гэндзи, и, быть может, усиление доверия с его стороны. В том и заключалась суть плана Саэмона. В затее его отца с Хэйко ошибка заключалась в том, что он попытался приблизить кого-то к Гэндзи, а потом через этого кого-то сделать нечто нужное. Саэмон учел эту ошибку. Единственным человеком, на которого он мог полагаться безоговорочно, был он сам, а значит, он сам должен как можно теснее сблизиться с Гэндзи. Смерть Ханако была дополнительной выгодой, поскольку причинило боль и ослабило ее мужа, Хидё, самого верного из вассалов Гэндзи. Однако же, все его достижения сгинут без следа, если только Таро проживет достаточно долго, чтобы сказать о его причастности к этому делу.

Хидё опустился на колени рядом с Таро.

Кто еще? — спросил он.

На мгновнение Саэмону показалось, будто сейчас Таро взглянет на него. Уже одно это стало бы для него приговором. Хидё, всегда относившийся к нему с подозрением, не стал бы дожидаться ни приказа, ни дозволения. Он просто выхватил бы меч и, не сходя с места, снес ему голову с плеч. Но Таро не отвел взгляда от Хидё. А когда он все же заговорил, то произнес всего одно слово.

Самураи.

Это я — самурай, — сказал Хидё. — А ты — предатель. Искупи свое преступление. Скажи, кто еще замешан.

Самураи, — повторил Таро и умер.

Заберите его голову, — велел Хидё своим подчиненным. — Тело оставьте крестьянам — пусть они его сожгут.

Шесть лет назад почти на этом самом месте они с Таро вместе бились против сотен самураев Каваками Липкого Глаза и одержали победу. Теперь же Таро сделался предателем и умер, застреленный Саэмоном, сыном Каваками. В этом ощущалось нечто неправильное. Точнее, все здесь было неправильно.

Я сожалею, что мы не успели вовремя, чтобы спасти госпожу Ханако, — сказал Саэмон.

Мы успели вовремя, чтобы спасти госпожу Эмилию, — отрезал Хидё, — и положить конец предательству. Этого достаточно.

Он поклонился и отошел. Саэмон был замешан в этом деле. Хидё знал это. Но если Саэмон втайне поддерживал античужеземные настроения, почему он защитил Эмилию? И если он причастен к заговору, в котором участвовал Таро, почему он застрелил его? Хидё этого не знал. Зато он знал, что Саэмон — интриган, обожающий все запутывать. Он никогда ничего не делал в открытую, без наворотов. Гэндзи по-прежнему угрожала опасность.

Неприкрытое подозрение Хидё нимало не волновало Саэмона. Он — старший военачальник одного из князей, и это почти что его прямая обязанность — относиться с подозрением ко всем, и в особенности к ближайшим его сотоварищам. По определению, предать может только тот, кому доверяют. Именно по этой причине Саэмон не доверял никому, кроме себя самого. Он не принадлежал к числу самых значительных князей, но изо всех князей лишь он один был защищен от предательства.

Гэндзи тратил массу сил, чтобы добиться хоть какого-то согласия между сёгуном, склонным идти навстречу чужеземцам, и императорским советом, ратующим за их немедленную, поголовную высылку из страны. И в этом деле Саэмон втайне поддерживал Гэндзи. Он также втайне поддерживал Людей Добродетели, которые были исполнены решимости изгнать чужеземцев и уничтожить всех, кто сотрудничал с ними, будь то простолюдины или знатные господа. Несомненно, это были противоречащие друг другу силы, и они никак не могли преуспеть одновременно. Саэмон намеревался оказаться на стороне победителей; а также он намеревался сделать так, чтобы Гэндзи очутился среди проигравших, вне зависимости от того, какая сторона выиграет. Если победят Люди Добродетели, Гэндзи обречен в любом случае. Если же победят примирители, позиции Гэндзи все равно можно будет рано или поздно подорвать, если заставить традиционалистов поверить, что именно Гэндзи сыграл ведущую роль в подавлении Людей Добродетели. Поскольку многие и так уже презирали его за его непостижимое упорное стремление дать права отверженным, добиться этого будет нетрудно.

Саэмон был человеком терпеливым. Да и к чему спешить? Те, кто слишком рьяно рвутся к своим целям, зачастую на самом деле несутся навстречу своему року.

Гэндзи оставил Эмилию на попечении двух молодых женщин, обитающих в Мусиндо. Они должны будут помочь ей вымыться и заменить окровавленную одежду. Когда он вышел во двор монастыря, Фаррингтон и Смит уже ждали его.

Как там она? — спросил Фаррингтон.

Она цела и невредима, — ответил Гэндзи, — но я не сказал бы, что с ней все в порядке. Ведь буквально только что у нее на глазах убили ее лучшую подругу.

Правильно ли я понял, что убийца был одним из ваших самураев? — спросил Смит. — Кажется, его звали Таро?

Да, Таро.

Но ведь господин Таро был вашим командиром кавалерии! — сказал Фаррингтон.

Да.

Зачем же ему потребовалось убивать госпожу Ханако? — спросил Смит. Он подозревал, что здесь дело было в разладившемся любовном романе. Как бы там самураи ни делали вид, что они пренебрегают женщинами и беззаветно преданы воинской дисциплине, они все-таки мужчины, и, как и все мужчины, подвержены всем мужским страстям и глупостям. Так же, как и он сам. Он так желал Эмилию, что перестал заботиться о скоте, землях и товарах, которые должны были бы приумножить его богатства. Завладев Эмилией, он не приобрел бы ничего, кроме обладания ею. Это совершенно нерационально. Но когда дело касается женщин, мужчины редко ведут себя рационально, а вот наоборот — гораздо чаще.

Он не собирался ее убивать, — сказал Гэндзи. — Он пытался убить Эмилию. А Ханако ему помешала.

Эмилию?! — спросил Фаррингтон. — Но почему?!

Античужеземные настроения очень сильны, — сказал Гэндзи. — Они повлияли даже на некоторых из самых надежных моих вассалов.

Фаррингтону это объяснение показалось совершенно неудовлетворительным. С тех пор, как коммодор Перри больше десяти лет назад заново открыл Японию для иностранцев, проживающие в Японии европейцы не раз страдали от нападений и убийств. Но никогда еще их жертвой не становилась женщина. Японцы, с их воинским чванством, сочли бы подобную выходку еще более прискорбной, чем европейцы. Чтобы высокопоставленный самурай, военачальник, унизился до убийства беззащитной чужеземной женщины по политическим причинам — такое просто невозможно было вообразить. А Эмилия была не просто чужеземкой — она находилась под покровительством и защитой того самого князя, которому Таро служил. И как бы ужасна ни была названная Гэндзи причина, похоже, правда была еще отвратительнее.

Лишь прямой приказ своего князя мог бы заставить Таро совершить подобное преступление, граничащее с бесчестьем. Должно быть, вся эта поездка в замок «Воробьиная туча» была частью хитроумного плана, нацеленного на то, чтобы заманить Эмилию сюда, где ее не увидит никто из иностранцев, и здесь ее убить. А из этого неизбежно вытекал вопрос: почему вдруг Гэндзи мог пожелать подобного исхода? И предполагаемые причины, способные привести к такому решению, были до крайности гнусны. Да, Эмилия была невинна, и не осознавала, насколько она беззащитна, пока живет у своего деспотичного покровителя — но нельзя было сбрасывать со счетов и тот вариант, что она могла невольно сделаться его жертвой. Неужели он уже опоздал, не успев спасти ее от участи худшей, чем смерть? И если это так, что же ему делать теперь?

Некоторые люди на Западе считают, что самураи — это японское рыцарство, — сказал Смит. — Если это и вправду так, то ваш кодекс чести не таков, каким ему следовало бы быть.

Гэндзи поклонился.

С вашим утверждением трудно не согласиться.

Женщины, помогавшие Эмилии, вышли из комнаты. Они поклонились Гэндзи и ушли, унося окровавленную одежду.

Джентльмены, могу ли я попросить вас задержаться здесь и подождать Эмилию? Мне кажется, когда она достаточно оправится от потрясения, чтобы принять чье-то общество, ей будет приятно увидеть рядом своих соотечественников.

Конечно, сэр, — отозвался Смит.

Фаррингтон лишь молча поклонился. Он пытался понять: зачем Гэндзи потребовалось брать с собой его со Смитом? Он хотел, чтобы они оказались свидетелями? Если да, то с какой целью? Чтобы они могли впоследствии засвидетельствовать, что Гэндзи сделал все, что было в его силах, чтобы спасти Эмилию, но, к несчастью, потерпел неудачу? Храбрость Ханако, принявшейся защищать подругу, сорвала этот замысел. Значит ли это, что теперь им троим — Эмилии, Смиту и ему самому — угрожает опасность?

Может, заключим временное перемирие? — предложил Смит.

Давайте. — Фаррингтон протянул руку, и Смит ее пожал. — Давайте приложим все силы к тому, чтобы облегчить страдания Эмилии.

Он задумался — не поделиться ли со Смитом своими опасениями насчет возможной опасности? — но потом решил этого не делать. Слишком уж много объяснений потребуется, а объяснения могут быстро навести на очень неуютные размышления.

Гэндзи отправился искать Кими. Он обнаружил ее в огороде. Они вместе с Горо рыхлили землю под сев. Работая, они не то чтобы разговаривали в обычном смысле этого слова, — они обменивались словами, которые, похоже, позволяли им общаться между собой, точно так же, как обычным людям позволяет общаться беседа или совместное пение во время празднества.

Кими.

Горо.

Кими.

Горо.

Они были настолько поглощены работой, что не заметили его появления.

Кими.

Горо.

Кими, — позвал Гэндзи.

Господин Гэндзи! — воскликнула Кими.

Она рухнула на колени и уткнулась лицом в грязь. Горо последовал ее примеру, в точности повторив движения Кими, только вместо имени князя произнес ее имя.

Кими.

Тс-с-с!

Поразительная все-таки страна Япония. Даже идиот, и тот старается вести себя как можно лучше при встрече с князем. Гэндзи не знал, плакать ему или смеяться.

Вы с Горо оказали мне большую услугу. Я благодарен вам за это.

Заслышав свое имя, Горо приподнял голову ровно настолько, чтобы взглянуть на Гэндзи.

Кими, — сказал он.

Кими быстренько схватила Горо за руки и приложила его ладони к его же рту.

Вот так их и держи, и помалкивай, — велела она. Затем она снова поклонилась Гэндзи и сказала: — Простите, господин князь. Он старается, но ему это трудно.

Не так уж сложно закрыть глаза на незначительные нарушения приличий со стороны того, кто помог спасти жизнь твоему другу.

Спасибо, господин князь.

Я знаю, почему он это сделал. Потому, что ты ему сказала так сделать. Но почему ты решилась рискнуть жизнью?

Кими подняла голову, но ничего не сказала.

Пожалуйста, объясни. Я не стану сердиться, какова бы ни была причина.

Люди говорят, будто вы умеете видеть будущее, — неохотно произнесла Кими.

И ты в это веришь?

А это дозволено? — еле слышно поинтересовалась Кими.

Япония — страна, в которой существует множество уровней для всего, даже для верований. Точно так же, как крестьяне даже и не мечтают о том, чтобы оказаться рядом с сёгуном или императором, так же они даже и не думают о некоторых верованиях. Многие из них, и в том числе жители деревни Яманака, были последователями Хонена и Синрана, объяснявших на простом и понятном языке про путь Будды Амида и тропу, ведущую в Сухавати, Чистую землю. Господа наподобие Гэндзи были последователями дзенских патриархов, без слов указывающих путь, что ведет дальше будд, путь, непостижимый для простых крестьян и рядовых горожан. Кто его знает — а вдруг верить в провидческие способности князя Гэндзи дозволяется только самураям и знатным господам? Кими попыталась унять дрожь, но не преуспела.

Гэндзи рассмеялся. В смехе его не было ни насмешки, ни жестокости. Кажется, ее вопрос просто развеселил князя.

Кими, твоя голова — это твоя голова. Ты можешь верить во все, во что только пожелаешь. Впрочем, должен тебя предупредить: можно верить и во что-нибудь получше моих провидческих способностей. Видеть будущее — это не совсем то, что об этом думают люди.

Так значит, он и вправду обладает такими силами! Он же почти в открытую об этом сказал! Кими охватило такое возбуждение, что она готова была скакать от радости. До чего же им всем повезло! Все вокруг так неопределенно, а их князь способен видеть грядущее! Ну, строго говоря, князь Гэндзи — не их князь. Княжеством Ямакава правит князь Хиромицу. Но монастырь Мусиндо вот уже шестьсот лет был аванпостом клана князя Гэндзи, а князь Хиромицу во всем прислушивается к князю Гэндзи, так что на самом деле Гэндзи все-таки приходится им князем, хоть официально им и не считается.

Спасибо, господин князь, — сказала Кими.

Твои благодарности преждевременны. Я еще не вознаградил тебя. И совершенно не обязательно называть меня одновременно и господином, и князем. Достаточно чего-то одного.

Да, господин. Благодарю вас. Но меня совершенно не обязательно награждать.

И тем не менее, ты получишь награду.

Да, господин. Спасибо, господин.

Итак, чего ты желаешь?

Господин?

Твоя награда. Я уже даровал тебе ее. Теперь назови ее.

Кими снова бросило в дрожь. Самой назвать собственную награду! Да разве она осмелится? Но разве она может отказаться? Самой называть награду — значит, выказывать жадность, которая наверняка повлечет за собой заслуженное наказание. Кто она такая, чтобы от жадности злоупотреблять великодушием князя?

Но не назвать ее — значит, не подчиниться повелению князя, а такое дерзкое неповиновение заслуживает смерти, причем не только для нее самой, но и для всех ее родственников, а может даже и для всей деревни.

Может, ей попросить какое-нибудь небольшое вознаграждение? Но и это с легкостью может привести к точно такому же исходу — к смерти! Просить слишком мало означает оскорблять достоинство князя. Неужто она думает, будто он не в состоянии богато вознаградить ее?

Кими так трясло, что ей трудно было дышать. Что за злосчастная судьба — родиться среди крестьян! И насколько же ужаснее стать той, кто привлекла внимание господина. Порадуешь ты его или разгневаешь, результат один. Гибель. Кими начала мысленно твердить молитву. Пускай, когда ее обезглавят, Будда Амида сразу же примет ее в свою Чистую землю. Она даже не поняла, что читает молитву вслух, пока Гэндзи не заговорил.

Наму Амида Буцу, — сказал он, повторяя ее слова. — Ты просишь подсказки у Будды Амида?

Господин! — только и смогла сказать Кими.

Возможно, так нам придется подождать некоторое время. По своему опыту я могу сказать, что боги и будды редко спешать ответить тем, кто в них верует. Ты по натуре своей религиозна?

Господин…

Хотя да, конечно, — сказал Гэндзи, — иначе ты бы не стала самостоятельно восстанавливать этот монастырь.

Он умолк надолго — так надолго, что Кими в конце концов осмелела настолько, что подняла голову от земли. Князь задумчиво взирал на отстроенное жилое крыло.

У меня к тебе предложение, — сказал Гэндзи. — Давай ты станешь настоятельницей этого монастыря? Я позабочусь, чтобы тебе выделили все необходимые средства и работников, чтобы ускорить его восстановление. Таким образом, Мусиндо сделается из мужского монастыря женским.

А так можно, господин? — Кими боялась противоречить князю, но она боялась и гнева мистических покровителей святого места. — Разве для этого не нужно распоряжения главного настоятеля ордена Мусиндо?

Гэндзи улыбнулся.

Главный настоятель — я, по наследственному праву, полученному от моего предка, основавшего этот монастырь. И изначально он был именно женским, а не мужским. Это изменилось только при старом настоятеле Дзенгене. Я лишь восстанавливаю прежний порядок вещей, преподобная настоятельница.

Господин, но я ничего не знаю об учении Мусиндо!

Я вовсе не уверен, то там особо есть чего знать. Эта секта всегда была неприметной, без четкого учения. Когда просветленный монах Токукен спустится с гор, можешь попросить его об наставничестве. А до тех пор я своей властью дозволяю тебе исповедовать нембуцу, или то, что ты сочтешь уместным.

Но если Мусиндо станет женским монастырем, он будет только для женщин? — спросила Кими.

Да. — Князь взглянул на Горо. — А, понял. Можно построить снаружи, у самой стены, хижину для привратника, и тогда твой помощник сможет и дальше жить здесь.

Благодарю вас, господин Гэндзи! — отозвалась Кими. У нее камень с души свалился. Очевидно, князь не только видит будущее, но и умеет читать мысли. Теперь Горо, Кими и остальные девушки-беглянки обрели дом, который по праву могут назвать своим. Никто не посмеет побеспокоить их. Они находятся под покровительством князя Акаоки.

Пожалуйста, преподобная настоятельница, — сказал Гэндзи, опускаясь на колени и кланяясь Кими, как будто она и вправду была настоящей настоятельницей. — Не забудьте свериться со священными текстами и выбрать себе подобающее монашеское имя. Тот, кто вступает на путь Будды, рождается заново.

Да, господин. Обязательно.

Хорошо.

Кими долго сидела, согнувшись в поклоне. Когда же она наконец подняла голову, князь Гэндзи уже ушел. От волнения Кими позабыла сказать ему про свиток.

Две недели назад, собирая пули на поле под стенами монастыря, Кими случайно наткнулась на большой камень, неплотно лежавший в земле. Это был один из четырех камней, некогда служивших фундаментом для давно исчезнувшей постройки. Свиток лежал под камнем, в провощеном ящичке, защищавшем его на протяжении многих лет, а может даже и столетий. Кими заглянула в ящичек и обнаружила там свиток, но в сам свиток заглядывать не стала. Да, она была любопытна — но при этом она была неграмотна, потому ей не было никакого смысле туда заглядывать. Кими собиралась отдать свиток госпоже Ханако, но госпожа Ханако умерла. Она не смогла отдать свиток князю Гэндзи раньше, потому что там присутствовал еще один князь, Кими никогда прежде не видела этого князя и не решилась что-либо показывать при нем. В его поведении, в движении глаз, в улыбке было что-то такое, что напомнило Кими жаб, которые в сезон дождей прячутся в грязи, так, что наружу торчат только глаза, и подкарауливают насекомых.

А теперь уже было поздно отдавать свиток Гэндзи. Он вернулся к своим самураям, а они непременно спросят, чего ей надо от князя, а если она им скажет, возможно, это будет дурно. Вдруг там что-нибудь тайное, о чем следует знать только князю Гэндзи? Если господин Таро предал его, можно ли поручиться за остальных самураев? Нет, теперь она настоятельница, и будет действовать осторожно и благоразумно. Она дождется благоприятного момента и передаст свиток Гэндзи из рук в руки.

Тут Кими услышала рядом приглушенный голос. Горо так и продолжал зажимать рот ладонями.

Горо, можешь уже опустить руки.

Кими, — сказал Горо.

Горо, — сказала Кими.

Кими.

Горо.

Кими.

 

Сан-Франциско

Японская община Сан-Франциско была очень маленькой, просто по пальцам сосчитать, потому когда двое новоприбывших, приплывших на корабле, вырядились простолюдинами, это заметили все. Новоприбывшие не были ни торговцами, ни учеными, ни крестьянами. На них просто написано было, что они самураи, невзирая на все их усилия подражать западной манере одеваться и на отсутствие двух мечей, которые здесь, в Америке, они все равно не могли бы носить в открытую.

Мистеру Старку, представителю Гэндзи, князя Акаоки, в Сан-Франциско тут же было доложено, что двое приплывших японцев — самураи, и что они усердно распрашивают про госпожу Хэйко, малыша Макото и самого мистера Старка. Конечно же, доложили об этом не самому мистеру Старку непосредственно, поскольку он не говорил по-японски. Как обычно, сообщение приняла миссис Старк. Она поблагодарила тех, кто принес ей известия, и вручила им вознаграждение, хоть они и уверяли ее, что в этом совершенно нет необходимости. Они были счастливы услужить князю Гэндзи, который, хотя и не присутствовал здесь, благодаря своему представителю был ближайшим к ним князем. Америка — не Япония, и здесь, в Калифорнии, они совершенно не были обязаны служить кому бы то ни было из князей. Однако же, благоразумнее было следовать традиционным нормам поведения, пока не станет окончательно ясно, что в этом более нет необходимости. У каждого имелся хотя бы один знакомый, преждевременно уверовавший в наступление новой эпохи, не выказавший достаточно почтения тому, кому следовало бы, и в результате распростившийся с головой. Правда, в Америке ничего подобного не происходило, но к чему рисковать без нужды?

Через неделю новоприбывшие исчезли. Все подумали, что они двинулись через континент по недавно достроенной трансконтинентальной железной дороге, или уплыли на север или на юг, в Канаду, в Мексику или куда-нибудь еще.

По воле случая, в то же самое время на берег Сан-Францисского залива выбросило два тела. Точнее, то, что по виду напоминало останки двух тел. То, что не доели акулы, истрепало море, а недостача различных частей тел не позволяла определить, что же послужило причиной смерти. Гробовщик, нанятый городом как раз для подобных случаев, только и смог сказать, что тел, похоже, было все-таки два, поскольку ноги и одна рука не совпадали с сохранившейся частью торса — разве что тут имело место настолько странная несоразмерность, что этого человека было бы впору показывать в цирке. Кроме того, он с некоторой степенью уверенности утверждал, что оба тела, если только их действительно было два, принадлежали мужчинам, либо женщинам с очень мужеподобной внешностью. Все прочее относилось к разряду чистых домыслов. Гробовщик предположил, что покойники были либо мексиканцами, либо китайцами, либо индейцами, или, может даже, ирландцами, или неграми, или немцами — но точно не гавайцами. Гробовщик только раз в жизни имел дело с гавайцем — тот умер от множества выпущенных в него пуль, множественных колотых ран и ударов дубинкой (это стряслось в одной из городских гостиниц лет шесть назад), — и предположил, что гавайцы все такие — в смысле, редкостные здоровяки. Сохранившиеся же останки были недостаточно велики, чтобы принадлежать гавайцам. В этом он, в отличие от всего прочего, был уверен.

Учитывая состояние трупов и то, что гробовщик, как обычно, был навеселе, сказать что-либо точнее не представлялось возможным.

 

1882 год, монастырь Мусиндо

Горо, — сказала преподобная настоятельница Дзинтоку.

Она открыла глаза. Ее вывел из медитации не звон храмового колокола, а ее собственный голос, донесшийся из глубин памяти.

Остальные монахини, находящиеся в зале, продолжали сидеть недвижно и безмолвно. Они по себе знали, что следование сострадательному водительству Будды позволяет подавленным переживаниям и чувствам выйти на поверхность. Во время медитации нередко раздавались отдельные слова, так же как всхлипы, смех или даже похрапывание — со стороны тех, кто позволил вниманию рассеяться. Если требовалось какое-то воздействие, дежурная монахиня, вооруженная палкой, заботилась о том, чтобы сознательное бытие вернулось туда, где ему полагалось находиться.

Настоятельница почтительно поклонилась алтарю, затем — своим спутницам на Пути. Она мысленно поблагодарила Будду и божеств-хранителей храма за то, что те даровали ей покой во время медитации. Затем она покинула зал. Ночь уже почти прошла. Небо на востоке начало светлеть. Настоятельница поклонилась, благодаря за ниспосланный новый день.

Много лет назад, когда здесь были здесь руины, госпожа Эмилия сказала, что Мусиндо был женским монастырем, и вот здесь снова женский монастырь. Как летят годы!

Вот только что, казалось, было «тогда».

Один вздох — и уже «сейчас».

Когда преподобная настоятельница двинулась через двор, начал накрапывать дождик.

 

Токио

Макото Старк сидел на подоконнике и скручивал папиросу. Он находился на четвертом, самом верхнем этаже гостиницы, большого и по большей части не занятого здания, расположенного в районе Цукудзи, отведенном для иностранцев. Из окна его комнаты видны были тяжелые серые тучи, нависшие над горами, что ограничивали с северо-запада равнину Канто. Если чувство направления не обманывало его, в Мусиндо сейчас шел дождь. Свернув папиросу, Макото сунул ее в рот, так, чтобы она небрежно свисала — как у задир-ковбоев Дикого Запада, о которых он читал в детстве в дешевых десятицентовых романчиках.

Чего он ожидал от этой поездки в Мусиндо? Он надеялся на какой-то иной результат, а то, что он получил, принесло лишь новое разочарование и путаницу. Быть может, и не было ничего особенного в том, что история сражения, как ее рассказывали мать и Мэттью Старк, отличалась от той, которую рассказывали монахини. Но все несоответствия, все расхождения теперь приобрели для него несоразмерно большое значение. Он приехал в Японию, чтобы выяснить одну-единственную истину — о своем происхождении, — и теперь опасался, что одной истины ему окажется недостаточно.

Макото вышел из гостиницы — папироса по-прежнему небрежно свисала из уголка рта, — и отправился прогуляться по Цукидзи. Просто не верилось, что чуть больше дюжины лет назад, когда императорская столица Токио еще была столицей сёгунов, Эдо, в этом самом районе располагались дворцы даймё, японских крупных феодалов, правивших Японией на протяжении тысячи лет. Теперь все эти дворцы исчезли, сменившись этой самой гостиницей, разнообразными магазинами и всяческими заведениями, обслуживающими иностранцев. Во всяком случае, таков был изначальный замысел. Но иностранцы не хлынули сюда потоком, как на то расчитывало новое правительство. Они по-прежнему предпочитали Йокогаму, порт, распололженный в двадцати милях западнее: там было больше комфорта, и общество было приятнее. Цукидзи был почти безлюден, и по сравнению с прочими районами города, кишашими людьми, производил жутковатое впечатление. Полицейский в воротах, одетый на европейский лад, поклонился выходящему Макото. Он стоял здесь не затем, чтобы помешать обычному японцу войти в Цукидзи, но, несомненно, его присутствие не придавало храбрости желающим войти.

Во время плавания через Тихий океан Макото сперва думал лишь о Гэндзи Окумити и о том, он ли его отец, а если да, то почему он его оставил. Но каким бы быстроходным ни был пароход, плавание все-таки измерялось неделями. А подобную сосредоточенность на одной мысли могли поддерживать лишь гнев и горечь. Время же действовало благотворно. Равно как и чистый морской воздух, очищающее чередование яркого солца и дождей, бескрайний океанский простор, жизненный ритм самого корабля. К собственному удивлению, Макото обнаружил, что начинает смотреть в будущее с большим оптимизмом. Нет, не в плане предполагаемой реакции Гэндзи. Он отверг Макото двадцать лет назад и продолжал его отвергать по сей день. С чего бы вдруг ему менять свое отношение лишь потому, что Макото явится к нему собственной персоной?

Просыпающиеся в его душе надежды были связаны не с Гэндзи, а с самой Японией.

Сколько Макото себя помнил, он всегда пользовался массой преимуществ, предоставляемых богатством и политическим весом, которыми располагала его семья. Он никогда не оставался без защиты преданных телохарнителей и опеки заботливых слуг. Везде, куда бы он ни приходил, его встречали с предельным почтением. Он общался исключительно с людьми своего круга — ну и, конечно, в детстве еще с детьми всех домочадцев, включая слуг. В этом он ничем не отличался от прочих избранных, составляющих элиту Сан-Франциско. В детстве Макото думал, что он вообще ничем от них не отличается. То, что это не так, стало ясно лишь после того, как на смену детству пришла юность — как то словно бы в одночасье, — и игры детских праздников сменились танцами и флиртом. И теперь его былые друзья — и в особенности подруги, даже те, с которыми он был знаком всю жизнь, — стали относиться к нему сдержанно и отстраненно. Макото не нужно было объяснять причину. Он знал ее и так. В конце концов, ему не нужно было далеко за ней ходить. Он видел ее каждый день — в зеркале.

Макото решил, что просто не станет об этом думать. Однако, осознание всегда было рядом. И это стало особенно ясно в тот краткий, волнующий и трагически завершившийся период его жизни, когда он изображал из себя Чайнатаунского Бандита. Он испытывал странное, приятное возбуждение всякий раз, когда сыпал проклятиями, подделываясь под китайский выговор, угрожающе размахивал китайским мясницким ножом и видел страх в глазах людей, принимавших его за того, кем он не был — за буйного, одурманенного опиумом китайского кули, от которого можно ожидать чего угодно. И это были те самые люди, которые предпочитали умалять его существование лишь потому, что не могли принять его, Макото, таким, какой он есть. Ну и прекрасно. Пускай боятся того, что он изображает, и даже не знают, что того, чего они страшатся, не существует.

Но удовлетворение, приносимое этими странными, запутанными чувствами, не могло длиться долго. Эта жестокая помесь шутки и мести скорее подчеркивала, чем уменьшала его изолированность. Да, это было классное развлечение — но ведь он не мог продолжать играть в Чайнатаунского Бандита вечно. Макото никак не мог прийти ни к какому решению, но тут его криминальный фарс обнаружил Мэттью Старк и мгновенно все пресек. То, что вслед за этим Макото очутился на борту парохода, отплывающего в Японию, было чистой воды случайностью. Он вообще-то собирался в Мексику — тамошние девушки часто принимали его за богатого метиса и не относились к нему с презрением, — но шлюп «Гавайский тростник» ушел ровно в тот момент, когда Макото добрался до порта. А ему нужно было убраться как можно скорее, неважно куда.

За время путешествия ужас перед смертями, оставшимися позади, утратил свою остроту, а гнев на человека, которого он не знал, принялся утихать. Макото принялся вспоминать истории о Японии, которые на протяжении всей своей жизни слышал от Мэттью Старка, от матери, от слуг, от гостей из княжества Акаока и из Токио. Они описывали общество, основанное на старинных традициях, верности, порядке, и, что сильнее всего бросалось в глаза, на устоявшейся и нерушимой иерархии, в которой каждый знал свое место. Макото начал думать: раз он не чувствовал себя в Калифорнии дома — может, это потому, что настоящий его дом не там? Когда корабль наконец-то встал у пристани Йокогамы, его надежда переросла в ожидание.

Но то, что он обнаружил в Токио, напомнило ему его прошлогоднюю поездку в Монтану. По настоянию Мэттью Старка Макото посетил канадские шахты, принадлежавшие компании «Красный Холм». Там он решил воспользоваться случаем и посетить резервации сиу и шайенов, расположенных южнее канадской границы, раз уж он все равно оказался рядом с ними. Ощущение опасности вызывало у него дрожь возбуждения. Он читал множество романов о Диком Западе, в которых прославлялись храбрые ковбои и доблестные индейцы. Схватка Кастера с Бешеным Конем и Сидящим Быком на Малом Биг-Хорне состоялась всего шесть лет назад. И каково же было разочарование Макото, когда он увидел безоружных, скверно одетых, зачастую больных индейцев, слоняющихся по грязной резервации. Ни тебе боевых коней, ни боевой раскраски, ни головных уборов из перьев орла. Ни свирепости. У Макото просто в голове не укладывалось, что это те же самые люди, которые уничтожили прославленный Седьмой кавалерийский полк. И это они недавно заставили трепетать всю Америку?

Вот и здесь он ощутил то же самое разочарование.

Никто не носил ни самурайских причесок, ни двух мечей за поясом. Единственными мечами, попавшимися на глаза Макото, были сабли европейского типа, висевшие на поясе у офицеров, которые и сами были облачены в форму европейского образца. Да, большинство местных жителей носили кимоно, и иногда довольно изукрашенные, в особенности женщины. Но при этом почти на каждом можно было увидеть ту или иную деталь западной одежды; чаще всего это были шляпы, ботинки, туфли, пояса или перчатки. Многие женщины носили зонтики. Смотрелась эта смесь странно. Если не знать, кто он такой, так Макото на вид почти ничем и не отличался от местных жителей. Казалось, будто вся страна теперь не знает, кто они такие. По крайней мере, именно так они одевались. Япония, о которой Макото слышал всю свою жизнь, оказалась такой же нереальной, как и Дикий Запад детских книг.

Макото резко развернулся и отправился обратно в гостиницу. Гэндзи сменил свой старый дворец «Тихий журавль» на новый, построенный за Токио, на берегу реки Тама. Макото решил, что не станет более медлить. Он спросил у дежурного портье, как туда добраться.

Попасть в поместье князя Гэндзи нелегко, — предупредил его портье. — На самом деле, там особо и нечего смотреть. Может, вы лучше посетите императорский дворец? Конечно же, вы не сможете войти внутрь, но он и снаружи являет собою великолепное зрелище.

Князь Гэндзи? — переспросил Макото. — А я думал, что княжества упразднены, а вместе с ними и князья.

Да, княжества были упразднены, но некоторые из князей стали пэрами империи, и по отношению к ним по-прежнему употребляется почетный титул. Кроме того, некоторые из них были назначены губернаторами провинций в свои бывшие княжества. И князь Гэндзи, конечно же, входит в их число, поскольку он сыграл видную роль в деле восстановления власти его императорского величества.

Итак, князей больше нет, — сказал Макото, — и княжества были упразднены. Но князь Гэндзи — по-прежнему князь, и по-прежнему правит своим княжеством, только теперь оно называется провинцией.

Да, — кивнул клерк. — Япония очень быстро модернизируется. При таких темпах мы полностью догоним чужеземцев к началу следующего столетия.

Несомненно, — сказал Макото. — Но я хочу попасть в поместье не ради экскурсии, а чтобы встретиться с князем Гэндзи.

Портье взглянул на Макото с сомнением.

Это может оказаться непросто. Да и кроме того, князь сейчас не в своем поместье на реке Тама, а в провинции Мурото, в замке «Воробьиная туча».

Насколько я понимаю, провинция Мурото — это нынешнее название княжества Акаока.

Да.

А замок «Воробьиная туча» так и остается замком «Воробьиная туча»?

Да.

Как утешительно знать, — сказал Макото, — что на свете есть хоть что-то незименное.

 

1867 год, замок “Воробьиная туча”

Смит выехал из замка, пустив лошадь кентером и не натягивая поводья. Ему было все равно, куда ехать. Конь вынес его на берег и остановился мордой к океану, в точности в сторону Гаваев. Смит отметил это совпадение, но в голове у него не промелькнуло ни единой мысли о доме. Они были заняты другим, более неотложным делом. Постояв так немного, он легонько стукнул коня пятками по бокам, посылая его вперед. Конь отвернулся от воды и зарысил вглубь берега, вверх по склону, а потом вдруг остановился, шумно принюхиваясь.

Смит тоже уловил этот запах. Запах был ему незнаком. Выросший в плодородных тропиках, Смит с легкостью различал по аромату разные фрукты, в особенности манго, гуаву и папайю, к которым питал слабость. Тут же было нечто иное, но, несомненно, пахло какими-то фруктами. Это Смит мог сказать твердо, но не благодаря остроте обоняния, а просто потому, что он увидел внизу, в лощине небольшой сад примерно из сотни деревьев. Он двинулся вниз, чтобы рассмотреть этот сад получше.

Яблоки. Он когда-то пробовал одно в Виргинии; это был подарок, привезенный из Новой Англии кузеном, с которым он никогда прежде не встречался.

“Нью-йоркцы заявляют, будто их яблоки самые лучшие, — сказал кузен, — но я ручаюсь, что с вермонтскими яблоками не сравнится ничто. Вот, держи, кузен Чарльз. Попробуй-ка его”.

Смит попробовал, и ему потребовалось все его самообладание, чтобы изобразить удовольствие и не выплюнуть откушенный кусок. Яблоко не было сочным, мягким, упругим, как плоды Гавайев, к которым он привык. Кузен обещал, что яблоко будет сладким и сочным. С точки зрения Смита, куда справедливее было бы назвать его кислым, да и по сочности ему было далеко до спелого манго. Сочным его можно было бы назвать разве что по сравнению с сушеным фруктом. Возможно, ему вполне успешно удалось скрыть свое потрясение, но вот изобразить энтузиазм ему так и не удалось.

Ты слишком долго пробыл в этих языческих тропиках, сказал кузен. Хорошо, что ты приехал к Вильяму и Мэри, пока твои вкусы и взгляды не выродились окончательно.

Смит вернулся на Гаваи еще до Рождества. Он сказал родителям, что не смог выдержать холодную и мрачную виргинскую зиму. На самом же деле у него больше не хватало терпения выслушивать пустую болтовню и устарелые взгляды, которыми его непрестанно пичкали в колледже. Его дед не просто выжил, но и благоденствовал при короле Камеамеа Первом, невзирая на их религиозные разногласия. Его отец, упокой Господи его душу, помогал Камеамеа Четвертому сохранять целостность его государства перед лицом хищнических замашек европейских империалистов. Разве мог внук и сын столь деятельных людей проводить лучшие годы молодости в захолустном Вильямбурге и растрачивать их на болтовню вместо действий?

Пока Смит сидел там, он прочел — ну, по крайней мере в основном прочел — “Оливера Твиста”, “Повесть о двух городах” и “Большие надежды”, поскольку утверждали, что Диккенс — величайший англоязычный писатель современности. Смиту он показался занимательным, но не более того; ни особо глубоких мыслей, ни вкуса, ни даже стиля он в этих книгах не углядел. И ему не показалось, что этот англичанин способен проникать в суть вещей. В этом отношении Смит куда выше ставил Джейн Остин, хотя никогда бы не сказал во всеуслышание, что женщина в чем-то превзошла мужчину. По правде говоря, он вообще никогда никому не сознавался, что читал ее книги, пока не заговорил об этом с князем Гэндзи.

“Женщины лучше понимают суть поединка, чем мужчины, — сказал тогда Гэндзи. — Первый японский роман написала женщина. И я полагаю, что еще ни один мужчина не сравнялся с ней в наблюдательности”.

Смит же сказал: “Вот уж где-где, а в Японии я не ожидал, чтобы мужчина отдал первое место женщине. Разве ваша власть здесь не абсолютна? Мне казалось, здесь слово мужчины — закон”.

“Властвование и достоинства — не одно и то же, — сказал Гэндзи. — Мужчины правят Японией, опираясь на силу своих мечей, а не на силу своих достоинств”.

Смит читал — ну, точнее говоря, просматривал — основные положения Гибсоновского “Заката и падения”. История вторжения варваров была интересной, а повествование об императрице Феодоре — очень поучительным. Оно показывало, что женщин недооценивать нельзя, а сбрасывать со счетов их жажду мести — и подавно. Впрочем, Смит не видел, чем история падения Рима может быть полезна лично для него.

Он никогда не читал ни Аристотеля, ни Платона в оригинале, и не собирался. На самом деле, даже если бы он и собрался, то не смог бы, поскольку греческого не знал. Впрочем, он не собирался читать их и по-английски. Строить из себя, подобно другим, эдакого американского афинянина? Смит отказывался участвовать в подобной глупости.

В последний свой вечер в университете он понаблюдал, как невежественные студенты последних курсов устроили претенциозное обсуждение ”Признаний” де Квинсея, и твердо решил немедленно завязать с этим бесполезным времяпровождением. В мире множество возможностей и опасностей. И он не желает больше терять ни единого дня, рискуя потерять первые или прячасть от вторых.

Вспоминая о тех днях, Смит всегда испытывал странное чувство, в котором облегчение мешалось с сожалением. Через год с небольшим после его отъезда Южная Каролина первой из южных штатов объявила о выходе из Союза, а следующим летом армия Союза вторглась в Виргинию. Останься он тогда в колледже, у него появилась бы возможность пойти в армию. А так он очутился на Гавайях, и родители наотрез отказались разрешить ему вернуться. Он был единственным сыном при пяти дочерях. Он рисковал бы не только собственной жизнью, но и продолжением рода. А потому он остался дома и пропустил величайшее приключение своего времени. Кроме того, ему не удалось поприсутствовать при убиении шестисот тысяч человек, одним из которых он вполне мог стать. Экая, однако, ирония судьбы: если бы он попал в армию, то сражался бы под одними знаменами с лейтенантом Фаррингтоном. Да, семейство Смита впроисходило из Джорджии, но при этом они были убежденными аболиционистами. Все люди — дети Божьи, и равны в его глазах. Так как же может один человек владеть другим?

Конечно же, Смит никогда бы не сказал Фаррингтону об этом. Видимость полного противостояния лучше соответствовала тем взаимоотношениям, что сложились между ними из-за их соперничества за руку Эмилии Гибсон. И именно мысли о странном обороте, которое это соперничество приняло теперь, тяготили Смита.

Поведение Фаррингтона по отношению к Эмилии изменилось, не по внешним проявлениям, а по сути. Лейтенант делал вид, будто все осталось как прежде, но он перестал ухаживать за Эмилией всерьез. Если другие этого и не замечали — а похоже, что так оно и было, — то для Смита это было очевидным. После того печального происшествия у монастыря Мусиндо все рвение Фаррингтона куда-то подевалось.

Почему?

Похоже, один момент произвел на Фаррингтона особенно сильное впечатление. Смит помнил, какой ужас отразился на его лице, когда Гэндзи прямо заявил, что мишенью убийцы была Эмилия, а не Ханако, жена генерала Хидё. И то, что убийца оказался одним из самых доверенных подчиненных князя Гэндзи, похоже, усилило ужас Фаррингтона. Какой же вывод сделал лейтенант из этого сочетания фактов и предположений, что вся его пылкая любовь мгновенно испарилась?

Нет, дело было не в страхе. Смит достаточно хорошо знал Фаррингтона, чтобы сразу отмести этот вариант, невзирая на то, что сам постоянно норовил подколоть лейтенанта за его предполагаемую трусость во время войны. Но если дело не касалось мужества, значит, оно касалось чести. Что еще могло бы обеспокоить джентльмена? При других обстоятельствах недостатком могло бы стать полное отсутствие родни и какого-либо наследства у Эмилии, поскольку получалось бы, что она не принесет в семью приданного. Для Смита это не имело ни малейшего значения. Возможно, имело бы для Фаррингтона. Но поскольку ее знатный покровитель наверняка преподнес бы ей к свадьбе щедрые дары, этот недостаток был скорее умозрительным, чем действительным.

Но какая же деталь, задевающая честь, была настолько очевидна для Фаррингтона, и почему он, Смит, не мог ее разглядеть?

Вероятно, ответ следует искать в ходе мыслей Фаррингтона.

Мишенью убийцы была Эмилия.

Убийцей был генерал Таро, до этого момента — беззаветно преданный князю Гэндзи командир его кавалерии.

Следовательно…

Следовательно что?

Смит не мог проследить дальнейшего хода размышлений Фаррингтона. Даже если мишенью Таро действительно была Эмилия, каким образом это оттолкнуло Фаррингтона? Уж скорее тут должен бы был выйти на первый план его инстинкт защитника, особенно заметный в человеке военном.

Предательство со стороны ранее верного вассала тоже не было разумным основанием. В последнее время убийства сделались до печального обычны, и в большинстве случаев убийцей оказывался кто-либо из вассалов жертвы. Понятие верности в Японии сделалось опасно запутанным.

Все это смущало Смита и лишало его самообладания. Если он победит Фаррингтона — это одно. Если же тот отступит сам, добровольно — это уже совсем другое. Сегодня они обедают вместе. Возможно, он сможет подметить что-нибудь, что поможет разгадать эту загадку.

Смит повернул коня к замку.

Эмилия стояла у восточного окна башни и смотрела на Тихий океан. Сегодня он вполне соответствовал своему имени. По крайней мере, на поверхности. Кто знает, какие бури и течения рвут его изнутри? Сам этот остров, на котором они сейчас находились, как и все прочие острова Японии, — всего лишь вершины подводных вулканов. Сейчас они бездействовали, но землетрясения, регулярно сотрясающие горную цепь, напоминали, что успокаиваться рано. Устойчивость была лишь иллюзией. Мирное на вид море могло в любое мгновение породить огромную волну, цунами, гора могла извергнуть поток лавы, сама земля под этим могучим замком могла задрожать и разверзнуться, и всем обитателям замка, равно как и всем их трудам, пришел бы конец. Все было не таким, каким выглядело, и ничему нельзя было доверять. Наверное, величайшая изо всех глупостей — верить в постоянство чего бы то ни было.

Нет-нет! О чем она только думает? Это же богохульство. Ведь сказано же: “Засохла трава, и цвет ее опал; но слово Господне пребывает в век”. Да, именно так и сказано в Библии. Аминь.

Но это обещание не принесло ей утешения.

Она потеряла свою лучшую подругу.

Она вот-вот должна будет расстаться с человеком, которого любит.

Скоро она останется в полном одиночестве. Даже хуже, чем в одиночестве. Она будет жить во лжи, заключив помолвку, а затем вступив в брак с человеком, к которому она испытывает лишь уважение, и ничего больше. И неважно, кто окажется ее супругом, Чарльз Смит или Роберт Фаррингтон — это ничего не изменит. Эмилия напомнила себе, что руководствуется любовью, решимостью избавить Гэндзи от опасности, созданной ее присутствием. Но это не уменьшило ее душевных терзаний. Вместо радости самопожертвования она ощущала лишь боль утраты. Какая же она эгоистка! Что на это сказал бы Цефания?

Все эти годы, со времен его кончины Эмилия не думала о своем бывшем женихе. Несомненно, теперь она вспомнила о нем лишь потому, что сама оказалась в тяжких обстоятельствах. Что бы он сказал ей? Наверняка что-нибудь о том, что она обречена на вечные муки. Он вообще предпочитал в своих проповедях напоминать об карах для грешников.

Думай сперва о других, а потом уже о себе, Эмилия.

Да, сэр, — ответила бы она.

“Сэр” — слишком неприветливое обращение к человеку, который должен стать твоим мужем, Эмилия. Зови меня по имени, как и я тебя.

Да, Цефания.

Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель.

Аминь.

Она всегда говорила “аминь”, когда Цефания цитировал Библию. Цитировал он часто, а потому Эмилия часто повторяла “аминь”.

Кто не будет веровать, осужден будет.

Аминь.

По мере того, как энтузиазм Цефании возрастал, голос его делалался громче и торжественнее, вены на лбу опасно набухали, как будто готовы были вот-вот лопнуть, а глаза расширялись и лезли из орбит — такова была сила владеющих им чувств.

Змии, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну?

Аминь!

Но Цефания уже шесть лет как мертв. Он не явится, чтобы обрушить на нее видения божественного воздаяния. Сейчас Эмилия лишь обрадовалась бы этому, только бы прогнать другие, более опасные мысли, идущие от ее надежд и мечтаний. Будь Цефания жив, она была бы сейчас миссис Цефания Кромвель, не находилась бы сейчас в этом замке, не была бы влюблена в мужчину, которого ей не следует любить, и не была бы обречена познать несчастье вне зависимости от своего выбора.

Сюда, в башню ее привел страх — но и надежда. Она вообразила себе призрак там, в монастыре Мусиндо. Конечно же, вообразила — потому что если она вправду видела то, что вроде бы видела, тогда свитки “Осеннего моста” на самом деле отображают ее судьбу. И она пришла в башню, которую молва называла излюбленным обиталищем этого призрака, чтобы бросить ему вызов. Если призрак и вправду здесь, то пускай она покажется. Или оно — ведь у демонов нету пола, лишь иллюзия мужественности или женственности. Эмилия была настолько уверена в том, что никакого призрака нету, что даже не обдумала, что же она будет делать, если тот все-таки появится. И это отсутствие подготовки — хотя о какой подготовке тут могла идти речь? — теперь страшило ее. Эмилии было не по себе: ей казалось, будто на нее кто-то смотрит. Ей хотелось обернуться, но она боялась оборачиваться слишком быстро. А вдруг тогда она увидит то, чего вовсе не желает видеть? Но всякий раз, когда она поворачивалась, она не видела ничего, кроме стены, окна, двери и ниш, в которых стояли урны с прахом предков Гэндзи.

Здесь никого не было. Раз она не может видеть призрак, значит, и призрак не может видеть ее. Ведь верно? А вдруг нет? Эмилию пробрал озноб. Как это ужасно, если за ней следят, а она не в состоянии даже увидеть следящего! Возможно, зря она вообще сюда пришла. Не такая уж это хорошая идея. Эмилия уже совсем было собралась уйти, как вдруг ей почудился какой-то звук на лестнице, быть может — слабое, далекое эхо шагов. Но чьих шагов? Или это был тихий стон ветра, несущегося к вершине башни. Но воздух за окнами неподвижен. Никакого ветра нет. А единственный способ попасть в башню или выбраться из нее — эта лестница.

Эмилия попятилась. Этого не может быть…

Этого и не было. В дверях появился Чарльз Смит.

Надеюсь, я вас не побеспокоил? — спросил Смит.

Вовсе нет, — отозвалась Эмилия, несколько более тепло, чем намеревалась. — Я очень рада вас видеть, Чарльз.

Все готово. Мы можем выехать в любой момент.

Все готово?

Ну да. Для пикника.

Ах, да!

Если вы не в духе, мы можем перенести его на другой день.

Нет-нет, что вы. Сегодня прекрасная погода для пикника.

Идея принадлежала самой Эмилии. Чарльз и Роберт так беспокоились из-за ее душевного состояния, что Эмилия решила, что просто обязана сделать что-нибудь, чтобы развеять их беспокойство. Но нужно было, чтобы они поверили, что это они делают для нее, а не наоборот, иначе никакого толку не будет. Потому она незаметно навела Чарльза на эту идею.

Я сейчас, только соберусь быстренько.

Смит окинул взглядом ряды урн.

Странное место для работы, даже для изучения древних свитков.

Свитки действительно здесь, но сейчас я ими не занималась. Я пришла сюда в надежде, что меня озарит нужная мысль.

Если нужные мысли скорее озаряют вас в присутствии праха земного, возможно, вы по натуре более склонны к монашеству, чем к браку.

Я знаю, увы, что не способна на первое. И боюсь, что мне может не хватить необходимых качеств для другого.

На самом деле, мало кто из людей воистину склонен к чисто духовной жизни — включая и тех, кто все-таки за нее берется. Один человек, обитавший некогда в монастыре на Монте-Кассино, рассказывал мне, что зависть и соперничество бушевали там даже сильнее, чем в его предыдущем месте обитания — а это был сам Рим.

Как же вам посчастливилось встретиться с таким примечательным человеком?

Я как раз находился в Гонолулу, когда он проезжал через Гавайи по пути в Кохинхину.

Он ехал туда проповедником?

Смит улыбнулся и покачал головой.

Нет. Наемником. Он сказал, что раз уж он оказался не в состоянии спасти свою душу в монастыре, то, быть может, сумеет помочь другим душам найти свой путь к Создателю.

Эмилия нахмурилась. С ее точки зрения, в этой истории не было ничего забавного.

Это ужасная история, Чарльз. Надеюсь, вы никогда больше не станете пересказывать ее.

Боюсь, все-таки придется, — отозвался Смит, состроив унылую мину. — Ведь она полностью правдива, и может оказаться для кого-нибудь благотворной.

Если у этой прекрасной женщины и имелся какой-то недостаток, так это ее ограниченное чувство юмора. Его же эта история забавляла, но Смит благоразумно предпочел этого не выказывать.

Увы, я не могу отыскать в этой истории ничего душеполезного.

Теперь ее неодобрение сделалось особенно зримым. Румянец, окрасивший скулы и веки Эмилии, подчеркнул белизну ее безукоризненно гладкой кожи. Пульсация крови в этой почти просвечивающейся плоти внезапно вызвала у Смита приступ вожделения. В более варварскую или в менее чопорную эпоху он дал бы волю своим инстинктам, а предложение руки и сердца отложил бы до более удобного момента. Или, быть может, эти мысли посетили его лишь потому, что он недавно перечитывал свои любимые главы из ”Заката и падения”, те, в которых рассказывается о завоеваниях и подвигах Атиллы? Настолько же свободен был любой дикий гунн, и насколько же несвободен он сам, Смит, и все цивилизованные мужчины. Цивилизация подавила все их природные инстинкты и энергию. Современный идеал — рыцарственный джентльмен, а не варвар-гунн. Но иногда, когда он смотрел на невыносимую красоту Эмилии, еще более соблазнительную из-за ее невинности и каких бы то ни было намеренных провокаций, он от всей души сожалел об эпохе, месте и судьбе, которые обычно считал великим благом.

Видимо, под воздействием похотливых стремлений тела в глазах Смита вспыхнуло плотоядное выражение, и он не успел вовремя его прогнать: Эмилия подняла голову, и их взгляды встретились. Смит быстро заговорил, надеясь, что слова замаскируют его чувства:

Вы не видите в этой истории ничего душеполезного просто потому, что вы в этом не нуждаетесь. “Не здоровые имеют нужду во враче, но больные”.

Аминь, — отозвалась Эмилия, но во взгляде ее по-прежнему читалось сомнение.

Смит искренне понадеялся, что сомнение это относилось к предполагаемой полезности рассказанной истории, а не к выражению, которое она увидела на его лице.

Большой шатер, который обычно ставился для князей во время охоты, чтобы обеспечить им хотя бы минимум удобств, теперь был предоставлен для пикника. Гэндзи, Смит, Фаррингтон и Эмилия неспешно ехали верхом. Следом за ними шли слуги со всем необходимым.

Вот, — сказала Эмилия. — Самое подходящее место.

И она указала на красивый луг, раскинувшийся у берега. Находящийся неподалеку высокий мыс Мурото защищал его от ветра.

Гэндзи не решился огорчить Эмилию, сообщив ей, что за место она выбрала. Она и так в последнее время слишком часто сталкивалась с убийствами и трагедиями. Довольно с нее и этого. Нет, ведь правда: если он сейчас скажет ей правду, потрясение может свести на нет все улучшение, которое наблюдалось в последние недели.

На этом лугу в свое время клан Окумити устроил врагам настоящую резню. Да, действительно, это произошло шесть веков назад, но некоторые неприятные детали до сих пор то и дело выходили на поверхность. Гэндзи понадеялся, что никто — и в особенности Эмилия — не наткнется сегодня ни на что подобное. Конечно же, ему не потребовалось ничего объяснять слугам. Когда Эмилия указала на луг, никто из них даже бровью не повел. Едва лишь князь подтвердил ее выбор, слуги быстро и ненавязчиво осмотрели выбранное для пикника место, прежде чем устанавливать шатер и сервировать трапезу. Где-нибудь в другом месте возобладало бы почтение к мертвым. Но для Гэндзи большее значение имело почтение к живым. Кроме того, он все равно не смог бы припомнить ни единого луга, холма или отрезка берега на расстоянии дня езды от замка, который подходил бы для пикника, и при этом не был местом состоявшегося в былые времена смертоубийства. По крайней мере, здесь они одержали победу.

И вправду, очень приятное местечко, — сказал Смит, дожидаясь, пока слуги все подготовят. — Даже удивительно, что вы не выбираетесь сюда почаще.

Князь Гэндзи принадлежит к народу воинов, — заметил Фаррингтон. — Пикники и прочие им подобные увеселения не пользуются среди них особой популярностью.

На самом деле, — заметил Гэндзи, — у нас имеется масса свободного времени. В Японии вот уже больше двухсот пятидесяти лет не велось никаких войн. Однако же, в силу закона о смене места пребывания, мы вынуждены были проводить свое свободное время в Эдо. И постоянно сидели в помещениях. — Он окинул луг взглядом и улыбнулся. — Приятно будет почаще наслаждаться общением с природой.

Войны не велись, — сказал Фаррингтон, — но и миром это назвать трудно.

К сожалению, вы правы, — согласился Гэндзи. — Мы дали мечи огромному количеству людей и обременили их преувеличенными представлениями о значении истории, чести и далге. Мы требовали от них, чтобы они готовы были в любое мгновение убить и умереть. А затем мы сказали им, чтобы они утихли и вели себя хорошо. Это трудно назвать идеальным путем к гармонии.

Неужели нам непременно нужно говорить о насилии? — спросила Эмилия.

Вовсе нет, — отозвался Смит. — Давайте поможем слугам накрывать на стол, а истории о войне пусть рассказывают солдаты.

Самураи частенько высказывались в том духе, что чужеземцев легко понять, поскольку у них все, даже самые сокровенные чувства написаны на лице — подразумевалось, в отличие от самураев. Наблюдая за тем, как Смит и Фаррингтон ведут застольные беседы с Эмилией, Гэндзи решил, что это высказывание — не более чем необоснованный предрассудок. Несомненно, у обоих мужчин что-то происходило в душе, под поверхностью, но он понятия не имел, что же именно. Они не подкалывали друг друга, как обычно между ними водилось, намеками на преступные и аморальные действия, связанные с недавней гражданской войной в Америке. Это было нечто иное, не названное ни прямо, ни косвенно — но, тем не менее, оно было.

И лишь Эмилия, как всегда, просто была собою, без всякого обмана и лицемерия. Казалось, что она оправилась если не от самой потери, то, по крайней мере, от потрясения, вызванного смертью Ханако. Оправиться от такой потери нельзя. Ее можно лишь принять или отвергнуть.

Одним из самых ранних воспоминаний Гэндзи о дедушке было воспоминание о том, как они встретились через несколько мгновений спустя после смерти матери Гэндзи. Гэндзи помнил, что князь Киёри пользуется репутацией свирепого воина, и потому тоже изо всех сил старался вести себя как воин. Он держался прямо и старался совладать со слезами. Он думал, что у него это очень хорошо получается.

Дедушка спросил: “Почему ты не плачешь?”

“Самураи не плачут”, - ответил Гэндзи.

Дедушка нахмурился и сказал: “Негодяи не плачут. Герои плачут. А знаешь, почему?”

Гэндзи покачал головой.

“Потому, что сердце негодяя полно лишь тем, что он приобретает. А сердце героя полно тем, что он теряет”.

И, к изумлению Гэндзи, князь Киёри тяжело упал на колени. Слезы хлынули у него из глаз. Нос его дергался совершенно не благородным образом. Все тело сотрясалось от рыданий. Гэндзи бросился утешать его, и дедушка сказал: “Спасибо”. Они стояли, обнявшись, и бесстыдно плакали. Гэндзи помнил, что он тогда подумал: “Должно быть, я герой, потому что я плачу, и сердце мое полно утратой”.

С тех пор он плакал не так много, как следовало бы. Возможно, это означало, что он не такой уж герой, как ему хотелось бы думать.

Глядя на Эмилию, он понадеялся, что нынешняя ее печаль впоследствии оживит ее воспоминания радостью.

Эмилия увидела, что Гэндзи смотрит на нее, и улыбнулась. И в тот самый миг, когда Гэндзи ответил ей на улыбку улыбкой, между Смитом и Фаррингтоном разыгралась некая загадочная драма — стремительно, буквально за десяток ударов сердца.

Началась она с Фаррингтона. Он взглянул на Гэндзи, и глаза его засверкали как-то не по-дружески, а лицо напряглось, и на нем отразилось странное чувство, быть может, смесь боли и гнева.

Смит, перехватив этот взгляд, на миг впал в замешательство и нахмурился.

Фаррингтон, отвернувшись от Гэндзи, посмотрел на Эмилию, и взгляд его смягчился; в нем отразилась глубокая печаль.

Затем он заметил, что Смит наблюдает за ним, и отреагировал весьма неожиданным образом. Он вспыхнул и опустил взгляд.

Очевидно, это каким-то образом подтолкнуло Смита к внезапному и ужасному откровению, ибо глаза его расширились, и он уронил челюсть.

Вы… — начал было он, но более ничего не смог или не захотел сказать. Вместо этого он вскочил и ринулся на Фаррингтона, с совершенно недвусмысленными намерениями.

Но двое телохранителей Гэндзи успели перехватить Смита прежде, чем он успел что-либо сделать. Гэндзи только не понял, собирался ли Смит просто от души врезать Фаррингтону, или все-таки выхватить револьвер и застрелить его. Ясно было лишь, что Фаррингтон в любом раскладе не собирался защищаться или оказывать сопротивление.

Отпустите меня, — потребовал Смит.

Сперва дайте слово, что не будете буйствовать, — сказал Гэндзи.

Даю слово.

Смит извинился перед Гэндзи и Эмилией, никак не объяснив свою вспышку, и перестал обращать внимание на Фаррингтона. Фаррингтон попытался возобновить беседу с Эмилией, но та была слишком потрясена этой вспышкой. Пикник оказался безнадежно испорчен.

Что же произошло? Гэндзи понятия не имел. Вот вам и якобы легко поддающаяся прочтению натура чужеземцев: сплошные предположения и никаких реальных фактов.

Смит поднялся первым, отрывисто поклонился и зашагал прочь, туда, где была привязана его лошадь. И на полдороге на что-то наступил. Раздался громкий треск. Двое слуг с ужасом взглянули на Гэндзи и поклонились, прося прощения, как будто в произошедшем была их вина. Смит же, весь во власти недавнего инцидента, на обратил на это никакого внимания.

Когда Гэндзи взглянул туда, где прошел Смит, он разглядел кусок черепа, скулу и глазную впадину, валяющийся среди белых обломков — вот и все, что осталось от костей после того, как по ним прошелся ботинок Смита.

Смит избегал Фаррингтона изо всех сил, насколько только мог. Но вообще-то это было нетрудно, поскольку и Фаррингтон избегал его. Смиту было сильно не по себе. Он жалел, что догадался, что именно Фаррингтон думает об Эмилии и Гэндзи. И еще сильнее жалел, что набросился на него. Он не только самым позорным, недостойным джентльмена образом утратил самообладание, — он еще и получил подтверждение своих подозрений, поскольку Фаррингтон даже не попытался защититься. Так мог вести себя лишь человек, которому стыдно за собственные мысли.

Теперь Смиту все было ясно. Даже слишком ясно.

Фаррингтон полагал, что Таро как преданный вассал мог напасть на Эмилию лишь по приказу Гэндзи, и сделано это было по причине состояния Эмилии, каковое, пока еще незаметное, вскоре должно было возложить на него опасную ответственность. Это состояние было результатом аморальной, абсолютно неприемлемой интимной связи — безусловно, лишь так оно могло возникнуть. И связь эта оставалась таковой вне зависимости от того, возникла она с согласия Эмилии, или в силу обмана или принуждения со стороны Гэндзи. Неожиданное и совершенно несвоевременное — в смысле, для Гэндзи несвоевременное — вмешательство князя Саэмона спасло Эмилии жизнь. Но лишь на время. Состояние Эмилии требовало, чтобы она умерла, причем вскорости. И потому Фаррингтон оставался рядом с Эмилией. Хотя он более не желал жениться на ней, он как офицер и джентльмен чувствовал себя обязанным защищать ее от дальнейших возможных покушений со стороны хозяина дома.

Таков был ход мыслей Фаррингтона.

Он был столь мучителен и нелеп, что Смит не удержался бы от смеха, если бы услышал изложение этих мыслей от Фаррингтона, а не догадался о них сам, в приступе озарения. Невинность Эмилии была очевидна и не вызывала ни малейших сомнений. Никакое притворство столько не продержится. Ее религиозные убеждения, и еще в большей степени ее характер никогда бы не позволили ей ни на шаг отойти от требований морали. Что же касается Гэндзи, Фаррингтон приписал ему такую степень похоти, хитрости и неуправляемой страсти, какую можно было встретить — если вообще можно — разве что в Запретном Городе манчжуров или в серале турецкого султана, но никак не в этой суровой, воинственной стране.

Заблуждения Фаррингтона никак не повлияли на чувства самого Смита. Но когда он догадался о них, это заставило его взглянуть на Эмилию в ином свете, и то, что, как ему показалось, он увидел, потрясло Смита куда сильнее, чем измышления Фаррингтона. Что же это было — внезапный проблеск правды или уже его собственное заблуждение?

Смит отыскал Эмилию в комнате, выходящей в розовый сад. Двери были открыты, давая дорогу легкому бризу и позволяя любоваться цветами. Рядом с Эмилией лежало несколько развернутых свитков, исписанных японскими иероглифами. Но Эмилия не смотрела ни на свитки, ни на цветы; взгляд ее был устремлен на башню, высящую на противоположной стороне сада.

Даже когда вы сидите не среди урн с прахом, а в саду, кажется, будто ваши мысли по-прежнему с ними, — сказал Смит. — Вы точно уверены, что не склонны к уходу от мирской суеты?

Если мои перспективы будут таять с такой же скоростью, как сейчас, возможно, это и вправду будет наилучшим выходом для меня.

Что вы имеете в виду?

Роберт возвращается в Эдо.

Несомненно, потому, что его вызвал туда посол.

Так он сказал.

Какая же еще может быть тому причина? Он ведь обожает вас, как и я.

Вы действительно так думаете?

Он пробыл здесь три недели, чтобы только удостовериться, что вы пришли в себя после понесенной утраты. Лишь долг службы заставил бы его удалиться.

У меня такое ощущение, что он скорее наблюдает за мной, чем заботится обо мне.

У человека добродетельного чересчур обостренное чувство приличия иногда граничит с чрезмерно живым воображением.

Я не в состоянии понять, что в моем поведении могло дать основания для подобного воображения. И я не назвала бы Роберта добродетельным. Человек добродетельный не станет выносить поспешных решений.

Если он и был поспешен, то лишь потому, я уверен, что заботится о вашем благополучии. — Смит улыбнулся. — Экая, однако, ирония: я уверяю вас, что лейтенант Фаррингтон искренне о вас заботится. Даже забавно.

Мне тоже. Особенно в свете того, что вы чуть не набросились на него всего два дня назад.

Простите, сорвался. Но я ведь сразу извинился.

Вы не просто сорвались, Чарльз. В тот день между вами и Робертом что-то произошло. И в результате вы потеряли контроль над собой, а он впал в полнейшее замешательство. Что было тому причиной?

Смит чуть помедлил, тщательно подбирая слова.

Его мысли и то, что я вдруг о них догадался.

Это я поняла и сама.

Дальнейшее выходит за рамки беседы, которую подобает вести леди и джентльмену.

Эмилия нахмурилась.

У вас с Робертом появилась одна и та же мысль, предположительно, обо мне, мысль, которая подтолкнула вас наброситься на него. Однако же, вы не считаете возможным озвучить ее в моем присутствии? Надеюсь, вас не удивит, что ваш ответ меня не удовлетворяет?

Смит поклонился, признавая поражение.

И тем не менее, нам следует оставить эту тему.

Это наносит ущерб как моему любопытству, так и моим чувствам.

Когда вы будете помолвлены, Эмилия, это происшествие уже не будет иметь значения, а значит, не имеет и сейчас.

Когда я буду помолвлена… Простите, что я так долго тянула с ответом. Уверяю вас, ни вы, ни Роберт в этом неповинны. Это исключительно моя вина.

Я не стал бы называть любовь виной, — заметил Смит.

Лицо Эмилии тут же залила краска. И Смит понял, что его догадка верна. Присущая Эмилии честность выдала ее, хотя девушка и не произнесла ни слова. Эмилия старалась, как могла, скрывать правду, но теперь Смит ее разглядел.

Если бы я действительно была влюблена в вас или в Роберта, все было бы намного проще, — сказала Эмилия. — Но хотя я восхищаюсь вами обоими, это все-таки не то. И потому мне так трудно сделать выбор.

Трудно, — согласился Смит. — Но не в том, что касается выбора. Он-то уже сделан. Вы уже влюблены.

Теперь, когда он все понял, в душе его всколыхнулось сострадание. Лежащая перед Эмилией дорога была полна таких опасностей, каких она даже вообразить себе не могла. Покушение Таро — Смит теперь понимал, что в этом, если и не во всем прочем, Фаррингтон прав, — определенно лишь первое из многих.

Вы должны следовать зову своего сердца. Как же иначе? Тут лишь один вопрос: взаимны ли ваши чувства? Если нет, то любовь не принесет радости — одни лишь страдания. В таком случае вам лучше бы было предпочесть восхищение любви.

Мне кажется, мы говорим о разных вещах, — заметила Эмилия.

Вы любите князя Гэндзи, — сказал Смит.

Если бы Эмилия не сидела в этот момент, она бы наверняка упала.

Господи, помилуй! — вырвалось у нее. — Это настолько заметно?

Нет, — успокоил ее Смит. — Я не был уверен вплоть до нынешнего момента. И насколько мне известно, я — единственный, кто это вообще заподозрил.

А Роберт — нет?

Его подозрения носят совершенно иной характер.

К радости Смита, Эмилия не стала более размышлять в этом направлении. Вместо этого она уронила голову и спрятала лицо в ладонях.

Что же мне делать?..

Потерпеть, — сказал Смит. — Когда мы с лейтенантом Фаррингтоном уедем, очень может быть, что князь Гэндзи угадает правду. Тогда он либо предпримет ответные действия, либо нет, и вы получите ответ.

Когда Эмилия подняла голову, глаза ее были влажны, но она улыбалась.

Спасибо вам, Чарльз. Вы — настоящий друг, добрый и надежный.

Смит поклонился.

Если ваша самая заветная надежда не исполнится, я готов по-прежнему быть добрым и надежным, и не только другом. Я должен буду провести ближайший месяц в Эдо — дела требуют. Но я навещу вас снова, прежде чем покинуть Японию.

Я не заслужила подобной предупредительности.

И тем не менее, она ваша. — Смит улыбнулся. — Но будьте осторожны. Ваши взаимоотношения с князем Гэндзи уже породили множество злостных слухов в здешнем европейском сообществе. Эти разговоры весьма вредят вашей репутации.

Сказано: «Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину». На это я и буду уповать.

Аминь, — отозвался Смит. — Но не забывайте, сказано также: «Яд аспидов на губах их, а укус аспида смертоносен».

Аминь, — сказала Эмилия. — Но я не сделала ничего дурного. И князь Гэндзи тоже.

Я никогда ничего такого о вас и не думал, — сказал Смит. И не стал добавлять: «В отличие от лейтенанта Фаррингтона».

Сперва лейтенант Фаррингтон, — сказал Гэндзи, — а теперь вы, мистер Смит. Как жаль. Я надеялся, что проблема решится. Да, надеюсь, ничего не случилось? Лейтенант Фаррингтон отчего-то казался куда мрачнее обычного.

Он позволил себе поддаться неверному образу мыслей, — сказал Смит. — И теперь всецело им захвачен.

Неверному образу мыслей?

Это означает, что он опирается на ошибочные предпосылки, с неизбежностью ведущие к неверным выводам.

Я понимаю смысл этого выражения, — сказал Гэндзи. — Я не понял, к чему вы его употребили.

А что тут не понимать? Мисс Гибсон, необыкновенно красивая молодая женщина брачного возраста, проживает у вас в доме, без родственников или компаньонки, вот уже несколько лет. В такой ситуации нетрудно прийти к неверным выводам касательно ваших взаимоотношений.

Эмилия не постоянно жила здесь одна, без товарищей, — возразил Гэндзи. — А кроме того, она проводила много времени в разъездах. И здесь, в замке, и во дворце в Эдо у нее имеются свои покои — расположенные, не могу не заметить, весьма далеко от моих. Нам случалось не то что по несколько дней — по несколько недель не видеться друг с другом. Насколько я понимаю, в других странах знатные господа тоже часто принимают гостей подобным же образом.

Да, но товарищи Эмилии не принадлежали к числу ее соотечественников, — сказал Смит. — Это были ваши вассалы и слуги. А всякий, кто провел в этой стране хотя бы час, знает, что любой приказ господина исполняется беспрекословно. Они не были ей реальной защитой. А гостьи, живущие подобным образом у каких-нибудь знатных господ в той же Англии, всегда имеют при себе собственных слуг и компаньонок.

Гэндзи кивнул.

Да, я сделал глупость. Мне нужно было посоветоваться с кем-то помимо Эмилии. Ее невинность иногда мешает ей заметить вещи, видимые другим. Следует ли мне предположить, что лейтенант Фаррингтон думает, будто я каким-то образом злоупотребил своим положением по отношению к Эмилии?

Коротко говоря — да.

А вы?

Смит улыбнулся.

Лейтенант Фаррингтон имеет привычку подавлять свои инстинктивные ощущения и вполне естественные мысли, словно вероломных мятежников. Он отказывается признавать их собственными и приписывает вместо этого другим. Я подобной привычкой не страдаю. Кроме того, князь, я полагаю, что если бы вы что-то пожелали, вы бы взяли это в открытую, наплевав на последствия. Именно так действуют самураи, разве нет?

Нам нравится так о себе думать, и нам хотелось бы, чтобы именно так о нас думали другие, — сказал Гэндзи. — На самом же деле мы столько думаем о последствиях и о том, что как будет выглядеть, что зачастую оказываемся вообще ни на что не способны. Мы так сильно зависим от несказанного, что часто не можем перестать беспокоиться и полагать, что никаких взаимоотношений нет вообще, что все это лишь наша выдумка. Там что зачастую мы отнюдь не решительны, а вовсе даже наоборот, как мне ни печально об этом говорить.

Тогда позвольте мне избавить вас от части вашего бремени и высказаться откровенно, — предложил Смит, — настолько решительно, насколько это в моих силах. Я вернусь в конце следующего месяца, перед тем, как отбыть домой. Если к этому моменту Эмилия по-прежнему не будет помолвлена, я снова сделаю ей предложение. Я надеюсь, что так оно и случится, хотя знаю, что сама она надеется на иное, и потому от всего сердца молюсь, чтобы она обрела счастье, где бы оно ни таилось.

«Сама она надеется на иное?» Вы хотите сказать, что она предпочитает лейтенанта Фаррингтона?

Нет, не лейтенанта. И ее чувства намного превосходят простое предпочтение. Она влюблена, и, как я полагаю, влюблена уже давно. Более того, я полагаю, что вам давно об этом известно.

И как же теперь, интересно, поведет себя Гэндзи? Разгневается? Удивится? Возразит? Рассмеется? Возможно, он позволил себе лишнее.

Лицо Гэндзи не изменилось. Все та же привычная легкая улыбка на губах, все тот же спокойный, ровный тон.

Я часто думал: интересно, а для ее соотечественников движения ее души так же наглядны, как для нас? — сказал он. — Очевидно, нет, иначе ни вы, ни лейтенант Фаррингтон не зашли бы так далеко. Иногда то, что не видно изнутри, заметнее со стороны. А могу я полюбопытствовать, как вы об этом узнали?

По чистой случайности, сэр. — Увидев, что Гэндзи реагирует абсолютно спокойно, Смит с облегчением перевел дух. — Просто стечение наблюдений, реплик, странностей в поведении. Все внезапно сошлось воедино, и я сумел это осмыслить. Вы же наверняка должны помнить: среди проживающих здесь европейцев ходит масса разговоров на эту тему, и по большей части — довольно нелестные. А попросту говоря — откровенно непристойные домыслы.

Но Эмилия очень чопорная девушка.

Она также очень красивая.

Насколько я понимаю, да.

Насколько понимаете? А сами вы этого не видите?

Честно говоря, нет. Наши представления о красоте настолько расходятся, что можно подумать, будто для наших народов красота и уродство поменялись местами.

Теперь пришла очередь Смита удивляться.

Так вы что, находите Эмилию уродливой?

Ну, уродливой — это слишком резко сказано. Я бы скорее употребил слово «непривлекательной».

Смит выдохнул, как будто затаил дыхание и лишь сейчас это осознал.

Это большое облегчение для меня, сэр, — сказал он. — Если бы вы отвечали на ее любовь взаимностью, ситуация сделалась бы опасной для вас обоих, во всех мыслимых отношениях. Оба наши народа относятся к смешанным бракам без благосклонности. Кроме того, вам ведь нужен наследник, а Эмилия, конечно же, никогда не согласится стать наложницей. Для нее это всего лишь разновидность распутства.

Вы сказали, что намереваетесь повторно сделать ей предложение.

Совершенно верно. Как только вернусь сюда.

А зачем ждать? Сделайте его сейчас.

Женщине, влюбленной в одного мужчину, требуется время, чтобы открыть свое сердце другому. Мы должны запастись терпением. Может быть, вы пока что расскажете ей о нашем разговоре — в смысле, о моем предложении, а не о том, что вы знаете об ее чувствах, — и скажете, что одобряете его? Ваше одобрение моего сватовства окажется красноречивее всякого объяснения.

Благодарю вас за мудрый совет, мистер Смит.

Смит ушел. Гэндзи остался один. Да, он вполне может поговорить с Эмилией так, как это посоветовал Смит. Конечно, потребуется кое в чем соврать, но это не проблема. Он куда более умелый лжец, чем она. Он давно уже скрывает свои чувства от Эмилии и ото всех окружающих. Еще один месяц трудности не составит. Но есть куда лучший способ, который сделает все, что он скажет, более правдоподобным. У чужеземцев есть подходящее высказывание на этот счет.

«Дела говорят громче слов».

Замок бурлил, словно котел на огне. Наконец-то их князь предпринял решительные меры, дабы обеспечить продолжение рода.

Ты слыхала? — поинтересовалась одна служанка у другой, когда они несли подносы с чаем.

Конечно! Уже все все знают.

Интересно, кто же это будет?

Я слыхала, будто он еще не решил.

Третья служанка, шедшая им навстречу, бросила на ходу:

Придворные дамы.

Из двора императора или двора сёгуна?

И отттуда, и оттуда, конечно!

Политика и влечение, — сказала первая служанка.

Вторая кивнула.

Так оно всегда, верно?

Только не для нас, — отозвалась первая служанка, и они тихонько захихикали. На самом деле, они бы попросту расхохотались, не находись они рядом с покоями высокопоставленных мужчин.

Через неделю после отъезда Чарльза Смита в замок прибыли две дамы из Эдо, состоявшие при дворе сёгуна. Состоялась церемония, на которую Эмилию не пригласили. Масами, ее служанка, рассказала Эмилии, что одна из дам — родственница союзника князя Гэндзи, Хиромицу, князя Яманаки. Вторая же приходилась дальней родней князю Саэмону.

Теперь они обе будут его наложницами, — сказала Масами. — Возможно, позднее он решит жениться на какой-нибудь из них, особенно если она родит ему наследника. Но скорее всего, князь прибережет эту почетную возможность для какой-нибудь еще более знатной дамы, с более выгодными политическими связями. Тогда, если какая-нибудь из наложниц родит наследника, жена его усыновит. Я думаю, что кого бы он ни взял в жены, она скорее будет из окружения императора, а не сёгуна. Звезда императора сейчас восходит, а сёгуна — закатывается.

Так она болтала без умолку, выполняя свою работу. Эмилия улыбнулась, кивнула и ничего не сказала в ответ. Если бы кто-нибудь пригляделся повнимательнее, то обнаружил бы, что ее глаза как-то странно блестят. Но, конечно же, никто не обратил на это внимания.

Гэндзи знал, что ему следует поговорить с Эмилией, но не спешил заводить этот разговор. Он знал, что будет много слез и безмолвных укоров. Безмолвных, поскольку Эмилия никогда ничего не скажет прямо. Да и что она могла бы сказать? Она не знает, как Гэндзи относится к ней на самом деле, и не знает, что Смит поделился с ним своими соображениями относительно ее чувств. Так что сказать ей нечего. Да, это будет мучительно. Он не сможет дать ей никакого утешения, — ее утешило бы лишь его признание, а он не может сознаться в своих чувствах. Если он скажет Эмилии, что любит ее, она останется в Японии, а если она останется здесь, она умрет. Так предвещало его видение. Гэндзи не хотел, чтобы Эмилия умерла, и потому отсылал ее прочь.

Жизнь важнее любви.

Месяц пролетел быстро. Гэндзи обещал поговорить с Эмилией, но до сих пор так этого и не сделал. Надо было ему пригласить Эмилию на церемонию встречи госпожи Фузаэ и госпожи Тиё. Все стало бы ясно без слов. Но Гэндзи не смог заставить себя поступить так. Это было бы чересчур жестоко. А он не хотел причинять Эмилии боль, без которой можно обойтись. Возможно, ему удастся вообще обойтись без разговора, и даже, может, не видеться с Эмилией до тех пор, пока она не уедет с Чарльзом Смитом — а этот день уже не за горами. Когда Смит вернется, он сделает Эмилии предложение, и Эмилия наверняка его примет. Поведение Гэндзи соответствовало нерешительности самураев, о которой он сказал Смиту, и это одновременно и забавляло князя, и причиняло ему боль.

Он отправился в Яблоневую долину в одиночку, как часто поступал, когда ему нужно было обдумать какой-нибудь сложный вопрос. Было нечто умиротворяющее в прогулке между этими деревьями, выращенными много лет назад его матерью. Он не всегда додумывался здесь до ответа, но зато здесь на него нисходил внутренний покой, даже если проблема и оставалась нерешенной. Хидё строго-настрого приказал телохранителям никогда и никуда не отпускать князя без охраны, даже в сердце его собственных владений, рядом со стенами родового замка. С точки зрения Хидё, в последнее время чересчур участились убийства и покушения, и потому расслабляться было нельзя. Гэндзи тщетно пытался поставить Хидё на вид, что его видения о будущем включают, среди прочего, предсказание его смерти. Он знает, когда и где умрет, и час этот еще не наступил. Но Хидё оставался неколебим. Кто ведает, говорил он, какие бедствия могут произойти, если они не будут бдительны? Или князь знает о будущем абсолютно все? Гэндзи вынужден был признать, что нет.

И потому, чтобы обрести одиночество, в котором он нуждался, князю приходилось удирать от собственных людей. Конечно, со временем они неизбежно находили его. Но хотя бы на некоторое время он оставался один. Чтобы его было труднее найти, Гэндзи въехал в долину не со стороны замка, как обычно, а по узкой тропе, обходившей долину по холмам.

Эти деревья всегда напоминали Гэндзи о матери, и все же с каждым минувшим годом он все хуже и хуже помнил ее, и ему приходилось все больше и больше придумывать. Мать умерла родами, когда Гэндзи еще не исполнилось четырех лет. С того времени прошло двадцать семь лет. Немалый срок, чтобы скучать по кому-то, кого даже не помнишь по-настоящему.

Тут в ветвях дерева, под которым находился Гэндзи, вдруг послышался шорох. У Гэндзи тут же, даже прежде, чем он успел пришпорить коня, промелькнула мысль, что Хидё в конце концов оказался прав. Сейчас развелось слишком много убийц, чтобы позволить себе расслабиться где бы то ни было. Конь рванулся вперед, и одновременно с этим Гэндзи выхватил меч из ножен и взглянул наверх, ожидая, что в любое мгновение на него сверху спрыгнет убийца, свистнет стрела либо грохнет выстрел. Но ничего такого не произошло. Лишь мелькнул в ветвях клетчатый подол.

Гэндзи остановил коня и подъехал обратно к дереву.

Эмилия посмотрела на него сверху и сказала:

Вы бы ни за что не догадались, что я тут сижу, если бы я не потеряла равновесие.

Упав с такой высоты, она вполне могла бы разбиться насмерть. Гэндзи знал, что религия Эмилии запрещает самоубийство. Но случайного падения она не запрещала. Эмилия стояла на двух тонких, ненадежных ветках почти у самой верхушки дерева. Одной рукой девушка держалась за ствол, который и сам тут уже был довольно тонким. Другой же рукой она придерживала подол, как подобает леди — как будто леди подобает лазать по деревьям.

Эмилия, что вы делаете?

Сижу на дереве. По-моему, сегодня очень подходящий для этого день.

Пожалуйста, спуститесь.

Эмилия рассмеялась.

Не спущусь! Лучше вы поднимайтесь сюда!

Гэндзи озабоченно посмотрел на нее. Ее веселость казалась искренней, улыбка — непринужденной, а блеск глаз был вполне здоровым, а не болезненно печальным.

Мне кажется, было бы лучше, если бы вы спустились.

Эмилия покачала головой и снова рассмеялась

Я вижу, мы не придем к согласию. А потому каждому из нас придется поступать в соответствии с собственными наклонностями и не мешать в том другому.

Подобный подход ведет к анархии, — возразил Гэндзи. — Нам необходимо договориться. Я взберусь наверх, если вы согласитесь потом спуститься вниз вместе со мной.

Соглашусь, но только если вы заберетесь так же высоко, как и я.

Это было бы безрассудством. Эти ветви едва-едва выдерживают вас. Если туда поднимусь еще и я, они сломаются.

Тогда оставайтесь там, где вы есть, а я останусь здесь.

Гэндзи сдался. Он не мог оставить Эмилию на макушке дерева. Он ухватился за сук и прямо с седла полез на яблоню. Добравшись до ветки прямо под Эмилией, он снова начал переговоры.

Вы же видите, если я поднимусь на эти ветви, они сломаются.

Возможно, — отозвалась Эмилия.

Не возможно, а совершенно точно.

Ну хорошо, я сочту, что ваше обязательство выполнено, если вы ответите на один вопрос.

Ага. Вот оно. Теперь, когда они оба сидели на макушке яблони, нервное расстройство Эмилии дало себя знать. И как же ему удержать ее от падения и не свалиться самому? Гэндзи боялся, что ему это не удастся. Если Эмилия потеряет равновесие, ему останется лишь подхватить ее и попытаться смягчить их приземление. Если учесть, что до земли двадцать футов, тут потребуется такой уровень воинских умений, которыми Гэндзи, пожалуй, не обладал. Ну до чего же это по-женски — все усложнять без нужды! Похоже, это свойство присуще женщинам всех стран, невзирая на разницу культур.

Задайте его, когда мы спустимся вниз, — предложил Гэндзи. Впрочем, он не думал, что эта уловка сработает, и она действительно не сработала.

Нет, — просто сказала Эмилия.

Гэндзи не мог заставить ее спуститься силой. Потому у него не осталось иного выхода.

Что это за вопрос?

В вашем англо-японском словаре есть все, — сказала Эмилия, — за одним-единственным исключением. В нем нет статьи к слову «любовь», ни на том, ни на другом языке. Почему?

Это был не тот вопрос, которого ожидал Гэндзи, но князь увидел, куда он ведет.

Значение этого слова известно всем, — сказал он. — Потому ему не нужны дополнительные определения — довольно простого перевода. А теперь спускайтесь.

Эмилия покачала головой.

Ваш ответ недостаточен. Вы сказали, что значение этого слова известно всем. Тогда скажите мне его. Что такое любовь?

Я возражаю. Вы сказали про один вопрос, и я на него ответил. Теперь вы должны выполнить свою часть сделки.

Речь не самурая, но торговца, — сказала Эмилия. Но все таки принялась спускаться. Когда они оба очутились на земле, она сказала: — Я не верю, чтобы вы знали, что такое любовь, князь Гэндзи.

Конечно, знаю. Но дать определение, пригодное для словаря — это уже совсем другое дело.

Никогда еще на памяти Гэндзи улыбка Эмилии так не напоминала ухмылку.

Вот-вот. Ответ человека, который этого не знает.

 

1830 год, замок «Белые камни» в княжестве Сироиси

Князь Киёри был рад видеть своего старого друга, князя Нао, но совершенно не рад был причине, что привела его в это далекое северное княжество.

Но как это может не быть радостной причиной? — сказал князь Нао. — Ты просишь руки моей дочери для твоего старшего сына. Это свяжет наши семьи навеки. Великолепно! Эми, забери чай и принеси сакэ!

Погоди, — остановил его Киёри. — Я еще не все сказал.

А что тут еще говорить? — удивился Нао. — Моя дочь станет женой будущего князя Акаоки. Мой внук — да ниспошлют его небеса как можно скорее — в свой черед тоже станет князем. Эми, где сакэ?

Она только что ушла за ним, господин, — отозвалась другая служанка.

Ну так что ты тут сидишь? Иди помоги ей!

Нао, выслушай меня, — сказал Киёри. Вид у него был мрачный. — Я прошу тебя отдать твою дочь за Ёримасу, но как друг я советую тебе отказать мне.

Что? Ты несешь чушь. Как ты можешь просить и тут же советовать отказать?

Мне было видение, — сказал Киёри.

А! — только и вымолвил Нао и уселся, приготовившись слушать. Они с Киёри были знакомы уже тридцать лет. За это время Киёри рассказывал ему о многих видениях, и все они оказались истинными. Может, кто-то и сомневался в провидческом даре князя Акаоки. Нао — никогда.

От этого брака родится наследник, — сказал Киёри. — Единственный наследник нашего клана, который выживет во время великих перемен. Но твоя дочь не сможет до конца оправиться от трудных родов. Вторые роды убъют ее.

Нао опустил взгляд. Несколько раз глубоко вздохнул, не говоря ничего и не поднимая глаз.

Это не неизбежно, — сказал Киёри. — Откажись от этого брака, и пусть ношу несет другой.

Но разве можно этого избежать? Ты же видел это в видении.

Я полагаю, мои видения — это то, что может быть, а не то, что случится непременно, — сказал Киёри.

А бывало ли, чтобы какое-нибудь из них не сбылось?

Нет.

Тогда что заставляет тебя думать, что с этим дело может обстоять иначе?

В прошлом я всегда следовал тому, что видел. А если мы не станем следовать? Ведь, несомненно, не видение, а наши действия определяют, что произойдет.

Ты в этом уверен?

Нет, — сознался Киёри, — но в том-то и дело. Если мы поступим вопреки видению, то не будем уверены ни в чем, в том числе — и в смертях, которые я предвидел.

Нао покачал головой.

Мы также лишимся явленной в твоем видении уверенности в том, что наш внук выживет и продолжит наш род. Сохранение клана важнее жизней отдельных людей, особенно если оба наши клана воплотятся в одном главе.

И ты позволишь своей дочери выйти замуж, зная, что этот брак послужит причиной ее смерти?

Мы все умрем, — отозвался Нао. — Такова наша судьба. Если она умрет ради сохранения нашего клана, она умрет, как подобает дочери самурая. Ни ей, ни нам не следует сожалеть об этом.

Киёри кивнул.

Я так и думал, что ты это скажешь.

Нао расхохотался.

Тогда зачем ты вообще принялся со мною спорить?

Господин… — подала голос служанка, принесшая поднос с сакэ. Нао взял чашечку. Повинуясь его настойчивости, Киёри тоже взял чашечку, но с явной неохотой.

Потому, что это не единственная причина отказаться от этого брака, — сказал Киёри.

Поразительно. Ты хочешь сказать, что есть и другая?

Да, и вкупе с первой они образуют очень веские доводы против.

Нао подождал, что еще скажет Киёри, но тот умолк. Он безмолствовал и, кажется, сделался еще мрачнее. Нао потягивал сакэ и терпеливо ждал. Он был уверен, что раз Киёри молчит, значит, на то есть веская причина. Нао уже начал было думать, что Киёри передумал делиться с ним второй причиной, когда тот все-таки заговорил.

Мой сын, Ёримаса, недостойный человек. Он — пьяница, бабник и мот.

Брак изменит его, как меняет всех.

Когда я назвал его пьяницей, бабником и мотом, я выразился недостаточно прямо. Он хуже. Намного хуже. Если бы он приходился мне не сыном, а вассалом, я уже давным-давно приказал бы ему покончить с собой. И то, что я не могу этого сделать — признак моей слабости как отца.

Что же он сделал?

Вещи, о которых мне стыдно даже думать, не то что говорить вслух, — отозвался Киёри.

Ёримаса давно ждал двух вещей. Момента, когда он примет власть над княжеством Акаока, и своего первого видения. Поскольку он являлся старшим сыном князя Киёри, в первом он был уверен. А непоколебимая уверенность в собственном особом предназначении сулила ему второе. И его характер с самого раннего детства формировался под воздействием этих ожиданий, несмотря на увещевания отца, часто повторявшего, что жизнь изменчива и полагаться на нее нельзя, а на наследование пророческого дара — тем более. Ёримаса уродился редкостным упрямцем. Он мог повторять: «Да, отец», — но на самом деле вовсе не имел этого в виду.

Поскольку Ёримаса был настолько уверен в себе, окружающие тоже были уверены в нем. Особенно если учесть, что он был старшим внуком по обоим линиям родства. Неудивительно, что родственники возлагали на него большие надежды. К концу первого года жизни Ёримаса был смышленым и бодрым ребенком, уже говорящим осмысленные фразы. К третьей годовщине он уже научился писать. Он с немалым искусством обращался со своим маленьким мечом, метко пускал стрелы в цель из маленького детского лука и бесстрашно управлялся со своим пони, и все это прежде, чем ему исполнилось пять лет. Домашние носились бы с ним в любом случае. А благодаря его выдающимся качеством, включая красивую внешность, с ним носились еще больше обычного.

Рождение его брата, Сигеру, не умалило его достоинств. Сигеру был более тихим и более робким, чем Ёримаса, и далеко не таким красивым. И всем, когда они ударялись в воспоминания, казалось, что когда мальчики росли, Ёримаса все делал раньше, лучше и своеобразнее. Если Сигеру в чем и превосходил брата, так это в физической силе. Он был очень сильным мальчиком. Впрочем, среди мужчин сила ценится не настолько высоко, как среди быков. Да и как бы там ни было, поскольку, согласно законам и обычаям, наследовал всегда старший сын, первому сыну придавалось намного большее значение, чем второму. Особенно когда первый, как вот сейчас, обладал такими выдающимися дарованиями. Родственники, вассалы и слуги то и дело твердили друг дружке о том, как им необыкновенно повезло, что у них такой талантливый юный господин. Несомненно, будущее клана в надежных руках, особенно если учесть, что, судя по всем признакам, в этом поколении именно Ёримасе предназначено унаследовать провидческую силу.

Такой знатный юноша, обладающий всеми дарами, какие только может дать хорошая наследственность и семейное состояние, неизбежно обзаводится последователями среди ровесников. Ёримаса не был исключением. Отчасти из-за тревожного времени — беспорядков в стране, увеличения количества чужеземных военных кораблей у берегов, внушающих беспокойство политических перемен на азиатском материке, — возможность наличия провидческих способностей притягивали к Ёримасе куда больше молодых господ, чем это происходило бы в иных обстоятельствах. Но и так этого могло бы не произойти, если бы Ёримаса не представлял собою безукоризненный образчик благородного самурая. И мог ли он, живя подобной жизнью, воспринять отцовские предостережения всерьез?

И потому, когда разочарование настигло его, оно оказалось неописуемо огромным.

В канун его двадцать второго дня рождения отец сказал Ёримасе:

Ты не станешь князем после меня.

Потрясенный Ёримасу только и сумел спросить:

Почему?

«Почему» здесь ни при чем.

Я — ваш старший сын. Я не уступлю своих прав моему младшему брату.

Сигеру тоже не станет князем.

Невзирая на боль, Ёримасу рассмеялся.

Раз ни Сигеру, ни я не станем вашими наследниками, вы, должно быть, намереваетесь породить еще одного? Или уже проделали это втайне?

Перестань болтать глупости. Я сказал тебе правду. Прими ее.

Это пророчество?

Называй это как хочешь, или не называй никак, — сказал отец. — Учитывай его или не обращай на него внимания. Это ничего не изменит.

Кто же станет следующим правителем нашего княжества?

Тот, кто еще не родился.

Так значит, вы намереваетесь взять себе новую жену, или наложницу. — Первоначальное потрясение Ёримасы начало сменяться гневом. Какая-то ловкая женщина вскружила отцу голову. И старый дурак, влюбленный без памяти, пообещал, что сделает ее ребенка следующим князем. Кто же она такая? — Вы так уверены, что породите нового наследника? Вы уже не молоды, отец.

Лицо отца приобрело какое-то странное выражение. Сейчас его суровость казалась преувеличенной. Но скрывалось ли под ней какое-то иное чувство? Если и так, Ёримаса не мог его разгадать.

Решение принято, — сказал Киёри. — И обсуждать тут больше нечего.

Если обсуждать и было нечего, зато было что делать. Во-первых, Ёримасе нужно было выяснить, кто эта женщина, и где отец прячет ее и ребенка, если таковой уже существует. Затем нужно будет избавиться от них. Пророчество тут ни при чем. Киёри сказал о принятом решении. Он не стал бы говорить так о видении. А значит, будущее не было предрешено. И Ёримаса не собирался сидеть и молча терпеть, глядя, как его лишают права первородства.

Сперва самые упорные его поиски не давали никаких результатов. Ёримаса распросил всех слуг и всех вассалов. Никто и никогда не видел, чтобы князь Киёри навещал какую-то женщину. Никто и слыхом не слыхал ни о каком ребенке. Ёримаса попросил самых надежных своих друзей последить за отцом. Они ничего не узнали. Он сам следил за Киёри — с таким же результатом. То есть, с нулевым. Никакой женщины, никакого ребенка. Так что же заставило князя Киёри принять столь странное решение? Этого не знал никто.

Затем, вскоре после того, как Киёри объявил Ёримасе о своем решении, его поведение претерпело странные изменения. Он начал каждый день подолгу просиживать на седьмом этаже башни. И всем строго-настрого было запрещено подниматься выше третьего этажа, когда князь сидел наверху. Это было время, когда чужеземные корабли принялись еще чаще вторгаться в японские воды. Несколько раз они даже входили в залив, над которым стояла «Воробьиная туча». И подобное удаление от дел было со стороны князя глубоко неуместным.

Ёримаса даже начал задумываться: может, отец сошел с ума? Да, это было бы прискорбно, но зато весьма удобно. Если отец лишился рассудка, старшие вассалы поддержат его смещение. Такое уже бывало. Клану нередко приходилось сталкиваться с безумием. Похоже было, что его вызывают те же таинственные силы, благодаря которым кровь Окумити несет в себе провидческий дар. То, что князь Киёри втайне лишил двух своих сыновей наследства, и вдруг появившееся стремление обитать в башне, казалось, явственно намекало на этот вариант.

Среди вассалов поползли шепотки о том, что надо поставить Ёримасу регентом. К великому удовольствию Ёримасы, сам он не имел к этим разговорам ни малейшего отношения. Эта идея возникла сама собою. Даже самые верные вассалы отца — господин Сэйки, господин Танака и господин Кудо — выразили Ёримасе свое беспокойство. Ёримасе приятно было видеть, что они, как и прочие вассалы, начали относиться к нему с большим почтением, чем прежде. Отец энергично рыл себе яму. И казалось, что Ёримасе требуется лишь запастись терпением и подождать.

Но он был недостаточно терпелив.

Привычка отца сидеть в башне в одиночестве разжигала его любопытство. В конце концов Ёримаса не выдержал и решил разузнать, что же Киёри делает там по многу часов, день за днем.

Войти в башню незамеченным труда не представляло. Киёри не ставил стражу ни у входа, ни на лестничных пролетах, ни где-либо между третьим и седьмым этажом. Он полностью полагался на силу своего повеления. Его и вправду хватало, чтобы держать на расстоянии всех. Кроме Ёримасы.

Еще прежде, чем подняться на седьмой, самый высокий этаж, Ёримаса услышал голос отца. Киёри с кем-то разговаривал. Его же собеседник, кем бы он ни был, говорил очень тихо, и Ёримаса не слыхал ни единого его слова.

Вам следовало давно сказать ему об этом, — сказала Сидзукэ.

Как вы советовали, — отозвался Киёри.

Ну какое имеет значение, кто это советовал? Это было ошибкой, мой господин, откладывать столь важную беседу так надолго. — Она низко поклонилась. — Прошу простить меня за прямоту.

Что ж, теперь он знает. Он не будет князем.

Но вы не сказали ему, почему.

Нет.

И не сказали, что в его поколении даром провидения будет наделен не он.

Нет. Я надеюсь, что когда он увидит, с какими страданиями сопряжены видения, он не станет сильно сожалеть о них.

Сидзукэ улыбнулась.

Но он не видит, чтобы вы выказывали какие-либо признаки страдания, мой господин.

Это потому, госпожа моя, что у меня на самом деле не бывает видений, разве не так? Они бывают у вас. А вы говорите мне все, что я знаю о грядущем.

Но поскольку вы считаете меня видением, то, что вы слышите от меня от будущем — все равно как если бы вы это видели сами. — Сидзукэ умолкла и сделала вид, будто обдумывает эту мысль. — Но иногда вы считаете, что я — не видение, а призрак. В таком случае, являются ли мои слова видением для вас? Полагаю, да, ибо чем еще они могут быть?

Киёри нахмурился.

Я никогда не мог до конца определиться, что же я по этому поводу думаю. Единственное, что мне известно точно, так это то, что все, сказанное вами, оказывалось правдой, безо всяких подвохов и скрытых подтекстов. Являетесь ли вы той, кем себя именуете, или нет, но именно через вас ко мне приходят мои видения. У Сигеру все будет иначе. Так вы сказали.

Да, это будет иначе.

Он будет страдать.

Да.

Он ничего не будет понимать.

Да.

Когда Ёримаса увидит это, он станет меньше жалеть о том, что лишен этого дара.

Вы можете на это надеяться.

А вы не можете мне этого сказать? Ведь вы наверняка знаете.

Тут дверь внезапно распахнулась и со стуком врезалась в стену. На пороге возник Ёримаса, с мечом в руке. Он бледен, а глаза налиты кровью.

Что ты делаешь? — вопросил Киёри. Он вскочил на ноги, но не прикоснулся к своему мечу.

Ёримаса увидел, что сакэ налито для двоих. Чашечка, стоящая перед отцом, была пуста. Чашечка, предназначенная для дамы — полна. Но женщины не было видно.

Где она?! — выкрикнул Ёримаса.

Немедленно убери меч и выйди! — Киёри бесстрашно шагнул навстречу сыну. — Ты забываешься!

Но Ёримаса не обратил на него никакого внимания.

И давно вы сделались рабом женщины? — спросил он. — Не смотрите на меня так яростно. Я сам слыхал, как вы в этом сознались. Вы — лжец и лжепророк. А она — чародейка. Ясно, что чародейка, раз ради нее вы отказались от обоих своих сыновей. Где она?

Он обшаривал комнату взглядом, силясь отыскать вход в тайный ход. На стенах ничего не было заметно. Ёримаса внимательно осмотрел циновки на полу. Непохоже было, чтобы какую-нибудь из них быстро сдвигали с места. Мимо него женщина проскользнуть не могла. Равно как и не могла выбраться через окно, поскольку при свете дня ее непременно заметили бы снизу. Значит, тайных ход находится где-то в этой комнате. Ёримаса поднял взгляд.

И когда он сделал это, Киёри шагнул вперед и одним плавным, точно рассчитанным движением вывернул сыну руку, вынудив его выпустить меч и кубарем отлететь к дальней стене. Прежде, чем Ёримаса успел подняться или выхватить второй меч, Киёри ударил его в висок рукоятью отобранного меча.

Ёримаса пришел в себя в своих покоях. Над ним сидел доктор Одзава. Правая сторона головы болела, но серьезно Ёримаса не пострадал. Стражников у двери не было. Мечи находились на своем законном месте, на стойке. Ёримаса взял их и вышел из комнаты. Никто не пытался его остановить.

Он не стал искать отца. Он знал, что Киёри ничего не будет ему объяснять. Эта женщина, кем бы она ни была, ушла, спрятавшись в тайник. Если он не нашел ее прежде, уж наверное не найдет и теперь. Сейчас Ёримаса хотел увидеть другого человека. Если то, что он услышал, было правдой, у него ничего не осталось в жизни.

Он нашел Сигеру на тренировочном дворе; он стремительно двигался между манекенами, рубя их.

Сигеру заметил ушибленный висок брата.

Что случилось?

Ёримаса пропустил вопрос мимо ушей.

Отец когда-нибудь говорил с тобой о видениях? — спросил он.

Ты же знаешь, что да. Он всегда рассказывает нам о своих видениях одновременно.

Я имел в виду не его видения, а твои.

На лице Сигеру не дрогнул ни единый мускул, но уже одно то, что он замешкался с ответом, было достаточно красноречивым. Так значит, это правда. Видения будут приходить не к нему, а к Сигеру, и Сигеру знает об этом.

Так значит, отец наконец сказал тебе, — произнес Сигеру.

И снова Ёримаса не обратил внимания на его слова, а вместо этого спросил сам:

У тебя уже начались видения?

Нет. Отец сказал, что и не начнутся еще много лет.

И давно ты об этом знаешь?

Двенадцать лет.

То есть, с самого детства?

Да.

И ты ничего мне не сказал.

Почему никто ему ничего не сказал? Почему они позволили ему верить, что провидцем станет он? Стыд жег его даже сильнее разочарования. Какими глупыми и пустыми были все эти годы, наполненные гордостью и уверенностью в себе!

Не я правлю этим княжеством, — сказал Сигеру, — а наш отец. Он отдает приказы. Он сказал мне то, что желал сказать, и оставил остальное при себе. Насколько я понимаю, это и означает быть князем. Тебе следовало бы это знать.

С чего бы вдруг мне это следовало? Я никогда не стану князем, — парировал Ёримаса.

Конечно, станешь. Ты — старший сын. Тому, кто наследует отцу, совершенно не нужны видения.

Я не стану князем. Отец сказал мне, что я им не стану.

Сигеру нахмурился.

Что это может значить?

У него есть женщина, о которой никто не знает. Я слышал, как он разговаривал с ней в башне. Не знаю, сколько они уже вместе. Возможно даже, что у нас есть старший брат, о котором мы пока не знаем.

Это невозможно.

Ничего невозможного нет, — сказал Ёримаса.

Он оставил Сигеру во дворе, а сам направился в конюшню. Он не желал ни на час задерживаться в замке. Он решил, что поедет во дворец в Эдо и там попытается что-нибудь придумать.

Ёримаса!

Из теней выступил отец.

А, вы пришли, чтобы пожелать мне счастливого пути! Или чтобы запретить мне уезжать?

Это не то, что ты думаешь, — сказал Киёри.

Да ну? Тогда что же это?

Женщины тут ни при чем. И у меня нет другого ребенка, который мог бы стать моим наследником. Никакого другого ребенка нет. Пока что. А когда он появится, это будет твой сын, а не мой.

Господин, это пророчество?

Да.

Ёримаса низко поклонился.

Тогда я смиряюсь перед неизбежным и уступаю моему еще не рожденному сыну. Кто станет моей женой и когда свадьба?

Это пока еще не было мне открыто.

Ёримаса вскочил в седло и снова поклонился.

Пожалуйста, дайте мне знать, когда это станет ведомо. Каждое ваше слово — закон для меня.

Он еще раз поклонился, хрипло рассмеялся и послал коня с места в галоп.

Все его мечты рассыпались прахом. Он не станет князем Акаоки. Он не будет изрекать пророчеств. Уважение, граничащее с благоговейным трепетом, с которым к нему относились прежде, сменится насмешками. Ёримасе хотелось умереть. Но покончить с собой сейчас было бы трусостью. А он не трус. Он вытерпит то, что на него обрушилось. Но он не обязан терпеть это в унынии.

Первые двадцать два года своей жизни Ёримаса провел, готовясь править. Он читал классическую литературу. Он осваивал рукопашный бой. Он изучал стратегию руководства армиями. Он по несколько часов в день сидел в дзадзен, освобождаясь ото всех ощущений, а затем освобождаясь от освобождения. Эти искусства были необходимы для человека, которому предстояло воевать и командовать другими людьми. Но отныне Ёримаса не нуждался в них. И отказался от них раз и навсегда. Если прежде он каждую минуту совершенствовал достоинства самурая, то теперь он принялся самозабвенно потакать плотским устремлениям и прихотям. Что еще могла дать ему жизнь?

Например, алкоголь, опиум, абсент и массу прочей бурды, изменявшей его восприятие и настроение так, как ему было угодно. Конечно, у них имелись негативные побочные эффекты. Но для их лечения имелись другие растворы, порошки, пилюли и курения.

Ёримаса испытал их все, включая все лекарства и противоядия. Он принял их столько, что уже почти способен был не обращать внимания на смешки за спиной.

Ёримаса ждал, что отец вмешается, и потому когда тот действительно вмешался, он не удивился. Но Киёри ограничивал его свободу ровно настолько, чтобы успело оказать действие лекарство от текущей болезни. Затем Ёримасу отпускали.

Вскоре Ёримаса понял, в чем причина. Если посадить его под стражу, у него не останется абсолютно никаких причин продолжать существование. Следовательно, заключение было неприемлемым, поскольку Киёри не мог допустить, чтобы Ёримаса покончил с собой. Его видение гласило, что Ёримаса должен жить, чтобы породить сына.

Но оно же гарантировало Ёримасе, что он не умрет по случайности, что бы он ни делал. Неминуемость его судьбы была также залогом его неминуемого выживания. Забавно, не правда ли?

Зелья, приносившие облегчение, одновременно и травили его. Его тело страдало. А мысли — еще больше. Вскоре галлюцинации и смены настроения перестали приносить ему удовлетворение. Ёримаса переключил внимание на женщин. Когда-нибудь настанет день, и отец прикажет ему жениться, и он подчинится. Он обслужит жену, как надежный племенной самец, каковым он и является. Ну а пока что… В Эдо много женщин.

Сперва его привлекала красота лиц. Но обычная физическая красота в таких количествах постепенно переставала чем-либо отличаться от некрасивости. Ёримаса более не замечал ничего, достойного внимания.

Тогда он заинтересовался другими частями тела. Их формой, строением, запахом, вкусом. В них было чарующее разнообразие, даже в одном и том же теле, а чем больше было тел для сравнения, тем больше и разнообразия.

Когда же он устал и от этого, он переключил внимание на собственное тело. Он экспериментировал со многими областями удовольствия. Осталась боль. Но Ёримаса не смог отыскать внешней боли, сопоставимой с той, которая терзала его изнутри. Он делал, что мог. Он был самураем. Он выдержал.

От собственной боли он перешел к боли чужой. Здесь он наконец-то обнаружил идеальное сочетание всех элементов. Галлюцинации, усиление чувственного восприятия, красота, уродство и, главное, боль.

Иногда он заходил слишком далеко, и женщина погибала. Тогда ему приходилось платить солидную сумму денег заведению, к которому она принадлежала, и специальный утешительный взнос ее семейству. Это были всего лишь деньги.

Ёримаса увлекся извращенными сексуальными техниками, которые причиняли боль ему, и еще большую боль — им. Была некая особая пикантность в их слезах и некая особая музыка в их голосах. Некоторые смеси помогали увеличить его удовольствие. Некоторые курения помогали усилить их мучения. Он использовал все.

Ёримаса обнаружил, что достигает наибольшего возбуждения, когда уничтожает лучшие их свойства. Поначалу он принимал за таковые красоту. Ему не нужно было оставлять шрамы снаружи. Если таковые оставались изнутри, этого было достаточно. Но постепенно Ёримаса понял, что видимые проявления значения не имеют. У каждой их них, что бы они ни делали и что бы им ни довелось повидать, в глубине души жила сердечная тайна — драгоценное ощущение собственного «я», которое они умудрялись сохранить. Ёримаса научился разыскивать его с необычайным искусством. И тогда их крики делались такими громкими, что почти заглушали смех у него за спиной.

Если бы дочь ничего для тебя не значила, я бы так не волновался, — сказал Киёри, — но я знаю, что ты ее очень любишь.

Мидори — всего лишь девушка, — отозвался Нао. — Она не имеет значения. Значение имеет сын, которого она родит.

Не давай согласия столь легко, Нао. Позволь, я расскажу тебе, каким сделался Ёримаса.

Нет. Это неважно. — Нао поклонился. — Мы польщены честью, которую вы оказали нашему клану. Мидори выйдет замуж за Ёримасу.

Время шло одновременно и очень медленно, и очень быстро. Иногда Ёримаса был не в состоянии сказать, сколько же его прошло — неделя, или месяц, или большая часть его жизни. И подобное забвение было ближайшим доступным ему подобием счастья.

Ёримаса!

Он разглядел через опиумный дым лицо Сигеру.

А, братец! Не будь таким робким. Вдохни-ка. Не бойся, от этого не умрешь.

Сигеру рывком поднял его на ноги. Охранники опиумокурильни, обычно столь решительные, на этот раз оставались в почтительном отдалении. Репутация дуэлиста, которой Сигеру обзавелся еще в пятнадцать лет, за прошедшие годы создала ему устрашающую славу.

Я пришел, чтобы отвезти тебя в «Воробьиную тучу». Отец нашел тебе невесту.

Какой сейчас год?

Сигеру уставился на него с отвращением и ответил не сразу.

Четырнадцатый.

А какого императора?

Император Нинкё продолжает облагораживать мир своим божественным присутствием.

Сигеру наполовину вывел, наполовину вытащил брата из опиумокурильни. Ёримаса не сопротивлялся. Поразительно. Оказывается, прошел всего год. Или даже меньше.

А месяц сейчас какой, братец?

На протяжении трех недель отец заставлял его тренироваться вместе с вассалами, как будто в преддверии войны. Ёримаса ни единого часа не проводил под крышей; он жил в военном лагере, разбитом в горах к северу от «Воробьиной тучи». Он каждый день на рассвете вместе с другими кавалеристами ехал к берегу моря, спешивался и, не снимая доспеха, бежал от леса Мурото до мыса Мурото. Если он падал и пытался отдохнуть, Сигеру заставлял его подняться. Если Ёримаса не бежал сам, его волокли. Если он пытался вырваться, трое военачальников клана, господин Сэйки, господин Танака и господин Кудо хохотали во все горло, как будто сроду не видали зрелища потешнее. По ночам вассалы клана, изображающие вражеский отряд, устраивали налеты на лагерь и безжалостно лупили бамбуковыми палками тех, кто запоздал встать. Провизии им не подвозили. Кому удавалось поймать силками зверька, подстрелить птицу или найти съедобные растения, те и ели. Остальные ходили голодные. На четвертый день Ёримаса дошел до того, что принялся есть даже самых противных насекомых, каких удалось поймать. На шестой день он всерьез задумался о том, не забить ли ему свою лошадь. На седьмой день лагерь перенесли на побережье, и рыбаки из деревни Кагемиса дали им немного сушеной трески и нешлифованного риса. Ёримаса в жизни не ел ничего вкуснее.

По прошествии трех недель к Ёримасе вернулись трезвость и способность рассуждать. Это было временно и бессмысленно. Тот человек, которым он стал, с легкостью мог перенести период лишений. Он сделает то, чего от него требуют, а затем будет тратить силы менее оскорбительным для себя образом. Пускай отец сам воспитывает наследника. Какое ему дело до преемственности власти, раз его исключили из линии наследования? И чем для него будет сын, если не еще одним поводом для насмешек? Ёримаса уже ненавидел его. Он еще не родился, даже еще не зачат, и все же Ёримаса ненавидел его, как никого в жизни.

И еще свою будущую жену. Кто бы она ни была, ее он тоже ненавидел.

Дочь князя Нао? — Ёримаса думал, что его ничто уже не может потрясти, но оказалось, что он ошибался. — Князь Нао из княжества Сироиси?

Ты знаешь какого-нибудь другого князя Нао? — поинтересовался Киёри.

Яблочный князь! — выпалил Ёримаса. Идиот! Он-то думал, что унижения глубже, нежели он переживал сейчас, не бывает. Мог бы и знать, что хуже может стать всегда.

Это твой будущий тесть, — сказал Киёри. — Не оскорбляй его подобными прозвищами.

Это еще почему? Яблочный князь. Под этим титулом его знает вся Япония. Ты решил женить меня на дочери самого нелепого князя во всей империи. Но почему?

Стыд и ярость, терзавшие Ёримасу, были так велики, что на глазах у него выступили слезы. И только гнев мешал им пролиться.

Владения князя Нао невелики… — начал Киёри.

Невелики, незначительны, бедны, слабы и находятся в полной глуши — дальше на север уже только деревни этих жалких дикарей-айнов!

Владения князя Нао невелики, — повторил Киёри, — но он умело ими управляет. Его запасы риса позволили ему, как и нам, пережить недавний голод спокойно, без беспорядков, в отличие от множества других княжеств. Его войско…

Ты называешь эту пригоршню деревенских олухов войском?

Его войско, привычное к суровым зимам, входит в число тех немногих, которые способны вести даже наступательные действия в это время года.

Да потому, что там всегда зима!

А в его садах, которые ты тут хаешь, растут лучшие яблоки империи…

Да кто их ест, эти яблоки, кроме лошадей?

…славящиеся своей красотой и ароматом. Сам князь Нао — достойный самурай старой школы. Мы с ним вместе сражались в нашей первой битве, когда оба мы были сущими мальчишками.

Это когда вы по приказу сёгуна разгромили голодающих крестьян? Теперь ты возвысил эту бойню до звания битвы?

Довольно! Завтра мы выезжаем в княжество Сироиси. Ты женишься на дочери князя Нао. Приготовься.

Ёримаса поступил, как ему было велено. Он стал готовиться к свадьбе.

Он подкармливал свою ненависть и гнев, отвращение и стыд воспоминаниями обо всех проявлениях неуважения, оскорблениях и унижениях, реальных и мнимых, обо всех уничижительных замечаниях и сдавленных смешках, раздававшихся за его спиной в течение последнего, самого скверного и жалкого года его жизни. Он пообещал демонам десяти тысяч преисподен, что вся та боль, которую он перенес и причинил, не пойдет ни в какое сравнение с той болью, что грядет.

Драгоценная дочурка князя Нао вскоре позавидует даже голодным призракам, влачащим жалкое существование среди кладбищенских туманов.

Ну?

Госпожа Тиеми весь вечер сверлила мужа взглядом, а он упорно ее игнорировал. В конце концов она не выдержала и нарушила молчание.

Что — ну? — переспросил князь Нао.

Когда ты намерен рассказать мне то, что, судя по твоему виду, ты мне рассказывать не желаешь?

Ты несешь чушь. Если бы я что-то хотел бы тебе сказать, то расказал бы без промедления.

А если бы чего-то не хотел говорить, — откликнулась Тиеми, — то тянул бы с этим до последнего момента и рассказал лишь тогда, когда, по твоему мнению, было бы слишком поздно и никакие мои возражения уже ничего бы не изменили. Я тебя слишком хорошо знаю, Нао.

И вправду, она его знала. Нао и Тиеми еще в детстве играли вместе. Его отец был самым значительным из вассалов ее отца, а затем сделался князем Сироиси. Поскольку у него были только дочери, он усыновил Нао, когда они с Тиеми поженились, и сделал его своим наследником. Так что они знали друг друга всю жизнь и были почти что братом и сестрой, в лучшем смысле этого слова.

А здесь нечего возражать, — сказал Нао. — Все уже сделано. Мидори помолвлена.

С кем?

С сыном князя Киёри.

Госпожа Тиеми внезапно покачнулась, как будто ей сделалось дурно, и оперлась руками об пол.

С Сигеру?

С Ёримасой.

О, нет! Этого не может быть. Не может быть.

Свадьба состоится через неделю после летнего солнцестояния.

Господин мой! Я умоляю вас изменить решение! — Тиеми согнулась в поклоне и прижалась лбом к полу. — Ёримаса уничтожит ее!

Чепуха. Он — самурай знатного рода. Он будет терпелив.

Тиеми подняла голову. Лицо ее было мокрым от слез.

Ты не можешь не знать, что о нем говорят.

Я не прислушиваюсь к сплетням.

Ёримасе нравится причинять боль женщинам…

И тебе тоже не следовало бы к ним прислушиваться.

Он связывает их, дает им наркотики, мучает их…

Рассказывают, что некоторые гейши так играют. Это просто видимость, притворство, и только.

Он использует свой орган как оружие, чтобы унижать и причинять боль. Он насилует их при помощи органов, взятых у животных…

Я отказываюсь даже обсуждать…

Всхлипывая, Тиеми сказала:

Некоторые гейши больше не могут работать. Одна умерла от причиненных повреждений. Другая покончила с собой. Третья получила такую травму, что стала страдать сильным недержанием, и сошла с ума. Когда ее брат приехал за ней и увидел, во что она превратилась, он убил ее, а потом и себя. Пожалуйста…

И госпожа Тиеми расплакалась, не в силах продолжать.

Князь Нао некоторое время сидел в молчании, склонив голову. Когда слезы Тиеми иссякли, а дыхание успокоилось, он сказал:

Князь Киёри поделился со мной пророчеством.

Пророчеством? Никто не верит в его способности, кроме невежественных суеверных крестьян. Ну, и еще тебя. Ты что, и вправду настолько глуп?

За год до мятежа он сказал мне…

Крестьяне голодали! — воскликнула госпожа Тиеми. — Не нужно быть пророком, чтобы понять, что они взбунтуются!

Тиеми, успокойся.

Если ты не отменишь свадьбу, я убъю себя. Даю тебе слово дочери самурая.

Тогда ты отнимешь у Мидори незаменимое достояние, которое понадобится ей для семейной жизни. Она слишком молода, чтобы обходиться без материнского совета и утешения.

Если я убъю себя, никакой свадьбы не будет. Подобное зловещее предзнаменование заставит отказаться от нее.

Нет. Мидори выйдет за Ёримасу вне зависимости от того, будешь ты жить или умрешь, поскольку Мидори произведет на свет наследника княжества Акаока.

Это и есть то самое пророчество?

Князь Нао кивнул.

А как же сам Ёримаса? А Сигеру?

Ни тот, ни другой не станут правителями. Править будет сын Мидори. Киёри видел это.

А он видел, какие страдания его сын причинит нашей дочери?

Не думай об этом. Прими то, что должно свершиться.

Господин мой, Мидори — младшая из твоих детей и твоя единственная дочь. Ты очень любишь ее. Я знаю, что любишь. Как же ты можешь обречь ее на подобную участь?

Такова ее судьба. Попытки уклониться от судьбы приведут лишь к худшим несчастьям.

Что же может быть хуже?

Князь Нао придвинулся к жене и прижал ее к себе.

Давай будем наслаждаться совместным счастьем ближайшие несколько недель. Это — последние недели, пока она с нами. После солнцестояния она отправится вместе с мужем в «Воробьиную тучу».

Готова? — спросил Кацу. Он разделся до набедренной повязки; кожа у него была коричневой из-за бесконечного труда на полях, и блестела от пота после недавних усилий.

Готова! — отозвалась Мидори. Ее верхнее кимоно уже валялось на земле, вместе с искусно вышитым, тяжелым поясом-оби, сандалиями, веером и ножом танто, который отец велел ей всегда носить с собой, для самозащиты. Ради свободы движений Мидори пропустила подол нижнего кимоно между ног и заткнула за пояс, образовав подобие брюк, смахивающих на штаны-хакама, которые самураи носят во время боя, только покороче. Получилось не особенно изящно — на самом деле, вид получился совешенно неподобающий, и родители, а в особенности мать, поднимут жуткий крик, если застукают ее в этом виде. Но что ей еще оставалось? Мидори была твердо уверена, что в состоянии побить этого хвастуна Кацу — но, естественно, не в том случае, если она будет разнаряжена, словно кукольная принцесса.

Эй, как по-твоему, кто победит? — услышала она возглас в толпе. Работа застопорилась. Все, кто только находился в это время в саду, сбежались поглазеть.

Кацу быстрее всех в деревне. Конечно, он выиграет.

Мидори тоже проворная.

Она проворная для девчонки. Девчонки не могут побить мальчишек.

Мидори может. Она побеждала всех, с кем соревновалась, хоть девчонок, хоть мальчишек.

А, брось! Ей просто поддавались, потому что она дочка князя.

Ничто иное не могло бы так разозлить Мидори или так подстегнуть ее решимость победить, как эта реплика.

Пусть кто-нибудь даст сигнал, — велела она.

Давай я! — вызвалась Мити, ровесница Мидори и ее лучшая подруга среди деревенской детворы.

И я хочу! — заявил кто-то еще.

Ты всегда хочешь.

Потому, что мне никогда не давали подавать сигнал, вот почему.

Хватит спорить, — сказала Мидори. — Мити, ты подашь сигнал.

Ха!

Вот черт!

Взгляд Кацу был прикован к дереву, у которого они стояли.

Мидори оглядела Кацу. Ему было шестнадцать, он был крепко сбит и красив, хоть и грубоватой красотой. Для Кацу это была всего лишь еще одна возможность покрасоваться, похвастаться своей силой и быстротой перед деревенскими девчонками, а может, и перед самой Мидори тоже. Для Мидори же все это было куда серьезнее. Она приходилась дочерью князю этих земель. В ее жилах текла кровь бесчисленных поколений самураев. Всякая схватка между двумя людьми по сути своей ничем не отличалась от смертельного поединка. Мидори продолжала смотреть на Кацу. Она не смотрела на дерево. Дерево тут и никуда со своего места не денется. Оружие имело значение, и оружием тут была погода, рельеф местности и время суток. Но истинный ключ к победе в том, чтобы победить своего противника еще до начала схватки. Мидори много раз слышала это от отца, когда он обучал ее братьев искусству ведения войны. Она продолжала смотреть на Кацу. В конце концов он тоже мимоходом взглянул на нее. И его глаза тут же оказались намертво скованы ее взглядом. Кацу от удивления приоткрыл рот. И ровно в это мгновение Мити подала сигнал.

Пошли!

Мидори взлетела, словно ракета во время фейерверка. Она не обращала ни малейшего внимания ни на вопли зрителей, ни на Кацу, взбирающегося на соседнее дерево. Она вообще ни о чем сейчас не думала. Она всецело растворилась в этом подъеме; в этот миг не существовало различий между ветром и ее дыханием, между ветвями и листьями и ее руками и ногами, между движениями ее тела и незыблемостью древесного ствола, между землей и небом. Мидори даже не осознала, что уже добралась до макушки, пока не услышала снизу радостные крики детворы.

Она его побила!

Мидори победила!

Прямо аж не верится!

Вот видишь? Девчонки могут побить мальчишек!

Мидори быстрее всех!

Над ней было лишь небо, синее, словно море, с белопенными гребнями проплывающих облаков. На миг Мидори почудилось, будто она находится под водой. Детвора вдруг стихла. Мидори посмотрела вниз и увидела, что все они пали ниц и согнулись в поклоне, как если бы она была принцессой императорской крови.

Мидори рассмеялась от счастья.

А потом она увидела, почему крестьяне кланяются. Они кланялись не ей.

Пока шло состязание, к этому месту подъехали три всадника. Одним из них был ее отец, и он-то как раз хмурился сильнее всего. Во втором всаднике Мидори узнала давнего отцовского друга, князя Киёри. А третьим был красивый молодой человек — Мидори в жизни не видала никого красивее.

Изящно изогнутые брови, длинные ресницы и тонкие черты лица делали бы его похожим на девушку, если бы не некая жесткость, сквозящая в очертаниях его скул, и не упрямый, волевой подбородок. Хотя он держался в седле весьма небрежно, его фигура и движения выдавали в нем самурая, отдавшего много лет серьезным тренировкам. Он послал лошадь вперед, чтобы получше разглядеть Мидори. Он остановился прямо под ней и поднял голову. Увидев Мидори, он рассмеялся. У него был очень красивый смех.

Мидори покраснела — наверное, вся целиком.

Хоть я и знала, что ты у меня дурочка, но у меня просто в голове не укладывается, что тебе в такой день — в такой день! — вздумалось лазать по деревьям! — сказала мама.

Они сидели в покоях госпожи Тиеми. Мать укладывала волосы Мидори в прическу, а служанки пыталась одновременно с этим обрядить ее в новое кимоно.

Они же должны были приехать утром, — возразила Мидори. — Они не приехали, и я подумала, что теперь они будут только завтра.

Да еще и голая, словно обезьяна какая! — Мать взяла ее лицо в ладони. — Позор какой! Что они о нас подумают?

Мама, вовсе я не была голая.

На тебе было верхнее кимоно?

Нет, но…

Разве твои ноги не были голые, всем напоказ?

Да, но…

Значит, ты была голая, бесстыдница этакая!

Но как бы я могла выиграть состязание, не снимая кимоно? Подол постоянно путался бы у меня в ногах.

Ты — дочь князя, готовящаяся встретить своего жениха, — сказала мать. — Чего тебя вообще понесло на это дерево?

Кацу сказал, что он быстрее меня. Я знала, что ничего он и не быстрее, и я это доказала.

Да какое имеет значение, кто быстрее лазает по деревьям? Что это за глупость такая?

Ты сама рассказывала мне, что в детстве лазила по деревьям быстрее всех в княжестве, — сказала Мидори. — Я бы не знала, как завязать кимоно, чтобы получились хакама, если бы ты мне не сказала.

Не дерзи, — сказала мать, но на щеках ее проступил румянец. Она отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Но потом вдруг улыбка сменилась гримасой, и госпожа Тиеми расплакалась.

Я больше не буду лазить по деревьям, когда выйду замуж, — пообещала Мидори.

Ей было очень стыдно за то, что она так опозорила родителей перед господином

Киёри и господином Ёримасой. По правде говоря, ей бы и самой хотелось произвести впечатление получше. Что о ней должен был подумать господин Ёримаса? Что его жена — невежественная деревенщина, которая раздевается до нижней одежды и лазает по деревьям вместе с крестьянами. Как же он, должно быть, проклинает сейчас свою судьбу! Он выглядит таким утонченным… Должно быть, она ужасно его разочаровала!

Я буду вести себя, как подобает, — пообещала Мидори.

Но ее обещание не успокоило мать; госпожа Тиеми заплакала еще сильнее. Вскоре к ней присоединились и служанки. Да, все это как-то не походило на радостное событие, каким должно бы было являться. И все из-за того, что она повела себя так несерьезно. Ну что ж, придется это как-то исправлять. Она должна стать наилучшей женой для господина Ёримасы и послушной невесткой для князя Киёри. Надо вести себя так, чтобы отец и мать слышали лишь похвалы в ее адрес.

Мама, не волнуйся, — сказала Мидори. Она едва удерживалась, чтобы не расплакаться тоже. Слезы — они такие заразительные. — Обещаю, ты будешь гордиться мною.

Позднее Ёримаса никогда не мог толком объяснить, почему же он так поступил в свою первую брачную ночь. И тот факт, что он оказался не в состоянии объяснить свои действия, поразил его не меньше, чем сам его поступок. Он думал, что уже не способен удивляться чему бы то ни было, когда выяснилось, что он может сделать с женщиной и что он может заставить женщину сделать с ним. В конце концов, разве он не уничтожил границу между удовольствием и болью? Разве он не испытал все возможное? Ёримаса думал, что таки испытал, однако же оказалось, что кое-что он упустил, даже не осознав этого. И в результате мучения превзошли все мыслимые границы.

Ёримаса не строил никаких конкретных планов заблаговременно. Он только запасся некоторыми пустячками для пущего увеселения. Опиумные шарики были запрятаны в сладкие рисовые пирожки. Фляжку с абсентом Ёримаса засунул себе под одежду. Гротескные приспособления, словно вышедшие из сексуальных кошмаров, и разнообразные органы животных, созданные неведомым безумным художником, были закуплены у того же контрабандиста, который снабжал его опиумом. Бдительность отца была ровно такова, как ожидал Ёримаса, и ни рисовые пирожки, ни фляжка с абсентом обыска не пережили. Что же касается приспособлений, Ёримаса и не рассчитывал, что они доберутся до княжества Сироиси. Он прихватил их исключительно эффекта ради. Любопытно было, что сделает отец, когда обнаружит их. Станет ли он по-прежнему настаивать на свадьбе? Ну, по крайней мере, он взбесится, примется бушевать и, может быть, даже ударит его. Думать об этом было занятнее всего.

Но результат оказался совершенно неинтересным.

Киёри обнаружил эти приспособления среди вещей Ёримасы, и велел слугам выйти.

Голос его был тихим, а лицо — спокойным. Когда слуги исполнили распоряжение, Киёри завернул искусственный член в нижнюю одежду, изъятую из багажа, и унес. Он не стал проклинать Ёримасу. Он не ударил его. Точнее говоря, он даже не взглянул в его сторону. Он удалился, не сказал ни слова. Только глаза у него, как заметил Ёримаса, подозрительно блестели.

Теперь, припоминая этот инцидент, Ёримаса снова ощутил вспышку гнева. Какое у отца право чувствовать печаль, чувствовать стыд, вообще что-либо чувствовать? Разве это он все потерял? Разве он жил, ежесекундно испытывая нестерпимое унижение? Разве это его родной отец лишил всего, что ему подобает? Киёри — князь, провидец, вождь преданных ему вассалов. Те, кто его не уважал, хотя бы боялись его.

Кто уважает Ёримасу? Да никто.

Кто боится Ёримасу? Только женщины.

Он охотно выпил бы сакэ, но его лишили даже этого безвредного удовольствия. В груди у Ёримасы начал закипать гнев. Если отец думал, что Ёримаса изменит поведение, то вскоре он убедится в обратном. Он отыскал только те наркотики, которые должен был отыскать. А вот опиум и абсент, спрятанные в рукоятях мечей Ёримасы, он не нашел. Какой самурай заподорит другого самурая в столь гнусном святотатстве?

Ёримаса неспешно двинулся к покоям, где его ждала Мидори — несколько более неспешно и менее уверенно, чем намеревался. После месяца воздержания ему требовалось совсем немного, а он принял слишком большую дозу. Ну да неважно. Он вполне достаточно соображает.

Ёримаса не продумывал заранее, что он будет делать или что заставит делать ее. Заранее составленное мнение уменьшает силу реальности. Раз рождение сына Мидори предрешено, значит, он может делать все, что пожелает. Что бы он ни сделал, она не пострадает настолько, чтобы потерять способность зачать и родить. Конечно, она может умереть во время родов или сразу после них. Об этом видение не говорило ничего, поскольку это не имело значения. Для Киёри важно лишь одно — заполучить наследника. И осознание собственной свободы и того, что отец зависит от него, отвергнутого сына, принесло Ёримасе ощущение освобождения. Можно придушить ее. Она не умрет — не сможет умереть, — она сможет только страдать. Может, она впадет в кому? Интересно, а может ли женщина, находящаяся без сознания, выносить и родить ребенка? Возможно, ему представится случай это выяснить. Грядущая ночь сулила массу возможностей.

Молодоженам обеспечили некоторое уединение, отведя им отдельное крыло замка «Белые камни». Однако же, если она закричит достаточно громко, ее услышат. Сумеет ли князь Нао сдержаться и не вмешаться, услышав, как его дочь вопит от боли? Сумеет ли удержаться Киёри? Может, князь Нао со своими вассалами кинется спасать Мидори, а отец с его вассалами попытается помешать подобному посягательству на честь клана? Тогда, несомненно, вспыхнет кровавая схватка — схватка между двумя добрыми друзьями, что трагичнее всего. А она обеспечит превосходный исход.

Мидори останется здесь, при семье.

Киёри и Ёримаса — если, конечно, они выживут в этой схватке, — вернутся к себе на юг.

Результатом станет развод.

А затем родится его наследник — во исполнение пророчества, — но на другом конце государства, а вовсе не во владениях, вроде как принадлежащих ему по праву рождения.

И неважно, кто останется жив, а кто умрет: дед и внук навсегда станут чужими друг другу. Их свяжут не кровь и имя, а ненависть и недоверие.

С точки зрения Ёримасы, это была идеальная месть.

Князь Киёри и князь Нао в сопровождении самых приближенных своих вассалов сидели в пиршественном зале, расположившись друг напротив друга. Прислуживали им самураи. Женщин в зале не было вообще. Равно как и не было праздничных лакомств на подносах, стоящих перед каждым мужчиной. Никто не провозглашал тостов. Все пили сакэ в мрачном молчании. Если бы тут вдруг оказался человек, не посвященный в суть событий, он никогда бы не догадался, что присутствует на свадебном пиру.

Как вы и просили, господин Киёри, я отослал мою жену и ее дам в монастырь Кагеяма, — сказал князь Нао. Поскольку введенный сёгуном закон жестко ограничивал число замков в каждом княжестве, Нао от души поддерживал религиозное рвение. Монастыри, разбросанные по его княжеству, располагались в стратегически выгодных местах, строились так, чтобы в них можно было выдержать серьезную осаду, а проживающие в этих монастырях монахи были куда сильнее и воинственнее, чем можно было бы ожидать. — Необычная просьба: отослать мать со свадебного пира дочери.

Киёри поклонился.

Я прошу у вас прощения за эту продиктованную необходимостью просьбу, господин Нао. Пожалуйста, примите мою глубочайшую благодарность.

Вам не следует ни извиняться передо мной, на благодарить меня, — сказал Нао. — Но я не могу не отметить, что и наша встреча проходит весьма необычно. Помимо прочих примечательных деталей — а их весьма немало, — одна просто-таки бросается в глаза. Господин Киёри, почему вы, господин Танако и господин Кудо явились без мечей? И где прочие члены вашей свиты?

В отведенных им покоях. Я приказал им совершить ритуальное самоубийство, если я не вернусь до рассвета.

Среди людей князя Нао прокатилось потрясенное бормотание. Сам же князь остался спокоен.

Странный способ отпраздновать свадьбу, — сказал он. — А почему вдруг вы можете не вернуться в свои покои?

Вы не позволили мне рассказать то, что вам следовало бы знать о Ёримасе, — отозвался Киёри. — Если этой ночью события будут развиваться так, как я того страшусь, потрясение будет воистину велико. — Он умолк ненадолго, потом спросил: — Вы по-прежнему доверяете мне?

Как и всегда, — ответил Нао.

Тогда пообещайте мне вот что. Пообещайте, что вы не станете вмешиваться, что бы вы ни услышали, и не позволите своим людям вмешаться. Не входите в покои новобрачных до самого утра. Потом же, если обстоятельства будут того требовать, я заранее дозволяю вам казнить Ёримасу и избавиться от его останков без каких-либо почестей или благословения.

Что?!

Прежде, чем вы пойдете туда, вы казните меня, господина Танаку и господина Кудо. Этого недостаточно, но это единственное извинение, которое я могу вам предложить. Чтобы избежать проблем с сёгуном, вы сообщите, что смерти произошли в результате несчастного случая. Я оставил господина Сэйки в Акаоке, поскольку наследнику нужен будет регент, способный обеспечить ему защиту на детские и юношеские годы. Он ждет сообщения о «несчастном случае».

Господин Киёри…

Мой младший сын, Сигеру, будет носить титул главы клана до тех пор, пока наследник не достигнет совершеннолетия. Затем он совершит ритуальное самоубийство во искупление действий его брата. Так я ему велел.

Господин Киёри, но чего вы ожидаете нынешней ночью? — еле слышно прошептал Нао.

Дайте мне слово, — произнес Киёри, — или объявите брак недействительным. Еще не поздно.

Вы все это предвидите?

Нет. Мои страхи основаны на том, что я знаю своего сына.

Нао закрыл глаза и несколько мгновений хранил молчание. А когда открыл глаза, то сказал:

Я обещаю сделать так, как вы просите.

Киёри низко поклонился.

Благодарю вас, — сказал он. Его лицо исказилось: князь старался сдержать рыдания. Несколько слезинок скатилось по его щекам, но у него не вырвалось ни всхлипа. — Сакэ! — велел он.

Страх заставляет нас воображать наихудшее, — сказал Нао. — Если вы не предвидели несчастья, значит, оно лишь возможно, но вовсе не неизбежно. А беда всегда ходит рядом с нами, даже в самых благоприятных обстоятельствах. Так давайте же выпьем за новобрачных и пожелаем им всяческого счастья.

Хоть Мидори и пообещала, что родители будут гордиться ею, когда она услышала у двери спальни шорох кимоно ее мужа, ей сделалось страшно.

Она была совершенно не готова к браку — даже менее готова, чем дочери других князей. Большинство из них проводили довольно много времени в Эдо, сёгунской столице, или в Киото, императорской столице, или в многолюдных городах великих княжеств. Они были в курсе всяческих тонкостей взаимоотношений мужчин и женщин, поскольку имели возможность наблюдать разворачивающиеся в утонченном обществе истории. Мидори же всю свою жизнь прожила в маленьком княжестве Сироиси, на крайнем севере Японии, вдали от очагов цивилизации. В этом она более походила на деревенскую девчонку, чем на дочь князя. Разве она сможет доставить удовольствие такому опытному, светскому молодому человеку, как господин Ёримаса? Она даже не знала, с чего начать. Конечно, она в общих чертах представляла себе, как происходят половые сношения. Она подсматривала за взрослыми в деревне, вместе с самыми озорными из деревенской детворы. Но поведение крестьян не поможет ей понять вкусы и желания такого человека как Ёримаса. Мидори была уверена, что ужасно разочарует его.

Мидори на коленях подползла к двери, отворила ее, стараясь двигаться как можно тише и изящнее, и низко поклонилась. Она так оробела, что не смела поднять взгляд.

Мой господин… — вот и все, что она сумела сказать, прежде чем ей от волнения окончательно перехватило горло.

Ёримаса посмотрел на согнувшуюся в поклоне женщину. Волосы у нее уже начали растрепываться. Очевидно, сложная прическа была для нее непривычна. Да, в этих удаленных от цивилизации местах редко возникает необходимость в столь замысловатых украшательствах. Из выреза ее кимоно на Ёримасу пахнуло ароматом свежевымытого тела. Будь она ребенком, он назвал бы это запахом невинности. А так этот запах лишь укрепил мнение Ёримасы об ее невежественности и примитивности. В городе даже самые неумелые женщины знали, как много значат запахи в искусстве обольщения. Отец дал ему в жены крестьянку с именем знатного семейства.

Ёримаса опустился на колени и поклонился в ответ. Он произнес мягко, совершенно не в соответствии со своим настроением:

Давайте прекратим кланяться и войдем внутрь. Мы не сможем сделать ничего должного на пороге, не так ли?

Госпожа Тиеми сидела в одиночестве в зале для медитации монастыря Киеми. Дыхание ее было очень замедленным; в промежуток между вдохом и выдохом укладывалось много ударов сердца. Она уже много лет не занималась медитацией — как, впрочем, и сейчас. Она лишь использовала дыхательную технику, чтобы дать телу спокойствие, которого было лишено ее сердце. Госпожа Тиеми считала вздохи, чтобы не думать о том, что сейчас происходит на супружеском ложе ее дочери.

Она не верила в пророчества князя Киёри. И никогда не переставала удивляться тому, что ее муж в это верит. Ведь он же — разумный человек, и обычно не склонен к легковерию. Но в юности Киёри и Нао сражались вместе, и это привело к необратимому и злосчастному искажению их отношений. Киёри спас Нао жизнь, и вот чем это закончилось.

Нао вел себя как глупец лишь в одном-единственном вопросе, и теперь их дочь поплатится за это жизнью. Все, что госпожа Тиеми слышала о Ёримасе, заставляло ее думать, что Мидори не переживет свою первую брачную ночь, а если и переживет, то пострадает настолько, что все равно долго не проживет. При вдохе Тиеми ощущала прикосновение ножен танто к животу. Приносить оружие в храм Будды нехорошо. И проливать здесь кровь тоже нехорошо. Но Тиеми уже принесла его, и намеревалась пойти и дальше, как только услышит неизбежную весть, которой она так страшилась.

Госпожа Тиеми сбилась со счета.

Она вздохнула и начала отсчет сначала.

Мидори не могла сообразить, то ли ей предложить Ёримасе сакэ сразу, то ли это все-таки следует сделать позднее. Чай в покоях был, а сакэ не было — непростительное нарушение этикета. И о чем только думали служанки? Мидори позвала их, но никто не явился. Замок словно внезапно вымер. Как странно. Мидори думала даже, не сходить ли ей в то крыло, где располагались покои матери, но потом отказалась от этой идеи. А вдруг Ёримаса придет как раз в это время и не обнаружит ее? Это будет куда хуже, чем отсутствие сакэ.

И вот он пришел. Они оказались вместе. Мидори и так уже покраснела, и думала, что покраснеть сильнее просто невозможно. Но она ошибалась. Увидев улыбку Ёримасы, она ощутила, как кровь снова прилила к ее лицу.

Мой господин… — повторила она. До сих пор это были единственные слова, которые она сказала ему. Должно быть, он считает ее дурочкой. Конечно, считает, потому что она и есть дурочка! Что бы сейчас сказала настоящая знатная дама или искусная куртизанка? Такой человек как Ёримаса наверняка имел дело и с теми, и с другими. Какой же бестолковой и зеленой она должна казаться по сравнению с ними! Следует ли ей что-нибудь сделать, или надо ожидать, что станет делать он? А если ей все же полагается что-то делать, то что именно? Теперь Мидори понимала, что мать ужасно ее подвела. Ей следовало бы хоть что-нибудь объяснить дочери!

Когда она подняла голову, Ёримаса по-прежнему улыбался и смотрел не нее, и потому уловил ее попытку исподтишка взглянуть на него.

Мой господин… — произнесла она снова. Она просто не могла придумать ничего другого.

Ты превосходно лазаешь по деревьям, — сказал Ёримаса, — но не слишком искусна в беседе. Возможно, нам следовало провести ночь в саду.

Это унижение оказалось последней каплей. Не в силах более сдержаться, Мидори расплакалась.

Именно этого момента Ёримаса и ожидал. Сейчас она слабее всего. Она наивна, неопытна, не уверена в себе. Она нуждается в поддержке и утешении. Она имеет все причины ожидать этой поддержки от него. А он вместо этого поможет ей выйти за пределы столь мирских соображений. Он откроет ей драгоценную истину, которую она и не думала познать, особенно в столь неповторимую ночь. Он откроет ей смысл жизни.

Боль.

Пустота.

И ничего более.

Ёримаса положил руку на плечо Мидори и привлек ее к себе. Он не допускал грубостей и не делал ничего такого, что могло бы встревожить ее. У жестокости есть свои тонкости, и главные из них — внезапность и ощущение неизбежности, испываемые жертвой. Без должного расчета времени можно уничтожить первое. Без терпения нельзя насладиться вторым. И потому Ёримаса вел себя словно воплощение чуткости.

Мгновение спустя она позволила себе приникнуть головой к его груди. Она начала доверять ему.

Либо пророчество князя Киёри воплотится в жизнь, вне зависимости от того, что произойдет здесь сейчас, либо Ёримаса сорвет его своими действиями. Ёримаса надеялся, что в любом раскладе результат будет один.

Он умрет от чужой руки.

И пускай выжившие наследуют руины.

Пусть они сами исполняют свои пророчества, провонявшие кровью.

Ничто в выражении лица или во взгляде князя Киёри не наводило на мысль, что он слышит девичий крик. Князь оставался все так же прям и бесстрастен, как и на протяжении всего этого вечера.

Нао вздрогнул.

Его вассалы потянулись к рукоятям мечей.

Спокойно! — приказал Нао.

И снова до них долетел крик, уже более громкий и долгий, и на этот раз они смогли разобрать слова.

Отец! Помогите! Помогите!

Вассалы Нао смотрели на него, ожидая приказа. Князь Нао стиснул зубы, напрягся, сжал кулаки — но не двинулся с места и не произнес ни слова.

Господин Нао! — младший из вассалов рванулся к князю. На лице его была написана мольба.

Спокойно, — повторил Нао.

Голос Мидори затих. Вассал прислушался. Тишина. Он склонил голову и заплакал.

Подал голос другой вассал:

Мой господин, нам следует выяснить, что происходит.

Нет, — отрезал Нао. — Я дал слово. Мы будем ждать до рассвета.

Господин Нао, это чересчур жестоко.

Я дал слово, — повторил Нао. — Или кто-то сомневается в слове самурая?

И этот вассал тоже склонил голову.

Отец! Отец!

Теперь голос Мидори звучал совсем близко. Он доносился из коридора, примыкающего к пиршественному залу.

У Киёри вырвалось сдавленное рыдание.

Помогите ей! Я освобождаю вас от вашего обещания! Идите!

Нао и его люди опрометью вылетели из зала, на ходу выхватывая мечи. Мидори находилась в дальнем конце коридора. Пояс ее исчез, кимоно было распахнуто, и вся нижняя одежда от груди до бедер была залита кровью.

Мидори!

Когда она увидела отца, то сделала шаг вперед, зашаталась и осела на пол. И осталась лежать недвижной грудой.

Госпожа Тиеми услышала в предрассветной тиши грохот копыт. Это ехал посланец, появления которого она ждала и страшилась. У нее вырвался всхлип. Мышцы напряглись. Рукоять танто врезалась в ребра.

В тиши горюющего сердца госпожа Тиеми воззвала к Сострадательному, но не ради себя. Она просила ниспослать вечный покой ее возлюбленной дочери.

Наму Амида Буцу, Наму Амида Буцу, Наму Амида Буцу.

Эти несколько слов, произнесенные с полной искренностью, должны были обеспечить Мидори возрождение в Сухавати, Чистой земле.

Госпожа Тиеми не была уверена, что верит в это. Но она цеплялась за эту надежду, поскольку никакой иной надежды у нее не оставалось.

Она вынула танто из-за пояса, сжала в левой руке ножны, а в правой — рукоять ножа. Она услышала, как всадник осадил лошадь, а несколько мгновений спустя его шаги загрохотали по деревянному полу коридора. Она покрепче сжала нож и приготовилась выхватить его.

Дверь распахнулась.

Госпожа Тиеми! — выдохнул посланец. Он был еле жив после бешеной скачки, и долг, повелевающий поскорее передать вести, боролся с настоятельной потребностью дышать. А потому он говорил отрывисто, едва переводя дух. И не успел он закончить, как госпожа Тиеми кинулась прочь из зала медитаций.

До того мгновения, как Мидори положила голову ему на грудь, Ёримаса видел свое будущее с такой ясностью, словно сам был пророком. Но затем, когда он обнял ее, притворяясь, будто пытается ее утешить, он обнаружил под кимоно куда более детское — и по размерам, и по сложению — тело, чем ожидал. Он впервые взглянул на нее с близкого расстояния. Кто-то — мать, или, быть может, служанки, — наложили ей искусный макияж. Издалека его вполне хватало, чтобы скрыть ее незрелость, особенно от того, кто и не приглядывается. Надо ему было повнимательнее слушать, что отец говорил про нее — он ведь наверняка говорил. Но как только Ёримаса узнал, кто она такая — дочь смехотворного Яблочного князя, — все прочее превратилось в несущественные подробности. Во всяком случае, так ему тогда казалось.

Мидори!

Да, мой господин.

В каком году ты родилась?

Господин?

Вопрос вогнал Мидори в замешательство. Он должен был это знать. Никто не согласится жениться, не посоветовавшись предварительно с астрологом. Отец говорил, что гороскоп Ёримасы благоприятен для нее. А ее гороскоп должен был подходить ему, иначе ни о какой свадьбе речи бы не шло. Но ей не полагается задавать вопросы мужу. Уж это-то она будет помнить. Когда он говорит, ее дело — повиноваться.

Во втором году царствования императора Нинкё, — ответила она.

А в каком месяце?

Мидори покраснела. Родиться в такой месяц и попасться на глаза мужу, когда ты лезешь на дерево! Можно ли придумать что-нибудь хуже?

В месяц обезьяны, мой господин, — ответила она еле слышно, надеясь, что он и вправду ее не расслышит.

Ёримаса вгляделся в лицо девушки под слоем косметики. Неудивительно, что она не в состоянии следить за своей прической. Не удивительно, что она лазает по деревьям вместе с деревенскими мальчишками. Причина не в том, что она умственно неполноценна, как он уже было решил. Причина в том, что ей всего одиннадцать лет.

И его отец, зная, каким он стал и на какую жестокость способен, отдал ему ребенка. Киёри интересовало лишь одно: получить наследника и пророка для будущего поколения. Его не волновало, кем для этого придется пожертвовать. Что собственный старший сын, что это ни в чем не повинное дитя — никто не имел для него никакого значения.

Да падет на его отца проклятие неумолимых богов и да будет он лишен сострадания и защиты будд!

Рука Ёримасы соскользнула с плеча Мидори.

Я не чудовище, — произнес он.

Нет, мой господин.

Ёримаса начал пугать ее. О чем он говорит?

Он встал, пошатнулся и чуть не упал.

Я творил зло, но я все же не чудовище.

Мидори знала, что она — неподходящая жена для такого человека. Неужто она настолько сильно разочаровала его, что он не пожелает хотя бы поговорить с ней несколько минут? Нет, тут что-то хуже. Ёримаса натолкнулся на стойку с мечами, схватил свой короткий меч и такой яростью отшвырнул ножны в сторону, что те пробили бумажную панель двери и вылетели в коридор. Ее недостатки настолько разочаровали его, что он собрался убить ее!

Пусть твое пророчество попробует объяснить это! — выкрикнул Ёримаса.

Мидори вскинула руку и закрыла лицо широким рукавом. Он не мог служить защитой, но он, по крайней мере, позволил ей не видеть опускающийся клинок. На пол прямо перед ней плеснула кровь. Капля попала Мидори на щеку. Но она не ощутила боли, и вообще не почувствовала прикосновения меча.

Это была не ее кровь!

Ёримаса вогнал меч себе в живот.

Мидори закричала.

Если бы он проглотил поменьше опиума, выпил поменьше абсента, не ослабел от стыда и не так торопился от гнева, Ёримаса мог бы стать первым человеком, которому удалось помешать исполнению пророчества, изреченному князем из рода Окумити. Но скверные привычки помешали исполнению благого намерения.

Он неудачно ухватил меч, и тот вместо кишечника оказался нацелен в уровень желудка. Поскольку Ёримаса не произвел всех тех приготовлений, которые предписывала традиция, клинку пришлось пройти через несколько слоев одежды, и потому, как Ёримаса ни старался, ему не удалось развернуть лезвие под нужным углом и вскрыть себе живот. Но даже так он вскорости истек бы кровью и умер, если бы не одно, совершенно неожиданное, событие.

Его спасением занялась Мидори.

Господин, что вы делаете?!

Ёримаса, плача от гнева и бессилия, попытался провести клинок вниз, в живот, но сбившаяся одежда его не пускала. Мидори же обоими руками ухватилась за рукоять меча и дернула изо всех. Ёримаса в этот момент держал меч за клинок, ухватив его через ткань кимоно, и его захват оказался слабее, чем у Мидори. И в результате Мидори грохнулась на пол вместе с мечом.

Мидори бросила меч и кинулась обратно к Ёримасе. Он сам и пол вокруг него были залиты кровью. Мидори видела, как кровь толчками выливалась из кошмарной раны в животе. Она попыталась зажать рану, но у нее ничего не получилось.

Помогите! Помогите! Отец! Отец!

Мидори сорвала с себя оби, испортив тщательно вывязанный узел, и прижала его к ране. Кровь была повсюду. Ее потрясло, что кровь все еще текла из Ёримасы. Откуда только? Ясно же, что там уже ничего не могло остаться.

Помогите!

Да куда же все подевались?! Мидори не могла больше ждать. Если Ёримасе не помочь, он умрет.

Она выскочила из комнаты и кинулась искать отца.

Лучше бы ты дал мне умереть, — сказал Ёримаса. — А так мне теперь придется начинать заново. Отвратительно, не так ли? Самурай, который не может покончить с собой с первой попытки.

Я горжусь тобой, — сказал Киёри.

Ёримаса повернулся на кровати, чтобы лучше видеть отца, и скривился от этого усилия.

Я знаю, почему ты попытался зарезаться, — сказал Киёри. — Ты хотел удержаться от насилия по отношению к этой девочке.

Ничего ты не знаешь, — отрезал Ёримаса. — Я в любом случае не прикоснулся бы к ней. Я попытался убить себя потому, что я оказался ближайшим Окумити, только и всего. Если бы там был ты, я бы попытался убить тебя. Для тебя ничего не имеет значения, кроме твоих пророчеств. Ты прислал ее мне, словно животное на бойню к отверженным.

Пророчество будет исполнено. Ты женат. Ты жив. Наследник родится в должный срок. В этом я нисколько не сомневаюсь.

Ты в конце концов выжил из ума, старый дурень. После такого несчастья князь Нао ни за что не допустит сохранения этого брака. Даже Яблочный князь не согласится смириться с подобным позором. К нынешнему моменту эта история наверняка уже разошлась по всей стране. А я все равно умру, как только ко мне вернутся силы.

История никуда не разошлась, — сказал Киёри, — потому что ничего не случилось. Свадьба прошла хорошо. Молодожены провели вечер за беседой, после чего молодая жена отправилась в покои к матери, чтобы приготовиться к переезду в «Воробьиную тучу». А тем временем молодой муж и его отец пользуются щедрым гостеприимством князя Нао.

Такое постыдное происшествие все равно не утаить.

Киёри улыбнулся.

Ты кое о чем забыл. Тем вечером, прежде чем ты пришел к Мидори, князь Нао отослал из замка всех женщин. Так что эту историю распространять некому.

Я не буду спать с ребенком.

Знаю. Я и не ждал, что ты будешь.

Теперь Ёримаса оказался сбит с толку.

Тогда как же ты намереваешься получить наследника?

Он появится, когда настанет срок. А до тех пор ты будешь опекать и защищать Мидори. В свое время она станет женщиной и будет готова к осуществлению брачных отношений.

Чушь какая. Такое бывает только в сказках. А я завершу начатое, как только поправлюсь.

Тогда сперва убей Мидори, — сказал Киёри. — Она думает, что ты попытался покончить с тобой, потому что она жестоко разочаровала тебя. Ее терзает нестерпимый стыд. Она сказала матери, что если ты умрешь, она тоже не будет жить.

Это уже не моя забота, — сказал Ёримаса и закрыл глаза.

Киёри ничего на это не сказал. Но на губах его появилась и на некоторое время задержалась улыбка.

 

1867 год, замок «Воробьиная туча»

Моей матери было семнадцать, когда она родила меня, — сказал Гэндзи. — Как и предсказал дед, отец защищал и опекал ее до тех пор, пока она не выросла и не стала готова к браку.

Такие разительные перемены в характере обычно являются результатом религиозного откровения, — сказала Эмилия. — Не это ли произошло с вашим отцом?

Нет, — отозвался Гэндзи. — Он никогда не отличался особой религиозностью. Это было нечто совершенно иное.

И что же именно?

Он изменился, потому что познал, что такое любовь.

А! — улыбнувшись, произнесла Эмилияю — Очень умно с вашей стороны. Вы снова вернулись к этому вопросу. Надеюсь, вы не станете снова утверждать, что это нельзя выразить словами?

Я не говорил, что этого нельзя выразить словами. Я сказал, что это трудно сделать. Теперь, когда я рассказал вам о моих отце и матери, вы должны понять мое определение.

Итак?

Мой отец жил в ненависти, потому что не способен был думать ни о ком, кроме себя. Можно сказать, что в этом суть ненависти. Он изменился, потому что обрел в моей матери человека, который значил для него больше, чем он сам, и о котором он заботился больше, чем о себе. Таково мое определение любви. — Гэндзи взглянул на Эмилию. — А ваше?

Эмилии не хотелось, чтобы на глаза ей наворачивались слезы, а когда они все-таки навернулись, ей не хотелось, чтобы они потекли по лицу. Когда же они все-таки потекли, она решила не обращать на них внимания и сказала:

— Мое точно такое же, мой господин.