На фотографиях с вечеринки «Элвис и гамбургеры» у всех у нас улыбки до ушей и сумасшедшее счастье в глазах. И у Ребекки тоже. Я представила ее своей ровесницей, в комнате с куклами Барби и хулахупами, как она стоит перед зеркалом, расчесывает волосы.

Фотографии я убрала в коробку из-под туфель и спрятала ее под кровать. Потом пошла в кухню. Ребекка мыла холодильник, в папиной старой коричневой рубашке и в старых джинсах с продранной коленкой.

— Ребекка?

— Да? — Она перестала тереть губкой стенку морозилки. Глаза у Ребекки были потухшими, наверное, выпила мало кофе.

— У тебя есть фотографии, где тебе столько же лет, как мне сейчас?

— Почему тебя это вдруг заинтересовало?

— Не знаю. Просто не могу представить тебя девчонкой, — соврала я.

Она рассмеялась:

— Вот как? Ну, спасибо тебе. — Она швырнула губку в раковину. — Идем. Есть у меня кое-какие старые фотографии. Заодно отдохну, а то уже тошнит от уборки.

Когда мы подошли к ее комнате, Ребекка вошла, а я остановилась на пороге.

— Заходи, лапуля.

Я невольно подумала о том, что никогда не сидела на полу этой спальни, не наблюдала за тем, как ее хозяйка одевается, пудрится, красит губы или как она кончиками пальцев втирает в кожу крем «Понде»…

— Можешь приходить когда угодно. Если дверь закрыта, просто постучись. — Открыв шкаф, она на одной из полочек начала аккуратно сдвигать вещи в сторону.

А я пока рассматривала комнату. Белое покрывало было идеально расправлено, в изножье лежал сложенный плед, темно-зеленый. Стены белые. На полу по обеим сторонам кровати коврики с ворсинами-червячками, белые в зеленых узорах. Кровать, комод и туалетный столик из темной древесины, как мебель в моей спальне. Слева у кровати столик, а на нем лампа, стопка книжек и свадебное фото: Ребекка счастливо хохочет, широко раскрыв рот, а папа неловко улыбается, будто чего-то стыдится. В комнате имелась и длинная книжная полка, набитая книгами. И еще целая стопка книг стояла на полу рядом с туалетным столиком. Оказывается, Ребекка обожала читать, как и я сама.

— Хочешь, садись на кровать.

Было страшно помять покрывало, поэтому я предпочла стоять.

Я глянула на шкаф. Рубашки, костюмы, брюки — все было ровненько развешано и разложено, даже подобрано по цветам. Я вспомнила про свои раскиданные как попало шмотки, и мне стало стыдно.

— Ага. Вот она.

Она поставила на кровать деревянную шкатулку. И, прежде чем ее открыть, пригладила волосы. Я слегка волновалась, ведь мне хотели доверить что-то очень личное. Мой взгляд упал на стопку писем, перевязанных лентой. На одном из конвертов я увидела девичью фамилию Ребекки, написанную папиным почерком. Она вытащила стопку и подержала ее в обеих руках, будто слова в письмах были тяжелыми.

— Любовные письма твоего папы.

Она отложила их в сторону и достала фотоальбом, на белой наклейке синими чернилами было выведено: «Моя жизнь». На дне шкатулки лежала фотография родителей Ребекки, в рамке.

— Мои родители в день десятой годовщины свадьбы. — Она нахмурилась, глядя на надменные постные лица.

Отец еле улыбался, словно его заставили, а у матери вообще было такое лицо, словно она только что съела лимон. Эрл и Виктория Паттерсон. Мы ездили к ним один раз, когда еще не родился Бобби. Эрл все время шутил, а Виктория так важничала, будто она писает исключительно духами.

Мы с Ребеккой уселись за туалетный столик, плечом к плечу, и склонились над альбомом. Еще мы ели хрустящее печенье с шоколадной крошкой, запивая его холодненьким молоком.

Ребекка потерла кожаную обложку

— Ну, давай смотреть, — сказала она, открывая первую страницу.

Ребекка с мамой, у обеих очень белая кожа и светло-рыжие волосы. Но у Виктории чуть прищурены глаза и надменно выпячена нижняя губа.

Ребекка переворачивала страницу за страницей, год за годом. У Виктории везде была одна и та же прическа: безупречно уложенные, подвитые на концах волосы, ни единой вольной прядки. И почти всегда в платье, никаких брюк или джинсов.

Эрл был почти лысым, еще на свадебных фотографиях, и везде-то он улыбался. Чересчур широко, сразу видно, что улыбаться ему неохота. Мне показалось, что мистер Паттерсон особо не волновался по поводу одежды. Зато миссис Паттерсон определенно была помешана на «приличных платьях».

Ребекка торопливо перелистывала страницы своей жизни.

— Не так быстро. Мне хочется все рассмотреть.

— Правда? Но это всего лишь старые фотографии. Что в них такого интересного?

— Ты ведь единственный ребенок?

Ребекка, обхватив пальцами подбородок, стала вглядываться в лица, а люди на снимках тоже словно бы вглядывались в ее лицо.

— Мне было одиноко.

— Иногда мне тоже хочется быть единственным ребенком, когда братья здорово меня достают.

— Думаю, каждому из нас хочется именно то, что недостижимо. Всегда, знаешь ли, хочется чего-то другого.

— Да, наверное.

Я ткнула пальцем в фото, где Ребекка сидела верхом на лошади, а сзади бежала молоденькая колли, свесив набок язык.

— У тебя была лошадь? И собака? — Я дожевала печенюшку и запила молоком, почувствовав, что мне катастрофически не хватает именно лошади и собаки.

— Коня звали Бастором Китоном, а щенка Рейнджером. Моя мать терпеть не могла домашнее зверье. Завести собаку папа ее уговорил, а вот лошадь… Мама считала, что лошадь животное серьезное, в домашние питомцы не годится. Я притащила тайком двух кошек, прятала их в конюшне. Особенно я любила Мисс Эмму. — Ребекка улыбнулась, вспоминая своих питомцев, и нежно провела пальцем по гриве Бастора Китона. — В конюшню мама никогда не заходила, ей казалось, что там ужасно пахнет.

— А мне ваша конюшня понравилась, — сказала я.

— Это я помню.

Ребекка выросла в старинном плантаторском поместье неподалеку от города Тибодо. У них на задворках был домик для рабов. Однажды его перекосило от ветра, вздумавшего сровнять эту жалкую хибару с землей. А домик выстоял. Рабы там давно не жили, но я была уверена, что вокруг летают их духи. Я просто рассвирепела, увидев, что одни вынуждены были ютиться в крохотной, грубо сколоченной хибаре, а другие жили в большущем красивом доме. И только потому, что у рабов черная кожа, это же несправедливо. В порыве злости я тогда толкнула эту лачугу, по которой разгуливал ветер и призраки, но она даже не дрогнула.

Ребекка словно прочла мои мысли.

— Роскошная конюшня при роскошном доме, роскошная мама, которая следит за тем, чтобы все всегда было роскошным. Как же я ненавидела старый домишко для рабов и все то, что он олицетворял! А мама считала его колоритным. Колоритным! — Она произнесла это слово скрипучим голосом. — Не могу простить ей смерти Леоны. Бедняжка пахала как лошадь. А мама называла ее не иначе как «прислуга». Но я всегда считала Леону своей подружкой.

— Леона мне понравилась.

— Я любила ее. — И она так резко перевернула страницу, что даже слегка ее надорвала.

На толстом альбомном листке было всего две фотографии. Рыжая девчушка держит на руках младенца. На второй другая девчушка, с каштановыми волосами.

— О! — вырвалось у Ребекки, рот страдальчески приоткрылся, а глаза широко распахнулись и уже не отрывались от увиденного.

Я узнала взгляд рыжей девчушки с фото. Ребекка хотела снова перевернуть страницу, но я ей не позволила:

— Подожди. А кто это?

Ребекка долго молчала. А когда заговорила, голос не желал ее слушаться.

— Это я, на руках у меня мой братик. А девочка — моя сестра.

— У тебя есть брат и сестра?

— Есть. Только они не сумели выжить.

— Не сумели?

Она резко выдохнула.

— А что с ними случилось? — Я с ужасом вспомнила, как недавно брякнула, что хочу иногда быть единственным ребенком. Только бы ничего не случилось с братьями!

— Они лежат рядышком, под маленьким холмиком. Их звали… зовут… Лоуренс и Мария. — Ребекка глотнула молока. — Лоуренс прожил две недели. А Мария родилась на пять лет раньше меня. Я никогда ее не видела, только на фотографиях. — Она тронула пальцем карточку с Марией, обнимавшей крольчонка. У нее были смешные каштановые хвостики, пухлые щеки и большие карие глаза. — Похожа на фарфоровую куклу, да? Умерла в три годика.

Я смотрела и смотрела на девочку, невозможно было представить, что может чувствовать такой маленький человечек, обреченный на смерть.

— А почему они умерли? — спросила я почти шепотом.

Ребекка отвела глаза.

— Наверное, какой-то генетический сбой. У мамы моей тоже когда-то умер брат. — Она снова посмотрела на фото. — После смерти Марии мама решила больше не иметь детей. Но появилась я, случайно. — Она потерла лоб. — В детстве я много болела, однако потом ничего, окрепла. Папа хотел, чтобы у меня был кто-то родной, а мама боялась рисковать. Наверное, он убедил ее, что все будет нормально, ведь я жива и здорова. — Она погладила личико сестры. — Но Лоуренс тоже умер, мама так и не простила отца. И меня.

— А тебя за что? Ты же ни в чем не виновата. — Я вспомнила кислую физиономию Виктории Паттерсон.

— Кто знает? Может, в чем-то и виновата. Лоуренс появился только потому, что я осталась жива. Выходит, из-за меня они снова испытали этот ужас, потерю ребенка. Они подумали, что больше бояться нечего, и зря, ведь вот что потом случилось.

— Ничего не понимаю.

Она пожала плечами, потом посмотрела мне в глаза.

— Поэтому я так долго не говорила про то, что жду Бобби, лапуля. Боялась сглазить. Так вот порадуешься своему счастью, а его раз — и отберут. Я и подумала: буду делать вид, что ничего особенного не произошло, глядишь, и обойдется. Как ты считаешь, был в этом какой-то смысл?

Я молча кивнула. Еще какой…

Посмотрев на себя с братом, она на миг стиснула пальцами ноздри.

— Как давно это было.

— Ты знала, что Лоуренс очень болен? Поэтому у тебя тут такой грустный вид?

— Он тут уже мертвый. Мама очень хотела такую фотографию.

Ребекка поспешно перевернула страницу.

А если бы меня заставили позировать перед аппаратом с мертвым братиком на руках? Представив, что пришлось испытать Ребекке, я вся похолодела. Меня бил озноб, к горлу подступили рыдания.

И тут она сказала, очень спокойно:

— Он был очень тяжелым. Мне пришлось совсем чуть-чуть его подержать. Помню, я тогда очень была удивлена. Ведь раз душа его улетела, значит, он должен был стать легче, а не стал…

— Может быть, это души придают нам легкости?

— Что ж, по-моему, ты очень умная девочка. — Она откусила кусочек печенья, прожевала, потом продолжила: — Понять не могу, зачем маме понадобилась такая фотография и почему я сама храню ее все эти годы.

— Наверное, потому, что это единственное фото твоего братика? — спросила я и сунула в рот остаток своего печенья.

— Да, скорее всего. — Ребекка допила молоко. — Когда родился Бобби, я постоянно боялась, что с ним что-то случится, потому и перешла на неполную рабочую неделю. Страшно вспомнить, как я тогда нервничала, а еще страшнее представить, что Бобби мог у нас вообще не появиться.

— Но теперь с ним все нормально? — У меня свело от страха живот. — Он ведь никуда… не денется?

— Не волнуйся, лапуля. Теперь все хорошо. Он окреп, как я когда-то. — Она прикоснулась к моему плечу. — Когда приехал твой брат, потом ты, потом Энди, я каждый раз паниковала. Вдруг не смогу стать вам нормальной матерью? Ты же помнишь сказки про злых мачех? — Она скрючила пальцы и зловеще рассмеялась, будто ведьма из какого-нибудь мультика.

— Ты совсем не такая.

— Спасибо. Теперь мы настоящая семья, так мне кажется. — И она пролистнула еще несколько страниц. — Вот, посмотри, как я нелепо выглядела, когда была подростком.

Я веселилась, глядя на действительно дурацкие прически и фасоны.

— О, а это в день выпускного бала в колледже. — Она расхохоталась. — Ты только взгляни на это платье, на этот розовый кошмар в кружевах и бантиках. Вообще-то я терпеть не могу розовый цвет. И отделала им твою спальню только потому, что моя мама когда-то так раскрасила мою. — Она брезгливо усмехнулась. — Скажи, только честно, как тебе розовый? Противный, правда?

— Хм… в общем-то нет.

А мне так хотелось сказать «Да, правда».

— Понятно, щадишь мои чувства.

Она вынула снимок из альбома и стала его рассматривать.

— Это Колин Робичо, — Ребекка улыбнулась. — Помнишь эту винтовую лестницу в доме у моих родителей?

Да, я помнила. И тут же живо представила, как Ребекка грациозно по ней спускается. Гладкие зачесанные волосы прихвачены розовыми бантиками. Ноги только что побриты, почти безупречно. Подол без помех шелестит о гладкую кожу. И Ребекка улыбается стоящему внизу Колину Робичо, и у него аж перехватило дыхание при виде такой красоты. Они рука об руку идут к выходу, а ее родители машут им и посылают воздушные поцелуи.

— Когда мне осталось преодолеть всего несколько ступенек, я оступилась и грохнулась. Прямо лицом. Подол задрался, и все могли полюбоваться моим бельем. Колин так и покатился со смеху. — Ребекка захихикала. — А за ним папа. Ну и я тоже начала смеяться, сидя на полу. Хороша же я была: нижняя юбка торчком, вся мятая. На туфлях царапины, а кошмарное платье даже в одном месте разорвалось. Между прочим, мама купила его в супермодном магазине.

— И что же было потом?

— Потом? Поднявшись с пола, я подошла к Колину и схватила его под руку. Не могла же я не пойти на выпускной бал. Мама просто рвала и метала: «Ты не выйдешь в таком виде из дома, юная леди, я запрещаю!» Я умоляла ее смилостивиться, но она ни в какую.

Мы теперь вдвоем стали рассматривать фото, я увидела дырку на платье, которую сначала не заметила. Дырка была что надо.

— И тут папа, очень редко вступавший с мамой в спор, велел ей отстать от меня. А потом он нас сфотографировал и быстренько выпроводил, хотя мама продолжала фыркать и негодовать. Она не разговаривала с нами целую неделю, — сказала Ребекка, убирая карточку на место. — Признаться, это была весьма приятная неделя.

Наш первый визит к матери Ребекки стал и последним.

Виктория тогда осмотрела нас с головы до ног, и первыми ее словами были вот эти:

— Так, значит, это его дети.

Повернувшись к Ребекке, она хищно на нее уставилась, как птица на червяка.

— Тебе необходимо поменять гардероб. Почему такой затрапезный вид? Почему ты вбила себе в голову, что на людях можно появляться в одежде, которую носит наша горничная?

Ребекка опустила голову.

— По-моему, Ребекка сегодня очень хороша, Виктория, — сказал папа. — Она всегда прекрасна.

Ребекка поднялась на крыльцо и вошла в дом. Папа за ней.

Виктория искоса глянула на Мику.

— Прежде чем войдешь, изволь как следует вытереть ноги. Обе подошвы, целиком, ты понял?

Потом она посмотрела на мои босые ступни, утопавшие в траве.

— А где же твои туфли, юная леди? Скажи-ка мне скорее.

Я махнула рукой в сторону машины.

— Немедленно их надень. Мы не варвары, мы не разгуливаем тут босиком. — Слово «немедленно» она проблеяла: «ниме-е-еленно».

— Отстаньте от моей сестры. — Мика посмотрел на нее зверем.

— А ты помолчи. Терпеть не могу дерзких детей.

Мика, подбоченившись, молча на нее смотрел, а я побежала к машине за шлепками.

Увидев их на мне, Виктория сморщила нос, как разъяренная кошка.

— Это напоминает мне обувь для бассейна. У тебя есть приличные туфли?

Ничего не ответив, я со всех ног помчалась на задний дворик.

Визит длился два часа. Нас с Микой раз сто наградили негодующими презрительными гримасами.

Когда наконец собрались уезжать, Ребекка крепко обняла своего отца.

— До свидания, папа, береги себя.

Поцеловав ее в щеку, он сказал:

— Приезжай к нам еще, моя девочка, и поскорее.

Потом Ребекка обняла Леону, которая стояла в сторонке, чинно выпрямив спину. На ней было желтое ситцевое платье и фартучек, волосы тщательно убраны под шапочку, а на ногах плотные чулки, в такую-то жару.

— Я очень по тебе скучаю, Леона.

— И я по тебе, лапуля. А детки славные, у тебя теперь совсем другие глаза, так и сияют, это им спасибо. — Улыбнувшись нам с Микой, Леона пошла в дом, ее обширный зад слегка колыхался в такт шагам.

Леона совершенно меня покорила, даже больше, чем персиковый коблер, которым она нас угостила. Она положила сверху двойную дозу мороженого, но этот нежнейший, запеченный в духовке десерт восхитил нас меньше, чем греющая душу доброта этой женщины. Я сразу размечталась: вот бы она жила с нами.

Ребекка обернулась к матери:

— Сегодня Леона просто превзошла самое себя. Тебе не кажется, что ей пора хорошенько отдохнуть? Заслужила, столько лет работает, весь дом на ней.

— Твое мнение меня не волнует.

— Это я знаю, мама. Я просто сказала. Леона уже старенькая, и у нее утомленный вид. — Ребекка заставила себя улыбнуться. Потом обняла свою мамашу, но та стояла неподвижно, будто каменный истукан. — Спасибо, что пригласила нас.

По-моему, эта старая ведьма объятия дочери восприняла как оскорбление. И совсем неожиданно соизволила разжать злобно стиснутые губы:

— Ребекка Джинна, неужели я растила тебя для такого мужа? Чтобы ты жила в подобном убожестве? С детьми, которые выглядят так, будто их нашли в канаве? Ты уверена, что знаешь все про их родителей? Посмотри на них хорошенько. В данном случае уверенной ты можешь быть только в том, что скоро к тебе на порог явится и третий.

— Виктория, уймись. — Эрл стиснул ее плечо.

— Все, черта с два я сюда снова приеду, — прорычал папа.

Ребекка посмотрела на мать убийственным взглядом.

— Это моя семья, мама. Если присутствие моей семьи настолько для тебя унизительно, мы больше не приедем.

Она обернулась к отцу:

— Прости меня, папа. Мне очень жаль. Но Леона правильно все поняла: после появления Мики и Вирджинии Кейт моя жизнь стала светлее. Раз мама не в состоянии их принять, значит, она не принимает и меня.

Молча развернувшись, Виктория стала подниматься по ступенькам крыльца. Отец Ребекки смотрел то на дочь, то на жену. Потом обхватил голову ладонями.

Ребекка взяла нас с Микой за руки, бросив на ходу:

— Поехали, Фредерик.

Мы залезли в машину и отбыли. Ребекка плакала, а папа гладил ее по голове.

— Больше сюда никогда, — всхлипнула она.

И действительно ни разу больше там не были. Когда родился Бобби, к нам приезжал Эрл, но Виктория так и не удостоила.

На последних заполненных страницах альбома были карточки сокурсников Ребекки по колледжу и ее фото с папой. Они вдвоем на берегу Атлантического океана.

Ребекка провела пальцем по гребешкам волн.

— У нас был замечательный медовый месяц. Океан. Волны пахли соленым ветром. Я тогда жутко обгорела, но даже этого не замечала.

Я изучила фото. На Ребекке цветастый сарафан; волосы послушно лежат на плечах, не топорщатся; шляпу она держит в руке. На папе свободная рубашка, ветер отдувает полы, у него шляпа на голове, сдвинута на одну бровь. Оба хохочут, широко разинув рты. Папа крепко обнимает Ребекку за талию. И такой он на снимке счастливый, будто все его беды и сокровенные тайны океанский ветер унес прочь. Я таким давным-давно его не видела, а жаль, лучше бы папа всегда был счастлив…

Ребекка захлопнула альбом.

— Надо добавить сюда все наши последние снимки. Нет, лучше я заведу новый. Да. Новый альбом для новой семьи.

Я улыбнулась ей.

— Спасибо, что показала мне свои фотографии.

— Не стоит благодарности. — Она взяла альбом в руки. — Чувствую, мне надо отдохнуть. Слишком много приятных впечатлений.

По пути в свою комнату я думала, какая все-таки противная у Ребекки мать. Понятно, почему она так любила своих зверей. А кого еще ей было любить? Ну разве что отца, когда он осмелел и сказал Виктории, чтобы она заткнулась.

Однако больше всего лезло в голову, как Ребекка держит на руках мертвого братика. Не хотела я об этом думать, но думала.