Плавание по архипелагу

Цветущие берега живописной Греции… Море покачивает вас на зеленоватых волнах. По тем же волнам тысячелетиями двигались ладьи человека. И они избороздили эти сине-зеленые воды во всех направлениях, не зная иного простора. Десятки веков сложили грандиозные ступени, от первобытной стадии человеческого существования до позднейшей культуры бесконечной вереницы племен и народов. Произошла знаменательная смена великих религий, политических форм, философских школ и разнообразных принципов и идеалов.

Но все это прожито. Пройден далекий путь…

Когда взгляд окинет бесконечную морскую ширь, охватившую нас отовсюду, возбужденной фантазии кажутся доступными все отдаленные уголки этого поэтического царства: вот далеко впереди вправо, за синей чертой небосклона, скрыты от глаз очертания высокой пустынной горы – мы идем к ней, к Афону; а влево, далеко в глубине, за сотни километров – колыбель народов, библейская родина человечества. Первый шаг первого дикаря запечатлел девственную почву Азии, переступил в Африку, достиг Европы и, пройдя путь многих веков, окреп на огромном пространстве.

На пути к Афону я почти не сходил с палубы, любуясь все новыми и новыми картинами, с каждым часом становившимися все прекраснее. Недаром Байрон называл острова архипелага драгоценным ожерельем вечно-прекрасного моря. Восхищались ими и суровые, закаленные в битвах крестоносцы, сравнивавшие архипелаг с разбросанным по воде цветником. И этот гигантский цветник не прерывался нигде во время плавания по Цикладам: не успевал скрыться из поля зрения один остров, как на смену ему вставал другой, еще более красочный.

И синими, слишком синими казались в этом благословенном краю волны архипелага, доводящего в то же время изумительную прозрачность своих вод до эффекта незнакомого ни одной стране, ни одному морскому простору. Так и чудилось, что, кроме яркого солнца, сиявшего над головой, где-то внизу, под волнами горит и блещет второе такое же светило, дающее возможность простому человеческому глазу постигать все тайны неизмеримо глубоких волн.

Чем дальше наш путь, тем скалистее берега, вдоль которых движется бегущее к заветной цели наше судно. В одних местах отроги этих берегов круто спускались в море, производя грозное впечатление; в иных – им на смену внезапно приходила мирная тишина обширных зеленых лугов или полоска золотистого песчаного берега, залитого лучами непобедимого солнца… Пароход теперь держал путь еще определеннее в сторону Афона. На голубом просторе всплывали цветущие берега, как прихотливые корзины цветов. Они казались плавающими на этих волнах, отражающих и яркую зелень, и красноватые скалы, и караваны опаловых облаков, едва скользящих в прозрачной пелене неба. Но вот справа на горизонте встал гористый Имброс, за ним обозначился фиолетовый абрис Самофраки, а прямо вдали – поднялась из пенистых вод мраморная чаша Лемноса. Сзади нас слабо зарисовываются остроконечные пики Тенедоса, отделенные тонкой водной чертой Безикской бухты.

Не помню, сколько времени плыл я таким образом, ни на минуту не отрываясь от созерцания прекрасных картин. Помню только, что пароход уже миновал живописный остров Тассо, с раскинувшимся напротив него городом Кавалой, когда за голубоватой завесой под узорчатой каймой горизонта начал вырисовываться силуэт Святой Горы – желанной цели моего путешествия. Казалось, что цель была уже совсем близка, но затем выяснилось, что нам пришлось плыть еще часа три, пока пароход поравнялся с южной частью Афонского полуострова. И только тогда очертания Святой Горы стали делаться яснее. А южное солнце тем временем медленно переходило полдень, окружая вершину ее чуть приметным золотым нимбом. Картина была поразительная, чарующая, незабываемая!

Святая Гора, между тем, все приближалась, обнаруживая детали до того времени незаметные и скрывавшиеся за туманной далью. Но все же суровостью дышит величественная природа южной части горы. Мощно-спокойным взглядом отшельника смотрит она в туманную даль, где укрылась беззаботно-веселая Греция. Дикие камни, кое-где по вершинам зеленые пятна растительности, одиноко застывшие деревья и скалы, скалы кругом. А внизу шаловливое море источило базальт и песчаник неустанно бьющими в берег волнами. Красноватые гребни утесов нависли и смотрят вниз на подошвы уступов, одетых пеной прибоя. Не видно жизни, не заметно движения. И все же именно этому грустному одиночеству позавидовал гениальный английский поэт Чайльд-Гарольд, увековечив в чудных стихах свое посещение Афона.

– Вот видите эти темные пятна на горных скатах? – сказал мой спутник. – Присмотритесь хорошенько, вы их легко заметите!.. Видите теперь?

Я с интересом последовал его указанию и вскоре увидел то, на что он указывал: на неприступной высоте оголенного ската уступами кверху, на разном расстоянии одно от другого, на золотившейся от солнца скалистой поверхности горы разбросаны были черневшие пятна-точки. Число их увеличивалось по мере приближения нашего парохода.

– Это пещеры и келлии спасающихся в отшельничестве иноков, – пояснил он. – Немало таких же келлий и в ущельях скал, и в чаще лесов.

Восточный ветер пробежал по архипелагу, покрыв легкой зыбью его синюю гладь, по которой всего только на несколько минут забегали белые барашки.

– Зыбь, – задумчиво проговорил мой спутник. – Но это сейчас же и пройдет, и море станет еще спокойнее, чем раньше.

Скоро мы поравнялись с юго-восточной частью Афона.

* * *

Лязгают цепи. Якорь ныряет в морскую пучину, и мы останавливаемся. К нам несутся от пустынного берега лодки, ныряя по волнам, они доставляют чиновников и пассажиров-монахов. Загремела лебедка и началась выгрузка из трюма, а греческие чиновники стали проверять документы тех пассажиров, которые собирались съехать на афонский берег. Процедура эта обещала затянуться, но обстоятельства мне благоприятствовали, и, удовлетворив всем требованиям представителей власти, я вскоре уже вступил на берег афонской пристани Дафни.

– Не вы ли господин М.? – послышался около меня спокойный, мягкий голос, произнесший мою фамилию. – Отец наместник прислал за вами лодку. Из монастыря целителя Пантелеимона… Ведь это вы, не правда ли?

Передо мной стоял высокий и очень худой седоватый монах в сером подряснике с открытым добрым лицом, сильно обветренным от постоянной работы лодочника. Это был милейший иеросхимонах отец Петр, впоследствии мой большой друг и интересный собеседник. Растроганный любезностью отца наместника и добродушного отца Петра, с ласковой и детски-спокойной улыбкой смотревшего на меня, я назвал себя. После этого последовал за ним к колыхавшейся у берега лодке.

– Пожалуйте! – приветливо пригласил отец Петр. – Путь недолгий, да и море спокойно… Быстренько доберемся в нашу обитель.

В лодке было еще два монаха: средних лет схимонах отец Вениамин, с окладистой черной бородой, и седенький старичок. Они погрузили сначала вещи в лодку, потом вошли туда мы, паломники, – и вскоре уже поплыли по морской глади.

Заходило солнце, и зелень цветущего Афона и в ней утопающие обители – монастыри, скиты, келлии и каливы – представляли чудную картину полной тишины и присутствия Божьей благодати. И пока плыли, мы, не отрываясь, любовались этой красотой. Но вот лодка причалила к пристани Пантелеимонова монастыря, и нас радушно встретила группа ласковых старцев, присланных внимательным игуменом для оказания услуг прибывшим.

* * *

Я поднимался все выше, сопровождаемый услужливым иноком, двигавшимся следом за мной с тяжелыми вещами. И это обстоятельство смущало меня до крайности. Но монашек в выцветшей от солнца скуфейке пребывал в благодушном настроении и, по-видимому, был охвачен непритворной радостью от возможности услужить гостю.

– Вот все же Господь приводит к нам русских людей! – сказал он просто. – Редко, очень редко, но все же приводит… Что сотворилось с Россией-то, Царица Небесная!..

Несколько утомившийся от непривычного подъема, я не мог вести беседы с моим спутником, что, впрочем, он и сам хорошо понимал.

– Ну, теперь уже скоро кончится! – обнадеживал он меня. – Спервоначалу так с каждым гостем бывает, а опосля обвыкаются. Вот сейчас отдохнете на «фандаричке» у отца Паисия. Вот она уже видна, гостиница-то… Умоетесь, чайку попьете и отдохнете.

Направо и налево высились громадные каменные здания монастырских корпусов, среди которых пробегала наша дорога. И их белые стены теперь казались золотисто-розовыми от последних лучей солнца. Такими же прекрасными цветами были окрашены чудесные олеандры и пальмы на пути к гостинице. Прошло еще несколько минут – и я уже находился на фондарике, в длинном и чистеньком коридоре монастырской гостиницы. Мне навстречу вышел любезный гостинник, отец Паисий, тотчас же распахнувший светленький номер.

Помню, как, пройдя на балкончик, я долго не мог оторвать глаз от развернувшейся картины тихих вод Монте-Санто, омывавших находившийся справа гористый выступ полуострова Лонгоса. Чудесно светилось море, нежно зеленели рощи, покрывавшие горные склоны, уже слегка подернутые синими туманами умирающего дня. А значительно ближе, прямо перед моими глазами, целой панорамой развертывался он – наш древний русский монастырь, представляющий по своему положению и богатству построек одно из живописнейших мест на Святой Горе.

 

Заутреня у святого Пантелеимона

В нашем славном монастыре посчастливилось мне встретить и светлый праздник Христова Воскресения. После молитвенных дней Страстной седмицы настала Великая Суббота. Утреня. Чудное пение погребения Христа. Затем литургия Великой Субботы, когда всей душой почувствовалось, что после скорби, страданий и смерти Спасителя наступает действительно великая радость преславного Воскресения… Подошла и пасхальная ночь. У пантелеимоновцев такой обычай, что светлая пасхальная заутреня начинается в главном соборе, и потом оттуда братия расходится по своим церквам и параклисам с торжественным пением «Христос воскресе»… Там оканчивают заутреню и сразу же начинают литургию.

Кругом темно. Лампадки тихо мерцают. Темные фигуры во мраке тихо спускаются по лестнице к нижнему собору. В храме Покрова Пресвятыя Богородицы закончилась длинная полунощница. Унесли плащаницу в алтарь. И стало в церкви тихо, пусто, торжественно. А ровно в полночь раздался колокольный звон. И после него пение в нижнем соборе: «Воскресение Твое, Христе Спасе» – на славянском языке, а затем то же самое – на греческом. Все монахи с возженными свечами в руках выходили из собора, а за ними вышла и масса священнослужителей в праздничных ризах. После провозглашения могучим басом старца-архидиакона «И о сподобитися нам слышания Святаго Евангелия Господа Бога молим», отец наместник прочел Евангелие, прерываемое колокольным трезвоном.

Затем соединенные крестные ходы из обоих соборов, Пантелеимоновского и Покровского, торжественно обошли вокруг собора. Картина незабываемая: чудесное прославление в монашеском царстве победы жизни над смертью! Торжество из торжеств под звездным куполом южной ночи; мерцание монашеских светильников и проникновенное афонское пение при чуть слышных всплесках волн залива.

Картина величайшего прославления. Впечатление глубокое и неизгладимое в душе! Масса духовенства в нарядных облачениях, иконы, хоругви и зажженные свечи. Все это представляло картину незабываемую, радостную. Но впечатление величия этой чудесной картины еще больше усиливалось от серебристого, радостного и искусного звона колоколов, который разносился далеко по Афонской Горе и таял в водах архипелага… Вернувшись отец наместник провозгласил «Слава Святей» и прочел стих «Да воскреснет Бог». Затем назначенное для служения священство вошло в нижний собор, а остальные поднялись в Покровский.

Трапезная монастыря Св. Пантелеимона

С воскресением Христовым все как бы воскресло, ожило и радостью озарило лица. А с клироса на клирос стала теперь перекатываться победная песнь – и весь храм запылал в освещении свечей и драгоценных лампад… Ликует земля вместе с небом, радуясь о Воскресшем Спасителе.

Во всем мире в Святую ночь в чистом весеннем воздухе носится торжественный гимн Воскресшему, и гул густых колоколов, как волнами, застилается перезвоном серебристых колокольчиков. Но особенно звучно и красиво колокольный звон и благовест раздается со звонниц русских святогорских обителей, в уединении приютившихся по горам и лесам Афона. И когда он раздается среди ненарушаемой тишины, воздух как будто вздрагивает от его удара, как будто разрыдается от его звуков, которые, медленно колыхаясь, несутся между деревьями все дальше и дальше. А потом где-то тонут и только отзвук свой оставляют пожить еще несколько мгновений. Когда же замрет и он, раздается другой удар с теми же переливами. Потом третий – и затем уже звуки сливаются в один властный, призывный гул, особенно чудесный, когда благовест переходит в трезвон.

Возвращаясь к описанию церковных служб Пасхальной недели, следует упомянуть про совершенно особенную и на Святой Горе лишь виденную вечерню в Светлое Воскресение. Для чтения Евангелия в Покровском соборе священнослужители становились гуськом на известном расстоянии один от другого; в царских вратах – отец наместник, а в глубине храма – иеродиаконы. При этом Евангелие читали на разных языках и после каждого стиха экклесиархи звонили в особые колокольчики, давая знак звонарю. А затем плавно разносился гул большого колокола.

Это было необычайно, торжественно и красиво. В другие дни Пасхальной недели за вечерней кадили экклесиархи, тоже имея золоченые ковчеги на плечах, с особенными открытыми кадильницами на серебряных блюдах.

Вообще, всюду на Святой Афонской Горе богослужение было прекрасное, благоговейное и торжественно-медлительное. Но в монастыре Св. Пантелеимона, в Андреевском и Ильинском русских скитах, как и во многих русских келлиях, было оно к тому же истовое и проникновенное, исключительно благолепное и нам родное.

Афонское служение нельзя даже назвать служением – это священнодействие, где все проникнуты важностью совершаемого. И ни у кого не замечается утомления, скуки или желания поскорее дочитать или отслужить. Наоборот – видно лишь общее стремление к молитве и высокой настроенности.

 

Киновии и идиоритмы

Издавна жизнь монахов на Афоне отлилась в своеобразные формы, которые сохраняются до настоящего времени. Ныне там существует двадцать больших монастырей еще от времен византийских, удержавших за собой наименование царских и ставропигиальных, т. е. подчиненных непосредственно Патриарху, помимо местной епархиальной власти. Они занимают господствующее положение среди других учреждений (скитов, келлий и калив) Святой Горы, независимы друг от друга по своему внутреннему устройству и управлению и вполне самостоятельно распоряжаются на землях и участках, им издревле принадлежащих. А в зависимости от своего устройства и управления эти монастыри разделяются на киновии (или общежития) и идиоритмы (или штатные). Вопросы питания меньше всего интересуют не только отшельников, но вообще всех афонских иноков. С первых дней пребывания на Афоне каждый монах усваивал главную афонскую заповедь: всё – для возвышения духа и ничего для услаждения своего телесного естества. И это обстоятельство в значительной степени облегчало их пребывание в «киновиях» – своего рода отшельнических общинах, замечательных строгой и подвижнической жизнью всех своих братий. Строгость жизни в таких киновиях усугубляется и еще одной особенностью, незнакомой даже и одиночным отшельникам.

Эта особенность – полнейшее отречение инока-киновиота от своей воли, поступление в безграничное расположение своего духовника и настоятеля, становящегося как бы головой одного общего тела, членами которого являются все младшие братия киновии. Настоятель направляет каждое действие такого брата, назначает его на все работы и определяет время продолжительности их, по своему усмотрению регулирует часы отдыха братии, всегда являющиеся весьма непродолжительными между молитвой и послушанием. Ни один из братии киновиальной обители не может выйти без благословения за ограду монастыря и слепо подчинен велениям своего духовного главы. А он, в свою очередь, несет на своих плечах тяжкий крест ответственности за души спасающихся под его началом. И при дружной совместной работе духовника и настоятеля с братией – киновийцы всегда достигали замечательных духовных результатов. Поэтому вся такая киновия овеяна полной гармонией духовной жизни, чуждой неурядиц столкновений.

Следует отметить, что у киновийцев никогда не имеется личной собственности. И в этом – заметное отличие киновийцев от келлиотов, которые представляют тип своеобразного афонского инока-хозяина. А по строгости жизни насельники общежительных обителей очень часто приближаются к одиночным отшельникам-каливитам. Трапеза в киновиях всегда очень скромная, почти скудная: по понедельникам, средам и пятницам, а также и в течение поста, киновийцы принимают пищу всего один раз в сутки, не употребляя при этом ни рыбы, ни масла. Есть вне трапезы им строго воспрещается, как и сходиться в келиях для излишних разговоров.

Благодаря этому вся жизнь этих людей, достигающих порой глубокой старости, проходит в непрерывных общих молитвах, чередующихся тяжелыми послушаниями и работами. Утреня у киновийцев ежедневно начинается в полночь. За утреней следует ранняя литургия, а за ней, после краткого перерыва – поздняя. За два часа до захождения солнца начинается вечерня с повечерием, а под воскресенье и праздничные дни все иноки простаивают всенощное бдение, продолжающееся всю ночь.

К общежительным или киновиальным монастырям на Афоне принадлежат следующие двенадцать: русский – Св. Пантелеимона, болгарский – Зограф, сербский – Хиландар, и греческие – Костамонит, Григориат, Дионисиат, Св. Павла, Кутлумуш, Симонопетр, Ефсигмен, Ксенофонт и Ставроникита.

В противоположность киновиям идиоритмами называются монастыри, в которых нет ни общей жизни, ни общего имущества и равенства прав, ни власти игумена. Отцы или братия идиоритма разделяются на проистаменов, или проэстосов (наставников-руководителей), и пангенионов (простых членов общины). Проэстосы управляют и руководят жизнью монастыря. Из среды их избирается священное собрание (синаксис), которое представляет высшую в обители власть и выполняет свое служение через посредство двух избираемых собранием эпитропов или доверенных и одного дикея, действующих во всем под надзором и руководством синаксиса. Но чтобы не был упразднен освященный издревле обычай управления в монастырях при посредстве игумена, таковой избирается и в идиоритмах, но только из класса проэстосов. Только в идиоритмах игумен недолго остается у власти, даже и номинальной: через несколько дней по избрании он канонически отказывается от игуменского звания, получает наименование проигумена (т. е. бывшего игумена) и опять вступает в среду проистаменов, к которой принадлежал и до игуменства. В идиоритмах монахи живут отдельно и обособленно друг от друга, не имея ни общей трапезы, ни общего имущества. Монахам разрешается иметь собственное незначительное имущество, на доходы с которого большинство их и живет. Но только проистамены могут иметь значительную собственность, движимую или недвижимую (сады, огороды). Многие из них живут в особых монастырских помещениях, как в собственных домах, имея своих послушников. И при жизни проэстамены могут распоряжаться своим имуществом по личному усмотрению, но после смерти их собственность целиком переходит в монастырь. В настоящее время к идиоритмам принадлежат восемь монастырей, из коих семь греческих и один сербский.

После монастырей второе по значению место в ряду иноческих учреждений на Святой Горе Афонской принадлежит скитам. Это иноческая община, состоящая из монашеских келлий (аскитирий), расположенных на земле какого-либо из больших и древних афонских монастырей. И центром этой общины служит кириакон, т. е. соборный храм. Дикей настоятельствует скитом; он избирается всем братством и управляет при помощи двух эпитропов и нескольких соборных старцев. Но все это относится к скитам греческим, а русские скиты – Андреевский и Ильинский – имеют внутреннее устройство и управление по образцу общежительных монастырей.

Высшее управление келлиями, а равно и целым скитом, принадлежит тому монастырю, на земле которого он расположен. Вот в этой зависимости и заключается главное отличие афонских скитов от монастырей. Так, например, скит имеет право принимать в состав братства новых членов, но приглашать епископа для рукоположения достойных лиц в священные степени без разрешения своего монастыря не имеет права. Без разрешения того же монастыря скит не имеет права ни ремонтировать свои здания, ни тем более производить новые постройки, и вообще какие бы то ни было сооружения. На своем участке земли, приобретенном по купчей, скит не имеет права производить ломку камня или рубить деревья, хотя бы и насаженные своими иноками. Монастырь взыскивает с иноков, живущих в скитах на его земле, особую плату. Он же признает и утверждает выборы должностных лиц (игумена, эпитропов, дикея), избираемых братством. Монастырь также пользуется правом умиротворять внутренние раздоры и решать всякого рода недоумения и затруднения. Но, в свою очередь, монастырь обязывается защищать интересы скита, находящегося на его земле.

Все взаимные сношения и обязательства, все права скита и порядок его внутренней жизни регулируются специальными договорами и грамотами, составленными по соглашению кириархального господствующего монастыря с подчиненными ему скитскими учреждениями. Эти грамоты, для большей безопасности и официальности, доводятся до сведения центрального управления (Протата) Святой Горы и утверждаются Константинопольским Патриархом.

И скиты по своему устройству разделяются на идиоритмы или штатные и киновии или общежительные. В настоящее время на Афоне существует двенадцать скитов, из коих семь населены греческими монахами, три – русскими (Андреевский, Ильинский и Фиваида), один – молдавский и один – болгарский. Большинство из них принадлежит к идиоритмам; но русские скиты все устроены по типу киновий. Из последних, скиты Андреевский и Ильинский – по внутреннему своему благоустройству, богатству (до революции) и обилию иноков – стояли наравне с монастырями; некоторые даже и превосходили их.

 

Греческие монастыри Ватопед и Эсфигмен

1

Дорога идет все выше, и скоро горный хребет: его признаки заметны за деревьями в виде более близкого голубого неба. Здесь растут самого разнообразного сорта и вида кустарники и буйно овивающий их плющ, а также и колючий терний. В особенности много последнего, и чем ближе к Ватопеду, тем его больше.

– Эти колючки подлинно ватопедские, – объяснял мой услужливый проводник. – Ватопед по-гречески значит «колючий кустарник». А иные говорят, что то же, что и «дитя в кустарнике». Так и в книжках наших афонских сказано… От этих кустарников и начался давным-давно знаменитый теперь монастырь Ватопед.

И от своего спутника-монаха я впервые узнал легенду об основании Ватопеда. Вот эта красочная легенда.

Царствовал в Константинополе Феодосий Великий, и в награду за его благочестие и добрые дела послал ему Бог трех детей от царицы Плакиллы: сыновей Аркадия и Гонория и дочь Плакадию. Однажды послал Феодосий сына Аркадия в Рим, в гости к Константину, «соцарствовавшему» своему могущественному тестю в Вечном городе. После благополучного пребывания Аркадия у своей родни направился отрок обратно к своему державному отцу на корабле, окруженный заботами блестящей свиты. Несколько дней мирно плыл корабль царевича. Но когда поравнялся он с отцом Имбросом, соседним со Святой Горой, поднялась сильная буря. Страх объял водителей судна и самого царевича, и стал он метаться по корабельной палубе, взывая: «Пресвятая Богородице, помоги мне! Утешение рода христианского, не дай нам погибнуть!» Налетел шквал, тряхнул мачтой; перевернуло корабль с необыкновенной силой в ту сторону, где был царевич. В отчаянии взмахнул руками царский сын, хотел прыгнуть на ту сторону, где ему еще чудилось спасение, но зацепился за лежавшие веревки и упал. Не прошло мгновения, как бурная волна унесла его с собой в бездну.

Блестящие спутники и воспитатели Аркадия пришли в ужас и смятение. «Мы все целы, погиб только царевич! Как же мы возвратимся без него и предстанем пред владыкой нашим? Как оправдаемся в гибели вверенного нам отрока? Лучше умереть всем нам или уйти в пустыню до конца жизни». И вне себя от страха перед царским гневом пристали вскоре несчастные царедворцы со своим кораблем к тому месту, где ныне возвышаются стены и храмы величественной Ватопедской обители. Но когда они, выйдя на сушу, проходили около прибрежных кустарников, то под одним из терновников нашли совершенно невредимого царевича, спавшего на голой земле крепким сном. Пораженные и обрадованные явным чудом, цареградские вельможи прославили Бога за оказанную великую милость. А царевич, пробудившись от сна, рассказал своим попечителям о явлении Матери Божьей в самую страшную минуту и о своем избавлении от неминуемой смерти в морских волнах благодаря Ее вмешательству.

«Я уже пошел ко дну, находясь среди безысходного мрака и холода… и вдруг, будучи в последний раз выброшен на поверхность бушевавшего моря, увидел, что все вокруг засияло от невыразимого света, сильнейшего, чем солнце. И тогда я увидел Матерь Божью, прямо по волнам приблизившуюся ко мне и взявшую меня за руку. „Не бойся ничего со Мною, – сказала Пречистая. – Я тебя выведу на берег“. И я покорно пошел за своей Спасительницей прямо по волнам и вскоре был уже здесь, около этих кустарников».

Выслушав чудесный рассказ царевича, вельможи осмотрелись по сторонам и заметили вдали скромную обитель, в которой нашли несколько бедных афонских иноков. Как свидетельствуют некоторые исторические исследования, этот маленький монастырь и был родоначальником выросшего впоследствии громадного греческого Ватопеда, который был воздвигнут Феодосием Великим в новом и прекрасном виде на месте прибрежных кустарников, среди которых был найден невредимым царевич Аркадий…

Таково красочное предание о возникновении этого замечательного греческого монастыря на Афоне.

* * *

Ватопед расположен на берегу залива Контессо, омывающего северо-восточный склон Афонского полуострова. С трех сторон монастырь окружен горами, покрытыми кустарником, который вскоре переходит в густой лес. Между благоуханным и тенистым царством всякого рода южной флоры и самим Ватопедом разбросались цветущие насаждения, виноградники и фруктовые сады – богатые монастырские владения. И только в одном месте размыкается зелено-синий полукруг окружающих Ватопед горных массивов, уступая место сверкающему под солнцем морю, замечательному по своей красоте в ясные летние дни.

Своей величиной и обширностью занимаемой площади Ватопед превосходит все монастыри на Афоне и считается – по величине своих достатков и грандиозности сооружений – одной из богатейших обителей. Ступени и ступени, чередующиеся площадками, а за ними, на самом верху, – одна последняя и главная, нечто вроде широкой эспланады при главном входе, за которым полутемный проход и уже начинаются внутренние дворы этого древнего и величественного монастыря-крепости. Что ни постройка или храм – подавляющее впечатление грандиозности; грандиозности чисто греческой, создававшейся веками, с массой пристроек и надстроек – и по-своему великолепной.

С благоговением и глубокой верой воздвигали, расширяли и украшали Ватопед великие Константин и Феодосий. Но с прямо противоположной им по своей силе ненавистью уничтожали и разрушали ту же обитель – Юлиан Отступник, арабские шейхи и Михаил Палеолог, замучивший двенадцать членов Ватопедского собора за нежелание принять общение с Римом. В последний раз Ватопед был уже окончательно и фундаментально обновлен в конце XVIII века.

Чрез двойные врата, находящиеся в западной стене, мы прошли на обширный ватопедский двор, со всех сторон окруженный стройными кипарисами. Двор был почти пуст, только где-то в глубине его медленно проплыли две темные монашеские фигуры и тотчас же скрылись за каменным выступом.

– А вот и соборный храм! – сказал мой спутник. – Старинный и замечательный храм. Такого нет нигде на Афоне. Внутри – чудо, а не храм!

Я взглянул перед собой и, увидев невысокую и длинную постройку красного цвета, всей душой потянулся к этому древнему храму, многовековому убежищу горячих молений многих тысяч верующих людей. И я долго любовался его величественным преддверием, украшенным мраморными колоннами и арками. Видел порфировые колонны внутренней церкви, доставленные из Рима еще Гонорием, и долго не мог оторвать глаз от целой галереи потемневшей, но все еще прекраснейшей византийской живописи, украшавшей соборные стены. Громадная часть этих замечательных памятников византийского искусства сделана лучшими мастерами по заказам и образцам самого Панселина.

Ватопедский Благовещенский собор, увенчанный семью куполами, по справедливости именуется афонскими обозревателями и историками кивотом величайших святынь, драгоценных сердцу верующего христианина. И одной из этих главных святынь является чудотворная икона Матери Божьей, именуемой Предвозвестительницей. Имеются в соборе еще четыре чудотворные иконы Богоматери. Каждая из этих святынь имеет свою историю, полную красочности и мистицизма. Но в особенности изобилует трагическими моментами повествование о событиях около иконы Богоматери Закланной, до наших дней хранящей на своей ланите след удара ножом безумца.

Великолепен алтарь соборного храма в Ватопеде. Один из знаменитых русских путешественников и описателей Афона XVIII века Григорович-Барский называет его «небеси подобным». Я был в Благовещенском соборе в те минуты, когда предвечерние солнечные лучи, проникая в окна под куполом, рассыпали золотисто-розовые блики по карнизам и колонкам мраморной стены над престолом и искуснейшим мозаикам, составляющим вместе образ Благовещения: с одной стороны этих мозаик – Матерь Божья, а с другой – Архангел Гавриил с белой лилией. В алтаре имеются три замечательные древние иконы мозаические изящной мелкой работы. А в притворе над входными дверями в полукруге изображение Иисуса Христа мозаикой во весь рост, с молящимися по сторонам Его Богоматерью и Предтечей. Следует отметить, что ватопедские мозаичные работы являются почти единственными на Святой Горе и представляют собой замечательный памятник церковного искусства, коим по справедливости могут гордиться греки.

Близ преддверия соборного храма в Ватопеде возвышается величественная колокольня. Она выше всех святогорских колоколен, хотя при общем взгляде на монастырь с моря или окрестных горных склонов и не доминирует над другими массивными зданиями этой грандиозной обители. Вообще же, кроме Благовещенского храма, в Ватопеде состязаются в благолепии или исторической древности шестнадцать разных церквей. А вне монастыря имеется еще двадцать две церкви. Все замечательно и грандиозно в богатых ватопедских храмах, наполненных вековыми и драгоценными приношениями щедрых благодетелей всего православного мира. Но если говорить о художественной ценности редких церковных предметов (утвари, одеяний и проч.), присовокупляя и их материальную ценность, то нельзя умолчать о знаменитой ватопедской ризнице, которая является хранилищем редчайших сокровищ. И с гордостью следует упомянуть, что многие из этих церковных ценностей относятся к тем дарам, которые широкой рекой лились сюда из России – от царей, вельмож и благочестивого народа русского.

Переночевав на благоустроенном фондарике, весь следующий день я целиком посвятил осмотру замечательной ризницы, чему много способствовало рекомендательное письмо Элладского архиепископа, воспитанника Русской духовной академии. И я должен признаться, что положительно меня подавило впечатление от всего – многочисленного, редкого и ценного, – что удалось увидеть в этой единственной в своем роде ризнице.

С понятным нетерпением я ожидал и возможности обозрения драгоценной ватопедской библиотеки и, главным образом, ее рукописного отдела. Она помещается в угловой башне и образцово содержится. Самыми замечательными между рукописями являются Евангелия, писанные на коже разной величины. Особенно Евангелие XII века, на пергаменте красивого письма, с изображениями евангелистов и с прекрасными миниатюрами. Затем Четвероевангелие X века, на пергаменте с превосходно отделанными золотом и красками симфоническими таблицами. Евангелие и Апостол XII века, Псалтирь тоже XII века. Но наиболее замечательной рукописью является Октатевх (часть Библии от книги Бытия по книгу Руфь) XII века со 168 миниатюрами. Есть в этой библиотеке и несколько других экземпляров Библии XI и XII веков, более мелкого письма. А также: Ветхий Завет 1021 года, Книга Бытия, Притчей и Пророчеств XI века, Триодь XII века и др. Драгоценностью библиотеки является также экземпляр Птоломеевой географии XII–XIII веков со многими картами на пергаменте. Во время моего пребывания в Ватопеде там работали художники из США, присланные для зарисовки замечательных миниатюр из старинных евангелий.

* * *

Однажды вечером, закончив работу в библиотеке Ватопеда, я вышел за его ограду со своим спутником. Наступал вечер, когда мы спустились на берег, где тянулся целый ряд платанов и кипарисов, окутанных вечерним сумраком. Мы шли по берегу, вдыхая свежий запах морской пучины, казавшейся в эти тихие минуты гигантским серебряным зеркалом, не имевшим конца и края. Но мы были не одни в прогулке при первой луне: навстречу нам попадались важно шагавшие старшие монахи, прохаживавшиеся под сумрачными кипарисами и, по-видимому, пользовавшиеся этой привилегией в силу своих почтенных лет и положения в монастыре. Остальная братия в это время уже готовилась отходить ко сну за высокими и строгими стенами своего древнего монастыря-крепости.

* * *

Прогостив в Ватопеде десять дней, из коих большую часть я посвятил осмотру ризницы и работе в библиотеке, на заре двинулся в дальнейший путь к сербскому Хиландару. И на этот раз я пользовался услугами любезного моего проводника отца Харлампия и незаменимых мулашек, хорошо отдохнувших и откормившихся в гостеприимном Ватопеде. Кстати, заговорив о гостеприимстве Ватопеда, нужно объективно подчеркнуть, что, по общему и вполне справедливому мнению, из всех греческих монастырей на Афоне именно эта древняя и славная обитель окружала своих гостей особым вниманием и старанием им услужить. Лично я уже второй раз посещал Ватопед, который предупреждался о моем приезде заботливым рекомендательным письмом главы Греческой Церкви известного церковного писателя, ученого и великого иерарха митрополита Хризостома, воспитанника Русской духовной академии. Но сколько мне приходилось слышать от других паломников, русских и иностранных, все они выражали хвалу Ватопеду за внимание и гостеприимство.

2

В приятном разговоре со своим бывалым и интересным спутником отцом Харлампием я и не приметил, как мы уже отделились прибоем шумевшего моря от каменистой тропинки и колючих кустарников. Теперь мы опять поднимались в гору, хотя и несколько отлогую, ибо путь шел по горному перевалу до самого афонского хребта, находящегося приблизительно на полдороге. Когда же путник достигает хребтовой точки, он уже видит с горы монастырь Эсфигмен.

Эсфигмен значит «Утесненный»: с трех сторон он как бы сдавлен горными массивами, изобилующими крутыми обрывами и каменистыми отвесами скал. Только с четвертой, восточной, стороны он свободен от своего горного и утесистого плена и имеет перед собой открытую панораму на морскую ширь, подобно Ватопеду. Эсфигмен – обитель древняя, основание коей некоторые историки относят к V веку. Предание говорит, что ктиторами были император греческий Феодосий Младший и сестра его благочестивая царица Пульхерия. История Эсфигмена – история многих невзгод и тяжких переживаний его иноков, история набегов сарацин и других варваров, неоднократно разорявших обитель. Тем не менее после всех этих потрясений обитель снова восставала из пепла и собирала в своих стенах новые кадры достойных иноков и подвижников.

Для русских особенно ценно, что история Эсфигмена в одном из своих моментов сближает его с историей России и в особенности ее монашества, несмотря на то что это монастырь чисто греческий и братия его состоит из одних иноков-греков. Но по преданию, именно в Эсфигмене, в конце X и начале XI века, подвизался первоначальник русского иночества преподобный Антоний Киевский; по благословению игумена этой обители Феоктиста он удалился в пещеру, высеченную в скале над морем и получившую название Самара. Впоследствии преподобный Антоний оставил Афон и, возвратясь на Русь, под Киевом основал первое монашеское пустынножительство, постепенно разросшееся в знаменитую Киево-Печерскую Лавру. В 1849 году над остатками пещеры преподобного Антония была построена на русские средства небольшая церковь в его честь.

Мне удалось посетить эту святыню. Но чтобы достигнуть этой цели, пришлось приложить много усилий и долгое время пробираться по горной тропинке, восходившей вверх среди крутых каменных скал и колючих кустарников, терзавших нашу одежду. Но когда мы очутились, наконец, на верхней площадке, то я рад был увидеть небольшую церковку во имя преподобного Антония Печерского, выстроенную в чисто русском стиле с типичными деталями этого зодчества. Сама пещера великого подвижника находится на восточной стороне двухэтажной каменной келлии, рядом с ее нижнем этажом. С небольшой площадки перед пещерой – чудесный вид на синеющее море с островами, как бы млеющими под лучами солнца.

Можно думать, что, уединенно подвизаясь в своей пещере, преподобный Антоний не мог не переноситься своей мыслью – при виде этой водной лазури и гор – к другим видам и берегам зеленым, находившимся далеко от Афона. Этими водами и берегами были дорогие сердцу великого славянского подвижника прекрасные виды древней Киевской Руси, с ее безбрежным Днепром и нагорным Киевом, куда впоследствии и возвратился преподобный Антоний для завершения своего подвига.

Эсфигмен не богат. Но несмотря на свои малые достатки, обитель эта величественна и прекрасна. Посреди монастыря стоит главный соборный храм, в котором много древних святынь. Кроме этого храма имеется семь параклисов, а вне обители – еще тринадцать церквей. С северной и южной стороны монастыря его омывает поток горных вод, устремляющихся в море. Над этим потоком нависли темные каменные арки, по всем данным воздвигнутые еще в глубокой древности. На том же потоке устроена водосвятница, также относящаяся к давно ушедшим временам.

От тихого и небольшого Эсфигмена с его висячими балкончиками, террасами, надстройками и высокими переходами веет поэзией, красивыми легендами и своеобразной прелестью скромной монашеской жизни вдали от суетного мира и в непосредственной близости с великолепием и грандиозностью окружающей природы.

 

Сербский монастырь Хиландар и болгарский Зограф

1

Монастырь Хиландар на протяжении многих столетий тесно был связан с историей Сербии и сербского народа. Это своего рода жемчужина сербов, ценность которой во многих случаях увеличивалась влиянием России и ее государей; это ризница рукописных книг, собрание грамот (повельи) и других драгоценных предметов из славного сербского прошлого.

Издали Хиландар не виден с дороги, как это часто бывает и с другими афонскими монастырями. Он лежит в лощине, к которой ведет извилистая дорога, пробегающая между кустарниками и камнями. И эта дорога ведет путника к Хиландару так, что он в известный момент неожиданно останавливается перед самым входом в древнюю сербскую Лавру – перед ее тройными железными воротами, за которыми тотчас же бросается в глаза высокий пирг (башня), построенный королем сербским Милутином.

Вокруг Хиландара – живописные лесные заросли с буйными кустарниками, масличными деревьями, темными кипарисами и крутыми скатами оврагов, поросших плющом и омелой. Эта славная Лавра основана в исходе VII столетия сербскими иноками царского происхождения Саввой и Симеоном. Как мы уже говорили, юный сербский царевич Растко, убедившись в суетности всего мирского, тайно бежал из дома своего отца, царя Стефана, на Афон и в монастыре Руссике постригся в иночество с именем Савва. Влекомый отеческой любовью, царь Стефан пытался вернуть своего сына, но затем и сам сделался иноком, приняв при пострижении имя Симеона… Отсюда потекли благодеяния сербского царского рода на всю Святую Гору, основан был и сербский монастырь. Получив от родственника своего, греческого императора Алексея Комнена, грамоту на владение местом в лесном урочище Афона – Хилендарии, они в 1199 году заложили и быстро построили на нем монастырь.

Обитель эта стала возрастать с необычайной быстротой, так как в нее стекались сокровища со всей Сербской земли, позволявшие сербам-игуменам возводить великолепные храмы и другие грандиозные сооружения, усиливая хозяйство обители присоединением к ней обширнейших земельных владений. Хиландар некогда имел много имений в Сербии, и в XIII и XIV веках игумен его пользовался старшинством после сербской царицы, Патриарха и наследника престола. Следует упомянуть и о том, что с первых дней своего существования Хиландар занял на Афоне место первой славянской обители и внес твердый славянский дух в многие монастыри Святой Горы, и в них, греческих по основанию, богослужение начали совершать на славянском языке.

Вторым благодетелем и устроителем этого монастыря-лавры был король сербский Стефан Неманья, зять императора греческого Андроника Палеолога. Этот щедрый «ктитор» Хиландара в 1293 году не только воздвиг в нем новый соборный храм, но и укрепил монастырь башнями и бойницами. Но самым цветущим временем Хиландара все же был 1348 год, когда в стенах монастыря несколько месяцев пребывал знаменитый царь Стефан Душан, считавшийся самодержцем всех греков, сербов и болгар. Он во многом способствовал украшению и благоустройству этой исторической сербской обители. С ним тогда была и царица Елена, что являлось совершенно исключительным случаем, ибо женщинам не дозволен доступ на Святую Гору.

Вскоре настали времена тяжкие для всех балканских славян: произошла кровопролитная Косовская битва 1389 года, и Сербская земля оказалась во власти турецких полчищ султана Мурата. Пало Сербское царство, а с ним и Хиландарская Лавра лишилась почти всех своих достояний в Македонии, расхищенных турками. Но тогда взоры молитвенников-славян с Афона обратились на север, к далекой Москве, где царствовал Иоанн Васильевич Грозный. Он не оставил молений хиландарских иноков без внимания: не только он обещал им свою поддержку, но и даровал подворье в Москве, в Китай-городе, по правую сторону Устюжского двора. Право на владение этим подворьем было впоследствии подтверждено царями Феодором Иоанновичем, Борисом Годуновым и первыми венценосцами из Дома Романовых.

Монастырь Хиландар, подобно большинству святогорских обителей, издали представляется огромным замком или крепостью, окруженной стенами с бойницами и высокими башнями. Суровые переживания, многие пожары, нападения врагов и другие невзгоды, которым подвергался Хиландар за время своего многовекового существования, не могли не наложить на эту обитель некоторой печати, несмотря на ремонты и восстановления. Свободным от этого является только прекрасный собор, отличающийся величественностью, красотой и богатством материала, из которого он воздвигнут; отчасти и огромная, прекрасно расписанная трапезная. Собор, построенный в 1303 году, стоит среди монастыря отдельно от других зданий. В нем повсюду цельный белый мрамор, начиная с двадцати шести громадных колонн, уходящих под купол, и кончая карнизами дверей и окон. Помост в соборе – редкий образец мозаичного искусства, представляющий собой соединение различного рода и вида мраморных плиток. А над мраморным ковром этой мозаики величественно высится целое царство красивейших паникадил, драгоценных крестов, развешанных по стенам, и другой церковной утвари огромной художественной ценности и большой стоимости. Не менее замечательны в этом соборе три аналоя: один евангельский и два по клиросам. Все они обложены кожей черепах и в изобилии украшены перламутром, что в общей сложности производит впечатление неописуемой красоты и роскоши. Во внешнем притворе собора на стенах фресками изображены цари и святители сербского рода великих иноков-венценосцев святых Саввы и Стефана.

Царь сербский Стефан, сделавшийся впоследствии смиренным иноком Симеоном, был первоначально погребен в Хиландарском монастыре. Но спустя некоторое время сын его, будущий святитель Савва, перенес нетленное тело своего родителя на далекую родину, в Студеницкий монастырь, и поныне существующий в государстве Югославия. Мраморная гробница, в которой ранее почивало тело святого Симеона, находится в Хиландарском храме до сих пор. Над гробницей образ святого во весь рост.

Под своими сводами древний собор хранит много церковных сокровищ, например, две замечательные катапетасмы, или завесы: сербская – XIV столетия и русская – XVI. Последняя – образец лучшего древнерусского искусства, и она является вкладом царицы Анастасии Романовны, первой супруги Иоанна Грозного. Эта завеса шита по дымчатому брокату венецианских фабрик, затканному густо цветами, золотом, серебром, шелками: голубым, малиновым, красным и золотистым. Работа исполнена в царских мастерских, общее исполнение: все детали могут быть названы верхом совершенства. Там же имеется замечательная плащаница XIV века сербского происхождения.

Первое место в священной чреде чудотворных икон Хиландара занимает образ Богоматери Троеручицы, овеянный обаянием ряда прелестных легенд и преданий. Основная легенда – эта рассказ о событии, повлекшем за собой наименование иконы Троеручицей. Святому Иоанну Дамаскину пришлось подвергнуться тягчайшему гонению со стороны халифа Дамасского: ему была отсечена правая рука. Целую ночь молился Иоанн перед иконой Богоматери и, со слезами приложив мертвую кисть руки к зиявшей ране предплечья, задремал от усталости. И совершилось чудо: когда очнулся Иоанн от своего тяжелого сна, рука его оказалась сросшейся и исцеленной… В память этого события святой Иоанн вычеканил из серебра изображение кисти руки и укрепил его на иконе, перед которой горячо молился в памятную и страшную для него ночь.

Эта икона «Троеручица» сияла своими чудесами в течение многих веков во многих обителях и храмах. Исторические источники свидетельствуют, что она с половины VIII века находилась в палестинской Лавре Св. Саввы Освященного, в келье Св. Иоанна Дамаскина. Но в VIII веке в Палестину прибыл святой Савва, архиепископ Сербский, коему икона эта была дарована палестинцами, как особое благословение царственному иноку. В дальнейшем «Троеручица» некоторое время пребывала в Сербии, а в XV веке оказалась снова в Хиландарском монастыре на Афоне, поставлена была в алтаре собора. Но в настоящее время она там более не пребывает, а занимает исключительное место на игуменской кафедре, каковое положение имеет свое определенное основание. И это основание овеяно прекрасной легендой. «Матерь Божия Троеручица – наша игумения, – с гордостью объясняют хиландарцы. – У нас нет игумена, а есть только проигумен, т. е. наместник, ибо Царица Небесная сама пожелала править Хиландаром. Потому Ее икона и стоит на игуменском месте. И существует об этом трогательное предание». Перед каждой службой и в разных других случаях монастырской жизни предстоятели и другие иноки с благоговением склоняются, прося у Небесной своей Игумении благословения.

Долго я стоял пред этим древним образом Афона, возвышающимся на вековой игуменской кафедре, имея перед собой целую систему мерцающих лампад и разнообразного размера восковых свечей. И тихое чувство искреннего умиления перед древней святыней наполняло мою душу… Кроме соборного храма в Хиландаре имеется десять параклисов.

В один из вечеров, утомленный осмотром достопримечательностей Хиландара и впечатлениями пережитых дней, я вместе со своим проводником-монахом и двумя иноками-сербами сидел на монастырском балконе в ожидании ужина. Небо темнело все больше, и в некоторых окнах обители уже зажглись огни. Монашеский стан после трудового дня готовился отходить ко сну, столь краткому у афонских иноков, встающих до восхода солнца.

– А вот там, за синими горами, – сказал иеромонах отец Арсений, – там за перевалом, начинается ваш «мир». Вот там и наши Скопле, Ниш и Белград. Там и ваши Одесса и Москва. Я был в Одессе еще мальчиком… И вообще там, за этими горами, – мир, ваш суетный мир, от которого мы, помощью Божьей, ушли на Афон, в наши тихие монастырские келлии.

Я взглянул на север по направлению руки монаха и понял, что он говорил. Хиландарская Лавра находится в самой северной части Афонского полуострова, за ней, при следовании далее на север, уже нет более монастырей. Там, далее, за синими горами, действительно начинается «мир», с его суетой и житейскими волнениями, столь чуждыми всему монашескому царству Афона.

* * *

Со времени святого Саввы монастырь Хиландар был книжным и просветительным центром сербского народа. В нем же святой Савва основал и сербскую библиотеку, которая прославилась и существует до сего времени. Пользуясь любезностью хиландарского библиотекаря, архимандрита отца Михаила, я получил возможность работать в этой замечательной сокровищнице старых рукописей и редчайших книг. С понятным нетерпением засел я в этом тихом хранилище древних сокровищ на огромных полках и в шкафах. Радостным трепетом наполнилось мое сердце при виде древних славянских рукописей!

В хиландарской библиотеке имеется Евангелие в замечательном окладе, на котором укреплены пять пластинок византийской эмали. Эти эмали – из редчайших образцов XI века – сохраняют еще оригинальные черты основного античного типа древней византийской живописи. Этому соответствует и палеография надписей, носящая характер письма X века. Нимбы Архангелов – голубые, бирюзового оттенка. Там же имеется большое число Евангелий разного письма и времени.

Евангелие на пергаменте, писанное неким Рома ном в 6845 (1337) году, во дни «благочестивого и первого царя Сербского кир Стефана, а оковано в серебро при царе Стефане Уроше 6868 (1363) года». Евангелие на пергаменте, писанное по приказу царя Георгия, сына царя Теодора-Святослава Болгарского и Греческого в 6830 (1322) году. Евангелие на пергаменте, писанное монахом Дионисием 6869 (1361) года, с припиской: «В то време престави се превысоки господин царь Срьбски, сын св. Кралия Оуроша Стъфань Доушаны…» Евангелие на пергаменте большого формата, писанное Григорием «великославному князю Мирославу». И много еще других рукописных сокровищ.

2

Из сербского Хиландара до болгарского Зографа четыре часа ходу. Все выше и выше в гору бежит извилистая тропинка, постепенно доходящая до хребта, за которым уже начиналось наше нисхождение. Но между подъемом и спуском еще существует нечто среднее, как бы умышленно придуманное в течение столетий афонскими проводниками-иноками для ознакомления паломников со всеми красотами Святой Горы. Это недолгое, но обязательное следование путников вдоль самого хребта по удобной и мягкой дорожке, с которой открываются восхитительные виды по обе стороны. Уже отсюда, с величавой высоты, время от времени частично виден Зограф, показывающийся из-за зеленых кущ окружающих его деревьев. Точно также бывает он виден и во время спуска под гору: древняя обитель и здесь на мгновение показывается, чтобы вскоре снова и надолго исчезнуть.

Но окончательно панорама Зографа открывается перед изумленным взором направляющегося к нему паломника лишь тогда, когда последний далеко спустится вниз почти уже к самому оврагу, на противоположной стороне которого просторно и величественно раскинулась эта древняя обитель. Зографом, или «Живописцем», обитель чудотворной иконы святого Георгия можно назвать не только потому, что во тьме столетий изображение святого великомученика чудесно начерталось на голой доске Невидимого и Великого Художника… Зограф-живописец, будучи расположен в местности необычайной красоты и могучего великолепия, действительно живописен до чрезвычайности, и нелегко найдется тот вдохновенный и талантливейший художник, какой мог бы в точности передать на полотне всю прелесть бесчисленных зографских ландшафтов. И положительно нет часа, если ни минуты, чтобы эти замечательные виды не менялись в своих чудесных оттенках, в зависимости от положения солнца над горизонтом и игры его лучей. Нелегко найти и краски, которые могли бы полностью передать нежность голубых и фиолетовых далей. А чем ближе к Зографу, тем вообще роскошнее и буйнее окружающая его растительность, тем суровее и диче дерби кустарников и тем веселее зеленеющие рядом с ними рощи. И все это вместе взятое с каждой минутой все щедрее дарит восхищенного пришельца благоуханием цветов, кипарисов и оливковых деревьев, мелодичным шумом стремительно несущихся где-то потоков, а также и щебетанием лесных птиц, которых здесь, на севере Афона, несравненно больше, чем в его южных лесах.

Зограф стоит над глубокой пропастью, на широком уступе одной из гор, со всех сторон окружающих обитель. Вследствие того, что еще в XIV веке он неоднократно подвергался нападению морских разбойников и неистовствам латинян в царствование Михаила Палеолога, здания и храмы монастыря долгое время стояли в развалинах и запустении. Они были снова восстановлены только в начале XVI столетия, когда Зограф был отстроен молдовлахийским воеводой Стефаном.

В соборном храме три его бесценных сокровища установлены при трех колоннах, поддерживающих внушительный купол храма – это три чудотворные иконы святого Георгия. Икона «Зограф» стоит перед иконостасом при колонне правого клироса, имея перед собой ряды мерцающих огней лампад и паникадил. Живопись на иконе темна, византийского стиля. На этой иконе, как и на двух других, святой великомученик изображен не на коне, а просто с копьем в руках, в древней броне воинской, в совершенно спокойном положении. Очень хороша риза на этом замечательном образе, и, как видно по надписи на ее нижней кайме, она сделана в далеком Санкт-Петербурге. При колонне левого клироса висит вторая икона святого Георгия, у которой своя красивая легенда: чудодейственной силой приплыла она по волнам морским из Аравии и была найдена ватопедскими монахами около пристани. Третья икона святого великомученика находится при колонне, на которую опирается своей северо-западной частью громадный купол собора. С этой иконой связаны предания о войнах молдовлахийского воеводы Стефана, прилагавшего усилия, чтобы защитить южно-христианские земли от турецких нападений и очистить их от диких выходцев Аравийских степей.

Кроме соборного храма в Зографе имеется еще десять параклисов. И ему принадлежит скит бывший Черный Вир, устроенный русскими при царственных пособиях императрицы Елизаветы Петровны в 1747 году. И до турецкой войны 1829 года здесь жило свыше тридцати малороссиян. Зограф – монастырь исключительно болгарский, общежительный и отличавшийся в довоенные годы многочисленностью своей братии. Как сообщают старые иноки-болгары, еще в первых годах текущего столетия в Зографе насчитывалось до восьмисот монахов, каковой цифре вполне соответствуют и громадные монастырские корпуса. Но в настоящее время эти здания стоят почти пустыми и требуют только излишних хлопот и расходов. Монахи в Зографе гостеприимны, внимательны и хлебосольны. Их старшие иноки не отличаются излишней важностью греческих монахов и, вероятно по старым традициям, принесенным из родной земли, очень любят русских и называют их «братушками».

Остановившись в Зографе на обширном и некогда великолепном архондарике, я хорошо отдохнул от утомительных переходов предыдущих дней и привел себя в порядок для дальнейшего путешествия. Но скоро двинуться дальше мне не пришлось: интересные рукописи монастырской библиотеки настолько меня увлекли, что, пользуясь любезностью симпатичного библиотекаря, пробыл там больше недели.

Главнейшим просветительным центром для болгар в турецкую эпоху были преимущественно два места: Афон и Рыльский монастырь. Поэтому древний Зограф на Афонской Горе является представителем болгарской стихии. А его драгоценное книгохранилище в прошлом служило источником духовного вдохновения болгарского народа. Здесь подолгу работали и отсюда вышли выдающиеся представители болгарской письменности, просвещения и культуры.

* * *

Перед выступлением в новый поход я еще раз побывал в Зографском соборе на ранней литургии. После чего, сделав несколько фотографических снимков, простился с гостеприимными хозяевами и двинулся в путь к морю. Иноки Зографа предупредительно снабдили меня своими мулами и проводником, оказавшимся мне во многом полезным знанием подробностей зографской жизни, о которой информировал меня в интересном рассказе по пути.

Мы направлялись теперь на западный склон Святой Горы, так как я поставил себе целью попытаться в дальнейшем пройти на юг уже берегом моря. И это путешествие оказалось одним из самых приятных, я даже не могу в точности припомнить, сколько времени прошло между моим отъездом из Зографа и прибытием к началу морских просторов. Дорожка к морю все время вилась между величественных дубов, яворов и других благоухавших деревьев. А спустя какой-нибудь час уже значительно поредел их зеленый коридор, обнаруживая прямо перед нами голубую и искрившуюся морскую гладь. И тотчас же за моей спиной послышался голос проводника, весело указывавшего рукой на какую-то высокую постройку, видневшуюся вдали на берегу моря:

– А вот и пирг зографской арсаны, живут там наши братья! Зографская арсана представляет собой нечто вроде портового склада на пристани для разгрузки и хранения различных продуктов, приходящих на судах для монастыря. Отсюда же отплывают и суда, нагруженные разными афонскими грузами (лес, дрова, орехи, маслины и т. д.). На арсане обычно имеется и скромный храм.

Отдохнув немного у подножия пирга, двинулись мы в дальнейший путь вдоль берега. Широкие песчаные проталины сменялись грудами скользких камней-кругляков, в течение столетий нагромождавшихся здесь прибоями моря, что доставляло немало огорчений моему старательному и неутомимому мулу.

Он ежеминутно скользил и спотыкался, что на песчаных местах заменялось увязанием.

Но несмотря на такие неудобства путешествия вдоль самого берега, мой проводник все же предпочитал его движению по соседнему горному склону.

– Там, конечно, ехать лучше, господин! – пояснял мне добродушный болгарин. – Только не всегда доедешь вовремя той дорогой, куда нужно. Там столько горных тропинок между кустами, что легко собьют с дороги… Я давно там не ходил и позабыл дорогу. Здесь, правда, труднее, но вернее.

Я, конечно, не пытался спорить с добродушным проводником и вместе с бедным мулом решил примириться с неудобствами нашего трудного пути по грудам камней и песчаным трясинам. Вскоре, однако, все наши мытарства благополучно окончились: вдали, красиво возвышаясь на прибрежной скале, уже виднелся среди садов и цветущих рощ греческий монастырь Дохиар.

 

В древней лавре св. Афанасия

1

Солнце спускалось, когда мы, усталые, подходили к Лавре – самой древней и славной обители на Горе Афонской. Дорожка теперь вилась по склону горы, по которой тысячи лет назад, может быть, ступал великий пустынник. Подумать только: тысячу или больше лет!..

Был тихий вечер. И радостно отзывалась в душе мелодия лаврского колокольного звона, совершенно особенных и замечательно подобранных колоколов. Этот звон своей мелодичностью ласкает слух и серебристыми певучими звуками духовной радостью наполняет душу паломника.

Но вот и каменный замок Лавры. Это целая крепость. Кругом высокая стена с пятнадцатью маленькими башнями, – крепко отгородились монахи от мира! Впереди высится башня Иоанна Цимисхия, тоже четырехугольная, с зубцами. Из-за стены виднеются купола собора по стене кельи. В общем, что-то архаическое, но красивое и на всю жизнь памятное.

Предъявив свои документы вратарю, мы отдохнули 10–15 минут, пока он вернулся от епитропа и с его благословения пригласил нас в парадный архондарик. Там окружили нас вниманием и приветливостью, соблюдая добрые заветы гостеприимства из глубокой старины. Нас удобно разместили, помогли разложиться и привести себя в порядок после долгой и тяжелой дороги, затем пригласили в столовую. Туда же вскоре пришел и величавый старец-епитроп. Подали восточное угощение: варенье с холодной водой, по рюмке «ракички» – и заключили это ароматным кофе, занимая нас приветливым разговором вплоть до ужина, который накрыли в соседней комнате.

И на следующее утро, когда мы рано поднялись, то в этой же комнате пили черное кофе. А затем любезный фондаричный вывел нас на открытый балкон с чудным видом на вершину Афона и зеленеющий простор окрестностей, где среди лесов и полей виднелись беленькие келлии с виноградниками и фруктовыми садами. И с того же балкона направо открывался живописнейший вид на бескрайное море, в мертвой дали которого узкой полоской виднелись Дарданеллы.

* * *

Эта древняя Лавра, стоящая у подошвы громадного южного отрога Святой Горы, основана в половине X века, во времена греческого воеводы Никифора Фоки. А ее основателем был святой Афанасий, бывший другом этого воеводы, но ушедший на Святую Гору для строгого монашеского подвига в силу своих религиозных устремлений.

Древняя обитель эта представляет собой внутри как бы маленький городок с уличками, тротуарами, фонтанами и садиками, среди которых уходят к голубому небу остроконечные пирамиды высоких кипарисов. Особенно замечательны из них два – многовековые царственные великаны. Между этими кипарисами на восьми мраморных столбах покоится крещальня. Посреди нее – колоссальная чаша, называемая Фиал, высеченная из одного куска драгоценного мрамора.

В чаше этой освящают воду в Крещение Господне и, по обычаю Святой Горы, в первое число каждого месяца.

Главное здание Лавры – его величественный соборный храм. Его венчают три главы, а внутри он выложен блестящими плитами голубого фаянса и расписан по стенам фресками, приписываемыми монаху-художнику Феофану, ученику знаменитого Потемта, жившему на Афоне в XVI веке. В этом соборе находится и гробница святого Афанасия, на верхней плите коей лик подвижника, а около его гробницы хранится посох этого великого пустынника, с которым, по преданию, он пешком пришел на Святую Гору из Царьграда.

Проведенная с гор в алтарь живая струя воды шумом падения своего нарушала глубокую тишину храма. Тусклый свет лампад едва позволял различать очертания высоких сводов и рассеянные по ним золотые сияния многочисленных изображений святых. Все это наполняло душу покоем и обращало мысль к далекому прошлому, образ святого Афанасия представлялся душе живо и выпукло. Преобразователь Святой Горы, возбудивший в свое время ропот между отшельниками за свои постройки, должен получить хвалу и благодарность от всех поклонников ее. Именно ему, его смелости и прозорливой заботе о потомстве они обязаны тем, что видят теперь на Афоне несколько храмов и других зданий из первого христианского тысячелетия.

На земле, принадлежащей Лавре, в скитах и келлиях находится около ста восьмидесяти церквей! Против собора и крещальни – вход в древнюю и замечательную трапезу, крестообразной формы, с абсидой на одном конце и входом на другом. Она очень интересна по устройству, а особенно по живописи, тоже работы Феофана, относящейся к середине XVI века. Трапеза очень высока и освещена окнами, расположенными в верхней ее части. А во всю длину по ее стенам расположены сиденья и мраморные столы из крестообразных плит. Все стены до потолков расписаны множеством фигур, отдельно стоящих, сцен, чрезвычайно сложных и разнообразных, религиозного характера и поучительного содержания. Роспись лаврской трапезы представляется древнейшим, богатейшим и лучшим в художественном отношении памятником этого вида росписи. Вся живопись трапезы чрезвычайно интересна, но, к сожалению, она очень закопчена.

2

Афонские древности представляют собой нечто неопределенное, и причина этого заключается в тех часто неодолимых затруднениях, которые все исследователи встречали на Афоне. В обителях, особенно богатых и древних, две ризницы: одна обиходная, чаще всего в алтаре самой церкви, и старая, где хранятся древности и все драгоценности. И сами монахи – за исключением немногих в обители, бывших у власти, – не знают, какого рода древности имеются в их обители. Тот подбор предметов древности и редкости, который показывается ученым и исследователям (и редким высоким паломникам), не представляет еще все замечательное. Скрываемые от взоров посторонних афонские ризницы сохраняют еще более драгоценные памятники.

Но и среди предоставляемых обозрению паломников имеются предметы замечательные в историческом и художественном отношении. К числу таковых нужно отнести древохранительницу, которая является вкладом императора Никифора Фоки. Запрестольный крест в соборе Лавры из листового серебра, набранный камнями: изумрудами, сапфирами и бирюзой. Он принадлежит к древнейшим памятникам Афона, не позднее X–XI столетия.

Между окладами напрестольных Евангелий на Афоне первое место занимает находящийся в Лавре замечательный оклад Евангелия письма XVI века, на пергаменте, с четырьмя изображениями евангелистов. В алтаре собора Лавры можно видеть и замечательный энколпион митрополита Геннадия из Серр, известного строителя лаврской трапезы. Фигуры превосходно вырезаны, отличаются хорошим рисунком и всеми признаками искусства X–XII веков. Очевидно, этот медальон, как драгоценную панагию, сделал для себя митрополит, а затем пожертвовал на образ. Славится лаврская ризница и богатейшим складом дорогих тканей и парчи, древних церковных облачений, вышивок и проч. Здесь имеются замечательно вышитые орари, епитрахили, саккосы и воздухи, пышные митры, художественные плащаницы и много другого. Еще во время моего предыдущего посещения Лавры Св. Афанасия я познакомился с ее достойнейшим библиотекарем, серьезным и образованным монахом, которого и поспешил разыскать на третий день своего пребывания в древней Лавре, дабы не упустить случая еще раз посетить замечательное книгохранилище. Неизменно любезный и ласковый, без особых формальностей и проволочки он немедленно дал мне на просмотр интересовавшие меня рукописи – конечно, для работы в самой библиотеке. А эта библиотека действительно представляет громадную ценность для ученых-историков и богословов всех стран, независимо от их вероисповеданий. Это поистине роскошная трапеза ума. Достаточно упомянуть, что в лаврской библиотеке сохраняется несколько сот древних рукописей, в числе коих находится больше шестидесяти рукописных Евангелий на разных языках, причем некоторые из них относятся к IV веку! Эти пожелтевшие пергаменты – то испещренные большими, строго выведенными письменами, то исписанные мелкой бисерной скорописью – свидетельствовали об одном и том же чудеснейшем событии мира, озарившем лучезарным светом Божественной Истины все последовавшие человеческие поколения.

В этой библиотеке и весьма интересная драгоценность – Диоскоридова «Ботаника» X века, достойная соперница «Географии» Птоломея библиотеки Ватопедского монастыря. В этой «Ботанике» почти все растения замечательно изображены в красках. Тут же имеется и остаток древности – послание апостола Павла к коринфянам, шедевр IV века! Сохранилась здесь и часть драгоценнейших хрисовулов (царские грамоты) с интересными печатями.

3

Темнело. Теплая, ласковая ночь, тихо обнимая своей черной пеленой все, что ни встречалось у нее на пути, неслышно надвигалась от моря на древнюю Лавру.

Был канун осеннего праздника. Дальние и ближние обители уже тонули в ночных сумерках среди густой зелени, которая сплошь одевала дикие крутые склоны лаврского берега.

А в потемневших лесных зарослях совсем близко – чуть не у самых стен древней лаврской арсаны – мелодично звучали колокольчики пасущихся стад. Но вверху, на горе, где стоял старинный лаврский собор во имя Пресвятой Богородицы, тесно сгрудились древние строения, которые соединялись многочисленными переходами и были обнесены толстыми стенами. На колокольне медленно погасли последние отблески короткой осенней зари, и в эти мгновения вся древняя Лавра стояла озаренная тихим, готовым померкнуть отраженным светом.

По тесному монастырскому двору расхаживали богомольцы и афонские сиромахи. И в гулкий шум шагов по каменным плитам, в тихий шелест одежд и осторожный говор через открытые окна собора вливались разрозненные, бессвязные отрывки всенощного песнопения. Суровый греческий напев, оставляя под тяжелыми сводами всю свою строгость, прилетал сюда, под открытое небо, тихим и гармоничным.

Всюду здесь чувствовалось предпраздничное благоговейное настроение. И казалось, вся древняя Лавра жила теперь напряженно особой, чуждой для остального мира жизнью. Богатая верой давно умерших поколений, она ревниво берегла в своих стенах верующих, пришедших почтить память великого святого. И, обвеянная молитвенными звуками, она встречала надвигавшуюся ночную темноту строгая, высокая, в своей вековой святости недоступная призрачному и мимолетному очарованию этого тихого угасающего дня.

А осенняя ночь медленно ползла снизу вверх. Все ближе, все теснее сжимала она в своих крепких объятиях и далекие берега засыпающего моря и цепи прибрежных холмов горной стороны, строения и деревья, лаврские церкви и башни и все, что так резко, так непохоже и чуждо было друг другу еще так недавно при ясном дневном свете.

Исчезали, сливались со тьмою монастырские стены. А над ними по-своему тихо уже шептались очнувшиеся от дневного забытья деревья, протягивая свои развесистые длинные ветви. Монастырские сады тесно сплетались в ночной тьме с пышной лесной зарослью, искони покрывавшей прибрежные склоны, выступы и кручи. И если под черным покровом ночи обесцвечивалась веселая нарядная одежда земли, то на смену ярким цветам и причудливым обликам дня просыпались радостные, также неисчерпаемо-разнообразные благоухания и песни ночи… А на потемневшем небесном своде загоралась – как всегда, блестящая, загадочная, еще не понятая никем на земле – картина вечности, сотканная из бесчисленных звезд.

В природе начиналась своя торжественная многозвучная всенощная, полная творческого вдохновения и молитвенного восторга. И вдруг, в эту нежную музыку южной ночи ворвались, брошенные невидимой рукой с лаврской колокольни, многогласные звуки благовеста: долгая монастырская служба закончилась. Толпа монахов и богомольцев, расплываясь во все стороны, наполнила собой дорожки и вы ходы Лавры. Верующие шли на ночлег усталые, но растроганные и умиленные, бережно унося с собой настроение сладостного забытья. Рождалось оно в чутких сердцах искренней молитвой в этом святом месте, где развилась и окрепла когда-то вера их предков.

И куда ни шли верующие, всюду – за ними и впереди их – несся торжественный праздничный благовест. Гулкие металлические звуки без жалости вытесняли и гнали далеко прочь от лаврских святынь вкрадчивые голоса суетного мира. И святая древняя Лавра, словно очнувшись от объявшего ее очарования, – вся каждым камнем своего помоста, всеми своими могильными плитами и седыми стенами, башнями и церквами – зазвучала в ответ, гулко отражая привычные звуки своих колоколов и посылая их в теплый и чуткий воздух неспящей осенней ночи.

И до самого моря неслись они, властные, благовествуя и призывая к молитве. И там бесследно погасали, уже обессиленные, уже побежденные ласковыми чарами южной ночи…

Но вот звон смолк. Так же резко и неожиданно, как и начался. И, как всегда после сильного шума, наступила чуткая, жадная до звуков, растревоженная тишина. Отовсюду неудержимо хлынули странные, неуловимые и обманчивые голоса ночи.

Ночь совсем спустилась над древней Лаврой.

Еще теснее сомкнулись потемневшие и обезлюдевшие каменные великаны. Разошлись по своим келиям монахи и утихли многочисленные гости.

* * *

Прошло несколько недель. Утомленный продолжавшимся целыми днями осмотром громадной Лавры и ее замечательных святынь и древностей, я крепко заснул в отведенной комнате. Но на этот раз рано утром разбудил меня мой верный спутник, иеродиакон отец Афанасий, настаивавший на продолжении нашего паломничества.

– Нужно торопиться поскорее попасть в Крестовскую келлию: там бдение по случаю храмового праздника, – сообщил мой заботливый спутник. – А дорога к келлии не везде легкая.

И, покорный указаниям отца Афанасия, я спустя очень недолгое время уже был за лаврскими вратами, где нас поджидали покорные наши мулашки.

 

Плененный колокол

Не будучи в силах дождаться конца афонского всенощного бдения, длившегося уже несколько часов, я вышел на широкую террасу, чтобы немного освежиться. Да, только на Святой Горе Афонской можно вполне познать всю утомительность и вместе с тем всю прелесть подобных богослужений; утомляя тело, они укрепляют дух и наполняют все существо чувством и настроениями, дотоле совершенно неведомыми в обстановке суетного мира.

И вот, в своей на этот раз телесной немощи еще задолго до начала Великого славословия я покинул полутемный храм, оставляя позади себя мерцание свечей и строгие лики святых на закоптелых иконах и неподвижные черные фигуры иноков, казавшиеся тоже существами нездешними, как и святые на иконах.

На террасе было тихо, лунно и пахло какими-то южными цветами, наполнявшими своим дыханием ночную полутьму. Внизу, под этой старенькой и обширной террасой меланхолично темнели стройные кипарисы и чуть слышно шелестели своими могучими ветвями каштаны, только что сбросившие с себя весенний убор. А за ними – все серебряное, искрящееся, кое-где чуть тронутое огоньками и полное невыразимого величия – расстилалось море, окаймленное с двух сторон высокими и темными громадами берегов. Но не были безжизненны эти берега, и, находясь от них на расстоянии нескольких километров, я все же улавливал среди их угрюмой тьмы признаки человеческой жизни. Этими признаками были мерцающие огни отдельных пустыннических келлий и каливок, разбросанных среди гор и лесных кущ, слегка подернутых туманами. Эти отшельнические огни то зажигались, то гасли – и никто не мог бы установить их число, настолько оно было изменчиво и неуловимо. А совсем далеко впереди ярко и неугасимо горел своими светочами огромный русский скит Св. Андрея, величественно охраняя покой разбросавшейся под ним «Лавры келлий» – Кареи.

Упоенный окружавшей меня красотой и величием, я переживал незабываемые минуты, почти реально ощущая, как благодатная тишина, царившая вокруг, вливалась в душу и наполняла ее восторгом. И вдруг эта тишина нарушилась… Где-то внизу, за неподвижными силуэтами кипарисов и каштанов, внезапно раздался удар колокола. Удар настолько гулкий и мощный, что порожденный им звук сразу наполнил собой всю окрестность и заставил на время забыть о ее безмятежном покое и красоте.

Колокол, породивший этот звук, был, несомненно, настоящим богатырем, подлинным великаном и близким русскому сердцу по воспоминаниям ушедших лет. Ухнув в первый раз, он вслед за первым ударом послал в пространство второй, потом третий. А затем все последующие удары стали сливаться в одну мелодию чудесной колокольной музыки. Рождаясь где-то очень далеко внизу, эта музыка, тотчас же нарастая, невидимыми волнами возносилась вверх, разливаясь по всей Святой Горе, и затем постепенно и тихо таяла в просторах Эгейского моря.

Очарование, меня окружавшее, увеличилось вдвое. Теперь я слышал не только едва уловимое монашеское пение, доносившееся из полутемного храма. С ним теперь чудесно соединялась и эта новая, могуче-прекрасная мелодия, порожденная металлом невидимого колокола-гиганта, напомнившего мне о иных колоколах на далекой и милой, великой и многострадальной родине. «Это русский колокол! – подумал я неожиданно. – Только там, у нас в России, умели лить таких подлинных глашатаев величия Божьего… И как отливали их! Годами собирались, „Ныне силы небесные“ пели, в то время как плавили металл, серебряные рубли дождем летели в огненную массу… Не может быть, чтобы и этот великан был отлит где-либо в иных местах, кроме российских просторов».

Такие мысли проносились в моей голове, а чудесный колокол все гудел и гудел за синей далью, наполняя мою душу радостью.

– Вот как его услышу, так и защемит сердце!.. И не перестанет болеть, пока не затихнет колокол… Да и не у одного меня болит сердце – все наши иноки одинаково страдают и плачут, как только раздается его звон: ведь это наш пленник взывает из темницы, наш русский звон призывает на помощь!

Эти слова, прозвучавшие где-то совсем близко от меня, были резкими и твердыми, и я невольно вздрогнул от неожиданности, услышав их. До этого момента я был уверен, что нахожусь один на террасе, и теперь был несколько озадачен появлением там же какого-то незнакомца. Я осмотрелся и увидел высокую и темную фигуру инока, по-видимому, вышедшего из храма вслед за мной. Монах стоял, прислонившись к перилам, и смотрел вдаль, в ту сторону, где рождались чудесные колокольные звуки.

– Да… звонит, звонит наш колокол, наш горемычный пленник! – опять сказал высокий монах. – Взывает… А мы бессильны, немощны, чтобы выручить его из неволи. Наказаны Господом за наши грехи!.. Только и осталось нам, что слушать его печальный зов из-за чужих стен, а после скорбеть и плакать о потере.

– Простите, батюшка, – решил я, наконец, задать вопрос скорбевшему иноку. – Я не понимаю, о каком пленнике вы говорите и что это за колокол?

– Ах, господин, простите меня грешного!.. В темноте-то я и не разглядел, что вы из наших гостей будете. Значит, недавно на Святой Горе пребываете? А из каких мест России будете?

Я поспешил удовлетворить любознательность моего собеседника, который так и встрепенулся при моих словах.

– Так мы же земляки! Вот радость-то! Ведь я и сам из тех краев. Земляки мы, значит, с вами. Только уж давно покинул я страну нашу. Ой, как давно! Ушел в иночество еще до Японской войны и с тех пор уже так и не отлучался от нашего святого места.

Обменявшись со старым монахом еще несколькими фразами о предметах внешних, я все же поспешил возвратиться к главной теме нашего разговора, завязавшей и наше неожиданное знакомство.

– Да, касательно колокола, мы и позабыли! – спохватился старый инок. – Как же, как же, таких дел нельзя забывать, дорогой землячок, нельзя! – И он обстоятельно начал рассказывать всю так его волновавшую историю, в то время как причина его волнения по-прежнему гудела над ночным афонским простором.

– Еще много лет тому назад было положено начало этой обиде. Случаются несогласия и распри, конечно, и в нашей монашеской среде. Враг-то человеческий еще ехиднее расставляет свои сети. Вот и уловил он нас однажды: нас, то есть насельников этой русской келлии и монахов-греков того монастыря, на земле которого наша келлия воздвигнута. Разговор за разговором, хозяйственный спор за спором – и чем дальше, тем больше и серьезнее. Пошли неприятности, жалобы друг на друга, резкие и ненужные слова при встречах – и очутились мы с греками на положении чуть не настоящей войны. Тяжело это было братии монашеской, но оставить дело так, как грекам хотелось, все же нельзя было: пришлось бы поступиться достоянием и правами обители, а это грозило уничтожением ее. И вот, проходили годы в неурядицах и спорах с греками. И преставился Господу Богу наш старец, неуклонно боровшийся за права обители в течение долгих лет. И как раз случилось так, что в это же время пришел к нам из России громадный и чудный колокол – пожертвование благодетелей, постаравшихся для нашей келлии. Приплыл колокол на пароходе с русскими поклонниками из Одессы. И вдруг очутились около него наши спорщики… „Не получите колокола! – заявили они. – Колокол этот пойдет прямо в наш монастырь за ваши долги“. И забрали они колокол в плен, а мы с плачем и рыданием так и вернулись в свою обитель без благодетельного дара из России.

У моего бедного собеседника теперь уже чуть ли не после каждого слова прерывался голос при рассказе: настолько глубоко переживал он снова их общее монашеское горе.

– Вам, мирским людям, быть может, даже и диковинно слышать о том, что мы, иноки, так горюем из-за такого случая, как этот колокольный звон. Но здесь и наша-то жизнь совсем особенная… И чуем мы, что здесь свалилась на нас незаслуженная и тяжкая неправда – и вот скорбим безутешно. Ведь наш родной благодатный русский колокол у нас пленили… И как же не скорбеть-то нам?.. Э, где там! – махнул рукой инок. – Подошла после этого великая война, а за ней и страшная российская смута, прекратившая заступничество великой России. И пошло еще хуже для нас на Афоне. Для нас, русских насельников, конечно. А сила солому ломит, дорогой земляк… Ох, как ломит! Ну и кончилось тем, что теперешний наш старец, спасая беззащитную обитель, попросту решил сказать грекам примирительно: «Да простит вас Господь наш, братие, за все прежние обиды, и будем жить так, как говорит Слово Божие, в мире и согласии. И в знак этого, братие, держите наш колокол, плененный вами, и владейте им!..» Вот так и кончилось все.

Монах перевел дух, нервно поправил на голове клобук и закончил уже совсем тихо:

– Горько, горько мы все плакали, когда утверждался наш великан на греческой колокольне. Были и мы там, даже сами помогали грекам. Правда, после этого всякие раздоры с ними кончились, мир и согласие восстановились между нашей келлией и их монастырем. Но сердцам нашим все же осталась от колокола в наследство скорбь большая. Как зазвонит, как загудит он в их монастыре, так и наполняются наши сердца печалью безысходной. А бывает, что и плачут многие наши братья. Все еще не в силах мы перебороть нашей человеческой немощи, слушая эти родные звуки. Ведь наш это, наш русский колокол плачет в неволе – и как же не скорбеть русскому сердцу?.. Бывает, что наш старец и выговаривает нам, напоминает о бренности всего мирского, о пренебрежении инока к горестям земли. Но и он, порой, сам задумывается при том же скорбном звоне, ведь и старец наш сам костромской, из-под Кинешмы… Ах, Россия, мать наша родная!

При этих словах инока я заметил, как он сначала поднял руку для крестного знамени, а затем задержал на полпути для того, чтобы утереть набежавшую слезу… Я молчал, в свою очередь, до глубины души проникнутый настроением моего собеседника.

– Ну, а теперь, дорогой землячок, скажите, каково у нас там… на родине? – снова заговорил монах уже несколько более спокойным тоном. – Что вы слышали за последнее время в «мире» о нашей матери-родине?.. Долго ли еще терпеть русскому народу его крестные муки?.. Конечно, все в руках Божьих, и пути Господни неисповедимы. Но как рассуждают мирские-то люди?

Я, как мог, отвечал на его вопросы, успокоительно говоря о том, что было одинаково дорого для нас обоих: о далекой родине, о ее невзгодах и грядущем светлом дне ее воскресения. И так ведя нашу беседу, мы простояли на монастырской террасе так долго, что при наступившем прощании нашем давно уже не было слышно ни монашеского пения из опустевшего храма, ни чудесной мелодии плененного колокола-великана, имеющего историю, столь волнующую русское сердце. Он умолк во время нашего оживленного разговора для того, чтобы в положенный час снова огласить афонский простор.

 

Паломничество в Подафонье

Время летело незаметно, и приближался отъезд с Афона. Мне же очень хотелось побывать еще раз у своих друзей в Крестовской келлии. И вот представился для этого неожиданный случай: в Андреевском скиту я познакомился с двумя приезжими иностранцами, которые пригласили меня объехать на моторной лодке восточный и южный берег Афона. Выехали мы на заре из греческого монастыря Пандократора, побывали в Ивере и, спасаясь от сильной фортуны (ветер), на ночевку свернули в Лавру Св. Афанасия, где встретили симпатичного англичанина, родившегося в… Петербурге. Вечер провели оживленно в сборной компании перезнакомившихся паломников и долго засиделись в фондаричной (для гостей) столовой. А поутру обходили вместе святыни и древности этой замечательной Лавры.

Тем временем ветер несколько стих. И хотя море еще кипело, мои спутники все же решили обогнуть южную оконечность Афона; но они сильно пострадали за свою самоуверенность: всех их очень укачало. Я же решил в полном одиночестве двинуться в направлении Кавсокаливии-Кирасии, чтобы, навестив отшельников, направить дальше свой путь на Крестовскую келлию. И я отправился из Лавры в этот тяжелый путь.

В расстоянии одного-полутора часа ходу от Лавры Св. Афанасия, на открытой, но пустынной местности, находится молдавский скит. А недалеко от него – пещера святого Афанасия, в которой он любил уединяться после монастырских трудов и отдыхать в безмолвии и тишине. В этой пещере устроены две крошечные церковки – в честь Богоматери и святого Николая чудотворца. По пути от Лавры к скиту на возвышенности обнаженного склона горы находится пещера преподобного Петра, первого афонского пустынножителя. В этой пещере в 681 году поселился святой Петр Афонский, и здесь же после многолетних подвигов он мирно почил в 734 году. В расстоянии двух километров от этой пещеры на отвесной скале находится пещера преподобного Нила. На этом же месте высадился на Афон святой Петр Афонский. Отвесная высота скалы доходит почти до 125–130 метров, и в XVII веке именно в этой пещере преподобный Нил подвизался до смерти своей и здесь же был погребен.

Недалеко от этой пещеры находится келлия с церковью Успения Божией Матери, известная под названием «Келлии Св. Нила», так как и сама пещера к ней принадлежит. В этой келлии при моем тогда посещении жило несколько иноков, занимавшихся выделкой регального масла, которое добывается из особо растущей на Афоне травы.

Отсюда до Кавсокаливского скита около пяти километров, полтора часа ходу. Путь этот очень живописен, но и очень труден. Солнце уже совсем спускалось, когда я, совершенно утомленный и разбитый, подходил только к начальной цели своего путешествия – к местности, называемой здесь Кавсокаливия. Дорожка вилась по лесистому склону горы, и в полном безмолвии этого пустынного края до меня доносился откуда-то снизу один лишь благодатный звон соборного колокола.

На землю уже спустился тихий и теплый вечер поздней весны, когда я, наконец, добрался до самого скита, где меня приняли с полным радушием. Но утомление мое было так велико, что и на другой день я не в силах был покинуть этот скит. Я не жалел, так как это именно обстоятельство дало мне благоприятную возможность подробнее осмотреть замечательный скит и ознакомиться с бытом насельников, отличавшихся высшим подвижничеством.

Кавсокаливский скит основан в XIV веке преподобным Максимом Кавсокаливитом и расположен на прибрежной скале самой южной части Подафонья. Преподобный Максим вел кочующую жизнь: чтобы не привязываться ни к чему земному, он переселялся из келльи в келлию (устрояемых им вроде шалашей), и оставляемые им кельи он сжигал, почему и прозван Кавсокаливитом, что значит «сжигатель шалашей».

Сначала он подвизался в Лавре, а затем удалился в глубокую пустынь, в которой и спасался четырнадцать лет, переходя с одного места на другое. Наконец, по убеждению Григория Синаита он избрал постоянным местом жительства пустынную пещеру, в которой и скончался в возрасте девяноста пяти лет.

В ските, основанном преподобным Максимом, подвизались мужи высокой духовной жизни. А особого благоустройства этот скит достиг в начале XVIII столетия при преподобном Акакие. Он состоял из сорока самостоятельных келлий, из которых до двадцати пяти – с малыми домовыми церквами. В этих отдельных келлиях проживали иноки-подвижники, число которых бывало иногда больше двухсот. До великой войны они являлись представителями нескольких православных народов: греки, русские, сербы, болгары, румыны, но теперь остались почти одни греки. По скитскому уставу они выполняют церковное правило в келлиях, а в соборный храм сходятся только по субботам, воскресным и праздничным дням.

От Кавсокаливского скита в расстоянии двух часов хода при подошве вершины Афона находится русская пустынная келлия Св. Георгия (Кираши), куда я первоначально и решил направиться, чтобы повидаться с друзьями-монахами, передохнуть и уже оттуда направить свой путь на лодке в скит Св. Анны. Вечером прибыл с проводником тот симпатичный англичанин, с которым я познакомился в Лавре. И он настойчиво стал меня убеждать на рассвете следующего дня на лодке отправиться в скит Св. Анны, вернуться на ночлег в Кирашанскую келлию, чтобы затем разойтись: он – на вершину Афона, а я – на Крестовскую келлию. Скита Св. Анны я еще не видал, поэтому быстро согласился несколько изменить и удлинить свое паломничество по Подафонью. И мы рано улеглись, чтобы на заре двинуться в путь.

Восток едва начинал румяниться, когда мы вышли из Кавсокаливии, чтобы спуститься к морю. Плывшие над вершиной Афона облачка еще не освещались и словно стадо барашков разбрелись по светло-изумрудному небу пробуждающегося утра. Обрызганная обильной росой трава наполняла воздух свежим, здоровым запахом горных растений, но густые заросли еще дремали, покоясь в легком предрассветном паре. А далеко на северо-западе синела темная плоскость, по которой тянулась чуть заметная полоска поселений, утопавшая в безбрежной небесной синеве.

Моторная лодка нас уже ждала, и мы тронулись в путь, огибая Карулю, с тем чтобы вскоре сойти на берег у скита Св. Анны. Самый скит этот высится на отвесном и диком отроге оконечности Афонского Горы, среди громадных нависших утесов, недалеко от крутого морского берега.

Скит Св. Анны – самый древний из всех афонских скитов. Он основан в X веке, почти одновременно с Лаврой Св. Афанасия, но только под другим названием. Но уже вскоре после основания своего по причине нападения на него морских разбойников он опустел и только в XVII веке возобновлен Константинопольским Патриархом Дионисием. После великой войны число иноков значительно уменьшилось. А оставшиеся по-прежнему живут во многих самостоятельных келлиях, которые рассеяны по горам и холмам в окрестностях соборного скитского храма, построенного в 1680 году в честь святой Анны.

Скит этот почитается первостепенным на Афоне в аскетическом отношении. Сюда удалялись на безмолвие самые стойкие и закаленные в монашеском подвиге. Знаменитые пастыри подвизались в этом скиту, и многие отшельники выходили из него настоятелями в разные обители.

Жаркий и ясный день клонился к закату, когда мы на обратном пути из скита Св. Анны, приближались к Керасии. Чистое небо на западе уже бледнело, а от оврагов подымались и мягко струились в застывшем воздухе волны вечерней прохлады. Заночевали мы в родной и гостеприимной Кирашанской келлии, решив на заре продолжить наш путь: англичанин – на вершину Афона, а я – на дальнюю Крестовскую келлию. Но ранним утром полил дождь и засверкала молния: пришлось задержаться в Кирашах.

* * *

Я люблю все русские пустынные келлии на Святой Горе и чувствую себя в каждой из них – среди простых и неискушенных насельников их, – как среди давних, испытанных друзей. И принимают келлиоты гостей с особым радушием и трогательной заботливостью. Поэтому и чувствую себя среди них всегда как-то особенно радостно и покойно. Так хорошо мне было всегда во всех русских келлиях, но все же должен признаться, что особенно радость и покой наполняли мою душу, когда я находился в келлии Воздвижения Креста Господня, где живописная природа и чарующие виды как бы сливаются с симпатичным характером и укладом жизни ее обитателей.

А виды отсюда открываются поистине восхитительные! Глянешь направо – чудный вид на вершину Афона и зеленеющий простор окрестностей, где среди лесов и полей виднеются белые келлии с виноградниками и фруктовыми садами; посмотришь налево – по склонам, утопая в зелени, разбросались многочисленные обители. А еще дальше – Карея и блестят величественные купола Свято-Андреевского скита; прямо – широчайший вид на лазурное море с затуманенной далью и узкой полоской Дарданелл.

Эти виды ласкают и развлекают взор, навевая покой в истомленную душу.

 

Восхождение на вершину Афона

«Кто не был на пике Святой Горы, тот как бы не был на Афоне, хотя бы и исходил вдоль и поперек весь полуостров. Нужно потерпеть, помучиться и на вершину взойти непременно», – так обыкновенно говорят посетители древнего монашеского царства. И, говоря это, порой выбиваются из сил, но все же достигают желанной цели. Так и я решил совершить восхождение на пик Святой Горы, находясь у подножия ее – в келлии Св. Георгия.

Меня разбудили на рассвете. И как ни трудно было мне подниматься после уже пережитой накануне паломнической страды, все же пришлось собрать весь запас своей воли и приготовиться к памятному на всю жизнь восхождению. Заботливый старец келлии заготовил для меня и проводника скромный завтрак, а у ворот обители уже стояли в полном снаряжении наши флегматично-покорные мулашки, снова готовые выполнить свои тяжелые обязанности.

День обещал быть прекрасным: ни одного облачка не было видно на безмятежно-голубом небе. Необъятной казалась и широта открывавшегося перед нашими взорами горизонта, когда мы вышли за ограду гостеприимной обители и стали взбираться на мулашек.

– В такое время лучше всего подниматься, – заметил спокойный проводник. – И дышится легче, и не жарко. Пока начнет припекать солнышко, будем уже высоко. К тому же и на виды можно полюбоваться вдоволь… Чистота воздуха-то какая!

И мы двинулись. Но начало нашего путешествия тотчас же дало себя знать: тропинка, по которой нам пришлось делать свои первые шаги, была чрезвычайно ухабистой, порой пробегавшей около самых обрывов, так что даже мулашки, непрестанно оступаясь, инстинктивно прижимались к выступам скал. Что же касается видов на синевшее далеко внизу море и окрестности, то они, действительно, становились все чудеснее; даже обрывы и пропасти – готовые бесследно поглотить напуганного паломника – казались неописуемо прекрасными и ласкали восхищенный взор.

Долго не наступал час желанной остановки для отдыха в тяжелом восхождении на святогорские крутизны. Но вот, наконец, удостоились мы этого блаженства – достигли келлии Пресвятой Богородицы.

– Подумать только, ведь здесь отдыхала Сама Пречистая! – сказал монах, наш проводник.

И когда до моего слуха долетели эти простые слова, я почувствовал, какая глубокая вера в них заключалась. Несомненно, что человек, произнесший эти слова, ушедший от мира в афонское монашество, непоколебимо верил в чудесную легенду о восхождении на вершину Святой Горы Той, Чье Имя славит весь христианский мир. И вслед за монахом я и сам уже верил в предание и представлял себе картину отдыха Богоматери на заветном месте вершины горы. Вероятно, и тогда, без малого две тысячи лет тому назад, здесь было так же, как и в наше время: так же зеленели покрытые дремучим лесом склоны гор, так же сверкало всеми цветами радуги южное море, и такими же угрюмыми стояли гигантские скалы над бездонными пропастями, клубившимися синим туманом. И, подобно нам, созерцала тогда эти красоты афонской природы Она – тишайшая и чистейшая женщина мира, пожелавшая освятить Своим присутствием будущую твердыню вдохновенных исповедников учения Того, Кого Она столь непостижимо и чудесно родила на свет…

И когда я думал об этом, мне представлялась группа восходивших тогда на гору иных путников, одетых в хитоны и туники и окружавших прекрасную женщину с лицом, сиявшим неземным светом и присевшую на придорожный камень для отдыха…

Келлия, где наконец остановились и мы, представляла прелестный оазис среди безлюдных горных склонов. Эта обитель окружена каменной оградой, около которой тянутся вверх несколько больших сосен – последние представители местной горной флоры, постепенно исчезающей по мере приближения к пику горы. Далее за этой келлией растительность уже совсем исчезает, и начинаются совершенно голые скалы, движение по коим становится все труднее.

Крутизна по мере нашего движения вверх все увеличивалась. Порой нам приходилось буквально висеть над такими стремнинами, что и теперь вспоминаю со страхом. Но, несмотря на все трудности, наше движение не останавливалось. «Что же делать, здесь так все проходят! – ободрительно сказал инок. – А сколько верующих христиан прошло по этим местам, и не перечесть. И ничего, Господь хранит путников».

И эти простые слова ободряли, отгоняя мрачные мысли. Хотелось только идти вперед, чтобы поскорее достичь желанной цели, дабы воистину приобщиться к высокому званию «афонского паломника», ступившего на самое святое место Афонской Горы. Но до него еще было не близко, и синевшие повсюду отвесы скал становились все страшнее. Порой их грозные массивы прямо свисали над головой, готовые ринуться вниз всей своей тяжестью.

– Они едва держатся… эти камни! – объяснил монах. – Оторвались во время землетрясения, как говорят, да и задержались на время. А придет час, встряхнет их что-либо или своя тяжесть под конец оттянет – упадут обязательно. Чай, вчера слышали, как падали эти камни, когда мы шли лесом. Ох, беда, когда такая гора летит к морю: ничего не оставляет после себя на дороге, часто вековые сосны выворачивает с корнем. А вот наши отцы-пустынники все же живут здесь и спасаются!..

Проводник был прав: дикость природы Святой Горы не останавливает келлиотов и пустынников от подвижничества в ее самых страшных местах. И проходя последними, я не раз замечал их уединенные келийки, белевшие среди дремучего леса или на фоне синих скал. Ни деревьев, ни кустика, одна голая поверхность горы – таков последний и самый трудный переход при восхождении к вершине Афона. Двигаться по крутизне приходилось крайне медленно, ибо ноги беспрестанно скользили и попадали на круглые камешки, рассеянные по тропинке и мешавшие прочному упору подошвы. И не только для нас, двуногих и непривычных путешественников, был труден этот памятный подъем: изнемогали от него и наши верные мулашки, которых пришлось оставить далеко внизу, тотчас же по выходе из келлии Пресвятой Богородицы.

Между тем по мере нашего приближения к вершине кругом становилось все холоднее. По совету проводника-монаха мы сделали краткую остановку, чтобы надеть шерстяные куртки, без которых не рекомендуется совершать восхождение даже в жаркое время лета. От келлии Пресвятой Богородицы до вершины всего движения около полутора часа, но именно эта последняя часть пути – самая тяжелая во всех отношениях. За четверть часа до вершины гора делается настолько покатой, что приходится карабкаться по ней при помощи не только ног, но и рук, в то время как за спиной все время остается пропасть. Но стоило только поднять голову и взглянуть вверх перед собой, так все мрачные и тревожные мысли о катастрофе мгновенно исчезали: конец страдного пути паломника уже был ясно виден. Это была маленькая церковка, венчающая собой пик знаменитой Афонской Горы. И глядя на этот редчайший по своему местоположению храм, я почувствовал прилив новых сил для преодоления последних трудностей подъема и стал ползти вверх с удвоенной энергией.

Наконец заветная цель была достигнута – моя нога ступила на самое темя Афона, на самое высокое место этого чудесного края. А представляло собой это место заостренную, неправильной формы мраморную скалу с небольшой площадкой, посреди которой возвышался храм в честь Преображения Господня, длиной не более десяти метров. Первой бросившейся мне в глаза особенностью этой святыни являлось отсутствие креста на куполе, причину чего не замедлил мне сообщить мой проводник.

– Кресты не могут здесь долго стоять на храме! – объяснил он. – Они постоянно ломаются проносящимися здесь бурями и страшными ударами молнии, от которых нет спасения и ничему живому. Потому здесь никто и не живет при церкви. Но усердные иноки все же стекаются сюда со всей горы для богослужений, особенно много народу бывает здесь 6 (19) августа в день Христова праздника.

Знаменитый Гумбольдт полагает, что Святая Гора по перпендикуляру к уровню моря имеет 2065 метров; простые же русские монахи, руководясь, вероятно, одним глазомером, определяют ее высоту в три версты. Во всяком случае гора эта удивительная во всех отношениях; бесподобен и вид, открывающийся со святогорского пика. И старые монахи мне говорили, что отсюда в ясные дни и при склоне солнца к западу можно видеть далекие острова, которые при мне тонули в голубом тумане. Но острова архипелага все были видны. И я без пояснений определял острова Самофраки и Имброс, Тассо и Лемнос, столь любимый Вулканом, где ковали его циклопы заветные брони для витязей Ахилла и Энея; различал берега мифологической Трои и любовался величественным видом Олимпа, красовавшимся над Салоникским заливом своей прекрасной шапкой, покрытой вечным снегом.

Виднелись вдали увенчанные сверкающими снегами синие горы Македонии, являвшиеся по своему угрюмому облику полнейшей противоположностью привлекательной цепи Афонского хребта, ниспадавшей к перешейку в живописных волнах расцветающей зелени. Поразительное, незабываемое зрелище; единственная в своем роде картина! И как занимательно теперь было с этой высоты смотреть на все другие афонские возвышенности и горы, столь внушительные при наблюдении их с моря, лежавшего где-то в глубине бездны. А отсюда все эти великаны казались нам не более как холмиками или плоскими пригорками, слегка покрытыми зеленью (вековой лес!), яркость которой скрывалась под сероватыми клубами облаков, равнодушно проплывавших у нас под ногами.

– А вот и обители наши! – указал мне монах. – Все хорошо видны отсюда. Вот они белеют: вот Руссик, Карея, Ивер, а вот и купол горит на Андреевском скиту!

С волнением внимал я простым словам монаха, указывавшего мне различные подробности чудесного вида, который развертывался у меня под ногами. Незабываемые впечатления! Я так ясно различал вдали все те прекрасные и тихие обители, которые перечислял мой спутник, и в то же время я с восторгом думал о безграничном величии того места, на какое меня занес Промысл. Афон, Афон! – думал я. – Святая Земля и Афон… Вот два слова, два образа, два видения, которыми столько веков жила православная душа, особенно душа славянина, душа русского. Ведь если припомнить и вдуматься, то вряд ли можно отыскать для истинно-православных сердец более чудесное повествование, чем повествование о той земле, которую исходил Спаситель, и о той горе, на которой в святых монастырях, скитах и келлиях в высоком подвиге смирения и послушания спасались молитвенники грешной земли.

Теперь с трудно достигаемой высоты я сам любовался всеми этими местами – местами иноческих подвигов, скудости телесной жизни и богатства духовного содержания. И я понял, каким сладостным мечтанием являлось в течение веков для многих благочестивых православных людей паломничество на Святую Гору и каким истинным счастьем было для них же труднодостижимое исполнение этих мечтаний. Я познал, что здесь, на Святой Горе, исходящий от нее невидимый свет может примирить человека с земным миром и приуготовить его к переходу в мир вечной любви и правды.

И разве не велико было значение Афона в течение веков? Весь православный мир знал, что есть на земле светильник, озаряющий, освещающий и просвещающий несчастное человечество, в особенности же православных христиан, изнемогавших под всякими бедами. И не оскудевало масло в чудесном афонском светильнике, ярко горевшем столетиями: росли монастыри, скиты и келлии, расширялось и украшалось все, что служило к славе Божьей. На Афоне собирались сокровища искусства, книжные богатства, мирового значения ценности. Из самых отдаленных стран и глухих углов посылали на Афон свою жертву и богатые, и бедные, несли свои жертвы паломники. И бесконечен был поток верующих людей, шедших к Святой Горе на поклонение. И не все из них уходили обратно – многие оставались навсегда на афонских горах, чтобы трудом и молитвой не только спасти свою душу, но и приумножить эту духовную трапезу, от которой вкушало все православие.

Так было веками. Пока Всевышнему, владеющему всеми временами и сроками, не было угодно ниспослать роду человеческому новые и тяжкие испытания. Но вот пронеслась по грешной, напоенной неправдой земле военная гроза; в смертельной схватке христиане стремились уничтожить друг друга; сильные поднялись на слабых, и казалось, померкло само солнце от кровавого тумана. А в результате неслыханной кровавой схватки народов совершилось дело бесконечно горькое для всех истинных православных христиан: православное русское царство, хранитель и поддержка дела Божьего на Святой Горе, зашаталось и рухнуло. Столп и опора восточного православия, русский народ оказался целиком в руках врагов Христовых, впал в скудость и рабство и перестал быть верным помощником оскудевающей Святой Горе.

– Тяжелые, скорбные времена настали теперь и для нас, грешных! – как бы в ответ на все эти мысли, так меня волновавшие, сказал мой проводник, терпеливо стоявший в двух шагах от меня, в то время как я любовался чудесным видом разбросанных внизу обителей.

– Вот ведь, сколько веков существовал Афон, а теперь что же с ним будет? И паломничество почти что замерло, и молодых иноческих сил не прибывает больше. Нельзя, не допускают. Теперь и работать в славянских обителях, право же, некому: одни, почитай, старцы остались. А куда уж там, старикам-то, производить теперь рубку лесов и доставлять бревна к берегу моря. И стоят, вот, афонские богатства без пользы, пока не придут сюда новые мирские хозяева. А они только того и ждут, только и ждут!

Монах с грустью поник головой, поделившись со мной этими невеселыми мыслями, по-видимому, неотступно волновавшими теперь и всех других обитателей монашеского царства.

* * *

С южной своей стороны Афонская Гора круто обрывиста и имеет под собой пропасть, кажущуюся бездонной. Но картина, открывающаяся взору при его обращении именно в эту сторону, еще очаровательней, с ее бесконечной далью голубого моря, сливающегося на горизонте с такими же небесами, плотно прикрывающими берег уже Малой Азии. Отсюда, с этой головокружительной высоты, кажется темно-голубым и весь воздух, отделяющий нас от земли и моря. И находясь на пике Святой Горы, поневоле начинаешь чувствовать себя прочно отделенным от всего земного и суетного, перешедшим еще заживо в новые, нездешние и вечные сферы.

С горьким чувством приходилось все же уже расставаться с прекраснейшим местом и думать об обратном пути с вершины горы. И я уже готов был двинуться в эту нелегкую дорогу, как вдруг увидел только что появившегося бедно одетого, истощенного монаха в порыжевшей от времени ряске и помятой скуфейке. Бедняга-инок, по-видимому, только что вскарабкался на самый пик, откуда-то издали заметив наше восхождение на него. Усталый и печальный шел этот человек мне навстречу, протянув вперед худую руку с зажатым в пальцах маленьким цветочком.

– Сиромах, старик! – пояснил мне проводник. – Продает бедняга цветочки «Слезы Матери Божьей». Вот хочет и вам предложить на память это растеньице.

Я не замедлил исполнить скромное желание бедного инока и, поспешно достав какую-то мелочь, вручил ее продавцу взамен за горный цветочек.

 

Библиотека Протата. Отъезд с Афона

На этот раз, заканчивая паломничество, я снова попал в Лавру Келлий – Карею, и, естественно, пожелал немного поработать в древнем книгохранилище Протата. Это было тем более удобно, что я проживал в нашем Андреевском скиту, и до отъезда с Афона оставалось больше недели. И я посвятил восемь приятных дней протатской библиотеке, в которой рукописи почти исключительно церковно-богословского характера. Между ними наиболее замечательными следует назвать следующие: Ветхий Завет, написанный в 1327 году, от книги Бытия до книги Паралипоменон, размера полного листа. Евангелие на пергаменте, расположенное по чтениям и считающееся очень древним (ученые относят его к X веку). Выбор евангельских чтений на пергаменте в большой лист, с изображениями евангелистов, XI века. Паремейник – в четверку на пергаменте; судя по письму, тоже очень древний, вероятнее всего XI века. Есть в этой библиотеке больше десятка славянских книг рукописных и древнепечатных. Псалтирь славянская 1558 года, написанная диаконом Исаией в 1546 году и пожертвованная в протатский собор за душу Мефодиеву; правописание в ней сербское. Между книгами есть и древний помянник протатской церкви на греческом языке, написанный на коже. Судя по первым листочкам, этот помянник относится к XII–XIII векам. Шестоднев Василия Великого – рукопись на пергаменте X века. Творения святого Григория Назианзина – рукопись на пергаменте X века. Жемчужины Златоустого – рукопись на пергаменте в большой лист, тоже X века.

Есть в этой старинной библиотеке исторически весьма ценная переписка с государями и иерархами славянских православных церквей. Но все это пересмотреть я просто не имел времени: приходил к концу мой отпуск, и без того весьма продолжительный.

* * *

Подошел последний день пребывания моего в дорогой русской обители. Распрощавшись с милыми и дорогими ее обитателями, так гостеприимно меня принимавшими, я отправился пешком на пристань Дафни; вещи отправлены были ранее на мулашках проводником. Дафни, подворье Свято-Пантелеимонова монастыря… Беседа за самоваром с добродушным и много видавшим отцом Петром. Томительное ожидание запоздавшего парохода.

Когда в полночь мы в беспорядочной сутолоке перешли из лодки и погрузились на пароход, я долго еще не покидал палубы, будучи не в силах оторвать глаз от силуэта берега и мыслей своих от воспоминаний об этом втором своем паломничестве по святогорским обителям. Но вот пароход повернул и взял направление из залива.

Стоя на палубе, я вслушивался в тишину ночи. И вдруг донесся до меня с темного берега мелодичный церковный звон. Он радостно оглашал афонский простор, а затем постепенно и тихо таял в темных водах Эгейского моря… Этот звон доносился все тише и тише, и все больше меркли огоньки в келлиях подвижников, которые по всей Святой Горе приступали к полунощнице. Но этот далекий святогорский благовест, по волнам морским дошедший до нас, такой торжественный, густой и тихий до таинственности, точно искал нас, затерянных в море и ночи… И нашел, и соединил с прославлявшими Бога на Святой Земле.