После полудня меня одолевает жуткий голод. Боясь встретить знакомых и озираясь по сторонам, я направляюсь в кафе купить какой-нибудь еды.

На обратном пути, как только подхожу с полными свертков и бутылок руками к лестничной площадке, вдруг нарываюсь на Капитана. Я маленького роста, он — высокий. Вечно я, как громоотвод, притягиваю именно тех, кого видеть не хочется. Других способностей и талантов у меня нет.

Капитан преграждает мне путь своим огромным телом и, глядя пристально синими глазами, сразу переходит в наступление:

— Думаете, это легко — быть таким, как я? Знать то, что знаю я? Видеть то, что вижу я? Легко?

Держу язык за зубами, сразу смекнув, к чему он клонит. Пусть поболтает. Он же мастер.

— Неужели вы думаете, что передавать другим свои мысли — просто? Неужели вы думаете, что просто дарить всем тепло, широту и бесконечную красоту моего сердца?

Вот придурок. Еще уставился прямо в глаза — и взгляд не отвести. Не могу долго смотреть в глаза чужого человека. И не выношу, когда мне в глаза смотрит кто-то чужой. Ясно, что у Капитана выдалась свободная минутка, и ему не терпится опробовать на ком-то силу своего обаяния и ораторские способности. Ему нет дела до того, что кто-то о нем думает.

— Понимаете, я одинок в этом мире. Как в ссылке. Совершенно одинок. Я знаю, какую цену я должен заплатить. Ведь я выбрал долг, выбрал присягу. Все книги пишут о таких, как я. Я поражаюсь, когда нахожу все свои мысли во всех священных книгах, написанных сотни лет назад. Но это моя миссия: я должен выполнить ее! Я готов к боли; я здесь — в этом мире — для того, чтобы заплатить за грехи других.

Господи! Наш Капитан чокнутый, оказывается. Этого еще не хватало.

Капитан, довольный, что я молчу, переходит к кульминации. Его ярко-синие глаза приобретают страдальческое выражение, и, простерев руки, он начинает причитать:

— Молю вас, снизойдите до любви к страдальцу, ибо если вы не снизойдете — мое сердце будет навечно разбито. Вы можете унизить, оскорбить меня, написать про меня гадости на всех стенах этого гадкого корабля, но мое большое сердце всегда будет полно любви к вам.

На этих словах он сжимает кулаки и театрально начинает бить себя по груди.

— Эти губы будут молиться о вашем спасении. Эти глаза будут видеть только вас. Ваш выбор — принять или нет…

Тут он на мгновение выходит из роли и тыкает указательным пальцем мне в сердце:

— Давайте, что же вы молчите, скажите мне в лицо все те отвратительные ругательства из бассейна! Скажите мне это в лицо!

Совершенно растерявшись, лепечу:

— Господин Капитан, поверьте, то, что было в бассейне, не имеет к вам никакого отношения. Вы все неправильно поняли. Эти слова — эмоции девочки, она испытывает их к совершенно другим людям.

Капитан обреченно качает головой. И говорит тихо:

— Нет, это выражение ненависти, которую вы испытываете ко мне. Разве может быть иначе? Два вечера назад вы тяжко оскорбили меня перед всеми, притом так, как до того дня не оскорблял никто. А вчера ночью написали в бассейне про меня те гадости. Знайте: я вас люблю и прощаю. Возможно, мне предстоит смерть от горя. Но ничего. Зато я познал мир и свой истинный путь. Пусть душа ваша будет спокойна — я простил вас. Я любил вас и простил от всего сердца.

— Это вы-то меня любите?! — взрываюсь я. — Такой тупой, самовлюбленный индюк, как вы?! Сердце у него большое! Печень у вас большая, а не сердце — разбухшая печень старого алкоголика!

Он сильно краснеет, и, протягивая ко мне дрожащую руку, дрожащим голосом говорит:

— Я прощаю вас, все равно прощаю. Подставляю вам другую щеку. Вы сняли с меня пальто — я отдаю рубашку. Оскорбляйте меня, издевайтесь надо мной! Вы полны отвращения, ненависти ко мне, вы желаете мне отомстить. Прошу вас, сделайте это! Избейте меня, унизьте меня!

На этой сцене мне не удается сдержать смех. Капитана, теперь заело, как пластинку, прерываю его тираду:

— Прошу вас, господин Капитан, выслушайте меня. Я не писала того, что было в бассейне. Те слова написала наша девочка. И заверяю вас, они не имеют к вам совершенно никакого отношения. А за то, что я сказала вам за ужином два дня назад, искренне прошу меня извинить. Если это вас успокоит, простите меня и разрешите мне пройти, наконец. Я вовсе не испытываю к вам ненависти и ничего подобного. Я, признаться, даже толком и не знакома с вами.

Капитан моих слов не замечает. Он меня даже не слушает. Когда я смолкаю, он начинает опять:

— Неужели вы думаете, что любить — легко? Отдавать сердце на растерзание, всякий раз не дожидаясь взаимности? Переносить все страдания? Оставаться в полном одиночестве, пытаться рассказать о себе…

— Любить? — не удерживаюсь я.

— Но я ни от смерти никогда не бегал, ни святым не являюсь. Я всего лишь ничтожество для вас, отвратительный старый дурак…

— Так не тратьте на меня свое драгоценное время, господин Капитан! Как говорил Святой Августин: «Сделай меня хорошим человеком, но не сейчас», — с этими словами я бросаюсь к лестнице и кричу ему сверху:

— Всего доброго!

А Капитан все еще твердит: «Распните меня! Оскорбите, избейте, обругайте!» Или мне только кажется?

Нырнув в свою каюту, запираюсь на все замки.

* * *

Наконец наступают благословенные часы одиночества! Съедаю два огромных бутерброда, принимаю душ, снова навожу порядок в вещах.

Вещи, правда, и так лежат по местам — в их рядах царит армейский порядок. Но так как в моей голове армейский порядок все никак не наступит и мысли разложить по полочкам не удается, то я занимаюсь вещами. Раскладываю их вновь и вновь — и успокаиваюсь.

Около девяти мне приходит в голову мысль, что сейчас все в ресторане на ужине, и можно выйти на палубу побродить. Заставляю себя смотреть не под ноги, а на небо, на полную луну и море, получать удовольствие от пейзажа.

Внезапно мой взгляд падает в сторону бассейна. И все. Спокойствие покидает меня, как перезрелая груша покидает ветку при малейшем дуновении ветерка. Я понимаю, что мне до смерти хочется еще раз увидеть надписи. Дыхание я перевожу у бассейна.

В бассейне — отвратительная, воняющая хлоркой голубая вода. Надписи тщательно стерты. Только если смотреть очень внимательно, на стенках можно заметить остатки краски. А посреди бассейна, где красовалось слово: «ВАМПИР», выделяется яркое белое пятно — свидетельство рьяных усилий оттиравших надпись.

Живо представляю лица обитателей корабля, персонала и особенно капитана, когда они увидели надписи; меня разбирает смех. А могли бы оставить. Это было бы самое необычное украшение корабля, пока хлор, который в избытке добавляют в воду, их бы не уничтожил.

— Добрый вечер, сударыня, — раздается голос рядом.

Я лежу на животе, где-то витая мыслями, и, повернувшись, впервые замечаю обладателя голоса: это молодой стюард. Видно, Капитан велел ему сторожить бассейн.

Встав, отвечаю: «Добрый вечер. Какая луна!»

Недоверчиво посмотрев на меня, он соглашается: «Да, луна, сударыня».

Демонстрирую ему пустые руки: «Смотрите, у меня при себе нет ни одного подозрительного предмета. Я невиновна».

Молодой стюард тут же краснеет. Я весело добавляю: «А вам все-таки доброго вечера. Надеюсь, сегодня ночью вам удастся схватить дерзкого преступника».

По пути в каюту я все еще смеюсь. Давно так не веселилась.

Сажусь в кресло, беру в руки «Комнату Иакова». Правда, в следующий миг выясняется, что сегодня ночью развлеклась не я одна. Девочка с хохотом вбегает ко мне и бросается в кресло напротив меня.

Вытирая с глаз слезы, она продолжает хохотать: «Ты испортила… Ты испортила всем вечер! Капитан… Капитан…»

Не в состоянии договорить, она продолжает заливаться смехом, чуть постанывая и подпрыгивая на кресле. Не удержавшись, смеюсь вместе с ней. Известно же, что смех — заразителен, особенно искренний и в самых неподходящих случаях.

Через несколько минут она, уже устав смеяться и прижав руки к заболевшему от смеха животу, говорит: «Ах, что же ты наделала!» И опять смеется.

— И что же я такого наделала?

Успокоившись и переведя дыхание, она говорит:

«Ты, говорят, исписала стены бассейна отвратительными словами, опозорив нашего Капитана. Пачкать стены храма! Унизить благороднейшее из сердец! Как ты могла?»

— Господи, он и за столом нес свой бред? Нет, такой человек не может быть капитаном — он же сумасшедший!

— Еще как нес! Сначала я решила, что он выпил. Но видела бы ты лица Парвати Норан и других дурней! Видела бы ты их лица!!!

— Могу себе представить, — говорю я. — Ему, бедному, не хватает ни ума, ни смелости. Он страдает от комплексов, вот и выдумывает невесть что. Просто шизофреник. А еще грубый, потому что сумасшедший.

— И все-таки я кое-чего не понимаю. Зачем ты все же исписала стены бассейна?

Она ничего не помнит. Ну и пусть не помнит.

— Для Капитана каждый уголок корабля — храм, — говорю я. — Каждый его поступок это доказывает. И все, что во вред его храму, считается грехом. Я давно заметила, что он человек неуравновешенный, меня еще в первый вечер взбесили его монологи, и я решила над ним подшутить…

— Понятно, — нетерпеливо перебивает она. — Но ты же догадывалась, какой будет его реакция? И как ты все провернула?

Начинаю говорить медленно, чтобы успеть придумать правдоподобный рассказ. Потом внезапно все складывается.

— Смотри, — говорю я. — Когда я ушла от тебя, мне совершенно не хотелось спать. Решила прогуляться по кораблю. Смотрю — из бассейна спустили воду. И мне вдруг ужасно захотелось написать что-нибудь на его стенках. Когда я писала все это, то смеялась, представляя, как шокированы все будут утром, когда это увидят.

Подняв бровь (совсем как Мэри Джейн), она замечает:

— Ты стырила у меня баллончик с краской.

— Ага. Увидев пустой бассейн, я вернулась к тебе в каюту и взяла его. А ты спала себе крепким сном.

— Ну и что ты написала?

Направляюсь маленькому столику, чтобы она не увидела выражения моего лица — врать я совершенно не умею. Выдаю первое, что приходит мне в голову:

— Я написала «СМЕРТЬ МИККИ-МАУСУ».

— Ты написала это на всех стенах?

— Нет-нет. На одной стенке я написала «СМЕРТЬ МИННИ-МАУС». А на дне бассейна…

Тут мне вспоминаются слова героя какого-то детектива: «Сообщай как можно меньше, чтобы снизить до минимума возможность быть пойманной на вранье». И я умолкаю.

Она ничего не замечает.

— Очень смешно рассказываешь, — хихикает она. — Я тобой горжусь. Горжусь тем, что путешествую с самым смелым пассажиром на всем корабле. Госпожа Тамара — самая умная женщина на свете, раз она взяла тебя мне. Когда я злилась на нее за то, что они никак не могут найти мне компаньонку, она сказала мне: «Не беспокойся, обязательно появится именно такой человек, который тебе нужен. Не стоит поддаваться панике. Твоя компаньонка сама найдет нас».

Я тихо говорю:

— И вот ваша компаньонка перед вашим величеством!

Моя крохотная утлая лодчонка сейчас в крайне опасных водах. Тут можно запросто утонуть. Поскорее меняю тему:

— Скажи, пожалуйста, разве Парвати Норан со своим другом ехали не до Афин? Они же собирались в Афинах сойти!

Она улыбается:

— Ты, конечно, ждешь не дождешься, когда они свалят, но тебе не повезло! Выражаясь словами томной Норан, они решили продолжать путешествие, так как еще не насладились в полной мере путешествием на этом дивном корабле, с этими дивными пассажирами (кроме тех, конечно, которые испачкали бассейн) и с этим необыкновенным Капитаном. Ой, а еще ты сегодня упустила одного мужчину. Вот кто был настоящей звездой вечера!

— И кто же это?

— Некто Дональд Карр. Тридцатипятилетний писатель из Америки. Его книга вышла в прошлом году и сразу же стала бестселлером. Ему бы извлечь из этого хороший доход и хороший урок да бросить все это — так нет же! Теперь он пишет второй шедевр. По прогнозам, книга тоже будет хорошо продаваться. Пишет что-то такое, как и все сейчас. Ну, знаешь, книга бывает успешна года три, в ней все, что нужно, — эротика там, ритм, примеры из повседневной жизни…

— Послушай, откуда ты все это знаешь? Ты что, уже читала?

Но ее детскую уверенность не сбить ничем:

— Я читала отрывки из его книги в одном журнале. Еще видела несколько пустых критических статей, где книгу превозносили до небес, хотя превозносить там нечего. Мне нравятся писатели, которые ранят человеческую душу.

— Например?

— Например, Федор Михайлович Достоевский.

— В его книгах текут все мутные реки нашего подземного мира — нашей темной и бездонной души, — задумчиво говорю я. — Но он не чурается крови. Ведь своим героям он, по сути, вскрывает грудную клетку — чтобы небрежно швырнуть и их душу, и сердце к себе на страницы.

— Как ты красиво выразилась! — радуется она. — Я хотела сказать то же самое, только у меня не получалось сформулировать. Знаешь, мне никогда ни с кем не было так хорошо, как с тобой.

— На самом деле, это ты хорошо говоришь, — краснею и смущаюсь я. — Тебе двенадцать лет, а рассуждаешь ты как взрослая. Я все время забываю о том, что ты ребенок. Мне иногда кажется, что в тебе живет мудрый всевидящий древний старец. Ты меня постоянно поражаешь.

— Это звезды мне тебя послали, — радостно бросается она мне на шею, осыпая мне веки, виски, щеки поцелуями. — Знаешь, что я придумала? Игру! Потрясающую игру для нас с тобой! Называется «Путешествия в подземный мир»! Обойдем с тобой наш подземный мир. Вытащим все, что до сегодняшнего дня не хотели видеть, нырнем на самую глубину, как ныряльщики за жемчугом. Расскажем друг другу все наши мечты, все наши сны. Все детские воспоминания, все раны, о которых мы вроде бы забыли… А когда нам будет страшно рассказывать, глядя в глаза друг другу, мы будем писать друг другу письма. В заголовке будем писать «Вести из подполья». И в письме напишем все, что получится и что захочется. Согласна? А?

Говоря это, она ворошит своими красивыми руками с тонкими пальцами мои волосы. Мне не хочется, чтобы она убирала руки. У меня на сердце будто идет прекрасный теплый летний дождь. Слабым голосом отвечаю: «Как хочешь».

Как только я произношу эти слова, что-то меняется. Я чувствую, что те тысячи теплых рек, омывших мне душу, внезапно пересохли. Как хочешь. Все только так, как хочешь ты.

Осторожно отстранив ее, встаю с кресла.

— Ну и что еще такого произошло вечером?

Она тоже вскакивает и внезапно похолодевшим голосом говорит:

— Да больше ничего особенного.

А потом, смахнув со лба треугольную челку, как ни в чем не бывало продолжает:

— Этот тип влюбил в себя всех женщин за столом. Видела бы ты нашу ледяную принцессу Мэри Джейн! Под взглядом этого парня она таяла, как статуя из сливочного масла. Не растерялась одна Парвати Норан. Вовсю проявила свою божественную сущность и победила. Дональд Карр весь вечер не сводил с нее глаз.

Тут она хихикает. И начинает скакать на одной ножке по полу, будто на нем начерчены классики. Только классики странные, напоминают какой-то дикий танец. Одновременно она продолжает говорить:

— Но этого ей было мало! — холодок, появившийся было в ее голосе, растаял. Успокаиваюсь. — Поверь мне, вечер был бесподобный. Я так смеялась над глупыми речами капитана, что опрокинула на себя стакан с водой. Хотела вытереться салфеткой, но и ее уронила на пол. А когда наклонилась под стол, увидела такое!.. Тебе и не снилось!

— Ну, и что ты там увидела?

— Как Парвати Норан прижимается ногами к ногам нашего писателя. И ужасно к нему пристает.

Я смеюсь:

— И это рядом со своим любовником! К Дональду Карру!

— Нет-нет! — прыгает она ко мне. — Не к Дональду Карру — тот занят ее взглядом — а к нашему писателю. Помнишь, мы дремали в шезлонгах, а он целовался со своим любовником?

Я сажусь в кресло, откуда только что встала.

Она продолжает скакать. О том эпизоде мне вспоминать не хочется.

— А потом что было? — интересуюсь я.

Как только произношу это, чувствую раздражение и невероятную усталость.

Она же ребенок. Танцы на острие ножа, черт бы их побрал.

— А что еще может быть? Пока все не встали из-за стола, писатель краснел и смущался. Старался не показать любовнику вида. Ему это удалось. А его любовник — как наивный ребенок. Эмоции в чистом виде. Настолько занят собой, что кроме себя никого и ничего не видит.

— А что еще было?

— А что еще могло быть? — раздраженно говорит она. — Потом мы встали из-за стола. Мэри Джейн и другие намылились в бар. А я, блин, приперлась вот к тебе!

— Намылились, блин, приперлась… Ты где это таких слов набралась сегодня вечером, а? — ненависть из моих слов разливается по комнате, словно жидкий газ. (Я полное дерьмо. Ничего не понимаю в детях. Полное дерьмо.)

— Ты сама постоянно употребляешь такие слова.

— А может, ты постепенно становишься на меня похожа?! Если это так, то хуже меня тебе роли не найти.

Она злится:

— А может быть, это ты постепенно становишься на меня похожа? Именно это тебя бесит и пугает.

— Вставай, пойдем в бар. Посмотрим на этого Дональда Карра.

Она нагло смотрит на меня:

— Или пропустим по парочке рюмок, если мне захочется.

Ах, как мы командовать умеем.

— Как пожелает ваше наследное высочество. Я всего лишь ваша компаньонка.

Ее глаза победно блестят, и она говорит:

— Прошу вас пройти вперед. Сегодня я буду вашей компаньонкой.

* * *

Дональд Карр — высокий и очень красивый человек атлетического сложения. Редкие светлые волосы, толстые усы, подчеркивающие аккуратный нос, карие глаза, горящие неподдельным интересом, когда он смотрит вам в глаза. Немножко напоминает Хэмфри Богарта, когда кривовато, но пленительно улыбается. Слова так и перекатываются у него во рту, быстрые и небрежные, хотя каждое его слово имеет большой вес.

Он остроумен и весел. Любую неудачную шутку в свой адрес он тотчас делает удачной. Так как веселые мужчины — те, что могут быть веселыми без пошлых шуток, — превращаются в вымирающий вид, обычно я даю увлечь себя болтовней. А еще я рада, что не поссорилась с девочкой. Вскоре бар наполняется нашим смехом.

— Вы позволите?

Поворачиваю голову и вижу, что Мэри Джейн ждет, что я подвину стул и дам ей пройти. Ее глаза стали серо-металлического цвета, и я в тот же миг понимаю, что, внезапно появившись в баре с девочкой, порушила ее планы на вечер с Дональдом Карром.

Девочка пьет из огромного стакана колу через соломинку и раскачивается на стуле. Мы с ней переглядываемся. Девочка с издевкой смотрит на Мэри Джейн и нахально усмехается.

Когда Мэри Джейн уходит, придвигает стул к столу и говорит:

— Все время тырю у нее виски, а она и ухом не ведет!

— Молодец! Поздравляю! — ворчу я.

— В прошлом году я читал интересную статью, как раз о тебе, — говорит Дональд Карр. Он намерен растопить лед.

— Статья была про детей, употребляющих алкоголь? — язвит она.

— Нет. Статья была о твоей выставке в Берлине.

— Я не открывала в Берлине никаких выставок, — сердится она. — Не путайте меня с Микки Маусом!

— Ну ладно! — улыбается Дональд Карр. — Только и ты не спутай меня с Дональдом Даком!

Девочка улыбается. «Я нарисовала только одну картину. „Казнь китайца, съевшего панду“. Даже еще не закончила ее. Но картина получается ничего», — и взволновано поворачивается ко мне:

— Я права, ничего картина, да?

— Ты очень, очень хороший художник, — говорю я.

Ее глаза сияют, и она говорит:

— Нет, дорогая моя, нет, — и указывает на меня пальцем Дональду Кару:

— Она — моя компаньонка. Она будет со мной всегда, до конца моей жизни.

Чувствую, как во мне что-то натянулось — что она себе позволяет, эта девчонка? Только до конца твоего путешествия…

Мэри Джейн возвращается к нашему столу, приведя в порядок свои нервы и себя. Она полна решимости атаковать и ликвидировать меня. Она во всеоружии. На ней льняной брючный костюм желтого цвета. Она проходит на свое место, явно довольная тем, что выглядит лучше меня, и награждает меня презрительным взглядом.

— Ненавижу желтую одежду, — вдруг выпаливает девочка. — На картинах этот цвет смотрится красиво. А на людях — кошмар. Чего ты вдруг так вырядилась?

— Пожалуйста, — говорит Мэри Джейн, отбрасывая ей челку со лба, — о чем мы с тобой договаривались?

— Ты что, издеваешься? Чтобы я помнила, о чем я с тобой договаривалась? Чтобы опустилась до такого?

— С вашего позволения, — поднимается Мэри Джейн. — Хочу немного прогуляться по палубе и подышать свежим воздухом. Вы ее уложите спать, хорошо?

Я растерянно киваю. Дональд Карр вдруг ни с того ни с сего вскакивает: «Я пойду с вами».

На душе заскребли кошки ревности, но я виду не подаю: «Доброй ночи!».

Смотрю им вслед и — о боже! — входят Парвати Норан, пожилой миллионер и Капитан.

Вдруг перед нашим столом как из-под земли вырастает любовник писателя. Выплескивает в лицо девочке бокал вина. Он пьян в стельку и при этом хохочет.

Девочка вытирается рукавом рубашки и кричит: «Придурок! Грязный придурок, что ты себе позволяешь, урод! Ты, гомик мерзкий!»

Я хватаю ее за рукав:

— А тебе можно было обливать его вином? Ну-ка быстро закрой рот!

А она продолжает кричать, как сумасшедшая:

— Придурок! Козел! Мерзкий гомик! Подстилка!

Размахнувшись, бью ее по лицу.

Около нас появляется Капитан. Подняв огромные руки, он кричит:

— От вас постоянно один позор! С того момента, как вы появились на нашем корабле, у нас одни неприятности, позор и грязь. Вы — не человек. Вам не важно ничто прекрасное, ничто великое, ничто чистое. Вам важна только грязь, в которой вы пребываете…

— Успокойтесь, господин Капитан, — авторитетно вмешивается пожилой миллионер. — Ориентируясь по предположениям, невозможно достичь точных результатов. Чтобы сделать правильные выводы, прежде всего, нужны верные данные. А сейчас, пожалуйста…

— Откуда вам знать?! — гремит Капитан. — Вы думаете, так легко — знать, что я знаю, видеть, что я вижу, делать, что я делаю?

Девочка сгибается чуть не до пола. Ее рвет. Спазмы прекращаются, я поднимаю ее голову за подбородок: моя малютка плачет навзрыд.

Хватаю ее за талию и с силой поднимаю; мы кое-как встаем из-за стола.

— Вы не можете и дальше так себя вести!!! Я вам не позволю!!! Не позволю так обращаться со мной и с моим кораблем!!! — не унимается Капитан.

Мы добираемся до двери, но я оборачиваюсь, чтобы крикнуть: «Да пошел ты, дебил!!!»

Дотаскиваю ее до каюты.

Закрываю дверь, и тут она принимается говорить сквозь всхлипывания:

— Как ты могла?! Ты при всех… При всех ударила меня! КАК ТЫ МОГЛА?! КАК ТЫ МОГЛА ЭТО СДЕЛАТЬ?! Этот урод плеснул в меня вином. Сколько еще можно меня унижать? Скажи мне, сколько?!

— Знаешь, сколько можно унижать человека? — тихо говорю я. — Ровно столько, сколько он унижает других. Пока ты не перестанешь унижать людей, будут унижать тебя! И ты должна смириться с этим! Слышишь ты меня, дуреха? Ты должна смириться!

— Перестань! Я не желаю слушать! — она подбегает и бросается мне на руки. Тельце дрожит, как у пойманного голубя. Мы валимся на кровать. Она так сильно прижалась к моему лицу, что ее слезы попадают мне на губы; я облизываю эти горячие соленые капли. Потихоньку ее дыхание становится ровнее; наконец, она засыпает. Пытаюсь осторожно встать. Не открывая глаз, она просит: «Не уходи». Обняв ее, пытаясь не дрожать и уснуть, бормочу: «Ты должна смириться. Ты должна смириться».