Опасения Антуана Ренодо оказались безосновательны: жаркое было зажарено как раз в меру. Стол был также прекрасно накрыт: на сверкавшей белизной скатерти были расставлены вазы с фруктами и блюда со всевозможными острыми сырами, явно свидетельствовавшие о намерении хозяина гостиницы возбудить у обедавших жажду.
Десерт — это минута откровенности, излияний и доверительных бесед. Бравый драгун доказал, что и он не является исключением из общего правила. Это был хороший, добрый малый, сын трубача и маркитантки из Шамборана. Мать его умерла при родах, оставив на руках у сына-подростка новорожденную сестру. Отец его, раненный в сражении при Росбахе под командованием маршала де Субиза, вышел в отставку, но не покинул своего бывшего командира, богатого маркиза, имевшего владения близ городка Мерикур в Воже. У слуг той эпохи повиновение означало не рабство, но преданность. Находясь на службе у маркиза, бывший гусар сохранял достоинство и светского человека, и солдата. Вот почему он хотел, чтобы его сынишка носил именно королевскую ливрею.
Воспитанный по-военному, в 1790 году юноша вступил в кавалерийский полк Конти, стоявший гарнизоном в Понт-а-Муссон. Позже этот полк был переименован в Пятый драгунский.
– Черт возьми! — проговорил бравый драгун. — На протяжении всех этих двенадцати лет, что я таскался от Зюдерзе до Тибра, я ни разу не попросил отпуск, чтобы побывать на родине и расцеловать своего старика и сестренку. С нашими генералами нечего и думать о семейных радостях. Каждые полгода республика устраивала небольшой перерыв в военных действиях, что давало нам возможность сделать непродолжительную передышку, немного передохнуть и отоспаться…
– Однако вы же получали письма с родины? — спросил молодой роялист с беспокойством, причину которого читатели скоро поймут.
– Еще бы! Целых три письма — ни больше ни меньше. Первое застало меня в Майнце, второе в Милане и третье в Гелиополисе. И какие письма! «Имея целью известить тебя, что все мы здоровы, желаем, чтобы ты был также здоров». Ответить я не смог. Не подумайте, что я не умею писать! Причина в том, что у нас было другое, более важное дело.
С учреждением Консульской гвардии наш драгун перешел в это отборное подразделение. Своей беспримерной доблестью в битве при Маренго он заслужил награду и получил именную саблю. Все было хорошо до поры до времени, но в штабе полка, разместившемся в Люксембурге, его ждало письмо с черной каймой: старый трубач, его отец, перешел в мир иной, а Дениза осталась в полном одиночестве. Храбрый солдат тотчас же принял, как он посчитал, единственно верное решение.
Савари занимался в ту пору реорганизацией разъездных команд в департаментах. Наш драгун изъявил желание перейти в это ведомство. Просьба его была представлена на рассмотрение первого консула с документами, свидетельствовавшими в пользу бывалого служаки.
«Я знаю этого удальца, — сказал Бонапарт. — Он деятельный и неглупый человек, не говоря уже о том, что у него железная рука и золотое сердце. Такие-то молодцы и нужны, чтобы поддерживать порядок в провинциях. Своим старанием этот опытный вояка заслужил поощрение, а потому ему следует дать повышение в должности. Передайте гражданину военному министру, чтобы нашему бравому драгуну нашивки заменили на эполеты и откомандировали в Вож, где, хорошо зная местную обстановку, он принесет огромную пользу республике».
Вот так квартирмейстер был произведен в поручики и переведен на службу в национальную жандармерию округа Мерикур. Теперь он направлялся в Эпиналь, к месту своей новой службы.
«Все необходимые инструкции вы получите от начальства, — сказал ему Савари, — сойдитесь поближе с гражданскими властями, чтобы разыскать следы тех таинственно исчезнувших лиц, о которых до сих пор еще ничего не выяснено. Первый консул выражает крайнее недовольство, вызванное этими неудачами. Будьте внимательны, осмотрительны, ловки и энергичны. Постарайтесь пролить свет на это темное дело. Если вы достигнете успеха в расследовании, на ваших плечах появятся капитанские эполеты».
Завершая свой рассказ, новоиспеченный поручик заключил:
– Как только устроюсь на новом месте, сейчас же перевезу к себе сестру. Она будет вести хозяйство в доме. Впоследствии надеюсь подобрать ей в женихи какого-нибудь честного парня. Я очень люблю детей и буду счастлив только тогда, когда меня окружит гурьба племянников и племянниц…
И после краткой паузы он добавил:
– Между нами говоря, Дениза вправе быть требовательной. Воспитанная покойной владелицей замка, она, говорят, отказала уже не одному претенденту… Я и сам, однако, мог бы подумать о женитьбе! — произнес драгун и философски заметил: — Не всем суждено достичь таких успехов на военном поприще, как Мюрату, Жюно, Лефевру и Ожеро. К тому же я вовсе не самолюбив и не завистлив и повторяю, что предупреждать преступные действия мошенников и убийц и ловить их — это все-таки способствовать благосостоянию отечества.
Закончив свои рассуждения, рассказчик налил себе стакан вина. Его сотрапезник слушал не перебивая, будто даже с некоторым беспокойством.
– Милый мой соотечественник, — заговорил он наконец несколько нерешительно, будто колеблясь, — при всем этом вы забываете об одном обстоятельстве…
– О каком же?
– До сих пор вы не соблаговолили сообщить мне свое имя, если только это мое замечание не покажется вам нескромным…
Тот громко засмеялся:
– Мое имя?! О, в самом деле, я ведь еще не назвал своего имени…
И, приподняв свою форменную фуражку, он продолжил:
– Моего достойного отца — мир праху его — звали Марк-Мишель Готье. До конца жизни он носил зеленую шапку лесничего округа Мерикур, что немного южнее Виттеля. Меня же зовут Филипп Готье, всегда к вашим услугам, гражданин.
Бывший роялист в ответ провел рукой по лбу, а затем, принимая вид человека, решившегося на отчаянный поступок, коротко сказал:
– Доверие за доверие… я узнал ваше имя. Вот мое: я Шарль Людовик-Гастон, сын и наследник умершего маркиза дез Армуаза.
Можно поклясться, что, называя себя, маркиз Шарль дез Армуаз рисковал оказаться в опасности… можно поклясться, что он боялся вызвать у своего собеседника угрожающее восклицание… Однако же ничего подобного не произошло… Физиономия Филиппа Готье не выражала ничего, кроме удивления.
– Как? — воскликнул он. — Вы сын умершего маркиза! Наследник этого славного вельможи! Вы тот самый маленький Шарль Людовик-Гастон, который воспитывался в Париже, в то время как я рос в замке…
Эмигрант подхватил:
– И который пробыл в замке всего шесть месяцев — девять лет тому назад, в период террора, когда я прятался в Воже, готовясь к побегу в Германию…
Содержали ли эти слова в себе какой-нибудь тайный смысл? Так можно было предположить, если судить по тому тону, которым они были произнесены. Впрочем, молодой человек внимательно наблюдал за реакцией своего собеседника.
«Он спокоен… Значит, Дениза сохранила в тайне наш секрет… Брат ее, следовательно, не знает о моем пребывании в замке Армуаз и о его последствиях…»
Действительно, на лице Филиппа Готье было написано лишь искреннее восхищение. Честный вояка сидел с широко открытыми глазами и ртом.
Сначала он решил было, что ему снится сон, затем протер глаза и стал пристально рассматривать своего попутчика. «Да, — размышлял он про себя, — вот он, тот самый высокий лоб нашего старого вельможи… и этот добрый, кроткий взгляд его супруги… Отпрыск напоминает старое дерево. Как я его раньше не узнал?»
Драгун с почтением снял свой головной убор. Слезы катились по огрубевшей коже его щек…
– Кланяюсь вам, маркиз дез Армуаз, — сказал он торжественно и с расстановкой. — Да благословит вас небо! Я со своей стороны благодарю его за то, что оно позволило мне встретиться с вами, моим великодушным противником в сражении при Давендорфе и в то же время сыном благодетелей моего семейства… Таким образом, я легко могу найти возможность услужить моему спасителю и господину…
Ошибиться было невозможно: радость переполняла сердце этого простого человека. Вздох облегчения вырвался из груди бывшего роялиста, подумавшего: «Слава богу! Он ничего не знает! Я приеду вовремя!»
В кухне между тем мэтр Ренодо вместе с Колишем допивали бутылку, за которую были душевно благодарны Филиппу Готье. Девушки-служанки, подававшие блюда и уносившие посуду со стола двух попутчиков, поневоле слышали отрывки разговора и теперь переговаривались друг с другом:
– Маленький, худощавый — маркиз. Однако же он ест меньше того, другого. Это странно, Мишель, он должен есть больше, потому что у него больше денег.
Мишель пожала плечами и ответила:
– Раздавленная лягушка этот маркиз! Военный — дело другое!
Трактирщик в свою очередь говорил кондуктору:
– Я нюхом почуял, что клиент-то мой не простой человек. Слава богу, у меня чутье отменное… Вы понимаете, когда встречаешься с аристократами… с этими лучшими представителями дворянства…
Колиш схватился за шапку и, допив последний глоток из стакана, сказал, вставая:
– Прелесть какое вино… как бархат… но мне все-таки пора отчаливать…
В конюшне разговор также шел о благородном путешественнике и его товарище.
– Это заколдованный край, — утверждал один из конюхов. — Ни один из проезжавших не возвращался назад.
– За всем этим кроется какая-то дьявольщина, — заметил другой. — Эти источники с соленой водой, разве это допустимо для католиков?! Они, говорят, излечивают разные болезни, я же думаю, что привкус у воды появился оттого, что там были потоплены христиане-мученики…
Конюх намекал на источники в Виттеле, к которым стремились из всех провинций Франции.
– Господин-то, кажется, достойный… чемодан у него тяжелый, — заметил первый конюх. — Поспорим, что в нем больше чем две смены белья…
– В таком случае храни его Господь Бог. Дьявол — прехитрое создание, он пристает только к людям богатым.
– Да, но у него есть пистолеты… он справится…
– У торговца мясом из Гаггенау тоже были пистолеты… А между тем никто так и не узнал, куда он подевался…
– Впрочем, наш хозяин его предупреждал…
– Если он заартачится, тем хуже для него…
– Это его дело!
И все общество в едином порыве пожелало:
– Да защитит его святой Фуррье.
Крестьяне всей округи с особенным благоговением относились к Фуррье — священнику из Матенкура, канонизированному за добрые дела и благочестивую жизнь в конце прошедшего столетия.
Нищий все продолжал спать на каменной скамье под окном столовой. Сотрапезники еще сидели за столом, но маркиз был уже не столь мрачен, как прежде.
– Дорогой друг, — говорил он, — я надеюсь увидеться с вами завтра в Армуазе, где окажусь утром. Наши отцы уважали друг друга и любили… хотите последовать их примеру?
– Еще бы! — воскликнул Филипп Готье. — Боже правый, ничто не может доставить мне большей чести и удовольствия! Отныне, господин маркиз, мы с вами и в жизни и в смерти…
С тех пор как бывший драгун узнал, с кем его свела судьба, он не употреблял в разговоре слова «гражданин».
Эмигрант продолжал:
– Значит, решено, я жду вас в замке.
– Я не заставлю вас долго ждать, обещаю. Ничто не задержит меня в Эпинале… только явлюсь к начальству, получу соответствующие инструкции, засвидетельствую свое почтение гражданским властям и скорее к Денизе… Кстати, вы знаете, она живет в домике старика лесничего на опушке парка… но, главное, не предупреждайте ее о моем возвращении… Я хочу, чтобы она удивилась, увидев меня слезающим с лошади перед маленьким домиком в новой форме, с офицерскими эполетами…
Маркиз взглянул на старинные фамильные часы, украшенные бриллиантами.
– Сейчас около двух часов, — сказал он. — Я уеду в четыре, в восемь буду уже в Мерикуре, а в одиннадцать в Виттеле, где и заночую.
– Значит, вы не поедете прямо в Армуаз? Из Виттеля это ровно три шага…
Гастон грустно покачал головой.
– Вы забываете, что в Армуазе нет никого, кто мог бы меня встретить, и что сам замок мне уже не принадлежит…
– Как так?
– Возможно, он был национализирован и затем продан.
– Тогда его нужно немедленно выкупить! — вскрикнул Филипп. — И если мое жалованье солдата…
Новоиспеченный друг остановил его словами:
– А приданое Денизы?
– Она подождет… я буду экономить свое офицерское жалование… и к тому же она так мила, так умна и образованна, что на ней с удовольствием женятся и без приданого…
На лице молодого маркиза отразилось крайнее смущение.
– Любой будет горд возможностью дать свое имя сестре такого превосходного человека, как вы… Но жертв не нужно — у меня достаточно денег, чтобы выкупить замок.
– В самом деле?
Со стороны окна послышался слабый шум: спящий нищий, не открывая глаз, изменил свое положение. Его левый глаз и ухо оказались в непосредственной близости от опущенной шторы.
Маркиз, не обратив на это никакого внимания, продолжал:
– Я написал из Германии новым владельцам Армуаза. Они согласились вернуть мне отцовское наследство за сумму в пятьдесят тысяч франков, выплаченных единовременно… Эти пятьдесят тысяч здесь, при мне…
– Пятьдесят тысяч франков? В ассигнациях?
– О, нет… в надежных лондонских ценных бумагах на предъявителя…
Филипп приложил руку к козырьку фуражки по-военному.
– Поздравляю, гражданин Крез… — И, помолчав, прибавил: — Но, говоря только что об Армуазе, вы произнесли слово «наследство»…
– И что же?
– Неужели вы, подобно мне, лишились родителей?
– Мои отец и мать умерли в изгнании, — ответил Гастон печально, — и теперь я возвратился во Францию, будучи единственным и последним представителем своего рода.
– Извините меня за то, что пробудил такие тяжелые воспоминания… Ваши родители были почтенными, достойными люди. Если есть рай на том свете, то, разумеется, они в нем.
С улицы донесся звон колокольчика. Трактирщик вошел, чтобы доложить, что дилижанс готов к отъезду и кондуктор приглашает на посадку своего пассажира-офицера. Филипп Готье поднялся из-за стола.
– Последний стакан за ваше здоровье.
Маркиз чокнулся со своим сотрапезником.
– До скорого свидания, не правда ли? — произнес он и, обращаясь к трактирщику, спросил: — А сколько мы вам должны, хозяин?
– По полпистоля каждый, гражданин.
– Я рассчитаюсь, — сказал бывший роялист, кидая на стол двойной луидор.
Унтер-офицер запротестовал:
– Ну уж нет, так не пойдет, каждый за себя!
– Не я ли хозяин? — с улыбкой воскликнул Гастон.
– Это правда… но в другой раз вы уж позвольте мне угостить…
Колиш закричал:
– Гражданин, садитесь скорее в карету!
– Иду-иду, — отозвался Филипп, выходя. — Ну уж никак не ожидал такого сюрприза…
При звуке упавшей на стол золотой монеты нищий вздрогнул. Это движение не укрылось от одного из конюхов, возившихся возле телеги.
– Кто разрешил этому оборванцу сидеть тут? А ну убирайся отсюда, да поживей! Иди вымойся в ручейке, а то еще запачкаешь двор.
Спящий ответил только каким-то глухим ворчанием, но при этом, вместо того чтобы встать, растянулся во весь рост на скамье. Конюх собрался было его столкнуть, но в эту минуту в распахнутое окно выглянул молодой маркиз, чтобы проводить взглядом своего нового друга.
– Черт возьми! — воскликнул он. — Оставьте бродягу, пусть выспится.
С этими словами он опустил руку в карман, взял несколько мелких монет и кинул спящему; тот даже не шевельнулся, только захрапел еще сильнее. Филипп Готье между тем уселся в дилижанс, раскланялся еще раз со своим новым приятелем, и карета тронулась, сопровождаемая громким щелканьем кнута.