Но почему же ты с ней? И это после того, как ты с любовью обнял меня, и я уснула в твоих руках? Как же ты можешь быть с ней? А может, вы сейчас занимаетесь любовью у нее в каюте? Ты ласкаешь ее своими большими руками…

В дверь стучат. Кричу:

— Входите, кто там еще?

— Я только что получила вашу записку, — в каюту влетает Мэри Джейн. — Ничего не поняла.

— Не думала, что пишу непонятно, — замечаю я. — Бабушка девочки, госпожа Сюрейя, не должна завтра сесть на корабль, даже если она в Марселе. Девочка не хочет. Вот и все.

— От кого она узнала, что приедет бабушка?

— От меня. Я что, опять допустила ужасную ошибку? Помешала ей насладиться милым сюрпризом, который ей приготовили заботливые няньки? Говорю четко и ясно: она не хочет!

— Почему вы так нервничаете?

Невозможно.

— Нет, милочка, ну что вы!.. Я просто только что жутко поругалась с нашей подопечной. Сегодня утром я собиралась сойти на берег, и совершенно напрасно…

— Она так счастлива с вами, — она садится и закидывает ногу на ногу. — Вы не понимаете: она впервые в жизни испытывает интерес к кому-то, кроме матери. Тамара, должно быть, едва вас увидела, почувствовала невероятную химическую связь, которая возникнет между вами.

— Боюсь, как бы химической аварии не произошло.

Ей явно хочется сказать: «Ах, какую чушь вы несете», — но она лишь качает головой и улыбается.

— Ради вас она собирается бросить свои таблетки. Так она мне сказала десять минут назад. Девочка ужасно боится потерять вас. Она не привыкла в жизни никого терять.

— Что вы говорите, мисс Праймроуз? Вы же мне все уши прожужжали о ее детстве, полном и горя, и потерь! А отца она разве не потеряла? А дедушку, а мать?

— Вы никак не понимаете ее отношений с матерью, — заводится она. — Вчера вечером та много часов провела в слезах у ее кровати. Проблема, возможно, в том, что она слишком сильно привязана к дочери. Она никак не может контролировать дозу их общения.

— Это оттого, что она тратит всю энергию на другие дозы, — меня душит ненависть. — Она обычная пустышка, которая не в состоянии любить свою дочь.

— Про вас тоже не скажешь, что вы в состоянии любить! — ее глаза подергиваются льдом. Затем она вскакивает и вонзает красные ногти в спинку кресла.

— Зато вы идете по жизни счастливая, вас ничто не держит, ничто не связывает, вы восхищаетесь избранными, а еще теми, у кого есть успех и деньги. Вас и подобных вам выпускают на рынок в серийном производстве уже лет десять-двадцать: вас можно сегодня встретить везде, Мэри Джейн Праймроуз.

— Я уж, конечно, не из тех, кто гордится талантом быть проблемным, наглым и грубым, — говорит она, по привычке вздымая бровь. — Какой ошибкой было с моей стороны что-либо обсуждать с вами. Теперь — только служебные отношения. Вы, насколько я понимаю, вообще не умеете разговаривать, не устраивая скандала?

— Ответ на ваш вопрос предлагаю вынести за рамки служебных отношений, — отвечаю я. На столе стоит оставшийся со вчерашнего вечера «Джек Дэниэлз». Наливаю и делаю глоток.

— Лучше всего будет вам сойти с корабля в Марселе. Очевидно, от вас малютке больше вреда, чем пользы.

— Не вам решать, — поворачиваюсь я к ней спиной. — Вы только можете пожаловаться на меня компетентным людям и подождать их решения. Но прежде всего сделайте так, чтобы мадам Сюрейя не села на корабль. А в Марселе ни я, ни девочка с корабля не сойдем.

Не глядя на нее, выхожу в ванную. Закрываю за собой дверь, и она исчезает с глаз. Сижу на закрытом унитазе, глотаю полный горечи алкоголь и слушаю ее резкие шаги. Хлопает дверь. Да, эту не объедешь. Не мой стиль.

— Ты здесь?

С унитаза кричу:

— Входи, дверь открыта!

— Где ты? Где ты?

Тихонько выхожу с пустым стаканом. Она ищет меня под кроватью.

— Я, конечно, спряталась от тебя, но не так серьезно!

Она поднимает голову:

— А я туда иногда залезаю. В шкафу, когда одиноко и хочется поплакать, тоже неплохо.

— Когда я была такой, как ты, я всегда плакала в маленькой нише, которая была у меня между шкафом и стеной в комнате.

— Да? — удивляется она.

— Так я расходовала свой запас плача. Каждый человек при рождении получает запас плача. Чем быстрее растратишь его, тем лучше, — вновь наливаю себе «Джека Дэниэлза».

— А я закончила «Танго танцуют вдвоем». Теперь на очереди «Казнь китайца». Не знаю, что со мной, смогу ли я ее закончить.

— Тогда передохни, — говорю я. — Слишком много работать вредно для искусства.

— Знаешь, у меня такая противная бабушка… Наверное, если бы она не была моей бабушкой, я бы смогла ее полюбить. Иногда мне ее даже жалко. Ведь она такая забавная… Ты только представь: кожа от бесконечных подтяжек стала пластмассовой. Нос похож на пуговицу от бесчисленных пластических операций. Ресницы — накладные, губы — силикон. Ничего своего. Просто кукла. Монстр из фантастического романа. А ее аппетит? Казалось бы — как только ее дряблое тело столько вмещает? А она все ест да ест! А еще вся ее жизнь, каждая секунда, посвящена погоне за каким-нибудь мужчиной. Вот влюбится в кого-нибудь и бегает за ним. Пока не надоест. Это вообще-то и утомительно, и унизительно, но только не для нее. Мужчины для нее — как обувь. Надо чаще менять. Я для нее — сто сорок седьмая пара летних туфель. Но все равно никому не позволю ссориться с ней.

— Тебе не обязательно мне все объяснять, — вздыхаю я. — По-твоему, правда, выходит, что госпожа Сюрейя — какая-то озабоченная.

— Ага. Озабоченная. Сексом и деньгами. Она много лет потратила на то, чтобы захомутать моего дедушку. А потом даже отца пыталась, представляешь?

— В семьях, где много денег, жизнь превращается в поганый сериал, — замечаю я. — Твой отец действительно покончил с собой?

— Мэри Джейн тебе сказала, что он умер от цирроза, да? А ты знаешь, что плохие новости о семье влекут за собой понижение доверия акционеров, падение акций, кредитного рейтинга? Каждый неудобный слух выражается в определенной сумме потерянных денег. А фирма стремится только к выгоде и больше ни к чему. Мэри Джейн напичкана официальными сведениями о нашей семье. Расспрашивать ее о пикантных подробностях бесполезно.

— Ах, ей так важно всегда быть правильной, — язвлю я. — Как же ей удается с такой легкостью отделять хорошее от плохого? Почему нам никто не дал лекал для жизни, которые выдаются таким, как она? — я вновь наполняю стакан.

— Нам пытались их дать: но мы свои мгновенно выкинули, даже не рассмотрев. Выкинули — скорей с глаз долой. И бровью не повели.

Беру ее за руку и сажаю к себе на колени. Тоненькие ручки обхватывают мою шею. Ее голова у меня на груди, ноги на моих ногах, и я говорю:

— Не надо ничего делать ради меня. Я люблю тебя и так. Очень люблю.

— Тогда не бросай меня. Никогда не бросай меня, — шмыгает носом она.

Ах, знаю ли я, что делаю? Пусть меня кто-нибудь ударит, что ли, если я делаю что-то не так.

Отправляемся в кафе, едим сосиски, картофельный салат и шоколадный крем. За едой молчим. Я невероятно устала. Наши разборки с девочкой, разговор с Мэри Джейн, три стакана виски. Есть от чего устать.

Не успев вернуться в ее каюту, оказываюсь в кровати. Пытаюсь наблюдать за ребенком, а сама плаваю где-то между явью и сном. Призрачная девочка сидит на полу и что-то рисует карандашом. Под дьявольским треугольником челки сияют счастливые глаза. Как у сиамской кошки.

— Быть художником — так здорово, — говорю я со странной нежностью. — А вот писателю приходится унижаться. Почему у тебя нет собаки? У богатых детей всегда есть собака.

— Ты немножко пьяная, — говорит она, не поднимая головы от картины. — Когда мне было шесть лет, я просила, чтобы дедушка купил мне карлика.

— Мне сегодня снился такой сон…

Не сумев договорить, поворачиваюсь на бок. Сил нет рассказывать. Как раз когда я готова провалиться в небытие, дверь открывается. Входит Мэри Джейн Праймроуз.

Смотрит на девочкину картину. Какая у этой стервы грудь красивая. Невыносима сама мысль о том, что я восхищаюсь ею. Позор завидовать таким, как она. Неприлично все время думать о ней. Меня начинает тошнить. Не от Праймроуз, конечно, а вообще. Приподнимаюсь на кровати.

Слова криками чаек над побережьем долетают до моих ушей и улетают обратно. Фразы, вопросы, любезности… Вежливый тон… Похвалы. Нужны ей твои похвалы, можно подумать. Лица девочки и ее гувернантки так близко. Та осторожно гладит малышку по волосам. Не могу на это смотреть. Напрягаюсь внутри, как пружина, готовая сорваться.

Девочка, вскочив с пола, радостно бежит к «Танго танцуют вдвоем». Взяв картину, она ставит ее на кресло. Мэри Джейн садится напротив. Голова наклонена. Изображает интерес. Ходячее изображение.

Видела ли она? Видела ли лицо ее матери? Видела ли, что это — мое лицо?

Восклицания изумления и восторга. От восклицаний тошнит еще больше, они заполняют меня, заполняют. Их все больше, больше и больше — до носа. Тяжело дышать. Не могу ни на что смотреть. Все куда-то скачет. Надо встать и бежать в ванную. Что она мне говорит? Гжжа-сурейя-марсель-факсс. Все. Не выдерживаю.

Меня рвет. Кусочки сосисок, шкурки помидоров, частички лука и картофеля, что-то темно-коричневого цвета — это шоколад. Как интересно рассматривать на полу все, что только что было в тебе.

Она берет девочку за руку и уводит ее от этого кошмара. Говорит, что надо позвать горничных. Зачем у нее на шее этот безобразный платок? Может, у нее там спрятаны следы зубов?

Согнувшись в три погибели, лежу на полу. Стираю содержимое своего желудка с ковра маленьким мокрым полотенцем. Ужасно воняет. До рта по глотке добираются запоздалые остатки. Не успеваю открыть рот — все летит через нос. Бегу в ванную, к унитазу. Меня рвет снова. Долго. Много.

Стою, засунув голову под кран с холодной водой.

Стыд терзает меня, как стая сварливых псов. Мне не надо никого из них больше видеть. Сколько часов до Марселя?

Кто-то входит в каюту. Сейчас уберут все, что я натворила. Набросив на голову полотенце, нетвердой походкой направляюсь к выходу. Нужен свежий воздух. Свежий. Воздух. Падаю в первый попавшийся шезлонг на палубе.

* * *

Просыпаюсь от приятного холодка. Воздух стал влажным, солнце садится. Теперь мне почти хорошо, не считая мерзостного вкуса во рту. Почти все шезлонги сложены и стоят у стены. Несколько рядом со мной не тронуты, должно быть, когда их собирали, побоялись меня разбудить. Премного благодарна. Чувствую нарастающий холод. Он почему-то начинается у пальцев ног, поднимается выше, к щиколоткам, так что ноги начинают зудеть. Кажется, я простудилась. Даже волоски на руках встали дыбом. Пытаюсь прикрыть уши волосами. Потом выпрямляюсь и осматриваюсь. О! Повезло! Через три шезлонга слева от меня лежит небольшое синее одеяло. Оно ждет меня.

Пытаясь осуществить трудновыполнимую задачу подняться, понимаю: левая рука онемела и не двигается. Вообще-то у меня часто немеют руки. Принимаюсь растирать ее. Рука приходит в норму. Потом, как краб, доползаю до одеяла.

Синее кашемировое одеяло куплено в «Саксе». Дорогое. Богатым свойственна милая забывчивость. Пахнет дорогими духами. Набросив его на шею, уже собираюсь вернуться на свое место, как вдруг мне на глаза попадается куча журналов, забытая кем-то там же, под шезлонгом. Чудесно! Хватаю журналы, возвращаюсь на место. Можно преспокойно провести ночь здесь за чтением.

Немного опускаю подголовник шезлонга, укутываю ноги одеялом. Солнце на закате — цвета полыхающей ярости. А мною сейчас владеет покой, которого я не ведала с тех пор, как попала на этот корабль. Это чувство подчеркивает, как белоснежное паспарту, те мучения, которые я переживаю уже много дней.

В Марселе я все оставлю. Становится радостно. В душе реют флаги победы. Вернусь обратно в родной город, к себе домой, к друзьям, к своей жизни. В Марсель мы прибудем завтра, и первым же самолетом…

Когда я дочитываю первый журнал, уже сумерки. Напрягая глаза, разглядываю фотографии и заголовки во втором. Два темных силуэта приближаются ко мне по палубе. Сижу тихо как мышка, натянув одеяло до носа.

Они стоят неподалеку от меня, опираясь на перила. Известный писатель, а с ним какая-то женщина.

— Он не знает, что я на корабле?

— Не беспокойся, не знает.

— Я не беспокоюсь, мне страшно. Почему-то боюсь его. Не могу видеть его рот, когда он скандалит. Он, правда, сам не начинает, но провоцировать любит. Ты же знаешь. Все слабого изображает: жалобы, обмороки, плач, шантаж…

— Это у него от папаши с мамашей — сотворить что-то мерзкое, а потом пользоваться этим. Я-то знаю, — писатель, краснея от смущения, прячет от женщины лицо.

Женщина протягивает руку и гладит его по щеке. Ей грустно видеть, как он расстроился. У нее низкий, чувственный голос, как у американской кинозвезды 50-х, столь редкий у женщин в наше время. Копна волос пепельно-каштанового цвета, которую попытались обуздать несколькими шпильками, обрамляет ее красивое волевое лицо.

Ветер дует с моря капризно, как завистливый ребенок. Женщина придерживает волосы — не то вылетят все шпильки. Жадно и нежно смотрит на писателя.

Меня почему-то знобит в моем шезлонге. Мелодии оркестра пытаются добраться до нас из ресторана, но ветер перехватывает их на полпути.

— Дети меня часто вспоминают?

— Я не собираюсь делать так, чтобы они тебя забыли. Не беспокойся, ты с нами всегда. Они всегда ждут твоих писем. Они важны для них. Пожалуйста, больше не прекращай им писать, как тогда, — женщина смущенно смотрит перед собой.

Они оба так больно ранены и настолько восхищаются друг другом, что глаза мои наполняются слезами.

— Не могу поверить фотографиям — неужели мои малыши так выросли?

— Да, они уже совсем большие, — улыбается женщина. — Скоро будут такие, как ты.

Писатель берет прядь ее волос и начинает играть с ней. Чувствую, как женщина буквально взрывается от вожделения. Глаза ее блестят, грудь учащенно вздымается. Она полна страсти настолько, что я тоже завожусь.

— Ты знаешь, я завтра утром сойду с корабля. Только на ночь могу остаться здесь, — я пристально смотрю на нее. Кажется, платье на ней сейчас загорится. Ее тело взывает: я тебя хочу!

Мужчина проводит ее прядью волос по губам.

Женщина берет в рот его средний палец.

Мужчина зажимает прядь губами.

Женщина берет его палец глубже.

Мужчина внезапно резко отступает назад. Прядь он выпускает из губ и из рук.

Женщина успевает укусить его за палец. С ненавистью, а не с вожделением. Кажется, слышу, как ее зубы впиваются в плоть.

Писатель не может кричать — боится, что их заметят. Но боль такая, что он зажмуривается. Мне делается страшно, что его палец сейчас останется у женщины во рту. Зажав под одеялом руками рот, я тоже зажмуриваюсь.

Женщина вытаскивает из сумки ножницы. Отрезав прядь, которую мужчина держал, отдает ее ему. Мужчина берет прядь окровавленным пальцем. Оба, понурившись, удаляются.

Отбросив одеяло, решаю встать. Только подожду, пусть они уйдут.

Встаю. Беру журналы. Одеяло тоже надо прихватить. С одеялом на плече и журналами направляюсь к себе в каюту. Надо сохранять спокойствие. Какое было, пока я их не увидела. Спокойствие.

Принимаю душ. Долго чищу зубы — сначала мягкой, потом жесткой зубной щеткой. После такого зубы обязаны стать стерильными.

От бури внутри, правда, не так легко избавиться, как от куска мяса, застрявшего между зубами. Хочется пойти к Дональду Карру. Он, конечно, еще в ресторане или баре. Или в объятиях Мэри Джейн.

Стаи птиц мечутся в моей душе. Жена писателя не выходит из головы. «Не могу видеть его рот…»

Вспоминаются губы одного моего друга, с которым я когда-то встречалась. Губы у него были огромными и слюнявыми, а он еще противно вытягивал их вперед. Я терпела-терпела, а потом бросила его. От отвращения.

Отвращение к человеку обычно растет в душе, как жемчужина. Сначала вы общаетесь, как ни в чем не бывало. Потом в душу, как в раковину, случайно попадает крохотная песчинка неприязни. Затем песчинки незаметно прибывают. Пока не превратятся в жемчужину, которая может храниться в раковине долгие годы, а может быть выплюнута ею. И тогда — разрыв, развод, отъезд. Мой отъезд из города — будто выплюнутая жемчужина.

Сев в кресло, кладу журналы на колени. В бутылке с «Джеком Дэниэлсом» осталось с палец. Вытягиваю самый нижний журнал. «В мире животных». Мир меня все-таки окружает, как бы я ни пыталась от него скрыться. Кто и с какой стати будет читать такой журнал?

На обложке — фотография птицы. Заголовок черными буквами: Кукушка. Правда и вымысел. Быстро пролистав журнал, нахожу четыре страницы, отведенные кукушке. Текст выделен ярко-зеленой рамочкой. Читаю:

«Кукушка не строит гнезд, а яйца откладывает в гнезда других птиц.

Отложенные кукушкой яйца всегда очень похожи на те, которые уже лежат в гнезде.

Птица, которой кукушка подбросила яйца, не отличает чужое яйцо от своих».

Откладываю журнал в сторону.

Пусть кто-нибудь успокоит меня. Иначе скоро во мне что-то лопнет, и я перейду в наступление, и тогда — берегитесь все. Берегитесь все, берегитесь все, бормочу я, направляясь к выходу, чтобы оставить журналы за дверью. И сама оказываюсь за дверью. Ровными шагами направляюсь к каюте Дональда Карра.

Нет, я не сделаю этого. Не смогу сделать. К тому же, я толком не знаю, где находится его каюта. И спросить ни у кого не могу. Я опозорюсь. Покраснев, возвращаюсь к себе.

Если напиться как следует, никакой позор не удержит меня. А если пойти в бар… Но там сейчас все, должно быть. Актриса Норан, Капитан, и даже известный писатель с любовником.

Решаю собрать вещи. Наклонившись, тащу из-под кровати свой изумрудно-зеленый, как голова селезня, чемодан, как вдруг раздается стук в дверь. На этом корабле я начала бояться стука в дверь так, как дома боюсь телефонного звонка. Замираю посреди каюты.

— Хватит прятаться, открывай, у тебя же свет горит.

Это голос Дональда Карра!

— Иду! Иду! — взрыв радости сметает все мысли, планы, переживания. К двери меня подносит этой взрывной волной.

— С тобой все хорошо?

— Ага, очень хорошо!

Он хочет того же, что и я, одновременно со мной! Так совпадает, когда есть любовь. Любовь! Любовь!

— Ты не пришла на ужин. Я забеспокоился, — его глаза сияют, улыбка во весь рот, зубы во всей красе.

— Я заснула на палубе.

— Ты, впрочем, ничего не потеряла. Ужин прошел спокойно. Девочка вела себя, как ангел.

— Ты мне про нее не говори. А я как раз собиралась к тебе. То есть… Это… Если бы я знала, где твоя каюта…

— Так вот я сам пришел.

Занимаемся любовью.