Какой-то шепот… Качаюсь на волнах… Перед глазами всплывает лицо актрисы Норан. Будто вижу ее во сне. Пытаюсь пошевелить пальцами. Очень устала. Очень. Внутри — пустота.
— Вы пришли в себя.
Красивые глаза и нежная улыбка Норан — видимо, приз за страдания. Чувствую у себя на лице ее дыхание.
— Где я?
Вокруг все такое белое. Глаза болят.
— Вы в медицинском кабинете. Упали в обморок, но врач сказал, ничего страшного. От сильного нервного перенапряжения. Беспокоиться не о чем. Я распорядилась, чтобы вам приготовили еду повкуснее. Есть хотите?
— Вы сидели здесь и ждали, пока я очнусь?
Взмах ресницами — как крылья бабочки — и самое красивое на свете «да». Прекрасный ангел моего детства несколько часов ждал у моей кровати, пока я очнусь! На коленях у нее «Анна Каренина». Она мгновенно ловит мой взгляд:
— Нашла ее у вас в каюте, взяла почитать, пока вы не очнетесь. С маленькой хулиганкой тоже вроде бы все в порядке. Отдыхает в одной из больниц Неаполя.
Маленькая хулиганка! Самое мягкое выражение, какое только можно употребить по отношению к подростку с алкогольной и наркотической зависимостью, который, к тому же, вскрывает себе вены. Норан явно нравится сцена «самоотверженного дежурства у постели больного». Она не раз играла такое в кино.
Внезапно я понимаю, что именно меня настораживает в ней: все, что она делает и говорит, она когда-то играла в кино. В реальной жизни она вновь проигрывает эти сцены. Совершенствуется в них. Так она научилась быть богиней. А может, она давно утратила связь с реальностью, и для нее что жизнь, что кино — все одно. Но богиня должна беречь себя. Она прекрасно это сознает. Как и важность репетиции. «Важность репетиции», — бормочу я.
Она улыбается:
— Простите, я не расслышала, что вы сказали.
Не стану ее пугать. Она такая красивая. Как Белоснежка из мультфильма Диснея.
Я говорю:
— Мне следовало быть внимательней. С этим ребенком. Она как бомба с часовым механизмом, всегда готова взорваться. А я такая рассеянная, такая грубая, такая… Я глупо вела себя с ней.
— Это не ваша вина, — ее глаза наполняются слезами.
(Опять — сцена, которую все видели много раз.)
— Говорят, она не впервые пытается совершить самоубийство. Такое уже было… Так грустно…
Плечи ее трясутся в беззвучном плаче.
— Ради бога, перестаньте, — говорю я. — С детства не могу смотреть, как вы плачете.
От этой сцены у меня самой слезы на глаза наворачиваются.
— К тому же, это вовсе не попытка самоубийства. Она сделала это только чтобы наказать меня. Потому что я, видите ли, мало ее люблю. То есть, не могу ее любить.
— Понимаю… Как, должно быть, тяжело оказаться в такой ситуации… Пытаться и не суметь полюбить ребенка… Но какого ребенка! — она смотрит куда-то вдаль, гордо выпрямив спину. Теперь она просто светится самолюбованием. Может быть, потом ей захочется сыграть и мою роль: роль няни проблемного ребенка. Уж она-то справилась бы с этой ролью! И текст бы произносила без запинки, и любовь бы изобразила. Ведь в кино с ней уже не раз бывало такое.
А между тем, вы, прекрасная Норан, не должны сталкиваться с жизнью никогда. Грубая, жестокая, полная неожиданностей, которые, кстати, нельзя отрепетировать, жизнь — не для вас. Вы созданы для декораций, грима, света, бутафории, сценария, актеров. Вы должны слышать только одно слово — «Мотор!»
— Можно мне пойти к себе в каюту? Мне уже лучше. Хочу немедленно сойти с корабля. Да и Мэри Джейн с ребенком вряд ли станут продолжать путешествие после происшествия. Мне не стоило соглашаться на эту работу, — говорю я. И тут же чувствую легкую боль.
— Ах, ну что вы! Лежите. О вас есть кому позаботиться. Ах да, совсем забыла. Вам факс пришел. Если не ошибаюсь, от некой… От госпожи Тамары.
Она краснеет. Потому что, конечно же, его прочитала. Но настоящая актриса всегда должна знать, что написано в сценарии. И этот факт меня совершенно не беспокоит. Усталость и боль мгновенно испаряются. Вскакиваю:
— Дайте мне его!
Она неспешно переворачивает страницу «Анны Карениной», затем протягивает мне лист:
— Вот он. Пожалуйста!
— Если вы позволите, я все-таки вернусь к себе в каюту.
— А поесть вы ничего не хотите?
— Поверьте, я сейчас не в состоянии есть. Может быть, позже.
— Понимаю.
На ее лице и в самом деле появляется выражение понимания. Мы вместе выходим из медицинского кабинета. Она идет медленно, плавно покачиваясь, ступая ногами в дорогих легких туфлях на низком каблуке. Выглядит стильно и красиво.
— Я вам так благодарна: как мило с вашей стороны сидеть у моей постели!
— Прошу вас, не стоит благодарности, — у нее дрожат губы, руки, глаза. — Да я и не сидела у постели. Скажем так, я находилась рядом, когда вы очнулись, — звезда краснеет. Как изящно получилось сыграть скромность!
Пожимаем руки и расходимся, она напоследок смотрит мне в глаза, но уже с совершенно другим выражением: она узнала меня по фотографии на книге, которую я ей послала! Она все помнит, помнит мой звонок! В самом деле, помнит? Или я просто неправильно воспринимаю непривычное выражение ее лица? Кинозвезда! Нереальное, ненастоящее, поразительное существо. Можно ли быть в чем-то уверенной с таким существом? Никогда. Кто знает, из какой пьесы она сейчас произносит текст? Никто не знает.
Но я все равно восхищаюсь ей.
* * *
Надеюсь, к тому моменту, когда вы получите мое сообщение, у вас уже все наладится.Тамара
ПРЕЖДЕ ВСЕГО: Пожалуйста, даже не думайте о том, чтобы покинуть корабль. Мы слишком долго вас искали, чтобы так легко потерять.
Девочка с Мэри Джейн вернутся на корабль утром. Корабль отплывает по расписанию. Ни о чем не беспокойтесь.
Существует высокая вероятность того, что в Марселе к вам присоединится девочкина бабушка. В данный момент я стараюсь это организовать. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ДЕТАЛИ:
1) Девочку лечат с четырех лет. Я лично убеждена, что ни медицинская, ни психологическая помощь ей пользы не приносят.
2) У нее и раньше были проблемы с лекарствами. Вам полезно будет знать, что у ее матери зависимость от кокаина и других наркотических препаратов.
3) Каждый раз при встрече мать дает ей огромное количество таблеток. Поэтому мы, естественно, всячески противимся их личному общению.
4) Формального образования она не имеет; она никогда не общалась с другими детьми. Она не знает, что такое детство.
5) У ее отца были психологические проблемы. Первые годы, когда у ее родителей были еще более-менее хорошие отношения между собой, с ним иногда бывало очень тяжело. Но она была маленькой и не помнит этот период своей жизни.
Не буду растягивать. Вы нужны этому ребенку. Я не могу просто так взять и выбросить еще одного человека из ее жизни.
Искренне верю, что вы проявите уважение к моему решению и перестанете быть ее сообщницей.
Захожу к себе в каюту. Умываюсь. Переодеваюсь. Задумчиво и бесцельно брожу по комнате. Разбиваю уродливую пепельницу, стоявшую у изголовья. Собрав осколки, бросаю их в мусорное ведро. Потом внезапно решаю, что осколки в каюте будут мне мешать. Высыпаю все в огромный желтый конверт, чтобы оставить его перед дверью. Замечаю в коридоре большое мусорное ведро и думаю, что лучше бросить конверт туда.
Доносится чей-то смех. Быстро возвращаюсь в каюту и захлопываю дверь. Пташки летят домой после веселого дня в Неаполе!
Тамарино письмо не выходит из головы. Вновь разворачиваю серый клочок бумаги. Как странно она выражается — будто продиктовала слова на пленку, а потом кто-то записал. Тамара всегда торопится: много работы, тысячи дел, сотни решений, сотни поручений. Мы с девочкой — одно из таких дел. «Просто так выбросить…» Как можно во всем разобраться на таком расстоянии? А с нами в любой момент может случиться беда. Мы можем исчезнуть, утонуть в опасных водах моря. Мы не такие сильные, как вы, Тамара, владелица заводов, газет и пароходов, и нас некому охранять.
Грызу ногти и мечусь по комнате. Потом, не выдержав, иду в каюту девочки.
Подхожу к кровати прямо по неотчищенным пятнам крови на ковре. Белье поменяли. Сбросив покрывало, обнимаю подушку. Чистые простыни, чистые простыни… Чудесного запаха девочки — смеси фруктовых ароматов и ее чистоты — больше нет. Детка моя. Где ты? Рыдаю, прижавшись к подушке. «Я тебя ранила… Ранила… Прости…»
В ванной, всхлипывая, умываюсь холодной водой. Каждый взгляд, брошенный в зеркало, вызывает новый приступ слез. Выхожу из ванной.
Передо мной картина. «Танго танцуют вдвоем». Красивая… Краски темные и плотные… Летучих мышей теперь больше: они заполонили все небо над головами пары. Кажется, вот-вот нападут. Девочка-партнер теперь на заднем плане в своем сине-черном фраке. С той руки, которой она держит мать за талию, стекает струйка крови.
Получается, она знала, что будет вскрывать себе вены? Планировала? Лицо партнерши тоже изменилось: это больше не лицо ее матери. Глаза, обведенные синими кругами, тонкие брови, длинный странный нос… Это же мое лицо! Лицо матери — мое лицо! Ставлю картину лицом к стене. Сердце колотится, как безумное. Надо немедленно уйти с этого корабля. Немедленно.
Вылетаю из каюты, хлопаю дверью и бегу прочь. Ноги не держат. Мне снова плохо. Схватившись за перила, пытаюсь глубоко дышать.
— А, вот ты где. Я везде тебя ищу.
Дональд Карр. Он стоит передо мной, сияет улыбкой и всем своим видом изображает нежность. В его карих глазах светится что-то такое, что успокаивает меня. Хотя обычно карие глаза ассоциируются у меня с шалостями и весельем. А вот голубые всегда холодны и смотрят осуждающе.
— Ты-то мне сейчас и нужен, — внезапно вырывается у меня, и, сама растерявшись от столь несвойственной мне прыти, продолжаю: — Пошли, выпьем немного.
— Бар давно закрыт.
— Как же так? Как раз когда мне так надо… Пойдем все-таки посмотрим.
Мы появляемся как раз, когда бармен, любитель Пруста, запирает дверь.
— Вы же все понимаете, — объясняю ему таким тоном, будто уже выпила. — Откройте нам, иначе все кончится, как во французском романе.
— Что-что? — теряется он.
— Юноша, мне нужно попасть в этот бар. У меня катастрофа.
— Конечно-конечно, — говорит он, протирая лиловым носовым платком очки.
— Ты такая уставшая, — говорит Карр. — Давай лучше купим бутылочку «Джек Дениэлс» и выпьем у меня в каюте.
Бармен медленно, как под гипнозом, достает бутылку и протягивает Карру.
— Спасибо! Сколько с нас?
— Нисколько, поверьте! Капитан на этом корабле кассу совершенно не контролирует.
— Этот корабль вообще никто не контролирует! — восклицаю я. — От капитана до бармена.
Бармен хихикает. Делает вид, что смущен. Выходим из бара вместе.
— Ну, пошли ко мне в каюту, — просит Карр. — Там просторнее, чем у тебя.
— Естественно. Моя каюта — каюта компаньонки на нижней палубе. Но лучше все-таки пойдем ко мне. Мне обычно не по себе, когда я пью в гостях.
Идем ко мне. Оказывается, стакан у меня только один. Другой можно взять из каюты девочки. Иду туда.
Почему-то замираю на пороге — ведь каждый раз в этой каюте меня ждет очередное потрясение. Все. Хватит. Пора взять себя в руки. Возвращаюсь к себе без стакана. Мо́ю синюю банку, куда обычно ставлю ручки. Пить из банки — не такая уж плохая мысль.
Садимся друг напротив друга в кресла и приступаем к бутылке.
— Мне нужно сегодня ночью уйти с корабля. Иначе мне конец.
— Ты преувеличиваешь, — говорит Карр. — Просто немного успокойся.
— Тебе хорошо говорить! Преувеличиваешь… Ты что — истина в последней инстанции?
— Иди ко мне, — улыбается Карр.
— Иду, но чур ко мне не прикасаться.
Сажусь к нему на колени, кладу голову ему на плечо и вздыхаю:
— Настоящие герои — те, кто не помнит своих подвигов.
— Хорошие слова. Очень хорошие. Кто это сказал?
— Кажется, я.
— Как тебе это в голову пришло?
— От меня самой: я не настоящий герой. Я все помню.
Он нежно щиплет меня за нос:
— Милая девочка.
— Мне тридцать два года. Я такого же возраста, как ее мать.
— Ты не можешь ненадолго о ней забыть? — усмехается он. — Хотя бы на эту ночь.
— Знаешь, за всю мою жизнь никто ни разу не резал из-за меня вены. Только я сама однажды бросилась ночью в море из-за матери. Мне было плохо от того, что она не уделяла мне внимания.
— Тихо-тихо-тихо, — Карр нежно целует меня в ухо и гладит по голове, как маленького ребенка.
— Давай уже спать, — говорю я. — Но не вздумай раздеваться. Ко мне никто, никто не должен прикасаться. А то мне потом плохо.
Сняв с меня ботинки, он укладывает меня в постель. Сам тоже снимает ботинки и ложится в одежде рядом со мной. Крепко обнимает меня. Я кладу руку ему на шею, ногу на его ногу. Чувствую его дыхание на щеке. Мы крепко засыпаем.
* * *
Мне снится сон: я что-то ищу в огромных глиняных кувшинах, которые стоят на балконе моей соседки. Кувшины внутри грязные. Из одного кувшина вытаскиваю чье-то грязное белье. Мне противно. Выбрасываю все с балкона.
Потом начинается следующий сон. Рядом со мной — мама. Голая до пояса, она моет посуду у меня на кухне. Мне неприятно видеть ее обнаженную грудь. В квартире соседки кто-то шепчется. Третий час ночи. Слышно, как они выходят из квартиры и вызывают лифт, стараясь не шуметь. Смотрю с балкона. Вскоре внизу появляется парочка: карлик и карлица со светлыми взъерошенными волосами. Оба садятся в машину и уезжают. На карлице джинсовая рубаха и брюки. Приходит в голову жуткая мысль: наверное, моя соседка тайком сдает свою квартиру для свиданий. Мне делается противно. Соседку хочется убить.
Внезапно просыпаюсь. Вытащив ногу из-под Дональда Карра, выскакиваю с кровати. О господи! Что я наделала! Мне следовало уйти с корабля до рассвета. В панике замираю, скрестив на груди руки. Что же делать? Карр шевелится, и я прихожу в себя. Беззвучно, как мышь, надеваю ботинки. Схватив с пола синюю банку, бросаюсь прочь из каюты.
Если не успею забрать свои вещи, ничего. Надо немедленно бежать отсюда. Поднимаюсь по лестнице на палубу. Мы еще стоим в порту. Я должна торопиться.
Роскошный черный лимузин возникает ниоткуда перед кораблем. С замирающим сердцем стою, чтобы увидеть, кого он привез. Шофер открывает дверь. Высовывается изящная ножка Мэри Джейн Праймроуз. Она в бежевом льняном костюме. Привлекательна и строга. С заботливой улыбкой смотрит на девочку, которую вытаскивают из другой двери. Санитар в белом несет девочку к кораблю, как драгоценную вазу: вот они поднимаются по трапу. Девочка сразу замечает меня. Радостно машет тоненькой ручкой. Лицо ее сияет от радости. Она любит меня.
Следом за ними по трапу взбираются известный писатель со своим любовником. Любовник слишком долго пробыл под весенним солнцем: нос у него сгорел и стал ярко-красным. Теперь смотрится совершенно несуразно на его совершенном лице.
Девочка слезает с рук санитара. Бежит ко мне. А я все еще пытаюсь думать о другом. Бросаю синюю банку с палубы в море. Руки девочки у меня на шее. Запах ее волос заполняет мне легкие. Как я соскучилась по ней. Нежно целую ее в шейку: «Детка, ну вот ты и вернулась».
У нее отдохнувший вид. Нет кругов под глазами. На лбу — челка дьявольским треугольником. Глаза пристально рассматривают меня. Она шепчет мне на ухо:
— Так боялась, что ты уйдешь с корабля.
— Не говори глупостей, — отвечаю я. — Давай пойдем отсюда.
Мэри Джейн снисходительно следит за нами. Она не одобряет эту сцену примирения. Что ты, блондинистая кукла, понимаешь в жизни? В этой игре мы не можем выбирать следующий ход.
— Пойдем к тебе в каюту! Я соскучилась.
— Ты соскучилась по моей ужасной каюте на третьей палубе? По этой душной норе?
— Это все Тамарина жадность. В Барселоне писатель с любовником выходят. Скажу Мэри Джейн поговорить с Капитаном, чтобы мы переехали в их сюит. Нас будет разделять только одна дверь. Там нам будет очень хорошо.
— Ты, скорей всего, переселишься туда с бабушкой. Она сядет на корабль в Марселе.
Она растерянно спрашивает:
— Бабушка? Бабушка сядет на наш корабль?
— Ага. Я получила факс от Тамары.
— Тамара прислала тебе факс? Надо же, какая честь! Нашла для нас время среди своих хлопот… Ей еще и дядю нужно контролировать — что он там подписывает. Она, конечно, поведала тебе что-то важное.
Доходим до двери ее каюты:
— Слушай, пойдем в другое место, — говорю я. — В твою каюту мне тоже не хочется.
— С чего вдруг тебе в мою каюту не хочется? — обижается она. — Ну и куда пойдем? Сейчас слишком много народу везде.
— Просто не хочется, — говорю, и чувствую, как во мне нарастает злость. Вот мы и начали танцевать наше танго…
— Смотри, кто-то лежал в моей постели, — говорит девочка.
— Это была я.
— Потому что скучала?
— Ты закончила свою картину?
— «Танго танцуют вдвоем»? Ты и ее видела?
— Все. Я пошла в душ, — злюсь я. — Сегодня что-то жарко.
— Все надо скрывать?! — взрывается она. — Обязательно делать вид, что я ни вены себе не вскрывала, ни лекарство не пила! А ты не должна показывать, что соскучилась по мне? Я должна скрывать, что мне больно от того, что я тебя скоро потеряю? И, конечно, я не должна говорить о концертах, которые периодически устраиваю, когда напиваюсь? Давай забудем и о моем лунатизме! Давай продолжать делать вид, что я по-прежнему верю, что я все еще верю, будто надписи в бассейне сделала ты! Давай не будем ни о чем спорить! Давай делать вид, будто ничего нет и не было!
— Да, давай так и сделаем, — тихо говорю я. — Знаешь, мне невыносимы эти сеансы самокопания. Тебе, конечно, нравится играть в такие игры. Напитавшись ими, ты творишь чудеса у холста. Но мне от твоих игр плохо. А когда мне плохо, мне хочется сбежать.
— Ты собиралась уйти с корабля! — плачет она. — Поэтому ты и выкинула свою синюю банку! Пусть хотя бы она спасется, раз ты не можешь, да? Ты проспала, не успела сбежать, так? Проспала, как сурок.
Закрываю лицо руками. Да, я проспала, как сурок.
— Скажи им: пусть бабушка сюда не вздумает приезжать! — кричит она, рыдая. — Смотрите, пусть не вздумает приезжать!
— Хорошо, скажу.
Выхожу, хлопнув дверью. Хорошо бы переодеться. Надеюсь, что Карр уже проснулся и ушел.
В моей каюте трудится горничная. Надев короткое платье, предоставляю каюту в ее полное распоряжение (интересно, когда она пришла, Карр еще был в кровати?). Странно: у меня, как у робота, будто выключили все чувства. Мне все равно. Шагаю на поиски Мэри Джейн. У входа в ресторан сталкиваюсь с Норан.
— Пойдемте, выпьем чаю, — приглашает она.
Конечно, чаепитие означает новости.
— Вчера поздно вечером, после того, как мы с вами разошлись, мы отправились в Неаполь и, по настоянию одного тамошнего знакомого продюсера, пошли в модный ночной клуб. Я вообще-то не люблю ходить в такие места. Но тот продюсер — он желает снять со мной фильм — был так настойчив, что мы не смогли отказаться. Он сказал, что в том клубе бывают только сливки общества. Там он познакомил меня с несколькими людьми. Одна женщина была так красива, что я была искренне поражена. Стройна, как кипарис… С бледным, полным невысказанной боли, умным лицом, с длинными рыжими волосами. Как сказали бы наши, идеальный материал для кино. И кто бы это был, догадайтесь? Мать малышки!
Узнав о печальном событии, произошедшем с ее дочерью, она сразу вылетела из Греции частным самолетом господина, с которым, полагаю, встречается. Она поехала в больницу, постояла у изголовья девочки, лежавшей без сознания с зашитыми запястьями, а потом по настоянию друзей пошла в тот клуб. Не могу сказать, что не шокирована тем, что она может танцевать, когда дочь лежит без чувств и ей так плохо. Но иногда человек от боли не сознает, что делает.
Взмахнув длинными, как крылья бабочки, ресницами, Норан ненадолго придает лицу встревоженно-печальное выражение. С уверенностью могу сказать: она вспоминает сцену одного старого фильма, где красотка страдает от любви.
— Надо же, расщедрилась! — хмыкаю я.
— Да уж. Могла бы посидеть рядом с ребенком, пока та не проснется.
Она нервничает потому, что сошла с пьедестала: вступила в диалог, признала мою правоту. Она тут же берет другой сценарий. В новом сценарии сама она осталась бы сидеть до самого утра у кровати ребенка, а когда девочка проснулась бы, крепко обняла ее. Камера дает крупный план, девочка смотрит ей в глаза, и Норан с дрожащими губами говорит: ах, детка, детка моя.
— Я ищу Мэри Джейн. Мне нужно кое-что ей сказать.
— Они ушли перед вашим приходом. Она с господином Карром.
Меня будто током ударяет. Ушли — с Дональдом Карром? Зачем же ты спал в обнимку со мной? Спать в обнимку — большая близость.
Она замечает выражение моего лица.
— Они вместе завтракали. А потом…
— Тогда я оставлю ей записку, — перебиваю я. И улыбаюсь: — Большое спасибо за чай. Вы эти дни — мой ангел-хранитель.
— Вы так любезны, — ее лицо сияет поразительной красотой. Настоящие звезды умеют принимать лесть, комплименты и благодарность!
Иду к двери и чувствую, как кто-то дырявит мне взглядом спину. Оборачиваюсь посмотреть: Капитан! Ему неприятно, что я секретничаю с Парвати Норан. Он смотрит на меня умоляюще. Будто говорит: «Умоляю тебя, дальше не надо. Здесь — моя территория».
А здесь — моя.