Я так долго рылась в своих памятках, что спина онемела и заныла. Сердце тоже отчаянно ныло, я ведь вынула его из груди, потоптала, а после сунула обратно. Я встала, потянулась, глядя на обрамленные палочками от мороженого лица. После той Пасхи и началось. Но возможно, все у нас рухнуло бы в любом случае. И тут ни при чем пасхальные наряды и проповедники, выпивка и неродившиеся дети.

Я подошла к окну и увидела, как старая луна усмехнулась. В эту ночь она вела себя легкомысленно.

В лицо мне ударил ветер, он смел на пол все бумажки. Я закатила глаза:

— Да знаю я, бабушка. Что мне еще рассказывать и рассказывать.

Пошла на кухню выпить кофе, старые потертые половицы приятно холодили ступни. На столе для готовки рядышком стояли сахарница и молочник, с красным петушком на боку и красными ручками, впритык к ним банка с мукой, такая же как у бабушки Фейт. Ничего не изменилось. Даже мамина чашка, сполоснутая и вытертая, оставлена рядом с раковиной, будто мама только что туда ее поставила. Я беру ее, глажу прохладный фарфор.

Чашка согревается от моих ладоней, и я вижу, как мама потягивает из нее кофе, и на лице ее написано «ужасно горячо, но вкусно». Поставив чайник на огонь, я внимательней все осмотрела.

Слева, в самом углу, замер строй бутылок. Около них стояла пепельница, полная окурков со следами губной помады на концах, из-за этих красных ободков показалось, что мама вот сейчас войдет и мы сядем вместе пить кофе, только сначала она наденет халатик. Я втянула ноздрями запах «Шалимара» и сигарет.

— Ма-а-ам? Если хочешь, заходи, я не испугаюсь.

А самой страшно, что она вплывет в кухню, плеснет в кофе рому и начнет рассказывать про свои тайны.

Внезапно мне захотелось спихнуть бутылки на пол и смотреть потом, как из них будет хлестать ром, будто кровь, пока они не опустеют. Но я этого не сделала, я достала из шкафчика полосатый стаканчик, я схватила бутылку и налила себе немного рому. Понюхала, от резкого запаха свело мускулы живота. Я пила пиво, и винцо, и шипучее шампанское на церемонии своего бракосочетания, которое, думала я в тот день, означает «навеки вместе». Но серьезные напитки не пробовала ни разу. Наверное, в них заключена некая чудодейственная прелесть, раз мама так часто прикладывалась. Папа тоже знал толк в этом волшебстве. Но он понимал, что чародейский крепкий напиток коварен, он постиг это раньше, чем спиртное его сгубило.

Я сделала большой глоток. Язык охватило пламенем. Я закашлялась.

— Мам, и как ты могла это пить?

Темный ром я вылила и плеснула в стакан водки. Это бесцветное пойло проскочило легко. Постепенно нежащее тепло разлилось по языку, потом по горлу, потом пошло дальше, в желудок, как же хорошо! Одним махом я допила водку, обжегшую горло. Не знаю, вскинула ли я потом подбородок, гордая собой. Сполоснув и вытерев полосатый стакан, я снова убрала его в шкафчик, и мне расхотелось спихивать с кухонного стола бутылки, по крайней мере в тот момент.

Клетчатые кухонные занавески разлетелись в стороны, впуская ночную прохладу. Я выглянула наружу, ища глазами светящееся окошко миссис Мендель. Может, она еще не спит? Она всегда была тут как тут, когда чуяла, что у нас что-то не так. Но никогда не вмешивалась, просто стоит на крыльце и ждет, понадобится ли ее помощь. Таковы были правила. Горцы предпочитали сами справляться с бедами.

Вышла в гостиную, а оттуда — на крыльцо. Темнота приняла меня в свои объятия. Ветер крепчал, но дождь пока сюда не добрался. Все было бархатистым и ласково льнуло, как моя любимая блузка.

И вот я ступаю на прохладную траву, чувствуя подошвами листья и пружинистую влажную землю.

Я отдаюсь во власть безрассудной луны, я кружусь, постепенно продвигаясь в сторону садика миссис Мендель, оборот, еще оборот, и снова, меня уже пошатывает, как пьяную. Я ложусь на траву и неотрывно смотрю на свою приятельницу луну, которая добавила черному небу света, а горам таинственности. Мне становится холодно, я встаю и иду вспять, к дому, стараясь наступать на свои следы.

У двери я оглянулась и заметила расплывчатую тень в окошке миссис Мендель. Я помахала, тень помахала в ответ.

Снова на кухню. Вижу будто наяву, как все мы сидим за столом. Смех, хихиканье, улыбки. Мама, конечно, в синем своем халатике, Мика в широченной пижаме, пальцы перепачканы тушью, у папы волосы зачесаны назад, перед ним тарелка с печеньем и блюдечко с повидлом, Энди весь в повидле, улыбается, я отбрасываю назад свои строптивые волосы, чтобы не мешали всех видеть. Вот оно, обаяние прошлого, как в старых телепередачах, сейчас таких не снимают. Знакомые пятна на стене, они появились после того, как Муся-Буся, громко раскричавшись, хлопнула по столу и все расплескалось. Никто не удосужился их замазать. Подобные пятна становятся частью пространства, до кардинальных перемен, это как красное против черного. Пустота против полноты. Живое против смерти.

Перед отъездом из Луизианы я позвонила братьям, чтобы сказать про маму. Мика не ответил, я оставила сообщение. Я помнила, как он когда-то заявил, что никогда больше не вернется в нашу низину, поэтому и не рассчитывала на то, что он приедет.

— У нас в книжном запарка, — сказал Энди.

— Я знаю, ты очень занят. Но мне хотелось бы помянуть. Приедешь?

— Боюсь, не сумею вырваться.

— Понимаю.

— Правда?

— Да. — Я вытерла слезы. — Эйдин я уже сообщила, позвонишь папе?

— Позвоню всем, кому надо. — Я услышала тихий вздох. — Как ты там, сестренка? Справишься?

— Надеюсь. Не волнуйся. Все нормально. Понимаешь, я должна это сделать. Поминки.

— Должна, понимаю.

На этом наш разговор был завершен.

…Мне почудилось, будто рядом кто-то стоит, волосы на затылке зашевелились, но никаких сюрпризов не последовало, и страх исчез. Призраки. Наверное, кто-то сюда пробрался, когда я отворила входную дверь. Ну и ладно, ничего дергаться. Мне причинили уже столько боли, что больше невозможно, и любили меня так, что сильнее нельзя.

Чайник на плите истошно свистел, я привернула огонь, свинтила крышку с растворимого «Максвелл хауса» Мама добавляла много сливок, песка две ложечки. Я положила в кипяток песок, полную, с горкой, ложку кофейных гранул, но сливок у меня нет. Втянула глоточек сладкой горечи.

Усевшись за стол, стала вспоминать, как пила по утрам кофе со своей дочкой. Мы садились друг напротив друга, как когда-то мы с мамой (причем каждая смотрела только в чашку). Я постоянно старалась разгадать маму, найти ключ к ее тайнам.

А нас с дочерью волновало иное, мы выискивали хоть какое-то сходство между нами, изначально зная, что это невозможно. Вспомнив свое единственное чадо, я улыбнулась. Свою приемную дочь. Мама никогда ее не видела, не уверена, что они бы друг другу понравились. Я не сразу осознала, что прижимаю руку к своему лону, к матке, так никого и не выносившей, хотя я столько плакала, столько кляла судьбу за несправедливость. Эйдин наполнила мою жизнь тем, что несут с собой брошенные дети. Сначала она дичилась и злилась, потом привыкла, потом наконец полюбила. Все это мне знакомо. Очень хорошо знакомо.

Ворвавшийся в окно ветер подхватил несколько прядей, стал щекотать меня ими по лицу. Я убрала волосы с глаз, сразу зачесавшихся, и еще острее ощутила те мгновения, ведь тот же горький вкус на языке и крепкий аромат в носу. Над чашкой поднялось облачко пара, будто из нее выскочил крохотный призрак.

— Ма-а-ам, ты?! — громко позвала я.

Но она молчала. Это в ее стиле, внезапные перепады настроения. Я глубоко вдыхаю прохладный воздух, и еще раз, чтобы не расплакаться. От счастья при мысли о моей дочке, от горя при мысли о дочери моей мамы.

Чашка опустела. Я сделала себе еще, чтобы взять с собой. Кофе, чашка, сахар, надежда, призраки. А вот сливок нет, и мамы нету.

В гостиной ставлю чашку на стол и открываю окно. Хочу впустить немного свежести и выпустить призраков, если они не желают со мной оставаться. Пахнет землей, хвоей, луна в дымке марева. Мне отсюда не видно, но я и так знаю, кто обитает там, в горах, с незапамятных времен. Горный лавр, волки и медведи, красноперые кардиналы и дубоносы с желтыми пятнышками, всех их словно бы нет, но они есть.

На коричневом диване справа пологая вмятина, там, где мама обычно сидела. На больших настенных часах (в форме лучистой звезды) стрелки остановились на пяти. На кофейном столике раскрытый журнал мод с жеманно-кокетливыми моделями. Оранжевый приемник тоже тут, на столике. Жму кнопки наугад, раздаются электрические шорохи и потрескиванье. Музыка для призраков, очень подходящая. Но я-то помню музыку другую, как под аккомпанемент этого старенького приемника пела и кружилась в танце мама. И даже когда ей было грустно и не пелось самой, она любила послушать хорошую песню. Мне хочется музыки лунной, полной загадочности, приглушить ею тишину… или заглушить трескучие шорохи, нарушившие эту мертвенную тишь? Наверняка в маминой комнате есть исправный радиоприемник, но я вдруг раздумала туда идти. Прихватив чашку, направляюсь к себе, вслушиваюсь в деликатное шарканье за спиной, дух тоже решил вернуться в мою комнату.

— Кто это там? — спросила я, зная, что ответа не последует. Час духов еще не настал.

Меня заждалась комната братьев. И мамина. Но как же я к ней туда войду, в это осиротевшее пространство, утратившее маму? Облачка пудры, свивающиеся под ветром занавески, мамина болтовня, когда она бывала в хорошем настроении… Не-е-ет, лучше сразу к себе, по пути напеваю песню, из давнишних. Она вынырнула откуда-то из глубин памяти, вырываясь из горла, она щекочет мне губы.

Я пританцовываю под собственное пение и докладываю:

— Ты слушаешь, бабушка Фейт? Маме точно хотелось, чтобы я напела что-то такое, под что она могла бы сплясать джигу.

В ответ раздается мамино фырканье.

Перестав кружиться, закрываю глаза и вожу рукой по сокровищам на кровати, пальцы упираются во что-то теплое и шершавое.

Я открыла глаза. Под моей ладонью одна из маминых стильных сумок-мешков. Я крепче прижимаю руку, так что по ладони разливается жар, потом заглядываю внутрь сумки. Там фотографии и ватные шарики, впитавшие запах любимых маминых духов. «Шанель № 5», «Табу», «Шалимар». Я вытряхиваю сумку.

В пачке на первом же снимке — вся троица, Мика, Энди и я. Улыбки до ушей, у каждого в кулаке фруктовый лед на палочке, по пальцам струится оттаявший сок. Фотография черно-белая, но я помню цвета мороженого, у меня было вишневое, у Мики виноградное, у Энди апельсиновое. Я в коротеньком летнем комбинезоне, Мика в полосатой рубашке и закатанных джинсах, на Энди только шортики. Боже, как мы, бывало, носились под дождем, дубася друг дружку намокшими полотенцами. Играли в прятки. Холодный «Кул-эйд» с хрустящими солеными крекерами. Лежа на траве, гадали, на что похожи разные облака. Беспощадно тискали щенков бабушки Фейт, которые еще и голову-то не могли держать, чуя их теплое дыхание, придумывали клички. Ноги у нас были зелеными, из-за только что постриженной травы. Вот ведь как, одна фотография — и сразу в памяти оживает целая вереница мгновений. И еще я вижу, как бесшабашно счастливы мы были в тот момент. И счастье могло длиться вечно. Если бы. Не люблю я эти если бы, но без них никак не удается обойтись.

Под нашей троицей снимки с папой, мальчишеские. Как ему жилось у такой мамаши, как Муся-Буся Лаудина? Эти четыре маленькие карточки ценная подсказка. Сначала изучаю ту, где он совсем еще карапуз, сидит в уголке с игрушками. Рядом стоит Питер, он старше папы на три года. Я знаю, что Питер умер от лихорадки, папе тогда было тринадцать. Еще фото, где папе пять, качается на качелях, на шине от колеса, привязанной к ветке, но лицо у него недовольно насупленное.

На последнем фото он с каким-то дядькой. Руки скрестил на груди, лицо в тени, и непонятно, какое на нем выражение. На обороте читаю: «Фредерику 15, с новым папой». Я многого не знаю про маму и папу, тайна на тайне. А я не стану что-то скрывать от Эйдин. Пусть знает все, я про все напишу, как это сделала когда-то бабушка Фейт для меня. А эти мамины неразборчивые, наскоро, пометки? Она ведь тоже хотела что-то прояснить?

Всматриваюсь в снимок, на котором мама с тетей Руби и с братьями на фоне старого разбитого грузовика, все босые, лохматые. Тетя Руби, чуть наклонившись, со свирепой гримасой почесывает свою немолодую уже и отнюдь не маленькую ножку. Дядья мои слегка смущены тем, что их снимают, но лица у всех шкодливые. Дядя Хэнк старший, с ним я незнакома. Никто не знает, куда он пропал.

Я представила его в лесной глуши, как он пьет воду прямо из ручья, а питается крадеными курами. Эта выдумка огорчила меня, но и порадовала: бегает человек где захочет, радуется вольной жизни. Дядя Бен смотрит с робкой усмешкой на маму, будто узрел Творца Вселенной. В его глазах явный отблеск безумия. Ах, если бы я лучше знала своих дядей, которые неведомо где… еще одно если бы.

Рядышком с мамой дядя Иона. Положил руку ей на плечо, будто боится, что ветер унесет ее в синие дали. А мама… даже этот немыслимо растрепавший ей волосы ветер и липнущая к коже западновирджинская пыль были ей нипочем, уперла руки в боки и кокетливо выставила бедро. Голова откинута, полузакрытые глаза устремлены в объектив без малейшего смущения. Она одна такая на свете, моя мама.

По крыше застучал дождь, все сильнее и сильнее, вскоре грохотало не только над моей головой, а со всех сторон. Гроза наконец явилась. Заглушила все шорохи, а я снова опускаю руки в груду сокровищ, чтобы выудить очередное.

И натыкаюсь на снимок, который заставил меня подскочить, по спине пробежал озноб. Мика со вздувшимся лицом, руки и ноги в ссадинах и синяках. Я тоже вся в синяках, волосы всклокоченные и свалявшиеся. Губы у обоих стиснуты, будто мы уже бездыханные.

Переворачиваю фото, читаю:

Взгляни, сестричка, что я сделала с твоими детками! Хо-хо! Это тебе за то, что ты украла у меня Джексона.

В горле набух комок, во рту появился металлический привкус: то лето ударило по мозгам, и картины, вспыхнувшие в памяти, были страшнее зудящих шершней.

Внезапно захотелось поджечь все это, чтобы от моих сокровищ осталась только кучка пепла. Да, поджечь и спалить этот проклятый дом со всеми его потрохами. И уйти прочь, а потом всю жизнь ждать, что будет. Плясали на окнах занавески, ветер шуршал бумагами, луна освещала все разложенные на кровати улики. Я грубо выкрикнула:

— Бабушка, прекрати! Я же стараюсь, как могу!

Я топнула ногой. Потыкала кулаком воздух. Я, давным-давно взрослая тетка, готова была выть на луну. Я изо всех сил хлопнула дверью. Задрожал косяк, задрожали балки, весь дом задрожал, и земля подо мной стонала и содрогалась.

— Ненавижу тебя! Чтоб ты сгнила в аду! — заверещала я, снова превратившись в маленькую девочку, которая не придумала ничего лучшего, как орать на призраков. Но я была взрослой маленькой девочкой, которая осознанно решилась выкричаться, чтобы выплеснуть злость. Мне это было необходимо. Я и так долго сдерживалась, слишком долго.

Я стояла посреди комнаты, ждала, что теперь будет. И вскоре почувствовала, как смеется тетя Руби, хохочет над моими растрепанными волосами, над мятой одеждой, над тем, что от меня несет кофе вперемешку с водкой, над моими горящими потными щеками, над моим искаженным воспоминаниями лицом. Я высунулась в окно, под ласковые прохладные струи, меня окутала влажная пелена тумана. Отойдя от окна, прошлась по комнате, громко топая. Ну все, рядом больше никого.

Никто из призраков не посмел бы сейчас ко мне приблизиться.