– Прошу прощения, ваше величество. – Вошедший без доклада Виктор изъяснялся хоть и по-немецки, но сухим протокольным голосом, по-видимому, потому что был не один. За его спиной маячили «гости», с которыми Лика и сама уже довольно давно хотела познакомиться и поговорить, но не сейчас.

– Извините, князь, – сказала Лика на Ахан-Гал-ши, бросив быстрый взгляд на мужчину и женщину, пришедших к ней вместе с Виктором. – Но не сейчас.

– У нас в Лейпциге срочная встреча, адмирал, – сказал, подходя к ним, Макс. – Но вечером мы в полном твоем распоряжении.

– В Лейпциге? – Виктор чуть приподнял бровь и посмотрел на Лику с каким-то странным выражением. В его взгляде ощущался веселый интерес, но не только. Была там еще и усмешка человека, знающего гораздо больше, чем говорит, и что-то еще, но разбираться в этом у Лики сейчас просто не было времени. – К дядюшке Андрею Львовичу собрались?

– Тебе что, Кержак по старой дружбе постукивает, что ли? – улыбнулась Лика, отдавая себе отчет, что по-ахански фраза звучит не так чтоб очень, но не переходить же на русский при свидетелях?

– А то можно подумать, что, кроме Кержака, и стукнуть некому! – довольно ухмыльнулся Виктор. – Ладно, отправляйтесь, а я пока нашим гостям экскурсию организую, но к обеду жду вас здесь. Договорились?

– Непременно! – пообещала Лика. – В восемь тебя устроит?

– В семь, – предложил Виктор.

– Не торгуйся, – усмехнувшись, сказал Макс. – Какая тебе разница, в семь или в восемь? А нам, между прочим, вниз и вверх, и там еще неизвестно, сколько времени возьмет. Да и по Лейпцигу прогуляться хочется, я там, помнится, в тридцатом…

– Все мы, знаешь ли, в тридцатом много каких дров много где наломали, – возразил Виктор. – А в одиннадцать я обещал быть в офицерском собрании. Гвардия отмечает юбилей резни на Перо, так что сами понимаете!

– О! – улыбнулась Лика. – Перо! Да, были люди… Уговорил! – И повернулась к гостям, переходя на немецкий. – Вы Деби? – спросила она, пытаясь понять, где могла раньше видеть этого высокого мужчину, который наверняка являлся комбригом. Урванцевым.

– Да, – ответила девушка.

– А я Нор, – улыбнулась Лика. – Королева Нор, но вы можете не придавать моему титулу никакого значения. Называйте меня просто Лика. И вы тоже, – улыбнулась она мужчине.

– Я Кирилл Урванцев, – сказал он и сделал движение, как будто хотел протянуть ей руку, но вовремя себя остановил.

– То есть можно просто по имени? – спросила Лика, открыто рассматривая собеседника и все еще пытаясь сообразить, откуда она его знает, хотя было понятно, что знать она его никак не могла.

– Разумеется, по имени. – Он Лику тоже рассматривал, но так аккуратно, что не будь на ней Золотой Маски – «Слава богам, она вернулась!» – заметить его интерес было бы непросто.

– Вот и славно, – сказала она. – Я давно хотела с вами познакомиться, Деби и Кирилл, и рада вас видеть на борту «Вашума», однако я должна извиниться, срочные дела требуют моего присутствия на Земле. Но это нестрашно, Виктор покажет вам корабль, а мы с Максом вернемся часам к семи и присоседимся к вам за обедом. Принимается?

– Разумеется, – ответил Кирилл и на этот раз изобразил что-то, отдаленно напоминающее поклон.

«Да что он, других слов не знает, что ли?!»

– Да, конечно, – смущенно улыбнулась Деби, судя по глазам которой, парочка успела уже достойно отметить долгожданное «воскрешение» комбрига.

– Тогда до встречи! – Лика еще раз «лучезарно» улыбнулась и, подхватив Макса под руку, заспешила прочь.

* * *

– Сколько? – спросила она, взяв в руки выцветшую от времени картонную коробку от «Казбека». Ее била дрожь, и сердце сжималось от предчувствия чуда.

– Сколько чего? – Старик ее вопроса не понял.

Впрочем, стариком Андрей Львович был не по паспорту, а по внутреннему ощущению, и по его собственному, и по ее.

Лика открыла коробку. Серая с желтизной медаль «За отвагу» на маленькой прямоугольной колодке, выцветшая картонка наградной книжки и маленький невзрачный медальон из темного металла на такой же простой черной цепочке.

– Сколько вы, Андрей Львович, за это хотите? Денег.

– Да какие деньги? – удивился ее дядя. – Хочешь взять, бери. Я эту коробку лет десять как в руках не держал. Забыл совсем, что и есть. А другим и вовсе неинтересно. Тем более здесь, – добавил он с горечью. – Бери, если интересно.

Лика открыла книжечку.

– Андрей Львович, а кем она была?

– Она была врачом, насколько я знаю, – ответил Андрей Львович. – Работала в какой-то больнице в Ленинграде. И на фронте тоже была врачом.

– Нет. – Лика никак не решалась взять в руки медальон. Тянула. Откладывала момент. – Я другое имею в виду. Почему она не Крутоярская была?

– Не Крутоярская? – снова переспросил ее дядя, который, похоже, был несколько туг на ухо. – Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Тут написано, Наталья Евсеевна Дрей.

– Не знаю, – повторил старик. – Я о ней мало что знаю. Только то, что отец рассказывал, так ведь он и сам мало что знал. Он же пацан был, когда война началась, с двадцать шестого года…

– А муж? Я имею в виду вашего деда. – Она все-таки оторвала взгляд от медальона и посмотрела дяде в глаза.

– Про него я вообще ничего не знаю, – развел руками Андрей Львович. – Ты уж прости, но что есть, то есть. Отец говорил, что дед погиб, когда он только родился, так что… Я знаю только, что его звали Иван, а фамилия, как ты понимаешь… Ах да! Ты же, наверное, не Крутоярская давно… Крутоярский. Иван Крутоярский. Он в Средней Азии погиб. То ли пограничник, то ли чекист, но этого и отец точно не знал. Бабка, может быть, и рассказывала ему, да он не запомнил.

– Крутоярский, – повторила Лика и наконец взяла в руки медальон. Воздух стал прозрачен и тверд, как оптическое стекло, исчезли звуки, прекратилось движение. Маска остановила время, втолкнув Лику в мгновение между двумя ударами сердца.

На ее ладони лежал маленький темный овал, чуть выпуклый и довольно грубо обработанный по краям.

«Метеоритное железо», – подсказала Маска.

Две половинки железной чечевицы, скрепленные так, чтобы медальон уже было не открыть. А внутри… Внутри, чуть выступая наружу в самом центре медальона, лежал Камень. Очень маленький, но настоящий. Настоящий Черный Камень, который Лика почувствовала, едва войдя в комнату.

Она с трудом заставила себя вернуться в живое время реального мира. Естественно, о ее путешествии за грань яви никто не узнал.

– Это ее медальон? – спросила Лика.

– Да, – кивнул Андрей Львович. – Ее. Только это не медальон. Отец говорил, что это как оберег или ладанка. Она всегда его носила, говорила, дескать, умру, ты будешь носить. Но отец, конечно, не стал. Ты же понимаешь, в наше время… И потом, это же не пойми что…

– А как он к вам попал? Вы же сказали, она на фронте погибла?

Вопрос был ненужный. Ответ на него Лика знала и сама, просто постыдно тянула время, страшась и одновременно страстно желая сделать такое простое, казалось бы, дело, надеть амулет прабабки Натальи на себя.

– Его военные принесли, – сказал растерянно Андрей Львович. – Ну которые к отцу тогда, в сорок первом, с похоронкой пришли.

– А где похоронка? – спросила она, чувствуя, как оживает Камень в ее руке.

– А в коробке что, нет? – удивился Андрей Львович.

– Нет.

– Ну тогда и не знаю, – развел он руками. – Потерялась, наверное… А ты разве его не помнишь?

– Кого?

– Не кого… – смутился Андрей Львович. – А что. Медальон. Ты же, когда маленькая была, его носила.

– Я его носила? – нахмурилась Лика, пытаясь вспомнить, когда бы это она могла его носить, и удивляясь тому, что этот именно момент Маска из ее памяти извлечь не смогла.

– Ну да, – кивнул Андрей Львович. – Ты с ним играла часто, а потом – тебе года два было, я думаю, или три – надела на шею и ни в какую не хотела снимать. Долго носила… Пока эти, блин, умники, родители твои, не разбежались.

– И?

– А что «и»? Мать твоя Ивану все вещи в физиономию пошвыряла и выгнала. Я тебе, Лика, это потому говорю, что ты уже взрослая. Сама уже все понимаешь. – Он бросил быстрый взгляд на Макса, который все это время стоял за спиной Лики, но сам в разговор так и не вступил. – Вот тогда она и оберег этот у тебя отобрала и деду твоему в письме прислала: держи, дескать, свою драгоценность, а мне чужого не надо. Так что он и вообще, выходит, твой, раз его тебе еще дед отдал. Носи, если хочешь, хотя…

Он, видимо, хотел сказать, что не ахти какой подарок этот медальон, но не будешь же объяснять Андрею Львовичу, что цена этой вещи такова, что мало найдется на Земле состояний, равных ей по ценности. А для самой Лики Камень, этот именно Камень, был и вовсе бесценным. Не было у него цены и не могло быть.

– Носи, если хочешь, хотя…

– Хочу, – сказала она, прерывая дядю на полуслове. – И буду носить. Спасибо.

Она низко ему поклонилась, чем, кажется, привела старика в полное недоумение, потом выпрямилась, поднесла Камень к губам и только после этого надела себе на шею.

* * *

Это было похоже на то, как если бы Маска – Ликино холодное, бестрепетное Золото – робко отступила в сторону, уступая место… Чему? В сердце Лики, в ее душу – иначе и не скажешь! – вошло что-то огромное, чью истинную мощь было не оценить, во всяком случае, так сразу, при внезапной и почти неожиданной встрече. Но одновременно это было и что-то свое, родное, что сразу же стало частью Лики, просто потому что являлось ею всегда. Возможно, хотя думать об этом Лика сейчас и не могла, это было именно то, чего ей не хватало все эти годы, всю ее жизнь, даже если она об этом прежде и не догадывалась. Однако сейчас Лика поняла, какая это была страшная потеря, и почему так тосковало ее сердце, и жизнь казалась пресной и бессмысленной, по крайней мере, до тех пор, пока в эту серую неинтересную жизнь не вошел Макс.

Волна жара прошла через все ее искалеченное и исцеленное Маской тело, сжигая последний мусор бессмысленного прошлого и освобождая место для невероятного будущего, смыкавшегося с тем, что являлось настоящим, подлинным прошлым. Боли не было. Напротив, Ликой овладело ощущение радости и растерянности, какое, наверное, должна испытывать бедная сиротка из старых английских романов, которая нежданно и негаданно вдруг оказывается владетельной герцогиней и со сладким ужасом и недоверием смотрит на свой внезапно обретенный родовой замок размерами со средней величины город.

Сердце споткнулось и неуверенно попыталось вернуться к обычному ровному и уверенному ходу, но вместо этого ударилось в бег. Нервы напряглись, натянулись, как стальные струны, испытывающие неимоверную нагрузку, завибрировали и вдруг запели какую-то дикую песню, от которой заныли плотно сжатые зубы. И Лике самой захотелось зарычать или завыть, запеть или заголосить, но вместо этого она лишь глухо застонала, не слыша, впрочем, своего голоса. В ушах ее звучала совсем другая музыка. Тысячи, десятки тысяч крошечных серебряных колокольчиков зазвенели неожиданно под порывом ветра времени. Лика слышала уже однажды эту тревожную мелодию, совсем недавно, буквально несколько месяцев назад, но сейчас едва ли была способна ее узнать. Мозг Лики силился и не мог вместить все, что пришло к ней сейчас, сразу-вдруг, поднялось из неведомых глубин ее, Лики, души, раскрылось в сердце, памяти, обнаружилось внутри ее собственного Я, но словно обрушилось извне, как упавшая на голову грозная морская волна.

И Маска, верное, безотказное служение которой стало уже, успело стать привычным, как дыхание, была бессильна сейчас помочь своему человеку. Она просто не знала, что ей делать, не находила решения и испуганно, растерянно волновалась где-то на границе сознания, не решаясь вмешаться, не способная уйти, не разорвав вечной связи со своим симбиотом. Третья сила, новая и неожиданная, знакомая на уровне инстинктов и жадно ожидаемая, как жаждет дождя иссохшая под бездушным зноем земля, вошла в Лику воплощением ее самых заветных снов, чудом обретения и узнавания. Однако потрясение от этого дружеского, но оттого не менее сокрушительного вторжения было таково, что если бы не Макс, который буквально нес Лику на своей руке, якобы легко и небрежно обнимавшей ее за пополневшую талию, сама она из дома дяди Андрея едва ли смогла бы уйти.

– Ты не поверишь… – пролепетала Лика, когда, немного отдышавшись, обнаружила себя в салоне автомобиля, мчащегося по улицам Лейпцига. – Ты не поверишь. – Говорить в полный голос она еще не могла и, хотя силы стремительно возвращались к ней, была сейчас слаба, как больной ребенок. – Ты не поверишь…

– Поверю. – Серые глаза смотрели на нее с любовью и тревогой.

– Я…

– Вызвать Меша? – снова перебил ее он.

– Нет, – покачала она головой. – И не перебивай меня, пожалуйста. Не беспокойся. Все в порядке. Это… другое.

«Что?» – спросили его глаза.

– Отвези меня куда-нибудь, – попросила она, чувствуя, что голос ее уже несколько окреп. – Мне надо много…

– Сладкого и жирного? – улыбнулся он, явно успокаиваясь.

– Да. – Она попробовала улыбнуться, и, кажется, это у нее получилось. – Много горячего сладкого кофе…

– И чуть-чуть коньяка с кремовыми пирожными, я правильно понимаю?

– Да, – снова кивнула она. – И коньяк, и много пирожных.

– Момент, – счастливо улыбнулся Макс и что-то быстро – Лика не расслышала – сказал водителю по-немецки.

* * *

Посмертие оказалось совсем не таким, как обещали жрецы. Во всяком случае, то, что она теперь переживала, не было похоже ни на Серые Равнины, куда уходят души тех, кто ничего в этой жизни не совершил – ни хорошего, ни плохого – ни на Нижний Мир, где обитают демоны воздаяния, ни тем более на цветущие сады Высокого Неба. Возможно, Нор была все еще жива, и этим объяснялась странность состояния, в котором она теперь находилась, но мысль эта лишь скользнула в ее утратившем власть над пространством и временем сознании и исчезла, не оставив никакого значимого следа. Там, где теперь находилась графиня Ай Гель Нор, ее личное Я значило слишком мало, чтобы совершать какое-либо специальное усилие, способное поддержать его и удержать. Здесь не было времени, потому что прошлое и настоящее существовали одновременно, равновеликие и равнозначные друг другу и будущему, которое без видимых переходов поочередно становилось одним из них, то настоящим, то прошедшим. Не было здесь и того, что ее сознание привыкло считать пространством, которому соответственно были присущи размерность и конечность. Там, куда она попала, роль пространства с одинаковой легкостью играли время и ее собственная душа, а расстояния оказывались на поверку настолько невообразимыми, что единственной их мерой становилось время. Однако и этим дело не ограничивалось. Чувства, веления души, великие порывы и низменные желания предстали перед ней не менее материальными, чем погибший много лет назад на охоте отец или умерший за много лет до того прадед.

Когда умер прадед, ей было десять лет. Она была уже совсем взрослой и потому на его похоронах удостоилась великой чести – нести вслед за мертвым телом Ай Гель Нора его личный меч. Фамильный меч Ай Гель Норов нес ее отец, открывавший траурную процессию. Тогда, в те вечерние часы, когда солнце только что зашло за горизонт, и жрецы разрешили начать погребальную церемонию, ее отца звали еще Нээр яарк Нором. Графом Ай Гель Нором он стал в полночь, надев на шею Камень и опоясавшись древним мечом. Этого человека Нор почти не знала, все ее детство прошло рядом с прадедом, а отец в это время служил королю, появляясь в их родовом замке редко и ненадолго. Ни деда, ни бабки у нее не было, их отравили на пиру у аханского князя Счья, за семь лет до ее рождения. В те годы гегх и аханки еще пытались жить, как обычные соседи, но времена мира между их народами подходили к концу. Западный Ахан ожидали война и разрушение, но люди этого еще не понимали и пытались жить по-прежнему. Князь пригласил Ай Гель Норов в гости, но прадед, участвовавший в большой ассамблее круга Кагой, поехать не смог и послал вместо себя сына и невестку, а Счья, который хотел захватить их земли на Медвежьем плато, послал к нему наемную убийцу Чьёр и, полагая, что дело сделано, отравил своих гостей прямо на устроенном в их честь пиру. Однако граф Ай Гель Нор был в то время в расцвете своих сил – ему было всего шестьдесят три года, и кровь Старого Барса не успела перебродить в уксус – он справился с Чьёр и через пять лет послал своего внука Нээра за головой князя Счья. Нээр потерял семьдесят лучших бойцов своей дружины и восьмерых мечей своего деда, но голову аханка все-таки добыл и вместе с головами жены и детей князя бросил к ногам старого графа.

Вендетта между Норами и Счья продолжалась, однако, еще много лет и завершила ее уже графиня Нор. Ей было тринадцать, когда погиб на охоте ее отец, и теперь уже она шла впереди траурной процессии по тропе, ведущей в священную рощу, где по традиции под корнями древних дубов хоронили умерших и погибших членов ее семьи. В полночь, там же, в роще, во мраке грозовой ночи, она опоясалась мечом Норов и надела на шею Камень, который перед погребением собственноручно сняла с мертвого тела своего отца. Вместе с мечом и Камнем Нор получила власть, право и неоплаченные долги. Власть ее – во всем, что касалось ее клана, – была огромна, права и привилегии записаны на восемнадцати пергаментных свитках красными, как кровь, чернилами королевских нотариусов, а долгов было всего три: первый – перед своими людьми, второй – перед королями Фар и третий – долг чести, который не успел выплатить до конца ее отец.

Утром после похорон она послала официальное уведомление своему королю, сообщая о принятии на себя всех обязательств главы клана. Затем раздала награды и траурные выплаты мечам своего отца, ставшим в эту ночь ее мечами, и главам всех первых и вторых семей графства. В полдень она приняла их присягу и возвела в ранг мечей двенадцать молодых парней и девушек, с которыми вместе росла в замке своих предков. До позднего вечера она принимала депутатов от сельских общин и городов графства, а с восходом луны заняла место во главе стола на поминальном пиру. Это был длинный день, но графиня Нор не чувствовала усталости. Казалось, вместе с мечом и Камнем к ней перешла и сила Барса Норов, его жестокая воля и холодное негасимое пламя, загоревшееся в ее сердце. Впрочем, возможно, так оно все и было, потому что с того мгновения, когда она надела на себя Камень Норов и до последней вспышки сознания в смертельном бою на Легатовых полях, она оставалась истинной графиней Нор.

Было уже далеко за полночь, когда завершился пир. Встав из-за стола, Нор приказала своей мачехе Кеар, третьей жене своего отца, покинуть замок Норов до наступления рассвета и, если желает умереть своей смертью, никогда более в нем не показываться. Кеар не задала ни одного лишнего вопроса – она хорошо знала характер своей падчерицы и сожалеть могла только о безвременной кончине супруга и о своей недальновидности – она лишь поинтересовалась, дозволено ли ей будет забрать свою долю наследства, и, получив согласие графини, опрометью бросилась собирать вещи. Нор проводила ее равнодушным взглядом и, навсегда вычеркнув из памяти, отправилась в свои новые покои – опочивальню своего отца и прадеда. В коридоре господской половины она отпустила свиту, велев остаться с ней только новоиспеченному восемьдесят третьему мечу Руэру Ши. Этому парню было семнадцать лет, и он происходил из семьи, уже триста лет верой и правдой, мечом и кровью служившей графам Ай Гель Норам. Польщенный выбором, Руэр шел за ее правым плечом до самых дверей опочивальни и был несказанно удивлен, когда она приказала ему следовать за ней и дальше. Он полагал, что ему выпала невиданная честь встать первым стражем у дверей в святая святых замка Норов, но у Нор были по поводу парня совсем другие планы. Честь, которая ожидала его, превосходила все, о чем он мог мечтать.

Войдя в опочивальню, Нор приказала рабыням раздеть ее и удалиться. Во все время, пока две бессловесные женщины снимали с графини многочисленные одежды ее парадного одеяния, бледный, как первый снег, Руэр стоял перед ней, напряженно вглядываясь во что-то, находящееся где-то выше ее правого плеча и видимое, вероятно, только ему одному. Когда рабыни закончили и, распустив напоследок ее рыжие волосы, исчезли за дверью, нагая Нор подошла к Руэру и, взявшись пальцами за его подбородок, повернула голову юноши так, чтобы он смотрел ей прямо в глаза.

– Скажи, Руэр, – спросила Нор, – почему ты не смотрел на меня?

– Я… – Ему потребовалось усилие, чтобы вытолкнуть из себя эти немногие слова. – Я не смел.

– Ты видел раньше голых женщин? – спросила тогда она.

– Да, ваша светлость, – хрипло ответил меч.

– Они были красивее меня? – Не то чтобы это ее так волновало, но все-таки было интересно, что он скажет.

– Нет, ваша милость, – сказал меч. – Нет! Красивее вас я женщины не встречал.

– Ты спал с женщинами? – На самом деле это было единственное, что ее сейчас интересовало.

– Нет. – Слово далось ему с огромным трудом.

– Почему?

– Так вышло, ваша светлость. – Меч был смущен и расстроен, но говорил, судя по всему, правду.

– Ну что ж, – пожала она плечами. – Значит, нам обоим это предстоит в первый раз. Раздевайся. Я слышала, что это несложно и доставляет удовольствие.

Однако на деле лишиться невинности оказалось совсем непросто, потому что оба они плохо представляли, что и как следует делать, и к тому же ей было больно. Впрочем, боль была не такой, о которой следовало бы вспоминать тому, кто рожден убивать и когда-нибудь быть убитым, и удовлетворенная тем, что выполнила все, что считала необходимым сделать в этот именно день, она заснула, чтобы проснуться поутру настоящей графиней Ай Гель Нор.

* * *

Это не было ее собственной памятью и не стало, хотя и объявилось нежданно-негаданно там, где помещается обычно личное пространство прошлого. Не она шла впереди траурной процессии в священную рощу, не ей приносили присягу мечи графства Нор… Лика отчетливо ощущала границу своего и «чужого», и свой собственный «первый раз» она не спутала бы с тем, что произошло в замке Нор в ночь после поминальной тризны. Не ее это были воспоминания, да и воспоминаниями пришедшее извне, возникшее из ниоткуда знание назвать было нельзя, потому что не человеческая память хранила все эти отблески давно прошедших дней. Это Камень донес до Лики, сохранив в себе, и отдал ей, как наследие и наследство, смутно ощущаемое дыхание прошлого, его отзвук, его отражение. Вот именно, отражение. Камень был всего лишь зеркалом, в которое однажды заглянули, отразившись, другая Нор и многие иные люди – мужчины и женщины, – носившие и это Имя, и этот Камень.

И связной истории клана Нор не было здесь тоже. Не хроника или летопись, не подробное жизнеописание каждого из владельцев Камня Норов, но только отдельные вспышки света в наполненной движением мгле прошлого.

* * *

– Неужели ты ничего не помнишь? – спрашивал Иван.

– Ничего, – отвечала она.

– Совсем ничего? – настаивал он. – Может быть, какое-то имя, город, деревню?

– Не помню, – пожимала она плечами. – Помню лес, мужиков помню, которые несли меня на руках… Тебя помню, Ваня, как ты надо мной хлопотал да колдовал.

И она улыбалась, а Иван сразу же забывал про свои вопросы, потому что от ее улыбки он становился «совершенно сумасшедший».

– Неужели ты ничего не помнишь?

А что она должна была помнить? О чем могла бы рассказать своему Ивану? Но, главное, зачем? Зачем ему знать о том, что перестало существовать, уничтоженное силой, равной и равнозначной смерти?

«Нор умерла, – решила она, когда окончательно поняла, что с ней произошло, и сожгла свое прошлое в лютом пламени отчаяния. – Графиня Ай Гель Нор осталась на Легатовых полях, а я… я…»

В самом деле, что же такое была она, решавшая судьбу сгинувшей где-то когда-то неистовой Нор?

«Я… Дарья», – решила она и больше никогда к этому вопросу не возвращалась. Ведь ей неведомы были пути богов и суд их был ей непонятен. Она не знала даже, является ли этот полученный ею второй шанс наказанием и искуплением или, напротив, наградой и воздаянием. Но одно она поняла: если бы боги желали сохранить жизнь графине Ай Гель Нор, они вполне могли сделать это там и тогда, где и когда графиня повела в последний бой своих не ведающих страха рейтаров. Однако этого не случилось. Их волей и промыслом она была перенесена в совсем иной мир, мир, где все, что имело для нее смысл до этого, и свой смысл, и свою ценность потеряло. Как можно было оставаться гегх, если здесь не было ни других гегх, ни аханков, ни иссинов, то есть никого, кто одним фактом своего существования создавал смысл слова «гегх». Ни народа, ни земли, ни родных богов… Какая же она теперь Нор? Чья она графиня? Чей враг и чей друг?

– Неужели ты ничего не помнишь? – спрашивал Иван.

Сначала часто спрашивал, потом – реже, а еще потом, в сентябре шестнадцатого, спросил в последний раз.

– Неужели ты ничего не помнишь? – заглядывая ей в глаза, спросил он.

– Зачем тебе это, Ваня? – спросила в ответ она и твердо посмотрела ему в глаза. – Что ты хочешь услышать?

– Не знаю, – тихо ответил он и больше никогда ее об этом не спрашивал. А что он тогда подумал, какие предположения могли возникнуть в его голове, было уже не ее, а его тайной, и она, разумеется, его никогда об этом не спрашивала.

* * *

Эта женщина была баронессой. Конечно, баронесса по-русски и по-гегхски не одно и то же, но все-таки… Дарья долго вглядывалась в бледное изможденное лицо баронессы фон дер Ропп, пытаясь найти в себе сочувствие или хотя бы чувство солидарности, но ничего не находила. А потом, возможно, не перенеся затянувшегося молчания, женщина подняла глаза, и их взгляды встретились. В прозрачных глазах Элизы Вольдемаровны Ропп плескался ужас, сменивший холодное пренебрежительное презрение, которым они были полны еще четверть часа назад.

«Так быстро?» И в этот момент Дарья окончательно поняла, что ничего общего у нее и этой женщины нет, даже классовой солидарности, о которой так любили говорить Ванины приятели-большевики. Ничего.

Да и какая разница? Не было для нее в этом мире правых и виноватых, своих и чужих, вот в чем дело. Не было и быть не могло, просто потому, что она сама так решила. А раз решила, то так тому и быть. Ее сторона – это Ваня, куда он, туда и она.

* * *

Случайность, конечно. Простое невезение. А может быть, судьба? Взвешивающая жребии решила или действительно жребий выпал?

Она захотела подышать лесным воздухом. Потянуло в лес, а леса здесь были великолепные, без конца и края, полные жизни, и теперь, ранней осенью, свои, родные, как никогда. Или все дело было в том, что близилось полнолуние, и в ней в полный голос заговорил Зверь? Повелитель полуночи желал воли? Все может быть, хотя одна луна не две, и она не барс, и уже давно не Ай Гель Нор. Так или иначе, но она отправилась в путь одна, предполагая добраться до Таловки до наступления ночи, а если и ночь чуть прихватит, то тоже не беда. Ночь ли, день, охотник всегда найдет тропу.

В семи верстах от станции кобыла сломала ногу. Невероятное дело, но так случилось. А почему да как, какое дело до всего этого человеку, оставшемуся без коня. Без лошади, разумеется. Но Пчелка сломала ногу, и Дарья пошла пешком. Семь верст до станции, десять – до Таловки. Она выбрала деревню.

Путь был неблизкий, и все лесом, а лес все еще оставался территорией войны, но она чувствовала удивительную легкость, и уверенность в себе она чувствовала тоже, и у нее оставалось еще три патрона в нагане, для умелого бойца совсем немало. Было четыре, но не оставлять же Пчелку на мучительную смерть? А засаду она почувствовала верстах в трех от деревни, но главное, тогда, когда бесповоротно в нее попала. Это были опытные люди, и она почему-то сразу подумала о Колчанове и даже обрадовалась, потому что когда-то же надо было им встретиться. Она не испугалась: смерти бояться – на войну не ходить. К тому же она все равно еще успевала уйти с директрисы огня, раствориться в деревьях, повернуть ситуацию, вывернув ее наизнанку, и стать из жертвы охотником. Только делать этого не пришлось. Ненужным оказалось, они сами вышли к ней, и Колчанов собственной персоной – тоже. Это он зря сделал, но сделанного не воротишь. Так они говорят. А у нее дома говорят иначе. Срубленное дерево заново не посадишь. Тоже верно, но думать по-гегхски она уже перестала.

Она остановилась и с интересом посмотрела на выходящих на дорогу бандитов. Их было пятеро. Шестой, как она теперь знала, находился дальше по дороге, за поворотом. И еще один тут же, не спрашивая ничего у Колчанова, пошел вперед, ей за спину, но не к ней. Не по ее душу шел, свои у него были интересы: а что, как невзначай нагрянет с той стороны летучий отряд краскома Сидяка или Губчека? Да мало ли их было, идущих по их следу, по их душу?

Казак протопал мимо нее, не останавливаясь, только с любопытством и голодным блеском в глазах обшарил взглядом всю ее с ног до головы и заторопился дальше. Вот теперь, как, видимо, решил Колчанов, и наступило время для последнего разговора.

– Какая встреча! – сказал он и осклабился.

Колчанов был умным и хитрым врагом, изворотливым, дерзким, но на этот раз он был не в своем амплуа. Переигрывал. И заигрался, не без этого. Надо было сразу стрелять, а не комедию разыгрывать, но, видно, совсем тошно стало в лесу. Одичал.

Он и в самом деле выглядел неважно. Видно было – устал, пообносился, потерял былую удаль. И то сказать, второй год по лесам. Зимой и летом, в дождь и в пургу, в жару с мошкой и в лютые морозы. Сколько человек может выдержать? А он, если верить агентурным данным, с четырнадцатого года в седле. Как ушел – за Бога, Царя и Отечество – прямо с гимназической скамьи, так и воюет. Долго воюет, пора бы и перестать.

Она смотрела на него спокойным ровным взглядом. Знала, что его это беспокоит, даже бесит, но не настораживает, потому и смотрела. Других, впрочем, тоже из поля зрения не выпускала. И двух сторожей «слушала», как без этого?

– Ты твердокаменную-то из себя не строй! – сказал он. – Это ты в Чека, у себя, большой начальник, а здесь ты баба, и делать я…

Договорить ротмистр Колчанов, по кличке Крысолов, не успел.

– Это ты ошибаешься, кудрявый, – улыбнулась ему в лицо Дарья, слово в слово повторив реплику своего Ивана, сказанную им во время расстрела полковника Дугова.

Знатоки находят, что гегхский танец грубее и проще аханского. Это так, он не столь изыскан, не так красив, как танцы Запада. Но по своей боевой эффективности не уступает ни в чем. Она стремительно сместилась в сторону одного из казаков, крутнулась волчком, уходя в высокий прыжок – между делом лишив не успевшего среагировать бандита воздуха и жизни, – взлетела, увидела, как оживают, «оттаивают» ее противники, поворачивая головы и стволы туда, где она находилась шесть движений назад, и упала за спиной второй из намеченных ею жертв. Этот был быстр и опытен. Он даже винтовку свою вскидывать начал, только целил в никуда, а смерть его – вот она – уже стояла за его спиной. Пальцы левой руки, собранные в щепоть, ударили в основание черепа, а правая рука Дарьи, та, что с наганом, поймала висок третьего. Выстрел, прыжок через голову, еще один выстрел, и вот она уже стоит лицом к лицу с Колчановым, блокируя обе его руки, и ту, что с взведенным люгером, и вторую – с плетью. Все.

– Все, – сказала она, глядя ему в глаза. – Все, Крысолов, отбегался! Эта крыска тебе, Колчанов, не по зубам.

Она дождалась понимания, появившегося в его усталых глазах, улыбнулась и ударила лбом в переносицу.

* * *

– Ты не поверишь, – сказала она, откидываясь на спинку стула.

– Поверю, – улыбнулся он, подзывая официантку. – Кофе по-венски для фрау, только, будьте любезны, поменьше кофе и побольше взбитых сливок. ОК? Двойной эспрессо для меня и пирожные. – Он усмехнулся. – Самые жирные и шоколадные, какие у вас есть. Несите все подряд. Фрау попробует и решит, на чем остановиться.

– Может быть, фрау все-таки захочет взглянуть на них на витрине или в меню? – спросила официантка, которую сбивал с толку немецкий язык Макса, который говорил, как немец, но вел себя, как черт знает кто.

– Нет, – сказала Лика. – Никуда я не пойду. Принесите, пожалуйста, первые четыре на ваш вкус, а дальше посмотрим.

– И коньяк, – добавил Макс. – Какой у вас есть коньяк?

– Я принесу вам карту вин, – предложила официантка.

– Бог с ней, с картой, – улыбнулся Макс. – Скажите, что у вас есть из хороших коньяков, и я выберу.

– Мартель, ХО, – начала перечислять официантка.

– Великолепно! – сразу же остановил ее Макс. – Вот мартель и принесите. – Он быстро взглянул на Лику и улыбнулся официантке. – Мне сто пятьдесят, а фрау – тридцать. Будьте любезны.

Официантка заученно улыбнулась, хотя в глазах ее застыло выражение некоторого обалдения, и покинула их столик.

– Итак? – Макс смотрел на Лику и терпеливо ждал продолжения. – Чему же я не поверю?

– Постой, – сказала уже несколько пришедшая в себя Лика. – Ты сказал: «Поверю!» Ты хочешь сказать, что знал?

– Нет, – покачал головой Макс. – Догадывался? Чувствовал? Так, наверное, будет правильно, ведь сердце не обманешь. Но не знал и не знаю. Так кем была твоя прабабушка?

Несколько секунд Лика смотрела на него с сомнением, потом улыбнулась и сказала о том, что поразило ее больше всего. Во всяком случае, в данный момент это короткое «чужое» воспоминание, нежданно-негаданно доставшееся ей по наследству, занимало ее больше, чем иные поразительные вещи, сообщенные новой хозяйке ее Камнем.

– Я увидела тебя ее глазами, – сказала она. – Тогда, в двадцать девятом. Ты был… Ну что сказать, Макс?! Она почти влюбилась в тебя, хотя твоя внешность… Ты ведь очень похож на воеводу Йёрджа, ты знал об этом?

– Я похож на Ё Чжоййю, – пожал плечами Макс. – А он был похож на своего двоюродного деда, который… Впрочем, неважно. В клане Ё такая внешность не редкость, Лика, время от времени она появлялась как минимум уже две тысячи лет подряд. Так что возможно.

– Ты был тогда чуть другим, – задумчиво сказала Лика, рассматривая такое знакомое ей лицо через призму чужих глаз. – Не моложе, нет, но… Несколько более открытый, чуть более эмоциональный. Не знаю, как сказать, но ты произвел на нее и… да, и на меня тоже, очень сильное впечатление. Думаю, у вас могло тогда сложиться.

– Не судьба, – усмехнулся Макс, по-видимому, понимавший ее смешанные чувства. – Или, напротив, судьба.

– Судьба, – как эхо откликнулась Лика. – Ты знаешь, какая у нее была судьба?

– Нет, но такие Камни большая редкость, – тихо сказал Макс. – А тот, что у тебя… Такие медальоны, Лика, делали в Ахане в незапамятные времена. Очень давно. Так что даже не знаю, что и думать.

– Она была графиней Ай Гель Нор. – Произнося эти слова, Лика почувствовала волну сладкой боли, прошедшей через все ее тело, принимающее вместе с ее душой свою новую старую судьбу. – Последней Нор, по праву звавшейся Рыцарем Барсом, последней, получившей титул по прямому наследованию.

– Нэйна Нор? – удивленно поднял бровь Макс. – Нэйна?!

– Ты изучал мою родословную? – Трудно сказать, что удивило ее больше – его эмоции или то, что он знал про Нэйну Нор.

– Я много чего изучал, – улыбнулся Макс, уходя от прямого ответа, но Лика уже все поняла. Что тут скажешь? Это ведь Макс.

– Считалось, что Неистовая не вернулась с Легатовых полей, – сказала она.

– Не вернулась не означает умерла, – кивнул Макс. – Как она попала сюда?

– Ее люди отнесли тело графини на Цук Йаар. – Лика замолчала, к их столику спешила официантка с тяжелым подносом, и, хотя говорили они по-русски, продолжать разговор при посторонних она не хотела.

– Ваш кофе, фрау. – Кельнерша поставила перед Ликой огромный пузатый бокал со вздымающейся над ним горой взбитых сливок, и Лика моментально почувствовала лютый голод. – Ваш кофе, господин, пирожные, как вы и просили, коньяк. Еще что-нибудь?

– Благодарю вас, – кивнул Макс. – Все просто замечательно. Если нам что-нибудь понадобится, я вас позову.

– Приятного аппетита, – неуверенно улыбнулась женщина и пошла прочь.

– Кстати, ты когда-нибудь бывал на Живом холме? – Лика задала свой вопрос, уже неприлично набив рот большим куском шоколадного торта.

– Бывал. – Взгляд Макса стал сосредоточенным. – Это и есть Цук Йаар?

– Да, – кивнула Лика, поднося ко рту новую порцию. – Там он и был. А теперь там какой-то маленький храм, но я в нем никогда не бывала.

– Храм Потерянных Душ. – Макс чуть нахмурился, явно напрягая память. – Я был там один раз, лет сто с лишним назад. Кажется, вершина холма с родником находится теперь внутри главного зала, но… Нет, не помню, чтобы там стояли семь Камней.

– А Йааш говорил так, как если бы Цук Йаар сохранился до наших дней. – Лика увидела вдруг, что от первого пирожного – большого куска шоколадного торта – ничего не осталось и, мысленно пожав плечами, придвинула к себе обсыпанную сахарной пудрой пузатую и лоснящуюся от пропитавшего ее крема венскую булочку.

– Йааш сказал нам только то, что полагал необходимым и возможным. – Макс отпил немного коньяку и взялся за кофе. – Но факт интересный. Надо будет аккуратно опросить наших аристократов. Наверняка кто-то из них бывал в храме и сможет дополнить мои давние впечатления.

– Где же Камни? – Пирожное было замечательно вкусным, но исчезало с тарелки слишком быстро.

– В Горе, я думаю. – Макс проводил взглядом очередной кусок пирожного и усмехнулся. – Вкусно?

– Не то слово! – Лика вытерла губы салфеткой и улыбнулась. – Наши детки будут очень сладкими!

– Амен! – Макс поднял бокал с коньяком и отсалютовал Лике. – Заказать еще?

– Не надо пока. – Лика с завистью посмотрела на то, как он пьет коньяк, перевела взгляд на свой бокал, но пить не стала. – Судя по всему, графиня не умерла, но выглядела мертвой, и ее отнесли на Цук Йаар. А там ночью открылся портал… Все это очень смутно, Макс. Она ведь была без сознания, но так получается, что очнулась она уже в Стране Утопии. Ее вроде бы нашли в тайге охотники…

«Дарья… дар. Тайга подарила, потому и Дарья? И Иван так всегда говорил… Дарья, дар, подарочек мой таежный…»

– А вот как она попала к нам, я не знаю, – Лика непроизвольно посмотрела на следующее пирожное, но взяла себя в руки и, виновато улыбнувшись, подняла взгляд на Макса. – Там что-то случилось в тайге, это в Сибири происходило, в двадцать втором году… Она сама не поняла, я думаю, и потому Камень ничего об этом не сохранил. Но что-то такое… Ярость… Ночь… Полная луна… По левой руке вершина Сырого Богдата и Черная сопка справа…

– Постой! – сказал Макс. – Ты хочешь сказать, что Камень…

– Он хранит воспоминания, Макс. – Пожалуй, Лика только сейчас поняла, что произошло на самом деле. – Господи!

– Так. – Макс отставил бокал и смотрел теперь на Лику с выражением полнейшего восхищения, которому позволил появиться на своем лице. – То есть ты не только ее правнучка, но и носительница памяти рода?

– Ну да, – пожала она плечами. – Похоже, я унаследовала от нее не только внешность.

– Измененная?

– Да, – растерянно кивнула Лика. – Что-то в этом роде. Я еще не совсем разобралась… Это не так просто, но… Да, у них, то есть у нас, в роду… О господи!

– Не волнуйся, – улыбнулся Макс и, протянув руку через стол, нежно погладил ее по щеке. – Ты привыкнешь. А твоя история, родная, многое объясняет, в том числе и то, почему ты так легко стала тогда графиней Ай Гель Нор.

– Но теперь, выходит, я и в самом деле Нор! – удивленно, потому что эта простая мысль дошла до нее только сейчас, воскликнула Лика.

– Это что-то меняет? – по-прежнему с улыбкой спросил Макс.

«Меняет?»

Меняло ли это что-нибудь из того, что составляло теперь ее жизнь? Возможно, и меняло, потому что Лика обрела, наконец, цельность, и это означало многое, во всяком случае, для нее самой. Однако, по большому счету, какая разница, настоящая она графиня Ай Гель Нор или нет? Для Вашума, скорее всего, это было бы важно. Для графа Йааша тоже, но вот для Макса, Виктора, Вики, для близких ей людей, самых близких, как Ци Ё и Йаан Шу, и для тех, кто стоял чуть дальше – для Клавы и Кержака, для Йёю, наконец, все это было не суть важно. Возможно, ее смогут понять Меш и Риан, которых они все-таки вытащили с Той'йт. Возможно. Однако, Макс прав, это все-таки ничего не меняло.

– А знаешь, этот Витин комбриг похож на моего прадедушку…

– Что ты говоришь? – притворно расширил глаза Макс. – С чего бы это?

Действительно, с чего бы, если Иван Крутоярский и его, Урванцева, прадедушка тоже.

– Нет, – сказала Лика, возвращаясь к главному, и улыбнулась. – Это ничего не меняет. Вернее, меняет кое-что для меня самой, может быть, чуть-чуть для тебя, но нет, в главном все остается так же, как и было. Есть мы…

– И есть империя, – с улыбкой подхватил Макс.

– Три Земли и Той'йт… – продолжила Лика, как ни странно, ощущавшая сейчас снизошедшие на нее покой и счастье и совершенно не боявшаяся того, что им всем предстояло совершить в ближайшие несколько лет. Господи, какие глупости! Всего-то делов, что возложить пару давным-давно не существующих корон на головы своих друзей, да корону Аханской империи на головку еще не родившейся дочери, а для начала вернуть себе эту самую империю, победив, между делом, ратай и соединив три реальности родной – все равно, как ни крути, родной – планеты в один общий, с общей судьбой Мир.

– Я люблю тебя, Макс, – сказала она вдруг. – Господи, как я тебя люблю!

– Любишь. – Макс смотрел на нее сияющими от счастья глазами, едва ли не впервые позволив своим чувствам полностью выйти наружу. – А я люблю тебя и даже не могу тебе передать, родная, какое это счастье любить так, как я люблю тебя, и знать, что ты любишь меня так, как ты меня любишь.

– Все в порядке? – спросила официантка, которую на этот раз они даже не заметили. – Вы хотите что-нибудь еще?

– Нет, спасибо, – сказал, поворачиваясь к ней, Макс. – Все просто замечательно и лучше уже быть не может.

Июль 2007 – февраль 2008