Я глянул на часы: без четверти три, — и снова позвонил. На этот раз дверь всё же отворилась:
— Здорово, Лёх! — чуть более весело, чем следовало, приветствовал я друга.
— Здравствуй, — вяло отозвался он, и посторонился, пропуская внутрь квартиры.
Я захлопнул дверь, скинул куртку и туфли, только после этого рассмотрел его получше. Одет он был дорого и даже торжественно, но неопрятно: светло-зелёная рубашка помята, тщательно подобранный к ней галстук ослаб и выбился из-под белоснежного жилета, в довершении всего вместо пиджака Лёха накинул халат. Словом, выглядел он так, будто сегодня не середина ноября, а ровнёхонько первое января. Растрёпанные волосы и насупленный вид довершали ощущение утра после праздника.
— Ты спал что ли при полном параде? Или пил один втихомолку?
— Ах, если бы тому виной одно вино, ах если б так… — нараспев прочёл он. — Ты тапки надевай. Тут сквозняки, — добавил он мрачно.
Я спорить не стал и обулся, сам хозяин тоже был в тёплых и изрядно обтрёпанных тапках.
— Знаешь, Лёх… ну, ты знаешь, я говорил, что у меня мобила сломалась, я её в ремонт отнёс, так представляешь, — я запнулся, хотя эти слова я заготовил, ещё входя в подъезд. — Так вот, говорю, представляешь, чуть твою днюху не проворонил: у меня же всё там записано, без телефона как без рук. Сегодня из ремонта забрал, а он брям… напомнил…
Было стыдно. Какая мобила, что я несу? Забыл про день рождения ближайшего друга — так это ещё полбеды. Больше всего мучило, что на мою собственную днюху почти год назад Лёха подготовил целое нескончаемое действо на весь день и на полночи, чего стоили одни только гонки по ночному городу… Короче, стыдно мне было и за себя, и за ту бутылку коньяка, которую я в спешке купил утром.
— Так что вот, принёс тебе в подарок себя и коньяк, чтоб было что и с кем пить, — пошутил неловко, от этого на душе стало ещё тоскливей.
Лёха молча расставлял на столе бокалы, недоеденные закуски, половину торта и прочую снедь. Праздник был вчера.
— Лёх, я…
Он, кажется, понял, но только веско и коротко посоветовал:
— Забудь.
— Ей-богу, стыдно, Лёх. Ты прости… я…
Он открыл коньяк, плеснул в рюмки, отпил. Только после посмотрел на меня исподлобья тёмными немигающими глазами, и повторил:
— Забудь.
Тогда уже выпил я. Порою находило на Лёху такое мрачное, беспросветное настроение. Тогда он много пил, а слова ронял редко и зло.
— Рассказывай, что стряслось?
Он долго молчал. Потом махнул рукой:
— Как сам думаешь, Дим? Светлана.
— Опять разругались?
Он только кивнул.
— Из-за чего?
Лёха, окончательно перейдя на жесты, только обречённо махнул рукой.
— Ясно. Когда?
— Вчера. Днём.
Лёхину Свету, её вспыльчивый и отходчивый нрав, я знал неплохо. И был уверен, что ей уже смертельно надоела разразившаяся из-за пустяка вчерашняя ссора и что она наверняка не прочь помириться. Да что там, стоило Лёхе отставить свою тоску, позвонить подруге и извиниться бог весть за что, вопрос был бы исчерпан. Но говорить об этом Лёхе сейчас было бессмысленно, потому я встал и после недолгих поисков раздобыл хозяйские шахматы. С ними и вернулся на кухню. Махом сдвинул всю снедь на самый край, едва не расплескав коньяк, и шумно высыпал деревянное воинство на стол. Лёха безучастно наблюдал.
Пока я расставлял фигурки, на душе было тревожно. История не знала случая, чтобы Лёха отказался играть в шахматы, потому я прибегал к ним как к последнему средству. А ну как сейчас возьмёт и пошлёт куда подальше: тихо так, беззлобно, — и опять за коньяк?
Я протянул к его носу кулаки с зажатыми пешками: «Выбирай, рыцарь!». Даже подмигнул.
— Правая, — буркнул он, и от сердца отлегло.
Играл он белыми, молча и ожесточённо. Поначалу я думал вовсе не о шахматах, а когда опомнился, пришлось меняться ферзями и отдавать пешку в придачу, а то была бы мне весёлая жизнь с белым слоном на королевском фланге… Впрочем, как ни крути, дело было плохо — Лёха прогнал моего короля через всю доску, и через несколько ходов не без гордости объявил: «Мат!».
Были ещё партии: я играл сносно, Лёха здорово. Я травил анекдоты, рассказывал небылицы и всяческие истории, ничуть не смущаясь тем, что от раза к разу они становились всё невероятнее. Лёха молчал, только хмыкал иногда, но — ближе к эндшпилю четвёртой по счёту — оттаял. Начал даже в своей неспешной и обстоятельной манере рассказывать шутку: «Знаешь-де как радио устроено? — двинул пешку на две клетки вперёд. — Сложного мало. Представь себе таксу длинную, отсюда до самой Москвы. Представил? — он выгнул бровь и вопросительно, будто даже с лёгким укором посмотрел на меня. И только когда я утвердительно хмыкнул, продолжил: — Так вот, коли этой таксе наступить на хвост здесь, то…»
Тут с тихим щелчком выключился свет, стало темно и тихо. Свет возвращать не спешили, глаза медленно привыкали к темноте. За окнами качали ветвями нагие по осенней поре берёзы, звучно стучали чьи-то каблуки.
— Так что там с таксой?
— Ежели ей на хвост наступить здесь, — Лёха говорил тихо, с расстановкой, не отводя взгляда от окна, — то лаять она будет в Москве… Бог с нею, с таксой.
Он вышел из кухни и вернулся через пару мгновений с подсвечником в руках. Поставил его на стол и торжественно зажёг все три свечи.
Свечи горели ровно, не коптили и не фырчали, мягкий и тёплый, но неверный свет разлился по столу. Выпитый коньяк приятно пьянил, говорить не хотелось, двигаться — тоже. Пахло горячим воском. Мне почудилось, будто я задремал, и разбудил меня Лёшин голос, чуть хриплый от долгого молчания:
— Знаешь, — начал он, — вот сейчас — когда нет света — видна только недоигранная партия на старой доске, берёзы за окном, твоё лицо напротив, подсвечник, свечи, вот сейчас кажется что времени нет, что я мог видеть это век назад или через сто лет с этого дня, — он помолчал, щёлкнул фитиль, чуть дёрнулся огонёк. — Знаешь, моя бабушка клала на телевизор кружевной платок, а он всё равно как чужой был в её доме, а сейчас… не видно чужого, как будто и нет.
Он замолчал, погрузившись в себя, а я пытался собраться с мыслями, чтобы ответить и не сфальшивить, не сказать пошлости… Разом зажёгся свет, больно ударив по глазам, загудел холодильник, защебетал соседский телевизор за стеной.
— Времена не выбирают! — рассмеялся Лёха и разлил по бокалам остатки коньяка. — За прогресс!
Мы смеясь чокнулись, я пригубил — и тут ясно понял, как исправить досадную ошибку! Пусть будут благословенны электрики!
— Сиди здесь, никуда не уходи, больше не пей, жди меня, скоро буду, — скороговоркой отдал я распоряжения.
Лёха удивлённо и недоверчиво посмотрел на меня, но объясняться было некогда, я поспешно оделся, отпер дверь. Уже из прихожей бросил оценивающий взгляд на Лёху, коротко приказал: «Побрейся» — и вышел.
Пока я ехал пару остановок в погромыхивающем трамвае, было время продумать до мелочей предстоящее действо, даже со смаком покрутить эти мелочи и так и эдак в воображении: благо, голова работала на удивление ясно.
Вскоре я выскочил из трамвая, быстро, чуть не срываясь на бег, прошёл ещё пол остановки и оказался у крыльца небольшого студенческого театра. Единственное, что тревожило меня — я не имел представления о его сегодняшней программе. Но судьба оказалась на моей стороне — последний спектакль уже завершился, немногочисленные зрители разошлись, актёры о чём-то оживлённо болтали в курилке.
Моя сестра года три назад пропадала здесь пропадом и была задействована чуть не во всех постановках, тогда я успел перезнакомиться со всей труппой. А теперь искал глазами знакомые лица.
— Дима, это ты что ли? Припозднился ты на спектакль, дружок, — раздался знакомый женский голос. Как же давно я тут не был…
Короче, понадобилось с четверть часа, чтобы поздороваться со всеми кого знал, и познакомиться с теми, кого видел впервые. Ещё двадцать минут ушло на то, чтобы разъяснить диспозицию и ещё пять на торжественную клятву, что буду появляться здесь чуть не ежедневно и хотя бы первую неделю не с пустыми руками. Короче, ребята были весёлые, дело обговорили быстро.
Теперь самое сложное. Я достал телефон, собрался с мыслями, выдохнул и набрал номер:
— Алё? — ответил чуть удивлённый голос после нескольких гудков.
— Свет, привет. Жива-здорова?
— Да. Привет, Дим. Ты как?
— Норм. Говори как на духу, ты на Лёху всё ещё дуешься?
— Так это он тебя попросил? Я-то думала, что это ты мне так поздно звонить вздумал…
— Ничего он не просил, сидит, дует коньяк, хмурый: смотреть страшно. Короче, Света, умоляю, езжай к Пёстрому театру, я тебе встречу, всё объясню.
— Дим, ты с ума сошёл? Темень на улице.
— Когда это тебя смущало? И не заставляй мне напоминать, что за тобой должок.
— Ладно, жди.
В трубке раздались гудки, а я вновь выдохнул, на этот раз — с облегчением. Света не подвела.
Едва я успел сменить джинсы, водолазку и джемпер на ливрею коричневого бархата с золотым шитьём по краю, как Света появилась в переднем холле театра. Я наскоро передал её на руки оживившейся труппе, и направился назад, к Лёхе. Идти пришлось пешком, но погода была чудесная — сухая и даже тёплая для ноября. Сесть в трамвай в своём новом обличии я не отважился. Перед Лёхиной дверью я на миг застыл — а ну как позвонить в конно-каретный, заказать экипаж? Я даже представил себе в красках: «Сударь, карета подана»… Но мысль пришлось оставить — вряд ли раздобудешь карету ночью. Эх, вот бы пару дней на подготовку!
Я потянулся ко звонку, но звонить не стал. Вместо этого чинно постучал в дверь. Играть так играть!
Дверь отворилась, на пороге застыл Лёха. Оглядел меня с немым удивлением. Он видимо ждал от меня подобной выходки, а потому был выбрит, одет в чистое платье и, надеюсь, готов ко всему. Я церемонно поклонился — Лёха чуть кивнул в ответ — затем молча прошествовал на кухню, забрал подсвечник, неспешно зажёг свечи и вернулся в прихожую.
— Ваше благородие, нас ждёт небольшое путешествие. Следуйте за мной.
Я отворил прикрытую было дверь и дождался, пока Лёха… нет, не Лёха, а их благородие Алексей Романович выйдут, следом вышел сам и захлопнул дверь. До самого крыльца театра шли молча: я не хотел ничего объяснять, а мой друг — вот уж в ком я не сомневался! — безоговорочно принял условия игры. Казалось, походка его стала спокойнее и увереннее и даже держаться он начал как-то иначе, по-особенному.
— Прошу вас, сударь, — сказал я, отворяя дверь в пустой и тёмный холл театра.
Здесь пришлось задержаться, чтобы от единственной чудом не погасшей свечи зажечь другие две. Я шёл впереди, свет дрожал и качался при ходьбе, по стенам плыли длинные причудливые тени.
Наконец, коридор вывел нас к приоткрытой двери, откуда проникал свет. Я с лёгким поклоном открыл дверь, приглашая спутника войти.
— Ваше благородие, мундир готов, — послышался из комнаты хрипловатый, с лёгким еврейским говором голос.
Я искоса глянул на Гришку — красавец! Ни дать, ни взять портной: в холщовой свободной рубашке, в безрукавке и пенсне. Споро и весело, будто всю жизнь тем и занимался («Дозвольте-ка, Алексей Романович, оправлю ворот», «Не туго ли? Ах, нет, а то я, старый дурак всё боялся…»), Гришка помог переодеться Алексею в зелёного сукна с золочёными пуговицами мундир.
Едва только Гришка закончил хлопотать над Алексеем, он сдёрнул с висевшего на стене зеркала тряпицу: «Полюбуйтесь, ваше благородие». Алексей с любопытством повернулся к зеркалу. Пару мгновений он разглядывал своё отражение, потом рассмеялся, обернулся ко мне: хотел было что-то сказать, но промолчал. Опять развернулся к зеркалу.
Тишину нарушил Гришка, который с подкупающей искренностью покачал головой и изрёк: «Как прекрасна молодость!».
«Вот теперь самое время, — подумал я, — не то представление превратится в фарс». И вслух:
— Ваше благородие, вас ждут.
— Кто же? — Алексей не отрываясь от зеркала одёрнул золочёный ворот.
— Не велено говорить. Прошу, ваше благородие, идёмте.
Алексей развернулся к Гришке и развёл руками: «Дела, мол» — после безропотно последовал за мной.
На этот раз идти было недалеко: пожалуй, даже слишком близко. Вновь я отворил дверь, согнувшись в поклоне. Алексей замер на пороге, не шевелясь. Я поднял глаза: перед трюмо, в пол-оборота к нам сидела девушка с шалью, наброшенной на покатые плечи, в шляпке чуть набок, Светлана. Она мягко улыбнулась, поднялась навстречу… Алексей в три шага пересёк комнату и опустился на колени. Света то испуганно глядела на него, то поднимала глаза на меня, будто в поисках поддержки: «Ты что? Что ты, что ты?..»
Алексей поднялся и привлёк её к себе. На миг обернулся ко мне: «Спасибо» — прошептал он одними губами.
Я затворил дверь, оставив их наедине.
Тем и кончился ноябрьский день, второй после дня рождения моего лучшего друга. Я стоял у окна и дышал свежим ночным воздухом. И, чёрт возьми, я был доволен!