В то время я работал на бумажной фабрике. Другие рабочие не жаловали меня за то, что я видал Сингапур и многие другие страны, все время одевался в черное и обедал не столовской стряпней из бачков, а бутербродами — тонкие кусочки хлеба с приготовленной мамочкой пресной телячьей нарезкой. Мне было скучно и одиноко. Так хотелось поиздеваться над кем-нибудь, порассказывать кому-нибудь небылиц, подождать, пока до человека дойдет смысл моих россказней, и от души повеселиться, глядя, как он бесится от злобы.

Но благодаря какому-то почти звериному чутью все держались от меня подальше, не шли на сближение, а только хихикали над некоторыми изречениями, которые я время от времени выдавал. Я же не имел никакого желания становиться таким, как они, и вообще переживал весьма нелегкий период, как уже рассказывал раньше, поэтому бродил среди девочек в красных фабричных шапках как одинокий голодный волк.

Мне казалось, что я всеми покинут, и именно поэтому я начал писать словарь «Истинных значений некоторых непонятых слов». Если бы мне, кому вообще-то обычно удавалось принимать любые обличья и проникать в святая святых самых тайных организаций, не пришлось из-за ослиного упрямства рабочих бумажной фабрики составлять свой словарь, то я бы никогда не пережил ту ночь, о событиях которой сейчас расскажу. Поэтому я благодарен собратьям, работавшим на той фабрике вместе со мной.

В тот день, когда прозвенел звонок на перерыв, все, как повелось, кинулись к выходу. Мне же не с кем было встречаться, у меня не было никаких дел, кроме моего словаря, и ни одной идеи, как разбить одно это громоздкое предложение — которое вы сейчас читаете — на три, поэтому я тоже медленно побрел к выходу. Кажется, эти пять ежедневных перерывов были задуманы лишь для того, чтобы напоминать мне, какие все занятые и какой я никому не нужный бездельник и лентяй.

Оказавшись перед главным зданием фабрики, я на миг остановился посмотреть на две скульптуры за железными резными воротами. Это были Икар и Пегас. Железные ворота, за которыми на половинках белых колонн возвышались оба этих крылатых изваяния, были, пожалуй, единственной причиной моего решения задержаться на фабрике. Хотя однообразная работа, звонки, предписания и сомнительное удовольствие наблюдать за рабочими и вынуждали меня проводить здесь гораздо больше времени, нежели я рассчитывал, истинным украшением этого потраченного времени были статуи за фабричными воротами.

Когда ворота остались позади, я ускорил шаг, будто куда-то опаздывал. Сегодня вечером я не собирался терпеть надоевшие мамочкины разносолы и проводить мучительные часы за столом в поисках тайного смысла непонятых слов и попытках составить из них предложения. Я свернул на какую-то улицу, а затем на следующую. Передо мной очутились большие запотевшие окна одной закусочной, где собирались, в основном, холостые работяги. Я толкнул дверь и быстро вошел.

Часы, проведенные в той закусочной, на следующий день вспоминались мне по частям, по пути на работу. Воспоминания сопровождались тяжкой головной болью, свидетельствовавшей о количестве выпитого красного вина. Такое происходит всякий раз, когда я пью быстро и много. Поэтому мой рассказ о приключениях минувшего дня может оказаться либо не совсем полным, либо чересчур насыщенным. Но кто заметит, что реальность не соответствует моим отрывочным воспоминаниям? А я с головной болью прошу вас об одном: не ждите от меня точности.

Итак, я сел в укромном уголке за столик на четверых. Помню, что потом я, вместо того чтобы заказать котлету из свинины или печенки, которые обычно беру в столовых, заказал какое-то мясное блюдо с горохом и морковкой, съел все мясо, а после этого стал играть сам с собой во что-то вроде шахмат, выстраивая в шеренги горошины и морковь. При этом я так быстро пил жутко кислое красное вино, которое передо мной поставили, что, увы, не сумею поведать вам подробности игры. Помню только, что мне казалось, будто горошины — это души праведников, а морковка — души грешников.

Я не из тех, кто может долго сам себя развлекать. Когда вино в стеклянной чаше закончилось, я поднял голову и крикнул: «Сабартес! Сабартес, принеси еще чашу вина, пожалуйста!»

Этот Сабартес, хозяин закусочной, повидал многое на своем веку. Он был не из тех наивных простофиль, которые имеют свойство всю дорогу надоедать расспросами. К тому же, если злые и жадные до развлечений люди вроде меня, страдающие опасной болезнью вести себя только так, как им хочется, начинают скучать, такие, как Сабартес, всегда прекрасно чувствуют, кто и что может учинить. А я, хоть и был полупьян, тоже сразу почувствовал, какой замечательный человек этот Сабартес. Хотя в этом мире полно подобных закусочных, чьи хозяева вызывают подозрения своими каталонскими именами.

Сабартес поставил мне на стол новую чашу с вином, вдруг дверь открылась и вошел высокий широкоплечий карлик. Всегда, с самого детства, когда вижу карлика, не могу оторвать от него глаз. Как-то раз, много лет назад, я ехал в Пешавар и по пути встретил карлика. Так тот, заметив мой пристальный взгляд, как у притаившейся змеи, начал кривляться, размахивать руками и кувыркаться, будто говоря мне: «Разве не этого ты ждешь от карликов?! Любуйся!» Я здорово напугался и был хорошенько наказан за свою дурацкую привычку.

Волосы дыбом встают всякий раз, как я вспоминаю об этом случае. Но я все равно не отрываясь смотрел на вошедшего карлика, как на объятый пламенем небоскреб. К тому же этот карлик был необычно высок. Если бы ему пришлось писать о себе где-нибудь в газете для карликов, в разделе знакомств «Одинокие крошки-сердца», то, думаю, он написал бы так: «Я высокий, крепкий, широкоплечий карлик в самом расцвете сил». Его радостно встретили два хорошо одетых джентльмена, сидевшие за столиком как раз напротив меня. Ясно было, что этот карлик всеми любим. Но он же карлик. Черт, просто карлик. Карлик. Карлик.

Я так задумался, что не заметил, как табуретка рядом со мной отодвинулась, и туда кто-то сел; я обратил на это внимание, только когда почувствовал, что кто-то рядом уставился на меня. В этой закусочной, по-видимому, не было обычая спрашивать разрешения, когда подсаживаешься к кому-нибудь за стол. Человек поинтересовался прокуренным голосом:

— Это вы пишете словарь «Тайных значений непонятых слов»?

Он выкинул слово «некоторые», а вместо «истинные» употребил слово «тайные». А может, так было бы правильнее, так было бы лучше? Я растерялся.

— Вы не могли бы сесть напротив? — попросил я. — Мне неудобно на вас смотреть.

Он сел напротив меня. Это был смуглый и красивый мужчина с грязными, зачесанными назад волосами и колючими глазами. Верхняя губа у него была намного тоньше нижней, что придавало его лицу жадное выражение. Разговаривал он очень быстро и отрывисто, как обычно люди с прокуренными голосами не говорят. Еще я помню, что у него были изящные, длинные руки. Всегда стараюсь выглядеть серьезным перед людьми с изящными руками. Не знаю, почему — то ли из-за того, что у меня пальцы как сардельки, то ли еще из-за чего.

Пододвинув поближе к себе чашу с вином, я потянулся за его стаканом: «Надеюсь, вы не откажетесь от стаканчика вина».

Он слегка улыбнулся, кивнув в знак согласия. Не сказать, что он был особенно улыбчив: явно не из тех, кто часто улыбается. Налив вина, я поставил стакан перед ним. Вдруг к нашему столу подошел Сабартес и дал ему и мне по паре шерстяных носков.

— Такова традиция в этой закусочной, — сказал человек. — Клиенту ночью всегда выдают шерстяные носки, чтобы у него не мерзли ноги.

— У меня только одна ночь на все традиции, — сказал я. — Завтра отправлюсь в долгое путешествие.

— Значит, вы бросаете бумажную фабрику, — заключил человек.

— Эта работа никогда ничего не значила для меня.

Прищурившись, он вновь изобразил нечто вроде улыбки. Он, видимо, знал, что для меня вообще работа не важна — ни эта, ни какая-либо другая.

— Откуда вы все знаете? — спросил я.

— Я дорого заплатил, чтобы все знать, — ответил он.

— Дорого, — пробормотал я себе под нос. Для меня нет ничего лучше бессмысленных бесед. Часами могу разглагольствовать, переливая из пустого в порожнее. Но когда кто-нибудь принимается вести осмысленные речи, я и двух слов связать не могу.

— Вы часто путешествуете, — заметил человек. — Постоянно бываете в долгих путешествиях.

— А вы, кажется, не можете улыбаться, — ответил я. — Это и есть плата?

Ох уж эта моя неизменная манера вылезать, где надо и не надо! Однажды я умру со стыда от этой неприличной привычки. Я густо покраснел, опустил голову и уставился перед собой.

Мне было так стыдно, что я больше ни секунды не смог бы высидеть с ним за одним столом. Вскочив со стула, я отдышался лишь у столика, где сидели два степенных джентльмена с карликом.

— Господа, могу ли я сесть за ваш стол? — поинтересовался я. — В данный момент мне крайне необходимо где-нибудь укрыться.

— Будем очень рады, — улыбнулся один из джентльменов, седовласый, с голубыми глазами и толстой шеей. Настоящий лев.

— Гейши обычно развлекают собеседников разговорами о музыке, политике и поэзии, — выдал я. — А о чем вы бы хотели поговорить со мной?

— Мы и так вели приятную беседу, — заметил карлик.

Это было уже слишком. Мне и без того уже опостылел этот мир, а еще всякие карлики будут тут меня жизни учить. Подозвав Сабартеса, я заказал крем-карамель.

Человек-лев попросил: «Простите моего брата. Откровенность можно извинить».

— Вашего брата?! Вот это да!!! Этот карлик — ваш брат? Карлик со львом! — вырвалось у меня.

— Как вы замечательно выразились! — хохотнул карлик. — А может, вы — Шахерезада?

Я едва сдержался, чтобы не сказать: «Вам лучше знать, вы ведь лучше в сказках разбираетесь». А вместо этого произнес: «Как вам угодно, сударь. А теперь, с вашего позволения, мне бы хотелось съесть мой десерт».

Однако от крема-карамели печаль моя проходить вовсе не собиралась. Пришлось подозвать Сабартеса и заказать еще картофельный салат. Когда мне грустно, мне всегда хочется сладкого. А после сладкого — чего-нибудь солененького. Карлик и двое джентльменов увлеклись беседой. Разговор был о Бирме, о ценах на лазуриты, о жирафах и прочем. А я старался незаметно разглядеть смуглого человека за моим столом. Он съел свиную отбивную.

Забирая у него тарелку, Сабартес удивился: «Поразительно, сударь! Разве вы обычно не заказываете что-нибудь с горохом и морковкой, чтобы поиграть овощами в шахматы?»

— Сегодня вечером нет, Сабартес, — отозвался смуглый красавец.

Сабартес? Но разве не я придумал это имя? Он оплатил счет, встал из-за стола и ушел. И сердце мое ушло вместе с ним. А со мной осталось лишь страстное желание отмыть в какой-нибудь реке мою грязную душонку. Или все это мне только показалось — каких-то пять минут.

Не успели эти пять минут истечь, как второй джентльмен, друг брата высокого карлика — человека-льва — проговорил: «Не расстраивайтесь, пожалуйста. Он же пытался вас изменить. Вы только подумайте: вам отдают немножечко любви — не огромной и безграничной любви, а такой же крохотной, как они сами, любви и немножечко нежности — а в ответ на это вас хотят замесить по-своему. И не для того чтобы сделать вас лучше или хуже, а только лишь для того, чтобы вы сделались таким, как им хочется».

— Как вы правы, сударь, — отозвался я. — Как приятно с вами познакомиться. Да что там любовь. И длилось-то все пять минут.

— Иногда бывает, что длится пять недель, пять лет или пять тысяч часов, — сказал человек. — К сожалению, у меня длилось долго. Видите мой глаз? Мой правый глаз?

— Да, сударь, вижу. Правый глаз у вас вставной, — ответил я. Это трудно было не заметить. Левый глаз у него был карим, а правый, вставной, — голубым и сверкал, как стеклянный шарик. У него были редкие светло-каштановые волосы и тонкий ровный нос. Короче, приятный он был человек и одет был хорошо. Если встретишь такого на улице, можно решить: профессор антропологии Гарвардского университета. Ну, или, по меньшей мере, Колумбийского.

— Лишился его на войне, — стал рассказывать господин с вставным глазом. — Как-то я ел суп за столом с белой скатертью. У меня было двое детей, красавица-жена. Мы вместе обедали. Ели суп. И вдруг мне показалось, что я плаваю в тарелке. Трудно было дышать, я плавал, но выбраться из тарелки никак не мог. И это продолжается до сих пор. Я так и продолжаю жить с женой и двумя детьми в моем уютном семейном гнезде. Лишь ужинать не хожу, только и всего.

Я попытался было сказать что-то вроде: «Понимаю вас, сударь», — чтобы поддержать беседу. Но был так потрясен, что мне страстно хотелось удрать из-за их стола как можно скорее. К тому же у меня уже изрядно кружилась голова. Извинившись, я сказал, что мне нужно вернуться за свой столик.

— Да, пожалуй, вам лучше вернуться за свой столик, — согласился женатый джентльмен со вставным глазом, похожий на профессора Гарварда. — Ведь там вас ждет новый гость, а такие, как он, нынче редко встречаются. Господин Илия через две недели станет раввином, хотя он родом из чужих краев, родился не здесь и не из числа редких избранных. Он сам решил стать иудеем, сам, в поте лица, познал истину и узрел свет. Бросил Музыкальную академию и отправился блуждать в лабиринтах веры! Воистину этой ночью звезды решили сиять лишь для вас.

— Спасибо вам, господа, — пробормотал я. — И спокойной ночи.

Не успел я дойти до стола, как сразу спросил:

— Говорят, вы бродите в лабиринтах веры, господин Илия? Да еще и бросили Музыкальную академию, куда поступили с большим трудом? Мне страшно при мысли, что вы все бросили. Но, признаться, ермолка вам к лицу. Вы ее снимаете на ночь?

— В жизни не существует ничего, что невозможно было бы бросить, — проговорил господин Илия. — Все стоит того, чтобы быть брошенным. А мы присутствуем в мире пропорционально тому, насколько мы способны от всего отказаться. Наше существование на земле — прогулка по тюремному двору. Не поймите меня неправильно, но одним лишь фактом своего исчезновения из мира мы не сделаем двор шире. Мы проявим наши возможности, только когда спасемся из этого мира, то есть из этого тюремного двора.

— Не бойтесь, что я неправильно вас пойму, господин Илия, — ответил ему я. — Ведь я вас вообще не понял.

— Эта ваша грубость напугает тюремных надзирателей, — заметил он. — Пожалуйста, оставим формальности. Меня зовут Илия. Для вас я просто Илия.

— Понимаю вас, сударь, — сказал я. На самом деле эта фраза той ночью стала для меня настоящим спасением. Когда я улавливал хотя бы крохи смысла, я сразу набрасывался на них, как на спасательный круг.

Я налил ему вина в опустевший стакан и, пока он делал первые глотки, хорошенько его рассмотрел. У него были вьющиеся взъерошенные волосы и зеленые глаза с длинными ресницами. Кожа была белоснежной, почти прозрачной. Как ни странно, у всех, кто блуждает в лабиринтах веры, кожа либо постепенно становится прозрачной, либо сразу прозрачная. Должно быть, это небольшой сувенир небес за отход от дел мирских. На нем была темно-зеленая рубашка, три верхних пуговицы расстегнуты. Из-под рубашки выглядывала черная футболка, а на футболке виднелось написанное белыми буквами слово «Сначала».

— А я могу догадаться, что написано у вас на футболке, — сказал я. — Наверное, такие в синагоге продаются. А может, их делают специально для раввинов? На вашей футболке написано: «Сначала было слово». Да, я уверен.

Он улыбнулся. Это была очень мягкая, нежная и светлая улыбка. От нее наш столик и все соседние словно озарились светом. Гарвардский профессор даже сощурился. Илия медленно расстегнул рубашку. На футболке было написано:

СНАЧАЛА

БЫЛИ

ROLLING

STONES

— Сдаюсь! — воскликнул я. — Надо же! Нет, если я кому-нибудь расскажу, что произошло здесь со мной этой ночью, мне решительно никто не поверит.

— Вы все принимаете слишком близко к сердцу, — мягко заметил Илия.

А я вдруг опять подумал о смуглом красавце. Отвечать Илии я больше был не в состоянии.

— Как вы хорошо сказали, — только и сумел пролепетать я. — Как хорошо.

Именно в этот миг у нашего стола как из-под земли вырос карлик. Он смотрел на Илию, и его глаза сияли любовью. Видно было, что карлик этот умел не только быть любимым, но и любить. А еще он всем своим видом показывал, что ему есть что сказать.

Я осторожно встал, подошел к Сабартесу и попросил счет.

— Ваш счет оплачен, — сообщил тот. Открыв нижний ящик буфета, стоявшего у него за спиной, он вытащил красную розу на длинном стебле и протянул ее мне: — А еще он для вас оставил вот что.

— Спокойной ночи, Сабартес, — сказал я. — Спасибо за теплые носки.

— Такова традиция нашего заведения, — ответил он. — Счастливого пути.

Да, видать, серьезным он был человеком. Не в его обычае было болтать подолгу. И я, взяв розу, наконец вышел из этой закусочной.

Была поздняя ночь; улицы были пусты. Пока шагал, я растер розу пальцами и разломал на мелкие части ее стебель. Так по извилистым улицам я дошел до материнского дома. Свет не горел; должно быть, матушка давно спала.

Войдя в отведенную мне комнату, я зажег лампу, стоявшую на комоде; все вокруг озарилось мерцающим светом. Мой кожаный чемодан лежал на своем обычном месте — как преданная собака, под кроватью. Душа моя была полна теплых чувств к нему. Я вытащил его и опустил на кровать. Уложил в него свою тетрадь в синей обложке, три книги, мыльницу, маленькую подушку и кое-что из одежды. Люблю жить с вещами, взятыми на память оттуда, где мне довелось побывать. С большим грузом путешествуют только те, кто не умеет путешествовать. Сев на табуретку перед круглым столом из красного дерева, стоявшим прямо посреди комнаты, я написал извинительное письмо. Затем начал вытаскивать все подряд из карманов пиджака. У меня была привычка так делать перед сном.

Из обычно всегда пустого правого кармана показался какой-то билет, кусочек стебля розы и носовой платок. А в левом кармане всегда лежали ключи и мелочь. Вытащив все, я положил на стол. Вдруг от горки монет откатился какой-то блестящий стеклянный шарик голубого цвета. Я взял и поднес его к глазам, чтобы рассмотреть, и сразу отшвырнул обратно, на стол. Нет, это было уже слишком!

Схватив ручку, я написал на листе белой пергаментной бумаги, лежавшем на столе:

Уважаемый Сабартес,

Полагаю, что вставной глаз, каким-то образом оказавшийся у меня в левом кармане, принадлежит тому самому господину, который был так похож на гвардейца, иными словами, другу величавого и львиноподобного брата господина Карлика. Никаких сведений из тех, коими я располагаю не достаточно для объяснения, как он туда попал. Конечно, можно сказать, что среди всех невероятнейших событий этой ночи, которые не поддаются никаким объяснениям, вставной глаз вполне мог сам закатиться в мой карман. Мне приходиться думать именно так и просить Вас как можно скорее вручить глаз его хозяину. Заранее безмерно Вам благодарен.

Подписавшись, я вложил письмо вместе с глазом в конверт. Заклеивая его, я чувствовал себя так, будто с моих плеч свалился тяжкий груз. Поверьте мне, это весьма нелегко: избавиться от вставного глаза, угодившего к вам в карман.

Я, не мешкая, позвонил в один из круглосуточных частных центров доставки корреспонденции. Не прошло и пяти минут, как посыльный уже стучал в дверь. Как и у всех посыльных этого города, у него были светлые вьющиеся волосы, ясные голубые глаза и ямочки на щеках. Как и все посыльные этого города, он был в светло-лиловых, в желтую полоску панталонах, в белых чулках с помпонами, лакированных башмаках с бантиками, коротком бархатном, также светло-лиловом, жакете, с кружевным накрахмаленным воротничком и манжетами.

— Утром передашь это письмо на бумажную фабрику, — велел я. — А конверт отнесешь в закусочную с большими запотевшими окнами. Хозяина зовут Сабартес — либо мне так кажется, либо в самом деле так.

— Все понятно, сударь, — ответил он.

— Спокойной ночи, мальчик-посыльный, — проговорил я.

— Спокойной ночи, сударь, — сказал он.

А затем вышел и быстро, беззвучно удалился.