Миновала неделя после тех страшных событий, невольными свидетелями которых стали наши читатели.

Теперь перенесемся в домик, известный в окрестностях под названием «павильон сторожа» — покойного сторожа Марка-Мишеля Готье, который при жизни заведовал водоемами, лесами, охотой и рыбной ловлей в господских владениях Армуазов.

Имение это находилось в трех четвертях мили от местечка Виттель. Дорога, соединявшая их, проходила у павильона и тянулась вдоль обширного парка, который дальним концом своих тенистых аллей достигал господского замка. Небольшое селение, в десять или двенадцать дворов, являлось как бы продолжением хозяйственного двора с многочисленными постройками различного назначения и носило одно с ним название.

После смерти бывшего трубача Шамборана его дочь по причинам, которые будут разъяснены впоследствии, не покидала родительского гнезда — небольшого одноэтажного кирпичного здания, привлекательного на вид и очень удобного, несмотря на свои небольшие размеры. В редешоссе находились кухня с печкой; первый этаж занимали спальня покойного, которую Дениза обустроила для себя, и кабинет, служивший пристанищем Филиппу вплоть до его отправления в армию.

В буржуазных и сельских домах Лотарингии печкой обычно называлась главная комната, объединяющая в себе столовую и гостиную, даже спальню — в многолюдных семьях, и мастерскую — в хозяйствах ремесленников, — где по преимуществу проводят время, обедают и принимают гостей.

Дело шло к вечеру, было около семи часов; солнце клонилось к закату, заливая теплыми лучами дивный пейзаж, расстилавшийся перед домиком. С одной стороны вдоль дороги тянулись бесконечные желтеющие нивы, перемежавшиеся лугами. Они были испещрены маленькими тополиными рощицами, терявшимися вдалеке, где на горизонте, как уголья, горели стекла низеньких хижин деревни. По другую сторону дороги тянулась стена, обозначающая границы парка. За ней виднелись густые, словно лес, заросли деревьев, высаженных с необыкновенным искусством. Если бы сильный ветер вдруг прорвал плотное полотно этой завесы из листьев, можно было бы увидеть белый фасад старинного замка маркизов дез Армуазов — замка угрюмого, немого, слепого, закрытые ставни и заколоченные двери которого ясно говорили об отсутствии обитателей и об окутавшем его печальном забвении.

Между тем залитая волшебным солнечным сиянием природа томилась пиршеством красок. Под нависшими ветвями в сумраке парка то тут то там виднелась зеркальная гладь прудов, окруженных свежей сочной травой; над вершинами густых зарослей высились одни лишь остроконечные башни господского замка с их темно-синими крышами и скрипучими флюгерами. Ни малейшее движение не нарушало общей умиротворенно-дремотной атмосферы.

Однако было и нечто более прекрасное, чем окружавшая замок роскошная природа, — это девушка, сидевшая, словно заключенная в рамку из цветов, у окна перед подушкой кружевницы и проворно перебиравшая искусными пальцами массу коклюшек с намотанными на них нитками.

Денизе Готье было полных двадцать шесть лет. Конечно, она знавала счастливые дни в пору блаженного беззаботного детства. Даже в эти минуты, когда мы представляем ее нашим читателям, девушка еще не забыла, что такое улыбка, и улыбка эта была полна тихого очарования и неизъяснимой кротости, но в гордых, прекрасных чертах ее миловидного личика было что-то страдальческое и чувствовалась какая-то безысходность, а на белом гладком челе лежала печать безрадостных размышлений. Дева безвозвратно утратила сладкий покой невинности и неведения. Ее большие дивные глаза не раз с тех пор застилали слезы… те горькие и одновременно желанные слезы, которые вымывают из сердца первые муки любви.

Отрочество и ранняя юность Денизы были исполнены тихого счастья. Отец и брат обожали ее; безграничная нежность старого сторожа вознесла горячо любимое дитя на пьедестал, с него-то она и взирала свысока на тех, общение с которыми было ей доступно. Молодцы местечка Виттель любовались ею издали, а трое братьев из «Кок-ан-Пат» в те времена еще не мечтали о ней с такой страстью, которая вскоре заполыхала в них…

Потом, с наступлением революционных волнений, в Армуаз приехал молодой маркиз Гастон. Мы уже рассказывали о любви юной девушки к своему молодому господину… любви безумной, самозабвенной… любви тем более сильной, что она была невинной, бескорыстной, безнадежной и что Дениза долго, упорно боролась с ней… Бедняжка! С тех пор пролила она немало слез! И, должно быть, много выстрадала, если так искренно плакала, потому что душа ее была стойкой и мужественной…

Мы уже говорили, что прекрасная девушка расположилась с работой у распахнутого окна. На табурете возле нее, в корзинке среди клубков и булавок, лежали два распечатанных измятых письма, очевидно, не единожды прочитанных. Одно, надписанное изящным почерком на английском языке, было отмечено штемпелем почты Страсбурга; другое, с адресом, выведенным корявыми крупными буквами, имело печать Валенкура, сельской коммуны округа Шомон.

Дениза то и дело обращала тревожные и печальные взгляды на письма, и со временем очаровательное личико девушки все больше покрывалось мертвенной бледностью, несмотря на отблески роскошного багряного заката, проникавшие в комнату.

Флоранс Арну, находившаяся в той же комнате, безмолвно смотрела на печальное лицо подруги… Отчего она не привела в исполнение своего намерения покинуть кровавую гостиницу, что, как мы уже знаем, обещала последней жертве банды убийц? Читатель вскоре поймет причины ее поступка, поскольку они же объяснят и присутствие молоденькой девушки в жилище Денизы Готье.

Когда ныне покойный Жак-Батист Арну приобрел имение Армуазов, старый гусар выказал желание незамедлительно покинуть свой павильон, но трактирщик его удержал, сказав следующее: «Зачем же вам уходить отсюда, приятель? Если вы дезертируете, то кто же будет присматривать за господской собственностью, пока хозяева не вернутся из изгнания?»

Хитрый трактирщик имел немало причин говорить таким образом, и главной была та, что благодаря этому ловкач приобретал уважение и значимость в местности, где жители с большим сочувствием относились к старшему сторожу.

После смерти Мишеля Готье дочь его Дениза предложила главе семейства Арну платить за аренду отцовского жилища — павильона, где она беззаботно и счастливо провела свои детские и юные годы, где закрыла глаза старику отцу, умершему, так и не узнав о проступке, который позволил его дочери познать и сладость взаимной любви, и муки совести.

Но на это предложение трактирщик ответил, приняв вид этакого простодушного увальня: «Оставайтесь где жили, дитя, и берегите свои денежки. Пусть господа по своем возвращении обнаружат вас на прежнем месте, в жилище вашего дорогого усопшего, папаши Готье. Сохрани меня господь от того, чтобы взять хоть экю у ребенка умершего друга, у сестры заслуженного воина, у сироты, которая живет только трудами собственных рук!..»

И когда девушка попыталась настоять на своем, движимая врожденным чувством гордости, Жак-Батист Арну с притворным добродушием проговорил: «Бог мой! Если вы непременно хотите со мной рассчитаться, то возьмите под свое крыло мою маленькую Флоранс. Она слишком слаба и тщедушна, чтобы работать в поле или хлопотать в гостинице. Обучите ее ремеслу кружевницы и всему тому, чему наша добрая госпожа научила вас в замке, и если когда-нибудь она достигнет вашего мастерства в рукоделии и книжных науках, то мне кажется, что это я стану вашим должником».

Флоранс в ту пору было лет семь или восемь. Серьезная, добрая и кроткая малютка не была избалована родительской нежностью и потому, как только сблизилась с дочерью сторожа, стала звать ее мамой и полюбила Денизу всей своей тонкой душой, истосковавшейся по искреннему участию и заботе.

Мама? Дениза действительно была матерью. Она, конечно, любила Гастона, но душа ее была переполнена бесконечной любовью к тому крошечному существу, рождение которого она скрыла от света и от своей семьи нечеловеческими усилиями и благодаря сложившимся обстоятельствам… Разумеется, она горевала о Гастоне, но утешилась бы — да, примирилась бы с его отъездом и с долгой, бесконечной разлукой, если бы могла сама качать колыбель своего милого крошки… Но эту колыбель ей приходилось скрывать, она вынуждена была избавиться от нее и передать обожаемое дитя в чужие, равнодушные руки.

Флоранс, порученная ее попечениям, стала для несчастной матери предметом бесконечных забот и нежных излияний. Ей казалось, что эта девочка была предназначена скрасить своим появлением отсутствие херувима, которого она слишком редко имела возможность приласкать. С тех пор прошло немало лет, и трактирщик «Кок-ан-Пат» тоже умер.

Испытывая чувство, схожее с угрызениями совести, он тщательно скрывал от младшей дочери ужасные тайны кровавой гостиницы. Флоранс долгое время не подозревала о тех зловещих преступлениях, которые совершались в ее оскверненном жилище. Жак-Батист Арну был добрым христианином, пока жажда золота не превратила его в великого грешника, — и суеверие, заменив утраченную веру, позволяло ему надеяться на смягчение небесного правосудия, при этом не отказываясь от преступных деяний. Он говорил себе так: «Моя маленькая Флоранс чиста и не замешана ни в одном из этих злодеяний, она вымолит мне прощение…»

Вдова продолжала и дело, и политику мужа. Флоранс не прекращала посещать Денизу Готье, избавляя, таким образом, разбойничий притон от докучливого свидетеля в своем лице. Трое братьев и старшая сестра — соучастники и преемники отцовского кровавого ремесла, — нередко говорили, подсмеиваясь: «Наша Флоранс добродетельна за четверых. Что бы ни случилось, мы заранее знаем, что ад нам не страшен… Будь мы грешны даже более самого дьявола, она своим благочестием обеспечит нам место рядом с собой в Царствии Небесном».

И действительно, если бы ангелы были властны укрывать своей чистотой, как покровом, проступки других, то невинное дитя искупило бы даже самые страшные преступления своих родственников.

Увы! В одну из ужасных ночей случай сорвал покров со зловещей тайны, окутывавшей жизнь «почтенного» семейства. Пелена спала с глаз кроткой Флоранс — люди, с которыми ее связывали самые священные узы, к которым она относилась с искренним уважением, послушанием и нежностью… эти люди оказались убийцами — лютыми, беспощадными, кровожадными.

Это открытие сломило бедняжку. Легкую меланхоличность девушки, являвшуюся частью ее нежной натуры, сменила мрачная безысходная тоска, временами угрожавшая перерасти в безумие, но молитвы ее стали еще горячее, еще одухотвореннее. Должна ли она была просить Бога милосердного отвратить свой праведный гнев от гнусных злодеев виттельской гостиницы?

Те, предавшись всецело своим зловещим деяниям, не заметили перемены, совершившейся в младшей сестре. Дениза Готье тем более — те, кто страдает, почти всегда слепы, поскольку поглощены собственным горем.

В минуту сердечной откровенности прекрасная кружевница открыла бывшей воспитаннице, а теперь задушевной подруге, свое горе… Флоранс знала ее секрет, но Дениза не ведала о тайне Флоранс…