Когда они вернулись из Яблоневой долины, Эмилия отправилась к себе в комнату, чтобы отдохнуть. Гэндзи же направился в главную башню. Все прочие сюда старались не ходить без крайней на то необходимости. Слухи о призраках, и в особенности о призраке госпожи Сидзукэ, не способствовали случайным визитам. Но иногда туда все же требовалось наведываться. В усыпальнице на седьмом этаже хранились урны с прахом князей и княгинь клана. Бывали времена, когда по этой лестнице регулярно поднимались лишь монахи и монахини. Каждое утро они возлагали на алтарь цветы, зажигали курительные палочки и читали сутры. Каждый вечер они возвращались, чтобы убрать цветы и пепел сгоревших благовоний, и исполнить требуемые церемонии, дабы запереть усыпальницу на ночь. Гэндзи нравилась тишина башни и виды, открывающиеся на все четыре стороны, а призраков он не боялся.

Он преклонил колени перед прахом своих предков и задумался о двусмысленном характере его недавнего разговора с Эмилией. Почему он рассказал ей о своих родителях? Он вовсе не обязан оправдываться перед ней в чем бы то ни было. Вскоре Чарльз Смит вернется и снова сделает ей предложение руки и сердца. Если бы Эмилия поверила, что Гэндзи не знает, что такое любовь, она была бы более склонна принять предложение Смита. Она покинула бы Японию. Они никогда бы больше не увиделись. Ему не пришлось бы больше беспокоиться о том, насколько много или насколько мало она думает о нем. И тем не менее, он рассказал ей о своих матери и отце. Хуже того — он подчеркнул подробности, которые выставили его детство в чрезмерно трагическом свете, мучительные глубины падения, которых достиг его отец, и искупительную, возрождающую силу любви его девочки-жены, будущей матери Гэндзи. Своим рассказом он вызвал у Эмилии слезы, и знал, что так оно и будет. Если женщина плачет по тебе, значит, она тебя любит и ничего не может с этим поделать. Следовательно, его рассказ превосходно соответствовал целям обольщения. Но он не стремился обольстить Эмилию. Наоборот. Разве не так?

Если бы он действительно хотел, чтобы она уехала, ему следовало бы не рассказывать ей ничего.

Или рассказать все.

Гэндзи посмотрел на две керамические урны, стоящие прямо перед ним. В той, что побольше, квадратной, из темно-серой глины, находился прах его отца; в той, что поменьше, с более мягкими обводами, посветлее, оттенка земли — прах матери. Гэндзи приходил сюда, чтобы взглянуть на них, на протяжении почти всей своей жизни, сперва — по обязанности, из чувства долга, затем — в надежде, что их останки наведут его на нужную мысль или ниспошлют ему бодрость духа. Даже в детстве Гэндзи осознавал свой статус. Он не мог позволить себе выказывать слабость в присутствии вассалов и слуг. И в самые трудные моменты ему могли помочь лишь его родители. Поскольку они были мертвы, они никогда ничего ему не говорили. Но они были здесь. Их присутствие действовало на него успокаивающе. Он и сам не мог сказать, почему.

Возможно, несмотря ни на что, он был столь же суеверен, как и все вокруг, только вместо того, чтобы бояться духов ушедших, он возлагал на них некие смутные чаяния.

Или, быть может, причина была именно та, которую он называл, когда его спрашивали, почему он проводит в башне так много времени.

Он любил тишину.

 

1840 год

Гэндзи сидел рядом с отцом, перед урной с прахом матери. Он изо всех сил старался казаться спокойным, хотя его переполняло возбуждение. На следующей неделе ему исполнится пять лет. Четыре года — это граница. Многие, особенно женщины, до сих пор обращались с ним словно с несмышленым младенцем. Но пять лет — это уже не младенец. Пять лет — это маленький мальчик. Это уже несомненно. А если он станет не младенцем, а маленьким мальчиком, то затем он станет юношей, а вскорости после этого — мужчиной. Гэндзи очень хотелось стать мужчиной. Тогда, когда вассалы и слуги будут говорить “господин Гэндзи”, они уже не будут произносить это снисходительно и насмешливо. Они будут произносить его имя так же, как и имя его дедушки или дяди. Когда они говорили “господин Киёри” или “господин Сигеру”, вне зависимости от того, обращались ли к ним или упоминали о них в их отсутствие, их голос всегда был полон почтения. И Гэндзи очень хотелось стать таким же самураем, как его дед и дядя.

Быть таким, как отец, он не хотел. Люди говорили о господине Ёримасе с печалью, или с сочувствием, или с презрением, но никогда — с уважением. Что он за самурай? Уж точно не такой, каким хотелось бы быть Гэндзи.

Ты помнишь свою мать? — спросил Ёримаса.

Да, отец, — сказал Гэндзи. Отец задавал ему один и тот же вопрос всякий раз, как видел его — а после смерти матери это происходило не так уж часто.

Хорошо, — сказал Ёримаса. — Никогда не забывай ее. Она была самой доброй и самой прекрасной женщиной на свете.

Да, отец.

По правде говоря, воспоминания Гэндзи о матери постепенно тускнели. Может, для взрослых год был не таким уж долгим сроком, но для него год — это было очень много. Он помнил, что она была очень красивая, и от нее замечательно пахло, и она часто улыбалась ему, и никогда не ругала его, если он делал что-нибудь не так.

Она говорила: “Не делай так больше, Гэндзи”.

А он отвечал: “Хорошо, мама”.

“Ты хороший мальчик”, - говорила она и обнимала его.

Гэндзи помнил все это, но ее голос уже был неясным, а когда он пытался представить мать, лицо ее выглядело расплывчатым, словно в сумерках.

Пока я не знал ее, — сказал Ёримаса, — моя жизнь была полна горечи. Я знал, что не стану правителем этого княжества. Я знал, что не буду изрекать пророчества для нашего клана. И потому я думал, что моя жизнь лишена смысла.

Гэндзи надеялся, что отец не сердится на него. Дедушка сказал Гэндзи, что он станет его наследником, а вовсе не его отец и не дядя Сигеру. Он надеялся, что и дядя Сигеру тоже на него не злится. Дядя Сигеру был великим фехтовальщиком, величайшим со времен Миямото Мусаси — так все говорили. Гэндзи был уверен, что проиграет, если дядя Сигеру решит вызвать его на поединок за право управлять княжеством. Самураю полагалось всегда быть уверенным в собственной победе, невзирая на имеющиеся шансы. Но Гэндзи знал, что против дяди Сигеру у него нет ни малейших шансов. Вот против отца кое какие были, хоть его отец — взрослый мужчина, а он — маленький мальчик. Отец всегда пьян. А пьяный самурай — не настоящий самурай. Дедушка повторял это много раз.

Но не похоже было, чтобы отец на него сердился. Он улыбался и по-прежнему говорил про мать Гэндзи.

Смысл жизни, — сказал Ёримаса, — в любви. Этому меня научила твоя мать. Нет ничего превыше любви.

Когда отец заводил подобные речи, Гэндзи впадал в замешательство и смущение. Отец говорил, как женщина, а не как самурай. Победа, честь, славная смерть — вот что имело значение для самурая. Любовь? Это для женщин.

Я — не сильный человек. И за это я прошу у тебя прощения. Всю жизнь я думал, что я сильный. А потом я встретил твою мать и обнаружил, что слабость сильнее силы. Любовь заключает в себе множество благ. И лишь одно проклятие. Ты понимаешь?

Да, отец.

На самом деле, Гэндзи ничего не понимал. Как может слабость быть сильнее силы? Но если он сейчас скажет, что не понимает, отец еще дольше будет вести речи, вызывающие у него чувство неловкости, а Гэндзи этого не хотелось. Ему хотелось, чтобы отец перестал говорить и ушел.

Если бы она была жива… — Ёримаса умолк. Затем, улыбнувшись, он произнес: — Если бы мы не встретились, возможно, она осталась бы жива — и до сих пор была бы жива. Я никогда не узнал бы ее, никогда бы не полюбил ее, никогда бы не был любим ею. Моя жизнь осталась бы все тем же беспросветным ужасом, каким она была до нашей встречи. Но я бы согласился на это — пусть бы только она жила где-то и была счастлива.

Речи отца становились все более и более бессмысленными. Если бы он никогда не встретился с матерью, какая бы ему была польза в том, что она не умерла бы и до сих пор оставалась жива? Ему бы не было с этого никакого толку. Он ведь даже не знал бы, что она есть на свете.

Ты понимаешь?

Да, отец.

Ёримаса рассмеялся и положил руку Гэндзи на плечо.

Ничего ты не понимаешь. Но если ты тебе очень повезет и очень не повезет, когда-нибудь ты это поймешь.

Ну вот, опять он за свое. Опять говорит чушь.

Да, отец, — сказал Гэндзи. Ну когда же он уйдет?

Впоследствии Гэндзи всегда сожалел, что в тот день желал, чтобы отец поскорее ушел, потому что когда он все-таки ушел, то ушел навсегда. Через месяц его нашли мертвым. При нем был подарок для Гэндзи, аккуратно завернутый в шелковый лоскут, и короткое письмо.

Письмо гласило: “Мой дорогой сын, прости, что я не присутствовал на твоем дне рождения. Вот твой подарок. Надеюсь, что он будет для тебя таким же сокровищем, как и для меня”. В письме не было никакого памятного стихотворения. Настоящий самурай непременно бы его написал.

Подарком была красивая серебряная цепочка, к которой были прикреплены крохотные белые камешки, искусно ограненые в форме яблок. Цепочка принадлежала его матери. Гэндзи помнил, что она часто подвешивала ее к поясу.

Гэндзи сохранил и письмо, и подарок, не потому, что ценил их как последнюю памятку, оставшуюся от отца — вовсе нет, — просто так было должно. Самураи всегда поступают так, как должно, вне зависимости от собственных чувств. Он отложил письмо и цепочку и забыл про них, как обещал себе забыть про своего неудачника-отца.

 

1867 год

Гэндзи взглянул на цепочку с крохотными белыми яблоками, которую сжимал в руке.

Что они символизировали, любовь или смерть? Или и то, и другое? Во всяком случае, складывалось впечатление, что в их клане смерть и любовь неразрывно переплетены. Его отец и мать умерли во исполнение пророчества, приведшего к рождению Гэндзи.

Он много лет презирал отца за слабость и трусость. Он понимал смерть матери. Роды — это всегда серьезный риск. Но что это за самурай такой, который умирает от любви? Когда-то Гэндзи казалось, что он знает ответ. Теперь он не был в этом уверен. Что же в конечном итоге привело отца к смерти, слабость или сила? Сила слабости, которой не понимал Гэндзи-мальчик, сделалась исполнена глубокого смысла для Гэндзи-мужчины. Что же означала его способность понимать подобные вещи, что он силен или что он слаб?

Пользуясь тем, что он в башне один, Гэндзи громко рассмеялся.

Он снова посмотрел на крохотные каменные яблоки, лежащие у него на ладони, и коснулся их другой рукой. И сжал, так крепко и так надолго, что они стали не холодными, как подобает камню, а теплыми, как его плоть и кровь.

Окумити-но ками Гэндзи, князь Акаоки, просидел в главной башне замка “Воробьиная туча”, наедине с прахом своей возлюбленной матери и своего глубоко уважаемого отца далеко за полночь.

 

1860 год

У князя Киёри слегка закружилась голова. Сперва он подумал, что выпил слишком много сакэ. Затем он заметил, что его язык и горло начинают неметь, а конечности покалывает; вокруг госпожи Сидзукэ возник легкий светящийся ореол, напоминающий далекую радугу. Поскольку сама госпожа Сидзукэ была полупрозрачной, общий эффект лишь усилил ощущение головокружения.

Когда вы сказали мне, что мы более не встретимся после сегодняшней ночи, я неверно понял, что вы имели в виду. Вы хотели сказать, что я умру, — сказал Киёри.

Нет, мой господин, — возразила госпожа Сидзукэ, — я не это хотела сказать. Я сказала ровно то, что имела в виду: что после этой ночи мы более не увидим друг друга. Я никогда не говорила с вами загадками и никогда не пыталась вас обмануть.

Вы хотите сказать, что не знали, что я буду отравлен? — Киёри взглянул на пустую миску из-под супа. — Яд был в супе, верно? Кто меня убил?

Я знаю многое. Я делилась с вами лишь малой частью своих знаний. Неужто вы предпочли бы, если бы я заранее рассказывала обо всем, что ждет вас в жизни: обо всех ваших победах и трагедиях, свершениях и разочарованиях? О том, где, когда и от чего вы умрете?

Киёри покачал головой.

Вы, как всегда, правы. Я и так уже знал куда больше, чем мне хотелось бы. Если бы я знал все, и без того тяжелая ноша сделалась бы просто невыносимой.

Вы хорошо несли ее, господин Киёри. Благородно, мужественно и достойно.

В самом деле? — Киёри тяжело осел набок. Пока что он дышал без затруднений. Однако же, мышцы его начинали слабеть. Вскоре он уже не сможет сидеть прямо. — Так кто меня убил? Эта сёгунская змея, Каваками Липкий Глаз?

Сидзукэ изящным движением скользнула к нему, не отрывая колен от пола, и словно бы мягко коснулась его руки. На самом же деле она не могла прикоснуться к нему, как и он не мог прикоснуться к ней.

Не волнуйтесь, — сказала Сидзукэ. — Сохраняйте спокойствие. Следуйте ритму дыхания.

Если это дело рук Каваками, — упрямо стоял на своем Киёри, — значит, предатель проник в самое сердце клана. Над Гэндзи нависла опасность. Я должен предупредить его.

Ноги уже не повиновались ему. Киёри пополз к нише, где хранились бумага, чернила и кисти.

Каваками здесь ни при чем, — сказала Сидзукэ, — и Гэндзи ничего не грозит. Тот, кто отравил вас, сам погибнет вскорости после Нового года.

Она не стала говорить старому князю, что это сделал его сын, Сигеру, и что Сигеру сойдет с ума, и что смерть Киёри — лишь первое из многих чудовищных убийств, которые Сигеру совершит на протяжении сегодняшней ночи. Пророчество, которое она сообщила ему, и котором он много лет назад поделился с князем Нао, вот-вот должно было исполниться до конца. После кровопролитий этой ночи единственными Окумити, оставшимися в живых, станут Гэндзи и Сигеру, а вскорости останется один Гэндзи.

Киёри прополз всего несколько шагов и дальше ползти не смог. Он перекатился на спину и уставился в потолок. Даже моргать уже было трудно.

Сидзукэ подошла к нему и опустилась на колени рядом с ним.

Киёри взглянул на нее и произнес:

Гэндзи будет в безопасности…

Да.

Клан останется жить…

Да.

Мы свергнем сёгуна Токугава…

Да.

Вы говорите это не затем, чтобы обмануть и утешить умирающего?

Нет, мой господин. Я никогда не стала бы так поступать.

Киёри начал задыхаться. Слабеющие мышцы груди уже не выдерживали собственного веса.

Скажите… последнее… Кто вы?

Ваш верный друг, мой господин, как и вы — мой.

Я имел в виду…

Теперь каждый вздох был для Киёри великой победой. Он так и не сумел договорить, что же он имел в виду.

Сидзукэ склонилась над ним. Если бы она могла, она бы сейчас обняла его, чтобы утешить и успокоить.

Князь попытался сказать что-то еще, и не смог. Он выдохнул и не сумел сделать новый вдох.

На глаза Сидзукэ навернулись слезы. Как глупо с ее стороны: плакать по князю Киёри, человеку, при чьей смерти она присутствовала, но который родится лишь через пять сотен лет.

Но что же еще ей оставалось? Она была женщиной, на глазах у которой прошла вся жизнь этого мужчины. Как же она могла не плакать?

 

1308 год

Сидзукэ старалась забыть так же истово, как другие старались что-либо запомнить. Она от рождения знала обо всем одновременно, и ее единственная надежда обрести самосознание заключалась в избавлении от одновременности и всезнания. Другие имели склонность помнить очень мало. Ей же слишком много нужно было забыть. Она знала, что здесь, в замке, был розовый сад. Но забыла, когда он был. Здесь никто и не слыхал о князе Нарихире, который посадит эти розы. Он еще не появился на свет. А вот теперь, в башне, она не сумела подняться на тот этаж, который искала.

Сидзукэ остановилась на лестничной площадке и уставилась на потолок.

Что там такое? — спросил Хиронобу.

Ничего.

Она как можно небрежнее прошла к окну, выходящему на юг, и принялась смотреть на извилистое побережье острова Сикоку и лес, такой темный на фоне светлых вод Тихого океана. Хиронобу и так уже беспокоился после того, как она расплакалась, не найдя розового сада. Он забеспокоится еще больше, если она спросит у него, куда делся седьмой этаж. Сидзукэ знала, что этот этаж будет там уже при ее жизни, потому что именно там появится на свет ее дочь, и именно там умрет она сама.

Вспоминание и забывание оказались куда более сложным делом, чем она думала. Сидзукэ всю жизнь прожила в монастыре Мусиндо, малолюдном и уединенном месте. Но даже там нелегко было отличать прошлое от будущего и настоящее от них обоих, равно как и воспоминание от видения, а предчувствие от кошмара. Насколько же труднее все станет в стенах этого замка, где куда больше придется вспоминать и забывать — а у нее осталось так мало времени, чтобы справиться с этим всем.

Что, башня тебе чем-то не нравится?

Нет-нет, вовсе нет, мой господин.

Ниронобу улыбнулся и обнял ее.

Когда мы наедине, тебе вовсе не нужно называть меня “господин”.

Сидзукэ юросила взгляд на двух телохранителей; те старательно делали вид, что не замечают столь открытого проявления чувств со стороны своего князя.

Оставьте нас, — приказал Хиронобу.

Господин…

Телохранители поклонились и, пятясь, покинули комнату.

Если замок недостаточно велик, я перестрою его для тебя. Скажи, чего тебе хочется, и ты это получишь.

Этот замок очень хорош и ни в чем не нуждается.

Хиронобу должен будет построить седьмой этаж, и в самом ближайшем времени. Однако же, он должен построить его, веря, что это его собственная идея, потому что если он будет думать, что идея исходит от нее, это плохо повлияет на его чувство собственной значимости. Сидзукэ не знала причин этого, но знала, что именно так все и обстоит. Многие несчастья, что обрушатся на этот клан, произойдут из-за пагубной привычки придавать чьему-либо малому существованию чрезмерное значение. Эта привычка была свойственна не только ее мужу, но и всем самураям. Сидзукэ ничего не могла с этим поделать. За свою жизнь она многое поняла, но ничего не изменила. Она видела сквозь время, но не могла действовать за его пределами.

Не знаю, не знаю… — сказал Ниронобу. Теперь он смотрел туда же, куда и Сидзукэ, на волны, накатывающие на берег. — Мой отец построил эту башню…

В его голосе проскользнула нотка неудовлетворенности. Возможно, это потому, что сыновья всегда стараются превзойти отцов?

Сидзукэ прижалась к мужу. Она чувствовала тепло его тела сквозь ткань их одежд. Хиронобу был очень теплым. Вскоре и она тоже сделается теплой, и жар их тел сольется.

 

1796 год

Да, господин Киёри, — сказал архитектор. — Я полностью понял, чего вы желаете.

Надеюсь, что да, — сказал Киёри. Даже собственные слуги не принимали его всерьез. Ему было всего пятнадцать лет, и он стал правителем этого княжества всего месяц назад, после внезапной кончины отца.

Я понял, мой господин.

Но?

Вы сказали, что хотите построить еще один этаж, седьмой, потому что обнаружили, что в древности здесь был седьмой этаж.

Да. И?

Вы прекрасно описали его, мой господин. Однако же было бы очень хорошо, если бы я мог хотя бы взглянуть на чертеж. Как говорил учитель Конфуций, “один рисунок может сообщить больше, чем тысяча иероглифов”.

Раздражение Киёри начало перерастать в гнев.

Вы что думаете, если бы у меня был чертеж, я бы не показал его вам сразу?

Вы имеете в виду, что у вас его нет? Не понимаю. А у кого же он?

Ни у кого.

Но… — Архитектор запнулся.

Продолжайте.

Прошу прощения, господин. Должно быть, я неверно вас понял. Мне показалось, будто вы сказали, что видели чертеж.

Нет, — отрезал Киёри. Он не мог сказать всю правду. Это повлекло бы за собой слишком много сложностей. — Я сказал, что видел седьмой этаж.

Архитектор моргнул, потом глаза его расширились. Он начал понимать.

Видение?

Да.

Киёри надеялся, что дальнейших объяснений не потребуется.

Архитектор согнулся в земном поклоне.

Позвольте вас поздравить, господин Киёри, и выразить надежду, что мы будем облагодетельствованы еще множеством видений.

Спасибо.

Я немедленно займусь строительством — или, точнее говоря, восстановлением — этого этажа.

Хорошо. Когда будете готовы настилать пол, позовите меня, я хочу это видеть.

Вы желаете наблюдать, как будут настилать пол?

Да.

Призрак, посетивший Киёри прошлой ночью, сказал ему, что пол следует настелить в точности так, каким он был прежде.

“Если будет допущена хоть малейшая ошибка, — сказал призрак, — я буду появляться перед вами либо с ногами, уходящими в пол, либо буду парить над этим полом”.

“Но если ты мое видение, какое это имеет значение?” — спросил Киёри.

“Человеческий разум может воспринять лишь определенное количество того, что ему кажется невозможным, — сказала она. — Если превысить это количество, результатом станет безумие”.

— Хорошо, мой господин. — Архитектор снова согнулся в поклоне. — Все будет исполнено.

Известие о том, что молодой князь унаследовал отцовский дар, разлетелось быстро. С этого дня слуги и вассалы смотрели на него уже иначе. Когда Киёри говорил, они слушали внимательно. Когда он приказывал, они повиновались без колебания. Это в других местах люди могли смеяться над провидческими способностями князей Окумити. Но не здесь, не в княжестве Акаока. Сила клана основывалась на мистическом предвидении, и это было основой выживания и процветания всего княжества.

И потому здесь провидческий дар давал огромную власть, пусть даже провидцем оказался пятнадцатилетний мальчишка и пусть даже его предвидение было не совсем таким, как все думали. Все равно никто не сможет стать мудрее его.

Во всяком случае, Киёри на это надеялся. Ведь ее видит только он, верно же?

 

1308 год, главная башня

Сидзукэ проводила каждую ночь в покоях мужа или вместе с ним в своих покоях, когда он предпочитал приходить к ней. Все прочее время в течение первой недели своего пребывания в замке она проводила на верхнем этаже башни.

Но почему? — поинтересовался как-то Хиронобу. — У тебя есть твои придворные дамы, с которыми можно играть в разные игры. Музыканты, певцы, поэты — все в твоем распоряжении. Если тебе захочется покататься, ты можешь выбирать любую лошадь. Или экипаж, если тебе так больше нравится.

Меня притягивает вид, который открывается оттуда, — сказала Сидзукэ. — Я прожила шестнадцать лет на земле, за стенами монастыря. И возможность очутиться так высоко и видеть так далеко — это для меня настоящее чудо. Я знаю, что эта башня — дом воинов, их орлиное гнездо. Если мне не полагается там находиться… — Сидзукэ улыбнулась мужу и поклонилась.

Хиронобу рассмеялся.

Дом воинов? Вряд ли. Самураи клана Окумити не выслеживают врагов издалека. Мы не собираемся сидеть в осаде и не собираемся ее дожидаться. Мы — кавалеристы. Лучшие во всей Японии. Во время войны мы скачем в атаку. Это нашим врагам приходится высматривать, не идем ли мы. А когда они видят нас, обычно бывает слишком поздно.

Во время первого разговора, состоявшегося между ними, Хиронобу рассказал, как он разгромил крупную армию Ходзё и в результате возвысился до статуса князя. Очевидно, таков обычай самураев: постоянно хвастаться своими деяниями, а когда говоришь о будущем, говорить так, как будто великие подвиги, которые ты поклялся совершить, уже все равно что свершены. Преувеличение оказывалось намного важнее реальных фактов.

Сидзукэ поклонилась.

Как же счастливы жители этого княжества! Они наслаждаются безопасностью и покоем, которых столь многие лишены. Войны опустошают страну. Но здесь, в Акаоке, царит мир.

Да, — согласился Хиронобу. — Безопасность и покой.

Сидзукэ видела, что он наслаждается этими словами. Позднее он использует их в истории, которую пишет. Когда последующие поколения будут читать ее, они будут поражаться его достижениям, совершенным в совершенно невероятных условиях. Они будут удивляться, как же получилось, что такой выдающийся владетель и военачальник — к тому же пользующийся репутацией провидца — не стал сёгунгом и даже не завоевал весь Сикоку, самый маленький из трех главных островов Японии.

А могу я задать вопрос? Или, может, это невежливо?

Ты — моя жена, — величественно изрек Хиронобу. — Ты можешь спрашивать меня о чем угодно, и в этом не будет ничего невежливого.

Благодарю вас, мой господин. Это очень великодушно с вашей стороны.

Хиронобу снова рассмеялся. Он уселся рядом с Сидзукэ и обнял ее за плечи.

Ты опять назвала меня «господин». Мы здесь одни. Подобные формальности излишни.

Он прижался лицом к ее шее и вздохнул.

Ты пахнешь чудеснее, чем любые благовония, какие мне только доводилось нюхать.

Сидзукэ покраснела.

Нобу-тян, — прошептала она, назвав мужа детским уменьшительным именем.

У Хиронобу перехватило дыхание, а когда он снова заговорил, в голосе его слышалось неприкрытое сексуальное возбуждение.

Ты… — только и произнел он, и запустил руку в широкий рукав ее кимоно.

Сидзукэ легла на пол. Нависшее над ней лицо Хиронобу было бледным, не считая крови, прилившей к векам, скулам и губам. Казалось, будто он горит. Над ним был потолок.

Сидзукэ знала, что вскорости там будет пол седьмого этажа главной башни.

После этого случая Хиронобу никогда уже не возражал против продолжительных визитов Сидзукэ в башню.

Сиди здесь, сколько хочешь, — сказал он. — Если бы я столько прожил за стенами храма, мне бы тоже нравилось любоваться такими видами.

Вы очень добры, — отозвалась Сидзукэ. — Только истинно мужественный человек может быть так добр.

Сидзукэ действительно, как она и сказала, поднималась сюда ради видов, но не ради тех, о которых говорила.

Она сидела, медитируя, в позе лотоса, сложив руки на уровне живота, полуприкрыв глаза, и дыхание ее становилось еле заметным. Она усаживалась в позу медитации и сосредотачивалась всем своим существом на прямо противоположной цели. Вместо того, чтобы позволить уйти всем ощущениям, а потом и этому, последнему ощущению, Сидзукэ хваталась то за одно, то за другое, выделяла какую-нибудь одну иллюзию изо всех прочих, изучала бессмысленные мнения по бесполезным вопросам, наполняла саму пустоту не-мысли размышлением, воображением, рассуждением, надеждой, похотью и страхом. Она приманивала чувственный поток голода, жары и холода, боли и удовольствия, сладости и горечи, запаха, вкуса, осязания, зрения, нынешний, воображаемый и вспоминаемый. Внутреннюю тишину и покой затоплял рев десяти тысяч голосов, ревущих одновременно.

Она позволит уйти всему позднее. А сейчас необходимо было вернуть некоторые воспоминания и предостережения, от которых она напрасно отказалась в своем ревностном стремлении постичь настоящее. Во время пробуждения она по ошибке приняла ограниченные пределы монастыря Мусиндо за реальность и очистила свое сознание от знаний, в которых нуждалась. Теперь же, чтобы заново обрести их, ей пришлось снова мысленно обратиться к своему безумию.

Внезапно по ее позвоночнику пробежал предостерегающий холодок и разошелся по спине, плечам, шее, затылку. За ее спиной в комнату вошло некое существо, обладающее сознанием. Со стороны лестницы не донеслось ни звука, ни шевеления воздуха, которые могли бы сообщить о чьем-то приближении. Что же это, вновь явившееся к ней ужасное видение или опасность, исходящая от скрытно подобравшегося человека?

Сидзукэ приостановила свои попытки ухватить и осмыслить происходящее внутри нее и обратила внимание вовне. Ей не понадобилось оборачиваться, чтобы узнать пришедшего. Она не могла больше читать в разумах других людей. Здравый рассудок с такой способностью несовместим. Но одно из своих свойств Сидзукэ все-таки сохранила: а именно, способность ощущать намерения. И по его намерениям она узнала этого человека.

Если ты это сделаешь, — сказала Сидзукэ, — Хиронобу узнает, что это был ты.

Она услышала совсем рядом с собой короткий, резкий выдох. Ее слова заставили пришедшего остановиться всего в нескольких шагах от нее.

Пусть знает, — отозвался Го. — Пускай казнит меня. Я приму смерть как награду, если ты тоже будешь мертва.

Сидзукэ повернулась к нему. В руках у него не было оружия. Он что, собрался выбросить ее из окна? Возможно.

Она улыбнулась.

Ты действительно уверен, что я не умею летать?

Ведьма! — яростно прошипел Го и вытащил меч из ножен.

Мой муж не станет убивать тебя быстро. Он сперва прикажет тебя пытать, а потом посадит на кол.

Ты что, думаешь, что я боюсь боли? Не больше, чем смерти, а смерти я не боюсь вовсе.

Он шагнул к ней.

Своей — да, — сказала Сидзукэ.

Он снова остановился.

Ведь ты, великий военачальник, несомненно, обдумал все возможные последствия, которые повлечет за собой твоя измена. Хиронобу казнит тебя не в одиночку. С тобой отправятся в преисподню твои вассалы, твои слуги, твоя жена. И Чиаки.

Имя сына словно бы мгновенно лишило Го сил. Он опустил меч и, пошатнувшись, отступил.

Я убью тебя! — сказал он.

Убьешь, — согласилась Сидзукэ. — Но не сегодня.

Достачно скоро.

Нет, недостаточно.

Недостаточно для чего?

Это ты тоже узнаешь недостаточно скоро, — сказала Сидзукэ.

Го убрал меч в ножны.

Я не позволю одурачить себя лживыми словами и фальшивыми предсказаниями. Ты знаешь не настолько много, как пытаешься изобразить. Это все старые ведьминские фокусы.

Он развернулся и быстро зашагал к двери.

Я знаю, кто я такая, — сказала Сидзукэ.

Го остановился и снова взглянул на нее.

Все знают, кто они такие, кроме младенцев, идиотов и сумасшедших.

Я знаю, кто ты такой.

Все знают, кто я такой. Этого княжества не существовало бы, если бы не я.

Я знаю, кто я такая, потому что я знаю, что ты такой, — сказала Сидзукэ. — Как это печально: отец, стремящийся убить свое дитя, вместо того, чтобы защитить ее.

Будь ты проклята навеки, — сказал Го, — вместе со всеми ведьмами, что когда-либо выходили из этой зловредной реки крови.

Сидзукэ слышала, как он спускается по лестнице, и как его шаги затихают вдали. Ее отец не войдет больше в эту башню до последних дней их жизни.

Если прежде Сидзукэ прилагала все силы, чтобы забыть, то теперь она так же усердно старалась вспомнить. Ей пришлось это сделать из-за призрака, появляющегося в башне. Возможно, она что-то знала о нем в дни своего всезнания и безумия, но затем она все это вычеркнула из памяти.

Кто он такой?

Ей нужно было вспомнить это прежде, чем будет построен седьмой этаж. Если он — друг, ей не нужно больше прятаться от него. Если же он — враг, ей нужно постичь его характер, чтобы знать, как от него защищаться. Этот призрак пугал ее, а она отвыкла бояться.

Впервые Сидзукэ увидела его в день своего приезда в замок. Она сидела в комнате на шестом этаже башни, охваченная разочарованием, которое вызвало в ней отсутствие седьмого этажа, и вдруг услышала, как кто-то поднимается по лестнице. На пороге появился незнакомый молодой человек. Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Заткнутые за поят взрослые мечи казались слишком большими для него. Лицо его отличалось скорее искренностью, чем разумом, и скорее решимостью, чем красотой. Судзукэ уже готова была окликнуть его — и тут вдруг поняла, что показалось ей странным.

Молодой человек был полупрозрачным.

Он повернулся в ее сторону и, казалось, уставился прямо на нее.

Судзукэ застыла. Возможно, неподвижность вкупе с удлиннившимися вечерними тенями скрыли ее. Возможно, она была для него такой же полупрозрачной, как и он для нее, а поскольку она сидела в тени, ее труднее было рассмотреть. Возможно, он был всего лишь галлюцинацией.

Призрак прошел мимо Сидзукэ, как будто ее здесь и не было. Когда он добрался до дальней стены, то начал подниматься в воздух; его ноги шагали по ступенькам, которых не существовало.

Сидзукэ едва сдержала крик. Она укусила себя за руку, чтобы удержаться и не вскрикнуть от испуга. Она боялась, что стоит ей издать хоть звук, как это привлечет его внимание.

Но перед тем, как уйти в потолок, это существо заговорило.

Госпожа Сидзукэ! — позвал он. — Можно войти?

Очевидно, он получил дозволение от кого-то, поскольку поклонился и мгновение спустя скрылся в потолке.

Сидзукэ сидела, боясь пошевельнуться. Ей до ужаса хотелось убежать от этого существа, которое определенно было демоном, но ей столь же сильно не хотелось привлекать его внимание. Она осталась на прежнем месте и стала прислушиваться. Но ничего не услышала. Время шло, а она все сидела, парализованная страхом.

Сумерки сменились ночью. Сквозь окна башни затопило темнотой новолуния. Лишь редкие лучики звезд, пробивающиеся сквозь облака, позволяли провести границу между тенями.

Наконец-то страх оставаться здесь превзошел страх сдвинуться с места. Стараясь двигаться как можно тише, Сидзукэ направилась к лестнице, подобрав подол кимоно, чтобы слои шелка меньше шуршали.

Когда она уже добралась до лестницы и решила было, что путь к бегству открыт, появился второй призрак. Это был мужчина чуть старше двадцати. Загорелый, сильный, с уверенными манерами человека, которому уже доводилось воевать и убивать, и, конечно же, с двумя мечами за поясомю

Как и первый призрак, он пришел по лестнице.

Как и первый призрак, он был полупрозрачным и не обратил внимания на Сидзукэ.

Но, в отличие от первого, этот пошел прямо на нее. Сидзукэ быстро попятилась и едва успела убраться с его пути, прежде чем он вошел в комнату. Он поднялся в воздух тем же пугающим образом, что и первый, и, как и тот призрак, остановился и произнес потрясшее ее имя.

Госпожа Сидзукэ. Это я.

Затем это существо тоже скрылось в потолке.

Сидзукэ прижалась спиной к стене. Она очутилась в ловушке. Она не могла рискнуть спускаться по лестнице. Вдруг она встретит еще одного демона, и тот пройдет прямо через нее? Сидзукэ не была уверена, что ее рассудок достаточно крепок, чтобы пережить подобное потрясение и устоять. Однако же, если она не уйдет отсюда, то, несомненно, через некоторое время либо кто-то из этих демонов, либо новоприбывший обнаружит ее и…

И что? Неопределенность лишь подбавляла страху.

Сидзукэ надеялась, что Хиронобу придет сюда за ней. Но она знала, что он не придет. Ее хитроумное замечание о доброте и мужественности заставило его гордиться тем, что он предоставил жене свободу, которую, по его мнению, она желала.

Судзукэ заметила под потолком движение тьмы среди тьмы, еле различимый силуэт человека, спускающегося по незримым ступенькам. Он добрался до пола комнаты и двинулся к лестнице — и к Сидзукэ.

Ей уже некуда было отступать. Который это? Сидзукэ сама не знала, кого из двоих призраков она боится больше. Поговаривали, будто самые опасные демоны маскируются, чтобы легче было обманывать и запугивать людей. В таком случае, тот, который казался моложе, мальчишка, был опаснее мужчины. Когда призрак приблизился, Судзукэ показалось, что это и вправду худший из двух, поскольку силуэт был меньше, чем у воина.

Существо прошло мимо выхода на лестницу и подошло к окну. Теперь он находился в двух шагах от Сидзукэ, прижавшейся к стене. Он повернулся, и в свете звезд она увидела сухопарое, морщинистое лцо старика.

Сидзукэ закричала от ужаса и беспомощности, и помчалась вниз. Лишившись от потрясения всякой осторожности, она наполовину сбежала, наполовину свалилась с лестницы. На всем пути ее преследовали демонические причитания. Лишь очутившись в объятиях Ниронобу, Сидзукэ осознала, что этот вой исходил из ее груди.

Схватить всех! — приказал Хиронобу.

Да, господин!

Самураи выхватили мечи и ринулись в башню.

Сидзукэ знала, что они никого не найдут, потому что там никого и не было — только призраки.

Хиронобу крепко обнял ее.

Ты в безопасности, Сидзукэ. Ты в безопасности.

Сидзукэ в отчаяньи вцепилась в мужа. Ее трясло. Нет, она не в безопасности. Она никогда больше не будет в безопасности.

За миг до того, как закричать, Сидзукэ подумала, что видит третьего демона. Но затем она узнала в старике и того мальчишку, и воина. Это было вовсе не три демона, а один и тот же. Он прожил целую жизнь за каких-нибудь несколько часов.

Что же явится ей на следующий раз? Разлагающийся труп?

К горлу Сидзукэ подкатилась волна желчи. Сидзукэ сдержала эту горькую, горячую волну и удерживала ее, как ей показалось, очень долго, прежде чем так вернулась обратно.

Хиронобу мгновенно возложил ответственность за нападение, которое, как он предположил, предпринял нанятый ниндзя, на соседнего князя, которого он издавна не любил. Сидзукэ даже не стала пытаться переубедить его. Да и как бы она это сделала? Если она скажет мужу, что нападающий был не человеком, а демоном, и если он ей поверит, это все равно не избавит врага Хиронобу от подозрений с его стороны. Если уж такие подозрения возникли, они будут расти и расти, пока не придут к очевидному, с его точки зрения, выводу. Подлый трус, способный нанять ниндзя, несомненно, не остановится и перед тем, чтобы нанять колдуна и вызвать демона. А если Хиронобу ей не поверит, если он сейчас усомнится в ее здравом рассудке, то впоследствии, в будущем, когда она поделится с ним пророчествами, его восприятие будет уже искажено. Грядущее, которое она предвидит, настанет, невзирая ни на что. Но сопутствующие обстоятельства могут тогда оказаться прискорбно иными. Сидзукэ не могла пойти на такой риск. Придется допустить страдания и гибель ни в чем не повинного человека.

В ту же ночь Хиронобу отправил гонцов к главным своим вассалам. Прежде, чем утреннее солнце прогнало росу с листвы, он в сопровождении девятисот конных самураев отправился на восток, дабы атаковать князя Теруо. К этому времени потрясение, которое Сидзукэ испытывала с момента появления демона, привело к лихорадке, ознобу, головокружению и постоянной тошноте.

Она удалилась в свои покои еще до рассвета. Она отпустила своих дам. Все равно если призрак явится, они ничем ей не помогут. Как и монахини в монастыре, они совершенно не ощущали демоническое присутствие. Они будут видеть лишь, как ведет себя сама Сидзукэ, и просто сочтут ее безумной. В коридоре перед ее комнатой встали стражники. Поскольку они выполняли приказ Хиронобу, Сидзукэ не могла отослать их. Она лишь надеялась, что ей удастся сдержать настолько, чтобы они ничего не услышали.

Если бы она была достаточно мужественной, она не стала бы дожидаться, пока демон придет к ней. Она пошла бы в главную башню и сама нашла его. Но она не настолько отважна.

Сидзукэ осталась одна. Она боялась идти и боялась оставаться на месте, боялась спать и боялась бодрствовать, боялась медитировать и боялась предаться видениям. В мире не осталось места или состояния рассудка, которые могли бы послужить ей убежищем.

С наступлением ночи тезавшее ее лихорадочное возбуждение лишь усилилось. В конце концов, побежденная болезненным состоянием, страхом и изнеможением, Сидзукэ прилегла. Но стоило ей улечься, как ее сознание принялось то затуманиваться, то проясняться с обманчивым коварством. Когда Сидзукэ казалось, что она бодрствует, она пыталась пошевелиться и обнаруживала, что не может этого сделать. Когда ей казалось, что она спит, она обнаруживала, что думает, будто спит, а это, конечно же, означало, что на самом деле она бодрствует. Однако же, она и тогда не могла двигаться. Ни пошевелить пальцем, ни приподнять веки, ни изменить ритм дыхания, ни расслабить или напрячь мышцы — все это было выше ее сил. И все то время, пока Сидзукэ вела эту безнадежную борьбу, она слышала отдаленный, размеренный, высокий звук, нечто среднее между чириканьем и хныканьем. Сперва Сидзукэ приняла его за пение цикад. Но в нем не было характерного для цикад ритма. Этот звук скорее напоминал затихающий звон храмового гонга, только вместо того, чтобы делаться тише, он становился все громче и пронзительнее. Не было ли это предвестьем приближения демона? И снова Сидзукэ принималась бороться, чтобы обрести власть над своим телом, ну хоть сколько-то. За ее внешней неподвижностью скрывался страх, ужас, порожденный не столько болью или параличом, сколько ужасными предчувствиями. Если бы только она могла открыть глаза, или сжать кулак, или хотя бы прошептать слово…

Внезапно звон смолк. И в то же самое мгновение Сидзукэ услышала за дверью чей-то голос.

Почему я должен бояться? Это всего лишь комната, такая же, как и все остальные.

Голос принадлежал юноше и был незнаком Сидзукэ.

 

1796 год, запретное крыло замка «Воробьиная туча»

Ну а я боюсь, — прошептала госпожа Садако. — Давайте уйдем отсюда.

Это ты первая придумала прийти сюда, — сказал Киёри.

Я передумала, — сказала госпожа Садако. Она легонько коснулась его руки и попыталась осторожно увлечб его обратно, пока он не открыл дверь. При свете дня легко было потешаться над историями про призрак злой колдуньи. Теперь же, когда тьму рассеивал лишь серебристый свет далеких звезд и молодого месяца, поверить в существование призраков и злых духов было куда проще.

Пожалуйста! — попросила она.

Киёри заколебался. По правде говоря, ему тоже было страшно. Он был единственным Окумити в своем поколении. А это означало, что именно его будут посещать пророческие видения. Киёри читал тайную летопись клана и знал, что подобные видения приходили к его предкам разными способами и в различных обличьях, иногда — в настолько ужасных, что это приводило к безумию. Возможно, он искушает судьбу, явившись в бывшие покои госпожи Сидзукэ, той самой чародейки, которая дала его роду провидческий дар. Но желание произвести впечатление на Садако оказалось сильнее страха. Почему — трудно сказать. Садако была на год младше самого Киёри — ей было всего четырнадцать, — а казалась еще младше. Киёри не сказал бы, что она — самая красивая девушка, какую он встречал. Ее семье едва-едва хватало ранга, чтобы Садако допустили ко двору князя. И все же самые характерные ее черты, живительная прямота и искренность, вызвали восхищение и расположение Киёри. Если Садако что-либо говорила, Киёри мог быть уверен, что именно это она и имела в виду. Почему это привлекало его больше, чем красивое лицо, обльстительные манеры, любовное искусство и умные речи, Киёри и сам не знал. Возможно, с ним было что-то неладно.

Я уже сказал, что проведу ночь здесь, — заявил Киёри. — Если князь дал слово, он обязан его сдержать.

Поскольку он стал князем всего три недели назад, он куда больше склонен был подчеркивать свой статус, чем делал бы это при иных обстоятельствах.

Но вы не то чтобы действительно дали слово, — возразила Садако. — Вы всего лишь сказали, что не побоитесь провести ночь в той части замка, где появляется призраки. И вы сказали это только мне. А я и так вам верю. А теперь, пожалуйста, давай уйдем.

Ты можешь уйти, — величественно изрек Киёри. — А я дал слово, и потому должен остаться здесь.

Он взялся за дверь и толкнул ее. Киёри надеялся, что дверь заперта, и это помешает ему войти. Но та легко скользнула в сторону. Репутация этой комнаты охраняла ее надежнее любых замков. Священники и монахини каждый день убирали в этой части замка, и потому здесь не было ни паутины, ни пыли, ни затхлого запаха.

Садако испуганно ахнула и попятилась от открытого дверного проема.

Киёри заглянул внутрь. Он ничего не увидел. Но из-за теней в комнате было еще темнее, чем в коридоре, где они стояли.

Что ты видишь? — спросил он.

Темноту, — ответила Садако. — Неестественную темноту. Пожалуйста, господин мой, прошу вас, давайте уйдем.

Садако никогда не называла его «мой господин», разве что в самой официальной обстановке, когда это было совершенно необходимо. Ей действительно было очень страшно. И осознание этого заставило Киёри выказывать храбрость, которой он на самом деле не ощущал. Он вошел в комнату и начал закрывать за собой дверь. Как он и надеялся, Садако шагнула через порог быстрее, чем он успел затворить дверь. Она вцепилась ему в руку и в плечо, и Киёри почувствовал, когда она прижалась к нему, что Садако дрожит всем телом.

Успокойся, Садако, — сказал Киёри, проходя дальше. — Наши глаза скоро привыкнут к темноте. И луна уже встает. Скоро здесь станет светлее.

Светлее станет гораздо раньше, если вы откроете дверь, — сказала Садако, — или хотя бы если мы останемся рядом с ней.

Если я открою дверь, можно будет подумать, будто я боюсь. Если мы останемся рядом с дверью, это, опять же, будет выглядеть как проявление страха. Вот. Мы сядем здесь, у ниши.

А разве не здесь, если верить рассказам, стояло ее ложе?

Садако внезапно остановилась. Поскольку она крепко держалась за Киёри, ему тоже пришлось остановиться.

Да, так говорят. Но люди много что говорят. Лучше всего полагаться на собственное суждение и не прислушиваться к болтовне тех, кто ничего не знает, но зато много говорит. Давай же наконец присядем.

Кажется, стало немного светлее, — сказала Садако и села. — Но я до сих пор мало что вижу.

Мы забыли прихватить постельные принадлежности, — с деланной небрежностью сказал Киёри. — Придется нам спать прямо на циновках.

Садако доверяла ему, и это доверие придавало Киёри уверенности. Он откинулся назад и собрался было растянуться на полу.

И тут же погрузился в невозможное. Его одновременно охватили леденящий холод и жгучее пламя; земная тяжесть сплющила его в бесконечно малую точку, а легкость небес разнесла его во все стороны космоса; немыслимая боль растерзала его тело, а беспредельный экстаз принес ему освобождение.

Киёри! — Садако в испуге уставилась на него. В свете восходящей луны виден был написанный на ее лице страх. — Что случилось?

Киёри не мог ей ответить. Даже если бы он был в состоянии говорить, он не знал бы, что сказать. Он видел настоящее, сосуществующее с бесчисленными мирами и бессчетными эпохами, и бесконечным множеством существ, которые были и в то же время не были им самим. Он видел прошлое и будущее, протянувшееся на беспредельное расстояние от безначального начала до бесконечного конца, которые он никогда не смог бы осознать, сохранив целостность рассудка.

Призрачная женская фигура поднялась из него, словно дух, покидающий тело. В этот миг Киёри понял, что произошло. Она пришла к нему, как он пришел к ней. Ее длинные волосы рассыпались по плечам и упали на него.

Нет, не на него.

В него.

Она парила на расстоянии ладони над циновкой, в обычной манере бесплотных упырей, и, подобно упырю, находилась отчасти внутри него, а отчасти снаружи. Все ужасные слухи о том, что в этом крыле появляется призрак, оказались правдой, но все было совсем не так, как представлял себе Киёри.

Киёри! — позвала Садако. Она протянула руку, но прежде, чем она успела прикоснуться к Киёри, он заговорил, но не с нею.

Госпожа Сидзукэ, — сказал он.

Господин Киёри, — отозвалась Сидзукэ и, отодвинувшись, вышла из него.

И тут Киёри потерял сознание.

Киёри!

Садако слишком перепугалась, чтобы прикасаться к нему. Но что-то нужно было делать. Она вскочила и кинулась прочь из комнаты, за помощью. Но, не пройдя и пяти шагов, остановилась. Если кто-нибудь увидит Киёри в момент такой слабости, возможно, в момент приступа безумия — поскольку он обратился к чародейке древних времен, словно видел ее перед собою, — его и без того пока непрочная власть может окончательно пошатнуться. Киёри всего пятнадцать лет, и у него много врагов и мало друзей.

Садако оглянулась на темный коридор, ведущий к запретному крылу. Дрожа от страха, она направилась обратно, туда, где лежал Киёри. Садако была единственным человеком, на которого она могла положиться в вопросе сохранения тайны. Если Киёри не доверяет ей, он может казнить ее, и тогда о его тайне никто не узнает. Садако не хотелось умирать. Но она знала, в чем заключается ее долг. Ее отец не занимал видного положения, но все же он — самурай, а она — дочь самурая.

Садако держала Киёри на руках до самого рассвета, пока он не очнулся.

Главная башня, — сказал он. — Седьмой этаж.

Но там нет седьмого этажа, господин Киёри, — сказала Садако. Она намеренно назвала его по имени, на тот случай, если он вдруг позабыл, кто он такой.

Я должен буду построить его. Там мы будем…

Он умолк и взглянул на Садако. Она видела его в момент его величайшей слабости. Она слышала, как он разговаривал с призраком. Может ли он положиться на нее, понадеяться, что она будет хранить молчание? Существовал лишь один способ обезопасить себя в этом отношении. Казнить ее.

Или…

Нет, был и другой выход.

Жениться на ней.

И что из этого хуже? — невольно подумал Киёри. Все его тело, с головы до ног, болело. У него даже не было сил подняться с колен Садако.

Над чем вы смеетесь, мой господин?

Над тем, что наше небольшое приключение привело к куда худшим и куда лучшим результатам, чем любой из нас мог ожидать.

 

1311 год

Сидзукэ улыбнулась. Лицо Киёри было спокойным, хотя он и умер от яда. Он не страдал об боли. Сидзукэ была рада этому.

Шестьдесят четыре года из своих семидесяти девяти лет князь Киёри боялся ее. Он боялся ее потому, что она знала будущее. Он боялся ее потому, что она была призраком либо воплощением его собственного безумия. Он боялся потому, что она появлялась и исчезала без предупреждения. Но больше всего он боялся ее потому, что она была вечно юной.

Он никогда не задумывался над тем, насколько пугающим был он для нее. Та первая ночь в башне была лишь предвестием. За следующие три года князь Киёри с чудовищной скоростью прошел путь от юности до старости, как будто некие могущественные и безжалостные боги наложили на него проклятие. Возможно, это было правдой. Проклятие — объяснение ничем не хуже прочих.

Сидзукэ сидела над призрачным трупом князя Киёри, пока расплывчатая фигура не растаяла в последниё раз.

Теперь в главной башне остался всего один призрак.

А прежде, чем солнце взойдет снова, не останется ни одного.

 

1842 год

Князь Нао не думал, что он когда-либо вернется сюда. Быть может, если бы он был более религиозен по натуре, пепел его дочери что-то значил бы для него. Но так… пепел — это всего лишь пепел. Нао не верил ни в бессмертие, не в перевоплощение в любой его разновидности — всех их описывали слишком неправдоподобно. Он не верил, что грешникам и злодеям предназначено страдать в демонских царствах, равно как не верил в то, что добрые и праведные люди получат в награду возможность обитать в небесном раю. Он не верил и в том, что духи ушедших вечно цепляются за свои плотские останки.

Когда-то — не так давно — существование Нао было исполнено жизни, равно как и обещаний и возможностей, которые таит в себе жизнь. Затем, вскорости, на смену жизни пришла смерть. Мидори, которая в детстве была такой сорвиголовой, оказалась очень хрупкой женщиной. Как и предсказал его друг, князь Киёри, она так и не оправилась после родов своего первого ребенка, Гэндзи. Рождение второго ребенка, дочери, убило и Мидори, и младенца. Примерно через месяц по княжеству Нао прокатился мор, занесенный русскими китобоями. Сам Нао отделался сильным кашлем. Но его жена, сыновья и внуки оказались менее удачливы.

Его зять, Ёримаса, не прожил после смерти Мидори и года. Теперь его урна стояла рядом с урной жены. Это было данью традициям и сентиментальности, которая, как надеялся Нао, может принести кому-то утешение — но не ему. Некоторые высказывали сомнение по поводу того, что же послужило причиной смерти Ёримасы. Нао в их число не входил. Горе снова толкнуло Ёримасу к опиуму и спиртному. Чего к нему не вернулось, так это прежняя тяга к насилию. Ёримаса просто не вынес того, какой пустой сделалась его жизнь без Мидори. Нао понимал его. Он ощущал то же самое горе и пустоту. И то, что у него еще оставался один внук, благодаря которому их род сохранится, Нао не особенно утешало. Его больше не волновало сохранение рода. Должно быть, с Ёримасой произошло то же самое.

Его нашли на обочине дороги, со свернутой шеей; лошадь мирно паслась неподалеку. Все казалось очевидным. Ёримаса напился до полной потери соображения, упал и умер. Но по крайней мере один человек не разделял эту точку зрения. Об этом свидетельствовали воспоследовавшие вскорости смерти шестнадцати самураев, игроков и контрабандистов, каковых можно было заподозрить в том, что они приложили руку к смерти Ёримасы. Все шестнадцать были убиты одним ударом меча, нанесенным спереди; удар был столь силен, что либо сносил голову с плеч, либо разваливал туловище надвое. Каждый из умерших сжимал в руках оружие, либо оно валялось рядом с трупом. Никто не был убит из засады, скрытно. Слухи, конечно же, указывали на Сигеру, но доказать никто ничего не мог. Свидетелей не было. Во всяком случае, никто не рвался выступить в этом качестве.

Нао услышал позади шорох одежд.

Если бы наши жизни не были такими долгими, — сказал он, — возможно, их жизни не стали бы такими короткими.

Князь Киёри сел рядом с ним.

Это никак не связано между собою. Иначе все родители жертвовали бы собою ради детей.

И все же я не могу избавиться от ощущения, что прожил слишком долго. Когда я родился, на троне Китая сидел император Чин-лунг, и никто не смел бросить вызов Поднебесной. Когда британский посол явился, чтобы повидаться с императором, император сказал: «У тебя нет ничего, что мы желали бы. Можешь идти». И англичанина тут же выставили за дверь. Теперь же англичане идут в Китае, куда хотят. Они продают китайцам наркотики, лишающее их здоровья и воли. Китайцы и англичане воевали, и англичане победили. Трудно это представить, но это так. Я пережил свое время.

Мы с тобой родились в один год, — сказал Киёри. — Если ты пережил свое время, значит, и я его пережил.

Ты можешь видеть будущее, — возразил Нао, — и потому ты единственный изо всех людей никогда не переживешь свое время.

Я часто предпочел бы его не видеть. Что пользы знать о трагедии, если ты не имеешь возможности ее предотвратить?

Ты не просил, чтобы тебя сделали провидцем. Это твоя ноша. Я же, в отличие от тебя, могу сложить с себя свою ношу. Я собираюсь написать сёгуну и сказать, что я отказываюсь от титула и власти.

Думаю, ты вполне можешь это сделать.

Помнишь, — сказал Нао, — как в молодости мы обещали друг другу и нашим предкам, что именно мы отомстим за наши кланы и свергнем сёгунов Токугава? Кажется, это единственное обещание, которого я не выполнил.

Киёри рассмеялся.

Молодые люди часто дают дурацкие обещания. Думаю, нас можно простить за то, что мы его не сдержали.

Некоторое время они сидели в молчании.

Потом Киёри спросил:

Что ты будешь делать?

Помнить, — отозвался Нао. — Все, кого я любил, теперь живут лишь в моей памяти.

 

1882 год, замок “Воробьиная туча”

Большую часть пути по морю от Йокогамы до провинции Мурото Макото провел, размышляя о том, что ему делать, если Гэндзи откажется встречаться с ним. Он мог бы не беспокоиться. Его приняли сразу.

Человек, вышедший ему навстречу в большой гостиной, был примерно того же роста и сложения, что и сам Макото. И тоже был одет в двубортный шерстяной пиджак, белую шелковую рубашку с черным шелковым галстуком, шелковый жилет, тонкие шерстяные брюки и туфли со шнурками. Его костюм был темно-серым, а костюм Макото — черным. Да еще на Макото вместо туфель были тяжелые ботинки для верховой езды. Только и разницы. Это слегка разочаровало Макото. Он надеялся, что хотя бы здесь, в старинной крепости он наконец-то увидит японского самурая в традиционном наряде.

Я рад встретиться с тобой, Макото, — сказал Гэндзи, протягивая ему руку. Вблизи он выглядел достаточно молодым, чтобы оказаться старшим братом Макото.

Его английский был почти безукоризненным. Если в речи Гэндзи и чувствовался легкий акцент, то не тот, что был характерен для японцев; скорее, это было ближе к выговору жителей штата Нью-Йорк, примерно среднее течение Гудзона, окрестности Олбани — если, конечно, Макото не ошибся. Занятия лингвистикой породили одно из хобби Макото: угадывать по манере произношения, откуда человек родом. Видимо, наставник Гэндзи был родом из тех краев. Надо будет у него поинтересоваться, если представится удобный случай.

Спасибо за то, что так быстро приняли меня, мистер Окумити. Я знаю, что вы очень занятой человек.

Я бы не сказал, что двадцать лет — это быстро.

Макото улыбнулся.

Вы меня поражаете, сэр. Я ожидал уверток или даже прямого отрицания. На самом деле, самым вероятным исходом мне казалось даже не отрицание, а отказ встречаться со мной.

Увертки бесполезны, — сказал Гэндзи, — а отрицание невозможно. Посмотри на себя. Посмотри на меня. Наше родство очевидно.

В самом деле? Вы не видите во мне ничего от Мэттью Старка?

Вижу, и много. Его храбрость, его умение сохранять спокойствие в сложной обстановке. В конце концов, он тебя вырастил. Как же ты можешь быть не похож на него?

В дверях появились две служанки и поклонились, прежде чем войти. Они были одеты не на европейский манер, как слуги, встретившие Макото на входе, а в кимоно. Возможно, Гэндзи, подобно турецкому паше, демонстрировал посторонним свою современность, а в собственном быту оставался приверженцем культуры, дающей возможность проявлять традиционный деспотизм. Возможно, внешние атрибуты феодальных владетелей, которые искал и не нашел Макото, были просто убраны с глаз чужаков.

Служанки поставили подносы на пол.

Разлить ли чай, господин? — спросила одна из них.

Спасибо, не надо, — отозвался Гэндзи.

Служанки поклонились и ушли. И их появление, и уход были обставлены очень ненавязчиво.

Моя мать тоже прислуживала вам так?

Она разливала чай, — сказал Гэндзи, — потому что это один из способов продемонстрировать изящество, утонченность и красоту. Поскольку она в изобилии обладала всемя этими тремя качествами, неудивительно, что она любила этим заниматься. А вот носить подносы она не особенно любила. В конце концов, она ведь не была служанкой, и от нее никто этого не требовал.

Не была служанкой? Насколько я понимаю, сэр, именно ею она и была. Горничной, или чем-то в этом роде. Здесь, в этом замке, и во дворце в Токио.

А!.. — промолвил Гэндзи. Он отошел к окну и стал смотреть на море.

Или я ошибся?

Нет, это моя ошибка, — сказал Гэндзи.

Вы бросили мою мать, сэр. Нет, я вовсе не обвиняю вас и не осуждаю ваши действия — это просто констатация факта. Мне хотелось бы знать — почему? Я не собираюсь предъявлять вам никаких претензий, ни материальных, ни какого-либо иного плана, так же как не собираюсь требовать, чтобы вы объявляли о нашем родстве или еще как-либо признали меня. Я хочу лишь одного. Чтобы вы объяснили, почему.

Я сознаюсь, что не признал тебя, как следовало бы, — сказал Гэндзи, — равно как и не признал твою мать. Но я надеюсь, что ты согласишься, что хоть это и было нехорошо с моей стороны, я все же вас не бросил. Никого из вас. Я заботился о твоем благополучии и, полагаю, мне удалось его обеспечить.

Прошу прощения, сэр, но в данном случае меня мало интересуют лингвистические тонкости, — сказал Макото. — Вопрос “почему” все равно остается, и он единственный, который имеет значение.

Гэндзи низко поклонился на манер европейского джентльмена, признающего правоту собеседника. У него был хороший наставник — кто бы это ни был.

Я попытаюсь объяснить, — сказал Гэндзи. — Модернизация нашего общества произошла недавно и до сих пор остается весьма поверхностной. Мы по-прежнему связаны воззрениями, совершенно средневековыми по сути своей. Двадцать лет назад, к моменту твоего рождения, дела обстояли еще хуже. Полагаю, ты даже представить себе не можешь, насколько хуже.

Тут в дверях возник другой человек. Теперь это оказалась девочка лет двенадцати. Ее детское кимоно не вполне вязалось с ее внешностью. Девочка напомнила Макото его сестер, оставшихся в Сан-Франциско. Как и в случае с ними, по ней сразу же было видно, что лишь один из ее родителей — японец.

Почему ты в кимоно? — спросил Гэндзи по-японски. — Я думал, ты терпеть не можешь японские наряды.

Девочка беспечно прошествовала в гостиную.

Это было вчера, — заявила она. — А сегодня я терпеть не могу европейскую одежду.

Понятно, — сказал Гэндзи. — Иди-ка сюда на минутку. Я хочу познакомить тебя с одним человеком.

Да, девочка напомнила Макото сестер за счет смешанной крови, но его сестры были просто красивыми, а она — потрясающе красивой. У нее были золотисто-каштановые волосы с рыжеватым отливом. В глазах цвета лесного ореха словно бы плясали золотистые искорки. Кожа у нее была гладкой, словно лучший фарфор, и вся живость ее мимики не портила этого впечатления. В очертаниях ее лица, в величине и разрезе глаз, в форме носа, в подьеме скул воплотилась редкостная гармония между Востоком и Западом. Макото сразу же увидел в ней, особенно по форме рта и постоянной легкой улыбке, сходство с ее отцом и с ним самим. Девочка напомнила ему сестер потому, что тоже приходилоась ему сестрой.

Сидзукэ, это Макото, — сказал Гэндзи по-английски. — Макото, это моя дочь, Сидзукэ.

А почему ты говоришь по-английски? — спросила Сидзукэ по-японски.

Твое имя японское, — отозвался Гэндзи. — Так что я сказал не так уж много английских слов.

Папа, перестань! — сказала Сидзукэ. — Вечно ты шутишь не смешно!

Ваш отец говорит по-английски из вежливости, — сказал Макото. — Я — его гость, а мой основной язык английский.

Так вы не японец? — спросила Сидзукэ уже по-английски. Очевидно, она сочла объяснение Макото вполне приемлемым.

Я — японец по происхождению, но родился в Соединенных Штатах и всю жизнь прожил там. В Японию я приехал впервые.

Сидзукэ внимательно взглянула на него.

А, так вы тот самый Макото! — сказала она. — Теперь я вас узнала. Я видела много ваших фотографий. Мы с вами брат и сестра.

Макото посмотрел на Гэндзи.

Возможно, я рассказывал ей больше, чем следовало бы, — отозвался Гэндзи. — Один из типичных грехов отца, потакающего своему ребенку.

Насколько я понимаю, — сказала Сидзукэ, — мы брат и сестра только наполовину. У нас разные матери. И мы оба — наполовину сироты. Наши матери умерли при родах.

Я глубоко сочувствую вам, Сидзукэ. Но моя мать жива.

Хэйко все еще жива? — Смутившись, Сидзукэ посмотрела на отца.

Макото тоже.

Кто такая Хэйко? — спросил он.

 

1862 год, Сан-Франциско

Дзиро и Сёдзи стояли на палубе «Вифлеемской звезды» и смотрели через водную гладь на Сан-Франциско.

Даже издалека он выглядит по-варварски, — заметил Дзиро.

А как еще он может выглядеть? — поинтересовался Сёдзи. По правде говоря, это место довольно сильно напомнило ему родной город его матери, Кобэ, на западе Японии, где волны того жа самого океана тоже плескались у самой границы города, и тоже поблизости виднелись зеленые долины. Но, конечно же, он никогда не признался бы в этом другу. Кроме того, было и серьезные различия. Здесь дома строились не только у подножия холмов, но и на их склонах, и на вершинах. Этого никогда бы не могло произойти в цивилизованной стране, такой, как Япония, где вершины гор почитались как обиталище богов. — Земля варваров и должна выглядеть как земля варваров.

Тут у них за спиной раздался негромкий, мелодичный голос.

Возможно, настало время подправить ваши взгляды.

Невзирая на приятный голос, выговор прозвучал вполне недвусмысленно.

Узнав этот голос, оба самурая откликнулись: «Да, госпожа Хэйко», — еще прежде, чем увидели ее.

Прибилжение Хэйко застало их врасплох. Всего лишь несколько мгновений назад они видели ее на другом конце корабля, где она беседовала с мистером Старком и капитаном. Хотя ее движения всегда были спокойными и неспешными, очевидно было, что при желании она способна двигаться очень быстро и очень тихо. История о ее скачке через горы с мистером Старком, о ее ночном налете на засаду, устроенную самураями предателя Сохаку, о яростной неустрашимости, проявленной ею в битве под монастырем Мусиндо, уже вошли в легенды, хотя все это случилось всего лишь год назад.

И мистер Старк, и госпожа Эмилия жили в этом городе, прежде чем приехать в Японию, — сказала Хэйко. — Оскорблять это место означает оскорблять их.

Да, госпожа Хэйко, — отозвались оба самурая, согнувшись в низком поклоне и не отрывая взгляда от досок палубы.

«Защищайте госпожу Хэйко, если потребуется — даже ценой жизни, — приказал князь Гэндзи, — и почитайте ее, как меня».

Разговор этот происходил во дворце «Тихий журавль».

Дзиро и Сёдзи пали ниц, прижавшись лицом к циновкам, и откликнулись: «Да, господин Гэндзи».

«Относитесь к Мэттью Старку, как относились бы к любому знатному самураю, состоящему у меня на службе, и помните, что он останется мне другом до самой смерти».

«Да, господин».

«В Америке мистер Старк и госпожа Хэйко буду исполнять планы, нацеленные на усиление нашего клана. Не забывайте: вы должны повиноваться им обоим без колебаний».

«Да, господин».

Разве вас отправили сюда не за тем, чтобы вы охраняли нас? — спросила Хэйко.

Да, госпожа Хэйко.

И как же вы смоежете справиться с этой задачей, если постоянно будете смотреть в землю?

Самураи подняли головы и увидели, что Хэйко улыбается им. Несмотря на то, что она только что выразила им свое порицание, улыбка ее была настолько прекрасной и теплой, что оба самурая тут же приободрились.

С этого момента вы оба можете считать, что постоянно находитесь на поле боя, и не кланяться так низко. Мы не знаем обычаев этой страны. Мы должны постоянно быть начеку.

Да, госпожа Хэйко.

Тут к ним присоединился Старк.

Ну, вот мы и приплыли. Дзиро, Сёдзи, как вам ваш первый американский город?

Очень красиво, сэр, — сказал Дзиро.

Похоже, город значительно вырос за время моего отсутствия. Всего лишь за год — причем вырос намного.

Он напомнил мне Кобэ, — сказал Сёдзи. — Те же холмы, тот же город у океана.

Старк был поражен. Ни Дзиро, ни Сёдзи не отличались особой способностью к языкам, но оба в течение прошедшего года упорно изучали английский. Старк знал, что сколько бы времени он ни провел в Японии, он никогда не смог бы так освоить их язык, как эти люди освоили его. Они были самураями и, как самураи, подошли к изучению английского так же, как изучали в свое время фехтование, стрельбу из лука и рукопашный бой — как к вопросу жизни и смерти.

Да, — согласился с Сёдзи Старк, — теперь, когда вы упомянули об этом, я тоже заметил это сходство. Только в Кобэ не строять дома на вершинах холмов.

Совершенно верно, мистер Старк, — сказал Сёдзи. — Очень верно подмечено.

Пока вы не освоите язык получше, используйте слова попроще, — сказала Хэйко по-японски, — или вы будете выглядеть слишком претенциозно и опозорите нас.

Да, госпожа Хэйко.

Через час их корабль встал у причала. Дзиро и Сёдзи наблюдали с палубы, как группа китайских кули разгружает товары. Рядом с ними трудилась группа грузчиков-американцев.

Похоже, китайцы и американцы не любят друг друга, — заметил Дзиро.

Мы не любим ни тех, ни других, — сказал Сёдзи, — а они не любят нас. Конечно же, они также будут не любить друг друга.

В его словах было что-то нелогичное, но прежде, чем Дзиро успел обдумать их и возразить, к ним присоединилась служанка госпожи Хэйко, Сатико. Прежде она возилась внизу, собирая вещи, и лишь теперь впервые взглянула на Сан-Франциско.

Это больше похоже на какую-то глушь, чем на город, — сказала Сатико. — А я-то думала, что Сан-Франциско — важный порт.

Так оно и есть, — отозвался Сёдзи. Он и прежде замечал, что Сатико очень красива. Теперь же, когда она оказалась единственной, за исключением госпожи Хэйко, японкой в радиусе семи тысяч миль, она показалась ему еще красивее.

Дзиро вполне разделял его мнение.

Но он совсем не похож ни на Нагасаки, ни на Йокогаму, — сказала Сатико. — Я думала, что увижу здесь больше домов, больше людей, больше всего. Ведь Америка — очень могущественная страна, верно?

Очень могущественная, — подтвердил Дзиро, — и очень большая. В двадцать раз больше Японии. И большинство населенияживет далеко на востоке.

Она такая же большая, как Китай?

Сатико была ровесницей госпожи Хэйко, то есть, ей исполнилось двадцать лет. Вскоре ей нужно будет выйти замуж, пока она еще молода. Дзиро задумался: а что было на уме у князя Гэндзи, когда он отправил их сюда втроем? Сатико, он сам и Сёдзи. Кто-то из ни окажется ни с чем. Разве что князь Гэндзи не намеревался долго держать их вдали от Японии…

Еще больше, — сказал Сёдзи.

В самом деле? Больше Китая? Поразительно!

Дзиро изо всех сил старался вспомнить еще что-нибудь про Америку. Нужно ему было больше времени уделять занятиям! Хоть и похоже было, что они помогут мистеру Старку основать фирму для князя Гэндзи, а затем вернутся в Японию, не исключено, что им придется задержаться на более длительный срок. А в таком случае ему бы стоило как-то произвести на Сатико лучшее впечатление, чем Сёдзи. Что ж тут еще есть такого интересного?

Сатико взглянула в сторону трапа. Мистер Старк и госпожа Хэйко уже готовились сойти на берег.

Ох, мне нужно идти. Потом вы мне расскажете еще что-нибудь!

И она поспешила на помощь к госпоже Хэйко.

Смотри, как госпожа Хэйко опирается на руку мистера Старка, — сказал Сёдзи.

Да. Она выглядит нездоровой с тех самых пор, как корабль отплыл из Японии.

И не похоже, чтобы ей становилось лучше.

Теперь, когда мы прибыли к месту назначения, возможно, ей поможет уход врачей. Ведь здешние жители разбираются в медицине, верно?

Да, — сказал Сёдзи. — Насколько я понимаю, они научились этоу искусству от голландцев, как и мы.

Некоторое время они молча наблюдали, как Старк, Хэйко и Сатико покидают корабль. Они медленно двинулись через порт к ожидающему их экипажу.

Сатико очень мила, — сказал Дзиро.

Будь осторожен, — сказал Сёдзи.

А что такое?

Я слыхал, будто она ниндзя.

Я слыхал это о госпоже Хэйко, но не о Сатико.

Не будь дураком, — сказал Сёдзи. — Если госпожа Хэйко — ниндзя, то как может Сатико не быть ниндзя?

По-моему, это вовсе не обязательно, — возразил Дзиро.

Посмотри на нас, — сказал Сёдзи.

А при чем тут мы? Мы уж точно не ниндзя.

Нет-нет, конечно же. Я имел в виду совсем другое. Князь Гэндзи — самурай, и потому его самые доверенные слуги — тоже самураи. Разве с госпожой Хэйко не тот же самый случай?

Они посмотрели, как Старк, Хэйко и Сатико уселись в экипаж, и тот покатил в сторону города.

Она не похожа на человека, склонного к насилию, — сказал Дзиро с надеждой, чуть большей, чем испытывал на самом деле.

А госпожа Хэйко? — поинтересовался Сёдзи.

И она не похожа, потому-то мне и не верится в слухи, которые о ней ходят, — сказал Дзиро. — Помнишь, господин Хидё как-то услышал, как об этом говорили. Он строго отчитал тех, кто так говорил, и на месяц отправил дежурить на конюшню, чтобы они не болтали чепуху.

Если эти слухи были лживы, — сказал Сёдзи, — почему он просто не высмеял их?

Дзиро хотелось бы знать, действительно ли Сёдзи в это верит, или возражает лишь затем, чтобы подорвать все его романтические намерения в отношении Сатико и расчистить дорогу себе. Это трудно было понять. Пожалуй, лучшим исходом для всех заинтересованных сторон стало бы своевременное возвращение на родину.

Вот, приляг, — сказал Старк, подводя Хэйко к ближайшему дивану. Еще до того, как они покинули Японию, он договорился о постройке этого дома на лесистом холме за городом. За тот год, что его здесь не было, город успел дойти до этого холма, но пока что на нем почти не было других построек.

Я не инвалид, — сказала Хэйко.

Конечно, нет. Но пока что нет никаких чрезвычайных обстоятельств, которые тебе нужно было бы улаживать, и никаких битв, в которых нужно было бы сражаться. Так что отдыхай, пока есть возможность.

Во время плавания я только и делала, что отдыхала.

Если я правильно помню, ты еще носилась так, будто хотела скинуть плод.

Хэйко рассмеялась.

В самом деле?

Похоже, время уже прошло.

Три месяца, — сказала Хэйко. — Сверх обычного срока.

Когда князь Гэндзи узнает об этом…

Он не узнает, — сказала Хэйко. — Во всяком случае, пока.

Но зачем откладывать? Чем раньше он узнает, тем лучше.

Не стоит привлекать его внимание, пока мы не будем уверены.

Уверены в чем? Насчет твоего состояния никаких сомнений нет.

Хэйко улыбнулась.

Мы не можем быть уверены, что ребенок выживет. Зачем беспокоить его по делу, которое может оказаться совершенно пустячным?

Я думаю, Хэйко, он хотел бы об этом знать, и я думаю, что он предпочел бы узнать об этом прямо сейчас.

Подождем, пока ребенок родится. Если мы сообщим ему сейчас, возможно, он будет недоволен. Он может приказать покончить с этим делом.

Старк был ошеломлен.

Покончить с ребенком? Но почему?

Он — князь, — сказала Хэйко. — Кто знает, что он сделает? Обстоятельства необычны, и потому трудно предсказать, какие чувства это у него вызовет. Но точно можно сказать, что шансы ребенка будут выше, когда он уже родится. Приказ о его казни менее вероятен, чем распоряжение прервать беременность.

Не стану утверждать, будто за год я стал намного лучше понимать Японию, — сказал Старк, — но я все-таки не могу поверить, чтобы Гэндзи пошел на такое варварство, да еще и без причин. — Ему пришлось сделать над собою усилие, чтобы успокоиться и взять себя в руки. — В любом случае, мы теперь в Америке. Даже если он и отдаст такой приказ, никто здесь не совершит такого ужасного дела.

Дзиро и Сёдзи, — сказала Хэйко.

Прежде я их убъю.

Хэйко улыбнулась Старку. И, как всегда, лицо ее при этом сделалось таким нежным и ласковым, что у Старка перехватило дыхание.

А меня ты тоже убъешь, Мэттью?

Старк уставился на нее и долгое время не мог произнести ни слова. Когда же он наконец заговорил, то голос его был хриплым. Он спросил, хотя и так знал ответ:

Неужели ты убъешь собственного ребенка?

Я выполню приказ моего князя.

Я не верю, чтобы он отдал подобный приказ, — повторил Старк. — Я не вижу для этого никаких причин.

Я не утверждала, что он это сделает, — сказала Хэйко. — Возможно, он будет счастлив. Но он — князь. У князей есть свои соображения, каких нет у обычных людей. Лучше избегать ненужного риска, не так ли?

Взгляд Старка был устремлен куда-то вдаль, и вид у него сделался совершенно несчастный.

Хэйко было жаль его. Она объяснила бы ему все, если бы могла, но ее и саму терзала неуверенность.

Продолжая делать вид, что любит ее, Гэндзи отправил ее в изгнание. Конечно же, он это так не называл. Он вручил ей значительную сумму золотом и поручил основать прочную опору для клана здесь, в Америке. Он попросил Мэттью Старка, его верного американского друга, защищать и опекать ее у него на родине. Но оставался один простой, неопровержимый факт: теперь между ними пролег океан, и произошло это по распоряжению Гэндзи.

Хэйко верила, что он любит ее. То, как он смотрел на нее, как он к ней прикасался, его интонации, выражение его лица — даже то, как он дышал, когда спал рядом с нею, — все это говорило Хэйко, что он любит ее не меньше, чем она его — а она никого в жизни не любила так сильно.

И все же она очутилась здесь, в этой чуждой стране, а он остался там, на другом краю света. Почему он отослал ее? Узнает ли она об этом хоть когда-нибудь? А когда он узнает о рождении ребенка, что он станет делать? Велит ей вернуться? Прикажет убить и ребенка, и ее?

Хэйко положила ладонь на слегка раздавшийся живот. Если ребенок выживет… Если это будет мальчик… Но какой смысл строить догадки? Пока что оставалось только ждать. Ждать и хорошо заботиться о себе. Время ответит на все вопросы. Время и Гэндзи.

Хэйко закрыла глаза и, улыбаясь, начала понемногу засыпать.

Старк сидел, не смея пошевелиться. Хэйко уснула, прислонившись к нему. Она была такой маленькой и хрупкой, а путешествие — таким тяжелым.

Она ждала ребенка.

Старку даже не верилось. Хэйко сама казалась ребенком, слишком юным для того, чтобы столкнуться со смертельной опасностью, сопряженной с родами. Почти половина новорожденных умирала, и многие из них забирали матерей с собою. Мало было природных опасностей — так тут еще и эта неожиданная угроза, которая, по словам Хэйко, может исходить от Гэндзи.

Старк ощутил укол стыда. Он спросил у Хэйко — почему, но он и сам знал, почему. Во всяком случае, одно из возможных объяснений. Он не думал, что может влюбиться в Хэйко, и потому не остерегался этого. В этом отношении он беспокоился насчет Эмилии Гибсон, его спутницы-миссионерки. Эмилия была потрясающей златокудрой красавицей восемнадцати лет от роду, в первом расцвете женственности. Ее обаяние бросалось в глаза, и потому Старку легко было защищаться от него. Он приплыл в Японию за смертью, и не мог позволить себе отвлекаться на любовь. Он не остерегался Хэйко, поскольку эта возможность даже не приходила ему в голову. Она была японкой. Она была гейшей. Она была возлюбленной князя Гэндзи. По иронии судьбы, толчком к пробуждению его чувств стала не ее красота, а ее мужество. Несмотря на небольшой рост и видимую хрупкость, она собственными нежными ручками в двух стычках прикончила в сумме около двух десятков вооруженных самураев — и не из револьвера, а в рукопашной схватке, при помощью ножа, меча и специальных метательных звездочек, сюрикенов. К тому моменту, как Старк понял, что его восхищение переросло в нечто куда более сильное, было уже поздно.

Он полюбил ее.

Может, Хэйко боялась гнева Гэнзи потому, что знала о чувствах Старка к ней? Может, Гэндзи заподозрил, что Старк перешел от чувств к действиям? Но если так, почему же он отослал ее со Старком и попросил его заботиться о ней?

Размышлять об этом смысла не было. Старк не понимал японцев вообще, а Гэндзи — так в особенности. Хэйко была совершенно права по крайней мере в одном: князьями двигали сложные и запутанные мотивы, и разгдать их не было никакой возможности. Ему оставалось только ждать и смотреть.

Мог ли Гэндзи приказать убить новорожденного ребенка? Старк знал его как человека доброго и мягкого, совершенно не похожего по манерам на тех свирепых воинов, которыми он командовал. Ему бы и в голову не пришло, что Гэндзи вообще способен на жестокость, если бы не некоторые происшествия. Старк видел, как по приказу Гэндзи была устроена настоящая бойня, и до него доходили еще более ужасные слухи. Не так уж давно Гэндзи со своими людьми вырезал целую деревню. Больше ста человек — включая женщин, детей и даже грудных младенцев — были преданы смерти, а деревня сожжена дотла. Во всяком случае, так гласили слухи, и их никто не опровергал. Зачем он это сделал? Этого не знал никто. Князь приказал, и приказ был выполнен. Для самураев этого было достаточно.

Старк знал, что если Гэндзи отдаст приказ, Дзиро и Сёдзи выполнят его без колебаний. Так же, как и Хэйко.

Нет, этого не произойдет. Он этого не допустит. Да, он сражался бок о бок с этими двумя самураями, но он застрелит их, словно ядовитых змей, но не позволит, чтобы они причинили вред ребенку Хэйко. А Хэйко? Как быть с ней? Если он просто заберет ребенка, чтобы помешать ей исполнить приказ Гэндзи, она покончит с собой потому, что не смогла выполнить его приказ. Надо придумать способ спасти и Хэйко, и ребенка, если такой приказ вдруг все-таки поступит. Но как? Этого Старк пока не знал.

Хэйко уютно прильнула к его груди. Его дыхание тоже замедлилось, подстраиваясь под ее ритм.

До появления ребенка на свет остается полгода. Пока что еще рано беспокоиться. А может, все его беспокойство вообще выеденного яйца не стоит. Все в конце концов может закончиться благополучно.

Надеяться на это было легче, чем верить, но и надеяться было нелегко.

После первого часа схваток у Хэйко открылось кровотечение.

Врач сказал:

Некоторое количество крови вполне естественно. Причин для беспокойства нет.

На пятом часу кровотечение сделалось обильным, а ребенок все еще даже не показался.

Я ничего не могу поделать с кровотечением, пока ребенок не покинет ее чрево, — сказал врач Старку.

На пятнадцатом часу Хэйко пришлось прилагать все усилия, чтобы оставаться в сознании. Простыни и полотенца под ней мгновенно делались темно-алыми — их едва успевали менять.

Если она сейчас уснет, мы потеряем их обоих, — сказал доктор.

На двадцатом часу Хэйко напряглась в последний раз, выпустила ребенка на свет и потеряла сознание. Ребенок, крепкий и здоровый, тут же заорал во всю глотку.

Я попытаюсь ее спасти, мистер Старк, — сказал врач, — но вы же сами понимаете: она — хрупкая женщина, и она потеряла очень много крови.

Ее мужества хватит на десятерых мужчин, — сказал Старк.

Несомненно, сэр, — согласился врач. — Но все это мужество, как ни крути, заключено в маленьком, уязвимом теле.

Я назову его Макото, — сказала Хэйко. Она лежала в постели и держала на руках малыша, завернутого в пеленку. Она подарила князю Гэндзи сына и наследника. Как только он узнает об этом, он тут же призовет ее обратно в Японию. — Макото означает «истина».

Хэйко представила себе деревья в Японии; сейчас их листва покраснела, возвещая приближение зимы. Она всегда любила осень; увядание летних цветов и опадание листьев никогда не нагоняли на нее печаль. После зимы всегда настает весна.

Макото — хорошее имя, — сказал Старк. Он сдерживал слезы, чтобы не беспокоить Хэйко.

«Мне удалось остановить кровотечение, — сказал врач, — но лишь потому, что у нее почти не осталось крови. Но оно начнется снова. Мне очень жаль, мистер Старк».

Он очень похож на князя Гэндзи, ведь правда? — спросила Хэйко.

Он прекрасен, как его мать, — сказал Старк.

Хэйко улыбнулась. Несмотря на всю ее слабость и бледность, ее улыбка была сияющей, словно заря.

Льстец, — сказала она. Затем она обеспокоенно нахмурилась и отодвинула пеленку от лица Макото. — Это неправда, верно? Он ведь не очень похож на меня?

Почему ты хмуришься? — спросил Старк. — Ему повезло, если он будет похож на тебя. Он будет красивее всех этих героев театра Кабуки, которых так любят женщины.

Он — не персонаж из пьесы Кабуки, — возразила Хэйко. — Он — следующий князь Акаоки. И для него куда лучше было бы, если бы он был похож на своего отца. Тогда его официальной матери легче будет полюбить его.

Мать — это мать, — сказал Старк. — Что значит — «официальная мать»?

Я не из знатного рода, — пояснила Хэйко. Она погладила сына по пухлой щечке. Он блаженно посапывал. — Князь Гэндзи должен жениться на знатной даме. Она и будет матерью Макото. — Она заметила, как изменилось лицо Старка, и сказала: — Не печалься. Я буду часто видеться с ним. Князь Гэндзи построит для меня отдельный дом. Возможно, он даже возвысит меня до статуса наложницы. А если и нет, это особого значения не имеет. Все равно мой сын — его наследник.

Час спустя кровотечение возобновилось.

Я умираю, — сказала Хэйко.

Нет! — не выдержал Старк. — Нет!

Принеси Макото.

Сатико принесла спящего младенца и протянула его Хэйко. Но та покачала головой.

Держи его ты, Сатико. Пусть он не почувствует тень смерти. Держи его и заботься о нем, пока князь Гэндзи не велит вернуть его домой.

Сатико попыталась что-то сказать в ответ, но не смогла. Прижав ребенка к груди, она упала на колени и разрыдалась, не в силах сдержаться.

Хэйко обратилась к Старку.

Мы не боимся смерти. Мы с тобой слишком часто были ее посланцами, чтобы бояться ее.

Да, — сказал Старк.

Хэйко протянула ему руку.

Помоги мне, — сказала она. — Я хочу видеть Японию.

Хэйко сидела в экипаже, привалившись к Старку. Они остановились на гребне холма, высящегося над заливом и глядящего на запад, на Тихий океан.

Утро было ясным, но Хэйко сказала:

Туман. Я всегда любила туман. Когда я смотрю на него, то почти верю, что самые невероятные мечты сбудутся.

Хэйко! — позвал Старк.

Но она уже ушла.

Когда Старк вернулся домой, ему казалось, что он и сам умер.

Но потом он прошел в комнату Хэйко и увидел там Сатико. Она по-прежнему сидела на полу, всхлипывая, и прижимала к себе ребенка.

Старк обнял их обоих.

Младенец проснулся, и вскоре они плакали уже втроем.

 

1882 год, замок «Воробьиная туча»

Откровения Гэндзи настолько потрясли Макото, что он едва заметил, когда Гэндзи — то есть, его отец — извинился и вышел из комнаты. Мало того, что человек, о котором он с раннего детства думал как об отце, оказался не отцом ему — выяснилось, что и его мать ему на самом деле не мать. Макото начал вновь воспринимать окружающую действительность лишь после того, как обнаружил, что сжимает в руке ладошку своей маленькой единокровной сестры. Они поднимались по узкой лестнице.

Куда мы идем?

Навестить госпожу Сидзукэ, — отозвалась девочка.

Я думал, ты и есть госпожа Сидзукэ.

Я имею в виду первую госпожу Сидзукэ, мою тезку. Меня назвали в честь нее. Похоже, ты ничего не знаешь ни о себе, ни о своей семье. А это означает, что тебе нужно начать с самого начала.

А начало есть? — спросил Макото. — Если да, я буду очень рад.

Спираль лжи уходила вдаль и казалась Макото бесконечной.

Начало есть всегда, — сказала его сестра. — Не будь начала, откуда брался бы конец? Конечно же, и то, и другое — явления временные.

Временные? Как может что-то, уже случившееся в прошлом, быть временным? Оно же уже произошло и завершилось.

Из того, что начало и конец существуют, еще не следует, что все на самом деле прошло и завершилось, — сказала Сидзукэ. — Они что, там, в Америке ничему тебя не учили?

 

1308 год, монастырь Мусиндо

С тех пор, как госпожа Новаки прибыла в монастырь и привезла с собой свое ущербное дитя, прошло шестнадцать лет. За прошедшие годы преподобная настоятельница Суку часто размышляла о событиях, послуживших причиной изгнания. Ее подталкивали к этим размышлениям крики и стоны, несшиеся из кельи Сидзукэ в любое время дня и ночи. Хотя высокое положение избавляло ее от грязной работы по хозяйству, настоятельница по своей воле часто мыла и кормила безумную девочку. Прочие обитательницы монастыря восхищались тем, что настоятельница способна без колебаний прикасаться к грязному телу и бестрепетно переносить самые отвратительные картины и запахи. Все они соглашались с тем, что настоятельница являет собою безупречный образец человека, идущего по пути сострадания, предписанному Буддой.

Поведение Сидзукэ оставалось неизменным на протяжении шестнадцати лет, и все эти шестнадцать лет настоятельница продолжала обращаться с нею со все той же неизменной добротой. Хотя непостоянство и непредсказуемость были универсальными законами, настоятельница привыкла считать, что три вещи навеки останутся неизменными: безумие Сидзукэ, невнятные ночные кошмары, терзающие саму настоятельницу со времен рождения Сидзукэ, и ее молитвы.

А затем однажды утром настоятельница проснулась необычайно бодрой и отдохнувшей, и поняла, что за прошедшую ночь ее не посетил ни один кошмар. Она все еще размышляла над этим благим чудом, когда к ней примчались две запыхавшиеся монахини.

Преподобная настоятельница!

Да?

Преподобная настоятельница, Сидзукэ очнулась!

Настоятельница мгновенно поняла, что имеют в виду монахини. Над монастырем не висело больше эхо безумных воплей. Сидзукэ молчала лишь когда спала, да и то не всегда. И никогда не молчала во время бодрствования.

Настоятельница закрыла глаза и молча принялась молиться, вознося благодарность за то, что у Сидзукэ, быть может, появилась возможность избавиться от безумия. Она уже собралась было встать, как вдруг ее поразила мысль о совпадении. Сидзукэ умолкла в тот самый день, когда она сама освободилась от ночных кошмаров. Связаны ли между собою эти два явления, и если да, то не носит ли эта связь зловещий характер? Она снова закрыла глаза и помолилась еще, прося божеств-хранителей защитить ее, если безумие, сделавшись тише, сделается еще и более вредоносным. Затем она вместе с монахинями отправилась в келью к Сидзукэ.

Девушка сидела на полу и молча глядела на них. Никогда прежде настоятельница не видела, чтобы взгляд Сидзукэ был настолько сосредоточенным, и вообще чтобы ее поведение настолько походило на поведение нормального человека.

Доброе утро, Сидзукэ, — поздоровалась настоятельница.

Сидзукэ не ответила, но продолжала смотреть на настоятельницу со спокойным интересом. Настоятельница за руку отвела девушку в купальню, вымыла ее и одела в чистую одежду. Исцеление продлилось лишь до окончания месячных, а затем Сидзукэ вновь овладел хаос.

На следующий месяц, когда у нее во второй раз пошла кровь, Сидзукэ удалось добиться передышки на более долгий срок. На третий месяц она еще крепче ухватилась за реальность. Поначалу ее все еще нужно было переодевать и купать по нескольку раз на дню, поскольку Сидзукэ не сразу уразумела необходимость наведываться в отхожее место. Но не прошло и недели, как она этому научилась. К осени посторонний человек мог бы подумать, что Сидзукэ просто еще одна из здешних монахинь: вся разница сводилась к тому, что она была моложе всех прочих, постоянно помалкивала и вместо обычных дневных хлопот сидела и созерцала происходящее. Она перешла от буйного безумия к постоянно затуманенному состоянию сознания. Она больше не кричала от страха, не плакала и не съеживалась по неведомым причинам, хотя иногда отключалась от действительности, как и прежде, и застывала, полуприкрыв глаза, словно находилась в этот момент не здесь, а где-то в ином месте. Иногда казалось, будто Сидзукэ понимает, что ей говорят, а иногда — что нет. Она все-таки не была такой, как остальные, хотя ей и сделалось намного лучше. Иногда по ночам настоятельница заглядывала к ней и обнаруживала, что девушка сидит на постели с открытыми глазами и смотрит в никуда.

Очевидная связь между новообретенным здравым рассудком Сидзукэ и началом ее менструаций беспокоила настоятельницу. Она сама не могла точно сказать, есть ли под этим беспокойством реальные основания, или оно порождено исключительно старым поверьем, гласящим, что женские кровотечения и ведьмовство тесно связаны между собою.

Приближалось время ежегоднего осеннего визита госпожи Киёми. Вдова предыдущего князя Акаоки и мать нынешнего была одной из двух главных покровителей монастыря Мусиндо. Второй, господин Бандан, правитель Кагами, никогда здесь не появлялся. На этот раз преподобная настоятельница Суку с особым нетерпением ждала визита госпожи Киёми. Ведь та могла засвидетельствовать чудесное исцеление, сотворенное бесконечным состраданием Будды, шестнадцатью годами непрестанных молитв и ее щедрыми пожертвованиями.

Но когда настоятельница вышла к воротам монастыря, чтобы поприветствовать отряд путников, прибывших из княжества Акаока, то, к разочарованию своему, не увидела среди них своей благородной покровительницы. На этот раз князь Хиронобу, ее сын, приехал без матери.

По правде говоря, я приехал вместо нее, — сказал Хиронобу. — К глубокому моему прискорбию, я вынужден сообщить вам, что моя мать смертельно больна. Врачи говорят, что она не переживет этой зимы. Я отправился в эту поездку исключительно по ее настоянию. Мы разобъем на эту ночь лагерь под стенами монастыря, а наутро я отправлюсь обратно.

Мы будем молиться за нее, — сказала настоятельница.

Охватившая ее печаль была воистину глубока. Судьба изрекла свой приговор с безжалостной жестокостью. Госпожа Киёми никогда не увидит, какие плоды принесло ее доброе отношение к Сидзукэ. Да, она узнает об этом из письма, которое настоятельница передаст ей с ее сыном. Но она навсегда будет лишена радости увидеть чудесное преображение собственными глазами.

Правила монастыря не дозволяют мужчинам заходить сюда ни при каких условиях. Пожалуйста, подождите здесь. Давайте выпьем чаю у ворот, вы — снаружи, а я — внутри.

Одна из старших монахинь придвинулась поближе к настоятельнице и тихо, так, чтобы не услышал никто из самураев, поинтересовалась:

Преподобная настоятельница, а благоразумно ли это? Священные врата защищают Мусиндо от проникновения зла. Устанавливать здесь навес и устраиваться посередине — значит отрицать эту защиту. Демоны неизбежно заметят подобную уязвимость.

Этот навес невелик, — отозвалась настоятельница, — и будет установлен здесь лишь на краткий срок.

Ее переполняла печаль, вызванная болезнью госпожи Киёми, и радость, вызванная выздоровлением Сидзукэ. Эти чувства неким невозможным образом наполняли ее душу одновременно. Прилив и отлив не могут случиться одновременно. Это замешательство и заставило преподобную Суку настоять на своем приглашении. Ей суждено было жалеть о допущенном промахе до конца своей жизни.

Монахини с одной стороны и самураи с другой установили навес, подали чай и уселись ждать. Судя по выражению лиц, им всем было не по себе. Все они верили в то, о чем говорила старая монахиня. Лишь преподобная настоятельница Суку и князь Хиронобу чувствовали себя вполне уютно. Они вспоминали о прошлом, и князю, который был намного моложе своей собеседницы, оно казалось куда более далеким. Ведь когда Суку стала настоятельницей этого монастыря, Хиронобу было всего восемь лет.

Я помню, как стоял на этой скале, — сказал Хиронобу, — а Го строго порицал меня за то, что я делаю из себя мишень для убийц. Вы, наверное, не помните Го, моего телохранителя. Он только раз приезжал сюда вместо со мной и с матушкой, и вряд ли встречался с вами.

Вы были маленьким мальчиком, — сказала настоятельница и отвела взгляд, погрузившись в воспоминания. — Но вы уже успели одержать две великие победы. Госпожа Киёми очень гордилась вами.

Я помню, как… Хм, действительно ли я помню то, что произошло, или лишь воображаю, будто помню? — Хиронобу рассмеялся. — Мы — столь ненадежные свидетели собственных жизней!

Настоятельница повернулась к Хиронобу, собираясь ответить. Князь как раз подносил чашку ко рту, и рука его застыла в воздухе на полдороге. Он смотрел мимо настоятельницы куда-то во двор монастыря.

Глаза его засверкали.

Лицо его напряглось, и черты сделались более резкими.

Губы слегка разомкнулись, и видно было, что князь стиснул зубы.

Он резко, судорожно вздохнул.

И задержал дыхание, как будто собрался нырнуть в глубокие воды.

Настоятельница обернулась. И увидела, что к ним идет Сидзукэ. Настоятельница снова посмотрела на Хиронобу; князь по-прежнему сидел, словно громом пораженный. Когда Суку вновь перенесла внимание на Сидзукэ, она услышала, как у Хиронобу вырвался долгий, потрясенный вздох. И она увидела Сидзукэ такой, какой ее, должно быть, видел Хиронобу.

Молодая женщина в тускло-коричневом монашеском одеянии двигалась со сверхъестественной грацией. Из-под капюшона выглядывало лицо, бледное, но при этом яркое, словно лунный свет. Руки с длинными, сужающимися к кончикам, женственными пальцами, напоминающими изящные изображения Сострадательного. Глаза, слишком большие, чтобы их можно было назвать красивыми, и слишком захватывающие, чтобы их можно было назвать как-нибудь иначе. Нос безукоризненной формы, и при этом достаточно маленький. Губы, маленькие и полные, и подбородок, идеально завершающий овал лица.

Настоятельница впервые взглянула на Сидзукэ с этой точки зрения, и была так потрясена, что не сумела достаточно быстро отреагировать. Прежде, чем она успела сказать хоть слово, приказать монахиням увести девушку, Сидзукэ уже стояла рядом с навесом. Она посмотрела на Хиронобу и просияла, как будто узнала его.

Сидзукэ улыбнулась и произнесла: «Аната». Ты.

Монахини и самураи потрясенно ахнули. Это было первое слово, произнесенное Сидзукэ — но не это вызвало всеобщее потрясение. «Аната» было чересчур фамильярным обращением для монахини, да и вообще для любой женщины, разговаривающей с мужчиной, которого она видит впервые в жизни, и уж тем более когда этот мужчина — знатный господин. Хуже того: Сидзукэ произнесла это слово тихо, чуть растягивая гласные, с едва заметным намеком на женственное пришептывание; так говорят в опочивальне, когда одно-единственное слово выражает полнейшую близость.

Сидзукэ! — позвала настоятельница. Она встала, постаравшись закрыть девушку от Хиронобу. — Сейчас же возвращайся в храм.

Две монахини тут же, не ожидая приказа, пришли к ней на помощь, подхватили Сидзукэ под руки и повели прочь.

Прошу прощения, мой господин. Девушка не в себе. Она сама не знает, что говорит.

Сидзукэ… — повторил Хиронобу. — Так это и есть Сидзукэ?

Он не отрывал от девушки взгляда, пока она не вошла в храм и не скрылась из глаз.

Она безумна, мой господин. Она безумна с самого младенчества. Из-за этого она очутилась здесь — и здесь и будет пребывать до самой смерти.

Когда я был мальчиком, то всякий раз, когда приезжал сюда с матушкой, я пытался придумать способ взглянуть на нее. Про нее ходили самые ужасные слухи. Некоторые даже говорили, будто она не человек — ну, или не совсем человек. Мы с друзьями пытались угадать, какой же у нее мех: барсучий, медвежий или лисий?

Она с тем же успехом могла бы быть барсуком или лисой, — сказала настоятельница. — Она не говорит осмысленно, не умеет заботиться о себе, не умеет даже содержать себя в чистоте. Во времена обострения ее приходится содержать взаперти. А затем ее приходится мыть, потому что она вся измазывается в нечистотах.

Какое несчастье, — сказал Хиронобу.

Преподобная настоятельница Суку надеялась, что ее обескураживающие слова окажутся достаточно обескураживающими.

Но этого не случилось.

Хиронобу действительно уехал на следующий же день, рано утром, как и сказал. Но вскорости самолично привез настоятельнице письмо, извещающее о смерти его матери. Поводом для возвращения послужило то, что Хиронобу привез с собою урну с прахом госпожи Киёми.

Я прошу, чтобы ее прах в течение ста дней хранися в храме Мусиндо, — сказал Хиронобу. — После этого периода молитвы я верну его в усыпальницу «Воробьиной тучи».

Он поклонился и поставил урну на столик перед собой. Как и в прошлый раз, они встретились под открытым небом. Впрочем, на этот раз навес, под которым они сидели, был установлен полностью за стенами монастыря, вдали от ворот, и так, чтобы с этого места нельзя было заглянуть вовнутрь.

Будет исполнено, мой господин, — сказала настоятельница, принимая урну, и низко поклонилась. — Мы будем непрерывно читать над ним сутры на протяжении ста дней. Но ваша безгрешная матушка не нуждается в подобном вспомоществовании, чтобы достичь наилучшего перерождения. Она и так обретет его благодаря множеству свершенных ею добрых дел.

После того, как пройдет сто дней, я лично доставлю ее урну вам.

Со времен своего возведения в сан настоятельницы преподобная Суку никогда не покидала храм больше чем на несколько часов. Однако же, страх перед возвращением Хиронобу превозмогал ее нежелание выходить в мир. Чем чаще он будет появляться рядом с Мусиндо, тем больше опасность того, что они с Сидзукэ встретятся снова. Первая встреча, хоть она и заняла всего несколько секунд, казалась настоятельнице чрезвычайно зловещим предзнаменованием.

Благодарю вас за вашу доброту, преподобная настоятельница. Но вам вовсе нет необходимости предпринимать столь трудное путешествие. Я останусь здесь до истечения этого срока.

Господин?

Хиронобу указал на окрестный лес.

Во время моего последнего визита я вдруг ощутил наслаждение от пребывания в подобной нетронутой глуши. Этот лес явно ближе к творению богов, чем подстиженные, лишенные свободы незначительные леса юга. Потому я решил построить здесь небольшую хижину и пожить вдали от мира.

Я всегда полагала, что горные леса Сикоку — одни из самых диких и глухих во всей стране, — сказала настоятельница. — Разве не в них случалось бесследно сгинуть целым армиям завоевателей? Разве сравнятся с ними здешние холмы и редкие леса?

Она говорила совершенно спокойно, вопреки полному отстуствию спокойствия в душе. Нет, не сосны, горные ручьи и долины завладели вниманием Хиронобу. Во время их беседы князь не поглядывал на ворота. Он вообще ни разу не взглянул в ту сторону. Чтобы столь последовательно избегать этого, ему нужно было непрестанно об этом думать, и никак иначе. И это уже само по себе служило для настоятельницы доказательством его истинных желаний.

Рассказы изрядно преувеличивают дикость лесов Сикоку, — сказал Хиронобу.

А как же ваше княжество? Не воспользуются ли ваши враги столь долгим вашим отсутствием?

Нет, пока Го на страже. Никто не посмеет.

А как насчет самого Го?

Он защищал и опекал меня, словно второй отец, с самых ранних лет моей жизни. Если я не могу полагаться на него, значит, я не могу полагаться на то что солнце и луна останутся в небе, а земля — у меня под ногами.

Эту землю часто сотрясают землетрясения, — сказала настоятельница. — Возможно, это следует воспринять как урок.

Хиронобу рассмеялся.

Очевидно, я не поэт. Мне не хватает воображения выразить то, что я имею в виду.

Поскольку Хиронобу не собирался уезжать, настоятельница сделала единственное, что ей оставалось. Она приставила монахинь непрестанно охранять ворота монастыря и тропу, ведущую к келье Сидзукэ. Сидзукэ никуда не пускали одну. На ночь ее запирали в келье.

Дни сменялись днями безо всяких происшествий, а недели — неделями. В храме беспрестанно звучали сутры. Настоятельница даже начала было думать, что ее подозрения были излишни.

Она встречалась с Хиронобу раз в неделю за стенами монастыря. Они говорили исключительно о госпоже Киёми. Казалось, Хиронобу чувствует себя легко и свободно. Возможно, здешние леса и вправду стояли ближе к замыслу творения, чем более густонаселенные части страны. Возможно, благословение богов защитит их всех.

Однажды ночью, проснувшись, настоятельница обнаружила, что сидит на постели. Одежды ее промокли от ледяного пота. Тело горело в лихорадочном жару. Настоятельница не помнила явившегося ей кошмара — от него осталось лишь непреходящее ощущение ужаса. Она быстро поднялась и, даже не переодевшись, кинулась к келье Сидзукэ. Холод осенней ночи забирался под влажное кимоно и пронизывал тело до костей.

Монахиня, охраняющая келью, сидела в позе лотоса. Но голова ее склонилась набок, и вдохи и выдохи сопровождались тихим похрапыванием.

Дверь кельи была приоткрыта.

Сидзукэ исчезла.

Настоятельница пробежала через двор монастыря, выскочила за ворота и помчалась прямиком к хижине Хиронобу, построенной в самой глухой части леса между монастырем и зимним ручьем, который в это время года представлял из себя лишь каменистое русло.

Хиронобу в хижине не было. Равно как и Сидзукэ. И никого из самураев князя.

Настоятельница осмотрела все вокруг. Она не нашла никаких следов, которые свидетельствовали бы, что здесь за последнее время кто-то проходил. В отчаяньи она запрокинула голову и устремила взгляд в небо.

Тусклый серпик молодой луны слал ей с небес жутковатый свет.

Настоятельница ничего не говорила. Она слышала вокруг себя множество голосов.

Она умрет! — всхлипнул кто-то. — И что тогда будет с нами?

Мы будем продолжать идти по пути Будды.

Что ты такое говоришь? Без преподобной настоятельницы Суку никакого Пути не будет. Князь Хиронобу и господин Бандан оставят нас.

Она права. Мусиндо находится далеко от их владений. Они проявляют интерес к такому удаленному месту только ради преподобной настоятельницы.

Настоятельница помнила, как бежала в ночи. Она открыла глаза. Оказалось, что она лежит в своей комнате, а вокруг ее постели столпились монахини. Многие плакали.

Преподобная настоятельница!

Сидзукэ, — сказала настоятельница.

Сейчас ночь, преподобная настоятельница. Она у себя в келье.

Покажите мне. — Настоятельница попыталась встать и обнаружила, что у нее не хватает на это сил. Две монахини практически отнесли ее из ее комнаты к Сидзукэ. Монахиня, которая перед этим спала, теперь бодрствовала.

Дайте мне взглянуть.

Монахини приподняли настоятельницу, чтобы она могла заглянуть в маленькое окошко. Сидзукэ спала на боку, лицом к стене.

Кто принес меня ко мне в комнату?

Преподобная настоятельница?

Из леса. Кто принес меня обратно в монастырь?

Монахини переглянулись.

Преподобная настоятельница, мы услышали крик в вашей комнате и прибежали туда. Вы лежали в горячке, между бодрствованием и сном, и не могли окончательно перейти ни в то, ни в другое состояние. Мы просидели рядом с вами много часов.

Здесь был какой-то обман. Обман, мучение и хитрость. Монахини ни в чем не виноваты. Они не участвуют в этом обмане. Они сами обмануты. Хиронобу, должно быть, околдован. Сидзукэ воспользовалась своими новообретенными темными силами, чтобы бежать из этого святого места и творить злодеяния в миру. Но настоятельницу она не одурачила. Суку знала, что была в лесу. Она это не придумала. Хиронобу, находящийся под заклятием Сидзукэ, отнес настоятельницу обратно. Ведьма сделалал их невидимыми, и их никто не заметил. Потому-то настоятельница, прийдя к хижине Хиронобу, не увидела там ни его, ни Сидзукэ. Их тоже скрывало заклинание.

Она умерла, — услышала она голос какой-то монахини.

Нет, она снова потеряла сознание, — возразила другая.

Это заразно?

Непохоже. Я думаю, это мозговая горячка. Такая же была у моего двоюродного брата. Он сошел с ума и так уже и не поправился.

Настоятельница ничего не сказала. Она вся ушла в слух. Она слышала, как негромкие всхлипы удалялись и наконец смолкли вдали. Она долго еще, очень долго продолжала прислушиваться, но не слыхала больше ничего, кроме стука собственного сердца.

Той же ночью — или эта ночь уже прошла и наступила другая? — настоятельница проснулась. Недавнее возбуждение и беспокойство в ее душе сменилось глубоким покоем. Решение пришло к ней само. Существовали два способа добиться того, чтобы Сидзукэ не убежала. Первый — убить ее. Этим способом настоятельница воспользоваться не могла. Все последователи Сострадательного клялись никогда не отнимать жизнь, ни у человека, ни у животного. Придется прибегнуть ко второму способу.

Настоятельница выскользнула из своей комнаты. Она не могла пойти в зал для медитаций, поскольку там до сих пор читались сутры по госпоже Киёми. Она отправилась на кухню и уселась там, приняв позу лотоса. Так она сидела и медитировала до тех пор, пока первый, тусклый свет не возвестил о том, что час кролика сменился часом дракона; затем она встала и направилась в келью к Сидзукэ. Она прихватила с кухни длинный нож для нарезки овощей.

Настоятельница решила, что избавит Судзукэ от проклятия. Она уничтожит ее красоту, а без этой красоты ни Хиронобу, ни какой-либо другой мужчина ее не пожелают. Сидзукэ останется в монастыре, которому она принадлежит. Она отрежет Сидзукэ язык, раз та начала говорить — ведь ведьмы говорят только ложь. Сидзукэ останется бессловесной, какой и была всегда. Она ослепит ее, потому что зрение лишь вводит ее в обман. Сделавшись слепой, Сидзукэ впадет в прежнее свое мучительное состояние, но зато уже не встанет на дурной путь. Настоятельница будет заботиться о Сидзукэ, как заботилась всегда, с терпением и состраданием, до конца ее дней.

Так оно и будет. В душе настоятельницы не было сомнений, сердце билось ровно, и рука с ножом не дрожала.

Преподобная настоятельница.

Монахиня, дежурившая у кельи Сидзукэ, посмотрела на приближающуюся настоятельницу с испугом. Взгляд ее метнулся от лица настоятельницы к зажатому в руке ножу, затем обратно. Монахиня встала.

Преподобная настоятельница! — повторила она.

Настоятельница не ответила. Она прошла мимо монахини, отворила дверь и вошла в келью. Она решительно прошагала через темную комнату к постели, на которой спала девушка, опустилась на колени и сдернула с нееодеяло.

Сидзукэ уже не спала. Она посмотрела на настоятельницу и произнесла второе слово в своей жизни.

Мама, — сказала Сидзукэ.

Настоятельница отшатнулась. Она почувствовала, как кто-то схватил ее, и услышала чьи-то восклицания. Пальцы ее разжались, и нож выпал из руки.

Они стояли у ворот монастыря Мусиндо. Здесь же присутствовали все монахини. А также — князь Хиронобу, Сидзукэ и множество самураев на прекрасных боевых скакунах. Преподобная настоятельница сидела и молча слушала разговор. Происходило ли все это на самом деле или было всего лишь видением? Она сама точно не знала. А потому помалкивала и слушала.

Какое счастье, что вы очутились там и предотвратили трагедию, — сказала одна из монахинь.

Я искренне этому рад, — отозвался Хиронобу.

Как много произошло за сто дней, — сказала монахиня. — Много радостного и много горестного. Но все это — шаги на пути Будды, не так ли?

Я рад, что она достаточно поправилась, чтобы присутствовать на свадьбе, — сказала другая монахиня. — Кажется, это радует ее.

Интересно, вернется ли к ней когда-нибудь дар речи? — сказала еще одна.

Как это печально, — сказала первая монахиня, — что она утратила его тогда же, когда вы его обрели, госпожа Сидзукэ.

Да, — согласилась Сидзукэ. — Это воистину очень печально.

Монахиня взяла ящичек, обернутый белой тканью, и передала его Хиронобу.

Пусть госпожа Киёми вечно будет наслаждаться покоем Сострадательного, — сказала она.

Отряд собрался уезжать. Хиронобу помог Сидзукэ взобраться на лошадь, прежде чем самому сесть в седло.

Да будете вы благословлены здоровьем, преуспеянием и всеми сокровищами семейной жизни, мой господин, и вы, моя госпожа, — сказала монахиня. Все монахини поклонились.

Настоятельница встала.

Да будешь ты и все твое потомство навеки проклято красотой и одаренностью.

Преподобная настоятельница!

Мне очень жаль, — сказал Хиронобу Сидзукэ. — Если бы можно было сделать для нее хоть что-нибудь, кроме как заботиться о ней, я бы непременно это сделал.

Ее проклятие… — вымолвила Сидзукэ.

Она сошла с ума, — сказал Хиронобу. — Красота и одаренность — это благословение, а не проклятие.

Сидзукэ промолчала. Она посмотрела на настоятельницу, и их взгляды встретились. Отряд уже тронулся с места, а они все смотрели друг другу в глаза. Хиронобу мог этого не понимать, но настоятельница знала, что Сидзукэ осознает правду, поскольку они обе были отмечены этим проклятием.

Красота и одаренность — воистину проклятие.

Настоятельница больше не знала, то ли она старуха, то ли юная девушка, то ли она грезит, то ли сошал с ума, есть ли между этими понятиями хоть какая-нибудь разница и имеет ли это хоть какое-нибудь значение. Вопросы, не имеющие ответов, поглощали всю ее энергию, денно и нощно. Она никогда более не произнесла ни единого слова.

Следующей весной она умерла во сне. Преподобной настоятельнице Суку, что некогда была красавицей Новаки, дочерью господина Бандана, не исполнилось и тридцати двух лет.

 

1882 год, поместье князя Гэндзи на реке Тама, рядом с Токио

Ожидая, пока его примут, Цуда размышлял о тех невероятных переменах, что произошли за столь краткий срок. И сам город был тому первым примером. В дни молодости Цуды это был Эдо, столица сёгуна, чей клан, Токугава, правил Японией на протяжении двух с половиной веков. Теперь же не только времена власти Токугава ушли в прошлое, вместе с самим институтом сёгуната, но и на смену Эдо пришел Токио. Это было нечто большее, чем просто смена имени. Токио был новой столицей императорского семейства, до этого тысячу лет проживавшего в Киото. Император Мицухито стал первым, кто сделал центром своего правления Токио, и первым императором за последние шестьсот лет, который реально принялся править.

Жизнь самого Цуды тоже была превосходным примером перемен на более низком уровне. Он родился в крестьянском семействе, в удаленном княжестве Акаока. Его талант к строительству зданий привлек к нему внимание князя Гэндзи, и ему поручили важное задание, строительство христианской церкви. Другой талант Цуды, умение разместить здание в счастливом месте, проистекал из его серьезного, почти по-религиозному ревностного отношения к фэн-шуй. Сочетание двух этих талантов и возвысило Цуду до нынешнего положения компаньона, советника и делового партнера своего бывшего князя. Определяя наилучшее место для постройки церкви, Цуда обнаружил таинственный сундучок, украшенный варварским изображением красного дракона над синими горами, в котором содержались еще более таинственные свитки. Цуда до сих пор не знал, какова была истинная роль этих свитков, но многие истово верили, что это была рукопись легендарного, пророческого, магического, давно утраченного «Осеннего моста». Что бы это ни было, но та находка изменила всю его жизнь.

Вошедшая служанка объявила:

Мистер Старк готов вас принять, мистер Цуда.

Макото Старк ждал его в саду, среди причудливо расположенных камней. Цуда полагал, что его примут в более официальной обстановке — как-никак, это их первая встреча. Американцев часто упрекали в том, что они слишком сильно любят неформальную обстановку. Очевидно, это правда. Прогнав с лица выражение недовольства, Цуда поклонился.

Мистер Старк, я счастлив наконец-то встретиться с вами.

Благодарю вас, мистер Цуда.

Макото протянул руку. Поколебавшись долю секунды, Цуда принял ее и энергично потряс.

Ваш отец, мистер Старк-старший, часто говорил о вас. Я почти что чувствую, что знаю вас, хотя и заочно.

Тогда вы находитесь в более выгодном положении, чем я. Чем больше я узнаю о себе, тем меньше знаю.

Макото произнес эти слова так, словно это и вправду доставляло ему беспокойство, а не как обычную условность, позволяющую идти к самопознанию через пустоту. Потому Цуда воздержался от общих слов об освобождающей природе медитативных практик Мусиндо. Ему показалось, что Макото говорит вовсе не об медитации.

В самом деле? — сказал он вместо этого. Это замечание было точно таким же общим местом, пригодным буквально для любой ситуации, и способным — опять же, в зависимости от ситуации, — с равным успехом означать «да», «нет», «может быть», «я согласен», «я не согласен», «я не понимаю, о чем вы говорите», «я вам сочувствую», «продолжайте, пожалуйста», «пожалуйста, перестаньте» и многое другое. Здесь были важны интонации. А потому, поскольку Цуда точно не понял, что Макото имел в виду, он постарался произнести эти слова как можно более нейтральным тоном — то есть, так, чтобы они не означали ничего. Он инстинктивно опасался, что Макото переведет разговор на опасную почву. Он надеялся, что молодой человек не настолько американец, чтобы заводить в лоб специфические беседы. Увы, его надежды тут же разлетелись вдребезги.

Мистер Цуда, хорошо ли вы знали моих родителей?

Мы с мистером Старком совместно ведем дела — в основном в сфере импорта и экспорта, и в банковской сфере, — вот уже на протяжении пятнадцати лет. Все это время мы встречались примерно раз в год, обычно в Гонолулу. Очень удобное место для нас обоих. Но я никогда не имел чести встречаться с миссис Старк.

А до того, как она стала миссис Старк?

Цуда уже начал сожалеть, что вообще встретился с Макото.

В те времена мы с мистером Старком принадлежали к разным социальным слоям, как и с князем Гэндзи. Я никогда не имел случая пообщаться с будущей миссис Старк.

Понятно. — Макото заметил, что Цуде не по себе, и ошибочно приписал это физическому неудобству. — О, прошу прощения, мистер Цуда. Давайте пройдем в дом. Я забыл, что далеко не все так любят прогулки в саду, как я.

Внутри дворец почти целиком был отделан и обставлен на европейский манер. Макото еще не видел его полностью — он гостил здесь всего два дня, а дворец был велик, — но, насколько ему было известно, лишь одно небольшое крыло дворца было обставлено в традиционном японском стиле. И то, что Гэндзи проводил большую часть времени именно там, кое-что о нем говорило.

Цуда выпил шотландского виски вместо сакэ, хотя для виски, пожалуй, было еще рановато. Он постепенно стал предпочитать западные спиртные напитки японским.

Макото внезапно поинтересовался:

Вы знали Хэйко?

Хэйко? Вы имеете в виду знаменитую гейшу? Я знал о ней. В те времена все о ней знали.

Вы никогда не были ее покровителем?

Я?! — Цуда рассмеялся. Виски очень быстро развеселило его. — Даже если бы это было мне по карману — а это не было бы мне по карману, даже если бы я продал все, что владел, и украл имущество всех, кого только знал, — гейша ее ранга и достоинств никогда не снизошла бы до меня. Нет, эта привилегия могла принадлежать лишь знатным господам.

Включая князя Гэндзи?

Да. Они были любовниками. Это не секрет. Их роман напоминал те, о которых пишут в книгах. Я уверен, что когда-нибудь об этом напишут пьесу для театра Кабуки.

Цуда, что ты здесь делаешь?

Князь Саэмон остановился в дверях. Служанка, приведшая его, опустилась на колени, ожидая дальнейших распоряжений. Саэмон был одет, в соответствии с нынешними своими привычками, в прекрасно скроенный английский костюм. Волосы его были аккуратно подстрижены, напоминая прическу, которой в последнее время отдавал предпочтение император. Он не носил бороду, но компенсировал это роскошными усами «а-ля Бисмарк».

Господин Саэмон, — отозвался Цуда, поднимаясь и кланяясь. — Я здесь в гостях у мистера Старка.

Мистера Старка?

Мистера Макото Старка, — пояснил Цуда, — сына мистера Старка-старшего. Он сейчас гостит у князя Гэндзи.

А! — Саэмон вошел в комнату. — Наконец-то мы с вами встретились. Я много лет с нетерпением ждал возможности познакомиться с вами, мистер Старк.

Почему? — спросил Макото.

Саэмон моргнул.

Простите?

За все те годы, что Цуда был знаком с Саэмоном, он никогда еще не видел, чтобы тот оказался захвачен врасплох. Это произошло впервые. Даже этот коварный сын коварного главы тайной службы оказался не готов иметь дело с американцами. Цуда изо всех сил старался сдержать ухмылку.

Почему вам так не терпелось познакомиться со мной? Я ничего из себя не представляю. А много лет назад представлял еще меньше.

Ну, вполне естественно, мистер Старк, что вы были мне интересны — вы ведь ребенок… сын… единственный сын… очень важного друга Японии.

Друг Японии, — повторил Макото. — Я никогда прежде не слыхал, чтобы его так называли, а на моей памяти его называли по-всякому. Так значит, вы хорошо его знали?

Лучше, чем многие, которые могут назваться его знакомыми, но не так хорошо, как близкие друзья.

Служанка, приведшая князя Саэмона, придвинулась к дверному проему, не поднимаясь с колен.

Господин Саэмон, вы желаете подождать здесь? — спросила она.

Да, если мистер Старк и мистер Цуда не возражают.

Вовсе нет, и даже напротив, — сказал Цуда, придвинул стул Саэмону и поклонился. — Возможно, вы сумеете помочь мистеру Старку там, где это не под силу мне. Он спросил меня о Хэйко. Я верно понимаю, что вы и ваш отец знали ее?

Хэйко, — произнес Саэмон и улыбнулся. — Да, мой отец хорошо ее знал, я же — лишь мимолетно.

Цуда был рад, что сумел затронуть тему, доставившую удовольствие князю Саэмону. Саэмон был человеком могущественным, и предполагалось, что он вскорости займет пост министра, может быть, даже министра финансов. А для банкира наподобие Цуды министр финансов был почти что пророком богов на земле.

Что именно вам хотелось бы узнать о Хэйко, мистер Старк? — Саэмон отказался от предлженного Цудой виски и принял от служанки чашку чаю. — В те дни, когда ее слава достигла зенита, вам, должно быть, было… — Он вдруг осекся, как будто его внезапно посетила какая-то мысль. Чтобы замаскировать замешательство, он пригубил чай, и лишь после этого продолжил: — Вы должны были находиться в очень юном возрасте.

Точнее говоря, я попросту еще не существовал. Я родился в 1862 году. Насколько я понимаю, ее карьера завершилась годом раньше, и сразу после этого она покинула Японию.

Да, теперь я припоминаю, — сказал Саэмон. — Она отправилась в Калифорнию в сопровождении вашего отца. Ее отьезду сопутствовали весьма загадочные обстоятельства.

И какого же рода?

Я не уверен, что мне следует о них говорить. Может показаться, будто я распускаю слухи. Все равно никто не знает ничего определенного.

Я вполне согласен на слухи.

Ну, тогда, с вашего дозволения… — Саэмон поклонился. — Поговаривали, будто Хэйко — агент тайной полиции сёгуна. Это могло бы объяснить, почему она часто встречалась с моим отцом — он тогда возглавлял эту организацию. Кроме того, это отчасти объясняло бы и ее отъезд из Японии, поскольку так тем, кому она причинила вред за время работы в этом качестве, было бы труднее отплатить ей той же монетой. Однако же, это не объясняет, что заставило вашего отца взять ее под свое покровительство. Мистер Старк-старший был — и остается — близким другом князя Гэндзи, а князь Гэндзи и мой отец были смертельными врагами.

Что, вправду? А мне казалось, будто вы с князем Гэндзи друзья.

Мы, японцы, погрязли в бесконечной паутине вражды, корни которой уходят на много столетий вглубь. Если мы не вырвем их, мы никогда не догоним Запад. Мы с князем Гэндзи предпочли оставить прошлое позади.

Очень цивилизованное решение, — сказал Макото.

Цуде показалось, что в его словах не было искренности. Но, возможно, дело было в его несколько странном произношении. Цуда заново наполнил свой бокал и стал слушать дальше. До сих пор он не узнал ничего важного. Но похоже было, будто в любой момент могут прозвучать важные откровения — откровения, которые могут сулить прибыль.

Пожалуйста, продолжайте, — сказал Макото.

Незадолго до отъезда Хэйко произошла резня. Деревня отверженных, не имеющая никакой стратегической ценности, была сожжена дотла, а все ее жители убиты. Они не представляли из себя никакой угрозы ни для кого, равно как и не имели ценности, как живые, так и мертвые. Очень странная история.

Деревня отверженных?

Один из пороков эпохи Токугава, ныне объявленный вне закона. В Японии нет больше отверженных. Все японцы равны перед законом, точно так же, как это обстоит в цивилизованных странах Запада.

Это абсолютно не соответствовало истинному положению дел, и Цуда, как и любой японец, прекрасно это знал. Да, действительно, правительство приняло такой закон, но не для того, чтобы на самом деле использовать его, а исключительно для того, чтобы прикрыть срам, оскорбляющий чувства западных держав. Чего они не видят, то их не волнует. С точки зрения Цуды, ничего плохого в этом не было. Цель политики не в достижении неосуществимого совершенства — каковое, кстати, два народа все равно понимают по-разному, — а в неуклонном поддержании различных интересов, для чего следует мудро балансировать между ними и избегать крайностей. В этом искусстве оба князя, как Саэмон, так и Гэндзи, были мастерами, каждый на свой лад. Как ему повезло, что он оказался у них на службе!

Хэйко была из отверженных? — спросил Макото.

Что?! — одновременно вырвалось у Саэмона и Цуды.

Прошу прощения, господа, — кланяясь, сказал Цуда. Лицо его залила краска. — Я вовсе не имел этого в виду. Я только хотел сказать…

Ну и что тут скажешь? Что вообще можно сказать в ответ на столь возмутительную, скандальную, оскорбительную и неимоверно опасную реплику? Опасную не только для того, кто ее произнес, но и для тех, кто слышал. Особенно для него, Цуды! Саэмон — князь (да-да, официально князей больше не существовало, но многие их них сохранили свой престиж, силу, связи и богатство), он занимает ведущее положение среди ветеранов Реставрации, у него много могущественных друзей, и он знает тайны, при помощи которых он может давить на тех, кто иначе не стал бы помогать ему. Цуда же лишен всего этого — он лишь считает и хранит деньги. Зачем он только пришел повидаться с Макото Старком? Дурак! А скоро может стать и мертвым дураком!

А что вас так удивляет? — спросил Макото. — По-моему, тут все очевидно.

Мне — нет, — отозвался Саэмон. Он не сказал ничего больше и смотрел на Макото со спокойствием, которое казалось абсолютно неуместным в данной ситуации.

Ну, ладно, — сказал Макото, — он ушел. Говорите, что вы хотели сказать.

А почему вы решили, что мне есть, что сказать? — поинтересовался Саэмон. Цуда поспешно улизнул, словно крыса из горящего дома. Как может человек, позволяющий себе столь явно проявлять свой страх, думать, что он способен сравняться с людьми, которые рождены были самураями?

Да будет вам, князь Саэмон. Я привык к тому, что меня презирают из-за того, что я — американец в теле японца. Но мне очень не нравится, когда ко мне относятся, словно к умственно неполноценному. Уверяю вас, я вполне нормален.

Что вы, что вы, мистер Старк, в этом никто и не сомневается.

Саэмону представилась редчайшая возможность. Но если он допустит малейшую ошибку, эта возможность превратится в смертельно опасную ловушку, которая может стоить жизни ему самому, а отнюдь не его врагам.

Вся эта история, мистер Старк, — сказал он, — заключает в себе огромную опасность для всех связанных с нею лиц. И эта опасность выходит далеко за пределы правды и лжи. Уже само предположение о том, что знатный человек такого ранга, как князь Гэндзи, мог хотя бы прикоснуться к отверженной, абсолютно неприемлемо. Я вынужден настойчиво просить вас никогда более не повторять его.

Ничего не понимаю. Ранги отменены, и вы сами мне сказали, что отверженных больше не существует. Так кого это может волновать?

Всех, — сказал Саэмон. — В этой стране происхождению придается огромное значение. Если княжеская кровь клана Окумити была замарана, на их чести окажется пятно, которого никто из Окумити никогда уже не сумеет смыть. Будет разрушено множество судеб. Прольется кровь.

Вы сказали — замарана?

Так на это посмотрят.

И вы тоже смотрите на это так?

Конечно же, нет, — сказал Саэмон. — Каждый человек сам решает свою судьбу — предки вовсе не держат ее мертвой хваткой. — Он очень осторожно подбирал слова. Поверят лжи или нет — это в огромной степени зависит от того, как ее представить. — Людям предназначено самим творить себя.

В самом деле? — Макото налил себе еще немного виски и посмотрел сквозь бокал на свет. Потом поставил его, не прикоснувшись к спиртному. — Так что же вы мне посоветуете, князь Саэмон.

Поговорите с вашим отцом, — Саэмон сделал паузу. Сейчас от его слов, и от того, как на них отреагирует Макото, зависело его будущее. — Я всегда считал Мэттью Старка честным человеком — даже излишне честным.

Мэттью Старк мне не отец, — сказал Макото.

Саэмона захлестнула радость; сердце его бешено заколотилось. На протяжении пятнадцати лет все его усилия раскрыть тайну Гэндзи ни к чему не приводили. В свое время он заподозрил, что Макото — сын Гэндзи, а не Старка. Но когда Гэндзи не стал возвращать Макото в Японию, Саэмону пришлось отказаться от этой мысли. Он не мог тогда придумать никаких причин, которые могли бы вынудить Гэндзи оставить сына в Америке. Хэйко — отверженная! Ответ — наряду с орудием, позволяющим им воспользоваться — сам пришел к нему в руки! Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выказать свое возбуждение, он сказал:

Я вас не понимаю, мистер Старк. Как такое возможно?

Прежде всякий раз, когда Макото гневался, он чувствовал, как у него поднимается температура. Теперь же, когда им владел гнев, по сравнению с которым все, испытанное им до сих пор, казалось легким раздражением, вместо жара он ощущал холод. Если бы кто-то прикоснулся к нему сейчас, он наверняка решил бы, что прикоснулся ко люду — Макото был в этом уверен.

Гэндзи не просто солгал ему, не просто отказался от него, не просто отнял у него имя, принадлежавшее ему по праву. Он украл у Макото всю его жизнь. Все, что он помнил, все, что пережил — все было ложью. Все эти воспоминания и весь опыт не принадлежали ему. Они принадлежали другому человеку, которого на самом деле никогда не существовало. В двадцать лет он родился заново, как сын порочного манипулятора и прославленной проститутки. Но и это еще не самое худшее во всей этой истории, если Сидзукэ сказала правду. Один из его родителей выказывал явные признаки наследственной болезни, которая проявлялась как своего рода одержиомсть. Сидзукэ говорила о ней как о провидческом даре, но определенно лишь потому, что ее отец лгал, желая утешить ее. Его отец.

Кто же тогда сам Макото?

Он — ангел мести. Он смоет грех кровью. Сегодня после обеда Гэндзи должен был встречаться с императорскими министрами. Макото перехватит его во дворце. Это будет идеальное место. Пускай сын Гэндзи — сын, которого он настолько стыдился, что на протяжении двух десятилетий отказывался признать, — пускай этот сын положит конец его вероломству. Макото вынул револьвер из-за пояса и проверил барабан. Револьвер тридцать второго калибра, подарок отца — или, точнее, человека, который изображал из себя его отца, — был полностью заряжен и готов к стрельбе.

Макото встал, собираясь уходить. Но когда он повернулся к двери, то увидел перед нишей с висящей там картиной стойку с двумя самурайскими мечами, длинным и коротким.

Вот она, последняя, завершающая деталь.

Он убъет Гэндзи этим самым оружием, мечом, взятым из его собственного дворца. Этим клинком, символизирующим якобы безупречно чистую душу самурая, он пресечет жизнь человека, вся мнимая честь которого — лишь притворство и ложь.

Макото Окумити взял со стойки короткий меч, спрятал его под пиджак и вышел.

 

Императорский дворец, Токио

Приблизившись к мосту через крепостной ров, экипаж Гэндзи поехал медленнее.

Гэндзи до сих пор по привычке думал об этом огромном замке как о сёгунском дворце, точно так же, как этот город до сих пор оставался для него Эдо, так и не став Токио. Свержение сёгуната Токугава, восстановление императорской власти, ликвидация самураев как социального класса, отмена княжеств, небывалый наплыв чужеземцев в Японию, уничтожение последних героических поборников бусидо — все это произошло менее чем за десять лет. Гэндзи восхваляли — и обвиняли — за эти перемены куда более, чем он того заслуживал.

За время Реставрации на него покушались семь раз. Каждое покушение терпело неудачу, потому что так было суждено. Он умрет от руки убийцы, но много лет спустя. Он это предвидел. Это произойдет на заседании парламента, которого пока еще не существует, и он умрет на руках своей дочери, Сидзукэ. В его видении она была молодой женщиной. Сейчас же она всего лишь девочка. Значит, ему гарантировано еще много лет жизни.

Экипаж остановился у ворот Сакурада, тех, через которые Гэндзи следовало войти во дворец. Императорские гвардейцы двинулись ему навстречу, дабы убедиться, что это действительно он. В те несколько мгновений, когда их внимание и внимание его собственных стражников было приковано друг к другу, к экипажу внезапно ринулся молодой человек в европейской одежде, на бегу выхватывая из-под пиджака короткий меч. Прежде, чем стражники заметили его, он оказался в двух шагах от Гэндзи.

Было уже поздно что-либо предпринимать.

Гэндзи увидел направленный на него меч.

Еще мгновение — и клинок войдет ему в грудь. Видение собственной смерти, столько лет служившее ему указанием, оказалось недостоверным. Его убийство не произойдет в отдаленном будущем. Оно случится сейчас.

Гэндзи почувствовал себя одураченным. Ему полагалось увидеть за жизнь три видения. А увидел он всего два, да и то одно оказалось с роковым изъяном.

Узнает ли он своего юного убийцу?

Но клинок не дотянулся до Гэндзи. В тот самый миг, когда убийца сделал выпад, метя прямо в сердце, из-за экипажа выскочил другой молодой человек, и тоже с мечом.

И юноши пронзили друг друга; их боевые кличи и крики боли слились воедино. Гэндзи не узнал неудачливого убийцу. Зато он узнал своего защитника.

Это был его недавно приехавший сын, Макото.

 

Монастырь Мусиндо

Преподобная настоятельница Дзинтоку заглянула в комнату гостя. Старк все еще спал. Мужчина, размещенный в женском монастыре — это было в высшей степени необычно. В прежние времена — что для Японии могло означало и всего лишь пятнадцать лет тому назад, в зависимости от того, о каких временах шла речь, — это было бы попросту невозможно. Но князь Гэндзи лично дал на это дозволение. Серьезность ран Макото и героические обстоятельства, при которых он их поручил, требовали сделать исключение из общего правила. Так сказал князь Гэндзи. Но за этим крылось нечто большее. За всеми словами всегда кроется нечто большее, кто бы их ни произносил.

В данном случае все было вполне очевидно.

Молодой человек, за которого просил князь, оказался тем самым загадочным посетителем, наведывавшимся в монастырь несколькими неделями раньше. Он еще обсуждал с нею общепринятую версию знаменитого сражения у Мусиндо, произошедшего в 1861 году. Он сказал, что знает о нем, потому что его родители присутствовали при этой битве. Когда настоятельница спросила его, кто его родители, молодой человек сказал, что это очень хороший вопрос, и удалился.

Его внешность тоже о многом говорила. Во время своего предыдущего визита он напомнил настоятельнице кого-то, но она никак не могла вспомнить, кого же именно. Теперь же сходство казалось ей настолько очевидным, что ей даже удивительно было, как это она не узнала его сразу же. Конечно же, узнать его, увидев бок о бок с князем Гэндзи, было куда легче. Черты родственного сходства просто бросались в глаза. Он мог приходиться князю племянником, братом или сыном. И, естественно, самым интригующим был последний вариант.

Но если он приходится князю Гэндзи сыном, кто же его мать?

Он сказал, что его родители присутствовали при сражении. В тот день в отряде князя Гэндзи было три женщины. О первой, госпоже Эмилии, речь идти не может. До своей безвременной кончины она успела произвести на свет всего одного ребенка, девочку. Оставались госпожа Нанако и госпожа Хэйко. Опять же, это никак не может быть госпожа Ханако. Она примерно в то же время вышла замуж за господина Хидё и через год после битвы подарила ему дитя. Этот ребенок, господин Ивао, если судить по виду, приходился Макото ровестником, но они совершенно друг на друга не похожи, и как могли бы быть похожи братья. А это означает, что его матерью могла быть лишь госпожа Хэйко. Но возможно ли такое? Если бы она и вправду была матерью Макото, князь Гэндзи взял бы ее в дом вместе с ребенком. Он официально объявил бы ее своей наложницей — это были еще прежние времена, — а то и вовсе бы женился на ней. И уж конечно он не стал бы отсылать их обоих в Калифорнию и не допустил бы, чтобы его сын носил имя другого мужчины, пусть даже этот человек был его верным другом, как Мэттью Старк.

Значит, Макото либо ошибается, либо лжет. Либо настоятельница не замечает какой-то очень существенной детали. Ну что ж, если правду можно выяснить, не исключено, что ей представится такая возможность, прежде чем он покинет монастырь. Произойдет это не скоро, поскольку раны его весьма серьезны. Просто чудо, что он не умер. Ему очень повезло, что меч не задел сердце. А князю Гэндзи повезло, что Макото тоже был вооружен мечом, иначе убийца мог бы и добиться своей цели. Хотя настоятельнице было весьма любопытно, что Макото делал у входа в императорский дворец, да еще и с мечом за пазухой. Прямо совсем как тот убийца.

Настоятельница отправилась в огород к Горо и по дороге встретилась с князем Гэндзи. Тот только что прибыл.

Завидев его, настоятельница низко поклонилась.

Мой господин…

Как себя чувствует Макото?

Мне кажется, лучше. Он работает в огороде вместе с Горо.

Репортеры вас больше не беспокоили?

Нет, мой господин. В последние две недели — нет. Возможно, интерес к этому происшествию ослабевает.

Настоятельница сказала это скорее из соображений вежливости, чем потому, что действительно так предполагала. Ее интерес нисколько не ослабел. Так почему же другим должно перестать быть любопытно?

Очень на это надеюсь, — сказал Гэндзи. Впрочем, он, похоже, тоже не очень верил в то, что сказала настоятельница.

Я шел ко дворцу, чтобы убить тебя, — сказал Макото. Он рыхлил землю вокруг куста.

И вдруг увидел, что кто-то другой намеревается проделать это вместо тебя. — сказал Гэндзи. Он стоял рядом, в тени сосны.

Да.

Так почему же ты защитил меня, если ты шел, чтобы меня убить?

Не знаю, — отозвался Макото. — Когда я увидел его, у меня возникло такое ощущение, будто он собирается обмануть меня, лишить меня того, что мое по праву. А я и так уже был достаточно обманут. Глупо, правда? Ведь я же и сам собирался отнять у тебя жизнь.

Не расстраивайся, — улыбнувшись, сказал Гэндзи. — У тебя еще будет такая возможность. Вот выздоровеешь и придумаешь что-нибудь новенькое.

Макото коротко рассмеялся, но тут же задохнулся и схватился за грудь.

Да, я придумаю что-нибудь новенькое. Совершенно новенькое. Когда меч вошел мне в грудь, меня посетило внезапное озарение, или, если так можно выразиться, я увидел перед своим мысленным взором лицо. Знаешь, чье?

Хэйко.

Нет. Князя Саэмона. Я остознал в тот миг, что он тоже манипулировал мною, и очень искусно.

Уж не утверждаешь ли ты, что это Саэмон сказал тебе убить меня?

Что ты, совсем наоборот. Он сказал все, что только мог, чтобы убедить меня проявить снисхождение и простить тебя. Подчеркиваю — сказал. Но смысл сказанного не вполне соответствовал словам. У него это превосходно получается. Ты разве не замечал?

Конечно, замечал. Я никогда не считал князя Саэмона человеком слова — не в том смысле, что он лжет, но в том, что если ты вздумаешь опереться на него, то непременно поскользнешься.

И все же вас связывают тесные отношения, и ты полагаешься на его советы.

Это скорее видимость, игра на публику, чем подлинное доверие, — сказал Гэндзи. — Поскольку князь Саэмон об этом знает, то под этим для меня скрывается еще один уровень правды и лжи, а под ним — еще один, и так бесконечно.

Все говорят, будто ты знаешь будущее наперед, — сказал Макото, — но сейчас ты, хоть ты и пророк, говоришь, словно полный идиот.

Почему же? Разве тебе не кажется разумным поместить твоего врага туда, где ты сможешь за ним наблюдать? Или что вызывает твое неодобрение?

Ты так перехитришь сам себя, точно так же, как и он. Вопрос лишь в одном: кто из вас первым добъется того, что сядет в лужу из-за своего дурацкого умничанья.

Макото выдернул сорняк и отряхнул землю с корней, прежде чем отложить его в сторону.

В огород вошел Горо с мотыгой в руках, прошел по краю и принялся подравнивать границу между огородом и пешеходной дорожкой.

Иногда лучший способ добиться цели — это действовать тупо в лоб, — сказал Макото. Он посмотрел на Гэндзи. — Ты вправду провидец?

На протяжении шестисот лет в каждом поколении в нашем клане рождался тот, кто знал будущее — но те так, как это воображают себе люди, — отозвался Гэндзи.

Да, это мне уже сказала Сидзукэ. Думаю, с твоей подачи.

Полагаю, она со своим простодушием и прямотой сделала это куда лучше, чем удалось бы мне.

И почему мне об этом не сказали раньше? В ее изложении это скорее напоминало проклятие, чем дар.

Мне много что следовало бы уже давно тебе рассказать. Одно умолчание вело к другому, другое — к третьему, и так далее.

Макото пожал плечами.

А какая разница? Все равно провидицей станет Сидзукэ. У меня никаких видений не было.

И у нее тоже. Это свойство проявляется совершенно непредсказуемым образом. Оно часто раскрывается в период созревания, особенно у женщин. А может раскрыться и намного позже. Не существует способа определить, кто из вас это будет.

И я полагаю, что способов подготовиться к этому нету тоже, — сказал Макото.

Только один — просто принять мысль о том, что такое возможно, — отозвался Гэндзи.

Князь умолк и молчал так долго, что Макото решил, что разговор окончен. Он уже решил было отправиться на другой участок огорода, когда Гэндзи заговорил снова.

Насчет признания: я готов признать тебя. И готов объявить своим наследником вместо Сидзукэ.

Макото рассмеялся. Он знал, что это невежливо, но не удержался.

Вопрос не в признании, князь Гэндзи. Я нуждался в нем двадцать лет назад. Теперь в нем нет никакого смысла. Что же касается наследника — у вас уже есть наследница, и вполне подходящая.

И Макото принялся помогать Горо насыпать бордюр.

Горо, — сказал Макото.

Горо, — улыбнувшись, ответил Горо.

Макото, — сказал Макото.

Все так же продолжая улыбаться, Горо сказал: «Кими», и снова сосредоточил внимание на входящее в землю лезвии мотыги.

Макото улыбнулся Гэндзи.

Я твердо намерен до отъезда научить его говорить мое имя.

Если он это сделает, то назовет тебя своим преемником, и тогда ты уже не сможешь уехать.

Макото и Гэндзи посмотрели друг на друга. Макото рассмеялся. Гэндзи лишь улыбнулся — как обычно, легко и едва заметно.

 

1857 год, развалины монастыря Мусиндо

Дети из деревни Яманака часто играли среди развалин старинного храма, расположенных на холме над их долиной. Большинство из них боялись этого места. Здесь всегда раздавались какие-то странные звуки, и если они и не были на самом деле стонами терзаемых душ, завыванием призраков и злобным хихиканьем демонов, то достаточно походили на таковые, чтобы дети навоображали себе все эти кошмары. Это-то и было одной из причин, по которой они сюда приходили, поскольку они, как и все дети, любили побояться — если могли перестать бояться прежде, чем страх сделается нестерпимым. Еще одна причина заключалась в том, что Кими, их заводила, любила играть здесь. А ей это нравилось потому, что она, хоть и была одной из самых младших и самых маленьких в этой компании, была еще и одной из двух детей, которые не боялись этого места. Вторым был Горо. Горо не боялся потому, что он был дурачком, как и его мать, деревенская дурочка. Он не выглядел ребенком, поскольку был крупнее любого мужчины в селе, намного крупнее, да и лицом походил скорее на мужчину, чем на ребенка. На самом деле, он бы уже мог считаться мужчиной, но вел себя настолько по-детски, что у детей никогда даже и не возникало вопроса, отчего он водится с ними.

Однажды, когда они пришли на холм, чтобы поиграть, один из детей вдруг завопил:

Смотрите! Призрак!

У остатков каменной стены, некогда окружавшей храм, виднелся смутный силуэт. Некоторые дети, которые попугливее, кинулись было наутек.

Ничего это и не призрак! — возразила Кими. — Это человек.

Человек сидел настолько неподвижно, а одежда его была настолько неяркой и выцветшей, что казалось, будто он проступает из стены, словно тень. Он был старый, бритоголовый, со впалыми щеками и невозмутимым взглядом ярких глаз. Рядом с ним на земле лежали коническая соломенная шляпа и деревянный посох.

Ты кто? — спросила Кими.

Отрекшийся и паломник, — отозвался неизвестный.

Кими знала, что отрекшийся — это тот, кто ушел от мира. А паломник — это тот, кто странствует в поисках просветления или во искупление какого-то прегрешения. У них в деревне никогда не было ни тех, ни других. У них вообще никого не было, кроме бедных крестьян. Все, что они делали, и сами они принадлежало их господину. Впрочем, бедные крестьяне и не искали просветления, поскольку изможденные люди, постоянно живущие на грани голода, куда больше нуждаются в пище и сне, чем в мудрости. И они не путешествовали во искупление прегрешений, поскольку даже если бы у них и было время путешествовать — а этого времени у них не было, — все равно вся их жизнь была искуплением за грехи, совершенные неведомо когда, то ли в одной из прошлых жизней, то ли в какой другой. Если этот старик — отрекшийся, возможно, его жизнь изменила встреча с Буддой, или с богом, или с демоном. Возможно, он может рассказать что-нибудь интересное.

А от чего ты отказался? — полюбопытствовала Кими.

Почти от всего, — ответил монах.

А где ты путешествовал?

Почти нигде.

Нет, так дело не пойдет. Кими решила спросить что-нибудь попроще.

Как тебя зовут?

Дзенген, — сказал старый монах.

А что значит «Дзенген»?

А что значит любое имя?

Ну, вот мое имя означает «несравненная», — пояснила Кими. — Его зовут Горо, только на самом деле он не Горо. Это мы так сокращаем имя Горосуку, которое означает «мошенник». Уж не знаю, почему его так зовут. Он никогда не мошенничает. А что означает «Дзенген»?

А что значит любое имя? — снова повторил Дзенген.

Я же тебе сказала, что означает мое имя. «Несравненная». — Кими уже засомневалась, то ли этот монах святой, то ли чокнутый. Их частенько трудно было различить, особенно когда дело касалось монахов, исповедующих дзен — а судя по его имени, этот старик был как раз из них. Хотя мог быть и просто сообразительным сумасшедшим.

А что означает «несравненная»?

Ну, я думаю, это означает, что никто не может сравниться со мною.

А что это значит, что никто не может сравниться с тобою?

А что вообще что-нибудь значит? — спросила Кими. — Если ты и дальше будешь задавать вопросы, ты можешь задавать их вечно и так никогда и не получить ответа.

Старый монах сложил руки в гассё, буддийском жесте приветствия, поклонился и сказал:

Добро пожаловать.

Добро пожаловать? Я теперь должна поблагодарить тебя?

Тебе решать, что тебе делать и чего не делать, — отозвался старый монах.

А за что я должна тебя благодарить?

Если ты и дальше будешь задавать вопросы, ты можешь задавать их вечно и так никогда и не получить ответа.

Именно это я тебе только что и сказала.

Спасибо, — сказал Дзенген и снова поклонился.

Кими рассмеялась. Затем она поклонилась в ответ, сложив руки точно так же, как это делал он. Она все еще не поняла, что этот старик, святой или чокнутый, но он был занятный. Никто в их деревне не разговаривал так, как он.

Добро пожаловать.

Здесь был храм, — сказал старый монах.

Да, давным-давно. Еще до того, как я родилась.

Монах улыбнулся.

Да, действительно давно. Ты знаешь, как он назывался?

Мама его называла Му-как-то-там. Наверное, она шутила.

Одно из значений слова «му» было «ничто».

Старик прищурился. Он распутал свои ноги, лежавшие до этого в позе лотоса, и встал.

Возможно ли это? — произнес он.

Он взглянул на стеру, на камни фундамента, затерявшиеся в траве, на упавшую багку главного зала, теперь уже почти сгнившую.

Я нахожусь в княжестве Ямакава.

Да, — подтвердила Кими. — Наш господин — князь Хиромицу. Он — не очень влиятельный князь, но он — союзник…

Князя Киёри, — сказал старый монах.

Да, князя Акаоки, — сказала Кими, — пророка, который видит будущее, и потому никто не сможет победить его в битве. Если, конечно, битвы начнутся снова. Но все говорят, что начнутся.

Я вернулся, — сказал старый монах. — Я был здесь настоятелем… Когда ж это было? Двадцать лет назад? Или все-таки десять? — Он хмыкнул. — Я построил здесь хижину. И даже довольно крепкую. А потом я отсюда исчез — как и она.

Теперь Кими точно знала, что Дзенген — умалишенный. Сколько она помнила, тут всегда были развалины. Правда, конечно, ей всего шесть лет… Так что можнт, оно и так. Но не очень верится.

Я отстрою этот храм, — сказал старый монах, — собственными руками, и на этот раз — как следует.

Я бы на твоем месте не стала этого делать, — сказала ему Кими. — Делать что-нибудь без разрешения — это серьезное оскорбление. Тебе нужно получить разрешение князя Хиромицу, и еще разрешение старшего настоятеля секты, к которой относится этот храм. А я даже толком не знаю, какой секте он принадлежал, и существует ли она до сих пор.

Я получу необходимые дозволения, — сказал старый монах.

Хотя он счастливо улыбался, по щекам его покатились слезы. Кими убедилась, что он и вправду последователь дзенских патриархов: все ведь знают, что последователи этой загадочной религии, в особенности те, кто достиг высот, часто плачут и смеются одновременно. Правда, это еще не значило, что он не может при этом быть умалишенным.

Я столь бесцельно бродил так много лет, — сказал он, — и вот обнаружил, что совершенно ненамеренно вернулся туда, где мне следует находиться. Моя благодарность не знает границ.

Он опустился на колени, обратившись лицом к сгнившей балке, и простерся ниц.

Затем он написал письмо и отдал его Кими, для пересылки в замок князю Хиромицу. Кими доверила письмо Горо, способному пробежать несколько миль без остановки. У Горо было очень скверно развито чувство направления, но замок князя находился недалеко, на конце северной дороги, и даже Горо мог найти дорогу туда без труда. Кими боялась, что письмо Дзенгена повлечет за собою неприятности, и вместо разрешения его постигнет наказание. Но старик настаивал на своем, хоть она его и предупредила. Что еще она могла сделать?

Две недели спустя Кими показалось, что худшие ее страхи начинают сбываться. Приехали конные самураи, отряд из двадцати человек, и потребовал к себе деревенского старосту. Возглавлял отряд свирепого вида мужчина, который, казалось, готов был убить всякого, кто попадется ему на глаза.

_ Где монастырь Мусиндо? — спросил он у рухнувшего ниц старейшины.

Старейшина вытаращил глаза и уронил челюсть. Он снова стукнулся лбом об землю и ничего не сказал.

Командир самураев повернулся к одному из своих людей и велел:

Таро, отруби ему голову. Может, его преемник будет отвечать проворнее.

Слушаюсь, господин Сэйки.

Кими, припавшая к земле вместе с прочими детьми, приподняла голову и увидела, как самурай, которого назвали Таро, слез с коня и достал меч из ножен.

Подождите, господин самурай! — сказала Кими. — Я покажу вам дорогу!

Господин Сэйки смерял ее гневным взглядом. Кими в страхе вновь уткнулась лицом в грязь. И кто ее только за язык тянул? Она же даже не любит старейшину Банто. Он вечно бранится и всеми помыкает. И она точно не уверена, что развалины Му-как-его-там — это тот самый монастырь Мусиндо, который нужен господину. Вот теперь и она тоже останется без головы.

Эй, ты, девчонка! — скомандовал господин Сэйки. — А ну, вставай!

Дрожа всем телом, Кими повиновалась. Она очень надеялась, что не описалась от страха. Умереть — одно дело. А когда над тобой при этом смеются — совсем другое. Рядом с ней поднялся Горо, потому что он всегда делал то же самое, что и Кими.

Идиот, — возмутился господин Сэйки, — ты зачем встал? Я не велел тебе подниматься?

Почтенный господин, — сказала Кими, — он на самом деле идиот, и ничего не соображает.

У одного из самураев отряда вырвался смешок. Самурай сумел его подавить — но господин Сэйки уже его услышал.

Хидё, будешь дежурить по конюшне, пока я не отменю приказ.

Да, господин, — отозвался Хидё, которому явно больше не было смешно.

Показывай дорогу, девчонка, — распорядился господин Сэйки.

Да, почтенный господин, — Кими поклонилась и двинулась вперед. Горо повторил ее движения, с запозданием на мгновение.

Кими очень надеялась, что если самураи и вправду приехали за старым Дзенгеном, то они только арестуют его, но не станут казнить. Для последователей учения дзен тюремное заключение и пытки были не так страшны, как для прочих людей, поскольку их монастыри и так мало чем отличались от тюрем — во всяком случае, так слыхала Кими. Их там морят голодом, бьют, лишают сна и заставляют целыми днями пялиться в стену. А если кто-то шелохнется или издаст звук, старший монах орет на него и бъет его палкой. Тому, кто засыпает, отрезают веки, а тому, кто не может усидеть в позе лотоса, ломают ноги. Если это так, то Дзенген будет в тюрьме, как дома. Кими бежала вместе с Горо к развалинам и надеялась на лучшее.

Но то, что произошло, потрясло ее воображение.

Когда самураи подъехали к развалинам, старик Дзенген сгребал граблями траву. Завдев их, он отложил грабли и поклонился, сложив руки в гассё.

Отряд остановился, все самураи, включая господина Сэйки, быстро спешились, опустились на колени и склонились в земном поклоне.

Князь Нао, — сказал господин Сэйки, — князь Киёри, господин Сигеру и господин Гэндзи шлют вам свои наилучшие пожелания. Они просят, чтобы вы поставили их в известность, когда вы будете готовы принять гостей, и они тут же приедут.

Спасибо, господин Сэйки, — отозвался старый Дзенген, — но я уже не князь, и того, кто был когда-то Нао, нету более. Я — Дзенген, идущий по Пути Будды, и не больше.

Господин Сэйкм поднял голову и улыбнулся.

Ну, может, все-таки немного больше.

Он махнул рукой. Таро выскочил вперед и с низким поклоном вручил Дзенгену свиток в футляре.

По распоряжению верховного настоятеля секты Мусиндо вы вновь назначаетесь настоятелем этого монастыря.

Дзенген улыбнулся.

Вот это да!

Мы останемся здесь и поможем вам восстановить монастырь, преподобный настоятель. Князь Хиромицу дал нам дозволение нанимать в деревне столько работников, сколько потребуется.

Если оторвать крестьян от их полей во время сева, их урожай уменьшится, и они будут от этого страдать. Я не нуждаюсь в их помощи, равно как и в вашей, господин Сэйки. Я восстановлю Мусиндо сам.

Ну хотя бы позвольте нам доставить все необходимое.

И в этом тоже нет нужды. Я воспользуюсь тем, что смогу найти. А чего я не смогу найти, без того я обойдусь.

Один, без нужных материалов! Устрашающая задача. Мусиндо будет лежать в развалинах еще сто лет, если не больше.

Я не один, — отозвался старый настоятель Дзенген. — Мне поможет Кими. Кими, ведь поможешь?

Помогу, — сказала Кими. — И Горо тоже поможет.

Маленькая девочка, идиот и развалины. Вы выбрали трудный путь, преподобный настоятель.

Вовсе нет, господин Сэйки. Это путь опять выбрал меня.

После этого Кими и другие дети стали часто навещать Дзенгена. Оказалось, что он путешествовал куда больше, чем сказал поначалу. «Почти везде» было куда ближе к истине, чем «почти нигде». Он побывал во всех восьмидесяти восьми храмах Сикоку, служивших местами паломничества, — первый из них был основан свыше тысячи лет назад святым Кобо Дайси. Говорили, будто тот, кто совершит это паломничество искренне, с чистым сердцем, обретет освобождение от восьмидесяти восьми обманов чувств.

А ты его обрел? — поинтересовалась Кими.

Я обрел гудящие мышцы, сбитые ноги и солнечные ожоги, — ответил Дзенген.

Потом он отправился через Внутренне море на Хонсю и совершил путешествие к священной горе Хайе. Там он слушал проповеди самых прославленных буддийских учителей и исполнял ритуалы самых эзотерических и магических сект, стремясь освободиться от боли и страданий, причиняемых жизнью.

И как, получилось? — спросила Кими.

Надо быть дураком, чтобы верить в магию, — сказал Дзенген, — и надо быть еще большим дураком, чтобы пытаться найти жизнь без страдания. Как посреди огня спастись от жгучего пламени? Как среди льдов спастись от леденящего холода?

Монастырь, построенный настоятелем Дзенгеном, не очень походил на прочие храмы; куда больше он походил на то, что настоятель некогда построил в княжестве Сироиси, в бытностью свою одним из двухсот шестидесяти князей Японии. Он куда больше напоминал маленькую крепость, чем приют людей, ушедших от мира. Настоятель об этом сожалел, поскольку у него на уме вовсе не было никаких воинственных мыслей, но он попросту не умел строить никак иначе, поскольку слишком долго шел путем самурая.

Странные звуки, о которых рассказали ему дети — голоса не то демонов, не то призраков, — оказались не просто выдумкой. Звуки существовали на самом деле, жутковатые и вызывающие беспокойство, но для Дзенгена, потерявшего все и удалившегося от мира, они были лишь напоминанием о неотвратимости смерти и печали.

Постепенно, с течением времени на Дзенгена снизошел покой. В один прекрасный день он обнаружил, что в душе его царит мир. Нет, печаль не покинула его и даже не ослабела, отнюдь. Но Дзенген принял ее, и это все переменило.

Вопросы ценились чрезмерно высоко. Когда-то Дзенген думал, что вопросы более ценны. Теперь же он постиг, что и вопросы тоже совершенно бесполезны.

Однажды в Мусиндо приехала группа чужеземцев. Они прибыли по приглашению князя Акаоки, чтобы построить храм их религии; они поклонялись существу, подобному Будде, Иисусу Христу. Дзенген предложил им использовать для своих служб Мусиндо. Их священным днем было воскресенье. Для Дзенгена все дни были одинаковы. Христиане — так они себя называли — отклонили его предложение, сказав, что построят собственную церковь. Но прежде, чем они успели хотя бы начать, они свалились от эпидемии холеры и все поумирали. Все, кроме одного, имя которого никто не мог выговорить — что-то вроде «Джимбо». Каким-то образом он во время болезни выучил японский язык. Такие случаи бывали. Дзенген знал одного рыбака, чей корабль потерпел крушение, и сам он едва не утонул. Его спасли русские моряки, и он месяц пролежал у них в горячке, почти непрерывно бредя. А когда он пришел в себя, оказалось, что он бегло говорит по-русски. Иногда пребывание на грани жизни и смерти приводит к неожиданным последствиям.

Я хочу стать вашим учеником, — сказал Джимбо.

Это невозможно, — возразил Дзенген. — Я не святой, я всего лишь обычный человек, надевший одежды святого. Чему ты можешь научиться у куска ткани?

Внезапно глаза Джимбо просияли от выступивших слез. Он поклонился и сказал:

Благодарю вас, преподобный настоятель! Я буду от всего сердца размышлять над вашими словами.

Вот так вот, сам того не желая и к тому не стремясь, Дзенген и стал наставником на Пути.

Старик сидел в хижине, в горах, в двух днях пути от монастыря Мусиндо, где он дважды был настоятелем. Над ним сквозь редкое переплетение ветвей, долженствующее изображать из себя крышу, тускло светили зимние звезды. Из долины поднимался туман. Дзенген сидел в позе для медитации, сложив руки в мудру, но на самом деле не медитировал. Он умирал и, умирая, вышел из медитации и обнаружил, что размышляет над тем, как быстро прошла жизнь. Эта мысль не вызвала у него сожаления, лишь легкое удивление.

Вчера он был князем, у которого были послушные его воле свирепые самураи, верная жена, два сильных сына, красивая дочь и веселые внуки. За день до того он был испуганным юнцом, лишь недавно получившим свои первые взрослые мечи, и он безбожно потел под доспехом, ожидая вместе с отрядом своих воинов нападения отчаявшейся орды изголодавшихся крестьян. Еще за день он был десятилетним мальчишкой и сидел у постели умирающего отца, и клялся сквозь слезы, что исполнит древнюю задачу их клана — свергнет и разрушит сёгуна Токугава.

И вот теперь он умирал.

Кто знает? Возможно, он уже мертв — дух, задержавшийся у тела, подобно тому, как облачко благовоний иногда зависает в неподвижном воздухе комнаты. Первый же порыв ветра — и его дух рассеется.

Его дыхание — если, конечно, он все еще дышал, — сделалось слабым, практически неразличимым.

Он увидел свои руки.

Они управлялись с мечами, ласкали женщин, гладили по голове детей.

Они убивали, прощали, любили.

Теперь они были недвижны. Интересно, сможет ли он пошевелить ими, если захочет?

Он не хотел, и потому так никогда и не узнал…

 

1895 год, поместье князя Гэндзи на реке Тама, рядом с Токио

Гэндзи подготовил речь, которую ему следовало произнести на заседании парламента, хоть он и знал, что умрет прежде, чем успеет ее прочесть. Сегодня настал давно предвиденный день, день его убийства. Почти всю свою жизнь Гэндзи знал, когда, где и как умрет. Было ли это знание благословением или проклятием? Наверное, и тем, и другим понемногу. Иногда это делало его самодовольным в те моменты, когда ему следовало бы быть внимательным, а иногда придавало мужества в таких ситуациях, в которых без этого знания его бы просто парализовало от страха.

Теперь же его жизнь подошла к концу. Все сомнения сменились уверенностью — все, кроме одного. Его дед, чьи предсказания всегда были истинны, сказал ему, что у него будет всего три видения, и их хватит, дабы провести его от начала и до конца. Но где же третье видение? Впрочем, князь Киёри был коварным самураем старой закалки. С него вполне сталось бы и солгать, чтобы Гэндзи сохранял бдительность. Да, на то похоже. Слишком уж мало времени осталось для третьего видения. Даже если оно и придет, какой в нем теперь прок?

Гэндзи взглянул на себя в зеркало. Выглядел он по-дурацки, с этими усами и бородкой французского генерала, костюмом английского политика и лицом японского князя, достигшего самых малопривлекательных лет среднего периода жизни. Ему вспомнилось, как он выглядел в те давние времена, когда он впервые встретил Эмилию Гибсон. Тогда его волосы были уложены в причудливую самурайскую прическу, ныне исчезнувшую вместе с самураями. Лицо его было молодым, безбородым, и явственно принадлежало человеку, чрезвычайно довольного собою — тем, что его угораздило родиться в знатной семье, — раз уж другого повода для довольства не имеется.

Неужто он и в самом деле был таким заносчивым и самонадеянным?

Гэндзи рассмеялся.

Было дело, было.

Он отвернулся от зеркала, и…

Гэндзи три года. Он идет вдоль берега озера Белые Камни, неподалеку от замка «Белые камни», цитадели его дедушки по материнской линии, князя Нао. Он держит в руках маленького бумажного змея и его бечеву, намотанную на палочку. С той стороны, которая при полете обращена к земле, воздушный змей разрисован воробьями, только не тусклыми, серо-коричневыми, какие они в жизни, а самых причудливых ярких цветов.

С одной стороны от него идет мужчина, а с другой — женщина. Это его отец и мать.

Гэндзи говорит:

Замок «Белые камни», озеро Белые Камни, княжество Белые Камни. Почему здесь все называется «Белые Камни», если тут этих белых камней вовсе нету?

Потому, что белые камни изначально были главной ценностью княжества моего отца, — объясняет его мать. — Берег этого озера славился белыми камнями, которыми пользуются при игре в го. Знатоки ценили их выше лучшего перламутра. Рассказывают, будто великий герой Ёсицунэ ценил свои камни из Сиросими выше всего, кроме чести, победы в сражении и своей возлюбленной.

Ну и где же эти камни?

Их не так много, как перламутра. Однажды они просто закончились.

После этого дедушка Нао и посадил свои яблони?

Нет, это произошло при его предке, много поколений назад. Княжество, озеро и замок продолжают называть Белыми Камнями, хотя сами камни исчезли давным-давно.

Но из-за этого же получается путаница, — говорит маленький Гэндзи и разматывает бечеву, готовясь побежать. — Надо поменять название.

Имя — это больше, чем просто описание, — говорит его отец. — Это эмблема постоянства, и неважно, сколь многое изменилось. Точно так же, как и твое имя. Гэндзи.

Гэндзи видит, как родители переглядываются и улыбаются друг другу.

Гэндзи-взрослый помнил эти их взгляды. Ему от них делалось неуютно, потому что они исключали его из своего круга. Теперь же он видел, что это происходило не нарочно, а просто потому, что они так тесно связывали тех двоих. Ни для кого больше не оставалось места.

А мне и имя мое не нравится! — заявил Гэндзи и помчался по берегу, запуская змея.

Его назвали Гэндзи, как прославленного принца, героя древнего романа, написанного госпожой Мурасаки. А еще это было одно из имен великого героя из клана Минамото, Ёсицунэ; он жил взаправду, семьсот лет назад, и выигрывал битвы, даже когда все было против него. Только тот, кто происходит из клана Минамото, может быть сёгуном. Нынешний сёгун, Токугава, утверждает, будто он потомок Минамото. Гэндзи слыхал, как люди перешептывались, что, дескать, Гэндзи — слишком нелепое и выпендрежное имя для сына какого-то незначительного господина. О чем они там себе думают? — говорили люди. Что их малыш когда-нибудь станет таким же красавцем, как Блистательный Принц легенды? Что он, один из младших членов клана Окумити, когда-нибудь сможет стать сёгуном?

И теперь, когда трехлетний Гэндзи бежал вниз, к воде, а змей прыгал за ним по берегу и никак не хотел лететь, пятидесятивосьмилетний Гэндзи вспомнил, почему он получил это имя. Его мать вышла замуж очень юной. Она знала книги куда лучше, чем жизнь, и больше всего она любила роман госпожи Мурасаки. Она хотела, чтобы у нее был свой Гэндзи — пусть даже сын, а не возлюбленный. И уже по одному этому можно судить, насколько отец Гэндзи любил жену — он согласился на это имя, хотя знал, что теперь поток насмешек, обрушившихся на него, когда он стал зятем Яблочного князя, усилится. Ему наверняка пришлось выдержать яростные возражения и князя Киёри, и князя Нао. И все это было в его имени, и во взгляде, которым обменялись его родители, и в улыбке, которая принадлежала только им двоим

Змей никак не летел. Гэндзи начал злиться. Он уже подумал было изорвать змея и выбросить в озеро, как услышал голос отца:

Беги к нам, Гэндзи, навстречу ветру!

И он побежал, как подсказал ему отец, — маленький Гэндзи, и все оглядывался на своего змея, любуясь, как тот поймал ветер и начал подниматься. Гэндзи, очутившийся внутри себя прежнего, хотел посмотреть на мать. Если ему три года, значит, она носит сейчас его сестру, чье рождение убьет их обоих. Это их последние счастливые дни, проведенные вместе — отца, матери и маленького Гэндзи. Ему хотелось взглянуть на мать. Он запомнил ее очень красивой. Но все маленькие мальчики думают, что их мамы красивые. Ему три года, и ему — пятьдесят восемь, а его матери — двадцать, и никогда не исполнится двадцать один. Змей взмыл в небо над берегом озера Белые Камни.

Мальчик запрокинул голову. Его змей с волшебно яркими воробъями выделялся на фоне неба, словно изукрашенный драгоценными камнями кусочек радуги. Он засмеялся, и услышал, как смех отца и матери становится ближе, по мере того, как он подбегал к ним, а змей поднимался все выше и выше.

Мужчина хотел взглянуть на свою мать, а не на змея, и пытался заставить мальчика повернуть голову и…

Князь Гэндзи!

Он услышал чей-то голос, отдаленный, неясный, встревоженный.

Открыв глаза, князь увидел перед собой Хидё, самого верного из своих вассалов. Но где же его прическа, где кимоно, где мечи? Впрочем, Гэндзи быстро пришел в себя. Он вспомнил, что Хидё умер, погиб, защищая его во время одного из множества покушений, которые враги Гэндзи успели подстроить за эти годы. А прическа, кимоно и мечи делись туда же, куда и сёгун, князья и самураи. Сгинули навеки. А этот молодой человек, так похожий на Хидё — это его сын, Ивао.

Ивао повернулся к телохранителю, стоящему у него за спиной, и распорядился:

Передай председателю, что князь Гэндзи заболел и сегодня не станет произносить речь в парламенте.

Погодите. — Гэндзи сел. — Я сейчас буду готов.

Он знал, что эта задержка, вызванная его третьим и последним видением, как раз и даст его убийце время добраться до места. Гэндзи невольно оценил иронию ситуации, хоть ему и предстояло поплатиться за нее жизнью. Само явление его третьего видения дало возможность исполниться первому видению.

Помогите мне добраться до экипажа.

Гэндзи жалел о том, что ему не удалось сполна воспользоваться видением, не удалось получше присмотреться к матери. Действительно ли она была настолько красива, как ему запомнилось? Теперь он умрет, так и не разгадав эту загадку.

Но все-таки он получил бесценный дар. Видение прошлого не сможет подсказать ему пути будущего, поскольку будущего этого осталось всего-то на несколько сотен ударов сердца. Но вместо этого ему даровано было видение его счастливого детства. Оно всегда вспоминалось Гэндзи как исполненное стыда и печали. Он позабыл эти радостные дни, когда они трое были, наверное, самой счастливой семьей во всей Японии.

Мой господин!

Они приехали. Гэндзи вышел из экипажа.

Господин, вы уверены, что достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы выступать сегодня с речью?

Вполне достаточно.

То, что последнее видение явилось именно сейчас, помогло его убийце еще и в другом отношении. Телохранители Гэндзи, обеспокоенные приступом и воспоследовавшим недомоганием князя, уделяли ему куда больше внимания, чем следовало бы, и куда меньше — потенциальной угрозе, которая могла исходить из толпы.

Предсказание и его исход были переплетены и неразделимы. В детстве Гэндзи этого не понимал. Он удивлялся, почему госпожа Сидзукэ так много знала о будущем, но так и не смогла предотвратить предательство, о котором ведала даже прежде, чем оно было замыслено. Теперь, на исходе жизни, тайна развеялась.

Знать будущее — это все равно что знать прошлое. Невозможно контролировать или изменять события — разве только наше отношение к ним. В душе, как и на земле, есть свои направления. Горечь, гнев, страх и ненависть лежат в одной стороне, а самообладание, признательность, доброта и любовь — в другой.

Способность выбирать должное направление в душе — вот в чем истинная сила провидца.

Как же ему повезло — и с теми, кого любил он, и с теми, кто любил его!

В зале парламента стоял гам; там оживленно о чем-то спорили. Ивао шагнул в сторону и распахнул дверь перед Гэндзи.

Окумити-но-ками Гэндзи, пэр империи, министр без портфеля в правительстве Его Императорского Величества императора Мицухито, бывший князь княжества Акаока, возлюбленный гейши и миссионерки и невольный убийца их обоих, улыбнулся той едва заметной, насмешливой улыбкой, которую столь многие истолковывали неверно, и спокойно двинулся навстречу исполнению своего видения.

 

1867 год, замок «Воробьиная туча»

Любовь Эмилии к Гэндзи была крепкой и неколебимой. Она пожертвовала бы ради него всем — телом, разумом, жизнью, земным счастьем, местом на небесах, — и без единого слова жалобы. Если бы ради спасения его души ей требовалось броситься в глубочайшую из преисподен, Эмилия с радостью прыгнула бы в огонь, ибо разве мыслимо большее счастье, чем быть уверенным в спасении того, кого любишь? В простодушии юности она полагала, что стоит подобной любви зародиться, и та уже будет неизменно и надежно направлять каждый ее шаг. Какой же она была наивной!

Как выяснила Эмилия, любовь по сути своей не только духовна.

Со временем она начала испытывать в присутствии Гэндзи некие беспокоящие физические ощущения, особенно когда они с Гэндзи оказывались наедине. Хуже того: эти ощущения не казались ей такими уж неприятными. Ее воспитание и вера не позволяли Эмилии слишком внимательно изучать их. Однако же, она не могла не заметить, что ощущения эти сильны и затрагивают самые глубины ее существа. Они были не опасны — до тех пор, пока Гэндзи находил ее отталкивающей. Отсутствие каких-либо чувств с его стороны было для Эмилией лучшим способом защититься от ее собственных чувств к нему. Однако, позднее ей начало казаться, будто Гэндзи посматривает на нее с особым, напряженным вниманием, свойственным мужчинам, чья животная природа готова на время вырваться из рамок морали и цивилизации. Завидев этот взгляд, Эмилия не впадала в смятение или ужас, как раньше. Вместо этого она краснела, а кожу начинало как-то странно покалывать. Если Гэндзи забудется, сможет ли она оказать ему сопротивление? Эмилия боялась, что у нее не хватит на это воли. Если бы она заботилась прежде всего о сохранении собственной добродетели, эта проблема решалась бы просто: уехать, и дело с концом. Но эта проблема была не главной. Речь шла о бессмертной душе Гэндзи.

Если она уедет, она избежит превращения в невольный инструмент плотского греха. Но уж не получается ли, что, думая так, она просто пытается спрятать самодовольство под маской праведности? У Гэндзи и без нее имелась масса возможностей для удовлетворения плотских потребностей. Помимо неизменных гейш, теперь у него были еще те две несчастные молодые женщины, которых он недавно ввел в свой дом в качестве наложниц. Что за унизительная разновидность рабства! Эмилии казалось, что за несколько лет трудов она, стараясь отвратить Гэндзи от чудовищных обычаев его предков, добилась значительных успехов. Но подобные происшествия показывали, что над этим еще трудиться и трудиться.

Но продолжающаяся размытость восприятия вопросов духовных, доходящая до богохульства, была куда хуже потакания искушениям плоти. Гэндзи признавал смирение перед божественной волей и всемогуществом Отца, благодарность за жертву и воскрешение Сына, утешение, обретаемое во всепрощающем и защищающем прикосновении Духа Святого. Однако же он не соглашался с тем, что бесчисленное множество богов и Будд — не более чем плоды суеверия. Более того, он по-прежнему продолжал почитать ничто, в соответствии с учением безумных патриархов дзен. Гэндзи говорил, что это вообще нельзя считать религиозным поклонением, но как же это тогда еще назвать?

Он обычно говорил: «Ты просто позволяешь всему уйти, только и того».

Но ведь это — прямая противоположность спасению, путь к которому лежит в слове и милосердии Спасителя нашего!

Гэндзи был подвержен тому же духовному недугу, что и большинство его соотечественников: способностью одновременно воспринимать сразу несколько противоречащих друг другу верований. Он не видел никакой проблемы в том, чтобы быть буддистом, синтоистом и христианином одновременно. Он верил в свободу воли столь же твердо, сколь и в предопределение. Он равно почитал и Истинное Слово, и свое ничто.

И среди всего, сбивающего Гэндзи с пути истинного, самым опасным была его уверенность в пророческом даре, каковой якобы передавался у них в роду по наследству. Им, по словам Гэндзи, был наделен его дедушка, ныне покойный князь Киёри, и его дядя, отцеубийца Сигеру. Гэндзи больше не заявлял, будто и сам владеет этим даром, но лишь потому, что знал, что подобные утверждения оскорбляют самые глубокие ее верования. Помалкивать о еретических воззрениях, с которыми соглашаешься — это не способ обрести прощение. Молчание лишь усугубляет грех.

Ее отъезд наверняка положит конец его обращению от язычества к христианству. Только если она останется рядом с ним и будет по-прежнему наставлять его, мягко, но упорно, можно будет надеяться на то, что преображение Гэндзи завершится, и душа его будет спасена.

А это возвращало Эмилию к вопросу о физической опасности их дальнейшего пребывания рядом.

Все ее попытки рассуждать логично вязли в этом замкнутом кругу.

Дилемму, стоящую перед Эмилией, сильно усугубляло еще и существование свитков «Осеннего моста». В них содержались предсказания, которые вроде бы были совершенно верными. И уже от этого Эмилии становилось сильно не по себе. Но кроме того, складывалось впечатление, что рукопись адресована непосредственно Эмилии и никому иному, и это пугало девушку еще сильнее.

Госпожа Сидзукэ, написавшая эти свитки, умерла более чем за пятьсот лет до рождения Эмилии.

Да, к «Осеннему мосту» можно было относиться и иначе. Теперь с нею не было Ханако, обратиться за помощью было не к кому, а японский Эмилии все-таки был далек от совершенства. Но если Эмилия взглянет глазами истинно верующей и увидит эти слова не в демоническом свете, а в сиянии подлинной христианской веры, неужто она не узрит правду?

Надо попытаться — иного выхода нет.

Эмилия взяла последний, двенадцатый свиток, чтобы снова взглянуть на последние строки. Она помолилась, прося даровать ей возможность заново истолковать их Потом глубоко вздохнула и развернула свиток.

На свитке виднелись лишь тусклые, неразборчивые значки, подобные струйкам дыма, еще поднимающимся над угасшим костром. И на глазах у Эмилии все то, что еще оставалось от рукописи госпожи Сидзукэ, истаяло окончательно.

Эмилия кинулась к монгольскому сундучку и проверила остальные одиннадцать свитков. Они были пусты, как будто на этом пергаменте никогда ничего и не было написано.

Эмилия прислонилась к стволу яблони. Она шла по долине прочь от замка. В последний раз она так далеко шла пешком еще в детстве, когда навсегда покидала родительскую ферму. За спиной у нее в небо рвались языки пламени, символ огненного очищения, которое устроила мать Эмилии, чтобы стереть следы других, куда более страшных преступлений. Теперь же незримый огонь бушевал у нее внутри; но от того, что он был невидим, и что она так старательно его сдерживала, он обжигал ничуть не меньше.

Теперь она могла руководствоваться лишь своими воспоминаниями об «Осеннем мосте». Может ли она полагаться на них?

«Князю Нарихире приснилось, что прибытие Американской красавицы возвестит окончательную победу его клана. Он был прав. Но в его время вашей Америки еще не существовало, и потому он неверно истолковал свой сон. Речь шла о вас, а не о цветке, который он назвал так, дабы тот соответствовал его чаяниям».

Эмилия испытала такое потрясение, прочитав этот абзац, что попыталась вычеркнуть его из памяти. Теперь же она отчаянно пыталась его восстановить, но сомневалась, насколько достоверно это у нее получилось. Достаточно было одного лишь упоминания о «вашей Америке», чтобы ее пробрал озноб. Но то, что в «Осеннем мосте» было написано: «Речь шла о вас, а не о цветке, который он назвал так, дабы тот соответствовал его чаяниям», — это уже граничило с дьявольщиной. Может ли это «вы» относиться к кому-то другому, а не к ней, Эмилии?

«Рождение вашей дочери сделает все ясным для него, но не для вас. Вы недолго проживете после родов. Дочь будет много слышать о вас от своего отца. Поскольку она будет знать вас, позвольте мне рассказать вам о ней, чтобы и вы тоже ее знали. Ее будут звать так же, как и меня. Вы настоите на этом перед смертью. И я благодарю вас за это».

Действительно ли она читала эти слова, или это ей лишь кажется? Предсказание ее союза с Гэндзи и предсказание ее смерти при родах…

Этого не может быть. Никто не мог предсказывать будущего, кроме Иисуса Христа и пророков Ветхого Завета. Если свитки претендуют на предсказание, значит, они святотатствуют, лгут, несут с собою зло. И чтобы доказать их лживость, ей достаточно всего лишь принять предложение Чарльза Смита и выйти за него замуж. Смит приедет на этой неделе. Еще неделю она сможет притворяться. Но чем это поможет Гэндзи? Ее брак с Чарльзом никак не отвратит Гэндзи от его веры в собственный пророческий дар. А эта вера более всего опасна для его бессмертной души.

Не имеет значения, насколько искренне Гэндзи утверждает, что верит в Иисуса Христа как своего Господа и Спасителя, — это несовместимо с его верой в себя как в пророка. Это столкновение праведности и святотатства навеки лишит его милости и прощения Христова и обречет его на гибель вечную. Эмилия думала, что способна расстаться с ним в этой жизни. Но мысли о вечной разлуке она выдержать не могла. Возможно, ее побуждения — даже в этом — и вправду далеки от святости.

Эмилия увидела всадника на гребне холма. Это был Гэндзи. Пока он ехал к ней, Эмилии вспомнился тот давний день, когда он лежал на снегу, истекая кровью. Она тогда обняла его и поклялась перед Господом, что без малейших колебаний пожертвует собою, лишь бы спасти его. В этот миг прошлое показалось ей более ярким и живым, чем настоящее.

И это воспоминание подтолкнуло ее к смелому решению.

Надеюсь, я вас не побеспокоил, — сказал Гэндзи.

Вовсе нет, — отозвалась Эмилия.

Я оставлю вас одну, если вам так хочется. Сегодня прекрасный день для того, чтобы побыть в одиночестве.

Я рада, что вы приехали ко мне, — сказала она. — Я как раз собиралась идти к вам.

В самом деле? — Гэндзи спешился и встал рядом с Эмилией. — С какой-то целью, или просто потому, что вы по мне соскучились?

Эмилия почувствовала, что краснеет, но не позволила замешательству сбить ее с намеченного пути.

Я хотела поговорить с вами о тех свитках, которые я читала, — сказала Эмилия, и поспешила договорить, пока мужество не покинуло ее. — Это не хроники «Воробьиная туча».

Нет?

Это «Осенний мост» госпожи Сидзукэ — ну, или они на это претендуют.

А! — отозвался Гэндзи и стал ждать, что она скажет дальше.

При виде столь невозмутимой реакции Эмилия опешила.

Вы не кажетесь удивленным, — сказала она, — или даже особенно заинтересованным.

Верно, — согласился Гэндзи. — Ханако рассказала мне обо всем, как только ей это стало известно.

Эмилия недоверчиво уставилась на него.

Ханако была моей подругой. Она обещала мне, что никому ничего не скажет.

Вы были ее подругой. Но я был ее князем. Она не могла нарушить верность и хранить это в тайне от меня. Взамен…

Гэндзи умолк на полуслове и рванулся, чтобы подхватить Эмилию — та закрыла лицо рукой и пошатнулась. Но Эмилия оперлась о дерево и, отстранившись от Гэндзи, знаком показала, чтобы он оставил ее.

Нет, спасибо, я вполне в состоянии удержаться на ногах.

Вы уверены?

Мне особенно не из чего выбирать в этом вопросе. Да и в других, как я погляжу. Как выяснилось, у меня никого нет и не было, даже когда мне казалось иначе.

Ханако не предавала вас, — сказал Гэндзи. — Как вы только могли такое подумать? Там, в монастыре Мусиндо, она отдала жизнь за вас.

Да, — сказала Эмилия и заплакала. — Но она пообещала, что сохранит мой секрет, и не сдержала слова.

Она не думала, что это ваш и только ваш секрет, — сказал Гэндзи. — Но вы так думали, и потому взамен она заставила меня поклясться, что я не буду вмешиваться и говорить с вами об этом, пока вы сами не заведете этот разговор. Я сдержал слово.

Лишь по чистой случайности, — возразила Эмилия. — Вы же не могли быть уверены, что я вообще когда-либо заговорю с вами на эту тему. А если бы я этого не сделала, рано или поздно вы бы все-таки спросили. Так что ваше слово было бессмысленным, как и то, которое дала мне она.

Нет, Эмилия, вы ошибаетесь. Я знал, что вы об этом заговорите.

В самом деле? Вам что, было видение о том, как я разговариваю с вами про «Осенний мост»? — Лишь боль, которую испытывала Эмилия, заставила ее использовать это название в качестве насмешки.

Нет, — отозвался Гэндзи. Он заметил вызов, прозвучавший в словах Эмилии и сверкающий в ее глазах, и встретил его просто и спокойно. — Это было совсем другое видение.

Гэндзи, снова оказавшийся лишь пассажиром в собственном теле, обнаружил, что быстро идет по коридору. Его снедало нетерпение. Гэндзи мог судить об этом по своей размашистой походке. Он находился в замке и шел к своим покоям. Из дальнего конца коридора, оттуда, куда он направлялся, донеслись крики новорожденного младенца. Слуги опускались на колени и кланялись ему, когда он проходил мимо.

Когда он вошел в комнату, то увидел младенца на руках у служанки.

Князь Гэндзи! — воскликнула она и протянула младенца к нему, чтобы Гэндзи мог на него взглянуть. Но он едва бросил взгляд в их сторону. Он беспокоился о ком-то другом, о человеке, находящемся сейчас во внутренних покоях. Прежде, чем он успел туда войти, доктор Одзава шагнул за порог и затворил за собою дверь.

Как она? — В голосе Гэндзи звучало сильнейшее беспокойство.

Роды были очень тяжелые, — сказал доктор Одзава.

Но ей ничего не грозит?

Доктор Одзава согнулся в поклоне.

Мне очень жаль, мой господин…

Гэндзи рухнул на колени. Его затопило горе.

Князь Гэндзи, вы — отец, — сказал доктор и вложил Гэндзи в руки младенца. Гэндзи не сопротивлялся. Он попытался всмотреться в лицо младенца, надеясь узреть в нем черты матери. Но тот, другой Гэндзи не смотрел на лицо ребенка. Все его внимание было приковано к маленькому украшению, висящему у ребенка на шее на серебряной цепочке.

Это был небольшой медальон, украшенный изображением креста и одного-единственного стилизованного цветка, геральдической лилии.

Тот самый медальон, который носите вы, — сказал Гэндзи.

Это еще ничего не доказывает, — сказала Эмилия. — Даже если вы действительно видели то, что, как вы думаете, вы видели, это еще ничего не доказывает. — Откровение Гэндзи потрясло ее, но она не хотела этого показывать. Если она покажет это, то тем самым признает, будто у Гэндзи и вправду могло быть видение. — Во снах людям являются самые странные галлюцинации. Такова сама природа сна. Вы видели мой медальон. Нанако рассказала вам о предсказании госпожи Сидзукэ. Ваше спящее сознание совместило все это самым причудливым образом. Вот и все.

Этот сон, как вы его называете, явился мне шесть лет назад, в розовом саду нашего замка, — сказал Гэндзи. — И мне не больше вашего хочется, чтобы он оказался правдой.

Эмилия отвернулась от него, запустила руку за ворот блузы и расстегнула цепочку. Повернувшись обратно, она взяла Гэндзи за руку и вложила в его ладонь цепочку и медальон с лилией. Это была ее самая большая драгоценность. Она думала, что не расстанется с нею до самой смерти. Вот и еще одна тщетная надежда.

Вот, он ваш. Вы можете отдать его жене, или любовнице, или наложнице — в общем, кто раньше родит, — а она сможет отдать его ребенку. Ваш сон сбудется, и тем докажет, что никакое это не видение.

Гэндзи посмотрел на медальон и покачал головой.

Дедушка говорил мне, что пытаться избежать исполнения пророчеств — тщетное занятие. Они все равно сбудутся, но, возможно, с куда более опасными последствиями. Но я все-таки пытался. Я старался держаться как можно дальше от вас. Я проводил время с гейшами, хоть мне этого и не хотелось. Я привел в свой дом наложниц. Я подстроил ваше знакомство с Чарльзом Смитом и Робертом Фаррингтоном. Если бы хоть у какой-нибудь гейши или наложницы родился ребенок, я бы, возможно, убедил себя, что это было вовсе не видение, а всего лишь сон, как вы выразились. Или если бы вы вышли замуж за Смита или Фаррингтона и вернулись в Америку — возможно, тогда я бы тоже в это поверил.

Гэндзи взял Эмилию за руку и положил медальон лишь на ладонь.

Эмилия, нам остается надеяться лишь на ваше замужество. Если мы не будем вместе, это пророчество не сможет исполниться. Это просто будет невозможно.

Он попытался отнять руку, но Эмилия удержала его. Она долго смотрела на него, и на лице ее невозможно было прочесть ничего. А потом оно медленно озарилось улыбкой, и одновременно с этим Эмилия заплакала. Она плакала беззвучно и улыбалась, и не отрывала взгляда от лица Гэндзи.

Что случилось?

Я уже очень давно люблю вас. — Эмилия остановилась, перевела дух и сказала: — Но до этого мгновения я не знала, что и вы любите меня.

Если я каким-то образом вызвал у вас такое мнение, я глубоко об этом сожалею, — сказал Гэндзи. Христиане считают ложь грехом. Это потому, что они полагают — совершенно ошибочно, — что правда всегда лучше. — Это не так, — сказал он. — Извините. Мне очень жаль.

Вы очень искусно притворялись целых шесть лет. Но теперь я вижу вас насквозь.

Гэндзи рассмеялся, пытаясь разрядить обстановку.

И как же я себя выдал? — спросил он, делая вид, будто все это не более чем шутка.

Вы верите в свои видения, — сказала Эмилия, — и в видения, которые ваши предки видели на протяжении шестисот лет. Вы верите, что всякая попытка противодействовать им обречена на провал, и повлечет за собою великие бедствия. Вы во все это верите, и все-таки вы отсылаете меня прочь в надежде, что именно это видение не исполнится.

Если я не такой хороший христианин, каким мне следовало бы быть, из этого еще не следует, что я всецело лишен христианских добродетелей. Я ваш друг. Я не хочу, чтобы вы страдали. И уж конечно я не хочу, чтобы вы умерли безвременно.

Лжец, — сказала Эмилия и улыбнулась.

Это напомнило Гэндзи, как это же самое слово произнесла Хэйко, когда он видел ее в последний раз. Но Хэйко не улыбалась.

Вы рискуете собой, будущим своего клана, безопасностью вашего наследника — или даже тем, что он вовсе не появится на свет, — сказала Эмилия. — И для чего? Для того, чтобы защитить меня.

Она отпустила его руку, которую так и сжимала все это время.

Вы больше заботитесь обо мне, чем о себе, — сказала она. — Кажется, именно в этом, по вашему определению, заключается любовь?

Гэндзи взглянул на свою руку. Эмилия оставила медальон у него в ладони.

Если он хочет, чтобы она уехала, ему нужно упорствовать и отрицать то, что она говорит. Тогда она уедет. Она выйдет замуж за Смита, или за Фаррингтона, или еще за какого-нибудь американца и уедет, и никогда больше не увидит ни Японию, ни Гэндзи. Вовсе не потому, что она поверит, будто он не любит ее, а потому, что она никогда не станет ему навязываться, даже ради того, чтобы спасти его. Согласно принципам ее веры и переплетенными с ними идеями о романтической любви, свободный выбор играет решающее значение.

Свободный выбор.

Гэндзи не знал, каков истинный смысл этих слов. В его мире они не имели смысла. Выбор — это способы, которыми человек должным образом исполняет предначертанное. Свобода? Никто не свободен. Это иллюзия, взлелеянная демонами, и в нее верят только глупцы и безумцы.

И кто же он? Глупец? Безумец? Демон? Возможно, и то, и другое, и третье.

Гэндзи взял медальон за цепочку. Он сверкал столь же ярко, как и тогда, в видении. Он надел цепочку на Эмилию и слегка коснулся ее шеи, когда застегивал замочек.

Свободный выбор или судьба?

Гэндзи… — сказала Эмилия и постепенно утихла в его объятиях.

У Эмилия почти не было времени дивиться этой неожиданной развязке. Стоило Гэнди принять решение, как он принялся планировать и претворять свои планы в жизнь с быстротой и тщательностью самурая-полководца во время войны. Менее чем за три недели церковь на холме над Яблоневой долиной, та самая, о которой они так долго говорили, сделалась реальностью. Руководитель строительства, Цуда — тот самый, который обнаружил «Осенний мост» и переслал его Эмилии — работал, похоже, круглосуточно, даже без перерыва на сон, как будто от своевременного завершения стройки завистела его жизнь. Служанки в замке шили свадебное платье по французскому фасону, такому замысловатому, что его могли носить еще до Революции. На платье пошло множество ярдов наилучшего китайского шелка, ирландского льна и французских кружев. Эмилия как-то случайно услыхала от одной служанки, что один лишь корсаж с его причудливой вышивкой стоит почти столько же, сколько годовой доход какого-нибудь некрупного княжества. Такая расточительность ужасно смущала Эмилию. Ей казалось, что даже у королевы Виктории, и у той не было такого прекрасного свадебного платья. Но она ничего не стала говорить Гэндзи. Она знала, что у него есть очень веские причины устроить из свадьбы грандиозное представление. Князь, возглавляющий один из самых древних родов страны, женится на чужеземке без имени, политических связей и денег. Он сражается с неизбежно плодящимися клеветническими слухами, напропалую демонстрируя гордость. Возможно, все это и вправду в смысле стратегии сходно с военной кампанией.

Она же просто никак не могла до конца поверить в происходящее. Она, Эмилия Гибсон, девушка с фермы на реке Гудзон, вот-вот станет женой языческого японского князя.

Хидё стоял у кромки воды и смотрел на корабль, бросивший якорь неподалеку от берега. Сам вид этого корабля вызывал у него такую ненависть, что Хидё требовалась вся его заработанная тяжким трудом воинская дисциплина, чтобы дыхание его оставалось ровным и неслышным. Один из принципов самурая гласит: тот, чье дыхание может услышать противник — покойник. Вот и не стоит подавать дурной пример.

Я вижу только четыре пушки, — сказал Ивао. — А на корабле нашего князя, «Мысе Мурото», их двадцать. Мы сильнее американцев.

Ивао был счастлив, потому что отец взял его на руки. Он очень надеялся на это, но не просил. Самураи не просят о милости, даже если им всего пять лет.

Нет, — сказал Хидё. — Пока еще нет. Корабль нашего князя сделан из дерева. А этот покрыт железом. Все двадцать пушек «Мурото» не пробъют его броню. И обрати внимание на размеры его четырех пушек, Ивао. Да, и видишь, как они размещены в башнях? Они могут поворачиваться и стрелять в разных направлениях, куда бы ни плыл корабль.

Ивао не нравилось слушать про то, какие чужеземцы сильные. Он сказал:

«Хэмптон Роудс». Отец, я правильно прочел название этого корабля?

Да.

Дурацкое название. «Мыс Мурото» — куда красивее.

Хидё улыбнулся сыну, чтобы не засмеяться.

Не только мы ценим историю. Хэмптон Роудс — это место, где бронированные военные корабли впервые бились друг с другом.

Что, правда? И кто победил?

Ни один из кораблей не сумел причинить вред другому. Победителя не было.

Если мы не можем потопить такой корабль в битве, мы можем захватить его, когда он стоит на якоре, — сказал мальчик. — Смотри, отец. Часовые на палубе ни за чем не следят. Они просто сидят, смеются и курят трубки. Я думаю, они пьяны!

И что бы ты стал делать?

Ивао сосредоточенно нахмурился.

Дождался ночи, — сказал он. — Баркасы могут заметить, даже в новолуние. Я бы пустил пловцов с востока. На западе город, и его свет будет мешать часовым смотреть.

От воды ваше огнестрельное оружие придет в негодность, — сказал Хидё.

Нам не понадобятся револьверы, — сказал Ивао. — Хватит коротких мечей и ножей. Выстрелы только всполошат врагов. Клинки же бесшумны. Мы захватим «Хэмптон Роудс», пока большая часть его экипажа будет спать. Это смогут сделать двадцать человек, если это будет двадцать храбрецов.

Прошу прощения, господа. — Приблизившаяся служанка встала на колени прямо на песок. — Церемония вот-вот начнется.

Спасибо, — отозвался Хидё. Он опустил Ивао на землю и они пошли следом за служанкой обратно к «Воробьиной туче».

Я рад, что госпожа Эмилия выходит замуж, — сказал Ивао.

В самом деле? — Хидё взглянул на сына. — А почему?

Она больше не будет одинока, — отозвался мальчик.

Да, это не совсем та свадьба, о которой мне мечталось, — сказал Чарльз Смит.

И мне, — отозвался Роберт Фаррингтон. Не считая этих двух американцев, на свадьбе присутствовали лишь местные деспоты и их вассалы.

Должен признаться, я удивился, увидев вас здесь, — заметил Смит.

«Хэмптон Роудс» сейчас не на патрулировании, — пояснил Фаррингтон, — а капитан — мой старый боевой товарищ. Так что зайти сюда было нетрудно.

Я имел в виду скорее социальные барьеры, чем географию.

Не вижу, почему бы мне не поприсутствовать на свадьбе женщины, к которой я отношусь с глубочайшим уважением, — сказал Фаррингтон, — даже если я не одобряю выбранного ею супруга.

Молодые люди на некоторое время умолкли. Никто из них не знал, о чем думает другой. Но об этом можно было догадываться.

Фаррингтон кривился и старался гнать от себя эти мысли.

Смит же улыбался и скорее наслаждался сценами, возникающими у него в воображении.

Не каждый день прекрасная американская девственница приносит себя в жертву на алтаре бусидо.

Спальня новобрачных была обставлена на американский лад, и подобие было настолько точным, что Эмилия с легкостью могла вообразить, будто находится сейчас не в Акаоке, а где-нибудь в Олбани. Наиболее бросающимся в глаза предметом обстановки — возможно, из-за душевного состояния Эмилии, — была большая кровать с пологом на четырех столбиках, с пышными подушками и стегаными одеялами, с бельем из белоснежного шелка.

Эмилия стояла перед туалетным столиком с зеркалом. Она могла без гордости или ложной скромности сказать, что отражение в зеркале — сама элегантность и красота. Если бы она смотрела на чужого человека, ее потрясло бы совершенство явившейся ее взгляду картины, и ей пришлось бы напоминать себе, что все это тщета, что все труды человека и сам человек недолговечны. Но поскольку Эмилия смотрела на себя, ей не требовались подобные воспоминания. Она различала за кажущимся спокойствием отраженного в зеркале лица крайнее смятение.

Церемония сама по себе была… потрясающей. Никакое иное слово тут не подходило. На ней присутствовали и Чарльз, и Роберт, что удивило Эмилию, и они были чрезвычайно вежливы друг с другом, что удивило ее еще больше. Их поздравления вроде бы звучали вполне искренне. Роберт, как обычно, держался очень сдержанно, а Чарльза настолько переполняло воодушевление, что можно было подумать, будто это он сегодня женится. Обряд бракосочетания проводил голладский посланник, по вероисповеданию кальвинист. Он и его предшественники на протяжении многих поколений поддерживали отношения с князьями Акаоки. Эмилия видела явственный знак воли Божьей в том, что никто из предков Гэндзи за это время не сделался кальвинистом, и что сам Гэндзи за неделю до свадьбы принял крещение в церкви Истинного Слова. Это не произвело никакого видимого воздействия на его взаимоотношения с людьми его круга. На свадьбе присутствовали все князья западной Японии, противники сёгуна Токугава, и наряду с этим — высокопоставленный представитель самого сёгуна, и все они были почтительны с Эмилией и веселились на празднестве.

По правде говоря, она помнила лишь отдельные детали. И церемония, и празднество прошли для нее, словно в тумане. Эмилию слишком беспокоило то, что должно было воспоследовать за празднеством.

И вот теперь этот час подошел. Через несколько минут — уже совсем скоро — Гэндзи придет к ней, ожидая от нее покорности. Она будет полагаться на Господа, она сделает все, что сможет, и не позволит, чтобы ее телесная или душевная боль помешали Гэндзи осуществить его супружеские права. Но Эмилия боялась. Она не могла этого отрицать.

Чего он пожелает?

Христиане — даже плохие христиане — понимают, что брак — это средство продолжения рода, а дозволение для сексуальной распущенности. Это создает барьер сознания, дающий хотя бы некоторую защиту от наихудших животных наклонностей. Но для Гэндзи подобного барьера не существует. Он, прежде всего, японец, а жители этой страны считают допустимым любое плотское взаимодействие, если только оно происходит по взаимному согласию. На самом деле, как только женщина вступала с мужчиной в интимные отношения, подразумевалось, что согласие на все последующие действия уже дано, а в число этих действий входили и те, которые по законам и морали любой западной нации расценивались как извращения, зверства и тяжкие преступления.

Эмилия не стремилась разузнать эту ужасную правду. Но невозможно было прожить здесь шесть лет и не обнаружить этого. Первое знакомство с нею состоялось через случайно услышанные замечания дам и служанок клана. То, как они говорили о своих взаимоотношениях, заставляло подумать о поведении, лишенном какой бы то ни было морали. Затем последовал тот случай в библиотеке замка, когда Эмилия наткнулась на коллекцию книг и свитков, прежде не попадавшихся ей на глаза. В первой же книге, которую она открыла, обнаружилось множество картинок, изображающих половые сношения самых отвратительных разновидностей; впечатление усугубляло то, что гениталии, и мужские и женские, были нарисованы преувеличенно большими, и неестественного цвета. Эмилия открыла эту книгу и почти мгновенно захлопнула, в такой ужас ее привело увиденное. Но даже мимолетного взгляда хватило, чтобы все это врезалось ей в память. Прошло не меньше часа, прежде чем Эмилия набралась храбрости и открыла соседний том. Ее вело не жгучее любопытство, а стремление лучше понять людей, среди которых она жила. Чтобы отыскать лекарство, первым делом надо изучить болезнь.

Во второй книге обнаружились рисунки тушью, не более чем наброски, но они оказались еще хуже. В нем были изображены нагие, связанные женщины в нелепых, причиняющих боль, непристойных позах. Эмилия еще недостаточно хорошо знала японский язык, но ее познаний хватило, чтобы уразуметь, что эта книга — подробное наставление по сексуальным пыткам.

Она оставила книги там, где их нашла, и отправилась к себе в кабинет, трудиться. Когда к ней пришла Ханако, чтобы ей помочь, Эмилия попыталась обсудить с ней этот вопрос. Но разве добродетельная женщина может говорить на подобную тему, пусть даже с лучшей своей подругой? Эмилия несколько раз пыталась, но всякий раз лишалась дара речи и мучительно краснела. И так в конце концов и не сказала ни слова по этому поводу.

А затем Ханако умерла, и не осталось никого, кому Эмилия могла бы довериться. Она оказалась предоставлена сама себе.

Она верила, что Бог укажет ей путь. Но сейчас, стоя перед зеркалом, столь ослепительная в своем свадебном платье, Эмилия не видела, не видела никакого пути!

Она начала раздеваться.

Но худшим из того, что ей предстояло, был не какой-либо физический акт, а признание. Она совершила обман еще даже до своего приезда в Японию, выставляя себя чистой и безгрешной. Она не та, за кого себя выдавала.

Она — не девственница.

Хотя она лишилась девственности не по своей воле, она не имела права скрывать этот факт от Гэндзи. Это произошло, когда она была еще почти ребенком, и ее к этому принудили, грубо и жестоко. Но это ничего не изменяло и не облегчало ее стыда. Ей следовало сказать об этом Гэндзи до свадьбы. Она хотела это сделать, она собиралась это сделать — но как-то так вышло, что удобный случай так и не представился. И вот теперь она должна сказать ему об этом, пока он сам все не обнаружил.

Как он встретит эту новость, с легким разочарованием или с гневом?

До сих пор она всего раз видела Гэндзи разгневанным.

И в тот раз он отрубил голову человеку, вызвавшему его неодобрение.

Гэндзи шел к спальне для новобрачных, и его переполняли опасения и страх. Его больше не беспокоило видение, обещающее Эмилии смерть при родах. Они вместе решились на это. Они будут жить и умрут в соответствии со своим собственным решением. Эта мысль больше не терзала его. Его тревожило не отдаленное будущее, а ближайшие перспективы: первая брачная ночь.

С первого его опыта плотской жизни — а было ему тогда двенадцать лет — его партнершами почти всегда были женщины, опытные и искусные в любовных делах. Даже когда это были девственницы, как те две наложницы, которыми он недавно обзавелся, они все равно проходили соответствующую подготовку: их учили давать и получать наслаждение. Они сохраняли девственность потому, что этого требовал их общественный статус — положение возможной матери наследника князя, — а не в результате отсутствия знания, склонности или возможностей. Его репутация искусного любовника, возможно, была не совсем незаслуженной, но заработана она была в ходе взаимных притворных обольщений, игры, следующей давно устоявшимся образцам благородного романа. И совершенство его представления было единственной целью женщин, с которыми он спал. Если он не дотягивал до совершенства, виноваты были они, ибо спальня была царством женщин, а их интимное искусство было их оружием. Конечно же, Гэндзи тоже относился к ним с вниманием. Он получил множество уроков от лучших мастериц этой страны, и он хорошо усвоил эти уроки. Хотя, конечно, об ощущениях женщины никогда ничего нельзя сказать с полной уверенностью, у Гэндзи были основания предполагать, что и он обладает кое-какими умениями.

И лишь после того, как он покинул празднество, чтобы уединиться со своей молодой женой, Гэндзи полностью осознал всю глубину проблемы.

Он понятия не имел, как следует вести себя с женщиной, которая не умеет ни направлять, ни следовать. По сравнению с этой суровой и пугающей правдой жизни то, что она была американкой и христианской миссионеркой, было уже несущественным.

Эмилия услышала стук в дверь. Это мог быть лишь Гэндзи. Все прочие, в соответствии со здешними традициями, сообщали о своем присутствии, подавая голос. Гэндзи же стучался из уважения к ней.

В нынешнем ее эмоциональном состоянии этого простого факта оказалось довольно, чтобы на глаза Эмилии навернулись слезы. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки и откликнуться:

Войдите!

Гэндзи увидел, что Эмилия уже лежит в постели, натянув одеяло под самый подбородок. Он понадеялся, что она не разделась догола. Чарльз Смит сказал ему, что европейские женщины предпочитают заниматься любовью полностью раздетыми. Гэндзи, конечно же, ему не поверил. Смит по природе своей был шутником и частенько говорил что-нибудь для того, чтобы шокировать своих слушателей, а не для того, чтобы взаправду им что-то сообщить. Единственной женщиной, которая регулярно спала с ним обнаженной, была Хэйко. Это смелое пренебрежение правилами приличия было частью ее очарования. Прочие женщины занимались любовью в традиционных соблазнительных домашних нарядах. В этом было искусство. В наготе же никакого искусства нет.

Или все-таки есть? Вдруг это еще одна сторона жизни, которую чужеземцы воспринимают совершенно иным образом? В японском искусстве нагота отстутствовала вообще, и даже в детальных трактатах об искусстве любви ее было немного, в то время как на Западе наготу воплощали в статуях и картинах, что украшали собою даже официальные здания их столиц. Или он путает древний Запад с современным, греков и римлян с англичанами и американцами?

Гэндзи сел на кровать со своего края — Эмилия отчетливо устроилась на одной ее половине, — и снял верхнее кимоно. Он выбрал для садьбы традиционный японский наряд. Эмилия спрашивала у него, не надеть ли ей то свадебное кимоно, которое она нашла в монгольском сундучке, но Гэндзи сказал, что не нужно. Он знал, что Эмилия будет чувствовать себя неудобно в нем. И он сомневался, что она будет достаточно хорошо смотреться в кимоно. Ее фигура — выпуклые грудь и бедра и столь же эффектно узкая талия — была слишком экстравагантной, чтобы кимоно могло хорошо на ней сидеть. Эмилия превосходно смотрелась в своем свадебном платье, и Гэндзи знал, что так оно и будет. Приспособиться к чему-то — это одно. А пытаться изображать из себя нечто, чем ты не являешься — совсем другое. Ему и его соотечественникам следует хорошенько запомнить этот урок, на будущее.

Гэндзи уже собрался было нырнуть под одеяло, как ему вспомнилось еще кое-что из слов Смита. Тот сказал, что западные женщины предпочитают заниматься этим в темноте.

«В темноте? — переспросил тогда Гэндзи. — Вы имеете в виду — скорее ночью, чем днем?»

«Я имею в виду — в темноте, — сказал Смит. — Ночью и без освещения».

«Без иного освещения кроме света луны и звезд», — уточнил Гэндзи.

«Нет, — сказал Смит. — В закрытой комнате, с задернутыми шторами, и без какого бы то ни было источника света».

«Но в подобных условиях невозможно ничего разглядеть», — сказал Гэндзи.

«В этом и суть», — сказал Смит.

Гэндзи ему не поверил, но он уже знал, что когда имеешь дело с чужеземцами, можно ожидать чего угодно, даже самого невероятного.

Я потушу свечу, — сказал он Эмилии.

Эмилия как раз думала об этом, пока Гэндзи раздевался. Слава Богу, он не разделся полностью! Ей очень хотелось укрыться за темнотой, но в то же время она и страшилась этого. Если ей будет не за что зацепиться взглядом, прошлое с его насилием может взять верх над нею, и тогда она впадет в панику.

Не надо, пусть горит, — попросила Эмилия. Она решила, что будет смотреть ему в лицо, чтобы обрести в нем утешение — конечно, насколько это удастся. Наверняка человек, которого она любит всей душой, исчезнет, когда животная природа возьмет верх над лучшей его частью. Но до тех пор она будет смотреть ему в глаза и видеть в них доброту.

Гэндзи полулежал на своей половине кровати, опираясь на локоть. Эмилия смотрела на него, словно приговоренный, ожидающий удара палача. Воистину, любовь — это шутка богов, раз она может заставить двух человек, любящих друг друга, так друг друга бояться.

Эмилия распустила волосы. Они лежали на подушке, словно ворох золотых нитей, какие используются в самых лучших вышивках. Белый шелк простыней изумительно подходил к ее прекрасной белой коже. В лице ее эффектность соседствовала с невинностью: Эмилия не прибегала ни к каким ухищрениям макияжа. Когда-то эти глаза вызывали у него дурноту из-за своей чуждости; теперь же Гэндзи видел в них почти волшебное отражение бескрайнего неба и океана в самую лучшую погоду. Как он мог прежде не видеть, что она — красавица? Наверное, он был слеп.

Гэндзи осторожно отвернул край одеяла от ее подбородка. Плечи Эмилии слегка напряглись, потом расслабились, когда она убедилась, что он не собирается убирать одеяло дальше. Она надела в постель ночное кимоно. Светло-голубой шелк, под цвет ее глаз, приподнимался и опускался на груди с каждым вздохом.

Гэндзи медленно провел пальцем от подбородка к талии по линии запаха кимоно, слегка раздвинув его края. Тело Эмилии было мягким и горело, словно в лихорадке. Прилив крови окрасил ее скулы и веки в розовый цвет.

Ее дыхание участилось. Она отвернулась.

Гэндзи прикоснулся к ее щеке, и Эмилия снова повернулась к нему.

Можно, я тебя поцелую? — спросил он.

То, что он спросил ее об этом, и спросил так робко, оказалось уже сверх сил Эмилии. Слезы хлынули ручьем из ее глаз.

Да, — ответила она и зажмурилась.

Его поцелуй был таким легким и нежным — чуть больше, чем прикосновение теплого дыхания к ее губам, — но от этого поцелуя Эмилию бросило в дрожь.

Она должна ему сказать. Она должна сказать сейчас, пока умолчание не превратилось в ложь.

Я не девственна, — сказала Эмилия.

Я тоже, — отозвался Гэндзи и поцеловал ее снова.

 

1953 год, монастырь Мусиндо

Иногда сразу по пробуждении старая настоятельница Дзинтоку оказывалась не там, где ей следовало бы проснуться, в двадцать седьмом году правления императора Сёва, а в пятнадцатом году правления императора Мэйдзи, или шестом году правления императора Тайсё, или, чаще всего, в двадцать первом году императора Комэй. В пятнадцатом году правления императора Мэйдзи Макото Старк впервые появился в монастыре. Шестой год императора Тайсё был памятен тем, что с этого времени Япония начала представлять собою вполне оформившуюся силу, войдя в число победителей в Великой войне. А в двадцать первом году императора Комэй она просыпалась часто потому — так ей казалось — что именно тогда произошла вторая битва при Мусиндо, та самая, в результате которой погибла госпожа Хэйко, Дзинтоку стала настоятельницей, и… и что же там было еще? Что-то ведь было…Вот и нынешним утром старая настоятельница Дзинтоку, проснувшись, принялась размышлять об этом, но так и не смогла вспомнить. Ну и ладно. Само вспомнится. Или не вспомнится. И то, и другое неважно.

Дзинтоку терпеливо сидела на подушке, пока прислуживающая ей монахиня и трое гостей суетились в маленькой гостиной ее домика. Здесь было слишком мало места для такой толпы. Особенно с учетом того, что гости притащили с собой кое-какое весьма габаритное оборудование, в том числе что-то вроде кинокамеры.

Вы готовы, преподобная настоятельница? — спросила молодая монахиня.

Я всегда готова. Или вы хотите, чтобы я была готова к чему-то особенному?

Великолепно! — сказал мужчина в безвкусном западном костюме. — Пусть она скажет это в камеру. Эй, Яс, установи-ка камеру прямо здесь.

У него была стрижка, вошедшая в моду во времена американской оккупации; волосы были длинные и сальные, и смотрелась эта стрижка одновременно и по-гангстерски, и как-то по-бабьи. Дзинтоку не знала этого человека, и он ей не нравился. Не из-за одежды, и не из-за волос, а из-за того, как у него блестели глаза и как он зыркал по сторонам. Такими были глаза у молодых людей во время войны — не Великой войны, та закончилась тридцать пять лет назад, а Великой Восточноазиатской войны, которую все теперь называли Великой Тихоокеанской войной, или еще, в подражание американцам, Второй мировой войной. А были у них такие глаза потому, что прежде, чем отправить их умирать на самолетах или кораблях, им давали маленькие белые таблетки, от которых они теряли потребность во сне и пище, и рвались обрушиться на американские корабли в самоубийственной атаке.

Это будет нелегко, — сказала монахиня.

Почему? — спросила молодая женщина.

Она была одета в том же стиле, что и мужчина, который не понравился Дзинтоку — на американский манер, кричаще и безвкусно; юбка открывала большую часть толстых, некрасивых икр. И косметики у нее на лице было столько, что впору было бы шлюхе из Гинзы. Волосы были уложены в сложную прическу и завиты — это называлось «химия». Молодая женщина не вызвала у Дзинтоку той неприязни, какую вызвал мужчина. Вместо этого настоятельнице стало жалко ее. Несомненно, она так нелепо изуродовала себя ради мужчины — не ради этого, так ради другого. Женщины всегда делают то, чего хотят мужчины, даже если те хотят чего-нибудь странного и вредного. Как это печально!

Преподобная настоятельница никогда не повторяется, — пояснила монахиня.

Но мы просто зададим ей тот же самый вопрос, — сказал мужчина.

Она никогда не дает на вопрос тот же самый ответ, — сказала монахиня.

Вот это типаж! — сказал мужчина, как будто Дзинтоку здесь не было. — Это тоже здорово. Мы получим изумительный материал для программы.

Какой программы? — поинтересовалась Дзинтоку.

Разве вы не помните, преподобная настоятельница? — сказала монахиня. — Сегодня к нам приехали репортеры с канала НХК, чтобы взять у вас интервью. Они хотят заснять вас для своей передачи о жителях Японии, которые перешагнули столетний рубеж. Это часть программы празднования первой годовщины избавления от американской оккупации.

Да, преподобная настоятельница, — подал голос репортер. — Япония снова свободна.

Япония никогда не была свободна, — возразила Дзинтоку. — Князья правили ею прежде, и правят поныне.

Я это заснял, — сказал оператор.

Клево, — сказал репортер, — но мы не сможем это использовать. Это слишком милитаристское замечание.

Она что, не в курсе, что феодализм закончился сто лет назад? — спросила женщина, разрисованная под шлюху.

Преподобная настоятельница говорит метафорически, — ответила монахиня. Это была уже не та монахиня, которую приставили к ней в прошлом месяце. Ту Дзинтоку замотала и выжила. Эта была пока полна сил. И она была молодая. Возможно, она продержится дольше прочих.

Ну, как бы то ни было, давайте переведем разговор на более безопасную почву, — сказал репортер. Он заглянул в свои записи, чтобы освежить память, и произнес, как будто говорил наизусть: — Преподобная настоятельница, вы — одна из самых известных долгожителей нашей страны. Вы как мать-основательница монастыря Мусиндо воплощаете в себе связь с нашими высоко ценимыми традициями. В Японии больше долгожителей, перешагнувших столетний рубеж, чем в любой другой стране мира — пропорционально общей численности, конечно. Как вы думаете, является ли это результатом того глубокого интереса к вопросам духовности, который разделяют столь много японцев?

Я думаю, что это своего рода проклятие, — ответила Дзинтоку. — Мы, японцы, очень медленно учимся. Мы совершаем одни и те же ошибки снова и снова, войну за войной, убивая всех, кто попадается нам на глаза. Потому боги и Будды обрекают нас на долгую жизнь, исходя из большего количества ошибок у нас на пути.

Снято, — доложил оператор, — но, боюсь, это мы тоже не сможем использовать.

Может, и сможем, — сказал репортер. — Это антимилитаризм, и это звучит достаточно покаянно. Может и пойти.

Человеку не следует жить так долго, — сказала Дзинтоку. — Все, кого я знала в молодости, уже тридцать лет как мертвы. И невозможно удерживать такое количество лет в порядке.

Оператор вопросительно взглянул на репортера. Репортер описал пальцем круг в воздухе, и оператор стал снимать дальше.

Вы, конечно же, находите утешение в религии и помогаете обрести его другим?

Я ничего не знаю о религии.

Вы слишком скромны, преподобная настоятельница. Вы почти на протяжении века являетесь очень уважаемым религиозным лидером. Тысячи людей пришли к вере благодаря вашему духовному руководству.

Не обвиняйте меня за то, во что верят другие, — сказала Дзинтоку. — Секта Мусиндо учит освобождению от иллюзий. Это не имеет ничего общего с религией — это просто упражнения. Тренировка. Либо вы это делаете, либо нет. Все очень просто. При этом вы можете верить или не верить во все, что пожелаете. Вера не имеет ничего общего с реальностью.

Это новый, непривычный взгляд на проблему, преподобная настоятельница. Он явно отличается от того, что сказали бы настоятели других обителей и храмов Японии.

Не обязательно, — возразила Дзинтоку. — Один из дзенских патриархов древности — или это был кто-то из мудрецов секты Кегон? — сказал об этом коротко и точно. Очень известное высказывание, относящееся ко времени Опиумной войны, когда англичане заставляли китайцев покупать опиум. Он сказал: «Религия — опиум для народа».

Репортер провел ладонью по горлу, будто изображал, что перерезает его.

Оператор поднял голову.

Я уже остановил камеру. Еще когда она обозвала англичан наркоторговцами.

Потрясающе, — сказал репортер. — Она умудрилась оскорбить наших английских союзников, опорочить дзенскую и кегонскую церкви и ввернуть противозаконную коммунистическую пропаганду, и все это в каких-нибудь трех предложениях.

Спросите ее про ее книги, — сказала женщина с противоестественно тугими кудрями и кроваво-красной помадой. — Их все любят.

Верно, — подтвердил оператор. — И это — реальная связь с нашими почитаемыми национальными традициями.

Ну, ладно, — с некоторым сомнением сказал репортер. — Фуми, покажи ей какие-нибудь ее книги. Возможно, ей требуется освежить память.

Безвкусно размалеванная женщина, которая была бы довольно красивой, если бы не вся эта косметика, вручила Дзинтоку детскую книжку с красочными иллюстрациями. Это была сказка про Персикового Мальчика, родившегося в персике. Иллюстрации были яркие и веселые. Даже демоны, и те выглядели дружелюбными.

Мне очень нравится, — сказала Дзинтоку. — Спасибо.

Нет-нет! — сказал репортер. — Это вы написали эту книгу, так же как и эти все. — Он положил на стоящий между ними столик целую стопку книг. — Они пользовались огромной популярностью в эпоху Мэйдзи. Теперь, когда оккупация закончилась, эти книги снова стали популярны. Я думаю, они напоминают людям о старых добрых временах.

Я написала эти книги? — Дзинтоку пролистала другую книжку. В ней рассказывалось про Принцессу-Черепаху. — А я и не знала, что умею так хорошо рисовать. Как это печально. Я так безвозвратно утратила этот талант, что даже не помню, что я им когда-то обладала.

Вы написали эти книжки. Записали пересказ старых сказок. Вы не рисовали иллюстрации. Это сделал попечитель этого монастыря. — Репортер повернулся к оператору. — Очень жаль, что мы не можем поговорить с ним. Получилась бы изумительная история.

Не уверен. Вдруг он тоже принялся бы нести то же самое, что и она? — отозвался оператор.

Так эти рисунки нарисовал Горо?

Репортер повернулся к женщине.

Кто такой Горо?

Она просмотрела свои бумаги и покачала головой.

Понятия не имею. Его нет в списке.

Выясните, — приказал репортер и снова повернулся к Дзинтоку. — Вы не помните попечителя этого храма? Это был американец, Макото Старк.

Макото? Макото — наш попечитель?

Он им был, преподобная настоятельница. Он скончался много лет назад.

Бедный мальчик!..

На глаза Дзинтоку навернулись слезу. Неужто он так и не оправился от полученной раны? А ведь когда она видела его в последний раз, он вроде бы так хорошо выглядел… Насколько могла припомнить Дзинтоку, эта встреча произошла в пятнадцатом году эпохи Мэйдзи, семьдесят один год назад. Если Макото и вправду нарисовал картинки к этим книжкам, как утверждает этот развязный человек, значит, должно быть, он все-таки оправился от раны и умер позднее, по какой-то другой причине. И все равно печально. Дзинтоку помнила молодого человека, и потому в душе оплакивала именно того молодого человека, которого сохранила ее память.

Ну чего, можем заканчивать, — сказал репортер.

Что, все провалено? — понитересовался оператор.

Ничего подобного, — отозвался репортер. — Я — мастер монтажа. Соберем все фрагменты, где она улыбается, и вообще все, что удалось. Никаких непосредственных разговоров с нею. Фуми поработает голосом за кадром. В общем, я из нее сделаю конфетку.

Он поклонился Дзинтоку.

Большое вам спасибо, преподобная настоятельница. Мы обязательно сообщим вам, когда передача должна будет выйти в эфир, чтобы вы могли посмотреть на себя по телевизору.

Я вижу себя каждый день, — сказала Дзинтоку. — Мне не нужен для этого телевизор.

Спасибо за то, что вы приехали, чтобы побеседовать с преподобной настоятельницей, — сказала монахиня. — Она не хотела быть невежливой. Просто она всегда идет прямым путем, вот и все. Насколько я понимаю, она была прямодушной с самого детства.

Пока Дзинтоку наблюдала за отъездом телевизионщиков, ей вспомнилось, о чем она думала, когда проснулась этим утром. В начале осени четырнадцатого года правления императора Комэй, когда ей, кажется, было четырнадцать лет, она нашла свиток, спрятанный под камнем старого фундамента. Она собиралась отдать его госпоже Ханако, но госпожу Ханако убили в бою, и потому она решила припрятать этот свиток до тех пор, пока не представится возможность отдать его в руки князю Гэндзи. По причинам, которые настоятельница сейчас уже не помнила, свиток так и остался у нее, по сей день. Разворачивала ли она его, читала ли? Если и да, то сейчас она ничего не помнит. Но точно помнит, куда она его спрятала. Или она его переложила?

Старая настоятельница Дзинтоку с трудом поднялась на ноги и двинулась в сторону своей спальни, расположенной в дальней части монастырского флигеля. Но когда она одолела только половину пути, кто-то крикнул ей от главной двери:

Бабушка! Бабушка! Мы здесь!

Голос принадлежал маленькому мальчику и звенел от нетерпения. Должно быть, он проскользнул мимо отъезжающей группы телевизионщиков. И кто бы это мог быть? Она должна знать его голос. А может, и нет. Их так много!.. После того, как правительство Мэйдзи постановило, что все хранители буддийских храмов должны вступить в брак или отказаться от религиозной деятельности, Дзинтоку вышла замуж. Не то, чтобы ей так уж сильно этого хотелось — но если бы она этого не сделала, она утратила бы контроль над монастырем, а монастырь был для нее всем.

Бабушка! Ты куда?

Это был уже другой голос, на этот раз — девчоночий. Но она и его не узнала. Очень уж их много. Внуки, правнуки, пра-правнуки. Или даже еще и пра-пра-правнуки? Нет, не получается вспомнить. Память у нее уже не та, что прежде. А была ли она и прежде хорошей?

Иду! — отозвалась она.

Старая настоятельница Дзинтоку, которая когда-то была Кими, самой смышленой девчонкой во всей деревне Яманака, повернулась и поразительно бодро для человека ее возраста зашагала к своим потомкам.

Что там казалось ей таким важным несколько мгновений назад? А, неважно!

Нет ничего настолько важного, чего нельзя было бы забыть.

 

1311 год, главная башня замка «Воробьиная туча»

Сидзукэ ждала появления Го.

Она размышляла о том, что мир настолько полон печали потому, что мужчины — глупцы, а наихудшие из глупцов — самураи, и именно самураи будут всегда править этой несчастной землей, Ямато. То, что они считали важным, было ядом, а они по ошибке принимали его за сокровище.

Власть, над человеком, птицей и зверем, над женами, детьми и любовницами, над всеми домашними, над замком, княжеством и империей.

Богатство, измеряемое в золоте, вассалах, наложницах, рисовых полях, пастбищах, горных перевалах и реках, в торговле редкостями из далеких, экзотических стран, всякими вещами, не имеющими никакой ценности за исключением этой самой редкости.

Слава, — среди тех, кто вокруг, чтобы при каждой встрече те, кто ниже по статусу, демонстрировали свое почтение, — и среди тех, кто вдали, чтобы их величие, воспетое в рассказах, при пересказах возрастали еще сильнее, и они могли воображать страх и восхищение людей, которых они никогда не видели.

Победа в сражении.

Мужество перед лицом смерти.

Прославленное имя, которое переживет тебя.

Необременительный пафос лунного света и опадающих лепестков.

Музыка мечей, покинувших ножны, летящих стрел, грохота копыт боевых коней, несущихся в неистовую атаку, боевых кличей, криков изувеченных и умирающих, плача матерей, жен и дочерей убитых врагов, и крови, всегда — музыка крови.

И самое главное — страх.

Страх, вспыхивающий ненавистью в сердцах врагов.

Страх, приводящий к повиновению непокорных вассалов.

Страх, порождающий угодливость и добродетельность у женщин.

Сидзукэ слышала, что на лестнице идет бой. Ее придворные дамы храбры и верны. Они слишком молоды, чтобы умирать, но они умрут, все, кроме одной. Отдавая свои жизни, они оттянут ее убийство почти на достаточный срок.

Дверь отворилась — не рывком, как ожидала Сидзукэ, а постепенно, почти осторожно. В дверях стоял окровавленный Го. Его раны были несерьезными, поверхностными. Покрывавшая его кровь была кровью тех, кто защищал Сидзукэ. Го посмотрел на потолок и рассмеялся.

Очень умно. Ты заставила своего раба построить комнату настолько высокой, чтобы ты могла управляться со своим ведьминским копьем прямо тут, в башне. Я и забыл про это. Ну да неважно. Ты проиграла. Мой меч возьмет твою жизнь.

Он толкнул дверь вбок кончиком меча и вошел в комнату.

Сидзукэ смотрела ему в глаза, но видела боковым зрением движения его меча, его ног, его плеч. Она держала свою нагинату опущеной, провоцируя его на нападение. Она знала, что Го не поймается на такую простенькую уловку. Но, возможно, он сделает ложный выпад, чтобы заставить ее подумать, будто он и вправду поймался. И тогда в его обороне может возникнуть брешь. Ей нельзя умирать слишком быстро, иначе все будет потеряно.

И где же теперь твой знаменитый дар предвидения, лжепророчица? — спросил Го. — Видишь ли ты приближающуюся смерть?

Это конец, — сказала Сидзукэ.

Да, и конец зародился в самом начале. Не нужно быть пророчицей, чтобы видеть это.

И начало зародится из конца, — сказала Сидзукэ.

Не тешь себя беспочвенными надеждами, ведьма. — Го указал острием меча на ее разбухший живот. — Ребенок умрет первым.

Он сделал выпад, метя ей в живот. Сидзукэ попыталась отразить удар. Это был первый финт Го, и он оказался достаточно эффективен. Го знал, что она будет прежде всего защищать нерожденного ребенка. И когда она попыталась это сделать, он превратил удар в рубящий и перевел его в горло. За миг до того, как лезвие коснулось ее, Сидзукэ сумела отдернуть голову. И хорошо, потому что иначе меч взрезал бы не только кожу, но и ее яремную вену.

Го улыбнулся.

Я сожгу твое тело и выброшу пепел в мусорную яму. Твою голову я положу в железный ларец, налью внутрь щелока и брошу его в болота к северу от озера Белые Камни. На этот раз ты уже не вернешься к жизни.

Глупец, от начала и до конца, — сказала Сидзукэ. Она не обращала внимания на кровь, текущую из ее шеи. — Слепец, закрывающий глаза на правду, неспособный увидеть судьбу, что поджидает его.

Го сместился вправо.

Сидзукэ развернула лезвие нагинаты, словно собираясь встретить его, а когда он сместился влево, с силой ударила его под колени древком. Го упал. Сидзукэ полоснула его по бедру и нанесла рану. Но Го в этот момент уже двигался, и рана оказалась примерно такой же, как и та, которую получила она — то есть, несерьезной. В следующее мгновение он уже снова был на ногах.

За спиной у Сидзукэ раздался какой-то звук. Она повернулась и увидела, как один из людей Го лезет в окно. Он взобрался по стене башни. Прежде, чем Сидзукэ успела снова сосредоточить внимание на Го, тот опять нанес удар. Его клинок погрузился в левое плечо Сидзукэ. Она почувствовала, как мышцы и сухожилия отделяются от кости. Острие ее нагинаты опустилось. Сидзукэ понадобились все ее силы, чтобы поднять ее снова, уже одной только правой рукой.

Что, ведьма, этого ты не предвидела?

Сидзукэ отступила от Го и его человека. Она не могла отступить слишком далеко — тогда стена помешала бы ей управляться с нагинатой. Но даже если не принимать в расчет стену, недействующую левую руку и силы, утекающие вместе с кровью, — если она примется защищаться от одного из них, то тут же сделается уязвимой для другого.

Сидзукэ взглянула Го в глаза, стараясь, чтобы ее взгляд был как можно более твердым.

Твоя внучка будет молиться, чтобы твоей душе был дарован покой, — сказала она.

Го на мгновение застыл под ее пристальным взглядом. Его человек, потрясенный словами Сидзукэ, тоже остановился, переводя взгляд то на нее, то не Го. Сидзукэ ударила его под подбородок восходящим движением копья и развалила его лицо надвое. Коротко вскрикнув, он упал. Но ее взгляд не сумел удержать Го достаточно надолго. Он напал на Сидзукэ прежде, чем она завершила атаку. Она почувствовала, как меч полоснул ее по спине, и ребра раскрылись противоестественным образом.

Сидзукэ упала на колени. Ей уже не суждено было подняться. Она услышала, что в комнате пошел дождь. Это капли ее крови падали на пол.

Лезвие нагинаты лежало на полу. У Сидзукэ не было сил поднять копье, таким тяжелым оно сделалось. Только древко, упирающееся в грудь, не давало ей упасть.

Го шагнул к Сидзукэ, занося меч для последнего удара.

Нет!

Пока Го поворачивался, чтобы отбить атаку Аямэ, ее нагината рассекла его подмышку. За Аямэ стоял Чиаки, сын Го, с окровавленным мечом в руках.

Отец! Что ты делаешь?!

Не лезь! — приказал Го и снова повернулся к Сидзукэ.

Умри!

Его меч начал рушиться на ее шею.

И внезапно остановился.

Меч Чиаки вошел в спину Го и вышел из груди. Кровь плеснула на пол, Сидзукэ и стену за нею.

Чиаки выдернул меч из тела отца, который уже был мертв, хоть еще и продолжал стоять, и на продолжении того же движения снес ему голову.

Предатель!

Чиаки схватил голову и с яростью швырнул в ближайшее окно.

Предатель! — выкрикнул он снова.

Госпожа моя! — Аямэ подхватила падающую Сидзукэ. Обе они были в крови. — Госпожа!

В комнату влетели несколько вассалов Чиаки.

Господин Чиаки, предатели отступили. Но это ненадолго.

Чиаки, плача, опустился на колени рядом с Сидзукэ и Аямэ.

Моя госпожа, — произнес он. — Сидзукэ…

Его слова были почти неразличимы из-за рыданий.

Это придется сделать тебе, — сказала Сидзукэ, обращаясь к Аямэ. — У меня не осталось сил.

Нет! — возразила Аямэ. — Вы справитесь, госпожа. Вы должны!

Аямэ, оставайся мужественной, какой была всегда. Если ты мне не поможешь, мы с Сен умрем обе.

Сидзукэ вынула нож из-за пояса и вложила в руку подруги.

Плечи Аямэ задрожали, взгляд поплыл, а тело обмякло. Но она не упала.

Вам и всем прочим придется покинуть комнату, — сказала она Чиаки. — Мужчинам не следует присутствовать при родах.

В обычных обстоятельствах — да, но вы же не сможете проделать это в одиночку.

Смогу. Я должна.

Делайте, как она говорит, — сказала Сидзукэ. Ей было тяжело дышать. Скоро, очень скоро она уже не сможет сделать очередной вдох.

Она услышала, как самураи отозвались:

Да, госпожа Сидзукэ. Слушаем и повинуемся.

Аямэ извлекла нож из ножен.

Сидзукэ не чувствовала ни того, как Аямэ распахнула ее кимоно и нижнее платье, ни как нож вошел в ее живот, ни как кровь хлынула новым потоком, ни как ее дочь покинула ее чрево и вышла в мир. У нее оставалось лишь зрение — но перед глазами все плыло, — и слух, — но звуки доносились словно бы издалека. Все прочие чувства ее уже покинули.

Она услышала первый крик новорожденной. Даже с расстояния ей было видно, что девочка сильная и энергичная. Сидзукэ улыбнулась.

Госпожа моя, вот ваша дочь.

Аямэ положила что-то ей на грудь и придержала. Что-то было теплым, оно шевелилось, оно кричало и было очень тяжелым.

Сидзукэ ощутила ритм, который не принадлежал ей — настойчивый, неясный, напоминающий дрожь земли, что возвещает о неминуемо приближающемся землетрясении.

Это колотилось новое сердце.

Руки уже не слушались Сидзукэ. Потому она не обняла свою дочь, ни в первый, ни в последний раз. Ей казалось, будто она чувствует тепло, исходящее от крохотного тельца, но она знала, что это всего лишь игра ее воображения. Ее тело лишилось способности что-либо ощущать.

Сен, — сказала Сидзукэ.

Отряд из тридцати одного человека — тридцати самураев и одной бывшей придворной дамы — скакал на северо-запад вокруг мыса Мурото, к потаенному перевалу в горах острова Сикоку. За спиной у них остался горящий замок «Воробьиная туча», тысячи преследователей, пепел их господина и госпожи и обезглавленные трупы погубивших их предателей.

Аямэ сидела в седле, как самурай. Она не могла сидеть, как подобает даме, и при этом скакать так быстро, как требовалось. Она прижимала к груди госпожу Сен. Она расскажет Чиаки о предсказании госпожи Сидзукэ, о том, что у самой Аямэ родится сын, и о том, что он усыновлен еще до рождения и даже до зачатия, и с момента появления на свет он будет Окумити. Он станет князем — так сказала Сидзукэ — и женится на Сен.

Аямэ обязательно расскажет Чиаки обо всем этом, но попозже. Она видела, что сейчас его горе слишком велико, и он не вынесет новой ноши. Он горевал о своем отце, которого любил, и который оказался предателем. Он горевал о своем князе, великом вожде, который мог бы стать сёгуном.

Но сильнее всего он горевал о госпоже Сидзукэ, как и сама Аямэ.

Они добрались до гребня и должны были начать спускаться в долину. Аямэ обернулась, чтобы бросить последний взгляд назад.

Она не могла увидеть «Воробьиную тучу». Замок остался слишком далеко позади. Она даже не смогла рассмотреть ни дыма, ни отсветов пламени.

Такому маленькому отряду нужно было совсем немного времени, чтобы пройти через перевал.

Вскоре здесь все стало таким же, каким и было до их появления.

Зеленые сосны Мурото.

Небо наверху.

Земля внизу.