Мама – русская, папа – американец, дети… немцы.

Как ни странно, потребовалось время, чтобы понять: наши дети входят в язык по несколько необычной схеме. Есть семьи, где родители говорят на разных языках. Есть и другие – где в семье используется язык иной, чем язык окружения. В нашей семье случай свёл обе основные модели детского речевого развития.

Примерно до 2-х лет наши дети были погружены (практически) лишь в два языка, развивались по схеме «двуязычные дети в смешанной семье».

В детском саду им пришлось столкнуться с новым языком. Это значит: после двух лет им пришлось пережить те же стрессы, что и детям, которые попадают из одноязычной семьи в среду чужого языка.

Потому и пришлось в какой-то момент задуматься над нашими проблемами и «ревизовать» наши решения «на распутьях». Начиная с самых первых проблем. И с самых первых решений.

 

Многоязычное воспитание – зачем? почему?

Папа детей – филолог (германист и скандинавист). Правда, это его второе образование, поначалу он готовился делать фильмы или, по крайней мере, писать о них. Мама – тоже филолог, по специальности – литературовед. Не психолингвист, не социолингвист, не имеет отношения и к контактной лингвистике – короче, не представитель наук, в рамках которых традиционно изучается многоязычие.

Почему я подчёркиваю всё это? Многоязычие наших детей никогда не было частью исследования или эксперимента (как это нередко случается с лингвистами: родители продолжают свою научную работу в воспитании детей…). Оно также и не «династическое» (как в семьях потомственных музыкантов: ребёнок в 4 года получает в руки свою первую скрипку) – мы не ставили задачи растить с пелёнок филологов-мультилингвов.

Мы вообще не связывали с воспитанием детей каких-либо амбиций. Ведь как это бывает порой? Родители планируют судьбы отпрысков, пытаясь исправить собственные ошибки и осуществить неисполнившиеся желания. Чада должны знать и уметь больше родителей, добиться того, чего те не смогли достичь, сделать головокружительную карьеру и наслаждаться плодами жизненного успеха… Мы таких целей не ставили.

А как насчёт полного развёртывания потенциала маленького человечка? Звучит заманчиво. Прекрасная цель – если только при этом реального ребёнка в мечтах родителей не заслоняет умозрительный (с неисчерпаемыми возможностями). Тут опять-таки важно вовремя распознать СВОЮ потребность гордиться «звёздными» детьми… У нас, родителей, по счастью, такой потребности не было.

Короче, нам не хотелось, чтобы наши малыши оказались заложниками некоего идеального образа, неважно, питается он несбывшимися родительскими мечтаниями или завышенными – из-за переоценки детских возможностей – ожиданиями…

Перечитала – и подумалось: не надо бы иронизировать над иными, чем у нас, целями. Пусть даже неожиданными, если не экстравагантными. Один, переводчик, чувствует, что родился «не в той» стране, «не с тем» языком. Другой, кибернетик, видит жизненную задачу в том, чтобы бороться с гегемонией английского, с «англицистским засорением окружающей среды», – и потому говорит с дочерью на эсперанто… Кто упрекнёт родителей, поддавшихся сильной страсти? в конце концов, они своей цели, скорее всего, достигнут – и вовсе не обязательно за счёт детского счастья.

Речь должна идти только о том, что всё это – не наш случай.

Всё очень просто. Многоязычие наших сына и дочери оказалось для нашей семьи жизненной необходимостью.

Дело не в том, что мы недостаточно хорошо владеем языком страны проживания. Мы оба бегло говорим по-немецки. Отец детей – профессиональный переводчик, больше 20 лет работает на немецком телевидении и в киноиндустрии (переводит и адаптирует сценарии, субтитры…). Я написала по-немецки несколько работ, несколько лет занималась редакционной работой при вещающей за рубеж немецкой телерадиостанции…

Просто каждый из нас хотел говорить с детьми на родном языке. Здесь мы чувствуем себя в своей стихии – нам казалось, наше общение с детьми только на родном языке будет полноценным, по-настоящему свободным и глубоким.

На меня произвёл сильное впечатление набросанный Тове Скутнабб-Кангас сценарий отдаления взрослеющего ребёнка от родителей (Skutnabb-Kangas Т. Bilingualism or Not, 1980). Вот он вкратце: эффекты переходного возраста усугубляются трудностями общения на чужом для родителей языке. Неродной язык оказывается слишком грубым инструментом для разговора о сложных материях. Кроме того, подросток стыдится родительской неадекватности в их втором языке: стыдится несовершенного (поскольку неродного) второго языка родителей… Дочитав книгу, я подумала: мы сделали правильный выбор.

Да, собственно, был ли у нас выбор? Даже и знай мы уже в самом начале все аргументы «против», все ожидающие нас проблемы, всё равно стали бы пробовать. Потому что говорить с детьми на родном языке было для каждого из нас, родителей, просто-напросто естественно.

 

На каких языках говорить: когда и где…

Мы с самого начала строго следовали принципу «Один родитель – один язык». Его обычно ассоциируют с именем Жюля Ронжа́ (Jules Ronjat). Французский лингвист и один из «пионеров» двуязычного воспитания вместе с женой-немкой вырастил двуязычного сына и рассказал о семейном опыте в книге-дневнике 1913 года.

Строго говоря, в основе педагогики Ронжа лежали идеи его коллеги Мориса Граммо (Maurice Grammont) о строгом разделении языков. Авторские права, таким образом, принадлежат Граммо, советы которого Ронжа опробовал, а позднее и пропагандировал. (Он воплощал их в жизнь настолько последовательно, что доводил иногда почти до абсурда или до курьёза: на вопрос четырёхлетнего сына: «Как сказать по-немецки тень?» – отвечал: «Спроси лучше у мамы, когда она вернётся»…)

Принципу, во всяком случае, уже около 100 лет, он проверен опытом многих двуязычных семей.

Он оправдал себя и в нашей практике.

Следовать идее, по первому впечатлению такой ясной и простой, нетрудно – пока дело не доходит до конкретных ситуаций; тут и возникают вопросы.

Например: на каком языке говорить друг с другом родителям?

Прямого ответа на этот вопрос в книге Жюля Ронжа нет. Правда, из описаний следует, что родители двуязычного мальчика Луи говорили между собой по-немецки. При том, что проживали во Франции. Позднейшие исследователи находят это решение вполне справедливым: таким образом обеспечивалась поддержка «слабого» языка.

Однако оба наших языка – «слабые» в Германии…

У нас поначалу в качестве общего языка родителей определился немецкий. Почему? К моменту рождения детей мой английский был скорее письменным: был изучен самостоятельно по грамматикам и «освежён» чтением литературоведческих книг и классической литературы прошлого и позапрошлого веков.

Над моим «викторианским» словарным запасом папа детей посмеивался – но и его русский почерпнут из классики. И, опять-таки, из грамматик. Наш папа непременно хочет не просто общаться по-русски, но и говорить правильно – и ужасается изобилию исключений из правил. Несмотря на многолетние усилия, интерес и талант к языкам, именно с русским этому филологу по призванию и полиглоту оказалось нелегко справиться.

Потому и выбрали мы (поначалу) такую стратегию: родители говорят с детьми на своих родных языках, а друг с другом – на языке страны, где живут.

Два языка для детей и третий – для родителей… Постепенно выяснялись неудобства такого решения. Как быть, если, скажем, мама посылает ребёнка к папе с поручением? если папа не может заняться проблемой и отсылает детей к маме (и т. д.)? Хорошо, если ребёнок знает достаточно слов, чтобы переводить с языка на язык; а если ещё нет? Иногда у нас разыгрывались сценки довольно нелепые…

Глупые ситуации с нашим немецким третьим. Сама не могу дать Алеку персик (занята с Аней) – предлагаю пойти к папе и попросить (и демонстрирую как; ошибка?). Алек бежит, просит по-русски, М. не понимает – я вынуждена кричать из другой комнаты по-немецки, что ребёнок хочет einen Pfirsisch. М., поняв, переспрашивает: «Do you want a peach?» Что за представление должно сложиться у ребёнка? языки, полностью непригодные для общения… (2+9)

Не вполне ясно, в какой мере дети воспринимают высказывания, не им адресованные. Усваивают ли они обособленный язык родителей? Одни авторы отрицают это, другие подтверждают (и объясняют интересом ко всему «тайному», не предназначенному для детского слуха). Первые два года нам казалось, что наш немецкий в речи детей никак не отразился. Потому мы и поторопились отвести их в немецкий садик: считали, малыши должны начать знакомиться с языком окружения.

Однако неожиданно для нас немецкий наших детей очень быстро усилился.

Через пару месяцев после трёхлетнего юбилея наших близнецов Алека и Ани мы обнаружили, что языком их общения стал именно немецкий. Наши же родные «наречия» начали отходить на второй план, в тень, размываться – «стушевались», если вспомнить словечко, придуманное Достоевским.

Потому немецкий как орудие нашей, родителей, коммуникации совершенно перестал нас устраивать.

Когда детям исполнилось 4+3, мы попробовали перейти на новую систему: отец говорит всегда по-английски, мать – всегда по-русски. Хотя бы только в присутствии детей и о том, что их касается. (Взрослые же проблемы всегда можно обсудить по-немецки наедине; это даже и разумнее: в этом случае мы уделяем внимание «взрослым» темам не за счёт «детского» времени…)

Последовательными мы не были; то и дело возникали ситуации (непонимание, сложность вопроса, спешка и т. д.), когда приходилось возвращаться к немецкому. Всё же, я думаю, новая стратегия принесла плоды. Во всяком случае, она повысила ценность наших языков в глазах детей (языки выглядели теперь как полноценное «средство общения»). Новая система повысила, кажется, и «рейтинг» самих родителей. Дети видели: папа и мама тоже учатся говорить правильно; то есть мы являли собой некий поведенческий образец…

Язык общения родителей не единственная деталь разделения языков, о которой Ронжа умалчивает. Некоторые тонкости удобнее обсудить в другом месте; здесь же остаётся поразмышлять о том, какой язык выбирать в присутствии посторонних.

* * *

Авторы справочников по многоязычию (например, упомянутые выше Элке Буркхардт Монтанари, Колин Бейкер) советуют родителям не отказываться от родного языка даже и на детской площадке, на улице, в магазине и т. д. – то есть в присутствии коренных жителей страны. Иначе у малышей сложится впечатление, что родной папин или мамин язык – непрестижный, родители его стесняются. Со временем это «открытие» может привести к тому, что и сами дети будут стыдиться «утаиваемого», недостойного демонстрации языка (а заодно и родителей, на нём говорящих).

Это разумный совет, и мы ему в целом следовали. Папа детей без раздумий и с лёгкостью. Я – не без колебаний и даже не без некоторого внутреннего сопротивления.

Многие русскоязычные родители Германии затрудняются публично говорить на родном языке. Главная причина лежит в отношении немцев к многоязычию и к иностранцам.

Германия – моноязычная страна; от родителя-иммигранта (если это не европеец и не американец) ожидают, что он перейдёт на немецкий, причём это должен быть немецкий «чистый». Ценность многоязычия официально признаётся, но от официальных деклараций массовые настроения сильно отличаются…

Скинхеды и симпатии к новым наци не миф даже в «мультикультурном» Берлине. Это, конечно, крайность; однако и среди обывателей настороженное отношение к иностранцам – и их языкам – не редкость.

Не так давно родители и ученики одной из берлинских школ (из тех, где процент не-немцев – по рождению – особенно высок) приняли большинством голосов решение: говорить в школе исключительно по-немецки, и не только на уроках, но и на переменах. Знакомые немцы высказывались об эпизоде с однозначным одобрением. Знакомые русские всё больше порывались писать письма протеста…

Даже специалисты поддерживают «тренд»: умы направляет языковая ситуация турецкого меньшинства, поколениями не выучивающего немецкий. На одной из берлинских конференций о детском многоязычии («Sprich mit mir in all meinen Sprachen!», 2006) докладчица заявила: работникам детских учреждений неплохо «хотя бы иногда» демонстрировать умение говорить на «языке большинства». Слушатели разразились горячими – бурными и продолжительными – аплодисментами… Можно было подумать, германские воспитатели и учителя сейчас говорят преимущественно на языке «меньшинств»! Но это, конечно, не так.

Разве только в немецких книгах о двуязычии «некорректные» языковые предписания под запретом. Здесь скорее находишь призыв: пусть в учреждениях, которые посещают многоязычные дети, будет ХОТЯ БЫ ОДИН специалист, знающий родной язык детей.

Настроения «большинства» затрагивают в первую очередь турок, поляков… Но и русских – тоже. Навязшая в зубах фраза «Русские идут!» (с подтекстом «Внимание: опасность!») звучит в последнее время с особенной остротой. Причин тому, как и фактов-раздражителей, много: тут и новости из России, и стиль жизни «новых русских» на европейских курортах, и поведение трудных подростков из «русских немцев»…

Понятно, почему множество русскоязычных пап и мам на улице не хотят говорить с детьми по-русски: попросту боятся раздражённой реакции (а то и агрессии) со стороны «коренного населения».

Справедливости ради надо сказать, что далеко не во всех немецких федеральных землях или городских районах родители опасаются публично обнаруживать верность родному русскому. Например, в Берлине, особенно в «нашем» этнически пёстром Пренцлауэр Берге, отношение к родителям-иммигрантам толерантнее, чем, скажем, где-нибудь на юге Германии – папам и мамам легче быть последовательными и говорить на родном языке всегда и повсюду.

Однако есть ведь и иные сдерживающие моменты. Многим русским родителям свойственна ещё и совестливая оглядка на восприятие окружающих. Тем, кто не знает нашего языка, может показаться, что мы их обсуждаем, а это ощущение не из приятных! не сочтут ли нас невежами, ведь говорить на незнакомом присутствующим языке – «дурной тон»? не выглядим ли мы в глазах хозяев бесстыдными незваными гостями, пришедшими со своим уставом в чужой монастырь? а то и вовсе «оккупантами»?.. и т. д. Все эти соображения нередко высказывают русские мамы и папы Германии, как только заходит речь о том, на каком языке говорить вне дома. Эти сомнения, видимо, знакомые большинству, присутствуют в той или иной пропорции в сознании или подсознании хотя бы слабой тенью.

Итальянцам, французам и особенно англичанам и американцам все эти «комплексы», скорее всего, неведомы…

Поневоле склоняешься к выводу: рекомендацию быть верным родному языку стоило бы применять несколько более гибко, чем советуют справочники.

Кажется, правильная формулировка принципа была бы такой: если что-то и надо демонстрировать, то вовсе не неколебимое уважение к собственному языку и не принципиальное уважение к языку среды, а уважение к (невольным) слушателям и готовность согласовать их интересы со своими. Одним всё равно, на каком языке папа или мама разговаривают с сыном или дочерью, другие беспокоятся, не о них ли речь идёт, третьи хотят лишь удовлетворить любопытство – достигнув своего, с тем большим уважением отнесутся к «чужеязычным» родителям.

То есть важнее всего проявить гибкость, понимание ситуации и (добрую) волю к предупреждению конфликтов.

Я и многие мои знакомые говорим с детьми по-русски всегда. Но при этом поясняем присутствующим немцам, о чём речь, если разговор их касается или если видно, что наша языковая обособленность им неприятна. И, конечно, вдаёмся в объяснения, если окружающие (чаще всего дети) прямо спрашивают, на каком языке и о чём мы говорим.

 

«Задержка» («нарушение») речевого развития?

Факт остается фактом. Нам с Гошей на 2-летнем контроле влепили этот диагноз. Меня же перепугали до полусмерти. Грубо говоря – у ребёнка дичайший «дисбаланс» развития. Тесты на психологию рисунка и логику он выполнил для 4-хлетнего ребёнка. Тесты на понимание речи и коммуникацию – менее чем для полуторалетки, ближе к годовалому. На просьбу врача «положить мячик из кучи на стол» ребёнок взял ближайшую игрушку из этой кучи и никуда её не положил, а зажал в лапке. О том, что ребёнок двуязычный, причем преимущественно русскоязычный (система «язык семьи – язык окружения»), врач знает. Тесты были на немецком (до этого похода к врачу я была уверена, что ребёнок понимает немецкую речь. Во всяком случае, повода засомневаться в этом ранее не было). Вопрос – что делать? От врача я ушла, сдерживая рыдания, а потом долго плакала в коридоре, уткнувшись Гошастому в пузо. Рекомендаций или советов по коррекции ситуации не было. Где-то там на задворках понимаю, что врачу, который видел Гошу 2-й раз в жизни, в категоричных диагнозах доверять вряд ли стоит. Но все-таки его работа и заключается в относительной оценке детей, проходящих «контроль». Безумно испугала фраза, что эта ситуация – лишь «верхушка айсберга» грядущих проблем. Каких? Чем это грозит? Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ?! что с моим ребёнком? :( Окончательно впавшая в панику через 4 дня после визита к врачу…

Из форумов

Нам 2 г. 5 м., тоже не говорим, только повторяем отдельные голоса животных, да и то не всех.

Нам 2 и 5. Ходили к неврологу, пили глицин и пантогам, ходили на массаж и физио. В итоге после двухнедельной дрессировки я научила его говорить слово «буду». Сейчас его активно использует, а дальше – молчок.

Есть расхожее мнение, что многоязычные дети начинают говорить позже и отстают в речевом развитии. По крайней мере, до определённого возраста.

Время от времени это мнение опровергается – авторами некоторых книг-«дневников». Также и Э. Монтанари, составитель немецкого справочника о многоязычном воспитании, на вопрос, начинают ли дети-мультилингвы говорить позднее, отзывается однозначно: «нет».

Однако «стереотип» всё-таки подтверждается в быту многих семей. Так было с детьми большинства моих знакомых. В том числе писателей…

Наблюдения родителей поддерживаются и специалистами.

Франсуа Грожан (Francois Grosjean, один из наиболее авторитетных специалистов по многоязычию, во всяком случае, в англоязычном пространстве) считает: нельзя сравнивать маленьких мультилингвов с одноязычными детьми. И приводит выразительную метафору: представим трёх спортсменов – берущего барьеры, занимающегося прыжками в высоту и бегающего на короткие дистанции. Несправедливо судить первого в соревнованиях по бегу так же, как двух других (ждать, что он будет прыгать так же высоко, как прыгун-профессионал, и бегать так же быстро, как спринтер). Ведь он мастер только в своём деле.

Зузанне Дёпке (Susanne Döpke, «One Parent One Language») уточняет: многоязычный ребёнок сравним в речевом развитии с детьми страны, где живёт, но опаздывает по сравнению с детьми стран, где население говорит на других его языках. (Короче и точнее можно сформулировать так: многоязычные дети сравнимы с одноязычными в сильном языке, а вот в слабом – запаздывают.)

А у нас?

У нас «проблема слабого языка» заявила о себе некоторое время спустя после начала посещения детского садика. Слабыми вдруг оказались (или показались нам?) наши домашние языки! Наш сын почти не продвигался в русском и английском. Он начал заметно отставать даже от сестры-близнеца.

В 2+2 он очень медленно усваивал новые слова – так что я писала в дневнике о «слове месяца», «которое он мычит несколько недель подряд, потом оно вытесняется другим (из простейших: дай, о’кей и т. п.)».

В 2+4 сын пугал нас, «повторяя» не те звуки, что мы просили (loon в его изображении звучало как «муть»). Нас беспокоило, что Алек не называет, а «мычит и показывает пальцем, что нужно»…

Постепенно тревоги отпускали. Но не уходили совсем. Время от времени замечалось обескураживающее:

Дети играли в игру: быстро открывали лицо и кричали слова – я видоизменила «правила»: отрывая ладони от лица, произносила слово – и просила повторить и показать, где то, что этим словом обозначается. Тут и выяснилось, что Алек

1) похоже, не различает «попу» и «пол» (а заодно и «папу»), «стену» и «спину», т. е. плохо различает звуки?

2) моментально забывает слова (это когда я начала чередовать их, чтобы проверить наблюдение: стена – пол – стена – пол…). (2+6)

Разочаровывающее, если не пугающее (Алек):

спрашиваю – по картинке к сказке о репке, – за кого держится дедка, бабка и т. д. – каждый раз отвечает «машина» (?!);

вечером не смог повторить слово «принеси»;

часы назвал «очками»;

на дальнейшие попытки разговорить (повторяли стишки) отвечал «не умею» (почувствовал, что проверяют, не уверен?). (3+6)

Играли в разбойника и полицейских. Разбойниками были папа, я, наконец Аня (Алек был «жертвой») – тут всплыли обескураживающие факты: Алек не смог описать «преступника»! Был он высокий? – Да. («Разбойник» кричит из укрытия: «Нет!») Во что одет? В штаники? в платье? – Алек не знает. (Аня из укрытия: «Платье!») И цвет платья не назвал: заявил с неуверенной интонацией: «Чёрный». (Аня кричит: «Красный! Красный!» – и добавляет: «С собаком!») В общем, спрятавшийся разбойник сам себя описал… В чём тут дело? В плохой памяти, недостатке внимания? Не только; он ведь и пол разбойника не назвал! («Был разбойник мальчиком?» – Алек с готовностью: «Да!» Аня, спрятавшаяся в другой комнате: «Нет! Я был девочкой!»)

В тот же день, когда играли «в слова» (вспоминали для вещей, на которые указывала, названия по-русски и / или по-немецки), Алек на просьбу назвать занавеску (на которую я показала), ответил (неверно) «orange», а на предложение вспомнить, что за занавеской, задумчиво произнёс: «White… blau-white» («уточнил», когда заметил, что я удивилась). Отодвинули занавеску – поправился: «Зелёный» (о юкке). 1) Похоже, он всё-таки забывает слова. 2) неужели он понимает меньше, чем мы думаем? 3) Возможно, он соображает медленнее, чем требует заданный темп вопросов. 4) к вопросу о медлительности: мне кажется, перед занавеской я показывала оранжевую кукольную юбку и просила назвать цвет, – т. е., может быть, сын называет цвет следующего предмета по инерции. 5) а может, он называет первое, что в голову приходит, в надежде, что случайно «попал в точку»…

В любом случае, его словарный запас не так велик, как хотелось бы, значения слов не точны – они, похоже, проясняются для него из контекста […]. (4+3)