1

Он ходил в Город каждую ночь. И днем тоже наведывался, выбрав для этого самое подходящее, как представлялось, время: полдень и "five o'clock". Время выпить пинту пива или чашку чая…

"Как на работу хожу", – с усмешкой подумал Виктор, возвращаясь в отель, где лег спать в полночь. В этой усмешке нетрудно было заметить не малую долю самоиронии, но, на самом деле, ему было не до смеха.

Дебора появлялась в Городе регулярно. Возникала то там, то здесь. Ее видели в Фергане и на Каскаде, и во многих других местах. Она пила кофе у Георга, и несколько раз ела луковый суп у Клары. Один раз она зашла даже к Лешему, которого Рапоза Пратеада по совершенно достоверным известиям терпеть не могла. Однако приходила она в самое разное время, то ночью, то днем, и оставалась в Чистилище на минуты или часы, но всегда там и тогда, когда и где не было Виктора. Создавалось впечатление, что она его избегает, но поверить в это, означало принять за факт, что Лиса – если все-таки это была Лиса – знает его планы лучше него самого.

Виктор отбросил одеяло и встал с кровати. Окно было не зашторено, и, подойдя к нему, можно было увидеть ночную, вернее, предрассветную улицу, парк напротив и темные силуэты домов с редкими огоньками освещенных окон. Было четыре часа утра – самое паскудное время для морских вахт и армейских дозоров, но, разумеется, не для Виктора. Он и в прошлой жизни спал немного. Трех – четырех часов в день хватало за глаза. А теперь, после "воскрешения", спал он – если спал вообще, – скорее, по привычке, чем из необходимости. И если все-таки засыпал, то совсем ненадолго: полчаса – час, где-то так.

Он все-таки подошел к окну и посмотрел. Все выглядело именно так, как он себе представил, но, как оказалось, кое-что Виктор все-таки пропустил. Показалось ему или нет, но две человеческие тени скользнули под сень деревьев сырого предрассветного парка как раз тогда, когда он посмотрел вниз. Однако в жизни "бога" ничто не происходит просто так, и любое случайное – разумеется, только на первый взгляд – событие способно измениться под его взглядом, приобретая все признаки настоящего события. И короткое, почти импульсивное желание, порожденное мимолетным интересом Виктора, сейчас же реализовалось в точное знание.

"Почему бы, и нет? – он отошел от окна и, подойдя к своим аккуратно сложенным вещам, стал неспешно одеваться. – В конце концов, они там не уединения ищут. А поговорить нам давно пора".

Он тщательно застегнул белую сорочку на все пуговицы, повязал темный галстук, надел и застегнул длиннополый пиджак, чем-то напоминающий старорежимный сюртук, набросил на плечи плащ и вышел из номера. В коридоре было тихо и пусто. Лифт, не обремененный необходимостью таскать туда-сюда кого-то из полутора сотен постояльцев огромного отеля, пришел сразу, а наступающее утро встретило Виктора холодным сырым воздухом, едва начавшим светлеть от встающего где-то в советской зоне солнца. Мостовая была влажной от прошедшего поздним вечером дождя, а небо – обложено низкими тучами.

Виктор достал из кармана трубку, заранее набитую его собственным "вирджинским" табаком, и неторопливо, с удовольствием раскурил. Впрочем, первая же затяжка, напомнила о пересохшем со сна горле, но устранять неудобства привычным для волшебника способом Виктор не стал. Теперь, когда он снова жил, к нему вернулась и вполне человеческая способность наслаждаться маленькими радостями, доступными и магам, и простым смертным. Виктор достал из внутреннего кармана пиджака серебряную фляжку, свинтил колпачок и сделал несколько медленных глотков. Виски, который он вечером в нее залил, был самым настоящим, шотландским, крепким и ароматным, каким "single malt" может стать, только проведя в бочках из лиможского дуба не менее двадцати лет. Впрочем, этот виски был настоящим чудом, он ждал своего звездного часа на девять лет дольше.

Виктор завинтил фляжку, убрал ее в карман и, попыхивая трубкой, перешел совершенно пустую в этот час улицу. Прошел несколько шагов по тротуару, вошел в приоткрытые ворота, и медленно, не скрываясь, зашагал по ближайшей аллее в глубину парка. Казалось, здесь было еще холоднее, чем на улице, но ему это ничуть не мешало. Организм сам подстраивался под температуру окружающего воздуха, а дышалось сейчас на удивление легко. Точно так же не мешала Виктору и темнота, сгустившаяся под плотными кронами деревьев. Все, что ему требовалось, он видел великолепно, а двух людей, расположившихся на мокрой скамейке метрах в ста впереди, он чувствовал все время. Вернее, "чувствовал" он одну Катарину. Черт ощущался лишь слепым пятном в ткани мироздания, но и это, если разобраться, было кое-что, потому что все остальные маги, как не без оснований полагал Виктор, не "увидели" бы сейчас Черта вовсе. Просто не смогли бы.

Два дня назад, когда они только добрались до Берлина, Дженевра сообщила, что нашлась наконец оставшаяся в Мюнхене Пятая ее первой десятки. Женщина, которую теперь звали Катариной Райнсфельд вышла на связь, воспользовавшись заранее условленным каналом. Она оставила сообщение, адресованное Зеленой Госпоже, на франкоязычном чате любителей певчих птиц. Разумеется, возвращение Катарины и само по себе значило немало: слишком мало бойцов смогло пройти вместе с Виктором через потерявшее за годы и годы почти всю свою силу "окно". Однако сообщение Дженевры-Ольги имело для Виктора и другой, вполне понятный при нынешнем его настроении, смысл. Той ночью Катарина была в Мюнхене и, скорее всего, даже участвовала, как минимум, в одной из разыгравшихся там битв. Именно из-за этого обстоятельства и оказался он позавчера – ранним утром – у ворот небольшого, но уютного особняка, снятого Ольгой Эйнхорн накануне. Сюда, на зов командира – впрочем, точное направление пару раз пришлось уточнять по сотовому телефону – и приехала на потрепанном, но все еще надежном Фольксвагене Катарина. Почему она не воспользовалась поездом или самолетом, и гадать не приходилось: достаточно было взглянуть на ее пассажиров. С такими спутниками и на своей-то машине ехать через всю Германию было крайне рискованно, но, с другой стороны, и выбора у Катарины, если разобраться, не было. Сидеть в Мюнхене и ждать у моря погоды, она больше не могла. Время уходило, а помочь оказавшимся на ее попечении раненым было нечем.

Женщина, неподвижно лежавшая на заднем сидении машины, внешних повреждений не имела. Впрочем, правильнее было сказать, что она не имела их теперь. По следам отчаянных попыток Катарины помочь несчастной саге, Виктор догадался, что с "ерундой" вроде сломанных ребер и острого отравления наркотиками, справиться ей все-таки удалось. Но переломы и ссадины были сущими пустяками по сравнению с тем, что сделала – что смогла с собой сделать – эта безымянная в то время женщина, чтобы не отвечать на "настоятельные" расспросы господ дознавателей. Прием этот назывался "комой" и требовал от колдуна железной воли, немалого магического дара и доведенной до автоматизма техники применения. В свое время эту методику разработали северокорейские боевики. Но уже в конце семидесятых, насколько помнил Виктор, ее пытались активно внедрять в русской секции боевки в Приморье и в Средней Азии. Практикуют ли что-то подобное нынешние подпольщики, Виктор, разумеется, не знал, но, судя по возрасту женщины и тому, что она никогда не "обращалась", следовало предположить, что вполне могла успеть овладеть "комой" еще у Корня, Павы или Каноника… или у кого-то из их учеников во Владике, Хабаровске, Алма-Ате.

Суть же приема заключалась в том, чтобы усилием воли заставить сознание уйти так глубоко в колодец беспамятства, что вытащить его оттуда обычными медикаментозными или "техническими" средствами было практически невозможно. Непросто это было и для настоящих, обладающих природным даром и соответствующей практикой целителей. Даже Виктор, возможности которого были поистине огромными, если и вовсе не безграничными, смог пока справиться с синдромом "закрывшегося" только в первом приближении, и то далеко не сразу. Сначала было две упорных – на пределе травмирующего вмешательства – и не увенчавшихся успехом попытки пробиться к "заснувшему" сознанию женщины. Однако, как говорится, капля камень точит. И упорства Виктору было не занимать. Так что вчера к вечеру он до нее "добрался", и они с сагой даже немного "пообщались", но окончательным исцелением для нее это все-таки не стало. Работы оставалось столько, что, как говорится, "начать да кончить". И пока Дама Пик – это псевдо она назвала Виктору только в присутствии своего напарника, не сказав сверх того ничего существенного – спала, погруженная Ольгой в глубокий релаксирующий сон, не позволяющий, однако, случайно "соскользнуть" в Город. Расспрашивать колдунью более подробно, тем более красть у нее информацию, Виктор счел неэтичным. Сага была в своем праве – "Не хочешь, не говори" – и в любом случае заслуживала того, чтобы ее оставили в покое.

Интересная женщина. Неординарная. Но если откровенно, гораздо больше заинтересовал Виктора ее приятель, тот колдун, который полез волку в зубы, чтобы вытащить попавшую в полицию Даму Пик. Полез, вытащил… Как? Впрочем, "как?" – это совсем другой вопрос, но вот относительно самого сагуса и сомнений не было, потому что своей интуиции Виктор привык доверять. И не ошибся, разумеется.

Во-первых, оказалось, что Черт тяжело ранен. Страшные – до костей – напалмовые ожоги на спине и плечах, лишь кое-как подлеченные Катариной, не обладавшей талантом целительницы, наверняка, причиняли ему жестокие страдания. Тем не менее, раненый не только выдержал многочасовое путешествие, но и высидел рядом с водителем на переднем сидении, не потеряв при этом сознания и не утратив самоконтроля и ясности взгляда. А ведь кроме ожогов, еще несколько дней назад в теле Черта сидело четыре пули, и, хотя их там уже не было – боец "выдавил" их сам – раны были нехорошие и все еще не затянулись. Однако все это только "во-первых", или скорее, "во-вторых", если вообще не "в-третьих", потому что сильные волевые мужики встречаются не только в подполье, но, в любом случае, такие люди достойны если не восхищения, то, хотя бы уважения.

"Судя, по этим двоим, – решил Виктор, наблюдая за тем, как Черт выбирается из Фольксвагена и помогает вытаскивать Даму Пик. – Группа была незаурядная, нерядовая… Что?"

Он сразу почувствовал, что до "ровного счета" не хватает еще двоих, но оставил эту тему до лучших времен, потому что Черт смог удивить его по-настоящему. Этот высокий хмурый мужик оказался не только первоклассным боевым магом, но и совершенно фантастическим "невидимкой" – классической и невероятно одаренной "тенью", что вообще-то случается крайне редко. Обычно, или – или. Или боевик или тень, но чтобы так, да еще по высшему разряду? Но, с другой стороны, чему здесь удивляться? Человек, способный войти в здание центрального управления Бундескриминальамт и выйти оттуда живым, – пусть ему даже помогли со стороны – фигура по любым меркам неординарная. Даже в легендарные семидесятые таких на круг и было-то всего несколько человек, и Виктор не был уверен, что нынче больше наберется. Талант он и в Африке талант, и маги в этом отношении ничем от обычных людей не отличаются. Однако и этот факт, если и заинтересовал Виктора, то, во всяком случае, не удивил. Теоретически ведь такие сагусы должны были существовать, так почему бы одному из них теперь же и не объявиться? А то, что встреча произошла так скоро после возвращения, так на то и существует его величество Случай. Да и сам Виктор, одним фактом своего возвращения, столько всего уже замутил, что не сразу и разберешься, что тут к чему, и почему так, а не иначе. Но вот то, что он увидел в глазах Катарины, действительно способно было лишить покоя, и лишило, разумеется. Такова жизнь.

 

2

Виктор свернул на боковую аллею и наконец увидел Черта и Катарину, сидевших на скамейке в глубокой тени, отбрасываемой склонившимися над ними деревьями. Однако ни тень эта, ни предрассветный сумрак Виктору не мешали, как, впрочем, и этим двоим, видевшим в темноте не хуже ночных хищников. Впрочем, как вспомнилось теперь Виктору, животные видят как-то иначе, а он мог различить не только блеск глаз женщины, но и их выражение.

Если бы не знать, что Катарина немка, то, глядя на нее, подумал бы, что русская. И не просто русская, а сибирячка какая-нибудь, или – "Как же их?" – кержачка?

У нее была совершенно вышедшая из моды не только в урбанизированной Европе, но теперь, кажется, и в СССР, толстая светло-русая коса до пояса, которую Катарина свернула этим утром в корону…

"Совсем плох стал, – подумал он с тоской, рассматривая это редкое по нынешним временам чудо. – Как же это называется по-русски? Кичка?"

Впрочем, слово, всплывшее в памяти, Виктору решительно не понравилось. Не хорошее оно было какое-то, это слово, напоминающее скорее об учительницах младших классов или провинциальных буфетчицах и совершенно не передающее всей прелести прически, когда поднятые кверху волосы обнажают высокую белую шею, но не трогательно тоненькую, а сильную, "величавую", кажущуюся тонкой только в присутствии округлых и наверняка матово белых плеч, высокой полной груди и широкого лица с мягкими и "плавными", чрезвычайно располагающими чертами, которыми понимающий человек может любоваться ничуть не меньше, чем "отточенными" до полного технического совершенства чертами иных признанных красавиц. И вся она, Катарина, была именно что какая-то "сибирская", хотя, возможно, в Сибири таких женщин никогда и не было. Кто знает? Высокая, дородная, но не толстая, белая, с прозрачной синью васильковых глаз, затененных длинными светлыми ресницами…

"Пава. Так, кажется?"

Однако, заподозрив неладное еще тогда, когда увидел ее в этом облике впервые, Виктор не поленился заглянуть в базу данных Гамбургского управления внутренних дел и нисколько не удивился, обнаружив, что не была та женщина и в половину столь хороша, пока не стала этой Катариной. Но и это, если верить собственной интуиции, всей правдой не было. Виктор догадывался – и это-то и занимало его больше всего – что и сразу после воплощения, она тоже была другой. Такой, как сейчас, судя по всему, сделал Катарину именно холодный и какой-то мертвенно-равнодушный, совершенно не отражающий того, что творилось в скрытой за семью печатями душе, взгляд Черта, которого Катарина вытащила в Мюнхене буквально из пекла, вынесла на себе из боя, спасла от смерти и плена, выходила, как могла и умела, и… – "Вот же невидаль какая!" – полюбила. Возможно ли такое? Говорят, любовь зла, и, глядя на этого худого, какого-то "темного", как будто и в правду постоянно пребывающего в густой тени мужика, в это легко можно было поверить. Особенно, если вам довелось не только видеть Черта, но и слышать его речь.

"Красавица и чудовище… М-да…"

– Доброе утро, – сказал Виктор, подходя к скамейке. – Надеюсь, не помешал?

– Доброе утро, сэр, – имея в виду Черта, Катарина заменила очень личное обращение "господин" и слишком официальное – "князь", на вполне нейтральное – "сэр". Вскакивать со скамейки и вытягиваться в струнку, Пятая Дженевры не стала тоже.

"Славная девушка…И умная".

А вот Черт не сказал ничего. По-видимому, он был прекрасно осведомлен о том, какое впечатление производит на окружающих его голос, и потому только молча кивнул и выжидательно посмотрел на Виктора.

– Не спится, – сказал Виктор, присаживаясь, на мокрую от давешнего дождя скамейку рядом с Чертом. – Выпить хотите?

– Хочу, – равнодушно, как какой-то гротескный механизм из американских фильмов ужасов, проскрежетал Черт и в упор посмотрел на Виктора. – Спрашивайте.

"Черт возьми! А в любви ты ей как объясняешься?"

– Ваши тайны, Черт, ваши тайны, – Виктор полез за пазуху и снова достал свою заветную фляжку. – Знаете, как у нас говорят? "Не хочешь, не говори". – Он, не торопясь, свинтил колпачок и передал фляжку Черту. – На самом деле, меня интересует только одна вещь. Вы знаете Рапозу Пратеаду?

– Знаю, – Черт принял фляжку и сразу же передал ее Катарине. – Мы были в Мюнхене вместе. Вы это хотели знать?

Так, вероятно, звучала бы "речь" фрезерного станка, обрабатывающего броневую сталь. Однако для Виктора сейчас важнее было содержание. Впрочем, чего-то в этом роде он и ожидал. В угадываемую его интуицией четверку Лиса, как ни странно, вписывалась легко и просто. Это было ее место.

"Великолепная группа, – отметил он без удивления и радости. – Просто идеальная".

– Что с ней случилось, знаете? – спросил он вслух.

– Нет, – мотнул головой Черт, принимая от Катарины фляжку. – Она ударила, когда я был еще внутри, – точно выверенный "скупой" глоток. – А потом мне было уже ни до кого. Сами понимаете.

"Значит, это была она".

– Я был уже плохой, – секунду подумав, добавил Черт. – Не мог уже…

– Понимаю, – Черт оставил ему виски ровно на один глоток, но эта малость оказалась очень кстати.

"Тупик", – Виктор убрал фляжку в карман и встал.

– Спасибо. Не буду вам больше докучать своим присутствием.

– Это не все, – неожиданно проскрежетал Черт и тоже встал со скамейки. – Часа через два… Я был уже в сознании, – он быстро взглянул на Катарину, как бы объясняя, кому он этим обязан. – Пришел "откат". Я думаю, это была Рапоза. Ее "цвет".

– Полагаете, она жива? – на этот раз, Виктор не стал набивать трубку, "как все", а просто вытащил из воздуха новую, уже набитую и раскуренную, и тут же перехватил первую пробившуюся сквозь "железную стену" эмоцию Черта. Сагус был удивлен или, вернее, учитывая то, какой силы должно было быть чувство, чтобы пробить такой барьер, потрясен. Он просто не знал, что кто-то способен колдовать, не "светясь".

– Я ее мертвой не видел.

"Тоже ответ".

– А живой?

– В Городе она не появлялась, – пожал плечами Черт. – В "сети" вывешен "черный вымпел", но сигнал тревоги подала она сама.

– Спасибо, – еще раз поблагодарил Виктор, предполагая, что все уже сказано, но ошибся.

– Ты тот Виктор Корф, который с "лобным синдромом"? – неожиданно спросил Черт.

"Значит, она знала и это. Сильна стрига!"

– Да.

– Мы шли к тебе, – сказал Черт и, достав пачку сигарет, тоже закурил. – Она нас вела.

– Понятно, – кивнул Виктор, чувствуя, как сжимается от тоски сердце. – Во Франкфурте тоже были вы?

– Да.

"Похоже, что ты ее недооценил, друг", – сказал он себе.

По всем тщательно собранным Виктором и его людьми данным, а их накопилось уже порядочно, во Франкфурте и Мюнхене действовала колдунья невероятной, просто запредельной силы. Даже делая поправку на не всегда достоверные источники информации, эта ведьма должна была быть едва ли не равной ему – "богу" – по силам.

"Дебора?"

– Спасибо, – в третий уже раз сказал Виктор.

– Не за что, – ответил Черт. – И вот еще что, Виктор, зовите меня Борисом. Меня папа так назвал.

 

3

Казалось бы ерунда. Что ему, в самом деле, до этих двоих? И почему именно о них он все время думает? Других дел, что ли, нет? Однако эта странная любовь "красавицы и чудовища" занимала его, чем дальше, тем больше. И, как можно было догадаться, совсем не случайно.

"Мужчины любят глазами, – Виктор терпеть не мог все эти прописные истины, но приходилось согласиться, что что-то в этой "народной мудрости" есть. Образ Лисы недаром едва ли не все время стоял перед его глазами, и избавляться от этой "напасти" он не собирался, хотя, разумеется, мог, если бы захотел.

Однако занимало его не чувство, которое должен был испытывать к Катарине Черт. С ним-то как раз все было понятно. Судя по всему, в реальной жизни Черт был совершенно лишен радости любви. В той или иной степени, об этом можно было судить по тому, как вел себя в Городе Бомарше. Короткое и, надо отметить, довольно поверхностное расследование, предпринятое Виктором, показало, что в Чистилище Черт был известен, как легкий и удобный любовник, склонный к долговременным романам "с лирикой", но никогда не обременявший партнершу своим присутствием дольше, чем хотела она сама. По такому поведению о человеке многое можно узнать, хотя, правды ради, никто из тех, с кем привелось говорить Виктору, и не подозревал, кто на самом деле скрывается под личиной мягкого, улыбчивого и крайне остроумного "француза". Все, как один, полагали, что в реальной жизни Бомарше, скорее всего, какой-нибудь несчастный калека, лишенный физической возможности любить и быть любимым. Впрочем, если подумать, не так уж они и ошибались. И если так все и обстояло, любовь Черта к Катарине была понятна и легко объяснима. Красивая женщина, к тому же боевой маг… Но если и этого недостаточно, то не трудно было представить, какое впечатление на этого сурового мужика должна была произвести почти материнская забота, с которой Катарина его выхаживала. Но вот сама Пятая Дженевры оставалась для Виктора полной загадкой. И именно она и ее чувство, больше всего его и занимали.

 

4

Жизнь в "пустоте" оказалась не лишена своих прелестей. Никто ее не ждал и не искал – "Совсем никто?" – и ей самой некуда было спешить, так как и планов особых у нее пока не было, кроме, разве что, встречи с Кайдановым. Но идти или нет на встречу, которой еще совсем недавно она сама и добивалась, Лиса пока не решила. Обстоятельства изменились, и с ними изменилась она сама. Оставался, правда, еще Георг, который с педантичной пунктуальностью, но без назойливости предлагал ей – при каждом практически посещении кофейни Гурга – встретиться с "племянником" старика Иакова, но тут был совсем другой расклад. Она не то, чтобы боялась этой встречи, хотя и страх со счетов сбрасывать не стоило, но просто не знала – растеряв неожиданно уверенность в правильности своих прежних действий – стоит ли это делать.

Прожив в Цюрихе почти неделю и дождавшись там одного только Алекса, приятно удивившего ее внезапно прорезавшейся способностью выживать любой ценой, Лиса обнаружила, что не только не распутала тот странно болезненный клубок, в который превратились ее чувства к Некто Никто, но, напротив, запуталась в них окончательно. И теперь, приехав в Берлин, она не могла даже с определенностью сказать, что же на самом деле лежит у нее на сердце, мешая по-настоящему наслаждаться великолепной и совершенно незнакомой ей "рассеянной" жизнью богатой и свободной от каких либо обязательств женщины? Любовь ли это, пронесенная через двадцать пять лет подполья, или дурацкая блажь, разросшаяся до размеров мании? Честно говоря, вопрос был из тех, которые вообще не следует задавать, потому что, подвергнув сомнению – пусть один только раз – то, что всегда считалось неприкосновенным, ты неизбежно вступаешь на зыбкие земли неопределенности, где существуют только вопросы без ответов, тоска и горькая печаль. "Не поверяйте алгеброй гармонию! Не делайте глупости!" Но вопрос был задан и, прозвучав, потянул за собой, что не диво, массу других вопросов, и твердая почва окончательно ушла из-под ног, и все, чем жила Лиса все эти длинные годы и благодаря чему, возможно, только и выжила, оказалось совсем не тем, чем казалось еще вчера.

Если бы не это, нынешняя жизнь могла бы и вовсе обратиться в волшебную сказку про какую-нибудь Золушку или в чудный сон, приснившийся старой деве, утратившей уже последние шансы на счастье и лишившейся – в силу возраста и жизненного опыта – последних иллюзий. И дело было, разумеется, не в том, на какой машине ездила Лиса, в каких обедала ресторанах, или какие тряпки создавала сама себе, едва лишь какая-нибудь вещица, мелькнувшая в электронном или бумажном каталоге Haute couture, привлекала ее капризное внимание. На нее снова смотрели мужчины. И, надо признать, это было невероятно приятно, тем более, что и мужики были отнюдь не рядовые. Во всяком случае, некоторые. Однако не получалось.

Прошлое, как ни тривиально это звучит, тянуло назад. Не отпускало, проклятое, не желало отпускать. И Лиса снова оказывалась там, откуда, собственно, и пришла в этот мир Дебора. А там – На войне, как на войне, не так ли? – голову молодой или не такой уж молодой, женщины занимает отнюдь не выбор прически или вечернего грима, а рутина жизни в подполье, где каждый прожитый день удача, и смерть всегда поджидает тебя не где-то далеко, а за первым попавшимся поворотом. И Лиса вдруг ловила себя на том, что снова и снова мусолит думанные передуманные мысли о Черте и Даме Пик, и о таинственном третьем, которому похожий на бегущий сквозь ночь факел Черт швырнул Пику, безвольную и неподвижную, как неодушевленный предмет; об Алексе, к которому на платформе цюрихского метро, Лиса даже не подошла, послав вместо себя какую-то путешествующую из ниоткуда в никуда соплюху с немытыми волосами и старой гитарой за спиной, передавшую оператору деньги и приказ двигать в Афины к Бегуну и ждать там дальнейших распоряжений; и о Бегуне, разумеется, о Твине и Злате, и о Махно с его дикими идеями, и о множестве других людей, большинство из которых она знала только по кличкам, а некоторых и живьем-то никогда не видела; и о "Тропе", на которой теперь не стало "маяка" с ником Нота, и об "Эстафете", в которой выпало одно из командных звеньев по кличке Соль; и о Наташе, ковыляющей на парализованных ногах по холодному и сырому Ленинграду; и о дочери Кайданова, как в старом советском фильме, разыскивающей отца, и о какой-то курве из московского управления КГБ, чующей магов аж за триста метров; и о тайнах архива мюнхенской безпеки, и о чертежах жуткой машины, созданной в Военно-Техническом Бюро… Того, о чем можно и, вероятно, нужно было думать и о чем, может быть, следовало беспокоиться, имелось столько, что легко было занять этим все до последней минуты нежданно случившиеся "Цюрихские каникулы". Но с этим Лиса в конце концов справилась, потому что все, что можно было сделать, уже было сделано, и все решения приняты и никаких возражений не вызывали. Но если в общем плане все так и обстояло, то к Некто это, увы, не относилось.

Некто Никто возвращался в ее мысли с упорством достойным лучшего применения. Но вот какое дело. Лиса не знала теперь, любит ли его по-прежнему, и если все-таки любит, то нужна ли ее любовь этому таинственному человеку, который всегда приходил, когда считал нужным, и уходил точно так же, никого не спросив. "По-английски". На этот раз, правда, он, судя по всему, изменил своему излюбленному модус операнди, устроив в Тель-Авиве такой "гвалт", что мама не горюй. Зачем?

"Не смог без шума? Или так и было задумано?"

Иди знай, что там случилось и почему! Иди…

 

6

В Берлин она все-таки приехала. Не то, чтобы окончательно решила, пойдет или не пойдет на встречу, но из надоевшего до чертиков Цюриха убралась и, если уж так, то почему бы, в самом деле, не в Берлин?

"Разлук так много на земле и разных судеб… И городов много и людей, но куда не кинь, всюду…" – Она проехала с ветерком по автобанам Западной Германии, никуда особенно не спеша и делая остановки там и тогда, когда и где "стих" находил. А находил он часто и в очень приятных местах, потому, вероятно, что не только трудные мысли "о главном", но и "муза красивой жизни" не оставляла Лису тоже. Так что до места добралась уже ближе к ночи, но это, как говорится, отнюдь не смертельно. Время ведь функция обстоятельств: когда спешишь, его никогда не хватает, а когда живешь не во времени, а в пространстве, то и того и другого полно.

Она устроилась в отеле, сходила в ресторан, поужинала там с аппетитом, насладившись между делом вежливым вниманием сразу двух патентованных красавцев – типичного арийца, одетого с артистической небрежностью, и смуглого атлета в безукоризненно консервативном костюме тройке темно-серого цвета – и одарив обоих царственной улыбкой, убыла в номер, где полчаса полоскалась в ванной, позволив себе немного коньяка – для релаксации и чуть-чуть сладких грез, проходящих в ведомости "незатейливых развлечений одинокой женщины" по статье "только для взрослых", и наконец с огромным удовольствием нашла себя в роскошной постели. Но в Город не пошла, неожиданно почувствовав избыточность этого привычного хода действий, а просто заснула, чтобы проснуться через семь часов сорок три минуты, ровно в восемь, и начать новый день.

 

7

Весь этот день, который вполне мог оказаться особым, но мог таковым и не стать, она гуляла по Берлину. Город Лисе решительно не понравился, но это не означало, что в нем невозможно было найти приятных мест. Она их и находила, обходясь, впрочем, без путеводителя и карты, а полагаясь на одну только интуицию, неизменно приводившую ее в этот день именно туда, куда следует, то есть туда, где Лисе было хорошо и легко и где естественным было занять голову какими-нибудь милыми пустяками, чем-нибудь необязательным, но приятным. Например, задуматься, о вечернем платье, которое Лиса надевала пока один лишь раз в жизни – во время охоты на Вальдхайма – и которое решила теперь себе сотворить.

Потом она оказалась в здании Нового Культурного Центра и довольно долго бродила по залам музея, рассматривая картины каких-то немецких авангардистов, в которых совершенно не разбиралась, но которыми сейчас неожиданно увлеклась, находя особую прелесть в этих нечетких тревожных линиях и неожиданных сочетаниях цветовых пятен. В конце концов, она даже снизошла до того, чтобы прочесть объяснения, вывешенные в каждом из залов выставки, и с огромным удивлением узнала, что уже два часа рассматривает картины отнюдь не современных художников, а произведения давно умерших – и иногда очень плохо умерших – классиков, работавших в начале двадцатого века.

"Классики и… современники", – покачала она мысленно головой, обещая себе в обязательном порядке восполнить пробелы в образовании.

"А он?" – неожиданно задумалась Лиса, уже выходя из музея под мелкий дождик. – Он в таких вещах разбирается?"

Скорее всего, ответ положительный. Что знал или чего не знал Некто, сказать было трудно, но старик Иаков знал, кажется, абсолютно все.

"Знает, – поправилась она, так как уже не сомневалась, что Некто и Иаков это один и тот же человек. – Знает…"

"Знал, знает… будет знать… – крошечные, совершенно невесомые капли дождя оседали на лице, приятно холодя кожу. – Да, несомненно!"

Решение, как это уже случалось, пришло сразу в готовом виде. Да, ей действительно необходимо пойти на встречу с Кайдановым, однако совсем не затем, зачем она думала раньше. Впрочем, то, ради чего ей следует там быть, представлялось пока несколько туманным, но одно Лиса знала уже совершенно определенно: все это как-то связано с Некто. И, несмотря на то, что непроясненность их отношений как будто предполагала сохранение дистанции, сейчас ей это не мешало. Напротив, именно поэтому – а как это, и с какой стати, стало вдруг совершенно неважно – она туда и пойдет.

 

8

Что есть любовь?

Это очень странно, когда взрослый, во всех смыслах поживший и успевший даже один раз умереть мужчина задается такими странными вопросами.

Что есть любовь?

Худшего занятия, чем пытаться ответить на этот хрестоматийно неразрешимый вопрос, трудно даже придумать, но, тем не менее, именно этим и была занята теперь голова Виктора.

– Что скажешь? – спросил он Ольгу, зашедшую к нему, чтобы "из одной только вежливости" поставить Августа в известность, что, хочет он того, или нет, они с Персивалем намерены сегодня в пять тридцать отобедать в ресторане "Кемпински". Столик заказан, Персиваль ждет в машине. И зашла она, в общем-то, "буквально на минуту", затем только, чтобы сообщить его светлости князю, где он их сможет найти, если они ему вдруг понадобятся. Но на эту наглую выходку Виктор даже реагировать не стал. Пусть их, героев, они по-другому не умеют. Спросил о другом.

– Что скажешь? – спросил он.

– О чем, князь? – темно-синее платье очень шло Ольге, и крупные голубые сапфиры в ушах и каплевидном кулоне, повисшем на тонкой золотой цепочке в глубоком узком декольте, тоже.

– О Катарине, разумеется, – Виктор раскурил трубку и посмотрел Ольге прямо в глаза. – И не называй меня, пожалуйста, князем, Оля. У меня есть имя.

– Она его любит, Виктор, если ты хотел спросить меня именно об этом, – Ольга улыбнулась и, подойдя к зеркалу, поправила завиток блестящих черных волос над виском.

– Я догадался, – желчно возразил Виктор, попыхивая трубкой. – Но за что?

– А за что вообще любят? – пожала она узкими, необычайно сексуальными, как стали теперь говорить, плечами.

– Ты права, – кивнул Виктор, тем более, что и сам знал, что задал дурацкий вопрос. – Ты задала правильный вопрос, а я – нет.

– Да, нет, Виктор, – Ольга возвратилась к столу и открыла крошечную лакированную сумочку. – Мы оба с тобой правы и неправы одновременно, – она достала пачку "Кемела" и щелчком выбила из нее сигарету. – Вчера вечером, на улице, ко мне подошел один симпатичный парень…

– Что тут странного? – Поднял бровь Виктор. – Выпьешь что-нибудь? Вино, коньяк, виски? Ты ему понравилась, только и всего.

– Да, – кивнула Ольга, от чего закачались тяжелые серьги в ушах. – Понравилась, разумеется. Иначе с чего бы ему хотеть со мной познакомиться?

Виктор с неодобрением посмотрел на вонючую сигаретку и мысленно покачал головой. Такая женщина должна курить что-нибудь более приемлемое, но вмешиваться в личную жизнь своих лейтенантов он себе запретил.

"Не дети, сами разберутся, что такое хорошо, а что такое плохо".

– Ты красивая, – сказал он нарочито равнодушным тоном. – И парень тривиально захотел тебя трахнуть.

– Бесспорно, – она даже не подумала возражать. – Но поскольку сразу реализовать свое желание он не мог, ему пришлось бы, позволь я ему это сделать, за мной ухаживать.

– Оставь ликбез для своих будущих детей, – усмехнулся Виктор. – А я уже взрослый мальчик и знаю, как это происходит. В конце концов, он убедил бы себя, что влюблен, любит… А остальное, как известно, функция воображения, темперамента и культурного опыта.

– Да, конечно, – улыбнулась Ольга, стряхивая с сигареты пепел. – Ты можешь налить мне свой замечательный виски. Мне это не помешает. И вот кстати вопрос. Скажи, разве я тебе не нравлюсь?

– А кому ты можешь не понравиться? – снова усмехнулся Виктор, разливая виски по стаканам. – Ноги, правда, немного тонковаты, но ты же знаешь, на вкус и цвет…

– Но ты меня не любишь и не хочешь. – Она не дала ему свернуть в сторону, продолжая гнуть свою, уже вполне понятную, линию. – И Катарину тоже, хотя у нее как раз и ноги полные и грудь больше моей. Ты любишь кого-то другого… За что?

– А хрен его знает, – честно признался Виктор, вновь припомнив свою первую встречу с Лисой. – Потому я тебя и спросил. Прозит!

– Прозит! – Ольга отсалютовала ему стаканом и отпила немного виски.

– Так за что же она любит Черта?

– Возможно, – осторожно ответила Ольга, возвращая стакан на стол. – Он произвел на нее сильное впечатление.

– Согласен, – кивнул Виктор. – Мужик он неординарный, во всех смыслах. Но не мазохистка же она!

– Нет, – Ольга загасила окурок в пепельнице и снова посмотрела в глаза Виктору. – Во всяком случае, я этого за ней не замечала, но зато Катарина очень романтична. Когда он был без сознания, она заглянула в его записную книжку.

– И? – Подался вперед Виктор, ощущая отчаянную уверенность, что сейчас услышит ответ на свой вполне идиотский вопрос.

– Черт пишет очень красивые лирические стихи. Неожиданно, правда?

 

9

– Нехорошее какое-то чувство, – Рэйчел поправила перед зеркалом грим на веках и улыбнулась отражению Кайданова. – Прямо, как тогда.

– Как тогда не будет, – твердо ответил Герман и смягчил жесткость интонации ответной улыбкой.

"Как тогда не будет" – это он решил твердо. Что бы там ни случилось, Рэйчел он вытащит, или они умрут вместе, но брать с собой прикрытие он не будет. Они шли на встречу с Лисой и Виктором, а не на войну. И как бы он ни относился к Рапозе и Иакову, предательства он от них не ожидал и, соответственно, не хотел унижать – ни их, ни себя – недоверием. А там, будь, что будет, и, если Рэйчел опять "ухватила опасность за хвост", то так тому и быть. Ведь знать наверняка, что это за опасность и от кого исходит, они не могли, а у самого Кайданова, несмотря ни на что, на душе было ясно и даже неожиданно весело, и предчувствие удачи – неизвестно, правда, какой и в чем – бродило в крови.

"Предчувствие или знание?" – Но вот ответа на этот вопрос он не знал, зато ему хорошо было известно другое: он был влюблен, и он был счастлив.

 

10

Поставив машину на стоянке перед отелем, Лиса выключила мотор и совсем уже собралась киношным жестом "выставить наружу ножку", тем более что теперь ей уж точно было что и откуда выставлять. Но еще раньше, чем она успела это сделать, подчиняясь какому-то до конца неосознанному, но оттого не менее властному чувству, Лиса неожиданно для самой себя "шагнула в сторону". "Отойти в сторону" – так называла она теперь состояние распределенного сознания, когда оказывалась как бы в двух мирах сразу: физическом, где пребывало ее новое тело, неторопливо покидавшее сейчас дорогущий, как реактивный истребитель, Ламборджини, и ментальном, где всегда холодно и темно, но где Лиса чувствовала себя в полной безопасности. Получалось это у нее теперь, на шестой день экспериментов, не просто легко и непринужденно, но часто, как, например, сейчас еще и спонтанно, а то и непроизвольно. И причин такому положению вещей было несколько. Во-первых, как быстро выяснилось, расщепление сознания зверски выматывало только в начале, потому, вероятно, что Лиса не знала тогда, что и как делает. Однако, как только разобралась, все сразу же пошло, как по маслу, при том не только в смысле легкости, но и в смысле рациональности, если так можно выразиться.

А во-вторых, опыт великий учитель, особенно, когда других нет. И Лиса быстро осознала, что "живую", неразрывно связанную с эмоциональной сферой и интуицией часть свого сознания лучше всего прятать в "нигде и никогда". Там эта сумбурная и не вполне уравновешенная "личность" была в полной безопасности, потому что разглядеть ее было невозможно. Зато сама она оттуда все видела – пусть и не совсем так, как видели глаза Лисы, находившиеся в распоряжении второй половины сознания – и все чувствовала, через "платочек", разумеется, как детский поцелуй, но зато с той степенью незримой силы, которая превращала Лису в настоящую "хозяйку морскую". Зато в мире живых оставалась несколько суховатая, правильная, как брошюра по технике безопасности, и неробкая часть сознания, которую невозможно было заподозрить в отсутствии цельности, и которая не ошибалась и не пугалась, являясь к тому же технической пустотой для любого мага, хотя таковой на самом деле и не являлась.

В принципе, особой необходимости во всем этом декадентстве сейчас, вроде бы, не было. Никакой опасности Лиса не чувствовала и не предполагала, и уж, тем более, не предвидела. Дело, однако, заключалось в том, что при всем своем желании, Лиса просто не успела еще в достаточной степени изучить "их нравы" и была, поэтому, вынуждена "считывать" всю необходимую ей информацию прямо "с листа", вынимая из памяти окружающих или "отгадывая" их ожидания относительно себя в режиме реального времени. Как, например, входят в такой вот ресторан такие, как она, женщины? Что сказать мэтру, встречающему гостью у самых дверей? Или ему вообще ничего не следует говорить? Как сесть за столик, и что выбрать в огромном и составленном на не совсем немецком языке меню? Вопросов было много, но и за ответами далеко идти необходимости не было. Официант ведь и сам знал, что к буйабес – "Буйабес? Ах вот что это такое! Рыбный суп, значит… " – Следует заказать белое вино, а в карте вин такая вот дамочка, как Дебора Варбург должна выбрать какой-нибудь рислинг. Скажем, из долины Рейнгау. Но урожай 1998 года был, по оценкам признанных знатоков, не слишком удачным, и, значит, заказывать следует полусухой Schwarzer Kater 1997 года, причем не лишь бы как, а в голубой бутылке, потому что иначе придется заказывать "шампанское" брют из Мозеля, но Лиса не была уверена, что ей это будет вкусно. Во всяком случае, когда лет десять назад на новый год пришлось пить крымский брют, ей это совсем не понравилось. Так что, на круг, выходило, что распределенное сознание являлось не только лекарством против страха, но и удобным инструментом, как для войны, так и для постижения этого чудесного нового мира.

Лиса сделала глоток заказанной ею "Черной кошки" и пришла к выводу, что если по поводу цены этого белого вина она ничего определенного сказать и не может, то пить его, во всяком случае, было не противно. Она сделала еще один глоток, мимолетно пожалев, что в немецких ресторанах запрещается курить, и в этот момент в зал вошли двое.

"Мне что, теперь во всех кабаках такие парочки будут встречаться?!" – Смуглого поджарого мужчину с неожиданно светлыми волосами и серыми глазами – "Турок? Хорват?" – Лиса видела вчера вечером в своей гостинице. Он даже одет был в тот же самый безукоризненный темно-серый костюм. Только вместо голубой сегодня на нем была черная рубашка, ну и галстук, разумеется, тоже был другой. А вот высокую изящную брюнетку с яростно синими глазами и какими-то "хищными", орлиными что ли, чертами несомненно неординарного лица, Лиса видела примерно неделю назад по дороге из Линца в Мюнхен, в закусочной в рекреационной зоне большой бензозаправочной станции. Только одета она тогда была проще и запомнилась Лисе своим ненормальным для такой "тоненькой" девушки аппетитом.

"Волк и… беркут, пожалуй, – решила Лиса, рассматривая эту красивую пару. – Ну и в чем же тут сюрприз?"

В том, что парочка эта появилась здесь и сейчас неслучайно, Лиса не сомневалась, но в чем здесь "секрет", пока не знала. И потому сразу же мягко к ним "потянулась", "коснулась" обоих и немедленно отступила, почувствовав в этих молодых красивых людях скрытую, но в любое мгновение готовую вырваться наружу недюжинную боевую мощь.

Боевые маги? Сразу двое, и именно здесь, в этой гостинице и в этом ресторане, всего за полчаса до назначенной встречи? Это было странное открытие, которое, однако, не столько напугало Лису – пугаться ей, как она понимала, было нечего просто потому, что мало кто был способен ее теперь напугать – сколько удивило и даже, пожалуй, озадачило. Ясно было, что появились они в "Кемпински" не из-за нее, а из-за кого-то другого. Правда, оставалось неизвестно, кого они прикрывают или за кем охотятся. Кайданов? Или Герман здесь ни при чем, как и никому среди магов неизвестная Доминика Граф, и все дело в ком-то третьем, о котором она ничего не знает?

Возможно, последующие события развивались бы по несколько иному сценарию, хотя и вряд ли. Времени до встречи с Кайдановым оставалось еще более чем достаточно, и Лиса, в любом случае, обнаружила бы западню. Но мужчина – "Итальянец? Турок?" – скользнувший было по Лисе нейтральным, вполне равнодушным взглядом незнакомого и не заинтересованного в знакомстве человека, неожиданно вернул взгляд назад и, явным образом нарушая приличия, уставился на Лису с таким выражением, словно увидел, как минимум, королеву Викторию или, скажем, папу Римского. И дело тут было не в том, что он узнал в Лисе ту женщину, которой пару раз сдержанно улыбнулся накануне, во время ужина в совершенно другом ресторане. В этом случае он смотрел бы на Лису как-нибудь иначе. Он "узнал" в ней кого-то другого. Знать бы только кого?

Однако, если незнакомый маг был чем-то настолько поражен, что не смог скрыть своих чувств, то и Лиса отреагировала на его "бестактность" совершенно естественным для нее образом, даже не отдавая себе отчета в том, что делает и почему. Все получилось как-то само собой, практически машинально, как закрыть, например, глаза, если в них ударила струя воды или сноп яркого света. Странный взгляд незнакомого мужчины заставил Лису насторожиться и, значит, прибегнуть к единственно возможной для подсознания реакции – выбросить "невод", одновременно еще глубже прячась в своей никому недоступной крепости "Нигде и Никогда". И "улов" оказался не просто сказочно богат, он буквально перевернул с ног на голову тот мир, в котором она так уютно устроилась всего несколько минут назад.

Лиса окинула ресторанный зал "темным" – сквозь чёрную кисею – взглядом, и настороженность ее сменилась холодным гневом. Здесь везде были враги. В зале ресторана находились одиннадцать федералов при исполнении и неслабый нюхач в придачу – потеющий от страха и напряжения лысенький и толстенький мужичок, который ничего, впрочем, пока не почувствовал.

"Засада?! – удивление Лисы победило даже вспыхнувший в душе и едва не выплеснувшийся наружу "огнем и кровью" гнев. – Но на кого?"

Теоретически, ловить могли или ее, то есть, не Дебору Варбург, разумеется, а Доминику Граф, или Кайданова. Оставалось, правда, неясно, как они могли узнать о назначенной на шесть часов встрече, но всегда есть место случаю, как бы фантастичен, он ни казался на первый взгляд.

"Я что-то сказала на допросе?"

По впечатлениям самой Лисы, подтверждаемым кроме всего прочего электронным архивом контрразведки, она им ничего не сказала, но, возможно, она что-то упустила? Впрочем, с тем же успехом, предателем мог оказаться Кайданов, во что, впрочем, Лисе не верилось, да и верить не хотелось. Но тогда оставался третий и последний вариант. Они с Кайдановым совершенно случайно угодили в чужую мышеловку, потому что охотятся здесь за кем-то другим, за этими, например, боевыми магами, которые в этот как раз момент садились за зарезервированный ими столик.

"Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, – мрачно подумала Лиса, выбрасывая свою "сеть" за пределы ресторана. – Посмотрим…".