Я счастлива, что город уже далеко.

Бывает, брожу по его улицам, и меня охватывает беспричинный страх. Кажется, что мне угрожает что-то непонятное, неизвестное. Может, это люди — люди, в которых таится угроза.

Самое неприятное то, что я не чувствую связи с этим городом. Ни с этим, родным моим городом, ни с другими. Ощущение отчужденности не покидает меня ни на минуту. Оно душит меня.

Странное чувство — ощущать себя чужой почти везде. Как щепка, которую носит по волнам.

Отчужденность рождает страх, который растекается по мне, как клякса по бумаге. Временами он больше, временами — отчего-то меньше, но присутствует всегда.

А сейчас я не буду привязана ни к какому городу. Корабль понесет меня по миру. Никто из нас ведь не связан с морем. На море все в гостях. И мне совершенно не хочется сходить на берег — нигде.

Раскладываю вещи по ящикам дубового гардероба. В это время маленькая девочка входит ко мне в каюту. Я не слышала, стучала она или нет. Наверное, стучала. Но вошла, как входят люди, которые не привыкли уделять внимание таким мелочам, как вежливость.

— Привет. А знаешь, я сейчас рисую картину под названием «Казнь китайца, съевшего панду». Целыми днями думаю только о ней. И днем, и ночью. Живу в этой картине. Плаваю в ней, как в море. Иногда выбираюсь на берег, чтобы посмотреть на нее с другого ракурса. Иногда обожаю ее. Иногда ненавижу. Иногда она кажется мне серьезной и зрелой, а иногда дурацкой и наивной. А когда мы, бывает, миримся с ней, мне делается хорошо. Но если она надоедает мне, и я сбегаю от нее — мне очень плохо… Может, мне стоит поменять название на «Пытай себя сам»?

Не дожидаясь приглашения, она садится в кресло перед моей кроватью, да еще и кладет на постель ноги. Под голубыми глазами, — разговаривая, она упорно смотрит мне в глаза, — сине-сиреневые синяки, будто у нее бессонница. Обычная маленькая девочка, ухоженный, аккуратный ребенок с красивым остреньким носиком, тонкими ровными бровями, короткими русыми волосами и выгоревшей неровной челкой, спадающей на правый глаз.

На ней белая футболка, белая вязаная кофта и бежевые брюки. Из ботинок выглядывают яркие носки: один зеленый, другой сиреневый. Как два нахальных попугая. Под ногтями краска — она же рисует.

Разговаривая, она изредка взмахивает руками, как птица крыльями. Из-за длинной тонкой белоснежной шеи она похожа на неизвестное животное редкой красоты. Мне кажется, я вижу в ней само одиночество, запертое в теле ребенка. Почему-то у меня щемит сердце.

— Казнь на моей картине — реальный случай. Как-то раз китайский крестьянин убил на охоте панду и съел ее. Человек был очень голоден, и ему не было дела до того, что панд в мире почти не осталось, и того, как велико ее символическое значение. Так как крестьян в Китае слишком много, а панд слишком мало, он получил заслуженное наказание от Китайской Народной Республики. Крестьянина казнили. Знаешь, я всегда слишком погружена в себя, но мимо такой истории пройти не смогла.

Девочка нервно смеется. Как странно она разговаривает. Так не разговаривает ни один ребенок. Интересно, что за книги дают ей читать?

Сильно сощурившись, она меняет тему:

— Вы заметили афишу у входа в ресторан?

Отрицательно мотаю головой.

— Ну как же! Справа! Она еще за витриной! Неужели вы не видели афишу о выступлении карликов-акробатов! Ее невозможно не заметить!

Нет, никакой афиши я точно не видела. И видеть не хочу, и даром мне не нужны карлики. Интересно, сколько еще маленькая нахалка собирается тут сидеть?

Терпеть не могу непрошеных гостей. Кого же она мне напоминает? Не могу вспомнить. Да и не хочу.

Осмотревшись, она принимается беспардонно изучать содержимое открытых ящиков гардероба.

Заметив на кровати мой раскрытый изумрудно-зеленый, как голова селезня, чемодан, она вдруг заявляет: «Ты помешана на порядке! Еще одна помешанная на порядке! У меня уже есть одна такая. Мэри Джейн — воплощение порядка. Но ты, конечно, превзойдешь ее в несколько раз. В вопросах порядка, естественно…»

Она опять смеется. Наверное, в этом и заключается моя работа — внимательно слушать этот бред и странный, неуместный смех этой девочки. Вдруг она произносит: «Вообще-то афиша довольно старая. Может, карлики все давно умерли. Вы же знаете, карлики долго не живут. А карлики-акробаты — и подавно. Но я все-таки надеюсь, что они не умерли и однажды поздно вечером покажут нам в ресторане спектакль. Поздно-поздно… Так поздно, что в ресторане не будет посетителей. Только мы с вами. А мы будем смотреть на них и бросим им желтую розу».

Странная девчонка. Прыгает с темы на тему, как муха по мусору. Меня охватывает сильное, нестерпимое беспокойство. Не желаю слушать этот бред. Она пугает меня. Почему она не уходит?

— Ну что, красивую я сценку вообразила? — грустно продолжает она. — Только я ведь вам не нравлюсь. Понимаю: вы не пускаете никого постороннего в свою жизнь. И сами ни в чью жизнь входить тоже не хотите. Я по ночам засыпаю поздно и с трудом, и приходится смотреть свои сны днем.

Это мой доктор так сказал. Он, конечно, рассказал все домашним. Но я сама в этом виновата. А доктору просто не хватает фантазии. Но бедная фантазия всегда нуждается в помощи богатой. Такой, как моя. Такие, как я, всегда делятся своей фантазией с другими. Хотя прекрасно знают, что ее не вернут, а наоборот, придут и попросят еще. Ну не можем же мы отправлять всех восвояси с пустыми руками, когда у нас самих ее залежи? Вас не раздражает, что я считаю вас такой же, как я? Мне кажется, я не ошиблась с вами.

— Значит, вас мучает бессонница?

Кажется, я впервые что-то ответила ей. Но это удивило не ее, а меня. Ведь я собиралась наказать маленькую нахалку. Собиралась поставить ее на место. Я, конечно, не собираюсь вникать в ее бредни, но что-то заставляет меня разговаривать с ней — наверное, неизъяснимая печаль, в которую она укутана, как в теплое одеяло.

Всплеснув руками, она кривится: «Это все мелкие, земные проблемы. Такие проблемы лишают меня снов. Я не случайно говорю во множественном числе: из-за этих глупостей я пропустила тысячи снов. Но это еще не все…»

Она впервые нерешительно заминается. Одобрительно киваю ей. Она уже так много сказала, что я выдержу еще.

Опустив глаза, она выдает: «Самые заразные болезни — душевные».

Неожиданный поворот… Во что эта пигалица играет со мной?

— Я вас обидела? Я только хотела сказать, что моя болезнь заразна… то есть сегодня и вы спать не будете. Видно, что вы прячетесь от чужой боли и грусти. Из-за собственной грусти, из-за собственной фантазии. Мама говорила, что в каждом человеке, у которого такая фантазия, сидит демон. Этот демон всегда готов питаться болью других людей. Пожалуйста, только не думайте, что я хочу переложить на вас свои проблемы, разбудив вашего демона. Наоборот, я, как и вы, ненавижу тех, кто так поступает.

Немного раздраженно отвечаю ей: «Надеюсь, у меня все не так плохо. Пробуждение демона не зависит от желания либо нежелания, чтобы он проснулся. А вот если на него кричать, он может проснуться — ведь он не крепко спит».

— Я лунатик. Иногда по ночам вообще не сплю. А если сплю, то слишком беспокойно. Не очень понятно, зачем я отправилась в это долгое путешествие, да еще на корабле. Вы, наверное, будете со мной в основном во время сна.

— Да с какой стати?! — взрываюсь я. От моего крика будто лопается невидимая струна — у нас обеих как гора с плеч. Но, в самом деле, с какой стати? Почему тогда не написали в том чертовом объявлении, что КОМПАНЬОНКА ТРЕБУЕТСЯ НА ВРЕМЯ СНА?!!

— Вы этого не знали… Я уверена, что вам вообще сообщили мало… но я хочу сказать… Если хотите, можете отказаться от работы со мной.

В ее голосе что-то звенит — как разлетевшиеся осколки разбитой фарфоровой куклы. Она натянута, как струна скрипки. Изо всех сил держится, чтобы не заплакать. Только крылья маленького, детского, но уже аристократического носика дрожат. Мне становится страшно грустно. Зачем, зачем я ее расстроила? Ненавижу эту госпожу Тамару. И генерального директора ненавижу — за то, что мне никто ничего не сказал.

— Пожалуйста, успокойтесь, — прошу я. — Не надо плакать. Я согласилась на эту работу исключительно по собственной воле. Мне было очень плохо в городе. Хотелось уехать. Уверена, путешествие пойдет мне на пользу.

На пользу? Более неловких, неудачных слов было невозможно найти. Но других и не надо. По крайней мере, сейчас, когда я в таком состоянии: когда меня переполняет печаль, раскаяние, сострадание, восхищение, любовь и ненависть к этому ребенку.

Нагло ухмыльнувшись, она говорит: «На пользу? Странно вы сказали».

Я молчу и пристально смотрю ей в глаза. Ее взгляд выдержать трудно. Отворачиваюсь. Смотрю перед собой.

— Ладно, раз уж вам хочется — оставайтесь. Нет проблем. Пойду к себе, пока училка не устроила истерику. Вам, наверное, хочется разложить, наконец, свою одежду. До ужина. Пока!

Хлопнув дверью, она выходит. Я чувствую себя несчастной. Будто меня жестоко обманули и бросили. Училка? Она называет страдалицу Праймроуз училкой?

Меня тут же охватывает бесконечная нежность и жалость к Мэри Джейн Праймроуз. Бедная, несчастная, забитая старушка, вынужденная ради куска хлеба терпеть эту маленькую бестию!

Продолжаю раскладывать вещи. Тщательно и аккуратно.

* * *

Разложив все должным образом («должным образом» означает, что каждая вещь лежит настолько аккуратно, насколько возможно, и притом в самом подходящем для нее месте), я вдруг чувствую такую усталость, что, кажется, готова заснуть стоя.

Отныне мне, бедняжке, привыкшей спать до полудня, придется подниматься ни свет ни заря. Странная девчонка действует мне на нервы, а мысль о том, что с корабля никуда не сбежать — ведь я обещала! — не дает покоя. Отмахиваюсь от этих мыслей, как от назойливых мух. Засыпаю.

Во сне лежу под огромным деревом в таинственном лесу. На меня падает снег — слой за слоем. Надо проснуться и идти дальше, размышляю во сне я. Но спать во сне так приятно, что нет ни сил, ни желания подняться. Внутренний голос — видимо, зверек во мне, намеренный остаться в живых, — требует, чтобы я немедленно встала. Другая часть меня греется под обжигающим снегом. И я мечусь между двумя своими половинками. Вдруг из-за деревьев появляется один мой близкий друг. От скрипа снега у него под ногами я во сне просыпаюсь. Не глядя на меня, он идет мимо. Но я знаю: он здесь ради меня и пришел издалека, чтобы разбудить меня. Я просыпаюсь, потому что благодарна ему.

Открыв глаза, поворачиваюсь к двери. Кто-то просунул в щель двери письмо. А мне приснился звук шагов.

Лежу и вспоминаю приснившегося друга. Мы с ним стали любовниками после многолетней дружбы, когда он проявил большое упорство и терпение. Обычно друзья, которые дружат по двадцать лет, любовниками не становятся. Как бы они ни нравились друг другу и не были влюблены, как бы им ни хотелось стать ближе — ничего не выйдет. Такие тяжелые отношения, как любовные, предполагают безоговорочное изначальное восхищение. А когда человека знаешь двадцать лет, это невозможно.

У нас тоже ничего не вышло. Мы просто постепенно отдалились друг от друга, без обид и упреков, и долгое время не виделись. Потом нечасто встречались. Но при каждой встрече испытывали большую нежность друг к другу, радуясь, что не расстались, а сумели безболезненно преодолеть стадию романтических отношений.

Именно этот друг всегда спасает меня в каждом ночном кошмаре. В каких ситуациях он мне только не снился. Хотя он не из тех, кто любит помогать. Но с гордостью могу сказать, что он настоящий мужчина и всегда становится для меня той самой каменной стеной, которая бывает нужна каждой женщине.

Этим вечером мне совершенно не хочется идти на ужин, видеть сумасшедшую девочку, знакомиться с несчастной Мэри Джейн Праймроуз и слушать чью-то скучную болтовню. Мне хочется поужинать у себя в каюте, в тишине и одиночестве, почитать книгу. Думаю, на сегодня общества этого ребенка с меня хватит. К тому же, только так можно будет защитить себя от этого создания — общаться с ней каждый день, но понемногу. Мысль о том, что теперь я — ее компаньонка, сильно портит мне настроение.

Взгляд опять останавливается на конверте, просунутом под дверь. И как это я только до сих пор не вскочила, чтобы схватить его?

Открываю конверт. Толстый лист бумаги, сложенный вдвое. Эта девчушка — художник никакой. Нарисовала странное животное с длинной белой шеей. Невероятно странное и неприятное. Внизу небрежно приписано:

«Мне страшно. Ведь я вас обидела. И вы не придете на ужин. Мэри Джейн замучила морская болезнь. (Я ей велела выпить, наконец, таблеток.) Вы же не бросите меня одну? Я чувствую, нас ждет что-то необычное. Вы очень приятная. Рада была с вами познакомиться».

Дочитав, чувствую, как дрожат руки. Мне и радостно, и страшно.

Опять смотрю на картинку: что это за животное? Кажется знакомым и незнакомым одновременно. У животного кислое, почти человеческое выражение морды. Складываю картинку, кладу под подушку. Не знаю, правда, зачем и почему. Сажусь на кровать. Грызу ногти.

Вдруг появляется жуткое желание пойти на ужин. Посидеть со всеми за столом, поболтать, увидеть девчонку. Тьфу. По лбу мне дать за способность так быстро менять решения. Как ребенок.

Тут же испытываю прилив бодрости и энергии, как всегда, когда надо решить проблему. Забираюсь в душ. Моюсь. Пока сушу волосы, думаю надеть что-нибудь особенное. Что-то из нового, что куплено к поездке.

А вдруг будет неудобно? Если я буду чувствовать себя неестественно и неуверенно? Решаю не рисковать и надеть привычный и любимый мужской костюм из Японии. Все, я готова.

Готова-то готова, но до ужина еще целых два часа. Сижу, вспоминаю город. В это время дня мне часто становилось скучно дома; и тогда я выбиралась куда-нибудь. Часто это «куда-нибудь» — бар «Конституция», где я люблю подолгу сидеть с друзьями.

В «Конституции» можно и поесть как следует, скажем, рыбки (там еще рядом Рыбный базар!), и посидеть среди «своих» — никаких случайных напыщенных посетителей там не бывает. Рюмки в «Конституции» размером с аквариум, а всех официантов зовут Али. Чтоб клиенты не путались. А еще там множество котов. Они без приглашения лезут в широкие окна и двери бара — наверное, промочить горло после Рыбного рынка.

С легкой грустью вспоминаю про все «правила», принятые у нас там, и с тоской думаю о вечерах, которые предстоит провести в бескрайнем море. Пытаюсь вчитаться в «Комнату Иакова».

Ничего не выходит.

Ну, все. Душевное равновесие потеряно. Теперь ни за что не останусь одна. Яростно хлопнув дверью, выхожу и направляюсь в бар.

Так приятно сидеть в баре и глазеть по сторонам. Не могу пить в одиночестве. Если я пью одна, мне ужасно не по себе. Бывает, сижу и мотаю себе нервы, гадая, как на меня посмотрел этот и что обо мне подумал тот. А если к этому добавляются еще и опасения, что со мной вот-вот заговорит какой-нибудь незнакомец, то я вообще как на иголках. Но здесь, в корабельном баре, мне хорошо. Тут нет никого из моего города. И поэтому здесь никто ни к кому не пристает, не набивается выпить задарма, никто никого не рассматривает и не слушает; да и народу всего здесь — семь-восемь человек.

Я уже давно не пила виски — было плохо с деньгами. Но расходы на корабле оплачивает Деловой центр. Сообщив номер каюты, заказываю соленые фисташки и бурбон. Бармен — молодой светловолосый парень. В его лице есть что-то мышиное, а волосы стянуты в конский хвост. Знает, что хорошему бармену положено исчезнуть, налив виски. И умеет исчезать, хотя при этом стоит рядом.

Примерно с середины стакана окончательно плюю на попытки соблюдать приличия и всецело предаюсь наблюдению. Вижу двоих мужчин, сидящих неподалеку от меня.

Слава богу, они чем-то так увлечены, что совершенно не замечают моего прямого взгляда. Прислушиваюсь. Оказывается, оба поглощены жуткой любовной ссорой. (Почему всегда так приятно смотреть, как другие заняты тем, что противно нам самим?)

Один мужчина — высокий и статный. Правда, у него довольно узкие плечи, но горделивым профилем и прямой осанкой он похож на римских императоров, которые отваживались сражаться даже со львами.

Не могу оторвать от него глаз. Задумчивое, умное лицо обрамляют темно-русые прямые волосы, распадаясь на пробор. Лоб широкий, брови — густой дугой, ярко-голубые глаза, а губы полные и чувственные. У него большой нос и сильный подбородок; глубокий и невероятно красивый голос. Он разговаривает так приятно и так рассудительно, что нужно быть каменной, чтобы не увлечься им.

Второй — его любовник. Он и выглядит как настоящий любовник. Тонкие губы трагически опущены, лицо хмурое и отрешенное. Как в рекламе. Вьющиеся мягкие волосы, чересчур бледная кожа. Худой, но изящный и красивый. Единственное выражение, органичное его лицу, — кислая мина. Но именно это делает его жутко сексуальным. Такого парня нельзя не пожелать. Он что-то говорит первому высоким резким голосом, но что именно — не могу разобрать. И хорошо, что не могу. Уверена, ничего нового не услышала бы. Жалобы, упреки и капризы. Истеричный и пленительный мачо. Вечно сонный и слегка недовольный. Из-за такого император погубит свою империю.

Знаю, какие проблемы случаются из-за таких вот. Они способны опровергнуть величайшие истины, свести на «нет» со своими птичьими мозгами построения самого великого ума. Внезапно до меня доходит, кто такой «император»: это очень известный и очень талантливый писатель. Ради этого гламурного нарцисса он бросил жену и двух сыновей. Я в принципе не ужасаюсь, когда кто-то бросает семью. Наоборот, я считаю, что институт семьи — одно из явлений, которые могут сделать жизнь нестерпимой.

Но бездушный мачо так играет с ним, что смотреть на это невозможно. В какой-то миг мне хочется влепить ему затрещину за то, что он позволяет себе с этим талантливым, известным и приятным человеком. Жаль, что однополые отношения не вполне являются альтернативой обычным отношениям, и союз мужчины и женщины — лишь более страстная, но и более болезненная копия того, что бывает между двумя женщинами или двумя мужчинами. Полы могут быть разными, но роли всегда одни и те же: один уходит, другой остается, пресытившемуся мучителю скучно, жертве — больно.

Я так увлеклась, что когда она внезапно обнимает меня со спины и говорит: «Вот вы и попались!», — чуть не падаю с табуретки. «Я не застала вас в каюте и решила поискать в баре. На самом деле я боялась, что вы не придете на ужин. Значит, если вы не в каюте, вы в баре. Я сразу почувствовала, что вы любите выпить».

— Откуда ты знаешь? — вскидываюсь я. Я злюсь, что она давит на меня, а от этого мне все меньше хочется видеть ее.

— Ага. Слушай, давай перейдем на «ты»! По-моему, такая обходительность ни к чему. Когда отправляешься с кем-то в долгое путешествие, и тем более собираешься быть рядом с ним и во время сна…

Не договорив, она начинает хохотать. Пытаюсь посмеяться вместе с ней. Отчасти от того, что нервничаю, отчасти от того, что виски уже действует вовсю.

— А теперь вставай, пошли ужинать.

— Еще рано. Посидите со мной, выпейте колы.

— Ты что, совсем ку-ку? — крутит она у виска и заказывает бармену два скотча. В двенадцать-то лет!

— Мне никто не говорил о вашей матери, — говорю я. (Не хочу обращаться к ней на «ты»).

— Это тайна, покрытая мраком! — заливается опять она. — Мама папу бросила. А папа покончил с собой. Папа был сто двадцать седьмым в списке тех, кого мама бросила. А он страшно переживал. Но семья — то есть Деловой центр — маму так и не простила.

— А ты простила?

— Простить мать, которая бросила ребенка, невозможно, — вдруг тихо говорит она. И, отвернувшись, прячет лицо.

— Не расстраивайся. Кто из нас не расстраивался из-за матери?

— Ты… — она запинается.

— Послушай, разве мать может любить только своего ребенка и больше никого? Допустим, в мире еще остались такие ископаемые. Но разве ты бы хотела, чтобы твоя мать была такой? По мне, так любая такая мамаша — вампир и людоед в одном. Так и норовит выпить душу своего ребенка да закусить его сердцем. Или жизнью. Матери все такие. Я, правда, не говорю про матерей, которым на все наплевать. Таких я пока не знаю.

— Думаю, что моей-то как раз на все наплевать, — говорит она дрожащим голосом. — А может, она просто безответственная. Может, просто не знает, что со мной делать. С одной стороны, ей хочется быть со мной, с другой стороны — быть на свободе. Глядя на меня, она понимает, что ей пора бы уже повзрослеть, стать ответственной, но ненавидит все это. Я ведь напоминаю ей, что она уже не ребенок и не девушка… Так что ей делается со мной плохо и грустно, вот она и сбегает.

— Ладно, пошли есть, — говорю я. — И что это за выкрутасы: виски в двенадцать лет?

— Мне хотелось тебя шокировать, — хохочет она.

— Получилось. Я в шоке. Но учти: я тоже умею шокировать.

— Не сомневаюсь, — хихикает она. — Ни капельки.