Гроза разыгралась ой-ой-ой какая. Вот и отлично, мне нравилось, как завывал ветер, несущийся с горы. Пришлось слегка прикрыть окно, чтобы в комнату не ворвался дождь, намокнет же все. Дом постанывал и кряхтел, я старательно вслушивалась: может, мне откроются еще какие-то его тайны? Дом был живым, он дышал. Я взглянула на разбросанные вещицы. Ну да, я же пообещала, что расскажу нашу историю. Стараюсь теперь. Истории становятся былью, когда их рассказывают, так ведь сказала бабушка. Вот я и превращаю их в быль.

— Мам, — спросила я урну, — ты когда-нибудь залезала в мои вещи, рассматривала их?

Я представила, как мама приходит в мою комнату, чтобы помыть пол, и швабра натыкается на нечто под кроватью. И вот мама достает Особую коробку и долго рассматривает все эти рисунки, фотографии и прочие памятки, которые были для ее дочурки очень-очень дорогими. Может быть, именно тогда мама решила убрать эту коробку подальше? Понесла ее на чердак, может быть, при этом она горько плакала, громко стонала и кричала.

Ветер протиснулся в прикрытое окно и скинул часть фотографий и листков на пол.

— Ма-а-ам, твои проделки? Ты всегда была чересчур вспыльчивой, согласись.

Она ничего мне не ответила.

Я не стала подбирать с пола россыпь фотографий и бумажек. Подошла к окну и долго смотрела на дождь. Пролетал час за часом, а я пила кофе, вспоминала, записывала. Я сходила с ума, я бесилась, я изнемогала от печали. И моим мемуарам не было видно конца и края.

— Устала, — сказала я комнатным духам, — надо бы немного отдохнуть.

— Надо-надо, Вирджиния Кейт, — согласился ветер.

Я начала убирать с кровати то, что не свалилось на пол. Прядка испанского мха была похожа на волосы старой ведьмы, толстые и жесткие, как проволока. Сразу вспомнилась Луизиана. Могучие папины дубы и кипарисы, с ветвей которых свисали каскады мха, как в сказке. Цапля, белоснежный пеликан, и все вокруг какое-то нереальное. Говорил мне Мика, что надо быть начеку, иначе попаду в плен луизианской истомы. Мои горы манили, звали назад, а я их не слушала. Всякая всячина держала меня в Луизиане, но удержит ли теперь? Чем же завершать свой путь, как не его началом? Или надо искать что-то новое?

Я сдвинула к изножью бабушкино одеяло и белую простынку с узором из желтых цветов. Улеглась и блаженно вздохнула, как старая собака, доковылявшая до хозяйского крыльца. Простыни пахли свежестью, будто их только что сняли с веревки. Не выпуская из руки прядку мха, я шепнула:

— Крепко спит только тот, кто клопов изведет.

Сколько раз я слышала эту пословицу от папы? И не сосчитать. А потом я говорила ее своей Эйдин.

И вот я уже плыву в сон. Но тут почему-то вспомнился братишка Бобби, как он сидел у меня на коленях. Это когда я только слегка задремала. Закрыв глаза, будто смотрела кино про тот день, так ясно все вспомнилось. День был хорошим, одно не давало покоя: Энди так и не привезли в Луизиану. Яркий кадр: передо мной стоит Ребекка с лицом раскрасневшимся от плиты (готовила угощение по случаю Дня благодарения). Она сфотографировала нас, Бобби и меня. И мне стало вдруг хорошо. О маме я в тот день почти не думала. Целый день не думала.

…Я уже почти уснула, и вдруг в воздухе неслышно прозвучало:

— Вирджиния Кейт, когда же ты зайдешь в мою комнату? Почему ты трусишь?

Уткнувшись лицом в подушку, я пробормотала:

— Мама, мне страшно, что ты окажешься такой, какой все тебя считали. А не той, кем ты была на самом деле. Надеюсь, была.

Мама промолчала, и правильно сделала.