Королевский прием выглядел не сказать пышно — помпезно. Багровые занавеси, изукрашенные золотым шитьем, люстры со множеством драгоценных свечей, отгонявших серую воду легких летних сумерек, множество людей, мучающихся в душных нарядах, запах пота и усталости, и тоскливая обреченность в глазах вынужденных это терпеть, и каменные физиономии слуг…

Важный прием, что поделать. Война с Аркайей (мелким государством, возникшим на развалинах Креты) недавно закончилась перемирием, и судьба Маашта и трех смежных областей до сих пор подвисла в неустойчивости. Будут ли арки возражать против вассалитета трех графа Вольгута, барона Лига и еще трех баронетов напрямую Аместрийскому королю, или потребуют предоставить их герцогам по крайней мере судебное право, а также сотни других мелких вопросов — все это должно было разрешиться в ближайшие несколько недель, пока послы гостят в Столице. По крайней мере, все это коротко объяснил Альфонс, извиняясь перед Эдвардом за то, что должен непременно сорваться на аудиенцию с послами.

— Пойдемте, — Мэй Чань не дала Эдварду даже всласть налюбоваться на зрелище в проем двери, уволокла в сторону. Эдвард, подвернув мешавшие рукава местной, слишком грубой рубашки, ссуженой ему Алом взамен совершенно угробленной при штурме безрукавки, и поспешил за женщиной.

Легкими шагами она повела его по коридору, прочь от негромких голосов парадной залы. Здесь пахло пылью, ветошью и невыполненными обещаниями. «Я старше, чем эти камни, — подумал Эдвард. — Когда я был жив, этого дворца еще в проекте не было». Почему-то мысль «когда я был жив» не вызвала диссонанса.

Диссонанс вызывало все остальное. Реальность накатывала волнами, грозя проволочь под собой и выкинуть на берег рассудка, измочаленного обстоятельствами до полной потери себя. Рой сперва этот, его претензии на строительства империи… Ал — взрослый Ал! — который вынужден был взвалить на себя руководство целой страной по стечению обстоятельств… Да что у них за карма такая долбанная, что ничего меньше государственных заговоров на дороге не попадается, не важно, в каком времени?..

Еще и Мэй Чань эта. Интересно, а какие она функции при Але выполняет — помощница, что ли?.. Или любовница? Они ведь взрослые люди оба, и уже давно. Эд решил, что мысль эта его порядком нервирует.

— Мэй… — начал Эдвард неловко. — Ты что-нибудь помнишь о прошлой жизни?..

Мэй посмотрела на него по-прежнему холодно, но теперь в глубине черных глаз хотя бы не читалось немедленное намерение убить его особо жестоким образом.

— Нет, — сказала она высоким и мелодичным голосом. — Хотя я не помню и своего детства здесь. Кое-что из того, что я считаю своими воспоминаниями отсюда, может оказаться тогдашними.

— Как можно спутать?..

— При императорском дворе в Ксинге очень чтут традиции. Убранства покоев императора и его жен освящены традициями… А, как я понимаю, мое происхождение здесь не слишком отличалось от того.

— Как же ты попала сюда, в Аместрис? Тоже перешла пешком через пустыню?

— Нет. Моя семья потерпела крах во время одной из дворцовых интриг, и дядя продал нас с сестрами в рабство. Я пробыла рабыней три года, пока Ее Величество не купила меня в служанки. Так я познакомилась с лордом Рэмси, он попросил Ее Величество освободить меня и сделал своей ученицей. Сюда, пожалуйста.

Все-таки она почти ничем не напоминала веселую болтушку Мэй Чань — разве что непробиваемой сосредоточенностью. У этой девушки брови были сурово сдвинуты, между бровями будто навеки впечаталась в бледную кожу глубокая складка. Но это не армейская твердость Лизы Хоукай, обещающая смениться неожиданной теплотой, что таится в складках губ, в уголках глаз… это не учительская строгость Изуми, стесняющейся своей любви… Нет, это что-то другое, чему Эдвард не мог подобрать описаний.

Они оказались в крошечной комнатке, где внезапно шум тронного зала, похожий на приливы и отливы, стал слышнее. Проводница Эдварда загасила факел и закрыла дверь — тут же пропала даже та малость ощущений, что вели Эдварда узкими коридорами. Очень небольшой замкнутый объем; это Эдвард мог судить по тому, как отдавался звук их шагов, шелест платья Мэй Чань, шорох дыхания…

— Вот… — женщина двигалась тут легко, выказывая недюжинный опыт. Она как будто отодвинула в сторону панель или занавеску от дальней стены — и комнату прорезал луч света, показавшийся ослепительным в кромешной тьме.

Кажется, помощница лорда Рэмси сделала какой-то знак, и Эдвард интуитивно решил, что она подзывает его к себе. Подошел. Это оказалось правильным решением: в щель он увидел тронный зал. Судя по углу обзора, отверстие располагалось прямо позади тронов.

— И часто Ал пользуется этой комнатой? — спросил Эдвард.

— Иногда, — серьезно ответила Мэй Чань. — Когда этикет приписывает Его Величеству принимать официальных лиц наедине. Без его светлости Его Величество не может выдержать даже самой короткой беседы. Но сегодня это просто прием верительных грамот, так что он вполне может находиться там и лично: Его Величество успокаивает его присутствие.

В щель Эдвард увидел, как Альфонс вошел в дверь на другом конце комнаты в сопровождении невзрачного человечишки в черной мантии и берете с пером. Ал отпустил человечишку кивком и тот ушмыгнул куда-то прочь, баюкая под мышкой пачку пергаментных листов. Ал, слегка улыбаясь, уже раскланивался с кем-то, и неуклонно продвигался к помосту. Он поднялся на две невысокие ступени и встал слева одного из кресел — угол обзора Эдварда сразу ограничился до края светло-зеленого, широкого рукава. Он зашипел и попытался сместиться, чтобы стало удобнее, но был остановлен Мэй Чань: «Тише!»

— Ее Величество королева Аместрис! — хорошо поставленным, медовым голосом провозгласил герольд у дверей и ударил жезлом, церемонно отступив в сторону. Широкие двери распахнулись, и, гордо неся породистую голову, увенчанную легкой тиарой, в обширный зал вступила Ее Величество. Эдвард знал, что ей должно было быть тридцать пять или тридцать шесть, как нынешнему Алу — но выглядела она старше. Гордое, надменное лицо, презрительная складка у губ, горностаевая накидка, платье из тяжелых пурпурных тканей, как положено по этикету, и эти длинные серьги — «бриллиантовые слезы»…

Не глядя ни на кого и даже не кивая — вероятно, не в духе — Ее Величество на удивление быстрыми шагами пересекла зал, и, когда она подошла к возвышению вплотную, Эдвард понял, кого же она напоминает ему. А еще точнее — он ее узнал. Кармин на губах, киноварь на щеках, свинцовая пудра — кто-то скрывает приметы возраста, а вы, моя леди, просто превращаете лицо в гладкую маску, совершеннейшую маскировку, чтобы никто и никогда… Да-да, ты маскируешься, до чего же ты прекрасно всегда умела маскироваться, и плакала только когда прижимало вконец, а это — нет, это не высокомерие, это скука и гадливая ярость, от которой тебе уж никак не избавиться среди этих потеющих людей в подбитых мехом — мода, мода! — одеяниях.

Шок от узнавания был так глубок, что даже когда церемониймейстер объявил «Его Величество Король Аместрис, Ишвара и наследный герцог Лиорский!» Эдвард даже не вздрогнул. Он непровожал взглядом тяжелый доспех — совершенно иного фасона, чем тот, что он когда-то использовал для Ала, — который все так же прошел через зал и занял соседнее с королевой кресло. Он даже не вздрогнул, когда, после вежливой преамбулы, озвученной лордом Рэмси (непривычность этих холеных официальных оборотов из уст Ала несколько сглаживалась воспоминанием о всегдашней вежливости младшего брата), доспех приятным тоном искреннего расположения поприветствовал послов, замерших посреди зала.

Голос, конечно, был знакомый. Частично — все-таки узнать непросто. Но еще в бытность свою Государственным Алхимиком Эдварду случалось слушать записи своих же слов с бобин проигрывателей.

О да; этой Аместрис вот уже больше двадцати лет заправляла некоторая, весьма живая часть Эдварда Элрика. И именно его собирались свергнуть барон Рой Мустанг и архиепископ Кинг Брэдли — с чем их можно и поздравить.