А в это время в павильоне лесничего Филипп Готье уселся возле стола, на котором лежал конверт от маркиза дез Армуаза. Лампа ярко освещала его хмурое лицо; казалось, все шло своим чередом, но душу бравого жандарма теснило некое предчувствие, которое посещает иногда даже самых здравомыслящих людей. Это было словно предвестие какого-то большого горя.

Он уже говорил раньше, что боится вскрывать письмо, доставленное мэтром Антуаном Ренодо. Неизвестность пугала бывалого вояку. Наконец, он решился и сломал печать, а затем посмотрел на сестру. Молодая женщина стояла по другую сторону стола и ждала, бледная, как лист бумаги, который ее брат держал в своих дрожащих руках.

Поручик быстро пробежал взглядом первые строки послания. Затем вскрикнул и покачнулся на стуле. Дениза хотела было броситься к нему, но брат остановил ее повелительным жестом. Филипп провел рукой по глазам и, наклонившись над письмом, полностью погрузился в чтение.

Филипп внимательно вчитывался в написанное, обдумывая каждое слово и предложение, и на лице его отражались по очереди чувства сомнения, ярости и ужаса. Дочитав письмо до конца, он вскочил с места и сделал два шага к сестре. Затем протянул ей письмо и резко спросил:

– Это правда?

Дениза опустила голову.

– Правда ли это? Правда ли? — повторял брат все громче.

Молодой женщине нечего было ответить, и это молчание оказалось красноречивее любых слов. Из бледного лицо жандарма сделалось багровым. Глаза его блеснули мрачным огнем… рука вознеслась над виновной, и из груди страдальца вырвалось одно только слово:

– Несчастная!

Дениза, безмолвная, рухнула на колени перед разъяренным братом. Но рука Филиппа медленно опустилась. Ноги его дрогнули, и, пятясь, он дошел до стула, на который тяжело опустился.

– Sacrodieux! — пробормотал он. — Я предпочел бы получить двенадцать французских пуль в грудь, чем это страдание. — И голосом, полным отчаяния, добавил: — Маркиз дез Армуаз, вы спасли мне жизнь. Я пожалел и оставил в живых вашу любовницу. Теперь мы квиты.

Наступило гробовое молчание. Дениза рыдала, тогда как ее брат рвал на себе волосы.

– Итак, этот эмигрант был твоим любовником?

– Брат, он обещал стать моим мужем!

Филипп схватил письмо со стола:

– Да, я знаю, он говорит об этом в письме, в котором сознается в своем преступлении…

Дениза подняла голову.

– Тот, кого я любила, не мог лгать, — произнесла она сквозь слезы. — К тому же кто заставлял его обещать мне вернуться? Кто принуждал сознаться?..

Последовало минутное молчание, затем Филипп проговорил, словно обращаясь сам к себе:

– Разумеется, тот, кто рисковал своей жизнью ради такого ничтожного существа, как я, не может быть клятвопреступником и негодяем… Хорошо, я верю, что маркиз дез Армуаз вернулся сюда, чтобы исправить совершенное зло… но к какому теперь средству прибегнуть, чтобы данное им обещание было исполнено?.. Он исчез, а позор остается при нас…

И в отчаянии достойный гражданин воскликнул:

– О! И как отец не убил тебя!

– Отец ничего не знал, он умер, благословляя меня.

Филипп облегченно вздохнул.

– Встань, — сказал он.

Несчастная попыталась подняться, но слезы душили ее, и ноги не хотели повиноваться. Филипп, не глядя на сестру, протянул ей руку, которую бедная страдалица схватила и, несмотря на попытки брата освободиться, покрыла поцелуями и омочила горячими слезами. Поручик почувствовал, что сердце его забилось сильнее и на глазах показались слезы.

– Брат мой! О, брат, — вскрикнула Дениза, — неужели ты никогда мне не простишь?!

Опять последовало молчание, которое Филипп нарушил словами:

– Встань же, встань. Твои слезы терзают мне душу.

Девушка молча повиновалась. Усадив сестру, мужчина проговорил:

– Я слишком люблю тебя, чтобы найти силы для наказания… Но, чтобы простить, я должен узнать то, что может послужить тебе оправданием. Я прочел признание виновного, теперь мне необходимо услышать признание его соучастницы. Говори же, — произнес он почти торжественно, — тебя слушает не судья, но брат. Расскажи мне подробности, назови мне причины, которые могут позволить тебе рассчитывать на мою любовь и на уважение честных людей.

И Дениза начала свое повествование об этом извечном союзе юности и любви, развязка которого во все времена одинакова. Она упомянула и о рождении ребенка, плода любви двух юных существ, разлученных изгнанием.

Не прерывавший до сих пор рассказа сестры, Филипп спросил:

– А что дитя?

– Дитя…

– Я надеюсь, что Господь Бог был милосерден и ты лишилась его?..

– Лишилась?!

– Ты достаточно была наказана, ведь ребенок же не остался в живых, не правда ли?

Молодая женщина с удивлением взглянула на брата.

– Не остался в живых?.. Мой ребенок? Я не понимаю…

– Ну да, ты удивляешься, что я так говорю, — продолжал Филипп. — Ты не можешь понять, почему я был бы доволен смерти этого невинного существа, единственная вина которого состоит в том, что оно явилось на свет бесправным… Подумай же: это дитя есть живое напоминание о вине, которую люди не прощают… Его колыбель ты еще могла скрыть в каком-нибудь уединенном месте, но, когда это дитя вырастет, оно захочет узнать, где его мать, найти ее, потребовать от нее отчета и объяснения истории своего появления на свет… Тогда страшный позор покроет нашу семью и память нашего почтенного отца; этот позор будет преследовать нас до конца наших дней. Какой скандал разразится в Виттеле! В Армуазе! Везде! Если бы произошло что-нибудь подобное, я бы сорвал с себя эполеты, подал в отставку, оставил бы родину и уехал туда, где идут кровопролитные сражения и где легко встретить смерть.

Дениза слушала брата не перебивая. Она даже не шелохнулась, но, когда Филипп замолк, она поднялась, подошла к окну и, вынув из кармана одно из писем, которые вечером читала вместе с Флоранс и конверт которого, исписанный крупными неровными буквами, носил штемпель Валенкура, разорвала его на мелкие кусочки и бросила на ветер.

– Что это? — спросил ее брат.

– Ничего, просто ненужная записка.

И, подойдя к брату, она обвила его шею руками, проговорив:

– Будь спокоен, Филипп, ты можешь ходить с высоко поднятой головой. Сына моего больше нет, и память нашего покойного отца не будет омрачена.

Готье вздохнул.

– Лучше пусть станет больше одним ангелом на Небе, — проговорил он, — нежели одним человеком без имени на земле.

Взяв письмо маркиза, он медленно сжег его и бросил в камин.

– Это твое богатство горит, моя бедная Дениза.

– Мое богатство?

– Маркиз дез Армуаз этой бумагой объявлял тебя единственной наследницей всего своего состояния!

Молодая женщина не обратила никакого внимания на слова брата, который тем временем продолжал:

– Такое распоряжение немедленно возбудит различные толки, и от одного предположения к другому… Лучше останемся бедны, чтобы сохранить уважение к себе наших земляков… Отныне твоя тайна в наших руках.

Дениза, как утопающий, хватающийся за соломинку, осторожно спросила:

– Однако… что если Гастон вернется?

Филипп печально опустил голову.

– Будь мужественна, моя Дениза, — сказал он. — Ты дочь и сестра солдата. Маркиз не вернется.

– Но почему же, бог мой?

– Потому что здешняя местность наполнена грабителями и убийцами, разбойниками, которых я так неутомимо преследовал. Видимо, они снова решили заявить о себе… Потому, наконец, что между Шармом и Виттелем всего двенадцать лье и проехать их можно меньше чем за семь дней.

Эти слова окончательно сразили бедную женщину. Брат продолжал:

– Маркиз написал мне так: «Если ваша сестра или вы не увидите меня до получения этого письма от хозяина почтовой гостиницы, которому я его поручаю, значит, я погиб по дороге». А я его знаю и не могу усомниться ни на минуту, что если он не приехал в Амбуаз раньше меня, то с ним случилось несчастье, которое он предвидел…

– Брат мой!

– И несчастье это принесли нож или пуля одного из разбойников, которым до сих пор удается ускользать из рук правосудия…

– Вы думаете?..

– Я уверен: маркиз Гастон умерщвлен. Где и кем? Вот чего я не знаю, но открою, даже если мне придется для этого лечь костьми!..

И шепотом он прибавил:

– Впрочем, все же есть некоторые следы… по ним я доберусь до берлоги, где затаились эти хищные звери…

– О! Мой сон! Мой сон!.. — едва слышно воскликнула молодая женщина: перед ее глазами промелькнуло страшное видение, о котором она рассказывала Флоранс.

– Да, я отыщу убийц с помощью Бернекура, следователя из Эпиналя… — продолжал рассуждать Филипп. — Он ловкий сыщик!

– Ах! — только и вздохнула Дениза.

– Не в первый раз Господь Бог рукой невинного младенца обнаруживает и карает преступление… Нужно только, чтобы к этому агнцу со здоровьем вернулся и рассудок…

– Простите меня, — произнесла бедняжка. — Моя бедная голова так болит, что я не понимаю…

– Еще бы! Я верю, дитя мое, что ты не понимаешь!.. Я сам себе могу объяснить происходящее пока лишь наполовину… Но если обещано молчание…

Дениза машинально повторила:

– Молчание?

– От этого зависит успех моего дела. Я, быть может, и так уже слишком много выболтал. Не зря же говорят, что у этих мошенников уши везде. Достаточно будет сказать тебе, что когда там — в суде — задавались вопросом, где спрятать ребенка, чтобы со временем можно было использовать его показания, то я предложил гражданину Бернекуру этот дом и тебя. Он согласился, и как только можно будет перевезти бедного больного малыша… Но sacrodieux! Вот уже и заря занимается!.. Мы проболтали всю ночь! — Филипп нахмурил брови, подкрутил усы и проворчал: — Зато я многое узнал…

Рассвет действительно уже золотил верхушки деревьев обширного парка. Вдали просыпалась деревня Армуаз. Петухи распевали в курятниках, быки и коровы мычали в хлевах…

Филипп продолжал, исполненный нежной заботливости:

– Ты, должно быть, совсем разбита, дитя мое… Эти воспоминания, эти волнения, бессонная ночь… Иди отдохни хоть немного…

– А вы, брат? — осторожно спросила молодая женщина.

– О! Я и усталость — соседи по постели с тех пор, как на мне оказалась эта сбруя… Пойду-ка я в парк, выкурю трубочку и искупаю свои мысли в росе этого раннего утра, а потом отправлюсь на поиски.

Поручик с нежностью обнял сестру и произнес торжественным голосом:

– Будь спокойна, моя Дениза, я отомщу за Гастона. Злодеи, из-за которых ты стала вдовой, не успев побыть супругой, должны теперь смотреть в оба. Пусть я лишусь своего имени, чина, своей чести и жизни, если эта железная рука не ухватит их за шиворот и не кинет под секиру палача!

Эта завершающая часть их беседы имела если не свидетеля, то жадного слушателя, о присутствии которого не подозревали ни брат, ни сестра, потрясенные каждый по-своему грустным событием. Когда ефрейтор Жолибуа и Антуан Ренодо покинули павильон, из окружавших его зарослей показался мужчина. Скрытый тенью здания, он пробирался вдоль стен, шагая по мягкой траве со всей осторожностью человека, привычного к подобного рода вылазкам.

Достигнув окна, которое по-прежнему оставалось распахнутым, таинственный незнакомец улегся ничком на землю, тихо подполз под самое окно и протиснулся за плющ, покрывавший живым щитом весь фасад дома. Укрывшись в этом тайнике, он мог слышать каждое слово из разговора, происходившего в комнате. Когда Дениза Готье подошла к окну, чтобы выбросить разорванное в клочки письмо известного нам содержания, невидимый слушатель замер, затаив дыхание, и по ее уходе вытянул руку, заботливо подбирая те кусочки, которые упали достаточно близко, чтобы он мог их собрать, не двигаясь с места. Затем, при первых проблесках рассвета, он все так же ползком отступил на свою старую позицию…

В стене, окружавшей парк, неподалеку от павильона находилась калитка, выходившая в поле. Ключ повернулся в замке, калитка открылась и пропустила какого-то нищего. Его лицо было скрыто высоким воротником кафтана в заплатах, над которым нависали поля соломенной шляпы. Этого бродягу мы уже видели на скамье под окном почтовой гостиницы в Шарме…

Он быстро осмотрелся, приподнял полы кафтана и пустился бежать что есть духу в направлении Виттеля…