Вступительное слово

В истории Египта произошло немало народных восстаний. К ним приводили такие причины, как тирания, ограбление крестьян, голод и иностранный гнет, но их связывает одно существенное обстоятельство — терпение народа когда-нибудь иссякает. Не только Меренра II, покоривший сердце Радопис, пренебрег этой опасностью на свою погибель, но и современные правители становились свидетелями того, как народный гнев вырывается наружу. К примеру, в этом убедился президент Египта Садат во время хлебных бунтов в 1977 году. Именно регулярное повторение подобных вспышек народного гнева делает это повествование о любви фараона и куртизанки, их насильственной и безвременной смерти столь актуальным сегодня.

Переводчик с арабского языка на английский

Для Махфуза, писавшего в конце 1930-х годов, самым свежим примером стремления народа к справедливости, свободе и избавлению от тирании стала революция 1919 года, произошедшая в начале XX века. Эта революция стала выражением возмущения народа вмешательством Британии в дела Египта и явным сговором монархии с «чужаками», британцами, за счет народа и имела долговременные последствия. Национализм уже витал в воздухе, когда Махфуз сочинял романы о Древнем Египте, а в Европе назревала война и недавно возникшие сверхдержавы уже готовились вести ее по всему земному шару.

Энтони Кэлдербэнк

Махфуз серьезно занимался египтологией и знал многие стороны жизни и культуры древних египтян. Писатель заметил общие черты между событиями древних времен и мира, в котором он жил. Отношения между правителем и подданными, фараоном и народом, политическая нестабильность и волнения, порожденные слабым и своевольным правлением, были весьма сходны как в древние времена, так и при жизни Махфуза. Так что действующих лиц в его романах о фараонах, политические интриги и романтические эпизоды, типичные для той жизни, вполне можно было встретить в королевских диванах, правительственных министерствах, фешенебельных салонах дореволюционного Египта. Следовательно, именно благодаря познанию Древнего Египта Махфуз сумел завуалировать свои взгляды на современный Египет. Когда мы читаем о падении Меренры, своей одержимостью и гордостью задевшего чувства народа, нам остается лишь гадать, собирался ли Махфуз сказать этим что-то о монархии своего времени.

Роман о Радопис не только свидетельствует о любви Махфуза к политической аллегории, но и демонстрирует готовность писателя предоставить судьбе активную роль в развитии сюжета. Как раз это придает трагическое звучание его историческому роману о любви Радопис. В древних рассказах нередки эпизоды, когда величественные птицы выпускают из когтей предметы, несшие знамения, однако коршун, преднамеренно выронивший драгоценный груз на колени фараона, с самого начала дает знать влюбленным, что на их судьбы влияют не только люди, живущие рядом с ними. В этом романе художники, политики, любовники и циники спорят о природе совпадений, а парки [1] и другие незримые силы, волшебные и божественные, витают почти рядом, пока Радопис и ее юный царственный любовник устремляются к безвременной и трагической гибели, от которой им не дано уйти.

Махфуз жертвует исторической точностью, сводя вместе людей из разных мест и эпох. Радопис, если верить Геродоту, была знаменитой куртизанкой из Фракии, а Махфуз представляет ее женщиной, которая вышла из простого народа сельской местности Египта и отдала предпочтение безнравственной жизни (распространенный мотив в его произведениях). Меренры II не было, подлинный Меренра из шестой династии пережил немало тревог и умер после недолгого правления, однако при своей жизни он никак не мог встретить Радопис. Это Махфуз свел их вместе. Однако подобная пестрая смесь эпизодов истории не противоречит коллективному толкованию народами своего прошлого, и, хотя в романах писателя о фараонах искажены фактические события, нет никакого сомнения в том, что в них отражена пестрая картина превратностей дворцовой жизни в Долине Нила много тысяч лет назад.

Язык, использованный Махфузом в этом романе, кажется холодным и величественным, отдающим странными жреческими заклинаниями и официальными заявлениями фараонов, что соответствует историческому и торжественному характеру событий, ощущению классического и даже архаичного. В то же время диалоги оживлены и напоминают разговорный язык, хотя в них отсутствуют просторечные слова и выражения, так что действующие лица, даже выходцы из народа, выражаются красочно и правдиво. Поэтому перевод также сделан на архаичном английском языке, и, надеюсь, он покажется не только отрешенным от всего земного, но и понятным.

Хотя каноны внутренней арабской смысловой структуры дают Махфузу возможность повторять одни и те же слова много раз, в английском словаре предпочтение отдано их вариациям. Когда Махфуз повторяет на арабском языке одно за другим два, три или даже четыре раза такие слова, как страх, боль, печаль и тревога, создавая драматическую атмосферу и управляя ритмом повествования, переводчик вынужден пользоваться богатым репертуаром синонимов, искать равновесие между их саксонскими и латинскими корнями и часто делать компромиссный выбор. Работая с текстом такого искусного мастера слова, как Махфуз, с досадой приходится осознать ограниченные возможности собственных литературных способностей.

Следует помнить, что, несмотря на различия языков, речь идет об одном и том же. Любовь на время вносит в скучную, утомительную жизнь Радопис радость и светлое ощущение удовлетворения, затем ей приходится испить горькую чашу разочарования, неудачи и утраты. История, рассказанная Махфузом, вечна и известна во всем мире, и я рад, что на мою долю выпала счастливая возможность донести ее до англоязычных читателей. Я хотел бы поблагодарить Американский университет в Каире за то, что мне доверили этот перевод, а также моих друзей Абу Бекра Файзаллаха и Абдаллаха Бушара за ценные советы.

 

Праздник Нила

В то утро месяца башанс, более четырех тысяч лет назад, на востоке над горизонтом занялись первые лучи рассвета. Главный жрец храма богини Сотис оглядывал бескрайный простор неба усталыми глазами, ибо он не спал всю ночь.

Его глаза обнаружили искомый объект и застыли на Сириусе, звезде, мерцавшей в самом сердце небосвода и посылавшей доброе знамение. Его лицо озарилось ликованием, а сердце радостно затрепетало. Распростершись ниц на благословенном полу храма, он во весь голос благодарил небо и возвестил, что образ богини Сотис явился на нем и принес жителям долины радостную весть — начинается разлив Нила. Эту весть донесли ее милостивые и милосердные уста. Красивый голос главного жреца разбудил простой люд, и все стали радостно подниматься. Люди обратили свои взоры к небу и искали, пока не нашли священную звезду, после чего начали повторять волшебное заклинание жреца, а их сердца переполняли чувства благодарности и восторга. Они вышли из домов и поспешили к берегу Нила, дабы увидеть, как по воде скользнет первая рябь, провозвестница изобилия и удачи. Голос жреца из храма Сотис пронзил царившую над Египтом тишину и распространил эту благую весть до самого юга: «Выходите и воздайте должное празднику Нила!» Все люди, и знатные, и самые простые, связали в узел свои пожитки и отправились в путь из Фив и Мемфиса, Хамурнета, Саута и Хамуну к столице Абу. По долине неслись колесницы, по реке — лодки, рассекая волны.

Город Абу был столицей Египта. На огромных гранитных плитах возвышались здания, их окружали песочные дюны, уже давно укрощенные дивным илом Нила. Все утопало в зелени и роскоши. Там росли акации, пальмы дум, а также финиковые пальмы, тутовые деревья, поля были засажены ароматическими травами, овощами и клевером. Кругом в изобилии плелись виноградные лозы, пастбища, где паслись стада, и сады, орошаемые журчащими ручьями. Голуби и голубки кружили в небе. Свежий ветерок доносил ароматы цветов, соловьиные голоса сливались с пением мириадов птиц.

Спустя всего два дня Абу и два острова на Ниле — Биге и Билаке заполонил народ. В домах было полно гостей, городские площади усеяли множество палаток. По улицам гуляли толпы людей, останавливаясь, чтобы полюбоваться искусством фокусников, певцов и танцоров. Многочисленные торговцы шумно предлагали свой товар на рынках. Фасады домов украшали флаги и оливковые ветви. Глаза людей слепила изысканно украшенная форма царских стражников, вооруженных длинными мечами. Они прибыли сюда группами с острова Билак. Толпы благочестивых верующих спешили в храмы Сотис и Нила, чтобы дать клятву и преподнести дары. Пение менестрелей прерывалось пьяными выкриками гуляк. Необузданная радость и грубое веселье завладело Абу, где в обычные дни царило спокойствие.

Наконец настал день праздника. Все потекли в одном направлении — к длинной дороге, тянувшейся от дворца фараона к холму, на котором стоял храм Нила. Воздух накалился от взволнованного дыхания людей, земля едва выдерживала их тяжесть. Многие отчаялись, не найдя удобного места, и отправились к лодкам, подняли паруса и поплыли к храмовой горе, воспевая Нил под сопровождение флейт и лир, танцуя под барабанный бой.

Солдаты выстроились вдоль длинной дороги, держа копья наготове. На равном расстоянии друг от друга в истинную величину были установлены статуи царей шестой династии, отца фараона и его предков. Те, кто находился ближе, могли рассмотреть статуи фараонов Усеркара, Тети I, Пепи I, Мохтемсавефа I и Пепи II.

Все вокруг заполнил шум, отдельные голоса утопали в нем, словно волны в бушующем океане, не оставляя никакого следа, если не считать грозного рокота, внушающего всепоглощающий благоговейный страх. Все же время от времени сквозь шум прорезался особенно сильный голос, восклицавший: «Хвала Сотис, принесшей нам радостную весть!» или «Слава священному богу Нила, дарящему жизнь и изобилие нашей земле!» То там, то здесь раздавались голоса, требовавшие подать вино из Марьюта, медовые напитки Абу, и призывали к веселью и забвению.

В одном месте собралась небольшая группа людей, горячо обсуждавших что-то. Было видно, что это богатые и знатные люди. Один из них приподнял брови, храня удивленное и задумчивое выражение лица, и спросил:

— Сколько же фараонов взирали на такое множество людей и любовались этим великим днем? Затем они исчезли, будто и не жили на этом свете, однако как же они в свое время радовали глаза и сердца своих подданных.

— Да, — согласился другой. — Они исчезли точно так же, как исчезнем и мы, и будут править там более славным миром, чем этот. Вот место, на котором стою я. Сколько людей из грядущих поколений будут стоять здесь же и снова переживать надежды и радости, которые окрыляют наши сердца в это мгновение? Интересно, станут ли они говорить о нас так же, как мы сейчас говорим о них?

— Конечно. Неужели мы не заслуживаем больше, чем простого упоминания наших имен будущими поколениями? Если только впереди нас не ждет смерть.

— Разве эта долина могла бы вместить все ушедшие поколения? Смерть столь же естественна, что и жизнь. Какой смысл жить вечно, если утолять лишь голод, наедаясь вволю, если молодость сменяется старостью, а радость отчаянием?

— Как они, по-твоему, живут в мире Осириса?

— Не спеши, скоро все узнаешь.

— Сегодня боги впервые даровали мне счастье видеть фараона, — сказал кто-то другой.

— Я уже видел его, — заметил его друг, — в день великой коронации, случившейся несколько месяцев назад на этом же месте.

— Взгляни на статуи его могущественных предков.

— Вот увидишь, он очень похож на своего дедушку Мохтемсавефа первого.

— Как он прекрасен!

— Что правда, то правда. Фараон — красивый молодой человек. Не сыскать другого со столь внушительным ростом и впечатляющей привлекательной внешностью.

— Интересно, какое наследство он оставит? — спросил еще кто-то. — Обелиски и храмы, воспоминания о завоеваниях на севере и юге?

— Если меня не подводит чутье, думаю, он запомнится именно последним.

— Почему ты так думаешь?

— Он весьма отважный молодой человек.

Его собеседник недоверчиво покачал головой:

— Говорят, что этот юноша упрям, одержим дикими капризами, любит предаваться мечтам, швыряться деньгами, жить в роскоши и столь же безудержен и порывист, что и бушующий шторм.

Тот, кто слушал его, тихо рассмеялся и шепотом спросил:

— И что в этом удивительного? Разве большинство египтян не любят предаваться мечтам, тратить деньги и жить в роскоши? С какой стати фараону вести себя иначе?

— Говори тише, приятель. Ты об этом ничего не знаешь. Тебе известно, что он рассорился со жрецами сразу после того, как взошел на трон? Ему нужны деньги, для того чтобы возводить дворцы и разбивать сады, а жрецы требуют выделить полную сумму на богов и храмы. Предки молодого царя даровали жрецам влияние и богатство, а он взирает на все это жадными глазами.

— Мне действительно жаль, что его Хнумхотеп начинает свое правление с противоборства.

— Вот именно. И не забывай, что Хнумхотеп, первый министр и верховный жрец, отличается железной волей и неуступчивостью. Еще приходится считаться с главным жрецом Мемфиса, знаменитого города, яркая звезда которого начала тускнеть при правлении этой славной династии.

Собеседник встревожился, ибо раньше ничего такого не слышал.

— Тогда помолимся о том, чтобы боги даровали людям мудрость, терпение и предусмотрительность.

— Хорошо сказано. Пусть так и будет, — с искренней радостью согласились с ним все остальные.

Один из беседующих повернулся к Нилу, взял своего спутника под руку и спросил:

— Посмотри на реку, мой друг. Чье это прекрасное судно, приближающееся со стороны острова Бига? Оно напоминает солнце, выглянувшее над восточной стороной горизонта.

Его друг вытянул шею, чтобы лучше видеть реку, и заметил красивую ладью, не слишком большую и не слишком маленькую, зеленого цвета, напоминавшую цветущий плавучий остров. С этого расстояния казалось, что каюта парит высоко, но нельзя было разглядеть, кто в ней находится. На вершине мачты развевался огромный парус, а по обе стороны сотни рук ритмично гребли веслами.

Тот, кто наблюдал за ладьей, дивился некоторое время, затем сказал:

— Наверное, она принадлежит кому-то из богачей острова Биге.

Рядом стоял какой-то человек, услышав их разговор, он взглянул на них и стал качать головой.

— Готов спорить, что вы оба явились сюда совсем недавно, — заметил он.

Оба рассмеялись, и один из них ответил:

— И правильно сделаете, мой дорогой. Мы прибыли из Фив. Мы двое, как и многие тысячи по всей стране, откликнулись на призыв участвовать в этом славном празднике и поспешили сюда. Наверное, это судно принадлежит кому-то из ваших знатных граждан?

Человек, вступивший с ними в разговор, загадочно улыбнулся, погрозил им пальцем и сказал:

— Соберитесь духом, дорогие друзья. Это судно принадлежит не мужчине, а женщине. На его борту находится прелестная куртизанка, хорошо знакомая жителям Абу и двух островов — Биге и Билака.

— И кто же эта прелестная женщина, скажите на милость?

— Радопис, волшебница и обольстительница, владычица всех сердец и страстей.

Новый собеседник указал в сторону острова Бига и продолжил:

— Она живет вон там, в очаровательном белом дворце. Как раз туда направляются ее любовники и поклонники, дабы снискать ее расположение и вызвать у нее прилив сострадания. Возможно, вам повезет, и тогда вы увидите ее, да уберегут боги ваши сердца от греха.

Оба мужчины и многие другие из толпы снова устремили взоры к ладье, их снедало любопытство, пока та медленно близилась к берегу, а ялики и рыбацкие лодки стремительно разбегались, уступая дорогу. Медленно продвигаясь вперед, ладья начала постепенно скрываться за холмом, на котором стоял храм Нила; сначала из виду исчез ее нос, затем каюта. Когда она, наконец, причалила к пристани, в поле зрения оставалась лишь верхушка мачты и кусок развевавшегося паруса, который ветер то поднимал, то опускал, словно знамя любви, сулившее тень и прохладу сердцам и душам.

Прошло совсем немного времени, и все увидели четверых нубийцев, шедших со стороны берега. Они прокладывали дорогу через волнующуюся толпу. За ними вплотную следовали еще четверо нубийцев, неся на плечах роскошный паланкин, какими обладают лишь принцы и титулованные особы. В нем на подушках полулежала молодая женщина восхитительной красоты. Одна ее нежная рука покоилась на маленькой подушечке, расшитой золотом, в другой она держала веер из страусовых перьев, в ее глазах, гордо смотревших на далекий горизонт, засверкали мечтательные огоньки, готовые пронзить любое существо до глубины души.

Эта маленькая процессия неторопливо двигалась вперед, все неотступно следили за ней, пока паланкин наконец не достиг переднего ряда зрителей. Тут женщина чуть вытянула стройную, как у газели, шею, и с ее уст слетели слова, какие желанны лишь душе. Рабы остановились и застыли, словно бронзовые статуи. Женщина заняла прежнее положение и снова погрузилась в мечтательность, ожидая процессии фараона. Не оставалось сомнений: женщина прибыла сюда, чтобы посмотреть на нее.

Перед глазами зрителей открылась лишь верхняя половина ее тела. Те, кому повезло оказаться рядом с ней, мельком увидели черные как смоль волосы, украшенные нитями из блестящего шелка. Эти роскошные волосы обрамляли ее лучезарный лик и волнами ниспадали на плечи и казались ореолом, подобием божественной короны. Ее щеки напоминали свежие розы, а изящный рот слегка раскрылся и обнажил зубы, похожие в лучах солнца на лепестки жасмина в драгоценной оправе. Черные бездонные глаза, прикрытые густыми ресницами, отличались особым блеском, говорившим о том, что любовь ей знакома точно так же, как творцу его творение. Раньше подобная красота еще ни разу не изволила так долго задержаться на чьем-либо лице.

Она взволновала всех и тронула равнодушные сердца пожилых мужчин. На красавицу со всех сторон устремились огненные взоры, пылавшие таким жаром, что могли бы расплавить каменную плиту, если бы та попалась на их пути. Из глаз женщин сыпались искры презрения, а все, кто стоял рядом, шепотом обсуждали ее:

— Какая очаровательная и обольстительная женщина.

— Это Радопис. Ее величают повелительницей острова.

— Ее красота неотразима. Еще ни одно сердце не устояло перед ней.

— Она принесет лишь горе тому, кто увидит ее.

— Ты прав. Едва успел я взглянуть на нее, как в моем сердце зашевелилось неукротимое волнение. Меня жестоко придавило бремя безудержных желаний, и, почувствовав адскую непокорность, мое сердце взбунтовалось и начало сторониться того, что встречалось предо мной. Меня одолели разочарование и чувство бесконечного стыда.

— Это достойно сожаления. Ибо Радопис мне видится образцом наслаждения, достойным искреннего поклонения.

— Она являет собой зло, несущее гибель.

— Мы слишком слабы, чтобы разобраться в столь неземной красоте.

— Да сжалится бог над ее любовниками!

— Разве тебе неизвестно, что ее любовники — самые выдающиеся мужчины царства?

— Правда?

— В обязанности знатных людей из высших сословий входит любить ее, словно это патриотический долг.

— Белый дворец ей построил блестящий архитектор Хени.

— А Ани, губернатор острова Биге, украсил его произведениями искусства из Мемфиса и Фив.

— Как чудесно!

— А Хенфер, знаменитый скульптор, высек из камня статуи и украсил стены дворца.

— Святая правда. А военачальник Таху, командующий стражей фараона, преподнес ей несколько бесценных шедевров.

— Если все стремятся завоевать ее расположение, кто же тот счастливчик, которого она сама выберет?

— Вы рассчитываете найти счастливого человека в этом несчастном городе?

— Думаю, что эта женщина никогда не полюбит.

— Откуда вам это известно? Может, она полюбит раба или какое-нибудь животное.

— Этому не бывать. Сила ее красоты огромна, а разве сила нуждается в любви?

— Посмотрите на эти холодные глаза. Она еще не познала вкуса любви.

Какая-то женщина, прислушивавшаяся к этому разговору, дала волю своему раздражению.

— Она всего лишь танцовщица, — заявила эта женщина полным злобы голосом. — Она выросла в вертепе разврата и порока. Она распутничает с самого детства и знает, как соблазнять мужчин. Она научилась искусно краситься и теперь явилась в этом соблазнительном и вводящем в заблуждение обличье.

Эти слова больно задели одного из влюбленных мужчин.

— Женщина, не говори так в присутствии богов, — предостерег он ее. — Разве ты еще не знаешь, что сказочная красота — не единственное богатство, каким одарили ее боги? Ведь бог Тот не поскупился на мудрость и знания.

— Глупости. Откуда у нее возьмутся мудрость и знания, если она тратит все время на то, чтобы совращать мужчин?

— Каждый вечер в ее дворце принимают избранных политиков, мудрецов и художников. Стоит ли удивляться, что мудрость, как известно почти всем, ей ближе, чем большинству остальных, и она хорошо разбирается в политике и тонко понимает искусство?

— Сколько ей лет? — поинтересовался кто-то.

— Сказывают, около тридцати.

— Ей не дашь больше двадцати пяти.

— Пусть ей будет столько лет, сколько она сама себе пожелает. Ее красота созрела и неотразима. Видно, ей не суждено увянуть.

— Где она выросла? — еще раз поинтересовался вопрошавший. — И откуда она родом?

— Только боги ведают об этом. Мне кажется, что она все время живет в своем белом дворце на острове Бига.

* * *

Вдруг сквозь толпу протиснулась женщина странной внешности. Ее спина была изогнута, будто лук, она опиралась на толстую палку. Седые волосы спутались и растрепались, изо рта торчали длинные желтые клыки, и нос напоминал клюв коршуна. Глаза под седеющими бровями глядели сурово и излучали зловещий огонь. На ней был длинный падающий свободными складками балахон, подпоясанный льняной веревкой.

— Это Даам, — воскликнули те, кто заметил ее, — Даам — колдунья!

Женщина не обращала внимания на них, костлявые ноги несли ее дальше. Старуха предлагала всем желающим заглянуть в незримый мир и узнать будущее. Она продавала свои неземные способности в обмен на кусок серебра, а те, кто собирался вокруг нее, либо испытывали страх, либо насмехались над ней. На пути женщины оказался молодой человек, и та вызвалась предсказать ему будущее. Юноша согласился, ибо, по правде говоря, был навеселе и покачивался, едва держась на ногах. Он вложил женщине в руку кусок серебра и уставился на нее осоловевшими глазами.

— Сколько тебе лет, парень? — спросила она хриплым голосом.

— Двенадцать чарок, — ответил тот, сам не понимая, что говорит.

Толпа разразилась хохотом, но женщина пришла в негодование, выбросила кусок серебра, полученный от юноши, и продолжила путь. Вдруг пред ней возник еще один молодой человек.

— Женщина, что меня ожидает в будущем? — ухмыляясь, грубо спросил тот.

Старуха на мгновение уставилась на него, охваченная злобой и гневом, затем ответила:

— Радуйся! Жена изменит тебе в третий раз.

Люди рассмеялись и стали рукоплескать колдунье, а молодой человек смутился и ретировался, ибо пущенная им стрела изменила направление и пронзила его грудь. Старуха шла дальше, пока не достигла паланкина куртизанки, и, желая испытать ту на щедрость, остановилась перед ним, хитро улыбнулась и обратилась к женщине, сидевшей внутри него:

— Сударыня, мне предсказать твою судьбу, которую так тщательно оберегают?

Похоже, куртизанка не услышала голоса колдуньи.

— Моя сударыня! — крикнула старуха. Радопис повернулась к ней, было заметно, что она смутилась, затем быстро отвернулась, ибо в ней проснулся гнев.

— Поверь мне, — сказала ей старуха, — среди шумной толпы никто, кроме тебя, не возлагает на этот день столько надежд. — Тут к старухе приблизился один из рабов и встал между ней и паланкином. Этот случай, несмотря на свою незначительность, привлек бы интерес тех, кто оказался поблизости, если бы воздух не сотряс пронзительный звук. Это солдаты, выстроившись вдоль дороги, поднесли свои трубы к устам и огласили все кругом продолжительным сигналом, давая понять, что окружение фараона двинулось в путь и сам фараон скоро отправится из дворца к храму Нила. Все тут же забыли о том, что их занимало до сих пор, уставились на дорогу, вытянув шеи и обратившись в слух.

Время тянулось долго, вдруг появился передний отряд войска, шагавшего в строю под звуки военной музыки. Впереди под знаменем с изображением коршуна маршировал гарнизон Билака, блистая разнообразием военного обмундирования. Солдат встретила волна бурных аплодисментов.

Толпа смолкла, когда появилась пехота с копьями и щитами в сопровождении музыки, пронизанной духом бога Хора, а их знамя украшал образ самого бога. Копья с геометрической точностью устремились к небу, образуя в воздухе параллельные линии на всю ширину и длину рядов солдат.

Дальше следовало огромное войско лучников, неся луки и колчаны со стрелами позади знамени, на котором красовался царский жезл. Оно долго шествовало мимо толпы.

Затем вдали послышалось ржание лошадей, рядами по десять с грохотом и звоном приближались колесницы. Они ехали столь четким строем, что казалось, будто их нарисовали пером. Каждую колесницу тянули два великолепных боевых коня, в ней находились возничий, вооруженный мечом и метательным копьем, и лучник в латах, держа лук в одной руке и колчан — в другой. Завидев их, зрители вспомнили завоевание Нубии и горы Синай. Они мысленно представили, как это войско тучей несется по равнинам и, словно грифы с неба, устремляется в долины, сея смерть в рядах врага, который в ужасе рассыпается перед ним.

Затем показался величественный кортеж фараона во главе с царской колесницей, за ней полумесяцем следовали по пять колесниц с принцами, министрами и главными жрецами, тридцатью судьями областей, командирами войска и губернаторами провинций. Наконец появился Таху во главе царской стражи, замыкавшей шествие.

Высокий фараон с торжественным выражением лица стоял прямо в своей колеснице и напоминал гранитную статую, его взгляд решительно устремился к далекому горизонту. Он не обращал внимания ни на огромную толпу людей, ни на крики, исходившие из глубин их сердец.

Его голову венчала двойная корона Египта, в одной руке он крепко держал плеть, а в другой — скипетр. По случаю религиозного праздника фараон надел мантию из шкуры леопарда поверх царских одежд.

Сердца присутствовавших людей переполнились радостью и волнением, к небу возносился такой шум, что птицы в страхе разлетелись во все стороны. Радопис, захваченная пылом толпы, неожиданно ощутила прилив жизненных сил, ее лицо озарилось лучезарным светом, когда она захлопала в нежные ладони.

Вдруг шум толпы прорезал нетерпеливый голос:

— Да здравствует Богоподобный Хнумхотеп!

Десятки других голосов эхом вторили этому возгласу, что породило огромную тревогу и оцепенение. Люди стали оглядываться, чтобы выяснить, кто посмел выкрикнуть имя первого министра в пределах слышимости фараона и кто поддержал столь дерзкий и немыслимый вызов.

Этот выкрик не оставил заметного следа, он никак не повлиял на окружение фараона, и процессия шествовала дальше, пока в конце концов не достигла храмовой горы. Все колесницы немедленно остановились, и два принца с подушкой, набитой страусовыми перьями и украшенной покрывалом из золотых кружев, приблизились к колеснице фараона. Фараон ступил на нее и протрубил в рог. Солдаты отдали честь, и музыканты царской стражи начали играть гимн священного Нила, пока фараон торжественно поднимался по ступеням, ведущим на вершину горы. За ним следовали самые могущественные люди царства: генералы, министры и губернаторы, а перед входом в величественный храм ждали жрецы, лежа ниц перед ним. Когда Софхатеп, распорядитель царского двора, объявил о прибытии фараона, главный жрец храма встал, поклонился и, прикрыв глаза руками, заговорил тихим голосом:

— Слуга бога священного Нила имеет честь покорно и искренне приветствовать нашего властелина, правителя Верхнего и Нижнего Египта, сына Ра, повелителя их сиятельств.

Фараон протянул скипетр, и главный жрец почтительно коснулся его губами. Жрецы встали и выстроились в два ряда, уступая фараону дорогу. Свита последовала за ним в большой алтарный зал, который со всех сторон окружали высокие колонны. Все выстроились кругом в этом священном месте, жрецы курили фимиам. Его аромат плыл по храму, и дым повис над головами, склоненными в знак почтения и покорности. Распорядители внесли жертвенного быка и возложили его на алтарь в дар богу Нила. Затем фараон произнес принятые в таких случаях слова:

— Я стою перед тобой, о священный бог, совершив обряд очищения, и приношу тебе в жертву этого быка, дабы ты мог одарить своей щедростью землю плодородной долины и людей, хранящих верность тебе.

Обратив лица к небу и широко разведя руки, жрецы повторяли молитву зычными волнующими голосами, выражавшими преданность и почтительность. Все присутствовавшие вторили им, а когда их услышали за пределами храма остальные, люди тоже присоединили свои голоса. Не осталось ни одной души, которая не вознесла бы Нилу священную молитву. Затем фараон, сопровождаемый главным жрецом и могущественными лицами царства, прошел в колонный зал с тремя параллельными сводами. Все выстроились в два ряда, фараон и слуга бога стояли посередине и дрожащими от возбуждения голосами спели гимн священному Нилу. Сердца всех трепетали, пока их голоса эхом отдавались в стенах мрачноватого внушительного храма.

Главный жрец поднялся по ступеням, ведущим к Вечному Жилищу. Приблизившись к святая святых, он достал священный ключ и открыл огромную дверь, затем отступил в сторону и распростерся ниц в молитве. Фараон вошел в священное помещение, где посреди небесной ладьи возвышалась статуя Нила, и затворил дверь за собой. Огромное помещение с высоким потолком окутала темнота. Близ покрывала, под которым скрылась статуя бога, на столах из сверкавшего золота стояли свечи. Это место озаряло таинственное свечение, оно проникло глубоко в сердце юного фараона, и его чувства притупились. Он с благоговением приблизился к священному покрывалу и рукой отвел его в сторону. Затем, согнув спину, которая не привыкла сгибаться, он опустился на правое колено и поцеловал ногу статуи. Фараон сохранил достоинство, однако с его лица изгладились знаки земной славы и гордости — оно выражало едва заметный оттенок набожности и покорности. Фараон молился долго и, погрузившись в молитву, забыл о славе предков и земном могуществе.

Завершив молитву, он еще раз поцеловал ногу бога, встал и вернул на место священное покрывало. Он пятился к двери, не сводя глаз со статуи бога, пока не ощутил дуновение воздуха внешнего зала, и затворил за собой дверь.

Собравшиеся молитвами приветствовали фараона и последовали за ним в большой алтарный зал, затем вышли из храма и приблизились к краю горы, откуда открывался вид на Нил. Когда люди, толпившиеся на палубах суден, завидели фараона со свитой, они встретили его одобрительными возгласами, рукоплесканиями, махали флажками и тростями. Главный жрец вышел вперед, чтобы огласить традиционное обращение, и, развернув лист папируса, звучным голосом прочитал:

— «Да воцарится мир над твоими водами, о Нил, чьи наводнения заполняют долину, возвещая жизнь и радость. Ты долго пребываешь в царстве мертвых, а когда слышишь молитвы своих слуг, твое щедрое сердце наполняется состраданием к ним. Ты выходишь из мрака в свет и щедро орошаешь чрево долины. Земля наполняется жизнью, вскоре растения трепещут от радости и пустыня облачается в бархатный ковер. Цветут сады, поля зеленеют. Поют птицы, и все сердца переполняются радостью, ибо испытывающие жажду могут утолить ее, а девушки и юноши соединяются в браке. Земля Египта живет в счастье и радости. Приходи, славный Нил, приходи, славный Нил».

Жрецы храма вторили гимн Нилу под звуки лир, флейт и свирелей, а барабаны выстукивали благозвучную сочную мелодию.

Пока ветер разносил звуки музыки, принц Ней приблизился к фараону и передал ему скрепленный восковой печатью свиток папируса с гимном Нилу. Фараон взял его и поднес к челу. Затем он уронил папирус в Нил, высокие и шумные волны реки понесли его к северу.

Фараон спустился с горы, ступил в колесницу, и процессия вернулась назад тем же путем, что и прибыла сюда, озаряя все кругом величием и славой. Шествие от всего сердца приветствовали миллионы верных фараону подданных, разделявших общее волнение и опьяняющую радость.

 

Сандалия

Процессия фараона вернулась в царский дворец, причем властелин сумел сохранить достоинство и выправку до тех пор, пока не остался один. Только сейчас его красивое лицо исказил гнев, отчего встревожились рабыни, снимавшие с него одежды. Его яремная вена вздулась от прилива крови, мышцы напряглись. Он был вне себя от гнева и мог взорваться в любое мгновение. Фараон не успокоится до тех пор, пока виновные не понесут сурового наказания. Этот дерзкий выкрик все еще звенел в его ушах. Он считал его наглым вызовом своим желаниям, он ругался, бесился и поклялся сеять ужас и смерть.

По обычаю полагалось выждать целый час до встречи со знатными особами царства, прибывшими сюда со всех концов страны на праздник Нила, но у него иссякло терпение, он вихрем ринулся к покоям царицы и распахнул дверь. Царица Нитокрис сидела вместе со служанками, в ее ясных глазах светились покой и удовлетворение. Увидев фараона и заметив его искаженное злостью лицо, служанки встали, испугавшись и смутившись, поклонились ему и царице и как можно быстрее вышли. Царица продолжала сидеть, напряженно глядя на него. Затем она грациозно встала, подошла к нему и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его в плечо и спросила:

— Ты разгневан, мой повелитель?

Фараону отчаянно хотелось поговорить с кем-нибудь о том, почему у него вскипела кровь, поэтому он обрадовался ее вопросу.

— Как видишь, Нитокрис, — откликнулся фараон.

Хорошо зная повадки фараона, царица сразу поняла, что ее главная обязанность — унять его гнев, когда бы он ни вышел из себя. Она улыбнулась и тихо произнесла:

— Фараону больше подобает вести себя разумно.

Он пожал широкими плечами, отмахиваясь от ее слов.

— Царица, ты просишь меня вести себя разумно? — насмешливо спросил он. — Разумность — фальшивая и лицемерная одежда, под которой скрывают слабость.

Царица была явно раздосадована.

— Мой повелитель, — сказала она, — почему тебя смущает благодетель?

— Разве я не фараон? Разве мне не доставляют удовольствие молодость и сила? Как же мне тогда желать и не получить желаемое? Как могут мои глаза смотреть на земли собственного царства, если раб не боится преградить мне путь и изречь: «Они никогда не будут принадлежать тебе».

Царица коснулась его руки и хотела усадить его, но он отстранился и начал расхаживать взад и вперед, сердито бормоча что-то про себя.

Голосом, выдававшим глубокую печаль, царица произнесла:

— Не представляй все в таком свете. Всегда помни, что жрецы — твои верные подданные и храмовые земли дарованы им твоими праотцами. Сейчас эти земли стали неотчуждаемой собственностью духовенства, а ты, мой повелитель, собираешься забрать их. Нет ничего удивительного в том, что жрецы встревожились.

— Я хочу строить дворцы и храмы, — заявил молодой фараон. — Я хочу насладиться красивой и счастливой жизнью. То обстоятельство, что половина земель царства находится в руках жрецов, не остановит меня. Разве мне подобает терзаться своими желаниями, точно бедному люду? К черту эту никчемную житейскую мудрость. Тебе ведомо, что сегодня произошло? Во время шествия кто-то из толпы выкрикнул имя этого человека, Хнумхотепа. Разве тебе не понятно, царица? Они открыто угрожают фараону.

Царица была поражена, ее нежное лицо побледнело, и она тихо пробормотала несколько слов.

— Что нашло на тебя, моя царица? — насмешливо спросил фараон.

Нитокрис явно испытывала раздражение и отчаяние, и если бы фараон не потерял самообладания, она бы не пыталась утаить свой гнев. Поэтому царица, сдерживая железной волей бушевавшие в ее душе чувства, спокойно сказала:

— Оставим этот разговор на более позднее время. Тебе предстоит встреча с достойнейшими людьми царства во главе с Хнумхотепом. Ты обязан принять их, как это предусмотрено этикетом.

Фараон загадочно взглянул на нее, затем со спокойствием, таившим угрозу, заметил:

— Я знаю, чего хочу и как мне следует поступить.

В назначенное время фараон принял выдающихся людей своего царства в большом церемониальном зале. Он выслушал речи священников и мнения губернаторов. Многие заметили, что фараон непохож на себя. Когда все стали уходить, он попросил первого министра остаться и долго разговаривал с ним с глазу на глаз. Всем хотелось узнать, о чем они говорили, но никто не осмелился спросить об этом. Когда первый министр вышел, многие пытались уловить в его лице хоть малейший намек на предмет аудиенции, но этот лик был столь же невыразителен, что и скала.

Фараон приказал двум своим ближайшим советникам — Софхатепу, распорядителю двора, и Таху, командиру стражи, идти вперед и дожидаться его в том месте у озера в царском саду, где проходили их вечерние беседы. Фараон шел по тенистым зеленым дорожкам с выражением умиротворения на смуглом лице, будто ему удалось обуздать неистовую злость, которая совсем недавно пробудила в нем желание мстить. Он шел неторопливо, вдыхая благоухающий аромат деревьев, плывший ему навстречу, его глаза блуждали по цветам и фруктам. Наконец он вышел к очаровательному озеру. Фараон обнаружил, что оба советника уже дожидаются его — Софхатеп, высокий сухощавый, с седеющими волосами, и Таху, сильный и мускулистый мужчина, молодость которого прошла в седле и колесницах.

Оба внимательно изучали лицо фараона, пытаясь разгадать его мысли и предвосхитить, какую политику он посоветует им вести в отношении жрецов. Они слышали дерзкий выкрик, который все без исключения восприняли как угрозу власти фараона. Советники ожидали, что этот случай вызовет суровую реакцию молодого фараона, а когда узнали, что тот после встречи пригласил первого министра остаться с ним наедине, обоих стали терзать дурные предчувствия. Софхатепа тревожили возможные последствия гнева фараона, ибо он всегда советовал действовать осторожно и терпеливо. Он верил, что вопрос о храмовых землях следует решить по справедливости. С другой стороны, Таху надеялся на то, что гнев сделает фараона его единомышленником и тот прикажет захватить храмовую собственность, тем самым вынося жрецам окончательное предупреждение.

Оба верноподданных с надеждой всматривались в лицо повелителя, однако испытывали мучительную тревогу. Но фараон ничем не выдавал своих чувств и внимательно наблюдал за ними с каменным выражением лица. Он знал, сколь тревожные мысли не дают покоя обоим, и, словно желая еще немного помучить их, уселся на свой трон и молчал. Фараон жестом пригласил обоих сесть, и на его суровом лице появилось выражение озабоченности.

— Сегодня я имею право испытывать гнев и боль, — заявил фараон.

Оба советника поняли, о чем он ведет речь, и в их ушах снова отдался смелый и дерзкий выкрик. Софхатеп поднял руки, выражая беспокойство и сострадание, и заговорил с дрожью в голосе:

— Мой властелин, не позволяй тревоге и гневу взять верх над собой.

— Моему властелину не пристало испытывать боль, — твердо заявил Таху, — пока в этом царстве ни один меч не лежит в ножнах без дела и найдутся те, кто с радостью отдадут свои жизни ради него. Воистину эти жрецы, несмотря на свои знания и опыт, теряют чувство здравого смысла. Они действуют безрассудно и навлекают на себя удар, которого им не удастся избежать.

Фараон опустил голову и взглянул на землю под своими ногами.

— Мне хотелось бы узнать, — сказал он, — осмелился ли кто-либо встретить моих предков или праотцев выкриком, каким меня приветствовали сегодня. А я ведь взошел на трон считаные месяцы назад.

В глазах Таху мелькнул зловещий огонь.

— Надобна сила, мой повелитель, — убежденно заявил он. — Сила. Твои священные праотцы были могущественны. Они воплощали свою волю с решимостью, равной несокрушимости гор, и мечом, столь же беспощадным, что и судьба. Мой повелитель, будь таким же, как они. Не медли и не пытайся убедить их разумом и доводами. Когда нанесешь удар, рази их со всей мощью и не выказывай жалости. Заставь этого выскочку забыть о том, кто он таков, и лиши его малейшей надежды, оставшейся в его сердце.

Мудрый Софхатеп остался недоволен словами, которые только что услышал. Он не доверял рвению человека, произнесшему их, и опасался за последствия.

— Мой повелитель, — заговорил он, — жрецы опутали все царство, словно кровеносные сосуды тело. Среди них — чиновники и судьи, писцы и преподаватели. Их власть над людьми освящена божественной волей с древних времен. У нас нет иных боевых сил, кроме стражи фараона и стражей Билака. Применение силы может привести к нежелательным последствиям.

Таху полагался лишь на силу.

— Мудрый советник, что же нам делать в таком случае? — спросил он. — Сложить руки и ждать, когда враг обрушится на нас, после чего мы станем в его глазах достойными презрения?

— Жрецы — не враги фараона. Упаси бог, чтобы у фараона нашлись враги среди собственного народа. Жречество является надежным и заслуживающим доверия институтом. Мы можем обвинить жрецов лишь в том, что у них больше привилегий, чем диктуется необходимостью. Клянусь, никогда не было такого дня, чтобы я жалел о том, что искал приемлемого компромисса, который удовлетворил бы желания моего повелителя и в то же время сохранил бы права духовенства.

Фараон молча слушал их, на его устах застыла таинственная улыбка, а когда Софхатеп умолк, он насмешливо взглянул на них и спокойно произнес:

— Пусть вас больше не тревожит эта тема. Я уже отпустил тетиву, и стрела вылетела.

Советники не ожидали такого поворота. Они смотрели на фараона, кто с надеждой, кто с опасением. Таху больше полагался на надежду, лицо Софхатепа побледнело, и он молча ждал, когда фараон скажет решающее слово. Наконец фараон заговорил голосом, в котором звучали высокомерие и самодовольство.

— Полагаю, вам известно, что я задержал этого человека после того, как удалились все гости. Я сказал, что выкрикивание его имени в пределах моих ушей и очей является презренным, вероломным шагом, и дал ему понять, что не собираюсь казнить благородных и верных людей своего народа, позволивших себе такие выкрики. Я заметил, что ему стало не по себе и его лицо побледнело. Он опустил большую голову на свою грудь и открыл рот, собираясь заговорить. Быть может, он хотел принести мне свои извинения.

Фараон наморщил лоб и на мгновение умолк, затем продолжил более резким тоном:

— Я прервал его жестом руки и не позволил ему извиниться. Я твердо объяснил ему и напомнил, что наивно и глупо полагать, будто подобный выкрик собьет меня с пути, который я выбрал. Я сообщил ему, что непреклонно решил присоединить храмовое имущество к владениям короны и отныне и впредь храмы сохранят лишь необходимые им земли и пожертвования.

Оба внимательно вслушивались в слова фараона. Лицо Софхатепа побледнело и вытянулось, стало видно, что он горько разочарован. А Таху сиял от радости, будто, слушал приятную балладу, воспевающую его славу и величие. Фараон продолжил:

— Можете не сомневаться в этом, мое решение застало Хнумхотепа врасплох и привело в замешательство. Похоже, он встревожился и начал умолять меня, сказав: «Храмовые земли принадлежат богам. То, что на них произрастает, идет главным образом на нужды простого народа и бедняков, тратится на образование и нравственное воспитание». Он хотел сказать еще что-то, но я жестом руки остановил его и возразил: «Такова моя воля. Ты должен привести ее в исполнения без промедления». Вслед за этим я заявил ему, что аудиенция окончена.

Таху едва скрывал радость.

— Да благословят тебя боги, мой повелитель.

Фараон сдержанно улыбнулся и взглянул на лицо Софхатепа в час крушения его надежд. Фараон посочувствовал ему:

— Софхатеп, ты предан и верен мне. Ты мудрый советник. Не расстраивайся из-за того, что твоим мнением пренебрегли.

— Мой повелитель, я не из тех тщеславных людей, — ответил тот, — которых тут же охватывает гнев, если их советы оставляют без внимания. Эти люди ведут себя так не из-за опасений за последствия, а ради того, чтобы сохранить лицо. Тщеславие может довести их до того, что они станут надеяться на то, что зло, от которого они предостерегали, непременно случится, и тогда те, кто сомневался в их способностях, поверят в них. Я спасаюсь от зла и тщеславия, обращаясь к богам. Только верность повелевает мне давать советы, и когда ими пренебрегают, меня печалит лишь одно — страх, что мое опасение может сбыться. Я лишь молю богов о том, чтобы они доказали, что мое предсказание неверно, и тогда мое сердце успокоится.

Словно успокаивая старика, фараон произнес:

— Я осуществил свое желание. От меня они не получат ничего. Египет поклоняется фараону и повинуется только ему.

Оба советника искренне согласились с тем, что сказал повелитель, но тревога не покидала Софхатепа, и он тщетно старался преуменьшить опасные последствия указа фараона, ибо не без опасения думал о том, что жрецы узнают о важнейшем решении фараона в то время, когда они все собрались в Абу. Жрецы смогут обменяться мнениями, распространить свои жалобы и вернуться в провинции, тихо предавая гласности свои обиды. Хотя Софхатеп не сомневался в положении жрецов и влиянии, какое те оказывают на сердца и умы простых людей, он оставил свое мнение при себе, ибо видел, что фараон счастлив, доволен и улыбается. Ему не хотелось испортить настроение этому молодому человеку. Поэтому он изобразил довольную улыбку, хотя его взгляд оставался непроницаемым.

— Я не испытывал подобной радости, — восторженно говорил фараон, — с того дня, как нанес поражение племенам Южной Нубии, когда еще был жив мой отец. Давайте поднимем кубки за эту своевременную победу.

Рабыни принесли кувшин красного вина из Марьюта и золотые кубки. Они наполнили кубки до краев и поднесли их фараону и двум советникам. Все с жаром осушили вино до дна. Оно быстро подействовало, и Софхатеп почувствовал, как тревожные мысли куда-то улетучиваются, пока он вкушал отменный напиток. Софхатеп разделял радость фараона и его командира. Они сидели молча и обменивались дружескими взглядами, говорившими о взаимном расположении друг к другу. Лучи заходящего солнца купались в мерцающей воде озера, с плеском набегавшей на берег у самых ног троих собеседников. Ветви деревьев колыхались вокруг них под пение птиц, то там, то здесь посреди листьев возникали дивные цветы, словно дорогие воспоминания в глубинах сознания. Они надолго погрузились в полудремотное состояние, но всех пробудило странное происшествие, тут же выведшее их из мечтательности — с неба что-то упало прямо на колени фараона. Он вскочил, и оба советника заметили предмет, который лежал у ног фараона. Им оказалась золотая сандалия. Все удивленно подняли головы и заметили великолепного коршуна. Тот кружил над садом и сотрясал воздух наводящими ужас криками. Птица сердито уставилась на них горящими, осуждающими глазами, затем, широко взмахнув мощными крыльями, скрылась за горизонтом.

Все трое снова взглянули на сандалию. Фараон поднял ее, сел и начал разглядывать с удивленным выражением улыбающихся глаз. Оба советника также с любопытством посмотрели на нее и начали переглядываться, выражая неверие, удивление и страх.

Фараон продолжал разглядывать подарок коршуна, затем пробормотал:

— Сомнения нет, эта сандалия принадлежит женщине. Как она прекрасна и как много стоит!

— Должно быть, коршун схватил ее и унес, — сказал Таху, пожирая глазами сандалию.

Фараон улыбнулся:

— В моем саду нет дерева, которое приносило бы столь изумительный плод.

Заговорил Софхатеп:

— Мой повелитель, простой народ верит, что коршун ухаживает за красивыми женщинами, насилует девственниц, в которых влюбляется, и уносит их на вершины гор. Возможно, этот коршун тоже влюбился и слетал в Мемфис купить сандалии своей возлюбленной, но удача изменила ему, и одна из них выскользнула из его когтей и оказалась прямо у ног моего повелителя.

Фараон снова взглянул на нее вне себя от радости и волнения.

— Интересно, как он раздобыл ее? — спросил фараон. — Боюсь, что сандалия вполне может принадлежать одной из дев, обитающих на небесах.

— Или одной из дев, обитающих на земле, — заметил Софхатеп, почувствовав, как у него просыпается любопытство. — Дева сняла ее вместе с одеждой на берегу озера, собираясь искупаться, и, пока обнаженной резвилась в воде, нагрянул коршун и унес эту сандалию.

— И уронил ее мне прямо на колени. Как удивительно! Будто ему известно, что я люблю красивых женщин.

Софхатеп многозначительно улыбнулся.

— Мой повелитель, да сделают боги твои дни счастливыми, — сказал он.

По блестевшим глазам фараона было видно, что он мечтает о чем-то, все его лицо засияло. Его чело разгладилось, а щеки обрели розовато-красный оттенок. Он не сводил глаз с сандалии, спрашивая себя, кто ее владелица и равна ли она красотой этому предмету обуви. Наверное, ей и в голову не приходит, что сандалия стала добычей фараона. Он дивился, почему парки сговорились отправить эту сандалию ему прямо в руки. Его взгляд упал на рисунок, вырезанный на подъеме сандалии. Фараон указал на него:

— Какой изумительный рисунок! Этот красивый воин держит свое сердце на открытой ладони, готовясь принести его в дар.

Слова фараона тронули струны в глубине сердец советников, в их глазах мелькнули огоньки, пока оба уставились на сандалию с вновь загоревшимся интересом.

— Мой повелитель, разрешите взглянуть на эту сандалию, — попросил Софхотеп.

Фараон передал ему сандалию, и распорядитель двора вместе с Таху начал рассматривать ее. Затем Софхатеп вернул фараону сандалию и сказал:

— Мой повелитель, чутье не подвело меня. Эта сандалия принадлежит Радопис, известной куртизанке с острова Биге.

— Радопис! — воскликнул фараон. — Какое красивое имя. Интересно, кто скрывается под ним?

Дурное предчувствие закралось в сердце Таху, его ресницы дрогнули.

— Мой повелитель, Радопис — танцовщица. Она известна всем, кто живет на юге.

Фараон улыбнулся.

— Разве мы не с юга? — спросил он. — Не лгут слова о том, что глаза фараонов видят сквозь завесу самого далекого горизонта и все же не замечают того, что происходит перед самыми их носами.

Смятение Таху росло, а его лицо побледнело, когда он вымолвил:

— Это та женщина, мой повелитель, в дверь которой стучались все известные люди из Абу, островов Биге и Билак.

Софхатеп хорошо понимал, какой страх проник в сердце друга, и, лукаво и загадочно улыбнувшись, сказал:

— Как бы то ни было, мой повелитель, она само воплощение женственности. Боги сотворили ее, чтобы доказать, какими чудесными способностями они сами наделены.

Фараон посмотрел на одного, затем на другого советника и улыбнулся.

— Клянусь богиней Сотис, вы оба самые знающие люди с юга.

— Мой повелитель, в зале приемов ее дворца собираются мыслители, художники и политики, — тихо заметил Софхатеп.

— Воистину, красота — загадочный волшебник, позволяющий нам каждый день заглянуть в сверхъестественное. Она самая красивая женщина, какую вы видели за свою жизнь?

Ни на мгновение не задумываясь, Софхатеп ответил:

— О, Богоподобный, она само воплощение красоты. Она неотразимый соблазн, желание, над которым человек теряет власть. Философ Хоф, один из ее ближайших друзей, точно заметил, что в жизни мужчины нет ничего опаснее, чем увидеть лицо Радопис.

Таху смиренно вздохнул, быстро взглянул на распорядителя двора, раскусившего его намерения, и произнес:

— Ее красота стоит недорого и происходит от самого дьявола. Она не станет скрывать свою красоту от того, кто пожелает взглянуть на нее.

Фараон громко рассмеялся:

— Такое описание лишь подогревает мой интерес!

— Да вознаградят небеса Египта моего повелителя счастьем и красотой, — вздохнул Софхатеп. Его слова вернули мысли фараона к коршуну, и юный властелин оказался в плену волшебного ощущения и соблазна, подстегнутого изящным описанием, какое он услышал.

Таху украдкой взглянул на лицо своего повелителя, пока тот внимательно рассматривал предмет, оказавшийся в его руке.

— Мой повелитель, это всего лишь случайное совпадение, — заметил полководец. — Меня печалит то обстоятельство, что эта нечистая сандалия оказалась в ваших священных руках.

Софхатеп взглянул на своего коллегу хитрым самодовольным взглядом и спокойно изрек:

— Совпадение? Мой повелитель, да ведь само это слово употребляется слишком часто. Оно используется и для того, чтобы сказать, что слепой неожиданно споткнулся обо что-то, и для того, чтобы непременно объяснить счастливые любовные свидания и самые великие катастрофы. В руках богов не остается ничего, кроме самой малости логических событий. Однако, мой повелитель, так быть не может, ибо любое событие в этом мире, без малейшей тени сомнения, вызвано волей бога или богов. Исключено, чтобы боги вызывали событие, каким бы великим или незначительным оно ни было, ради тщеславия или в шутку.

Таху был вне себя и, едва сдерживая прилив безумного гнева, который грозил взорвать его спокойствие в присутствии фараона, заметил Софхатепу тоном, в котором звучали неодобрение и упрек:

— Неужели ты, могущественный Софхатеп, желаешь в этот самый благоприятный час занять мысли моего повелителя такими глупостями?

— Жизнь состоит из серьезных вещей и глупостей, — спокойно ответил Софхатеп, — точно так же, как сутки состоят из светлых и темных часов. Только мудрец, думая о важном, забывает о вещах, доставляющих ему удовольствие, и не губит прелесть удовольствия серьезными делами. Как знать, великий полководец, возможно, богам с самого начала известно о том, что наш повелитель любит прекрасное, и они послали к нему дивного коршуна с этой сандалией.

Фараон всматривался в их лица и, пытаясь внести в эту беседу веселую нотку, спросил:

— Неужели вы оба не можете прийти к согласию хотя бы на этот раз? Пусть будет так, как вы желаете, однако я надеялся, что молодой Таху станет разжигать мою любовь, а старший в летах Софхатеп — отговаривать меня от нее. Как бы то ни было, я чувствую, что должен согласиться с мыслями Софхатепа о любви в той же мере, что и со взглядами Таху относительно политики.

Когда фараон встал, оба советника тоже поднялись. Он бросил взгляд на огромный сад, который прощался с солнцем, погружавшимся за горизонтом на западе.

— Впереди ночь, она потребует от нас многих трудов, — сказал он уходя. — Увидимся завтра, а там видно будет.

Фараон удалился, неся сандалию в руке, оба советника почтительно раскланялись.

Советники снова остались наедине лицом к лицу — высокий Таху с широкими плечами и стальными мышцами и Софхатеп, красивый и стройный с глубокими ясными глазами и щедрой очаровательной улыбкой.

Каждый из них знал, что происходит в голове другого. Софхатеп улыбнулся, а Таху недовольно наморщил лоб, ибо полководец не мог оставить распорядителя двора, не сказав нечто такое, что избавило бы его от груза тревожных мыслей:

— Друг Софхатеп, ты предал меня, ибо не отважился достойно возразить мне.

Софхатеп приподнял брови и, отвергая подобное обвинение, произнес:

— Полководец, твои слова весьма далеки от правды. Что я знаю о любви? Разве ты забыл, что я — увядающий старик и Сенеб, мой внук, учится в университете в Оне?

— Как легко ты все сочиняешь, мой друг, но правда смеется над твоим ловким языком. Разве ты не влюблялся в Радопис, когда твое сердце еще не состарилось? Разве ты не обиделся, когда она одарила своей благосклонностью не тебя, а меня?

Не соглашаясь с полководцем, старик поднял руки и сказал:

— Твое воображение ничуть не уступает величине мышц на правой руке, но правда заключается в том, что если мое сердце однажды и благоволило этой куртизанке, то я поступил как мудрец, не ведающий жадности.

— Разве ты не поступил бы лучше, если бы из-за уважения ко мне не стал обременять разум нашего повелителя ложными мыслями насчет ее красоты?

Софхатеп казался удивленным. Он заговорил с искренним сожалением и тревогой:

— Неужели ты считаешь, что эта тема столь серьезна, или же тебе просто надоели мои шутки?

— Ни то ни другое, сударь, но меня все время печалит то обстоятельство, что между нами нет согласия.

Распорядитель царского двора улыбнулся и сказал с характерной для него выдержкой:

— Нас всегда будут связывать нерушимые узы — верность тому, кто правит на троне.

 

Дворец на острове Биге

Кортеж фараона исчез из виду. Статуи фараонов шестой династии убрали, и люди, стоявшие по обе стороны дороги, словно волны, ринулись навстречу друг другу, их дыхание смешалось, точно они были морем, разделенным Моисеем, и обрушились на головы своих врагов. Радопис приказала рабам возвращаться к ладье. Охватившее ее сердце волнение, когда появился фараон, продолжало бушевать, словно пламя, разгоняя горячую кровь по всему телу. Фараон оказался точно таким, каким она его себе представляла, — цветущим молодым человеком с гордым взглядом, гибким станом и рельефными мышцами.

Ей и раньше доводилось видеть его, в день великой коронации несколько месяцев тому назад. Он стоял в своей колеснице точно так же, как и сегодня. Он был высок и поразительно красив, а его глаза всматривались в далекий горизонт. Как и сегодня, в тот день ей хотелось, чтобы взор фараона отыскал ее.

Радопис не знала, почему желала этого. Потому ли, что ей очень хотелось, чтобы ее красота удостоилась заслуженной чести и уважения, или по той причине, что в глубине души она мечтала обрести в фараоне человеческое существо, узрев в нем предмет собственного поклонения, хотя тот и был окружен священными богами? Кто может понять столь страстное желание и столь ли это необходимо? Какова бы ни была настоящая природа желания Радопис, оно было честным, искренним и порождалось великой страстью.

Куртизанка на время погрузилась в свои мечтания, блаженно, не замечая, что ее небольшая свита изо всех сих пытается пробиться сквозь волнующуюся толпу, и не обращая ни малейшего внимания на тысячи людей, которые жадно и с огромным вожделением пожирали ее глазами. Оказавшись на ладье, она вышла из паланкина и отправилась в каюту, где уселась на небольшой трон, медленно, словно еще не освободившись от пут сна. Радопис слышала, но не слушала, смотрела, но не видела. Ладья скользила по тихим водам Нила и вскоре причалила у ступенек, поднимавшихся к саду ее белого дворца, жемчужины острова Биге.

Дворец виднелся в дальнем конце цветущего сада, который спускался к самим берегам реки. Его окружали платаны, ветер покачивал высокие пальмы, и дворец казался белым цветком, распустившимся посреди роскошного будуара. Радопис сошла по трапу и оказалась на белой сверкавшей мраморной лестнице, ведущей вверх меж двумя гранитными стенами к саду.

По обе стороны возвышались обелиски, на них были выгравированы изящные стихи Рамонхотепа. Наконец она достигла бархатистых лужаек сада.

Радопис прошла через ворота из известняка, наверху коих было вырезано ее имя на священном языке. В середине над воротами возвышалась ее статуя, творение рук Хенфера. Те дни, когда он работал над ней, были самыми счастливыми в его жизни. Он изобразил ее на троне, где она привыкла сидеть, когда принимала гостей. Скульптор точно отразил ее необычайно красивое лицо, упругие груди и изящные ноги. Она ступила на дорожку, по обе стороны которой тянулись деревья, их ветви соприкасались и переплелись, защищая от солнца тех, кто гулял под ними, покровом из цветков и зеленых листьев. Справа и слева ответвлялись подобные же дорожки. Те, что справа, вели к южной стене парка, а те, что слева, — к северной. Дорожка, по которой шла Радопис, вела к виноградникам, поднимавшимся по шпалерам, которые были приставлены к мраморным колоннам. Справа от нее простирался платановый лесок, слева — пальмовая роща. Там местами располагались загоны для обезьян и газелей, по краям везде стояли статуи, и казалось, будто им нет конца.

Наконец она пришла к пруду с чистой водой. У берегов росли лотосы, по поверхности скользили гуси и утки, в деревьях, окружавших водоем, заливались соловьи, кругом витал сладкий аромат благовоний.

Радопис обошла почти весь пруд и остановилась перед садовым павильоном. Там уже ждали молодые рабыни, готовые поухаживать за ней. Они учтиво поклонились, когда она вошла, затем выпрямились, ожидая приказаний. Куртизанка опустилась на скрытую тенью кушетку немного отдохнуть, но она не могла долго усидеть спокойно, вскочила и громко сказала рабыням:

— Горячее дыхание людей раздражало меня. А жара — как она утомила меня. Снимите с меня одежды. Я хочу ощутить на своем теле прохладную воду.

Первая рабыня приблизилась к своей хозяйке и осторожно сняла покрывало, сотканное из золотых нитей из вечного Мемфиса. Затем к ней подошли две другие рабыни и сняли шелковую мантию, обнажив прозрачную сорочку, покрывавшую ее тело от груди до коленей. Подошли еще две рабыни и ловкими руками сняли приносящую удачу блузку, подчеркивавшую ослепительные формы обнажившегося тела, в сотворении которого участвовали все боги, причем каждый проявил свое искусство и способности.

Подошла еще одна рабыня и вытащила заколки из черных как ночь волос, те волнами рассыпались по ее телу и прикрыли его от шеи до запястий. Рабыня наклонилась, развязала золотые сандалии и поставила их у края пруда. Тело Радопис покачивалось, когда она начала медленно спускаться по мраморным ступеням в воду. Сначала вода скрыла ее ступни, затем ноги и бедра. Наконец она целиком погрузилась в тихую воду, которая впитала сладкий запах тела и взамен подарила ему прохладу. Радопис расслабилась и предалась воде, нежась, плещась и резвясь, забыв обо всех заботах. Она плавала долго, иногда на спине, иногда на животе, затем на одном, потом на другом боку.

Радопис не стала бы выходить из пруда, оставаясь в сладком забытьи, если бы вдруг ее ушей не достигли полные ужаса крики рабынь. Она перестала плавать и, повернувшись к ним, увидела огромного коршуна, камнем устремившегося к краю пруда. Птица захлопала крыльями, и Радопис издала пронзительный, полный ужаса крик. Дрожа от страха, она нырнула под воду и задержала дыхание, вскоре ей казалось, будто ее легкие лопнут. Когда больше пребывать в таком положении стало невыносимо, она боязливо высунула голову из воды и с опаской оглянулась вокруг себя. От птицы не осталось и следа, но когда она взглянула на небо, то заметила, что коршун как раз приближается к горизонту. Она быстро подплыла к краю бассейна и нетвердой походкой, еще не оправившись от потрясения, взошла по ступеням. Радопис надела одну сандалию, но не смогла найти другую. Она начала искать ее, затем спросила:

— Где вторая сандалия?

— Коршун унес ее, — ответили перепуганные юные рабыни.

На ее лице мелькнуло выражение печали, но ей было некогда горевать о потере. Она вбежала в павильон, все рабыни собрались вокруг нее и стали вытирать капельки воды, сверкавшие на матовой коже ее пышного тела, словно жемчуг.

* * *

Пока близился закат, Радопис готовилась к приему гостей. Их количество значительно возросло в дни празднества, привлекшего людей к югу со всех концов страны. Она облачилась в самые красивые одежды и украсилась самыми изящными драгоценностями. Затем она оторвалась от зеркала и направилась в зал приемов дожидаться прибытия гостей, ибо уже настало время приглашать их.

Этот зал представлял собой жемчужину искусства и архитектуры. Его создал архитектор Хени, решивший придать ему овальную форму, выстроить стены из гранита, как в домах богов, покрыть их слоем кремния и воспользоваться изумительными красителями. Со сводчатого потолка свисали лампы, украшенные серебром и золотом.

Скульптор Хенфер украсил стены, а ее любовники соревновались в том, кто лучше обставит зал, даря ей красивые кресла, роскошные кушетки и изящные наряды. Среди этих произведений искусства самым чудесным был трон Радопис, созданный из самой превосходной слоновой кости. Он стоял на ножках из слоновых бивней, а сиденье было сделано из чистого золота, инкрустированного изумрудами и сапфирами. Это был подарок от губернатора острова Биге.

Радопис не пришлось долго ждать, ибо появилась рабыня и объявила о приезде мастера Анина, торговца слоновой костью. Анин тут же вошел и бросился к ней, его свободно ниспадавшие одежды развевались. За ним вошел слуга, неся позолоченную шкатулку из слоновой кости. Он поставил ее рядом с креслом куртизанки и покинул зал. Торговец склонился над рукой Радопис и поцеловал кончики ее пальцев. Она улыбнулась ему и приятным голосом произнесла:

— Добро пожаловать, мастер Анин. Как поживаешь? Ты должен чаще бывать у меня. Мы так давно не виделись.

Анин рассмеялся. Он был восхищен.

— Что я могу поделать, моя повелительница? — ответил он. — Я сам выбрал себе такую жизнь, или же парки распорядились так, чтобы я все время находился в пути. Я странник, кочующий из одной страны в другую. Половину этого года я провел в Нубии, а другую половину — между севером и югом, покупая и продавая, продавая и покупая. Я все время в движении.

Радопис взглянула на шкатулку из слоновой кости и, все еще улыбаясь, поинтересовалась:

— Что это за чудесная шкатулка? Наверное, это один из твоих драгоценных подарков?

— Вернее, не сама шкатулка, а то, что лежит в ней. Эта вещь сделана из бивня дикого слона. Торговец из Нубии, у которого я купил ее, поклялся, что погибли четыре самых смелых из его людей, пока не удалось справиться с этой бестией. Я хранил эту вещь в надежном месте и ни разу не показал своим покупателям. Затем, решив немного отдохнуть в городе Танис, я отдал ее в руки самых искусных мастеров города. Те покрыли шкатулку слоем чистого золота с внутренней стороны и позолотили с внешней и сделали чудесный кубок, из которого достойны пить лишь фараоны. Я подумал про себя: «Как справедливо, что этот кубок, стоивший многих драгоценных жизней, станет подарком для той, ради которой не жалко никаких трудов, если только она примет его».

Радопис вежливо рассмеялась и ответила:

— Что ж, благодарю тебя, мастер Анин. Твой подарок, невзирая на его огромную ценность, не столь красив, как твои слова.

Он был вне себя от радости и, глядя на нее глазами, полными восхищения и вожделения, сказал замирающим голосом:

— Как ты прекрасна, как восхитительна. Всякий раз, возвращаясь из странствий, я нахожу тебя еще прелестнее и очаровательнее, чем ты была до моего отъезда. Мне кажется, что времени остается лишь подчеркивать и множить твою несравненную красоту.

Радопис внимала его хвалу своей красоте, как человек слушает знакомую мелодию, и, подумав, что капля злой иронии не помешает, спросила:

— Как поживают твои сыновья?

Анин испытал чувство разочарования и умолк, затем склонился над шкатулкой и снял с нее крышку. Она увидела кубок, лежавший на боку.

— Как язвителен твой юмор, сударыня, — сказал он, взглянув на нее. — Однако ты не найдешь на моей голове ни единого седого волоса. Разве тот, кто взглянул на твое лицо, может сохранить хоть тень любви к другой женщине?

Радопис не ответила и продолжала улыбаться. Затем она пригласила его сесть, и он расположился рядом с ней. Радопис тут же приняла группу торговцев и землевладельцев, некоторые из них бывали в ее дворце каждый вечер, с другими же она встречалась только на праздниках и по особым случаям, но она приветствовала всех пленительной улыбкой. Тут Радопис увидела стройную фигуру скульптора Хенфера, появившегося в зале. У него были жесткие курчавые волосы, приплюснутый нос и чуть выдавалось адамово яблоко. Скульптор был из тех, чье общество доставляло ей удовольствие, и она протянула руку, которую тот нежно поцеловал.

— Ты — ленивый художник, — дразнилась Радопис.

Хенферу не очень понравился такой эпитет.

— Я закончил свою работу в два счета, — ответил он.

— А что с летним павильоном?

— Его осталось лишь отделать. К сожалению, вынужден признаться, что отделывать его буду не я.

На лице Радопис появилось удивление.

— Послезавтра я отправляюсь в Нубию, — объяснил Хенфер. — Заболела моя мать, она прислала гонца с просьбой, чтобы я прибыл к ней. Мне остается лишь отправиться в путь.

— Пусть боги облегчат ее и твои страдания.

Хенфер поблагодарил Радопис и сказал:

— Не думай, что я забыл о летнем павильоне. Завтра мой самый выдающийся ученик Бенамун бен Бесар нанесет тебе визит. Я доверяю ему так же, как себе. Надеюсь, ты радушно примешь и ободришь его.

Радопис поблагодарила скульптора за такую внимательность и пообещала, что сделает так, как он просил.

Поток гостей не убывал. Прибыл архитектор Хени, за ним пришел Ани, губернатор этого острова, а через некоторое время явился поэт Рамонхотеп. Последним пришел философ Хоф, до недавнего времени прославленный профессор в университете Она. Достигнув семидесяти лет, он вернулся в Абу, где родился. Радопис постоянно дразнила его:

— Каждый раз, когда мы встречаемся, мне хочется поцеловать вас. Не понимаю, что со мной происходит. Чем это объяснить?

— Моя сударыня, наверное, тем, что вы любите старину, — сухо отвечал философ.

* * *

В зал вошли рабыни, неся серебряные сосуды с благовониями, гирляндами из цветков лотоса, источавшими приятный аромат, и помазали благовониями голову, руки и грудь каждому гостю и вручили каждому по цветку.

Радопис заговорила громким голосом:

— Хотите узнать, что со мной сегодня случилось?

Все повернулись к ней, желая услышать, что она скажет, и в зале воцарилась тишина. Радопис улыбнулась и сказала:

— Пока я сегодня в полдень купалась, коршун ринулся вниз, схватил одну из моих золотых сандалий и улетел вместе с ней.

Послышались возгласы удивления, а поэт Рамонхотеп заметил:

— Хищные птицы, видя тебя обнаженной в воде, теряют разум.

— Клянусь всесильной богиней Сотис, что коршун пожалел о том, что не смог унести тебя вместо сандалии, — взволнованно произнес Анин.

— Эта сандалия была мне так дорога, — печально сказала Радопис.

— Как обидно терять то, чего ты касалась много дней и недель, к тому же сандалию ожидает лишь одна судьба — в конце концов она упадет с неба. Представь, что она приземлится в далеком поле и окажется на ноге простого крестьянина, — сказал Хенфер.

— Какая бы судьба ни постигла эту сандалию, — с печалью ответила Радопис, — я больше никогда не увижу ее.

Философ Хоф удивился, видя, что Радопис так расстраивается из-за какой-то сандалии. Он решил утешить ее:

— Как бы то ни было, коршун, унесший твою сандалию, — хорошее предзнаменование, так что не стоит печалиться.

— Какого еще счастья не хватает Радопис, раз все эти мужчины любят ее? — спросил один из гостей, важный чиновник.

Хоф строго взглянул на него.

— Радопис была бы счастливее, если бы избавилась от некоторых из них, — заметил он.

Вошли еще несколько юных рабынь, неся кувшин с вином и кубки. Они то и дело сновали среди гостей и, замечая малейшие признаки жажды, тут же наполняли до края кубок гостя, дабы тот мог смочить просохшее горло и разжечь огонь в сердце. Радопис неторопливо встала, медленно подошла к расписной шкатулке из слоновой кости и взяла чудесный кубок. Затем, протянув его рабыне, чтобы та наполнила его вином, сказала:

— Давайте поднимем кубки за этот великолепный подарок мастера Анина и за его благополучное возвращение.

Все выпили за здоровье торговца. Анин залпом осушил свой кубок и кивнул Радопис. Он смотрел на нее с чувством глубокой благодарности. Затем он обратился к своему другу и спросил:

— Разве это не радостное событие, что мое имя произносят прелестные уста Радопис?

— Хорошо сказано! — ответил тот. Тут губернатор Ани, который был знаком с мастером Анином, зная, что торговец вернулся с юга, сказал:

— С благополучным возвращением, Анин. Как удалось путешествие на этот раз?

Анин почтительно поклонился и ответил:

— Да хранят вас боги от всякого зла, мой господин губернатор, на этот раз я не стал углубляться в территории Ваваю. Путешествие было удачным, выгодным и прибыльным.

— Как поживает его превосходительство Канеферу, губернатор юга?

— Дело в том, что его превосходительство весьма встревожен восстанием племен Маасаи, ибо те затаили великую ненависть к египтянам. Эти племена подкарауливают их, а если на их пути оказывается караван, то они безжалостно набрасываются на него, убивают мужчин, похищают товары и убегают до того, как египетским воинам удается преградить им путь.

Лицо губернатора стало озабоченным, и он спросил торговца:

— Почему его превосходительство не отправит против них карательную экспедицию?

— Его превосходительство всегда отправляет войска им вдогонку, но эти племена не воюют в боевом порядке. Они разбегаются по пустыням и джунглям, а нашим войскам приходится возвращаться, когда иссякают запасы продовольствия. После этого повстанцы возобновляют набеги на караванные пути.

Философ Хоф внимал словам Анина с большим интересом, ибо некоторое время жил на земле Нубии и был хорошо знаком с неприятностями, которые чинили Маасаи.

— Почему Маасаи всегда бунтуют? — спросил он торговца. — В тех землях, управляемых Египтом, царят мир и процветание. Мы не запрещаем символы другой веры. Почему они столь враждебны к нам?

Причины всего этого Анина не волновали, да он и не пытался вникнуть в них. Он считал, что этих людей манил исключительно ценный товар. Однако губернатор Ани тщательно изучил суть вопроса.

— Все дело в том, уважаемый профессор, что проблема Маасаи не имеет никакого отношения ни к политике, ни к религии. Суть вопроса заключается в том, что эти кочевые племена обитают на пустынной и бесплодной земле. Иногда им грозит голод, но в то же время они обладают несметным количеством золота и серебра, кой не приносят новых богатств и не спасают от голода, а когда египтяне собираются обратить эти сокровища им на пользу, Маасаи совершают набеги и грабят их караваны.

— Если таково положение вещей, — сказал Хоф, — тогда карательные экспедиции бесполезны. Помнится, мой повелитель губернатор, что министр Уна, да обретет его душа радость в царстве Осириса, однажды потратил огромные усилия, чтобы заключить с ними договор на основе взаимной выгоды. Губернатор снабжал их продовольствием, а племена в обмен на это обеспечивали безопасность караванных путей. Похоже, он действовал проницательно, не так ли?

Губернатор кивнул в знак согласия.

— Первый министр Хнумхотеп снова воспользовался планом министра Уна и подписал такое соглашение незадолго до начала праздника Нила. Мы не скоро ощутим результаты такой политики, хотя многие смотрят на шаги министра с оптимизмом.

Гостям вскоре надоело говорить о политике, и они разделились на небольшие группы, каждая из которых стремилась привлечь к себе внимание Радопис. Однако ее заинтриговало упоминание о Хнумхотепе, она вспомнила голос, который сегодня выкрикнул это имя в толпе. Сейчас она испытала то же потрясение и недовольство, что и тогда, ее стал душить гнев. Она приблизилась к тому месту, где расположился Ани вместе с Хофом, Хенфером, Хени и Рамонхотепом.

— Вы сегодня слышали этот поразительный выкрик? — тихо спросила она.

Те, кто часто бывал в белом дворце, стали братьями. Их не разделяли никакие притворства, и никакой страх не сковывал им языки. Они говорили на любую тему с предельной искренностью и безо всякой сдержанности. Все слышали, как Хоф не раз критиковал политику министров, а Рамонхотеп выражал сомнения и опасения насчет преподавания теологии, открыто заявлял о своих эпикурейских пристрастиях и призывал наслаждаться мирскими радостями.

Знаменитый архитектор Хени отпил глоток из своего кубка и, взглянув на прекрасное лицо Радопис, сказал:

— Это был смелый и дерзкий выкрик, подобного которому раньше не доводилось слышать в Долине Нила.

— Совершенно верно, — подтвердил Хенфер. — Нет сомнения в том, что он стал неприятным сюрпризом для юного фараона, только что взошедшего на трон.

— По давней традиции не принято выкрикивать в присутствии фараона имя другого человека, какое бы положение тот ни занимал, — спокойно заметил Хоф.

— Все же эти люди вызывающе пренебрегли традицией, — сказала Радопис, не скрывая своего возмущения. — Ради чего они поступили так, мой сударь Ани?

Ани приподнял густые брови и ответил:

— Ты задаешь тот же вопрос, что и люди на улице. Многие простые люди знают, что фараон собирается присвоить короне значительную часть владений духовенства и потребовать возвращения пожалований, которыми его праотцы щедро осыпали жрецов.

— Духовенство всегда было в милости у фараонов, — заметил Рамонхотеп без тени негодования. — Наши правители даровали жрецам земли и выплачивали деньги. Сейчас в руках теократов находится одна треть земель царства, пригодных для сельского хозяйства. Влияние жрецов распространилось до самых дальних уголков и все без исключения находятся под их пятой. Разве деньгам не найдется более важного применения, чем храмы?

— Жрецы утверждают, что они тратят доход от своих владений на благотворительность и богоугодные цели, — сказал Хоф. — К тому же они постоянно твердят, будто с радостью готовы расстаться со своими владениями, если возникнет необходимость.

— И что же это за необходимость?

— Например, если царство будет вовлечено в войну, которая повлечет за собой огромные расходы.

Радопис задумалась.

— Пусть даже так, но они не имеют права идти наперекор желаниям фараона, — возразила она.

— Жрецы совершают большую ошибку, — заметил губернатор Ани. — Более того, они посылают своих представителей во все концы страны, и те внушают крестьянам, что именно они, жрецы, защищают священную собственность богов.

Радопис была поражена.

— Как они смеют?

— Страна живет в мире, — сказал Ани. — Стража фараона — единственная вооруженная сила, с какой приходится считаться. Вот почему они осмелели. Жрецы знают, что у фараона мало сил, чтобы справиться с ними.

Радопис вскипела.

— Что за подлые люди!

Философ Хоф улыбнулся. Он никогда не скрывал своего мнения.

— Если вам угодно знать правду, жречество — безупречный и незапятнанный институт, который заботится о религии этой страны и оберегает ее вечные нравы и традиции. Что же касается жажды власти, то это древний порок.

Поэт Рамонхотеп, всегда любивший разжигать споры, сердито уставился на него.

— А как же Хнумхотеп? — Он бросил вызов философу.

Хоф пожал плечами, выражая свое презрение.

— Он — жрец, каким и должен быть, к тому же умный политик. Никто не станет отрицать, что он отличается силой воли и крайней проницательностью, — ответил философ с подчеркнутым спокойствием.

Губернатор Ани энергично покачал головой и пробормотал про себя:

— Хнумхотепу еще предстоит доказать свою верность трону.

— Он заявил прямо противоположное, — сердито воскликнула Радопис.

Философ не согласился с остальными:

— Я хорошо знаю Хнумхотепа. Его преданность фараону и царству не подлежит сомнению.

— В таком случае ты открыто заявляешь, что фараон ошибается, — сказал Ани, не веря своим ушам.

— Мне такое и в голову прийти не могло. Фараон — молодой человек, питающий большие надежды. Он мечтает о том, чтобы облачить свою страну в тогу величия, а этому не бывать, если не воспользоваться частью состояния жречества.

— Так кто же в таком случае ошибается? — спросил Рамонхотеп, совсем сбитый с толку.

— Разве обязательно исключать, что оба собеседника могут быть правы, хотя и не согласны друг с другом? — спросил Хоф.

Но Радопис не устроило объяснение философа, к тому же ей не нравилось, что тот сравнил фараона с его министром, подразумевая равенство обоих. Она верила в непреклонную истину: фараон — единственный хозяин земли, причем никто не может спорить с ним или подвергать его решение сомнению, каковы бы ни были причины или обстоятельства. В глубине души Радопис отвергала любое мнение, которое противоречило ее убеждениям. Она сказала об этом своим друзьям и спросила:

— Интересно, когда именно я пришла к такому мнению?

— Когда твои глаза впервые увидели фараона, — игриво ответил Рамонхотеп. — Не удивляйся, ведь красота не менее убедительна, чем правда.

Скульптор Хенфер стал проявлять нетерпение и воскликнул:

— Рабыни! Наполняйте же кубки. Радопис, волшебница, порадуй наш слух волнующей песней или наслади наши глаза изящным танцем. Ибо наши души возбуждены вином из Марьюта, а праздник настроил нас на удовольствие и радость. Мы истосковались по упоительным развлечениям и острым ощущениям.

Радопис пропустила его слова мимо ушей. Ей хотелось продолжить разговор, однако, заметив Анина, который, видно, заснул, устроившись подальше от веселых собеседников, она поняла, что слишком долго задержалась в компании Ани, встала и подошла к торговцу.

— Просыпайся, — крикнула Радопис у самого его уха. Торговец подскочил, изображая внимание, однако его лицо тут же просветлело, когда он заметил ее. Радопис присела рядом с ним и спросила:

— Ты заснул?

— Это правда, к тому же я мечтал.

— Вот как. О чем же?

— О пленительных ночах на острове Биге. Мои мысли стали путаться, и мне захотелось узнать, удастся ли еще раз пережить хотя бы одну из этих бессмертных и незабываемых ночей. Если бы ты только сейчас могла пообещать, что оставишь за мной такую ночь.

Радопис покачала головой. Торговец опешил и осторожно, боязливо спросил ее:

— Почему?

— Мое сердце может желать тебя или кого-то другого. Но я не хочу связывать его ложными обещаниями.

Радопис оставила его и подошла к другой группе гостей. Те пили вино и увлеченно беседовали. Они громко приветствовали Радопис и окружили ее со всех сторон.

— Хочешь включиться в нашу беседу? — спросил один из гостей, которого звали Шама.

— О чем вы говорите?

— Кое-кто из нас сомневается в том, заслуживают ли художники того признания и почестей, какие им оказывают фараоны и министры?

— Вы пришли к единому мнению?

— Да. Мы согласны в том, что они ничего такого не заслуживают.

Шама говорил громко, не обращая внимания на то, кто его может услышать. Радопис посмотрела в ту сторону, где расположились художники: Рамонхотеп, Хенфер и Хени. Она игриво рассмеялась, это был приятный, завораживающий смех. Радопис заговорила громко, чтобы художники могли ее услышать:

— В этом разговоре должны участвовать все. Разве вы не слышите, что о вас говорят? Тут утверждают, что искусство — пустое занятие и художники недостойны почестей и признания, какие им оказывают. Что вы на это скажете?

На губах философа мелькнула хитрая улыбка, а художники высокомерно посмотрели на группу людей, которые столь презрительно отзывались об их призвании. Хенфер надменно улыбнулся, а лицо Рамонхотепа пожелтело от гнева, ибо его было легко вывести из себя. Шама с радостью повторил то, что он только что говорил своим друзьям, только громче, чтобы все расслышали его.

— Я человек действия и склонен принимать решения. Я покоряю землю железной рукой, и она подчиняется, щедро даря мне свои богатства и благословение. Я извлекаю пользу, и тысячи людей извлекают пользу вместе со мной. Для этого мне не требуется произносить обдуманные слова или пользоваться яркими цветами.

Каждый из гостей высказал свое мнение либо для того, чтобы дать волю злобе, которую долго вынашивал в себе, либо просто ради того, чтобы поболтать или предать гласности свои мысли. Один из самых важных гостей, которого звали Рам, спросил:

— Кто же правит людьми и наставляет их на путь истинный? Кто завоевывает новые земли и берет крепости? Кто приносит богатство и прибыль? Только не художники.

— Мужчины страстно влюблены в женщин, — заявил Анин, не упускавший ни одного удобного случая, чтобы наполнить свой кубок, — и глупо восторгаются ими. Однако поэты облекают подобное безумство в привлекательные слова. Ни один человек в своем уме не станет призывать их к ответу за это. Может, поэтов стоит призвать к ответу за то, что они напрасно тратят время на столь бесполезные и преходящие увлечения? Весьма забавно, что за свои глупости они требуют славы и почестей.

Шама заговорил снова:

— Кое-кто долго упражняется в стихотворной лжи или восторженно блуждает среди заоблачных далей, ища вдохновения в иллюзиях и тщетных фантазиях, твердя, будто он предвестник откровений. Дети тоже лгут, как и простой народ, но они ничего не просят за это.

Радопис долго и душевно смеялась, затем подошла к тому месту, где сидел Хенфер.

— Художники, какой позор, — насмешливо сказала она. — С какой стати вы расхаживаете гордо и самодовольно, будто достигли величия горных вершин?

Скульптор снисходительно улыбнулся, но продолжал молчать, как и его два собрата, считая ниже своего достоинства отвечать тем, кто критикует, не разбираясь в предмете спора. А Рамонхотеп и Хени оба сдерживали растущий гнев. Не желая допустить, чтобы словесная битва завершилась на этом, Радопис обратилась к философу Хофу.

— Философ, что вы думаете об искусстве и художниках?

— Искусство относится к области развлечений и шуток, а художники — искусные шуты.

Художники уже не могли скрыть своего негодования, а губернатор Ани не удержался от смеха. Гости разразились веселым хохотом.

— Мой дорогой философ, ты хочешь, чтобы жизнь сводилась лишь к тяжелой и нудной работе? — гневно вопрошал Рамонхотеп.

Старик безмятежно покачал головой и, продолжая улыбаться, ответил:

— Отнюдь. Я не это имел в виду. Без шутки жить нельзя, но при этом нельзя забывать, что это всего лишь шутка.

— Разве творческий порыв, порожденный вдохновением, называется шуткой? — Хенфер ринулся в атаку.

— Вы называете это вдохновением и творчеством, — пренебрежительно ответил философ. — Я же знаю, что это игра воображения.

Радопис взглянула на архитектора Хени, побуждая того вступить в перепалку, стараясь вывести его из привычки отделываться молчанием. Но он не поддался ее соблазнам, и не потому, что считал предмет спора незначительным, а потому что, справедливо или ошибочно, полагал, будто Хоф не имеет в виду то, что говорит, а просто дразнит Хенфера и особенно Рамонхотепа в свойственной ему жестокой манере. С другой стороны, поэт пришел в ярость и, забыв на мгновение о том, что находится во дворце на острове Биге, обратился к философу злобным тоном:

— Если искусство является игрой воображения, тогда почему художникам заказывают произведения, в коих те не в силах достичь совершенства?

— Потому что такие заказы требуют, чтобы они отложили в сторону привычные для них мысли и логику и искали выход в мире детства и воображения.

Поэт надменно пожал плечами.

— Твои слова не заслуживают ответа, — сказал он.

— Пусть так и будет, — ответил Хенфер, а Хени согласно улыбнулся. Однако Рамонхотеп изнывал от нетерпения, гнев не позволял ему молчать. Он сердито посмотрел на насмешливые лица и резко спросил:

— Разве искусство не доставляет вам удовольствие своей красотой?

— Как это банально, — вдруг произнес Анин, вряд ли отдававший отчет тому, что говорил, ибо вино уже помутило его разум.

Поэт был вне себя от гнева. Он выронил из руки цветок лотоса.

— Что стряслось с этими людьми? — выпалил он. — Они не понимают смысла того, о чем говорят. Я упомянул удовольствие и красоту, а мне отвечают, что это банальные вещи. Разве это мыслимо? Разве в этом мире больше не осталось места для удовольствия и красоты?

Хенфер был доволен словами коллеги, и его охватило волнение. Он наклонился к уху Радопис.

— Радопис, твоя красота подлинная, — заверил он. — Жизнь проходит незаметно, словно мимолетный сон. Помнится, например, как я печалился, когда умер мой отец, и как горько тогда плакал. Но теперь всякий раз, вспоминая его, я спрашиваю себя: «Неужели он действительно жил на земле или же со мной в сумерках случился обман зрения? Такова жизнь. Какую пользу извлекают сильные мира сего из своих достижений? Что обретают те, кто производит ценности и богатства? Что приносит владыкам их правление? Разве их достижения не напоминают пыль, разносимую ветром? Власть может оказаться глупостью, мудрость — ошибкой, а богатство — тщеславием. Что же касается удовольствия, то оно остается удовольствием и ничем другим. Все, что лишено красоты, не имеет никакой ценности.

На обворожительном лице Радопис появилось задумчивое выражение, ее глаза мечтательно сверкали, когда она сказала:

— Как знать, Хенфер, удовольствие и красота, возможно, тоже ничего не значат. Разве ты не видишь, что я живу в достатке, удовольствиях, наслаждаюсь добротой и красотой? И, несмотря на все это, меня часто преследуют скука и уныние.

Радопис видела, что Рамонхотеп пребывает в плохом настроении, она заметила, что Хенфер недоволен, а Хени молчит. Радопис огорчало то, что они обиделись, и, чувствуя при этом свою вину, она решила, что настала пора сменить тему разговора.

— Достаточно! Что бы вы ни говорили, вы всегда будете тянуться к искусству и обществу художников. Вы любите людей творчества, хотя вам доставляет удовольствие задевать их. Даже само счастье вы сделали бы предметом дискуссий и споров.

Губернатору Ани наскучил этот спор.

— Рассей сомнения несогласных одной из своих веселых песен, — предложил он.

Всем хотелось послушать и насладиться пением Радопис, и все громко и единогласно поддержали предложение губернатора. Радопис согласилась. Ей надоело разговаривать, она снова испытывала дурное предчувствие, какое уже несколько раз посещало ее в течение этого дня. Она подумала, что песня или танец прогонит его и, подойдя к трону, позвала своих музыкантш. Те прибыли, неся барабаны, лиры, флейты, цитры, свирели, и выстроились позади нее.

Радопис подала знак рукой, и под ритмичный бой баранов все заиграли красивую мелодию, явившуюся великолепным музыкальным сопровождением ее мелодичному голосу. Музыкантши стали играть тише, и инструменты начали перешептываться, точно мечтательные влюбленные, а Радопис запела оду Рамонхотепа:

О, вы, внимающие проповедям мудрецов, выслушайте меня, я зрела мир с незапамятных времен, уход в небытие ваших предков, явившихся сюда на мгновение, подобно мыслям, озаряющим ум мечтателя. Я вдоволь посмеялся над их обещаниями и угрозами. Где эти фараоны, где эти политики, где герои-победители? Неужели могила и вправду стала порогом в вечность? Оттуда не вернулся ни один гонец, дабы упокоить наши души, так что не сторонитесь удовольствий и не лишайте себя земных радостей, ибо голос той, кто наполняет кубки вином, красноречивей и мудрей громких воплей проповедника.

Куртизанка пела эти слова беззаботным и нежным голосом, освобождая души слушателей от оков телесной оболочки. Их души стали парить в заоблачной красоте и радости, забыв о мирских тревогах и повседневных заботах, приобщившись к самой великой тайне. Когда она перестала петь, гости пребывали в состоянии упоения, издавали вздохи от радости и печали, удовольствия и боли.

Любовь изгнала из их сердец все остальные чувства, они соперничали друг с другом в том, кто больше выпьет, не в силах отвести взоры от несравненной женщины, легко ступавшей меж ними, заигрывавшей с ними, дразнящей их, наслаждавшейся вином вместе со всеми. Когда она приблизилась к Ани, тот шепнул ей на ухо:

— Да одарят боги тебя счастьем, Радопис. Я пришел сюда сам не свой, согбенный под тяжестью неприятностей, а теперь ощущаю себя птицей, парящей в воздухе.

Радопис улыбнулась ему, подошла к Рамонхотепу и протянула ему цветок лотоса вместо того, который он уронил.

— Этот старик утверждает, будто искусство — всего лишь шутка и воображение, — сказал ей поэт. — А я говорю, пусть он отправляется в преисподню со своими взглядами. Искусство — божественная искра, которая вспыхивает в твоих глазах и, сливаясь с моим сердцебиением, творит чудеса.

Радопис рассмеялась:

— Что же мне делать, дабы сотворить чудеса? Я ведь беспомощнее грудного ребенка.

Затем она поспешила к тому месту, где устроился Хоф, и присела рядом с ним. Философ еще не прикоснулся к вину, и когда Радопис обольстительно взглянула на него, рассмеялся и зло сказал:

— Я не самый лучший собеседник для тебя.

— Разве вы меня не любите так же, как все остальные?

— Если бы я только мог. Однако я нахожу в тебе то, что озябший человек находит в горящем очаге.

— Тогда посоветуйте, как мне поступить со своей жизнью, ибо сегодня мне ужасно тревожно на душе.

— Неужели ты действительно встревожилась? Ты жалуешься, обладая такой роскошью и богатством?

— Как же вы могли не заметить этого, о мудрец?

— Радопис, все жалуются. Я так часто слышу недовольное ворчание бедных и несчастных, оставшихся без корки хлеба. Я знаю, как скулят правители, стонущие под тяжестью огромной ответственности, как плачут богатые и безрассудные, уставшие от богатства и роскоши. Если все жалуются, какой тогда смысл надеяться на перемены? Довольствуйся своей участью.

— А в царстве Осириса люди жалуются?

Старик улыбнулся:

— Вот в чем дело. Твой друг Рамонхотеп насмехается над возвышенным миром, а ученые жрецы твердят нам, что как раз там нас и ждет вечная жизнь. Наберись терпения, красавица, ибо у тебя еще мало опыта.

Радопис снова охватило желание пококетничать и дать волю злой иронии, и она решила подразнить философа.

— Вы и вправду считаете, что у меня мало опыта? — спросила она деланно серьезным тоном. — Вы не видели ничего из того, что видела я.

— И что же ты видела такого, чего я не видел?

Она указала на хмельную компанию и рассмеялась.

— Я видела, как эти выдающиеся люди, цвет Египта, владыки мира, лежат у моих ног. Они вернулись в состояние дикости, забыли о своем уме и достоинстве и стали похожими на собак или обезьян.

Радопис тихо рассмеялась и с ловкостью газели вышла на середину зала. Она дала знак музыкантшам, и их пальцы стали щипать струны, а куртизанка пустилась в один из своих любимых танцев, который давал ее гибкому и проворному телу возможность проявить все достоинства, творить чудеса ловкости. Гости не могли оторвать от нее глаз и хлопали в такт барабанному бою, а в их глазах тлел тайный огонь. Закончив танец, Радопис, словно голубка, вспорхнула на свой трон и оглядела гостей. Увидев их жадные лица, она громко расхохоталась:

— Такое впечатление, будто я очутилась среди волков.

Совсем захмелевшему Анину это сравнение пришлось по душе, и он тут же пожелал обернуться волком, чтобы наброситься на красивую овечку. Выпитое вино помогло ему осуществить это желание, и, полагая, что он и в самом деле стал хищником, Анин завыл по-волчьи. Все гости разразились хохотом. Однако Анин продолжал выть, встал на четвереньки и среди громкого хохота двинулся к Радопис. Он остановился рядом с ней.

— Подари мне эту ночь, — взмолился он.

Радопис не ответила и, повернувшись к губернатору Ани, который подошел попрощаться с ней, протянула ему руку. Затем к ней приблизился философ Хоф.

— Вы не хотите, чтобы я подарила эту ночь вам? — спросила Радопис.

Он покачал головой и рассмеялся.

— Мне было бы легче шутить с пленниками, которые работают на рудниках Коптоса.

Каждый гость хотел, чтобы Радопис подарила ему эту ночь, и страстно умолял ее об этом. Все соперничали друг с другом столь рьяно, что положение стало почти безвыходным. Тут Хенфер взял на себя труд найти выход:

— Пусть каждый из вас напишет свое имя на клочке бумаги, потом бросит ее в шкатулку из слоновой кости, подарок Анина, после чего Радопис вытянет имя счастливого победителя.

Всем пришлось согласиться. Они быстро написали свои имена, кроме Анина. Тот посчитал, что его шансы заполучить эту ночь убывают.

— Сударыня, — умолял он, — я странник. Сегодня я здесь, перед тобой, а завтра в далекой стране, до которой трудно добраться. Если эта ночь мне не достанется, то она потеряна навсегда.

Притязания торговца разозлили гостей и были встречены презрительными гиканьем. Радопис молча холодно взирала на своих любовников. Ее охватило странное предчувствие, ей захотелось бежать и остаться наедине с собой. Ей надоел этот шум, она подняла руку. Все умолкли и стояли, испытывая надежду и страх.

— Господа, не утруждайте себя. Сегодня я не достанусь никому.

Раскрыв рты, гости смотрели на нее, не желая внять ее словам, не в силах поверить своим ушам, затем все начали громко возражать и жаловаться. Радопис поняла, что с ними бесполезно разговаривать, и встала. Ее лицо выражало непреклонную решимость.

— Я устала. Прошу вас, дайте мне отдохнуть.

Махнув своей нежной рукой, она повернулась к ним спиной и тут же покинула зал.

Когда Радопис поднялась в свою спальню, в ее ушах все еще звучали голоса гостей, выражавших недовольство. Однако она пришла в восторг от своего поступка и почувствовала великое облегчение, думая о том, что эта ночь принадлежит ей одной. Радопис поспешила к окну и отодвинула занавеску. Глядя на стемневшую дорогу, она заметила вдали смутные очертания колясок и паланкинов. Те уносили в ночь пьяных гостей, затаивших недовольство и разочарование. Она с удовольствием наблюдала за этим зрелищем, и на ее губах появилась жестокая и злобная усмешка.

Как ей это удалось? Она сама не знала, но почувствовала тревогу и страх.

— О боже, — вздохнула она, — какой смысл жить такой однообразной жизнью?

Радопис не смогла найти ответа на этот вопрос. Даже мудрый старик Хоф не сумел утолить ее нестерпимую жажду знаний. Она легла на роскошном ложе и одно за другим вспоминала странные и чудесные события этого дня. Радопис видела толпы египтян, горящие глаза колдуньи, с какой-то непреодолимой силой удерживавшие ее взгляд, она услышала отвратительный голос старой карги и затряслась всем телом. Тогда она увидела юного фараона в пышном наряде, а затем того величественного коршуна, унесшего ее сандалию. Воистину, этот день оказался богат событиями. Может, именно все это пробудило чувства Радопис, отвлекло мысли, разбило ее существо на множество крохотных кусочков? Невезучие любовники дорого расплатились за это. Сердце Радопис громко стучало, в нем горело таинственное пламя, а ее воображение странствовало по неизведанным долинам, будто ей хотелось перейти из этого состояния в иное. Но в каком состоянии она находится? Радопис пришла в недоумение, она не могла понять, что с ней происходит. Неужели эта отвратительная колдунья подчинила ее волю неведомыми чарами?

Радопис явно околдовали — если тут не замешаны чары той старухи, тогда это работа парок, державших в своих руках все судьбы.

 

Таху

Радопис беспокоили и терзали разные тревожные мысли, она потеряла надежду на сон. Она снова встала со своего ложа, неспешно приблизилась к окну и, широко распахнув его, застыла перед ним, словно статуя. Она расстегнула заколку, скреплявшую волосы, и те мерцающими волнами накрыли шею, плечи, белую рубашку черной как ночь мантией. Радопис вдохнула влажный ночной воздух и оперлась локтями о подоконник, опустила подбородок на ладони рук. Ее глаза блуждали по саду и остановились на Ниле, катившем свои воды за стенами. Стояла мягкая темная ночь, все время дул нежный ветерок, под его напором листья и ветки послушно раскачивались. Вдали Нил казался черным пятном, на небе высыпали мерцающие звезды, излучавшие бледный свет, который тонул в море мрака, едва достигнув земли.

Сможет ли темная ночь и оглушительная тишина хотя бы немного успокоить и развеять ее тревоги? Увы, ей казалось, что она больше никогда не обретет покоя. Радопис принесла подушку, положила ее на подоконник, прижалась к ней правой щекой и закрыла глаза.

Вдруг она вспомнила слова философа Хофа: «Если все жалуются, какой тогда смысл надеяться на перемены? Довольствуйся своей участью». Из глубин ее души вырвался вздох, и она печально спросила себя: «Неужели и в самом деле нет смысла надеяться на перемены? Неужели люди никогда не перестанут жаловаться?» В ее груди зарождалась буря, предвещавшая неповиновение. Ей хотелось, чтобы та унесла в небытие ее настоящее и прошлое. Тогда она сможет убежать и найти спасение в неизведанных, таинственных землях, лежавших за горизонтом. Как же ей обрести уверенность и душевный покой? Радопис мечтала о таком времени, когда не надо будет печалиться, но ее мучили дурные предчувствия, она опасалась всего.

Однако ей было не суждено остаться наедине со своими мыслями, ибо послышался тихий стук в дверь спальни. От неожиданности она насторожилась и оторвала голову от подушки.

— Кто там? — спросила она.

— Это я, моя сударыня, — ответил знакомый голос. — Мне можно войти?

— Входи, Шейт, — сказала Радопис.

На цыпочках вошла юная рабыня. Она удивилась, видя, что госпожа бодрствует и еще не ложилась.

— Что случилось, Шейт? — спросила Радопис.

— Сюда явился человек и дожидается позволения войти.

Радопис нахмурилась, едва скрывая свой гнев.

— Какой еще человек? Выпроводи его немедленно.

— Как, моя госпожа? Он из тех, перед кем дверь этого дворца никогда не закрывается.

— Таху?

— Да, это он.

— И что привело его сюда в столь поздний час?

В глазах рабыни сверкнули озорные искорки.

— Моя госпожа, очень скоро ты узнаешь это.

Жестом руки Радопис велела пригласить его, и рабыня ушла. В дверях тут же показался высокий, широкоплечий командующий. Он приветствовал куртизанку поклоном, затем подошел и смущенно посмотрел ей в глаза. Радопис не могла не заметить, что его лицо побледнело, лоб наморщился, а глаза смотрели мрачно. Не промолвив ни слова, она подошла к тахте и села.

— У тебя усталый вид. Работа изнуряет тебя?

Таху покачал головой.

— Нет, — резко ответил он.

— Ты сам на себя не похож.

— Правда?

— Не притворяйся. Что с тобой?

Таху знал все, в этом не было сомнений, спустя мгновение Радопис тоже узнает, расскажет он ей об этом или нет. Он боялся снизойти до дерзости и заговорить, ибо ставил на карту свое счастье и опасался, как бы она не выскользнула из рук и не исчезла из его жизни навсегда. Если бы Таху смог одолеть ее силу воли, все оказалось бы проще, но он уже не надеялся на это, его терзали приступы отчаяния.

— Ах, Радопис! Если бы ты только любила меня так сильно, как я тебя, тогда мне было бы легко умолять тебя во имя нашей любви.

Радопис никак не могла понять, к чему ему прибегать к мольбам. Она всегда считала его настойчивым человеком, кому претили всякие просьбы и мольбы. Таху никогда не разочаровывался в соблазнительных прелестях ее тела. Что же так расстроило его? Радопис опустила глаза.

— Это та же давняя песня.

Ее слова, хотя и были правдивы, все же разгневали его.

— Я это знаю, — выкрикнул он. — Но я повторяю свои слова ради настоящего. Ах, твое сердце словно опустевшая пещера на дне ледяной реки.

Радопис была знакома с подобными сравнениями, но ее голос дрогнул от беспокойства, когда она заговорила.

— Разве я когда-либо отказывала тебе в том, что ты желал?

— Радопис, никогда. Ты подарила мне свое очаровательное тело, которое создано для того, чтобы причинять страдания мужскому роду. Но я всегда жаждал покорить твое сердце. Радопис, какое же у тебя сердце. Оно не покоряется безудержным бурям страсти, будто и вовсе не принадлежит тебе. Как часто я спрашивал себя, пребывая в смятении и отчаянии, какие недостатки делают меня недостойным тебя? Разве я не мужчина? Нет, я само воплощение мужчины. Все дело в том, что у тебя нет сердца.

Ей совсем не хотелось спорить с ним. Она слышала эти слова не впервые, однако обычно он произносил их со злой иронией. Сейчас, в этот поздний час, его голос дрожал, в нем звучали гнев и обида. Что могло его так распалить? Желая услышать объяснение, Радопис спросила:

— Таху, ты явился в столь поздний час лишь для того, чтобы сказать эти слова?

— Нет, я пришел не ради этих слов. Меня привела более серьезная причина, и если любовь окажется бессильной, то пусть меня выручит свобода, которой ты, видно, очень дорожишь.

Радопис с любопытством смотрела на него и ждала, что он скажет дальше. Таху больше не мог выдержать напряжения и решил немедленно перейти к сути. Он заговорил с ней спокойно и твердо, глядя ей прямо в глаза.

— Тебе следует покинуть этот дворец, бежать с острова Биге как можно скорее, пока не наступил рассвет.

Радопис была потрясена. Она смотрела на него, не веря своим глазам.

— Таху, что ты такое говоришь?

— Я говорю, что ты должна исчезнуть, если не хочешь потерять собственную свободу.

— И что же угрожает моей свободе на этом острове?

Он стиснул зубы, затем спросил ее:

— Разве ты уже не лишилась одной ценной вещи?

— Ах, да. Я осталась без одной из золотых сандалий, которые ты подарил мне.

— Как это произошло?

— Коршун схватил ее, пока я купалась в пруду. Однако я ума не приложу, как может исчезнувшая сандалия угрожать моей свободе.

— Не спеши, Радопис. Коршун унес сандалию, это правда. А ты знаешь, где он выронил ее?

По тому, как Таху говорил, она поняла, что ответ ему уже известен.

— Таху, откуда мне это знать? — шепотом откликнулась она.

Он вздохнул:

— Сандалия упала фараону на колени.

Его слова отдались в ее ушах грозным эхом и завладели всеми ее чувствами. Все остальное стерлось в сознании Радопис. Она растерянно смотрела на Таху и не могла вымолвить ни слова. Командующий внимательно вглядывался в ее лицо со страхом и подозрением в глазах. Он не знал, как она восприняла эту новость и какие чувства вспыхнули в ее груди. Таху не смог удержаться и тихо спросил ее:

— Моя просьба пришлась не к месту?

Радопис не ответила. Видно, она не слушала его. Она тонула в океане смятения, а волны бились о ее сердце. Молчание Радопис испугало его, Таху был не в силах вынести этого, ибо он прочел то, с чем его сердце отказывалось примириться. В конце концов терпение Таху иссякло, и гнев заставил его перейти к обороне. Он прищурил глаза и закричал на нее:

— Женщина, в каком мрачном царстве витают твои мысли на этот раз? Разве ужасная новость не тревожит тебя?

От его громкого голоса она вздрогнула всем телом, в ее сердце вспыхнуло негодование. Радопис уставилась на него с ненавистью в глазах, однако она подавила гнев, ибо намеревалась сама распорядиться своей судьбой.

— Тебе эта новость видится в таком свете? — холодно спросила она.

— Радопис, я понимаю, ты делаешь вид, будто не понимаешь, что все это означает.

— Как ты несправедлив. Разве столь важно, что сандалия упала фараону на колени? Думаешь, он убьет меня за это?

— Разумеется, нет. Но он взял сандалию в руки и спросил, кто ее хозяйка.

Радопис почувствовала, как ее сердце затрепетало.

— Фараон получил ответ на свой вопрос? — поинтересовалась она.

Глаза Таху застлал туман.

— При этом присутствовал один человек, которому не терпелось поставить меня в неловкое положение, — ответил он. — Парки распорядились так, что он стал мне и другом и врагом в одно и то же время. Этот человек ухватился за удобный случай и нанес мне предательский удар, рассказав фараону о твоей пленительной красоте, посеяв тем самым семя вожделения в его сердце и воспламенив страсть в его груди.

— Софхатеп?

— Тот самый — он мой друг и враг. Он пробудил соблазн в сердце юного фараона.

— И что фараон собирается делать?

Таху скрестил руки на груди и громко заговорил:

— Фараон не тот человек, кто довольствуется желанием, если нечто придется ему по вкусу. Если ему что-то понравится, то он непременно заберет это себе.

Снова воцарилась тишина, женщина стала добычей пламенных чувств, а в груди мужчины вселился страшный кошмар. Таху все больше злился, видя, что она ведет себя сдержанно, не проявляет ни тревоги, ни страха.

— Неужели ты не понимаешь, что это ограничит твою свободу? — гневно спросил он. — Радопис, свободу, которую тебе так хочется сохранить, о которой ты так печешься. Твою свободу, которая разбила столько сердец и погубила столько душ. Эта свобода привела к тому, что боль, горе и отчаяние стали казнями, обрушившимися на мужчин, коим довелось побывать на острове Биге.

Радопис не понравилось, как он расписывает ее свободу, и она дала волю своему возмущению.

— Как ты смеешь обрушивать на меня столь ужасные обвинения, если единственная моя вина заключается в том, что я отбросила лицемерие и не соврала одному мужчине, будто люблю его?

— Радопис, а почему ты не любишь? Даже Таху, могущественный воин, бесстрашно ринувшийся навстречу опасностям во время войны на юге и севере, воспитанный в колесницах, и тот любит. Почему ты не любишь?

Радопис загадочно улыбнулась.

— Интересно, дано ли мне ответить на твой вопрос? — спросила она.

— Сейчас меня это не интересует. Я не ради этого пришел сюда. Я хочу узнать, что ты собираешься делать.

— Не знаю, — спокойно ответила она с поразительным смирением.

Его глаза горели, словно раскаленные уголья, и гневно пожирали ее. Таху охватило безумное желание разбить ее голову на кусочки, но тут Радопис вдруг посмотрела на него, и он тяжело вздохнул.

— Я думал, что ты начнешь ревностно защищать свою свободу.

— Как по-твоему, что я должна делать?

Он сложил руки в мольбе:

— Бежать, Радопис. Бежать до того, как тебя увезут во дворец правителя, словно рабыню, и поселят в одну из его бесчисленных комнат, где ты станешь жить в одиночестве и рабстве, дожидаться своей очереди раз в году, коротать остальное время в печальном раю, который в действительности окажется жалкой тюрьмой. Радопис, разве ты создана для подобной жизни?

Она в душе тут же воспротивилась подобному вызову своему достоинству и гордости и дивилась, в самом ли деле ее ждет столь несчастная жизнь.

Неужели в конце пути ее ждет такая судьба — ее, за кем толпами ухаживали сливки египетского мужского рода? Неужели ей придется оспаривать с рабынями любовь фараона и довольствоваться комнатой в царском гареме? Неужели она полюбит мрак после света, забытье после славы? Неужели она станет довольствоваться рабством после того, как вкусила неограниченную власть? Увы, какая отвратительная мысль, невообразимый конец. Но станет ли она бежать, как того желает Таху? Будет ли она счастлива после бегства? Неужели Радопис, пред кем все преклонялись, чьей красотой не обладало ни одно женское лицо, чьему телу не было равных, станет бежать от рабства? Кто же тогда сможет покорять мужские сердца и властвовать над ними?

Таху приблизился к ней.

— Радопис, что ты скажешь? — с мольбой в голосе спросил он.

Ею снова завладел гнев.

— Командир, разве тебе не стыдно подстрекать меня на бегство от твоего повелителя?

Ее едкая насмешка глубоко задела Таху за живое, и он отшатнулся от неожиданности.

— Радопис, мой повелитель еще не видел тебя, — выпалил он, чувствуя, как горечь подступает к его горлу. — Что же касается меня, то я давно потерял свое сердце. Я пленен бурной страстью, не знающей пощады, она приведет меня лишь к гибели. Меня раздавят позор и унижение. В моей груди бушует огонь, причиняющий мучительную боль, он жжет еще нестерпимее при мысли о том, что я могу навеки потерять тебя. И если я и умоляю тебя бежать, то делаю это ради спасения своей любви, а вовсе не ради того, чтобы предать его священное божественное величество.

Радопис не обращала внимания ни на его сетования, ни на торжественные заявления о верности своему повелителю. Куртизанка еще испытывала недовольство тем, что Таху задел ее гордость, и, когда тот спросил ее, как Радопис намеревается поступить, она резко потрясла головой, словно пытаясь избавиться от засевших в ней злобных сплетен, и холодным, лишенным сомнений голосом ответила:

— Таху, я не собираюсь бежать.

Таху застыл на месте, на его мрачном лице читались изумление и отчаяние.

— Ты готова смириться с позором и унижением?

— Радопис никогда не узнает, что такое унижение, — ответила она с улыбкой на устах.

Таху вышел из себя.

— Да, теперь я понимаю. В тебе проснулся старый бес. Бес тщеславия, гордости и власти нашел приют в твоем холодном сердце и наслаждается, видя боль и мучения других. Он вершит судьбами мужского рода. Этот бес услышал имя фараона и взбунтовался, а теперь пожелал взвесить свои возможности и власть, доказать, что нет ничего выше его проклятой красоты, не считаясь с разбитыми сердцами, загубленными душами, разрушенными надеждами, которые он оставляет на своем пути. Ах, не покончить ли мне с этим злом одним ударом кинжала?

Радопис спокойно взирала на него.

— Я никогда ни в чем не отказывала тебе, к тому же я всегда предостерегала тебя от соблазна.

— Этот кинжал, наверное, успокоит мою душу. Разве Радопис вправе рассчитывать на лучший конец?

— Неужели Таху, командир войска фараона, может ожидать более печального конца? — спокойно возразила она.

Таху долго смотрел на нее суровым взглядом. В это решающее мгновение он почувствовал смертельное отчаяние и безвозвратную утрату, но не дал гневу взять верх над собой и жестоким, ледяным голосом произнес:

— Радопис, как ты неприятна. Сколь отвратительную и коварную душу ты обнажила. У того, кто считает тебя красивой, есть глаза, но он слеп. Ты противна, ибо мертва, а там, где нет жизни, исчезает красота.

Жизнь никогда не струилась в твоем теле. Твое сердце так и не познало тепла. Ты мертвец с совершенными чертами лица, но все же мертвец. Твои глаза так и не познали сострадания, твое сердце никогда не испытывало жалости. Твои глаза и твое сердце сотворены из камня. Ты мертвец, будь ты проклята! Я должен возненавидеть тебя и жалеть о том дне, когда полюбил тебя. Я хорошо знаю, что ты будешь властвовать и покорять повсюду, куда бы ни занес тебя этот бес. Но однажды ты с грохотом рухнешь на землю, и твое сердце разлетится на множество кусочков. Все обречено на подобный конец. Какой тогда мне смысл убивать тебя? К чему мне взваливать на себя тяжкую ношу, убивая живой труп?

Сказав эти слова, Таху ушел.

Радопис прислушивалась к его тяжелым шагам до тех пор, пока ночная тишина не окутала ее. Она снова вернулась к окну. За ним царила кромешная тьма, только звезды глядели вниз с вечной головокружительной высоты. Среди этой торжественной, проникавшей всюду тишины ей показалось, будто в глубинах ее сердца тайны перешептываются между собой.

Нет, неправда, она не умерла, жизнь в ее теле била ключом. Это было не мертвое тело.

 

Фараон

Радопис открыла глаза, кругом было темно. Наверное, еще ночь. Сколько часов сна и покоя ей удалось обрести? Несколько мгновений она ничего не ощущала, ничего не помнила, будто прошлое ей было столь же неизвестно, как и будущее, а кромешная тьма поглотила ее. Некоторое время она испытывала растерянность и усталость, но ее глаза постепенно привыкали к темноте, и она заметила слабый свет, проникавший сквозь занавески. Она начинала различать очертания мебели, заметила висячую позолоченную лампу. Чувства Радопис вдруг обострились, она вспомнила, что бодрствовала, ее веки не сомкнулись, пока нежные голубые волны рассвета не накрыли ее. Затем она опустилась на свое ложе, и сон избавил ее от чувств и мечтаний. Если все так и случилось, то новый день, видно, уже близился к обеду или даже к вечеру.

Радопис вспомнила события предыдущего вечера. Она снова увидела Таху, тот рвал и метал, стонал в отчаянии, угрожал ей ненавистью и презрением. Какой же он несносный человек, обидчик с диким нравом, к тому же безумно влюбленный. Единственный недостаток Таху заключался в том, что его любовь была упряма и настойчива, а сам он находился в плену бездонной страсти. Она искренне надеялась, что он либо забудет, либо станет презирать ее. Любовь причиняла ей лишь боль. Все жаждали завладеть ее сердцем, а оно оставалось неприступным и замкнутым, словно неукрощенное животное. Сколько раз Радопис приходилось ввергать себя в тревожные и трагичные ситуации, хотя ей не хотелось этого. Однако трагичные ситуации тенью следовали за куртизанкой, витали вокруг нее, словно ее сокровенные мысли, отравляя ей жизнь жестокостью и болью.

Тут она вспомнила, что Таху говорил о юном фараоне, его неуемном желании увидеть женщину, которой принадлежала золотая сандалия, и что тот, в конце концов, велит ей стать одной из обитательниц своего разрастающегося гарема. Ах, фараон ведь молодой человек, кровь кипит в его жилах, а мыслям тесно в голове. По крайней мере ей так говорили. Поэтому слова Таху не удивили ее, однако от них нельзя было отмахнуться, и она задавалась вопросом, не пойдут ли события по совершенно иному пути. Ее вера в себя не знала границ.

Радопис услышала, как в дверь постучали.

— Шейт, — позвала она сонным голосом. — Входи.

Рабыня отворила дверь и вошла в спальню обычной легкой походкой.

— Да смилуется над тобой господь, моя госпожа. Наверное, ты умираешь с голоду.

Шейт открыла окно. Свет, проникший в спальню, уже угасал.

— Сегодня солнце закатилось, так и не увидев тебя, — смеясь, сказала рабыня. — Оно напрасно озаряло землю своими лучами.

— Уже вечер? — спросила Радопис, потягиваясь и зевая.

— Да, моя госпожа. Ты омоешься благоухающей водой или утолишь голод? Я знаю, почему ты вчера не могла уснуть.

— Почему, Шейт? — спросила Радопис с интересом.

— Ты не согрела постель в обществе мужчины.

— Прекрати, грешная женщина.

— Мужчины всегда такие сильные, моя госпожа, — проговорила юная рабыня, и ее глаза блеснули. — Иначе ты не стала бы терпеть их тщеславия.

— Шейт, перестань говорить глупости, — ответила Радопис и пожаловалась на головную боль.

— Пойдем в ванную, — предложила Шейт. — Твои поклонники уже собираются в зале для приемов, а твое отсутствие огорчает их.

— Они действительно пришли?

— Разве в этот час зал когда-либо пустовал?

— Я не желаю видеть никого из них.

Лицо Шейт побледнело, она с подозрением взглянула на свою хозяйку:

— Вчера ты их огорчила. Что ты скажешь сегодня? Если бы ты только знала, как они встревожены тем, что ты опаздываешь.

— Скажи им, что мне не здоровится.

Юная рабыня помедлила и уже хотела было возразить, но Радопис закричала на нее:

— Делай, как тебя велят!

Рабыня смутилась и покинула спальню, не понимая, что могло вызвать такую перемену в ее хозяйке.

Радопис обрадовалась своему решению. Она твердила себе, что сейчас не время для приема любовников. Как бы то ни было, она не могла ни собрать воедино свои разбегавшиеся мысли, ни слушать кого-либо, ни найти предмета для беседы, не говоря уже о том, чтобы танцевать или петь. Пусть все отправляются восвояси. Все же она опасалась, как бы Шейт не вернулась, чтобы передать ей мольбы и клятвенные заверения гостей. Радопис встала с постели и поспешила в ванную комнату.

Оставшись одна, она думала о том, пришлет ли фараон за ней в этот же вечер. Да, именно поэтому она так нервничала и смущалась. Наверное, даже испытывала страх. Хотя нет. Подобной красоты, какой никогда не обладала ни одна женщина, было достаточно, чтобы тут же обрести безграничную уверенность в себе. Вот каково истинное положение дел. Ни один мужчина не устоит перед ее красотой. Ее несравненная внешность не останется не замеченной ни единой душой, пусть даже та принадлежит самому фараону. Но почему она тогда беспокоится и смущается? Ее снова охватило странное чувство, то же самое, что она испытала прошлой ночью. Впервые оно затрепетало в ее сердце, когда Радопис увидела юного фараона, стоявшего, подобно статуе, в глубине своей колесницы. Как он был великолепен! Радопис задавалась вопросом, не смущается ли она потому, что оказалась перед лицом непостижимого, перед всемогущим именем, вселявшим благоговейный страх, перед богом, которому поклоняются все. Не происходит ли это потому, что она желает обнаружить в фараоне страстного человека после того, как увидела его во всем божественном великолепии. Или же это происходит потому, что она хотела удостовериться, что не потеряет власть, столкнувшись с этой неприступной крепостью?

Шейт постучала в дверь ванной комнаты и сообщила, что мастер Анин велел передать ей письмо. Радопис разгневалась и велела рабыне разорвать письмо.

Рабыня боялась навлечь на себя гнев хозяйки и, спотыкаясь, выбежала из ванной комнаты. Радопис вышла и направилась в спальню. Она смотрелась поразительно красиво и была безупречно одета. Она отведала пищи, выпила кубок отменного вина из Марьюта. Но едва куртизанка присела на кушетку, как без стука вбежала Шейт. Радопис гневно уставилась на рабыню.

— В зале появился странный человек. Он настаивает на встрече с тобой.

— Ты сошла с ума? — раздраженно закричала Радопис. — Ты действуешь мне наперекор заодно с этой кучкой назойливых мужчин?

— Наберись хотя бы немного терпения, моя госпожа, — молила Шейт, переводя дух. — Я выпроводила всех гостей, Этот человек — незнакомец. Я никогда раньше не видела его. Я столкнулась с ним в коридоре, ведущем в зал. Не знаю, откуда он взялся. Я хотела преградить ему путь, но мне это не удалось. Он велел передать тебе свою просьбу.

Радопис мрачно уставилась на рабыню.

— Это не офицер из стражи фараона? — с интересом спросила она.

— Нет, госпожа. На нем нет униформы офицера. Я молила его сообщить, кто он такой, но он лишь пожал плечами. Я твердила ему, что ты сегодня никого не принимаешь, но он не придал моим словам значения. Он приказал мне сообщить, что ждет тебя. О боже, моя хозяйка. Я не хочу, чтобы ты подумала обо мне плохо, но этот человек был настойчив и дерзок. Я никак не могла остановить его.

Радопис пришло в голову, что мог явиться посланник фараона. При этой мысли у нее сердце замерло, грудь начала бурно вздыматься. Она подбежала к зеркалу и оглядела себя, затем повернулась на цыпочках, все еще не отрываясь от своего отражения.

— Кого ты видишь, Шейт? — спросила она рабыню.

— Я вижу Радопис, моя госпожа, — ответила Шейт, изумленная переменой, случившейся с хозяйкой.

Радопис вышла из спальни, оставив удивленную рабыню. Словно голубка, она порхала из помещения в помещение, затем спустилась по лестнице, застеленной роскошными коврами. Она мгновение помедлила у входа в зал и тут заметила мужчину, стоявшего спиной к ней. Тот повернулся лицом к стене и читал стихи Рамонхотепа. Кто же это? Он был одного роста с Таху, но стройнее, у него были широкие плечи и красивые ноги. Через спину была переброшена лента, инкрустированная драгоценными камнями, она ниспадала с плеч до самого пояса, его голову венчал красивый высокий шлем в форме пирамиды, непохожий на головной убор жрецов. Кто же это? Он не почувствовал присутствия Радопис, ибо та вошла, бесшумно ступая по толстому ковру. В нескольких шагах от него она произнесла:

— Что вам нужно?

Незнакомец обернулся и посмотрел на нее.

— О боже, — выдавила Радопис, догадавшись, что стоит лицом к лицу с фараоном. Самим фараоном в его божественном величии. Это был не кто иной, как Меренра Второй.

Подобная неожиданность потрясла ее до такой степени, что она совсем растерялась. Ей вдруг показалось, что это сон, но ошибки тут не могло быть — она видела то же смуглое лицо, тот же гордый точеный нос. Она никогда не могла бы забыть этого человека. До этого Радопис видела его дважды, он проник в ее память и оставил на ее скрижалях глубокие следы, которые никогда не сотрутся. Но Радопис не ожидала подобной встречи. Она не подготовилась к ней, и хотя отличалась изобретательностью, сейчас она не знала, что ей делать. Радопис готовилась к встрече с торговцами из Нубии, и вот, словно гром среди ясного неба, перед ней явился сам фараон. Она была застигнута врасплох, ошеломлена, совершенно растеряна. Радопис впервые в своей жизни поклонилась и произнесла:

— Мой повелитель.

Фараон внимательно разглядывал Радопис, затем его глаза остановились на ее красивом лице. Фараон со странным удовольствием наблюдал за ее растерянностью и ощущал, что черты ее лица обильно источают волшебный соблазн. Когда Радопис поприветствовала его, он заговорил сдержанным чистым и твердым голосом.

— Ты знаешь, кто я?

— Да, мой повелитель, — ответила она приятным мелодичным голосом. — Вчера мне посчастливилось видеть тебя.

Фараон не мог наглядеться на ее лицо и ощутил, что его существо и разум охватывает сонливое оцепенение. Он уже больше не владел собой.

— Фараоны властны над людьми, — неожиданно изрек он. — Они стерегут их души и имущество. Вот чем объясняется мой визит — я явился вернуть нечто ценное, обладателем чего я случайно стал.

Фараон засунул руку под ленту и вытащил сандалию.

— Разве это не твоя сандалия? — спросил фараон, протягивая ее Радопис.

Радопис следила за рукой фараона и, будто не веря своим глазам, наблюдала, как тот извлекает из-под ленты ее сандалию.

— Моя, — запинаясь, едва вымолвила она.

Фараон добродушно рассмеялся и, не сводя с нее глаз, подтвердил:

— Твоя, Радопис. Тебя ведь так зовут, правда?

Она опустила голову и пробормотала:

— Да, о Богоподобный. — Ее охватил страх, и она больше ничего не добавила.

— Это красивая сандалия, — продолжил фараон. — Самое прекрасное в ней — изображение, вырезанное с внутренней стороны подошвы. Оно казалось красивым лишь до тех пор, пока мои глаза не узрели тебя. Только теперь я увидел настоящую красоту, а также постиг высшую истину — красота, как судьба, посещает людей неожиданно, ее пути неисповедимы.

Радопис сложила руки в мольбе и сказала:

— Мой повелитель, я не смела мечтать, что ты удостоишь мой дворец своим присутствием. А то, что ты принес мою сандалию… Повелитель, что мне сказать? Я потеряла разум. Прошу тебя, извини меня, мой повелитель. Я совсем растерялась и не предложила тебе сесть.

Радопис подбежала к своему трону и, указав на него, сделала почтительный поклон, но фараон выбрал удобную кушетку и присел.

— Подойди сюда, Радопис. Сядь рядом со мной, — сказал он.

Куртизанка подошла и остановилась перед фараоном, она пыталась справиться с волнением и неожиданной встречей. Он взял Радопис за руку и усадил рядом с собой. Сердце грозило выскочить у нее из груди. Она положила сандалию рядом и опустила взор. Куртизанка забыла, что ее зовут Радопис, перед которой все преклоняются, а она сама играет с сердцами мужчин, как ей вздумается. Эта встреча стала для нее полной неожиданностью — явление воплощения бога на земле потрясло ее до глубины души, будто яркий свет попал ей в глаза, и она съежилась, как девственница, оказывающая первое сопротивление притязаниям мужа. Но тут неведомо для Радопис на чашу весов легла ее красота, излучавшая силу воли и несокрушимую уверенность, и обласкала своим волшебным сиянием изумленные глаза фараона, будто серебристые лучи солнца — дремлющее растение, пробуждая его ото сна и заставляя дивно сверкать. Красота Радопис покоряла, перед ней не дано устоять, она жгла любого, кто приближался, сеяла безумие в его голове, распаляла грудь страстью, которую уже никогда не суждено утолить или насытить.

В эту ночь во всем мире было не найти двух людей, которые столь нуждались бы в сострадании богов — Радопис запуталась в сетях растерянности, а фараон забылся в ее красоте.

Фараон, отчаянно желая услышать ее голос, поинтересовался:

— Почему ты не спросишь, как эта сандалия оказалась в моих руках?

— В твоем присутствии я забыла обо всем, мой повелитель, — с волнением ответила она.

Он улыбнулся:

— Как ты потеряла ее?

Нежность, прозвучавшая в его голосе, уняла ее страхи.

— Коршун унес ее, пока я купалась.

Фараон вздохнул и поднял взор, будто читая об этом случае на потолке, затем закрыл глаза, представляя волшебную сцену: обнаженная Радопис плещется в воде, коршун камнем падает с неба и похищает ее сандалию. Радопис услышала дыхание фараона и почувствовала, как оно ласкает ее щеку. Фараон снова посмотрел на ее лицо.

— Коршун принес ее мне, — пылко сказал он. — Какая чудесная история! Однако мне трудно поверить, что я увидел бы тебя, если бы боги не прислали ко мне этого благородного и щедрого коршуна. Какая трагичная мысль! В глубине души я уверен, коршун больше не мог стерпеть мысли, что мы не ведаем друг о друге, хотя ты живешь почти рядом, и запустил в меня этой сандалией, дабы я стряхнул с себя безразличие.

Радопис была поражена.

— Мой повелитель, коршун уронил эту сандалию тебе прямо в руки?

— Да, Радопис. В том-то и вся прелесть этой истории.

— Какое совпадение. Это похоже на волшебство.

— Радопис, ты утверждаешь, что это совпадение? Тогда что же такое совпадение, если не предначертанная нам судьба?

Она вздохнула и ответила:

— Твоими устами глаголет истина, мой повелитель.

— Я провозглашу о своем желании всем без исключения — никто из моих подданных никогда не должен причинить коршуну вреда.

Радопис улыбнулась счастливой, обворожительной улыбкой, которая сверкнула на ее устах, точно волшебное заклинание. Фараон почувствовал, что его сердце поглощает страстное желание. Он не привык сопротивляться своим чувствам и отдался им с очевидной радостью, сказав:

— Радопис, этот коршун — единственное существо, кому я останусь в долгу за самый драгоценный подарок в моей жизни. Как ты красива. Все мои мечты не стоят твоего очарования.

Радопис была в восторге, будто слышала эти слова впервые. Она смотрела на него ясными, нежными глазами, разжигая его страсть. Он сказал почти жалобным голосом:

— Я чувствую себя так, будто раскаленное докрасна железо терзает мое сердце. — Он приблизился к ней и прошептал: — Радопис, я хочу раствориться в твоем дыхании.

Она наклонила лицо к нему, прикрыла глаза и подалась вперед. Их носы соприкоснулись. Кончиками пальцев фараон ласкал ее длинные ресницы, зачарованно смотрел в ее черные глаза. Все куда-то исчезало, он был поражен силой любви, так внезапно снизошедшей на него, волшебное оцепенение обволакивало его. Наконец он услышал ее страстные вздохи. Он сел прямо и прошептал ей на ухо:

— Радопис, я иногда вижу свою судьбу. Боюсь, что с этого часа моим девизом станет безумие.

Затаив дыхание, Радопис опустила голову, сердце громко стучало в груди. Они молча просидели целый час, счастливо предаваясь собственным мыслям, тогда как в действительности, не догадываясь об этом, каждый из них общался с только что обретенным другом сердца. Тут Радопис неожиданно поднялась и сказала:

— Идем, следуй за мной, повелитель, взгляни на мой дворец.

Это было удачное приглашение, но оно напомнило фараону о делах, о коих он чуть не забыл. Он почувствовал себя обязанным извиниться. Ведь ничего страшного не случится, если фараон немного повременит с осмотром? Разве этот дворец и все, что в нем находится, не принадлежит ему.

— Не сегодня, Радопис, — с сожалением отказался фараон.

— Почему нет, мой повелитель? — разочарованно спросила она.

— В моем дворце меня уже часами дожидаются люди.

— Какие люди, мой повелитель?

Фараон рассмеялся и презрительно сказал:

— В этот час я должен был принять первого министра. Право, Радопис, после случая с коршуном я сделался жертвой неустанной работы. Я все время собирался посетить твой дворец, однако не смог найти удобного случая. Поняв, что этот вечер постигнет такая же участь, как и предыдущие, я отложил важную встречу, чтобы навестить владелицу золотой сандалии.

Радопис была изумлена.

— Мой повелитель, — промолвила она. Ее впечатлило безрассудство, побудившее фараона отменить одно из тех важных совещаний, на которых он вершил судьбы царства, ради того, чтобы увидеть женщину, о существовании которой он знал лишь считаные часы. Она посчитала это красивым жестом, проявлением любви, какое не найти среди поступков возлюбленных и в стихах поэтов.

Фараон встал и сказал:

— Теперь мне пора, Радопис. Увы, царский дворец душит меня. Это тюрьма, замкнутая стенами традиции, но я проникаю сквозь них, словно стрела. Мне приходится покидать милый сердцу лик ради того, чтобы встретиться с отвратительным лицом. Ты когда-либо видела большую несправедливость, чем эта? До завтра, Радопис, моя любимая. Воистину, встречи придется ждать целую вечность.

Сказав эти слова, он удалился, плененный великолепным безрассудством молодости.

 

Любовь

Радопис отвела взгляд от двери, через которую вышел фараон, и выдохнула: «Он ушел». Но на самом деле он не покинул ее. Если бы фараон действительно ушел, ее бы не одолела эта необъяснимая сонливость, во время которой она витала меж грезами и явью, смутно помня и мечтая, пока в ее воображении стремительно мелькали мысленные образы.

Она имела право на счастье, ибо достигла вершины славы, поднялась на пик величия и наслаждалась чудесами, о которых ни одна женщина на свете даже не мечтала. Фараон собственной священной персоной нанес ей визит, Радопис зачаровала его благоухающим дыханием, и он воскликнул перед ее очами, что пламя терзает его юное сердце. Своей страстью фараон короновал ее королевой на тронах величия и красоты. Да, она имела право на счастье, хотя раньше познала радость, какую приносит слава. Куртизанка чуть наклонила голову, и ее взор упал на сандалию. Сердце Радопис затрепетало, она наклонилась ближе, пока ее губы не коснулись воина, вырезанного на ней.

Она не долго пребывала наедине со своими мечтами, ибо вошла Шейт.

— Моя госпожа, ты хочешь спать здесь? — спросила она. Радопис не ответила и, подняв сандалию, неторопливо встала, медленно направившись в спальню.

Приободренная довольным видом хозяйки, Шейт произнесла печальным голосом:

— Какая жалость, моя госпожа, что этот красивый зал, видевший столько веселья и радости, сегодня впервые останется без гуляк и любовников. Вероятно, он смущен не меньше меня и спрашивает: «Где песни, где танцы, где любовь?» Такова твоя воля, моя госпожа.

Куртизанка не обращала на нее внимание. Не сказав ни слова, она начала спокойно подниматься по лестнице. Шейт думала, что ее слова пробудят любопытство хозяйки, и взволнованно продолжила:

— Как несчастны и расстроены были гости, когда я сообщила им, что ты не придешь. Они переглядывались с горестными и печальными выражениями лиц и стали неохотно расходиться, унося с собой отчаяние.

Радопис не ответила. Она вошла в свою красивую спальню, поспешила к зеркалу и взглянула на свое отражение, довольно и радостно улыбнулась и подумала про себя: «Если то, что случилось сегодня вечером, — чудо, то это отражение тоже чудо». Радопис наполнил экстаз счастья, она повернулась к Шейт и спросила:

— Как ты думаешь, кто был тот человек, который нанес мне визит?

— Кто он такой, моя госпожа? Я сегодня увидела его в первый раз. Это странный молодой человек. Нет сомнения, что он благородного происхождения, красив, представителен и храбр. Он своеволен, как ветер, полон жизни, его ноги твердо ступают по земле, а голос очень властен. Если бы я не боялась, то сказала бы, что он не лишен чуточку…

— Чуточку чего?

— Чуточку безрассудства.

— Думай, что говоришь.

— Моя госпожа, каково бы ни было его богатство, оно, разумеется, не может перевесить состояние твоих любовников, которых ты сегодня прогнала.

— Остерегайся говорить то, о чем тебе, возможно, придется жалеть как раз в тот момент, когда сожаление не принесет тебе пользы.

— Разве он богаче командира Таху и губернатора Ани? — удивленно спросила Шейт.

— Это фараон, глупая девчонка, — гордо ответила Радопис.

Шейт уставилась на Радопис, у рабыни отвисла челюсть, но она не проронила ни слова.

— Он фараон, Шейт, фараон. Сам фараон и никто другой. Никому ни слова об этом, слышишь? А теперь иди и оставь меня. Мне хочется побыть одной.

Радопис закрыла дверь и приблизилась к окну, выходившему на сад. Уже подоспела ночь и опустила свои крылья на мир. В небе мерцали звезды, а на ветвях деревьев загорелись фонари. Наступила чарующая ночь. Радопис вкушала ее красоту и впервые почувствовала, как хорошо в этот час побыть одной. Это гораздо приятнее, чем встречаться со всеми любовниками. В тишине она прислушивалась к своим мыслям и шепоту сердца. Потекли воспоминания, и Радопис мысленно вернулась к давним временам, когда в ее сердце впервые зашевелилось легкомыслие. Это случилось до того, как ее короновали на троне острова Биге царицей мужских сердец, неукротимой властительницей мужской души. В те дни она, красивая девушка из крестьянской семьи, распускалась меж свежей росистой листвой деревни, словно спелая роза. Он был лодочник с сочным голосом и загорелыми ногами. Радопис не помнила, чтобы отдавалась мужчине по велению собственного сердца, если не считать его, и берег реки у острова Биге стал свидетелем зрелища, какое земля здесь не имела счастье видеть никогда прежде. Он пригласил ее на борт своего судна, она согласилась, и волны унесли ее далеко к югу от острова Биге. С того дня и впредь все ее связи с деревней и ее народом оборвались. Однажды лодочник исчез из ее жизни. Радопис не знала, сбился ли тот с пути, сбежал или умер. Она оказалась совсем одна. Но ведь она не была одной, ибо красота осталась при ней и ее не выбросили на улицу. Средних лет мужчина с длинной бородой и добрым сердцем приютил ее. Ей жилось хорошо, и она сильно горевала, когда этот мужчина умер. Но тут настал ее час, она оказалась в поле зрения мужчин. Мужчин влекло к ней, словно мотыльков к огню. Они швыряли свои юные сердца и несметные богатства к ее стройным ногам, они клялись в верности, ввели ее во дворец на острове Биге и сделали повелительницей мужских сердец. И вот чудеса — она стала Радопис. Какие воспоминания!

Почему ее сердце остыло? Неужели его убила печаль? Или тщеславие, а может быть, слава? Она была глуха к словам о любви, ее сердце ничего не чувствовало. Такой человек, как Таху, мог лишь надеяться на то, что она предложит ему свое холодное тело.

Радопис долго предавалась воспоминаниям, будто призвала их для того, чтобы из памяти не выветрились самые чудесные и счастливые дни в ее жизни. Время проходило, она не знала, исчисляется ли оно часами или минутами, пока вдруг не расслышала звуки шагов. От досады она обернулась и увидела, как открылась дверь. Вошла запыхавшаяся Шейт и вымолвила:

— Моя госпожа, он идет за мной по пятам. Вот и он.

Радопис увидела, как уверенно вошел фараон, словно это была его спальня. Она была изумлена и вне себя от радости.

— Мой повелитель, — воскликнула она:.

Шейт вышла и закрыла дверь. Фараон оглядел красивую спальню и рассмеялся.

— Наверное, я должен просить прощения за то, что так врываюсь к тебе?

Она довольно улыбнулась.

— Эта спальня, как и ее хозяйка, принадлежит тебе, мой повелитель, — ответила Радопис. Он взял ее под локоть, подвел к кушетке, усадил и сам присел рядом.

— Я боялся, что ты уснешь до моего прихода, — сказал он.

— Усну? Сон никогда не осмелится прийти в такую ночь. Заметив свет радости, сон подумает, что это день.

Его лицо стало серьезным.

— Тем более что этот свет будет исходить от нас обоих.

Радопис никогда раньше не чувствовала себя настолько счастливой, ее сердце никогда так не трепетало, не испытывало подобной радости, она только сейчас постигла удовольствие, поняв, что значит принадлежать любимому человеку. Он прав. Она пылала, но не промолвила ни слова. Радопис лишь подняла глаза, переполненные радостью и сиявшие от любви, и смотрела на него. Наконец она заговорила:

— Я не ожидала, что ты вернешься этой ночью.

— Я тоже. Совет получился трудным и утомительным, и я устал, пытаясь собраться с мыслями. Мне стало тревожно и неспокойно. Этот человек разложил предо мной много указов, я подписал некоторые из них и рассеянно слушал его до тех пор, пока мог вынести, и велел ему отложить дальнейшую работу на завтра. Я не думал, что вернусь, мне хотелось побыть одному. Но, едва оставшись наедине, я обнаружил, что одиночество мне не по силам. Ночь стала мрачной и невыносимой. Тогда я спросил себя: «С какой стати мне ждать завтра?» Я не привык сопротивляться своим желаниям и не стал мешкать. И вот я вместе с тобой.

Какая счастливая привычка, она принесла Радопис самые изумительные плоды. Рядом с ним она чувствовала огромную радость, ведь он излучал жизненную энергию и страсть.

— Радопис — какое красивое имя. Оно ласкает мой слух, будто музыка, и в моем сердце неотделимо от любви. Эта любовь подобна чуду. Она способна укротить мужчину, который проводит ночи с бесподобными женщинами на любой цвет и вкус. Это действительно замечательно. Интересно, как действует любовь. Кажется, все начинается с тревоги в моем сердце, в глубинах моей души тут же звучит божественное заклинание, и меня одолевает страстное желание. Это ты. Твой поразительный лик во всем олицетворяет свет и душу. Взгляни на мое сильное тело, оно жаждет тебя, как утопающий жаждет вдохнуть глоток воздуха.

Радопис разделяла его чувства и поняла, что он говорит искренне. Фараон хотел раскрыть одно сердце, но раскрыл два. Как и он, Радопис ощущала звучание божественного заклинания и видела его лик в олицетворении света и души, а ее веки налились тяжестью от мечтаний и экстаза. Наконец их ресницы соприкоснулись, и он тихо спросил:

— Радопис, почему ты молчишь?

Она открыла свои красивые глаза и взглянула на него страстно и с нетерпением.

— Мой повелитель, к чему мне слова? Слова так часто слетали с моих уст, однако сердце оставалось мертвым. Однако теперь мое сердце теснят жизненные силы, оно впитывает твои слова, точно земля — солнечное тепло, и через это обретает жизнь.

Фараон радостно улыбнулся ей:

— Эта любовь вырвала меня из мира, где женщинам несть числа.

Радопис улыбнулась ему в ответ:

— Она вырвала меня из мира, где потоку мужчин не видно конца.

— Словно слепой, я вращался в своем мире, а ты была почти рядом. Как жалко. Мне следовало встретить тебя много лет назад.

— Мы оба ждали, когда коршун сведет нас вместе.

Фараон крепче сжал ее руку:

— Да, Радопис, парки ждали, когда на нашем горизонте появится этот коршун, дабы записать на своих скрижалях самую изумительную историю любви. Не сомневаюсь, этот коршун был не в силах дольше откладывать нашу любовь. С этого дня мы не должны больше расставаться. В мире нет ничего прекраснее, чем быть вместе с тобой.

Из глубин ее души вырвался вздох.

— Да, мой повелитель, с этого дня мы больше не должны расставаться. Я отдаю тебе свое сердце и душу, райские кущи, которыми ты можешь усладиться, когда пожелаешь.

Фараон раскрыл ладонь Радопис в своих руках и нежно пожал ее.

— Пойдем ко мне, Радопис. Да закроются двери этого дворца, да забудется его скверное прошлое, ибо я чувствую, что каждый день моей жизни, прошедший напрасно до того, как я встретил тебя, был не чем иным, как коварной попыткой лишить меня счастья.

Слова фараона опьяняли Радопис, но сейчас в ее душе зародились тревожные сомнения. Она спросила:

— Ваше величество желает переселить меня в свой гарем?

Он согласно кивнул:

— Ты займешь в нем самые прекрасные покои.

Радопис опустила глаза, она не ожидала такого и не нашлась, что сказать. Ее молчание застало фараона врасплох, он взял ее за изящный подбородок пальцами правой руки и повернул лицом к себе.

— Что случилось?

Помедлив, Радопис спросила:

— Это приказ, о Богоподобный?

Когда фараон услышал слово «приказ», на его лице мелькнуло горестное выражение. Он ответил:

— Радопис, конечно нет. В любви нет места языку приказов. До сегодняшнего дня я бы ни за что не захотел терять своего положения, стать простым смертным, жить без помощи, добиваться всего без чьей-либо благосклонности. Забудь на мгновение, что я фараон, и скажи, что ты не хочешь провести свою жизнь вместе со мной.

Радопис боялась, как бы он превратно не понял ее озабоченность и колебания, и искренне ответила:

— Мой повелитель, я желаю тебя не меньше самой жизни. Но истина гораздо красивее этого. Истина заключается в том, что я никогда по-настоящему не любила жизнь до того, как полюбила тебя. Вся ценность жизни для меня сейчас заключается в том, что я ощущаю твою любовь, и все мои чувства радуются, когда ты рядом. Разве влюбленным не свойственно подсознательно говорить правду? Повелитель, спроси у сердца Радопис, и в ответ ты услышишь то же самое, что только что произнесли мои уста. Однако я смущена и вынуждена спросить: почему я должна навеки закрыть двери своего дворца? Мой господин, этот дворец все равно что я сама, и ты должен любить его точно так же, как любишь меня. Здесь нет ни единой частички, которой я не коснулась. Во дворце остались мое изображение, имя и моя статуя. Как же мне покинуть дворец, раз сюда нагрянул коршун, улетевший к тебе с вестью о бессмертной любви? Как же мне оставить его, раз здесь в моем сердце впервые пробудилась искра любви? Мой повелитель, как мне покинуть его после того, как ты сам нанес мне здесь визит? Любое обиталище, куда ступила твоя нога, достойно принадлежать тебе одному наравне с моим сердцем, и его двери не должны никогда закрываться.

Фараон слушал ее, его чувства обострились, сердце, охваченное безудержной радостью, пылало. Его душа согласно внимала каждому ее слову. Он погладил черные как смоль волосы Радопис, заключил ее в свои объятия и запечатлел на ее губах поцелуй, несший сладкий нектар.

— Радопис, — сказал фараон, — о любовь, слившаяся с моей душой, двери этого дворца не закроются, его покои не погрузятся во тьму. Он станет, как и мы, колыбелью любви, раем влюбленных, буйно расцветающим садом, где восходят семена воспоминаний. Я сделаю из него памятник любви, покрою его пол и стены чистым золотом.

Лицо Радопис сияло от счастья, когда она доверительно сообщила ему:

— Да сбудется твоя воля, мой повелитель. Клянусь тебе своей любовью, что завтра я отправлюсь в храм Сотис и омою свое тело священным елеем, дабы очистить его от скверны прошлого. Я войду в это святилище с новым чистым сердцем, словно цветок, пробивающийся через оболочку и обращающий лепестки к лучам солнца.

Фараон прижал руку Радопис к своему сердцу и заглянул в ее глаза.

— Радопис, сегодня я счастлив, — сказал он, — я заявляю перед вселенной и богами о своем счастье. Вот какой я желаю видеть свою жизнь. Посмотри на меня. Твои черные глаза для меня прелестнее света всего мира.

В ту ночь остров Биге спал, а любовь впервые обрела приют в его белом дворце и не погасла до тех пор, пока кромешная ночь не отступила перед подернутой дымкой синевой рассвета.

 

Тень любви

Уже настало позднее утро, когда Радопис проснулась. Стояла духота, ослепительные лучи солнца озаряли и раскаляли все кругом. Ее тонкая ночная рубашка облегала гибкое тело, волосы беспорядочно рассыпались, волнами ниспадая на грудь и на подушку. Благословенно пробуждение ото сна, воскрешающее в сердце прекрасные воспоминания. Ее сердце превратилось в луг, где царило веселье, в воздухе вокруг нее витал запах цветов, весь мир улыбался от счастья и радости. Нутром Радопис чувствовала себя так, будто помолодела, и перед ней открылся лучезарный новый мир, будто она родилась заново.

Радопис повернулась на бок и взглянула на подушку: вмятина на том месте, где лежала его голова, была отчетливо видна. Она смотрела на нее с любовью и состраданием. Радопис приблизилась к ней, поцеловала ее и счастливо пробормотала: «Как все красиво и как я счастлива!»

Радопис села, затем покинула ложе — она так поступала каждое утро: бодро, весело, словно знаменитый острослов, чья душа раскрывается от хорошего настроения. Она искупалась в холодной воде, надушилась, затем облачилась в одежды, пропитанные благовониями, и подошла к обеденному столу, где отведала завтрак из яиц, лепешек, чашки свежего молока и кружки пива.

Радопис взошла на свою ладью, собираясь отплыть в Абу. Прибыв туда, она направилась в храм Сотис, вошла через огромный портал с робостью в сердце и большими надеждами в душе. Она ходила по огромному строению, впитывая благословение его стен и колонн, украшенных Священным Писанием. Радопис опустила щедрые пожертвования в жертвенник, затем отправилась в приемную верховной жрицы и просила омыть ее тело священным елеем, дабы избавиться от позорных пятен и скверны жизни, превратностей судьбы, освободить сердце от греха и слепоты. Отдавшись в руки чистых душой и телом жриц, она подумала, что безжалостно предает могиле забытья тело Радопис, кокетливой куртизанки, насмехавшейся над мужчинами и опустошавшей их души, танцевавшей на бренных останках своих жертв, на осколках их разбитых сердец. Она ощутила, что по ее венам потекла свежая кровь, удовольствие, счастье, чистота помыслов переполняли сердце и охватывали все ее чувства. Затем Радопис упала на колени и стала неистово молиться. На глаза выступили слезы, она молила бога благословить ее любовь и новую жизнь. Радопис вернулась во дворец такой счастливой, что почувствовала себя птицей, расправлявшей крылья в ясном небе. Шейт едва сдерживала радость, когда приветствовала ее.

— Да будет благословен этот день, моя госпожа, — просияв, сказала она. — Ты знаешь, кто приходил в наш дворец, пока тебя не было?

Сердце Радопис забилось быстро и неистово.

— Кто? — воскликнула она.

— Несколько человек, — ответила рабыня, — самые искусные мастера Египта. Их прислал фараон. Они осмотрели комнаты, коридоры и залы, измерили высоту окон и стен, чтобы обставить все новой мебелью.

— Правда?

— Да, моя госпожа. Скоро этот дворец станет чудом века. Какая же это выгодная сделка!

Радопис не поняла, что имеет в виду рабыня. Затем ее осенило, и она сдвинула брови.

— Какую сделку ты имеешь в виду, Шейт? — спросила она.

Рабыня подмигнула.

— Сделку, которая называется твоим новым романом, — ответила та. — Клянусь богами, мой повелитель стоит всех богачей этой страны. После сегодняшнего дня я не стану жалеть, видя спины уходящих торговцев Мемфиса и командиров юга.

Лицо Радопис покраснело от гнева.

— Довольно! — закричала она. — Это не торговая сделка.

— Извини. Моя госпожа, если бы мне хватило смелости, то я спросила бы, как все это называется.

Радопис вздохнула:

— Прекрати пустую болтовню. Разве ты не видишь, что на этот раз у меня серьезные намерения?

Юная рабыня уставилась на красивое лицо хозяйки и, немного помолчав, сказала:

— Да благословят тебя боги, моя госпожа. У меня в голове все перемешалось, и я спрашиваю себя, почему моя хозяйка столь серьезна.

Радопис снова улыбнулась и опустилась на диван.

— Шейт, я влюбилась, — тихо ответила она.

Рабыня ударила себя в грудь рукой.

— Ты влюбилась, моя госпожа? — с тревогой и удивлением спросила она.

— Да, я влюбилась. Что тебя так удивляет?

— Прошу прощения, моя госпожа. Любовь — новый гость. Я не слышала, чтобы ты раньше упоминала его имя. Как он явился сюда?

Радопис улыбнулась и, словно во сне, ответила:

— Удивляться нечему — женщина влюбилась. Это довольно обычное явление.

— Только не здесь, — откликнулась Шейт, указывая на то место, где находилось сердце госпожи. — Я всегда думала, что твое сердце — неприступная крепость. Как же эта крепость пала? Ради бога, расскажи мне.

Глаза Радопис смотрели мечтательно, воспоминание об этом вызвало в ее душе бурю чувств.

— Шейт, я влюбилась, — сказала она почти шепотом. — А любовь чудесна. Я не знаю, когда она постучалась во врата моего сердца, как она проникла в глубины мой души. Любовь привела меня в ужасное замешательство, но мое сердце не лгало, ибо забилось неровно и заволновалось, когда я увидела лицо фараона и услышала его голос. Раньше в подобных случаях оно никогда не вело себя так, однако тайный голос шепнул мне на ухо, что никто другой, кроме этого мужчины, не станет повелевать моим сердцем. Меня охватило неистовое, томное, мучительное ощущение, и я безошибочно поняла, что он должен стать частицей моего существа, подобно моему сердцу, а я должна стать частицей его существа, подобно его душе. Я больше не представляю, что жизнь может быть хорошей, а существование приятным без слияния наших душ.

— Как это трудно понять, моя госпожа, — сказала Шейт и затаила дыхание.

— Да, Шейт. Радуясь полной свободой, я сидела на высоком холме и мои глаза блуждали по странному необъятному миру. Я коротала вечера в обществе множества мужчин, наслаждаясь приятными разговорами, произведениями искусства, смаковала непристойные шутки и остроты, пела, однако все время утомительная скука тяжелым камнем сдавливала мое сердце, моя душа томилась невыносимым одиночеством. А теперь, Шейт, мои надежды обрели ясные очертания и устремились к одному мужчине — моему повелителю. Он для меня — весь мир. Жизнь снова пробудилась, сняла усталость, избавила от одиночества, преградившего мне путь, озарила его блаженным светом. Я потерялась в безграничном мире, а теперь снова обрела его в моем возлюбленном. Шейт, видишь, на что способна любовь!

Рабыня кивнула, с изумлением смотря на Радопис, и заключила:

— Моя госпожа, любовь чудесна, если послушать тебя. Наверное, она слаще самой жизни. Право, мне часто самой хочется узнать, как я представляю себе любовь. Любовь похожа на голод, а мужчины похожи на еду. Я люблю мужчин точно так же, как мне нравится еда. Я не беспокоюсь о ней, и мне этого достаточно.

Радопис рассмеялась бархатным голосом, и казалось, будто ветер перебирает струны арфы. Радопис встала и подошла к балкону с видом на сад. Она велела Шейт принести лиру, ибо у нее возникло желание играть и петь. Почему бы нет, если весь мир вместе с ней пел радостную серенаду?

Шейт исчезла, тут же вернулась с лирой в руках и положила ее перед госпожой.

— Ты не соизволишь чуточку повременить с игрой? — спросила она.

— Что случилось? — удивилась Радопис, беря лиру.

— Один из рабов просил сказать тебе, что кто-то желает предстать перед тобой.

На ее лице появилось недовольное выражение.

— Разве раб не знает, кто этот человек? — холодно спросила она.

— Он говорит, что это… этот человек утверждает, будто его прислал художник Хенфер.

Радопис вспомнила, что Хенфер два дня назад говорил ей об ученике, которого он назначил украсить летний павильон вместо себя.

— Шейт, приведи его ко мне, — велела она.

Радопис охватили раздражение и досада. Она крепко держала лиру, ее пальцы мягко щипали струны, затем она начала гневно перебирать струны. Зазвучала нестройная мелодия, отдельные ее фрагменты утратили единство.

Вернулась Шейт, за ней следовал молодой человек. Он почтительно склонил голову и мягким голосом произнес:

— Да осчастливят боги ваш день, моя госпожа.

Радопис отложила лиру в сторону и посмотрела на него сквозь свои длинные ресницы. Он был среднего роста, строен, со смуглым лицом, наделенным красивыми чертами, и удивительно большими глазами, в которых светились искренность и наивность. Радопис поразил его юный возраст и искренний взгляд глаз. Она засомневалась, сможет ли он действительно завершить работу великого скульптора Хенфера. Однако Радопис была рада видеть его, и набежавшая на нее чуть раньше волна раздражения схлынула.

— Ты тот ученик, которого художник Хенфер выбрал украсить летний павильон? — спросила она его.

— Да, моя госпожа, — ответил юноша с заметным смущением. Он смотрел то на лицо Радопис, то на пол балкона.

— Это замечательно. Как тебя зовут?

— Бенамун. Бенамун бен Бесар.

— Бенамун. И сколько тебе лет, Бенамун? Ты мне кажешься очень юным.

Гость покраснел и ответил:

— В следующем мисре мне исполнится восемнадцать.

— Очевидно, ты себе прибавил несколько лет.

— Нет, моя госпожа. Я сказал правду.

— Какой же ты ребенок, Бенамун.

В больших медового цвета глазах Бенамуна появилась тревога, будто он испугался, что она может отказать ему из-за его юного возраста. Радопис догадалась, что его тревожит, и, улыбнувшись, сказала:

— Не беспокойся. Мне известно, что дар скульптора заключен не в его возрасте, а в руках.

— Мой учитель, великий художник Хенфер, воочию убедился в моих способностях, — радостно заявил он.

— Ты раньше выполнял серьезные заказы?

— Да, моя госпожа. Я украшал одну сторону летнего павильона во дворце господина Ани, губернатора острова Биге.

— Бенамун, ты не ребенок, а чудо.

Гость покраснел, а его глаза загорелись от восторга. Он был вне себя от радости. Радопис позвала Шейт и велела ей проводить Бенамуна в летний павильон. Юноша немного помедлил, прежде чем следовать за рабыней, и сказал:

— Каждый день вы должны найти для меня время в тот час, когда пожелаете.

— Я привыкла к подобным обязанностям. Ты изобразишь меня в полный рост?

— Или наполовину. Может, я просто изображу ваше лицо. Все будет зависеть от общего замысла.

Он поклонился и вышел следом за Шейт. Радопис вспомнила скульптора и задумалась над иронией судьбы: могло ли Хенферу прийти в голову, что дворец, в котором он просил принять своего ученика, для него самого отныне закрыт навеки?

Ей стало приятно от впечатления, которое на нее произвел только что вышедший молодой человек, ибо тот, видимо, разбудил в ее сердце новые чувства, которые до сих пор оставались ей неведомы. Это были материнские чувства, так как сострадание тут же блеснуло в ее глазах, волшебного очарования коих не избежал ни один мужчина. Она искренне молила Сотис, чтобы та оберегала доверчивую искренность юноши и избавила его от страданий и отчаяния.

 

Бенамун

Следующим утром Радопис, как обещала, пошла в садовый павильон. Она застала Бенамуна, когда тот сидел за столом. Он развернул лист папируса и рисовал на нем разные формы и картинки, не замечая ничего вокруг себя. Почувствовав ее присутствие, он отложил перо, встал и поклонился ей. Радопис поздоровалась с ним и сказала:

— Этот утренний час я подарю тебе, ибо в моем бесконечно долгом дне лишь он свободен.

— Благодарю, моя госпожа, — ответил юноша робким и тихим голосом. — Сегодня мы не начнем. Я все еще работаю над главной идеей замысла.

— Однако ты ввел меня в заблуждение, молодой человек.

— Боже упаси, моя госпожа. Но у меня родилась прекрасная мысль.

Она посмотрела в его большие ясные глаза и с едва уловимой насмешкой в голосе спросила:

— Ты хочешь сказать, что в этой юной голове могут появиться чудесные мысли?

Он покраснел и, смущенно указав на правую стену, сказал:

— Я заполню это пространство, изобразив на нем ваше лицо и шею.

— Какой ужас. Боюсь, оно выйдет страшным и некрасивым.

— Оно выйдет столь же прекрасным, каковым оно есть сейчас.

Юноша произнес эти слова с искренним простодушием, и она пристально взглянула на него. Он тут же смутился. Радопис пожалела его, отвела глаза, и в поле ее зрения оказался пруд, расположенный за восточной дверью. Какой же это ранимый юноша, словно непорочная девственница. Присутствие юноши вызывало в ее сердце нежность и умиление. Она взглянула на него и увидела, что юноша склонился над папирусом, но он не полностью погрузился в свою работу, ибо румянец смущения еще не сошел с его лица. Может, ей оставить его и заняться своими делами? Но Радопис испытывала желание поговорить с ним, и она уступила ему.

— Ты с юга? — спросила она.

Юноша поднял голову, его лицо светилось радостью.

— Я из Амбуса, моя госпожа, — ответил он.

— Значит, ты родом из северной части юга. Что же свело тебя вместе со скульптором Хенфером, ведь он с Билака?

— Отец дружил со скульптором Хенфером, и, заметив мой живой интерес к искусству, он отправил меня к нему и отдал на его попечение.

— Твой отец художник?

Юноша немного помолчал и ответил:

— Нет. В Амбусе мой отец работал старшим врачом. Он был знаменитым химиком и бальзамировщиком. Отец открыл много новых способов бальзамирования и составления ядов.

Слушая юношу, Радопис пришла к заключению, что его отец умер. Однако на нее произвело впечатление то, что он открыл способы составления ядов.

— Зачем он изготовлял яды? — спросила она.

— Он использовал их как целебные лекарства, — печально ответил юноша. — Врачи брали у него эти лекарства, но, к сожалению, те в конце концов стоили ему жизни.

— Как это случилось, Бенамун? — спросила она с заметной озабоченностью.

— Я помню, моя госпожа, что отец составил чудодейственный яд. Он все время хвастался, что это самый смертельный из всех ядов и может вызвать смерть жертвы за считаные секунды. Поэтому отец назвал его «счастливым ядом». Затем он провел одну злополучную ночь в своей лаборатории и работал без отдыха. Утром его нашли вытянувшимся на скамейке — душа рассталась с его телом, а рядом с ним лежал пузырек этого смертельно опасного яда. Пузырек был откупорен.

— Как странно! Он покончил с собой?

— Нет сомнения, он выпил дозу смертельного яда, но что именно подвигло его на гибель? Секрет отца ушел в могилу вместе с ним. Мы все считали, что дьявольский дух вселился в него, лишил его разума и он совершил этот поступок в состоянии немощи и смятения. Вся наша семья обезумела от горя.

На его лице отразилась глубокая печаль, он опустил голову на грудь. Радопис пожалела о том, что затронула эту грустную тему, и спросила:

— Твоя мать жива?

— Да, моя госпожа. Она все еще живет в нашем дворце, что в Амбусе. Что же касается лаборатории отца, то после той ночи в нее больше никто не входил.

Радопис вернулась к себе, странная смерть врача Бесара и его яды, запертые в лаборатории, не выходили у нее из головы.

Бенамун оказался единственным посторонним человеком, явившимся на небосводе ее мира любви и спокойствия, он также оказался единственным, кто каждое утро похищал час ее времени, предназначенного для любви. Если не считать этого, Бенамун нисколько не беспокоил Радопис. Дни Радопис проходили в безумной любви. Бенамун погружался в работу, и великий дух искусства оживлял стены летнего павильона.

Радопис с восторгом следила за его рукой, сеявшей семена дивной красоты по всему павильону. Она все время убеждалась в его выдающихся способностях и уже не сомневалась, что он весьма скоро станет достойным последователем скульптора Хенфера. Однажды, собираясь уходить после того, как час позировала ему, Радопис спросила его:

— Тебя никогда не одолевают усталость или скука?

Молодой человек гордо улыбнулся и ответил:

— Никогда.

— Кажется, тобой движет демоническая сила.

На смуглом лице юноши сверкнула лучезарная улыбка, и он спокойно и простодушно ответил:

— Это — сила любви.

Сердце Радопис затрепетало при этих словах, они разбудили приятные воспоминания и вызвали в ее воображении любимый образ, окруженный величием и блеском. Но Бенамун и не догадывался о том, что творится в ее душе.

— Вам известно, моя госпожа, что любовь — это искусство?

— Правда?

Бенамун указал на верхнюю точку ее лба, изображенного им на стене, и сказал:

— Вот здесь моя душа, чистая, без единого пятнышка.

Радопис снова обрела власть над своими чувствами и со злой иронией сказала:

— Но это ведь всего лишь безжизненный камень.

— Он был камнем до того, как мои руки коснулись его, однако сейчас я вложил в него свою душу.

Радопис рассмеялась.

— Ты так влюблен в себя! — сказала она и повернулась к нему спиной. Однако после этого дня обнаружилось, что он любит не только себя. Однажды Радопис бесцельно бродила по саду, подобно мысли, затерявшейся в счастливой мечтательной голове, и вдруг взглянула в сторону летнего павильона. Ей вздумалось позабавиться, и она решила забраться на высокий холм в том месте, где стояли платаны, и заглянуть в окно, через которое был виден рисунок ее лица на противоположной стене. Радопис заметила юного художника у стены и сначала подумала, что тот, по своему обыкновению, увлекся работой. Вдруг она увидела, что Бенамун встает на колени, скрещивает руки на груди и высоко поднимает голову, будто предаваясь молитве, только он уставился на изображение ее лица, выгравированное им на стене.

Инстинкт подсказал ей спрятаться за дерево, откуда она тайком продолжала наблюдать за ним не без удивления и тревоги. Радопис видела, как он встает, будто закончил молиться, и краем рукава вытирает глаза. Ее сердце дрогнуло, она на мгновение застыла на месте посреди мертвой тишины. Время от времени слышалось, как кричат и хлопают крыльями утки, плавая в воде. Радопис обернулась и бросилась к своему дворцу.

Радопис надеялась, что этого не случится, однако она ошиблась. О вероятности такого поворота она догадывалась всякий раз, когда Бенамун честными глазами смотрел на нее, но ей не удалось предотвратить беду. Следует ли ей отослать его как можно дальше от себя? Следует ли ей захлопнуть перед ним дверь дворца под любым предлогом, какой ей вздумается использовать против него? Но Радопис боялась, что может причинить мучительную боль его хрупкой душе. Она не знала, как поступить.

Однако необходимость трудного выбора терзала Радопис недолго. Ничто в безграничной вселенной не могло завладеть ее умом дольше мига, ибо все ее чувства и переживания стали добычей любви, трофеями в руках алчного и нетерпеливого возлюбленного, страсть которого к ней не знала границ. Фараон устремлялся во дворец ее грез, отверг собственный дворец и окружение, не испытывая ни малейшего сожаления. Вместе они уходили от всего сущего, искали пристанища в собственных душах, переполненных любовью, отдавались волшебству и очарованию взаимных страстей, которые пожирали их своим огнем, видели покои, сад и птиц сквозь пелену великого чуда, именуемого любовью. В эти дни Радопис больше всего волновало, что утром, после того как фараон попрощается с ней, она может забыть спросить его, разжигают ли его страсть ее глаза или губы. Что же касается фараона, то он, возвращаясь в свой дворец, вспоминал, что не целовал ее правую ногу с такой страстью, как левую, и сожаление по этому поводу вполне могло побудить его спешно вернуться и стереть из своей памяти эту весьма незначительную причину озабоченности.

Дни не походили друг на друга.

 

Хнумхотеп

Время, одарившее одних счастьем и радостью, оставило печать уныния на лице Хнумхотепа, первого министра и верховного жреца. Он сидел в доме правительства, следил за событиями безрадостным взором, с тяжелым сердцем внимал тому, о чем говорят. Затем он решил уповать на терпение, насколько его хватит.

Указ фараона изъять храмовые владения причинил ему невыразимую боль и воздвиг ряд психологических барьеров на пути действенного управления царством, ибо множество жрецов встретили извещение в этой связи с тревогой и недовольством, большинство из них немедленно стали писать петиции и прошения и отправляли их первому министру и распорядителю двора фараона.

Хнумхотеп заметил, что фараон не уделяет ему и десятую часть того времени, какое находил для него раньше, а теперь ему и вовсе редко представлялся случай встретиться с ним, дабы обсудить дела царства. Повсюду ходили слухи, что фараон влюбился в куртизанку из белого дворца на острове Биге и проводит ночи в ее обществе. Более того, множество искусных мастеров направлялись в ее дворец вместе с партиями рабов, везших роскошную мебель и драгоценные камни. Важные чиновники шептались, что дворец Радопис становится местом средоточия золота, серебра и жемчуга, а его колонны свидетельствуют о бурной любовной связи, стоящей Египту несметных богатств.

У Хнумхотепа была умная голова, он отличался проницательностью, но его терпение иссякало, и он не мог больше оставаться безучастным. Первый министр долго и основательно размышлял о сложившемся положении и решил сделать все возможное, чтобы изменить направление событий. Он отослал посыльного к распорядителю двора фараона Софхатепу, любезно прося того встретиться с ним в доме правительства. Распорядитель тут же выполнил его просьбу. Первый министр пожал ему руку и сказал:

— Благодарю вас, почтенный Софхатеп, за то, что вы откликнулись на мою просьбу.

Распорядитель двора фараона склонил голову и ответил:

— Я без промедления выполняю священный долг, обязывающий меня служить повелителю.

Оба сели друг против друга. Хнумхотеп обладал железной волей и стальными нервами, его лицо выглядело безмятежным, несмотря на тревожные мысли, не дававшие покоя его голове. Он молча выслушал слова распорядителя и сказал:

— Почтенный Софхатеп, мы все преданно служим фараону и Египту.

— Вы правы, о Богоподобный.

Хнумхотеп решил сразу прейти к неотложному делу и сказал:

— Однако мне неспокойно на душе из-за того, какой оборот в последнее время принимают события. Я сталкиваюсь с трудностями и неприятностями. Я придерживаюсь того мнения — и убежден в своей правоте, — что встреча между нами, несомненно, принесет большую пользу.

— О Богоподобный, видят боги, мне очень приятно, что чутье вас не подводит.

Первый министр одобрительно кивнул своей крупной головой, и, когда он заговорил, в его словах звучала мудрость:

— Нам лучше говорить откровенно, ибо откровенность, как заметил наш философ Кагеми, является признаком честности и искренности.

Софхатеп согласился:

— Наш философ Кагеми говорил правду.

Хнумхотеп какое-то время обдумывал свои следующие слова, затем с ноткой печали в голосе сказал:

— В последние дни мне редко выпадает удобный случай встретиться с нашим повелителем.

Первый министр выжидал, как на это отреагирует Софхатеп, но тот молчал, и Хнумхотеп продолжил:

— А вы знаете, почтенный, что я не раз просил назначить мне встречу с ним, а мне сообщали, что повелителя нет во дворце.

— Никому не подобает просить у фараона отчета о том, куда он направляется и когда возвращается, — без колебаний ответил Софхатеп.

— Я не это имел в виду, — ответил первый министр. — Но я считаю, что мне, как первому министру, должна быть предоставлена возможность время от времени являться пред очи нашего повелителя, с тем чтобы выполнить свои обязанности как можно лучше.

— Прошу прощения, но фараон ведь вас принимает.

— Такая возможность предоставляется мне крайне редко, и вы обнаружите, что мне неведомо, как поступить, чтобы вручить нашему повелителю петиции, коими заполонены правительственные учреждения.

Распорядитель внимательно смотрел на него некоторое время, затем сказал:

— Быть может, они касаются храмовой собственности?

В глазах первого министра вдруг вспыхнул огонь.

— Вот именно, сударь.

— Фараон не желает слышать ничего нового относительно этого предмета, — тут же ответил Софхатеп, — ибо он уже сказал свое последнее слово.

— Политика не знает, что такое последнее слово.

— Это вы так думаете, — резко ответил Софхатеп, — и может случиться так, что я не разделяю вашего мнения.

— Разве храмовая собственность не переходит в наследство по традиции?

Софхатеп был недоволен, ибо почувствовал, что первый министр собирается втянуть его в разговор, в котором он не хотел участвовать. Воистину, он только что совершенно ясно дал понять о своем несогласии и тоном, не оставлявшим сомнений, сказал:

— Я доволен тем, что воспринимаю слова нашего повелителя буквально, и не стану обсуждать их.

— Самыми верными его подданными являются те, кто предлагает ему здравые и искренние советы.

Распорядителя двора фараона весьма рассердили эти колкие слова, но он подавил свой гнев и, не выдав уязвленной гордости, заявил:

— Я знаю, в чем заключается мой долг, о Богоподобный, но судьей тому может быть лишь моя совесть.

Хнумхотеп вздохнул от отчаяния, затем тихо и смиренно сказал:

— Ваша совесть вне всяких подозрений, почтенный сударь. Я никогда не сомневался ни в вашей преданности, ни в мудрости. Может быть, я именно поэтому решил просить у вас совета в этом вопросе. Если же вы считаете, что это идет вразрез с вашей преданностью, тогда мне, к сожалению, придется обойтись без вас. Я хочу просить вас лишь об одном.

— Что это за просьба, повелитель? — поинтересовался Софхатеп.

— Мне хотелось бы, чтобы вы обратили внимание ее величества царицы на то, что я желаю удостоиться чести быть принятым ею сегодня.

Софхатеп опешил и с удивлением уставился на первого министра. Хотя этот человек, выражая такую просьбу, и не перешел границ дозволенного, она оказалась совершенно неожиданной, и распорядитель не знал, как поступить.

— Я прошу об этом как первый министр царства Египет, — твердо добавил Хнумхотеп.

Софхатеп встревожился.

— Может, мне лучше подождать до завтра, дабы сообщить фараону о вашем желании?

— Никоим образом, почтенный сударь. Я хочу заручиться поддержкой ее величества царицы, с тем чтобы преодолеть преграды, вставшие на моем пути.

Это прекрасный случай, который я не могу упустить, дабы служить фараону и моей стране.

Софхатепу не оставалось ничего иного, как ответить:

— Я немедленно сообщу ее величеству о вашей просьбе.

— Я дождусь вашего посыльного, — сказал Хнумхотеп, пожимая Софхатепу руку.

— Как вам угодно, мой повелитель, — ответил распорядитель.

Оставшись один, Хнумхотеп нахмурился и стиснул зубы так крепко, что его широкий подбородок стал похож на гранитную плиту. Глубоко задумавшись, он начал расхаживать по комнате. Он не сомневался в преданности Софхатепа, но не очень рассчитывал на его храбрость и решимость. Хнумхотеп пригласил распорядителя потому, что хотел сделать все возможное, но он почти не надеялся на благополучный исход. Не без волнения он задавался вопросом, удовлетворит ли царица его просьбу, пригласив к себе. Как же ему поступить, если она откажет? К царице следовало относиться серьезно. Возможно, ее острый ум распутает туго завязанный клубок и не допустит разрыва отношений между фараоном и жрецами. Нет сомнений, Нитокрис известно о недостойном поведении юного фараона и она серьезно огорчена этим. Ведь она царица, славившаяся проницательным умом, к тому же она жена, переживающая радости и печали так же, как все жены. Разве недостойно сожаления то, что храмовая собственность конфискуется, отнимается у храмов, чтобы поступления от нее швырнуть к ногам какой-то танцовщицы?

Золото через окна и двери устремилось во дворец на острове Биге. Лучшие мастера страны стекались туда и работали днем и ночью, изготавливая мебель для покоев дворца, драгоценности для его хозяйки, украшения для ее одежды. А где… где же фараон? Он покинул жену, гарем, своих министров и больше ничего не желал, кроме как проводить время во дворце этой обольстительной шлюхи.

Хнумхотеп тяжело вздохнул и пробормотал про себя: «Тот, кто восседает на троне Египта, не должен проводить время в праздности».

Вскоре он погрузился в глубокие размышления, но ему не пришлось долго ждать, ибо вошел его распорядитель и просил разрешения принять посыльного из дворца. Первый министр разрешил ему войти. Он ждал появления этого человека затаив дыхание, ибо, несмотря на сильную волю и стальные нервы, в это решающее мгновение у него задрожали губы. Вошел посыльный и в приветствии склонил голову.

— Ее величество царица дожидается вас, — кратко сообщил тот.

Хнумхотеп тут же собрал кипу петиций и направился к своей коляске, которая умчала его во дворец. Он не ожидал, что посыльный явится столь быстро. Царица явно испытывала беспокойство и печаль, мучительную боль от своего одинокого заточения. Несомненно, она изо всех сил пыталась сохранять самообладание, хотя на нее давила тяжесть оскорбления и лишения. Она размышляла, скрываясь под суровой маской спокойствия и гордости. Хнумхотеп почувствовал, что царица разделяет его мнение и смотрит на события глазами жрецов, а также всех сообразительных граждан страны. Как бы то ни было, он выполнит свой долг и оставит дальнейший ход событий на усмотрение богов.

Оказавшись у дворца, первый министр немедленно отправился в покои царицы. Вскоре его пригласили на аудиенцию с ней в зале для официальных приемов. Хнумхотепа проводили в зал, он направился к трону.

Он склонил голову, его лоб коснулся каймы одеяний царицы. Первый министр обратился к царице с большой торжественностью:

— Мир вашему величеству, свету солнца, блеску луны.

— Мир вам, первый министр Хнумхотеп, — спокойно ответила царица.

Первый министр выпрямился, но его голова осталась опущенной.

— Язык самого покорного слуги не в силах выразить благодарность вашему блистательному величеству за то, что вы были так добры и приняли меня, — покорно сказал он.

Царица ровным голосом ответила:

— Я уверена, что вы не стали бы домогаться аудиенции, если бы в том не было крайней необходимости. Поэтому я не медля приняла вас.

— Хвала мудрости вашего величества, ибо дело воистину весьма серьезное и касается самой сути государственной политики.

Царица молча ждала, пока первый министр соберется с духом. Он продолжил:

— Мой повелитель, я столкнулся со столь грозными препятствиями, что меня обуревают опасения, удастся ли мне выполнить долг сообразно моей совести и вашей воле.

Хнумхотеп бросил взгляд на спокойное лицо царицы, словно проверяя, как та восприняла его слова, и ожидая, когда она попросит его высказаться подробнее. Царица поняла, что скрывается за его нерешительностью, и сказала:

— Говорите, первый министр, я вас слушаю.

— Я сталкиваюсь с упомянутыми препятствиями, — продолжил он, — после того как фараон издал указ конфисковать большую часть храмовой собственности.

Жрецы обеспокоены и прибегли к петициям, которые они покорно представляют фараону, ибо знают, что храмовая собственность пожалована им фараонами в духе благосклонности и доброй воли. Они озабочены тем, что отмена этой привилегии вызовет большое недовольство.

Первый министр снова умолк, затем продолжил:

— Духовенство, ваше величество, является армией фараона в мирное время. Мир требует людей более жесткого характера, чем солдаты, а среди них есть учителя, врачи, проповедники, а также министры и губернаторы. Эти люди без колебаний расстанутся со своей собственностью, если того потребуют суровые обстоятельства войны или голода, но… — Он снова умолк и, понизив голос, продолжил: — Но больше всего их печалит то, что это богатство растрачивается совсем иначе…

Первый министр не стал уточнять свой намек, ибо не сомневался, что царица все понимает и все знает. Но она никак не откликнулась на его слова, и, не видя иного выхода, как вручить ей петиции, он сказал:

— В этих петициях, ваше величество, выражены чувства главных жрецов храмов. Мой повелитель, фараон, отказался принять их. Ваше величество могло бы просмотреть их, ибо те, кто представил свои жалобы, являются частью преданных вам людей и заслуживают вашего внимания.

Царица согласилась принять петиции, первый министр положил их на большой стол и стоял безмолвно, опустив голову. Царица ничего не обещала, да Хнумхотеп и не ждал от нее подобного шага, но он обрадовался тому, что петиции приняты к рассмотрению. Царица разрешила ему удалиться, и он вышел, прикрыв руками глаза.

Возвращаясь в Дом правительства, первый министр подумал про себя: «Царица крайне опечалена.

Возможно, ее печаль сослужит добрую службу нашему правому делу».

 

Нитокрис

Первый министр исчез за дверью, и царица осталась одна в большом зале. Она опустила голову, увенчанную короной, на спинку трона, закрыла глаза и тяжело вздохнула. От печали и боли ее дыхание сделалось горячим и сдавленным. Сколько же она вытерпела и сколько выстрадала. Даже ее окружение не ведало о языках пламени, безжалостно терзавших ее нутро, но она взирала на людей безмолвно, словно сфинкс.

В том, что поведал первый министр, не было ничего такого, чего бы она не знала. Она наблюдала за этой трагедией с первого акта. Царица видела, как фараон ринулся в бездну, стал жертвой неукротимой страсти и, не считаясь ни с кем, бросился в объятия женщины, восхитительную красоту которой превозносили все языки. Отравленная стрела пронзила самоуважение царицы и проникла в самые глубины ее души. Она не дрогнула, но в ее душе вспыхнула ужасная схватка между женщиной с сердцем и царицей с короной на голове. Жизнь показала, что, подобно отцу, она останется непреклонной — корона закалила ее сердце, а гордость задушила любовь. Она с печалью замкнулась в себе, стала пленницей за занавешенными окнами. Так она проиграла битву и вышла из нее со сломанными крыльями, не выпустив из своего лука ни одной стрелы.

Ирония судьбы заключалась в том, что фараон и царица только что поженились, хотя этого краткого времени было достаточно, чтобы обнажить вспыльчивую необузданность правителя и капризные страсти, подстерегавшие его сердце. Не теряя времени, он заполнил гарем множеством юных рабынь и наложниц из Египта, Нубии и северных земель. Нитокрис не обращала на них внимание, ибо ни одна из этих женщин не разлучала ее с ним. Она оставалась царицей, повелительницей сердца мужа до тех пор, пока эта обворожительная женщина не появилась на небосклоне фараона и, словно рок, соблазнила его. Она полностью завладела чувствами и разумом фараона и окончательно отдалила его от жены, гарема и преданных советников. Надежда на время затеяла с царицей обманчивые игры, затем ее охватило отчаяние, отчаяние, облеченное в гордость, и она почувствовала, как в сердце проникает агония смерти.

Наступали мгновения, когда безумие завладевало всем ее существом, в глазах вспыхивал странный огонь. Ей хотелось вскочить, метаться по комнате, отомстить за разбитое сердце, но она тут же с великим презрением твердила себе: «Разве подобает Нитокрис соперничать с женщиной, торгующей своим телом за золото?» В таких случаях ее кровь хладела и печаль застывала в сердце, будто яд в желудке.

Однако сегодня ей доказали, что из-за безответственности фараона страдают не только ее, но и другие сердца. Вот Хнумхотеп поведал ей о своих опасениях и вполне открыто дал понять: «Не подобает завладевать храмовой собственностью для того, чтобы Радопис могла проматывать ее». Более того, цвет сообщества мудрецов верил тому, что он говорил. Не лучше ли ей нарушить молчание? Если промолчать сейчас, то когда же она своей мудростью вылечит фараона от безумия? Ей было досадно, что глухое недовольство достигло незыблемого трона. Она чувствовала, что долг велит ей устранить эти опасения и восстановить хотя бы некоторую видимость порядка. Разве стоит считаться со своей гордостью? Нитокрис переступит через нее. Она решила идти вперед твердым шагом, с помощью богов встать на путь самообладания.

Царица успокоилась после таких размышлений, порожденных мудростью и внутренним убеждением. Растворилось прежнее упрямство, долго и цепко державшее ее в своих руках, и сейчас она бесповоротно решила предстать перед фараоном, проявить силу и искренность.

Нитокрис покинула зал, вернулась в царские покои и провела остаток дня в глубоких раздумьях. Ночью ее тревожный сон то и дело прерывался, она отчаянно желала, чтобы поскорее наступил день, ибо как раз в это время вставал фараон после бурно проведенной ночи. Не испытывая сожаления, она уверенно направилась к покоям фараона.

Неожиданное появление царицы вызвало некоторое замешательство среди стражи. Стражники отдали ей честь.

— Где наш повелитель? — обратилась царица с вопросом к одному из них.

— В своих личных покоях, ваше величество, — почтительно ответил тот.

Она неторопливо направилась к комнате, где фараон проводил время наедине, прошла через большую дверь и обнаружила фараона сидящим посреди комнаты в добрых сорока футах от входа. Комната изобиловала произведениями искусства и роскошью неописуемой красоты. Фараон не ждал ее появления, к тому же они в последний раз встречались несколько дней назад. Он удивленно встал, приветствовал ее с опасливой улыбкой и жестом пригласил сесть.

— Нитокрис, да одарят тебя боги счастьем. Если бы я знал, что ты желаешь видеть меня, я бы сам пришел к тебе, — сказал он.

Царица молча села и подумала про себя: «Разве ему неведомо, что я все время желаю видеть его?» Затем она обратилась к нему:

— Брат, я не хочу беспокоить тебя. Я готова являться к тебе, если так велит мне долг.

Фараон не обратил внимания на ее слова, он сильно расстроился, ибо ее приход и лицо, лишенное всякого выражения, обеспокоили его.

— Нитокрис, мне неловко, — сказал он.

Царицу удивило, что он так говорит. Ей стало немного не по себе, видя его столь довольным и цветущим, словно яркий цветок, и, несмотря на самообладание, она заволновалась.

— Ничто не причиняет мне столько боли, как осознание, что ты испытываешь неловкость.

В этих словах заключался тончайший намек, но он задел фараона и изменил его настроение. Он прикусил губу и ответил:

— Сестра, мужчины подвержены опасным желаниям и могут стать жертвой одного из них.

Подобное признание жестоко задело гордость и чувства царицы, она забыла о необходимости вести себя разумно и искренне сказала:

— Видят боги, мне досадно, фараон, что ты жалуешься на опасные желания.

Эти слова ужалили вспыльчивого фараона. Кровь ударила ему в голову, он вскочил, выражение его лица не предвещало ничего доброго. Царица опасалась, как бы гнев фараона, готовый обрушиться на нее, не подавил чувство негодования, излить которое она явилась сюда. Она пожалела о том, что сказала.

— Брат, это ты вынуждаешь меня говорить подобные слова, — с надеждой молвила она, — но я пришла не ради этого. Нет сомнения в том, что твой гнев удвоится, если я скажу, что пришла обсудить серьезные дела, касающиеся политики царства, на троне которого мы сидим вместе.

Фараон подавил свой гнев и уже спокойнее спросил ее:

— Царица, о чем ты собираешься говорить?

Царица пожалела о том, что тон разговора не создал подходящей атмосферы для цели ее визита, но она не видела иного выхода.

— О храмовой собственности, — ответила она, не долго думая.

Фараон посмотрел на нее злыми глазами.

— Ты сказала — храмовая собственность? — сердито закричал он. — Я называю ее собственностью жрецов.

— Воля твоя, великий правитель. Разные слова не меняют сути вопроса.

— Тебе известно, что я терпеть не могу, когда мне повторяют эти слова?

— Я стараюсь сделать то, что другим не под силу. У меня добрые намерения.

Фараон сердито пожал плечами.

— И что же ты желаешь сказать, моя царица? — спросил он.

— Хнумхотеп просил, чтобы я дала ему аудиенцию, и я это сделала. Я выслушала…

Фараон не позволил ей договорить.

— И он осмелился на это? — раздраженно вопрошал он.

Царица пришла в смятение.

— Да. Ты находишь в том, что он сделал, повод для гнева?

— Вот именно, — крикнул фараон. — Он упрям. Он отказывается исполнять мои приказы. Я знаю, он не желает осуществлять мой указ. Он следит за мной, старается перехватить меня в пути, надеясь, что сумеет добиться отмены указа, докучая своими просьбами, хотя я отказался слушать его. Он подстрекает жрецов подавать петиции, точно так же, как он раньше подбил кого-то выкрикивать свое порочное имя. Коварный первый министр замышляет козни и очертя голову бросается прямо в объятия моих врагов.

Царица пришла в ужас от подобного образа мыслей и возразила:

— Ты допускаешь несправедливость к этому человеку. Я считаю, что он один из самых преданных трону слуг. Он чрезвычайно умен, его единственное намерение — добиться согласия. Разве есть нечто странное в том, что он опечален потерей привилегий, которые его институт обрел с благоволения наших предков?

Раздражение фараона закипало с новой силой, ибо он не мог найти оправдания человеку, явно или скрытно не подчинявшемуся его приказам. Фараон ни при каких обстоятельствах не мог допустить, чтобы кто-то видел вещи в ином свете, чем он сам. Резко, со злой насмешкой в голосе он заметил:

— Царица, этот интриган, видно, склонил тебя на свою сторону.

— Я никогда не держалась того мнения, что следует захватывать храмовую собственность, — с негодованием возразила она. — Я не вижу в этом необходимости.

В словах фараона звучала ярость:

— Ты недовольна тем, что твое богатство растет?

Как он может говорить такое, если хорошо знает, на что тратятся эти деньги?

Слова фараона пробудили дремавший в ней гнев, и царица пришла в бешенство, чувства взяли верх над ней.

— Всякий думающий человек был бы уязвлен, видя, что землей мудрецов завладевают ради того, чтобы тратить их доходы на легкомысленные удовольствия.

Фараон вышел из себя и, сделав рукой угрожающий жест, изрек:

— Да настигнет несчастье этого интригана. Им овладел соблазн посеять раздор между нами.

Эти слова больно задели царицу.

— Ты принимаешь меня за легковерного ребенка, — грустно сказала она.

— Горе ему. Он добился аудиенции у царицы, дабы поговорить с женщиной, прячась за ее царские одежды.

Почувствовав себя оскорбленной, Нитокрис воскликнула:

— Мой повелитель!

Но он завелся, подстегиваемый демоническим бешенством:

— Нитокрис, ты пришла, гонимая ревностью, а не желанием добиться согласия.

Царица чувствовала, что по ее гордости нанесли жестокий удар, и ее глаза затуманились. Пульс застучал в ее в ушах, руки и ноги начали дрожать. На мгновение она потеряла дар речи. Затем Нитокрис возразила:

— Фараон, Хнумхотеп знает о тебе ровно столько, сколько ведомо мне самой, и все же торопится поведать о том, что ему стало известно. А если ты думаешь, что мною движет ревность, тогда не обольщайся. Мне, как и всем, известно, что ты уже многие месяцы проводишь в объятиях танцовщицы с острова Биге. Ты видел, чтобы за все это время я хотя бы раз обращалась к тебе, пыталась остановить или умолять? И да будет тебе известно, что тот, кто вздумает читать нравоучения женщине, потерпит крушение и, тайком вернувшись, окажется лицом к лицу с царицей Нитокрис.

Фараон пришел в ярость.

— Ты даже сейчас рассыпаешь горячий пепел ревности, — выдавил он сквозь зубы.

Царица топнула ногой и встала. Фараон вывел ее из себя.

— Фараон, — возмущенно сказала она, — царица не обязана стыдиться того, что ревнует мужа, но фараон воистину должен стыдиться того, что швыряет деньги собственного государства к ногам танцовщицы, позволяя всем без исключения злобно сплетничать о своем чистом и незапятнанном троне.

Сказав эти слова, царица удалилась, не обращая внимания на его возражения.

* * *

Гнев поглотил фараона, он потерял спокойствие. Он считал Хнумхотепа единственным виновником всех своих бед. Он вызвал Софхатепа и велел тому сообщить первому министру Хнумхотепу, что ждет его. Озадаченный распорядитель двора тут же отправился выполнить приказ своего повелителя. Первый министр явился, раздираемый надеждой и отчаянием, его тут же провели к разгневанному фараону. Хнумхотеп вымолвил традиционное приветствие, но фараон не обратил на это внимание и резко прервал его:

— Разве я не велел тебе, первый министр, больше не поднимать вопроса о храмовой собственности?

Первого министра потряс злобный тон, какой он слышал впервые, и он почувствовал, что его надежды угасают.

— Мой повелитель, — произнес он с отчаянием в голосе, — я считал своим долгом довести до вашего блистательного внимания жалобы людей, преданных и верных вам.

— Все как раз наоборот, — жестко ответил фараон, — ты хотел посеять раздор между мною и царицей и добиться своей цели, воспользовавшись этим.

Первый министр сложил руки в мольбе, он собирался заговорить, но смог вымолвить лишь:

— Мой повелитель, мой повелитель…

— Хнумхотеп, — закричал взбешенный фараон, — ты отказываешься подчиняться моим приказам. Отныне я тебе больше не доверяю.

Верховный жрец лишился языка и застыл на месте. Он печально опустил голову на грудь и голосом, в котором звучало крушение надежд, сказал:

— Мой повелитель, я действительно опечален тем, что вынужден покинуть славное поприще служения вам. Я стану тем, кем был раньше, — одним из верных вам ничтожных рабов.

* * *

Фараон почувствовал облегчение, после того как дал волю страшному гневу, и послал за Софхатепом и Таху. Оба тут же явились, не зная, зачем их вызвали.

— Я покончил с Хнумхотепом, — спокойно сообщил фараон.

Воцарилось мертвая тишина. На лице Софхатепа появилось изумление, но Таху это известие не тронуло. Фараон посмотрел сначала на одного, потом на другого и спросил:

— В чем дело, почему вы молчите?

— Это очень серьезный шаг, мой повелитель, — ответил Софхатеп.

— Софхатеп, ты считаешь этот шаг серьезным? Таху, а ты как думаешь?

Таху не шелохнулся, его чувства умерли, сердце не откликалось на события, однако он ответил:

— Повелитель, этот поступок вдохновили священные и божественные силы.

Фараон улыбнулся, а Софхатеп взвешивал новый поворот событий со всех сторон.

— Отныне Хнумхотеп обретет большую свободу действий, — заметил распорядитель двора фараона.

Фараон презрительно пожал плечами:

— Думаю, что он не станет подвергать себя опасности. — Затем он продолжил совсем другим тоном: — А теперь кого я, по-вашему, должен назначить его преемником?

Снова наступила тишина — оба советника задумались.

Фараон улыбнулся и сказал:

— Я выбираю Софхатепа. Что скажете?

— Тот, кого вы выбрали, мой повелитель, самый способный и преданный, — искренне ответил Таху.

Что же касается Софхатепа, то он казался обеспокоенным и расстроенным только что услышанным, но фараон тут же уговорил его, спросив:

— Ты оставишь своего повелителя в столь трудный час?

Софхатеп вздохнул и сказал:

— Мой повелитель убедится, что я ему предан.

 

Новый первый министр

Фараон почувствовал некоторое успокоение после того, как возвестил новую эру. Его гнев стих. Он оставил дела государства в руках человека, которому доверял, и отдал свое внимание женщине, пленившей его душу и сердце. Рядом с ней он чувствовал, что жизнь хороша, мир блажен, а его душу переполняет счастье.

Что же до Софхатепа, то новая ответственность тяжелым бременем легла на его плечи. В душе он не сомневался, что Египет воспринял его выдвижение настороженно, неодобрительно и с затаенным негодованием.

Он почувствовал себя оторванным от всего с того мгновения, как вошел в Дом правительства. Фараон предавался любви и повернулся спиной ко всем заботам и обязанностям, а губернаторы провинций в душе встали на сторону жрецов, хотя прилюдно свидетельствовали ему свое почтение. Первый министр огляделся вокруг себя и обнаружил, что только командир Таху готов оказывать ему помощь и давать советы. Хотя оба расходились во мнениях по многим делам, их объединяло то, что они любили фараона и оставались преданными ему. Командир внял зову Софхатепа, протянул ему руку помощи, разделил его одиночество и множество трудностей. Они вместе старались изо всех сил, чтобы спасти корабль, который яростные волны швыряли из стороны в сторону, пока на горизонте собирались грозовые тучи. Но Софхатеп не обладал качествами опытного капитана и, хотя был предан фараону, отличался честностью, своей мудростью проникал в сущность вещей, ему недоставало храбрости и решительности. Он с самого начала обнаружил ошибку, но пытался не столько исправить ее, сколько обойти стороной, пренебрегая опасными последствиями из-за страха навлечь на себя гнев повелителя или обидеть его. Случилось так, что события беспрепятственно устремились в направлении, какое им выбрал злой рок.

Бдительные разведчики Таху принесли важную весть, гласившую, что Хнумхотеп неожиданно перебрался в Мемфис, религиозную столицу. Эта новость привела первого министра и командира в замешательство, и они никак не могли понять, к чему этому человеку пускаться в нелегкое путешествие с юга на север. Первый министр опасался новой беды и не сомневался, что Хнумхотеп вступит в связь с высшими чинами духовенства. Те все как один пришли в ярость оттого, что оказались в крайне неприятной ситуации, и донимали, что отнятое у них богатство бездумно транжирится на танцовщицу с острова Биге. Сейчас уже не осталось такого человека, кто не знал бы об этом. Верховный жрец найдет в их среде плодородную почву, он сможет посеять семена собственного учения и еще раз предать гласности свои сетования.

Первые признаки недовольства духовенства стали заметны, когда посланники, отправленные сообщить о назначении Софхатепа первым министром, вернулись из провинций с официальными поздравлениями. Однако жрецы хранили тревожное молчание, что пробудило у Таху подозрения.

— Они уже начинают грозить нам, — заметил он.

Затем за подписями жрецов всех рангов изо всех храмов потекли письма с петициями к фараону пересмотреть вопрос о храмовой собственности. Они проявили тревожное и зловещее единогласие и лишь умножили беды Софхатепа.

Однажды Софхатеп призвал Таху в Дом правительства. Командир не замедлил явиться. Софхатеп указал на кресло, предназначенное для первого министра, и вздохнул.

— От этого кресла у меня уже начинает кружиться голова.

— Твоя голова слишком велика, такое кресло не сможет закружить ее, — пытаясь подбодрить первого министра, ответил Таху.

Софхатеп грустно вздохнул:

— Жрецы утопили меня в море петиций.

— Ты показал их фараону? — с некоторой озабоченностью спросил командир.

— Нет, командир. Фараон ни единой душе не позволяет касаться этой темы, к тому же мне крайне редко предоставляется возможность говорить с ним. У меня такое ощущение, будто я предал себя и не знаю, что делать.

Оба какое-то время молчали, погрузившись в свои думы. Затем Софхатеп изумленно покачал головой и сказал, будто обращаясь сам к себе:

— Тут действует какое-то волшебство, в этом нет сомнений.

Таху с любопытством взглянул на первого министра и вдруг понял, что тот имел в виду. По спине Таху пробежала дрожь, его лицо побледнело, но он сумел обуздать свои чувства, чему научился за недавно наступившее безрадостное время в своей жизни, и с простодушием, требовавшим огромных усилий, спросил:

— Какое волшебство ты имеешь в виду, ваше превосходительство?

— Радопис, — ответил Софхатеп. — Разве она не оказывает странное действие на фараона? Видят боги, во всех бедах нашего повелителя виновато волшебство.

Таху дрогнул при этом слове. Ему показалось, будто он слышит нечто странное, излучающее таинственное воздействие, затронувшее все его чувства и переживания. Он чуть не отказался от решительно взятого на себя обета скрывать эмоции. Таху стиснул зубы и изрек:

— Люди говорят, что любовь — волшебство, а мудрецы утверждают, что волшебство — любовь.

— Я пришел к убеждению, что восхитительная красота Радопис отмечена проклятием, — подавленно заявил первый министр.

Таху гневно и сурово взглянул на него:

— Ты ведь не произносил заклинание, родившее это волшебство, не так ли?

Софхатеп почувствовал упрек в голосе Таху и побледнел. Он заговорил неторопливо, будто отвергая обвинение.

— Она была не первой женщиной…

— Но она была Радопис.

— Меня волнует счастье нашего повелителя.

— И ради этого ты призвал на помощь волшебство? Увы!

— Да. Я понимаю, что совершил серьезную ошибку. Но сейчас непременно следует что-то предпринять.

— Это твоя обязанность, ваше превосходительство, — сказал Таху. В его голосе все еще звучала горечь.

— Я обращаюсь к тебе за советом.

— Верность в полной мере проявляется в искреннем и честном совете.

— Фараон не допустит, чтобы кто-то поднял вопрос о духовенстве в его присутствии.

— Ты не посвятил ее величество царицу в свои идеи на этот счет?

— Именно таким путем Хнумхотеп навлек на себя гнев фараона.

Таху не нашелся, что ответить, но у Софхатепа появилась мысль, и, говоря тихо, он спросил:

— А нельзя ли извлечь определенную пользу, если устроить встречу между тобой и Радопис?

По спине Таху снова пробежала дрожь, сердце громко забилось в его груди. Чувства, которые он так отчаянно пытался скрыть, чуть не вырвались наружу. «Старик не понимает, что говорит, — подумал он про себя. — Он считает, что волшебство пленило лишь нашего повелителя».

— А почему бы тебе самому не поговорить с ней? — сказал он Софхатепу.

— Я думаю, тебе скорее удастся найти с ней взаимопонимание.

— Боюсь, Радопис не будет питать расположения ко мне, — холодно ответил Таху. — Она ничего хорошего не подумает обо мне и сорвет мои попытки действовать в интересах фараона. Ваше превосходительство, думаю, у меня ничего не получится.

Софхатеп страшился мысли, что ему придется сказать правду фараону в лицо.

Таху уже не мог больше оставаться на месте. Нервы командира напряглись до предела, а буря неуправляемых чувств разрывала его душу. Он попросил у первого министра разрешение удалиться и вышел, словно во сне, позволяя Софхатепу ринуться в бездну сомнения и бед.

 

Две царицы

Софхатеп оказался не единственным, чью голову склонили несчастья. Царица уединилась в своих покоях, размышляя над печалью, глубоко засевшей в ее душе, огромных страданиях, отчаянии, о которых она не могла никому поведать. С тяжелым сердцем она перебирала в памяти трагедию своей жизни, грустными глазами взирала на события, разворачивавшиеся в Долине Нила. Она была лишь женщиной, потерявшей сердце, или царицей, с тревогой сидевшей на своем троне. Все узы любви между ней и фараоном прервались, не осталось надежды, что оба снова заговорят до тех пор, пока он будет предаваться своей страсти, и до тех пор, пока она будет замыкаться в своей безмолвной гордости.

Ее печалило осознание того, что фараон так пренебрегает высокими обязанностями, в пылу любви он забыл обо всем, и вся власть перешла в руки Софхатепа. Она нисколько не сомневалась в том, что первый министр верен трону, но ее приводили в ярость безрассудство и пренебрежение фараона. Царица решила предпринять что-нибудь, чего бы это ни стоило ей, и она не отказалась от своего намерения. Однажды она вызвала Софхатепа и попросила того посвятить ее во все дела, требовавшие внимания фараона. Так царица немного смягчила свой гнев и, сама о том не ведая, весьма обрадовала первого министра, которому показалось, что с его плеч свалилась огромная тяжесть.

Встретившись с первым министром, она узнала о последних петициях, которые жрецы присылали со всех концов царства, и терпеливо и внимательно прочитала их. Царица тут же поняла — довольно высокие власти царства едины в своем мнении, и пришла к выводу, что за взвешенными и острожными формулировками таится большая опасность. Смущенная и опечаленная, она задавалась вопросом, что произойдет, если жрецы узнают, что фараон не обращает ни малейшего внимания на их просьбы. Духовенство представляло могучую силу: оно держало в своей власти сердца и умы людей, ибо простой народ слушал священников в храмах, школах, университетах и находил утешение в их нравственном облике и учениях, изображавших их в идеальном свете. Однако что будет дальше, если люди разуверятся в благосклонности фараона к ним, потеряют надежду на то, что можно исправить ход событий, разворачивающихся образом, невиданным за все славные и гордые века вечного прошлого?

Не было сомнений в том, что события опасно усугубляются, ведут к раздорам и несогласию, угрожают оторвать фараона, дремавшего и мечтавшего на острове Биге, от преданных и верных ему подданных, в то время как Софхатеп с отчаянием наблюдал за всем со стороны, причем его мудрость и преданность оказались совершенно бесполезными.

Царица чувствовала, что следует действовать, ибо безучастно смотреть на развитие событий означает приблизить беду и катастрофу. Ей придется стереть со спокойного и прелестного лица Египта надвигавшееся разложение и восстановить его прежнее сияние. Что же ей предпринять? Предыдущим днем она надеялась открыть глаза мужа на истинное положение дел, но сегодня бессмысленно предпринимать еще одну попытку. Она все еще не забыла жестокого удара, который фараон нанес по ее гордости. К сожалению, Нитокрис решила не иметь с ним дела и обдумывала иной путь, как достичь своей цели. Однако, размышляя о своей цели, она так и не смогла точно определить ее. Наконец царица сказала себе, что самое большее, чего она сможет добиться, — возвращение жрецам собственности, которую фараон у них отнял. Но как же это сделать? Фараон был раздражителен, несдержан и горд. Он никому не уступит. Он приказал конфисковать земли в тот момент, когда пребывал в страшном гневе, однако сейчас не оставалось сомнений, что сохранить эти земли в своих руках его подталкивали иные обстоятельства, нежели гнев. Любой, кто был знаком с дворцом на острове Биге и знал, какую уйму золота фараон щедро вкладывал в него, не строил иллюзий насчет того, во сколько тот обходится. Его стали называть «золотым дворцом острова Биге», и совершенно справедливо, ибо там находилось огромное количество предметов и мебели, сделанных из чистого золота. Если эту огромную дыру, поглощавшую деньги фараона, заткнуть, тогда, возможно, ему будет легче прийти к мысли о том, чтобы вернуть храмовую собственность духовенству. У нее не было желания разлучить фараона с куртизанкой с острова Биге: подобная мысль царице даже в голову не приходила, но ей хотелось положить конец его расточительности. Она вздохнула и сказала про себя: «Теперь цель ясна: следует выяснить, как уговорить фараона отказаться от расточительности, затем удастся убедить его вернуть земли их владельцам. Но как же убедить фараона?» Она думала о том, как обойтись без фараона, но, взвешивая каждый шаг, поняла, что из этого ничего не получится. Однажды ей уже не удалось убедить его, не посчастливилось добиться этого ни Софхатепу, ни Таху, так как фараоном управляли страсти, к тому же его никак нельзя было застать. Тут неожиданно возник вопрос: «Кто сможет убедить фараона?» Неприятная дрожь пробежала по спине царицы, ибо ответ тут же пришел ей в голову. Он был ужасен и причинял страдания, но она знала этот ответ с самого начала. Этот вопрос заключал в себя истину, вызывавшую боль всякий раз, когда возвращался в ее памяти, ибо парки распорядились так, чтобы фараон и его судьба находились во власти единственного человека — ее соперницы, танцовщицы с острова Биге, обрекшей царицу на то, чтобы ей не нашлось места в сердце фараона. Это была горькая правда, а ей не хотелось смириться с ней точно так же, как человек не желает признать истины вроде смерти, старости и неизлечимой болезни.

Нитокрис пребывала в состоянии печали, но она все же была великой царицей, наделенной исключительной способностью предвидения. Царице лишь на какое-то время удавалось забыть о том, что она женщина, но это длилось недолго, ибо сердце напоминало ей о муже, фараоне, и той, которая отняла у нее супруга. Что же касается той истины, что она царица, то от нее она не могла ни отмахнуться, ни хотя бы на мгновение пренебречь своими обязанностями. Нитокрис искренне решила спасти трон и сохранить его величие, оберегая этот символ власти от недовольного шепотка. Она не знала, пришла ли к этому решению благодаря одному лишь чувству долга, или же ею подвигали другие мотивы. Нашими мыслями всегда движут соображения, касающиеся тех, кого мы любим, и тех, кого ненавидим, ибо тайные силы влекут нас к ним, словно мотыльков на свет лампы. Сначала царица испытывала желание встретиться с Радопис, о которой она так много слышала. Но что это означало? Следует ли ей пойти к этой женщине и говорить с ней о делах Египта? Следует ли царице Нитокрис отправляться к танцовщице, которая продает себя на рынке любви, и просить ту ради ее мнимой привязанности удержать фараона от расточительности и побудить его вернуться к исполнению долга? Какая отвратительная мысль.

Царице надоело одиночество, на нее давили скрытые чувства и бесспорный долг отрешиться от молчания и длительного заточения. У нее больше не осталось сил терпеть. Нитокрис убедила себя в том, что долг велит действовать, сделать еще одну попытку, и она с удивлением подумала: «Следует ли мне действительно пойти к этой женщине, напомнить о ее долге и просить спасти фараона, не дать ему упасть в пропасть, к которой он устремился?» Сама эта мысль ввергла царицу в печальное и длительное смятение. Но ничто не помешает осуществить намерения царицы, ее решимость окрепла, словно бурный поток, который безвозвратно ринулся вниз и, пенясь, яростно устремился вперед. В конце этой отчаянной внутренней борьбы она сказала: «Я отправлюсь к ней».

* * *

Следующим утром она ждала, когда вернется фараон, и перед обедом взошла на царскую ладью и отправилась к белому дворцу на острове Биге. Она пребывала в унылом, близком к отчаянию настроении, ибо не облачилась в царские одежды и сердилась на себя за это. Ладья причалила на якорь у ступеней, ведущих к дворцу, царица сошла на берег, и ее встретил раб. Она назвалась посетительницей и выразила желание встретиться с госпожой дворца. Раб провел ее в зал для приемов. Погода стояла холодная, зимний ветер ледяными порывами гулял среди нагих ветвей, похожих на бальзамированные руки. Царица села в зале для приемов и ждала в одиночестве. Ее одолевали чувства неловкости и беспомощности. Нитокрис старалась утешить себя, твердя, что она поступает верно, если жертвуют своей гордостью ради высшего долга. Ожидание затягивалось, и Нитокрис с тревогой вопрошала себя, не заставит ли ее Радопис долго томиться здесь, как та поступала с мужчинами. Она почувствовала укол тревоги и пожалела о том, что так поспешно явилась во дворец соперницы.

Прошло еще несколько минут, прежде чем царица услышала шелест одежд. Она подняла отяжелевшую голову и впервые увидела Радопис. Не оставалось сомнений в том, что это была она, и царица почувствовала жгучую боль отчаяния. Оказавшись лицом к лицу с этой невероятной красавицей, она на мгновение забыла о своих бедах и цели визита. Радопис также была поражена красотой царицы, преисполненной спокойствия, и ее величественным поведением.

В знак приветствия они протянули друг другу руки, Радопис села рядом с величественной, но незнакомой гостьей и, обнаружив, что та склонна молчать, обратилась к ней своим мелодичным голосом:

— Считайте этот дворец своим домом.

— Благодарю вас, — кратко ответила гостья низким торжественным голосом.

Радопис улыбнулась и спросила:

— Не изволит ли гостья раскрыть нам имя своей благородной персоны?

Это был вполне естественный вопрос, но он вызвал у царицы раздражение, будто она не ожидала его, и ей не осталось иного выбора, как представиться.

— Я — царица, — спокойно ответила она.

Она посмотрела на Радопис, чтобы выяснить, какое впечатление на ту оставило это откровение, и заметила, как улыбка стерлась с ее лица, глаза заблестели от изумления, а грудь поднялась и напряглась, будто змея, подвергшаяся нападению. Царица не была столь самоуверенна, как внешне казалась, ибо ее настроение переменилось, когда она увидела соперницу. Она почувствовала, как у нее вскипела кровь и жгла все внутри, а душа переполнялась ненавистью. Обе встретились лицом к лицу, словно две соперницы, готовящиеся к смертельному поединку. Царицу переполняло чувство горечи, обостренное гневом и обидой. На мгновение Нитокрис забыла обо всем, если не считать того, что она взирала на женщину, укравшую у нее счастье, а Радопис тоже забыла обо всем, кроме того, что находилась перед женщиной, разделявшей титул и трон ее возлюбленного.

Столь напряженная атмосфера с самого начала пропитала их разговор гневом и обидой, придала ему досадный и яростный поворот. Более того, царица была недовольна тем, что соперница не прониклась уважением к ней.

— Женщина, вам известно, как следует встречать царицу? — с негодованием спросила она.

Радопис застыла, неистовое беспокойство сотрясло ее сердце, и затаенный гнев чуть не вырвался наружу. Но она взяла себя в руки, ибо знала другой путь, как учинить свою месть, и с деланой улыбкой на устах склонила голову, даже не собираясь вставать. До этого она сидела, опустив голову на спинку кресла, храня томное и полное презрения выражение лица.

— Ваше величество, этот день действительно исключительно важен. Потомки не забудут мой дворец, — ответила Радопис тоном, не лишенным злой иронии.

Лицо царицы запылало гневом.

— Мне остается лишь согласиться, — резко ответила царица. — Ваш дворец запомнится, но не по этому случаю, а так, как о нем думает народ.

Радопис смотрела на нее с усмешкой, скрывавшей негодование и озлобление.

— Разве вы этим не наносите оскорбление народу? Разве ему следует думать плохо о дворце, где сердце и страсть их повелителя находит утоление?

Царица достойно выдержала этот укол и многозначительно посмотрела на куртизанку.

— Царицы непохожи на других женщин, — ответила она, — сердца которых жаждут лишь одной любви.

— Неужели это так, ваше величество? Мне казалось, что царица — женщина, если отбросить все остальное.

— Вам так кажется потому, что вы никогда не были царицей, вы ею не были ни единого дня, — ответила Нитокрис с явным раздражением.

Грудь Радопис до краев переполнилась гневом, а сердце превратилось в камень.

— Прошу прощения, ваше величество, но я царица.

Нитокрис сердито и с любопытством уставилась на нее.

— Что вы говорите? И каким же царством вы правите? — с насмешкой поинтересовалась она.

— Над самым необозримым царством, — гордо ответила Радопис, — над сердцем фараона.

Царица почувствовала мучительную слабость и стыд. Она уже не сомневалась, что опустилась до уровня танцовщицы, вступив с ней в перепалку. Нитокрис сбросила царское обличье славы и достоинства, явилась сюда обнаженной в образе ревнивой женщины, которую вынудили перейти к обороне, ради того, чтобы вернуть мужа, схватить соперницу за горло, сокрушить ее. Глядя на соперницу, которая сидела рядом с ней с самонадеянным, надменным видом и пускала стрелы в ее грудь, хвастала тем, что завоевала любовь и власть ее мужа, Нитокрис чувствовала себя странно и растерянно, ей хотелось, чтобы все происходящее обернулось неприятным сном.

Царица окончательно укротила свои чувства, похоронила их в глубине души и тут же обрела привычную холодность. Гнев и обида отступили, по ее жилам потекла голубая кровь, царица уже не стремилась осуждать в угоду гордости и, вспомнив цель своего визита, решила простить куртизанку за ее поведение.

Царица взглянула на Радопис, ее лицо отражало и внешнее, и внутреннее спокойствие.

— Вы встретили вашу царицу неподобающим образом. Наверное, вы превратно поняли цель моего визита. Можете не беспокоиться, я явилась в ваш дворец не по личному делу.

Радопис молчала и бросила на нее взгляд, полный тревоги.

Царица спокойно продолжила:

— Я пришла по гораздо более важному делу, оно касается славного трона Египта и спокойствия, которое должно царить в отношениях между тем, кто правит на троне, и его подданными.

Радопис заговорила с раздражением и насмешкой:

— Воистину, это славные дела, моя госпожа, и чем же я могу помочь? Я всего лишь женщина, любовь приносит мне такое удовольствие, что стала моим постоянным занятием.

Царица вздохнула и, не обращая внимания на тон и голос Радопис, ответила:

— Вы смотрите вниз, я смотрю вверх. Я подумала, что вас волнует честь и счастье нашего повелителя. Если я права, то вы не должны сбивать его с пути. Фараон осыпает ваш дворец горами золота, отнимает у достойнейших подданных земли, а народ ропщет от недовольства, жалобно стонет и утверждает, что повелитель утаивает от него деньги и бездумно тратит их на женщину, которую любит. Ваш долг, если вас действительно волнует его честь, ясен, как солнце в безоблачный день. Вы должны положить конец расточительности фараона и убедить его вернуть деньги тем, кому они полагаются по закону.

Гнев, будораживший кровь Радопис, не позволил ей вникнуть в точный смысл того, что сказала царица, ибо страсти куртизанки проснулись и она чувствовала лишь обиду.

— В действительности вас беспокоит лишь то, — бессердечно сказала она, — что фараон тратит золото на мой дворец из-за любви ко мне.

Царица вздрогнула и затряслась.

— Как это отвратительно! — воскликнула она.

— Никто не разлучит меня с фараоном, — сердито и гордо заявила Радопис.

Молчание сковало язык Нитокрис. Царицу охватило безмерное отчаяние, ее гордости нанесли глубокую рану. Она не видела смысла дольше оставаться здесь, встала и, повернувшись спиной к этой женщине, ушла, испытывая такие страдания, печаль и гнев, что не различала дороги перед собой.

Радопис ртом ловила воздух и опустила кружившуюся голову на руку, она забылась в печали и дурных предчувствиях.

 

Проблеск света

Из глубин раненого сердца Радопис вырвался вздох, и она сказала про себя: «Как жаль, что я стала безразлична к людям. Однако они не собираются забывать меня или оставить в покое теперь, когда я очистилась от прошлого и сонма мужчин». Боже милостивый, неужели жрецы обвиняют ее в том, что этот дворец поглощает их краденое богатство? Она с удовольствием уединилась в своем дворце, больше ни с кем не общалась, никогда не выходила в свет, где текла повседневная жизнь. Радопис не догадывалась, что ее имя с таким негодованием передается из уст в уста фанатиками, пользовавшимися им в качестве лесенки, дабы по ее ступеням взобраться так высоко, что можно больно задеть обожаемого ею возлюбленного. Радопис не думала, что царица преувеличивает, даже если заговорить ее побудила не одна причина, ибо куртизанке уже некоторое время было известно, что жрецы опасались, как бы фараон не отнял у них земли, к тому же она собственными ушами услышала во время праздника Нила, как эти люди выкрикивали имя Хнумхотепа. Не оставалось сомнений, что за пределами тихого и прекрасного мира, в котором она уединилась, находился еще один, более голосистый мир, где бурлили страсти, сеявшие беды и озлобление. Ей стало мрачно на душе после долгих мирных и радостных месяцев, подобных которым в ее жизни никогда не было. Радопис чувствовала, что в ее душе, переполненной любовью и привязанностью, просыпается сострадание к возлюбленному. Сейчас, когда ее постигло нежданное большое горе, она вспомнила, как однажды Ани говорил, что стража является единственной вооруженной силой, на которую фараон может положиться. Тогда Радопис встревожилась и спросила, почему его священное величество не набирает солдат и не создает мощную армию.

Она целый день не выходила из своих покоев, пребывая в угнетенном расположении духа, и не отправилась, как обычно делала, в летний павильон позировать скульптору Бенамуну. Ей стала невыносима мысль о том, что придется с кем-то встречаться или неподвижно сидеть перед молодым человеком, пожиравшим ее ненасытными глазами. Она никого не принимала до самого вечера и не испытывала покоя до тех пор, пока не увидела, что в дверях спальни появился боготворимый ею возлюбленный в свободно ниспадавших одеждах. Из глубин души Радопис вырвался вздох, она протянула руки к нему, и он, как и прежде, прижал ее к своей широкой груди и в знак приветствия радостно запечатлел на ее устах поцелуй. Затем фараон сел рядом с ней на кушетку и расчувствовался, отдаваясь течению приятных воспоминаний, какие воскресил в нем Нил, пока нес его ладью к белому дворцу.

— Где осталось прекрасное лето? — вопрошал он. — Где остались изумительные бессонные ночи на ладье, когда та плывет сквозь тихую ночь, а мы лежим в каюте, отдаемся страсти, ласкаемые нежным ветерком, и слушаем игру музыкантш, мечтательными взорами следя за грациозными движениями танцовщиц?

У нее не было сил поддержать воспоминания фараона, но ей не хотелось, чтобы он оставался одиноким в своих чувствах или мыслях.

— Не торопись, мой любимый, — сказала Радопис. — Красота заключена не в лете, не в зиме, а в нашей любви. Ты убедишься, что зима тепла и нежна до тех пор, пока горит пламя нашей любви.

Фараон хрипло рассмеялся, по его лицу и телу пробежала дрожь.

— Как ты красиво выразилась. Подобное остроумие желанно моему сердцу больше, чем слава всего мира. Однако скажи мне, что ты думаешь, если нам устроить небольшую охоту? Завтра отправимся в горы, побегаем за газелями и развлечемся, пока не насытим свой хищный дух.

Мысли Радопис начали разбредаться.

— Да осуществится твоя воля, мой любимый.

Он внимательно посмотрел на нее и сразу догадался, что ее язык обращается к нему, а мысли витают где-то далеко.

— Радопис, — сказал он, — клянусь коршуном, соединившим наши сердца, что сегодня какая-то дума отвлекает тебя от меня.

Она посмотрела на него печальными глазами и не могла вымолвить ни слова. На его лице появилась тревога, и он заключил:

— Чутье не подвело меня. Твои глаза не лгут. Что ты утаиваешь от меня?

Из глубин сердца Радопис вырвался вздох. Нервно теребя правой рукой его накидку, она тихо сказала:

— Я поражаюсь нашей жизни. Как мало мы знаем о том, что нас окружает, будто живем в пустынном и необитаемом мире.

— Нам так хорошо, моя любимая. Что для нас мир, если не вечный шум и мнимая слава? Мы так долго жили напрасно, пока не встретили любовь. Что тебе не дает покоя?

Радопис снова вздохнула и с печалью в голосе сказала:

— Что нам покой, если вокруг люди бодрствуют и не могут сомкнуть глаз.

Фараон нахмурился, в его глазах мелькнул огонь, и в душе он понял, что ее что-то беспокоит.

— Что печалит тебя, Радопис? — с тревогой спросил он. — Поделись со мной своими мыслями, разве мы, кроме любви, ничего больше не обсуждали?

— Сегодняшний день не тот, что вчерашний, — ответила она. — Кое-кто из моих слуг, ходивших по базару, рассказывал мне, будто видел группу разъяренных людей, тихо шептавшихся о том, что ты растрачиваешь свое богатство на мой дворец.

На лице фараона появилось гневное выражение, и он увидел призрак Хнумхотепа, витавший над его тихим и мирным раем, омрачавший безмятежную жизнь в белом дворце и угрожавший его безопасности. Гнев фараона рос, его лицо обрело цвет Нила во время наводнения, и он с дрожью в голосе спросил:

— Тебя это беспокоит, Радопис? Горе этим бунтарям, если они не прекратят свои злодеяния. Однако не позволяй, чтобы это омрачало наше счастье. Не обращай внимания на их вой. Забудь о них и думай только обо мне.

Фараон взял ее руку и нежно пожал ее, Радопис взглянула на него и с мольбой в голосе сказала:

— Мне тревожно и досадно. Я страдаю оттого, что дала людям повод осуждать тебя. Такое ощущение, будто в меня вселился таинственный страх, причина которого неведома. Мой повелитель, влюбленная женщина склонна поддаться страху из-за малейшего пустяка.

— Как ты можешь бояться, если я держу тебя в своих объятиях? — с нежностью в голосе спросил ее фараон.

— Мой повелитель, они взирают на нашу любовь с завистью и затаили обиду на этот дворец за то, что в нем царят привязанность, спокойствие, уют. Пребывая в состоянии печали и тревоги, я часто спрашиваю себя: «Какое отношение к любви имеет золото, которым меня осыпает возлюбленный?» Не скрою, я возненавидела золото, настраивающее людей против тебя. Как ты считаешь, этот дворец останется нашим раем, если пол и стены станут голыми и безобразными? Если блеск золота отвлечет их взгляды, мой повелитель, то озолоти их руки, дабы они ослепли и проглотили свои языки.

— Не говори так, Радопис. Ты вызываешь в моей памяти то, о чем мне не хочется слышать.

— Мой повелитель, — с мольбой в голосе сказала Радопис, — золото вот-вот погубит наше счастье. Одно твое слово — и все будет спасено.

— И что же это за слово?

Радопис казалось, будто фараон начинает уступать и догадываться о серьезности положения.

— Верни им земли, — радостно произнесла она.

Фараон сердито покачал головой.

— В этом деле ты ничего не понимаешь, Радопис, — резко сказал он. — Я говорил об этом, но к моему слову отнеслись без почтения. Мое повеление выполняется неохотно, и жрецы не перестают сопротивляться. Они продолжают угрожать мне, а уступить им — все равно что проиграть битву, с чем я не могу смириться. Я скорее умру, нежели допущу это. Ты не знаешь, что для меня значит поражение. Это — смерть. Если они одержат победу надо мной и получат то, что желают, ты убедишься, что я стану несчастным, жалким, неспособным ни жить, ни любить.

Слова фараона проникли в ее сердце, и она крепче сжала его руки. Радопис почувствовала, что его тело дрожит. Она могла смириться с чем угодно, только не с его равнодушием к жизни и любви. Радопис отказалась от своего намерения, пожалела о том, что умоляла его, и дрожащим голосом воскликнула:

— Тебя не победят никогда. Никогда!

Фараон нежно улыбнулся ей:

— Я не собираюсь ошибаться или проявлять нерешительность, ты не станешь судьбой, навлекшей позор на меня.

Горячая слеза скатилась по ее щеке.

— Позор никогда не падет на тебя, — задыхаясь, сказала Радопис. — Ты никогда не испытаешь горечь поражения.

Она прижалась головой к его груди и уснула под стук его сердца. Во сне Радопис чувствовала, что пальцы фараона ласкают ее волосы и щеки, но ей недолго было суждено наслаждаться покоем, ибо одна мысль, омрачавшая день, всплыла в сознании, и она, очнувшись ото сна, с тревогой взглянула на фараона.

— Что случилось? — спросил он.

Радопис ответила не сразу.

— Говорят, будто они представляют грозную силу, владеют сердцами и умами народа.

Фараон улыбнулся:

— Однако я сильнее.

Она немного помолчала, затем спросила:

— Почему бы не создать мощную армию, которая будет в твоем повиновении?

Фараон снова улыбнулся и ответил:

— Я вижу, дурные предчувствия снова берут верх над тобой.

Она вздохнула:

— Разве я не слышала собственными ушами, как люди шепчутся между собой, что фараон забирает деньги богов и швыряет их к ногам танцовщицы? Когда люди сходятся вместе, их шепот превращается в громкий крик. Он вырвется наружу, словно злая сила.

— Тебе во всем видится злая сила.

Но она снова обратилась к нему с мольбой в голосе:

— Почему бы тебе не объявить о наборе солдат?

Фараон задумался и долго смотрел на нее, затем ответил:

— Армию нельзя создать без серьезной причины.

Видно, он рассердился и продолжил:

— Жрецы смущены и сбиты с толку. Они чувствуют, что я ими недоволен. Если я объявлю призыв в армию, они встревожатся. Возможно, жрецы, гонимые отчаянием, восстанут и начнут защищаться.

Она задумалась, затем, будто разговаривая сама с собой, сказала:

— Найди серьезный повод и объяви набор в армию.

— Поводы возникают сами по себе.

Радопис почувствовала отчаяние, печально опустила голову и закрыла глаза. Она ведь ни о чем не просила, но вдруг среди полной безысходности ее осенила спасительная мысль. Радопис была потрясена, и когда открыла глаза, в них сияла радость. Фараон удивился, но она этого не заметила, ибо едва сдерживала ликование.

— Я нашла серьезный повод, — заявила она.

Фараон вопросительно смотрел на нее.

— Племена Маасаи, — добавила она.

Он понял, что она имеет в виду, и, отчаянно покачав головой, пробормотал:

— Их вождь заключил с нами мирный договор.

Это не смутило ее.

— Кому ведомо, что происходит по ту сторону границы? Там правит один из верных нам людей. Отошлем ему секретное послание с заслуживающим доверие гонцом, попросим дать ответ, будто там вспыхнул бунт, в провинции идут сражения, а ему срочно требуется помощь. Мы распространим эту весть по всей стране, ты объявишь о наборе в армию, с севера и юга потекут люди, дабы встать под твое знамя. Так ты исцелишь надломленное крыло и обнажишь меч. Так твое слово останется главным, а покорность тебе будет восстановлена.

Он с удивлением слушал ее и поразился, как такая мысль ему никогда не приходила в голову. Фараон редко задумывался о необходимости сильной армии, поскольку военная обстановка не вынуждала к этому, и считал, да и сейчас держался такого мнения, будто ропот духовенства не таит в себе опасности, устранение каковой потребовало бы крупной военной силы. Но он все же пришел к убеждению — отсутствие оной лишь на руку этим людям и толкает их сочинять петиции, громко выражать недовольство. Он узрел в незатейливой мысли Радопис блестящий повод и всем сердцем ухватился за него. А когда он увлекался чем-нибудь, то целиком посвящал себя новой затее, отдавал ей свои силы с одержимостью, близкой к безумию, и уже не обращал внимания ни на что другое. Именно поэтому он с восторгом заглянул в глаза Радопис.

— Какая замечательная мысль, Радопис, — сказал он. — Блестящая идея.

— Мне ее подсказало сердце, — ответила она с воодушевлением. — Ее легко довести до конца, не труднее, чем поцеловать меня твоими сладкими устами. Нам остается лишь хранить эту мысль в тайне.

— Да, моя любимая. Разве ты не видишь, что твой ум, подобно твоему сердцу, — драгоценный клад? Ты права, нам остается лишь молчать и найти заслуживающего доверия гонца. Предоставь это мне.

— Кто станет твоим гонцом к принцу Канеферу? — спросила она.

— Я выберу кого-нибудь среди преданных мне распорядителей.

Радопис не доверяла его разросшемуся двору не по причине, диктуемой логикой, а потому что сердцем испытывала отвращение к месту, где обитала царица. Она не смела выразить своих опасений, но не представляла, кто может стать таким гонцом, если его выбирать за пределами дворца фараона. В довершение всего она хорошо понимала, что о роковых последствиях такого шага даже страшно подумать, если секрет раскроется. Радопис чуть не поддалась отчаянию и была готова совсем отказаться от тайной и опасной затеи, как вдруг вспомнила доверчивого, как дитя, молодого человека с радостными глазами, который работал в летнем павильоне. Вспомнив о нем, она почувствовала странное облегчение, ибо молодой человек был искренен, наивен и чист. Сердце юноши стало храмом, в котором днем и ночью ей устраивался ритуал поклонения. Вот ее гонец. Он заслуживал доверия. Она тут же обратилась к фараону и уверенно сказала:

— Позволь мне самой выбрать гонца.

Фараон повеселел.

— Как же ты сегодня несносна. Ты очень переменилась. Интересно, кого же ты выберешь?

— Мой повелитель, тот, кто влюблен, испытывает много опасений, — напомнила она ему. — Моим гонцом станет художник, который украшает летний павильон. По возрасту он молод, однако в душе совсем ребенок. У него сердце непорочной девственницы. Художник всей душой предан мне, к тому же на его стороне самое большое преимущество — он не вызовет подозрений, поскольку ничего не знает. Для нас гораздо лучше, если тот, кто доставит наше послание, не имеет представления о его серьезном и опасном содержании. Если мы не отступим перед страхом, то одолеем все опасности целыми и невредимыми.

Фараон согласно кивнул: он не мог отказать ей. Что до Радопис, то облака сомнений рассеялись, хотя все случилось не совсем так, как ей сначала хотелось. Она пришла в восторг и не скрывала своей радости, не сомневаясь, что скоро удастся забыть обо всем и жить в белом дворце любви, предоставив его защиту мощной армии, перед которой весь мир ощутит свою беспомощность.

Замечтавшись, она склонила голову, и ее красивые волосы радовали глаза фараона. Он обожал волосы Радопис, его пальцы начали играючи развязывать узел, волосы каскадами опустились на ее плечи. Фараон взял их руками, глубоко вдохнул их запах, игриво зарылся лицом в них, и возлюбленные полностью скрылись под ними.

 

Гонец

Забрезжившее утро принесло с собой холодный воздух. Небо укуталось одеждами из облаков, сквозь которые пробивалось солнце, словно робкое лицо, обнажавшее сокрытые мысли. Однако у далекого горизонта еще темнело, будто ночь, отступая, еще не успела убрать свой хвост.

Перед Радопис возникла трудная задача, ее сердце сопротивлялось, очищение, через которое она прошла в тот день, тоже восставало против ее осуществления. Разве она не поклялась смыть прошлое вместе со всеми пороками? И вот она выжидает удобного случая, чтобы обмануть Бенамуна, сыграть на его чувствах в угоду своей любви и добиться намеченной цели. Однако это ее не остановило, ибо надо было выиграть бег со временем. Любовь значила для нее больше, чем все другое, и ради нее она была готова пойти на крайнюю жестокость. Радопис вышла из спальни и направилась к летнему павильону, уже не испытывая ни малейших сомнений. Не потребуется особого коварства, чтобы соблазнить Бенамуна. Она справится с этим без труда.

Радопис шла на цыпочках и застала художника в тот момент, когда тот рассматривал ее изображение, напевая песенку, которую она давно пела по вечерам:

Радопис была поражена тем, что юноша знает эту песенку, но решила воспользоваться удобным случаем и спела последние строчки:

Молодой человек повернулся к ней, он был удивлен и очарован. Радопис встретила его взгляд улыбкой:

— У тебя чудесный голос. Как только тебе удалось скрывать его от меня все эти дни?

Кровь прилила к его щекам, губы задрожали от замешательства, он с удивлением встретил ее ласковое обращение.

Радопис догадалась, о чем он думает, и продолжила игру в обольщение.

— Вижу, ты увлекся песней и забыл о своей работе, — заметила она.

На его лице появилось смятение, он указал на изображение, которое выгравировал на стене, и пробормотал:

— Посмотрите.

Со стены смотрело чудесное лицо, будто живое.

— Бенамун, как ты одарен, — с восхищением сказала она.

— Благодарю, моя госпожа.

Тут она направила разговор к своей цели и заявила:

— Однако ты, Бенамун, проявил ко мне жестокость.

— Я? Как, моя госпожа?

— Ты изобразил меня властной, — ответила она, — а мне так хотелось быть похожей на голубку.

Бенамун умолк и не проронил ни слова. Радопис посчитала, что его молчание как нельзя подходит ее цели, и спросила:

— Разве я не говорила, что ты жесток ко мне? Какой ты видишь меня, Бенамун? Властной, красивой и жестокосердной, как в этом изображении, которое ты создал? Я поражена тем, что камень заговорил. Но ты воображаешь, будто мое сердце не чувствует, точно этот камень. Я верно говорю? Не отпирайся. Ты так считаешь. Но почему, Бенамун?

Юноша не нашелся, что ответить. У него отнялся язык. Радопис навязывала ему свои мысли, а он верил ее словам и тянулся к ней тем страстнее, чем больше мутнел и сбивался с толку его разум.

— Бенамун, почему ты считаешь, будто я жестокосердна? — не отступала Радопис. — Ты судишь по внешнему виду, ибо по природе не способен скрыть то, что волнует твое сердце. Я читаю твое лицо, словно открытую книгу. Однако мы обладаем другой природой, откровенность теряет для нас сладкий вкус победы и портит самое прекрасное, что боги создали нам.

Юный Бенамун растерянно спрашивал себя, что она действительно хочет сказать и должен ли он искать в ее словах истинное значение. Разве она не сидела здесь перед ним каждый день, думая о чем-то другом? Радопис тогда не догадывалась, какой пожар бушует в его душе. Почему она вдруг изменилась? Почему она говорит ему все эти приятные слова? Почему Радопис так близко подошла к сокровенным тайнам, которые жгли его сердце? Она действительно имеет в виду то, что говорит, заключен ли в ее словах тот же смысл, какой он извлек из них?

Радопис приблизилась еще на шаг.

— Ах, Бенамун, — сказала она. — Ты несправедлив ко мне. Об этом говорит твое молчание в ответ на мои вопросы.

Юноша с недоумением смотрел на нее, слезы радости были готовы заполнить его глаза. Он уже не сомневался, что его мысли верны.

— В мире не хватит слов, чтобы выразить то, что я чувствую, — дрожащим голосом ответил юноша.

У нее вырвался вздох облегчения — наконец-то у него развязался язык.

— Разве тебе нужны слова? — мечтательно вопрошала она. — Ты ведь не скажешь ничего такого, чего я не знаю. Давай лучше спросим этот летний павильон, ибо он видит нас уже не один месяц, а мы навеки оставили в нем частичку своих сердец. Да, здесь ты узнал великую тайну.

Радопис бросила взгляд на его лицо и добавила:

— Ты знаешь, Бенамун, как я узнала тайну своего сердца? Это случилось благодаря поразительному совпадению. Я хочу отослать личное письмо одному человеку, который находится далеко отсюда. Хочу отослать его с тем, на кого можно положиться, с тем, кому доверяю своим сердцем. Я сидела наедине с собой, перебирала в голове разных людей, женщин и мужчин, рабов и свободных, и каждый из них настораживал меня. Я чувствовала, что они не подойдут для этого поручения, затем — сама не знаю, почему так случилось, — мои мысли остановились на этом павильоне, и вдруг я вспомнила тебя, Бенамун. Мои тревоги отступили, сердце успокоилось. Воистину, меня охватили более глубокие чувства. Так я узнала тайну своего сердца.

Лицо молодого человека сияло от радости, он был счастлив почти до беспамятства. Юноша упал на колени перед ней, из глубин его сердца вырвалось:

— Моя госпожа.

Положив руку ему на голову, она нежно сказала:

— Вот как я раскрыла тайну своего сердца. Удивительно, почему я не узнала ее гораздо раньше.

— Моя госпожа, — произнес Бенамун, находясь в состоянии, близком к исступлению, — клянусь, ночь стала свидетелем, как я корчился от мук, а теперь настал рассвет, он встречает меня нежным ветерком, напоенным сладким ароматом радости. Слова, сказанные вами, озарили светом мрак, окутавший меня, вырвали мое существо из безотрадного отчаяния и наполнили волшебным ощущением счастья. Я снова готов любить себя после того, как оказался на грани гибели. Вы — мое счастье, моя мечта, моя надежда.

Радопис безмолвно слушала его, храня печаль в душе. Она чувствовала, что он произносит страстную молитву, витая в наивном и священном сне неведения. Радопис молчала какое-то время, испытывая боль и сожаление, но не поддалась чувствам, которые юноша своим восторгом разбудил в ее сердце, и лукаво сказала:

— Диву даюсь, что я так долго не распознала свое сердце. Я поражена, что все совпадения хранили свои тайны до тех пор, пока мне не понадобилось отправить тебя в дальний путь с поручением. Кажется, будто эти совпадения привели меня к тебе и в то же время лишили твоего общества.

— Я сделаю все, что вы захотите, следуя велению сердца и души, — сказал Бенамун тоном, каким возносят молитву.

Немного подумав, Радопис спросила:

— Даже в том случае, если я захочу, чтобы ты отправился в земли, куда ведет отнюдь не легкий путь?

— Самое трудное для меня — не видеть вас каждое утро.

— Пусть твой путь окажется недолог. Я вручу тебе письмо, ты спрячешь его ближе к сердцу. Ты отправишься к губернатору острова и передашь ему то, что я тебе скажу. Он снарядит тебя в путь и избавит от любых невзгод.

Ты двинешься в путь вместе с караваном, никто не узнает, что спрятано на твоей груди. Ты прибудешь к губернатору Нубии и отдашь это послание ему прямо в руки. Затем вернешься ко мне.

Бенамуна охватил новый прилив радости, умноженной чувствами достоинства и гордости. Ее рука оказалась рядом с ним, он прильнул к ней устами и страстно поцеловал. Радопис заметила, сколь неистово трепетал юноша, когда его губы коснулись ее руки.

Когда Радопис возвращалась в свои покои, на нее снова обрушилась печаль, и она спросила себя: «Разве не великодушнее было бы позволить его повелителю самому выбрать гонца, нежели играть чувствами этого мальчика?» Тем не менее Бенамун испытывал счастье. Источником счастья для него стали ее лживые слова. Действительно, он пребывал в состоянии, которому позавидовали бы самые счастливые люди. Ей нечего печалиться до тех пор, пока юноша не узнает правды, то есть до тех пор, пока ей не надоест прибегать ко лжи.

 

Письмо

В тот же вечер явился фараон, размахивая письмом, его лик излучал удовлетворение. Взглянув на него с любопытством, Радопис думала о том, приведет ли ее затея к успеху и потекут ли события так, как ей хотелось. Фараон развернул письмо и прочитал его, радостно сверкая глазами. Оно предназначалось принцу Канеферу, губернатору Нубии, и было написано рукой его кузена, фараона Египта. В письме он поведал о возникших трудностях и намерении собрать огромную армию, не вызывая подозрений или опасений духовенства. Он просил принца найти заслуживающего доверия посланника, отправить с ним в Египет письмо с призывом немедленно оказать помощь в защите границ южных провинций и подавить якобы вспыхнувшее там восстание, пламя которого разожгли племена Маасаи, вторгшись в города и деревни.

Радопис снова сложила письмо и сказала:

— Гонец уже ждет.

Фараон улыбнулся:

— Письмо готово.

Она на мгновение задумалась, затем спросила:

— Интересно, как они отнесутся к ответу Канеферу?

— Это взволнует сердца всех до глубины души, — уверенно произнес фараон. — Ответ принца всколыхнет сердца самих жрецов, а губернаторы объявят по всей стране о призыве, и очень скоро войско, от коего зависит осуществление наших надежд, придет нам на помощь, полностью собранное и снаряженное.

Радопис была в восторге и нетерпеливо спросила его:

— Нам придется долго ждать?

— Пока гонец совершит путь туда и обратно, пройдет целый месяц.

Радопис задумалась, посчитала на пальцах, затем сказала:

— Если твой расчет верен, то возвращение гонца совпадет с праздником Нила.

Фараон рассмеялся:

— Радопис, это хороший знак, ибо во время праздника Нила исполнится годовщина нашей любви. Как раз прекрасный случай для того, чтобы одержать победу и обрести уверенность.

Радопис тоже исполнилась оптимизма, искренне веря в успех грядущего дня, который она считала подлинным днем рождения своего счастья и любви. Она не сомневалась, что возвращение гонца в тот день станет не только совпадением, а делом умелых рук богини, которая благословляет их любовь и с сочувствием относится к ее надеждам.

Фараон смотрел на нее с удивлением и восхищением, он поцеловал ее в лоб и сказал:

— Твоей голове цены нет. На Софхатепа она производит большое впечатление, он, разумеется, не меньше впечатлен твоей блестящей идеей. Первый министр с восторгом сказал мне, что ты нашла простое решение сложной проблемы. Оно появилось, словно красивый цветок на искривленном стебельке или на узловатых и сучковатых ветвях.

Радопис надеялась, что он сохранит этот план в тайне и никому не расскажет о нем, даже верному первому министру Софхатепу.

— Первому министру известен наш секрет? — спросила она.

— Да, — искренне ответил он. — Софхатеп и Таху столь же близки мне, что мое сердце и душа. Я ничего не скрываю от них.

Имя Таху отдалось в ушах Радопис, ее лицо помрачнело, а в глазах мелькнуло недоброе предчувствие.

— Второй тоже знает о нашем секрете? — спросила она.

Фараон лукаво взглянул на нее:

— Как ты подозрительна, Радопис. Знай, я доверяю им не меньше, чем сам себе.

— Мой повелитель, — сказала Радопис, — мои опасения не распространятся на тех, кому ты доверяешь столь безоговорочно.

Как бы то ни было, Радопис невольно вспомнила Таху в тот час, когда он окончательно расстался с ней. Его резкий голос эхом отдавался в ее ушах. Таху тогда рвал и метал в гневе и отчаянии, и она подумала, не вынашивает ли он до сих пор недобрых чувств к ней.

Но эти мрачные думы недолго тревожили сердце Радопис, ибо она забыла обо всем в объятиях любимого.

* * *

Следующим утром гонец Бенамун бен Бесар явился, завернувшись в накидку и натянув шапочку на самые глаза. Щеки юноши покраснели, а глаза горели светом небесной радости. Он робко и смиренно распростерся перед Радопис и поцеловал край ее платья. Она кончиками пальцев провела по его волосам и нежно сказала:

— Бенамун, я никогда не забуду, что ты покидаешь это обиталище мира и спокойствия ради меня.

Юноша поднял на нее свои красивые невинные глаза и с дрожью в голосе ответил:

— Ради вас я готов на любой подвиг. Да помогут мне боги вынести боль разлуки.

Радопис улыбнулась и ответила:

— Ты возвратишься счастливым и бодрым. В грядущих радостях ты забудешь о страданиях, оставшихся позади.

— Благословенны те, кто несет в своих сердцах счастливую мечту, она поддержит их в часы одиночества и утолит нестерпимую жажду, — вздохнув, сказал Бенамун.

Радопис одарила юношу лучезарной улыбкой, взяла сложенное письмо и вложила ему в руку.

— Думаю, мне не стоит напоминать о том, что ты должен соблюдать величайшую осторожность, — сказала она. — Где ты спрячешь письмо?

— Под рубашкой, моя госпожа, ближе к сердцу.

Она передала ему еще одно письмо, которое размером было меньше первого.

— Это письмо для губернатора Ани с просьбой помочь тебе в пути и найти место в первом караване, идущем на юг.

Затем настало время проститься. Бенамун с трудом сглотнул. Он был расстроен, на его лице отразились смятение и тоска. Радопис протянула ему руку, и он, помедлив, взял ее своими двумя. Ладони юноши подрагивали, будто коснулись горячего пламени, затем он так крепко прижал Радопис к своей груди, что жар его тела и сердцебиение проникли в ее существо. Наконец он отстранился и исчез за дверью. Радопис беспомощно смотрела ему вслед и тихо читала горячие молитвы.

Почему бы и нет? Ведь он вдохнул в сердце Радопис надежду, от которой зависела ее жизнь.

 

Отчаяние Таху

Ожидание стало мучительным, едва успев начаться, ибо ей не давали покоя тревожные сомнения, она жалела о том, что фараон открыл тайну письма. Огромное доверие, которое фараон питал к своим самым верным слугам, не облегчило ее страданий. Опасения Радопис не зиждились исключительно на сомнениях, а скорее на дурном предчувствии, вынуждавшем ее думать о том, что случится, если жрецы пронюхают о содержании письма. Станут ли они раздумывать, прежде чем нанести ответный удар, защищаясь от столь зловещего заговора? О боже! Тайна письма раскрыта. Даже страшно подумать об этом. Любой трезвый, патриотично настроенный человек содрогнется при мысли о том, сколь это ужасно. Она почувствовала, как по спине пробежала дрожь, и сердито потрясла головой, чтобы выбросить из нее дурные предзнаменования. Радопис шепнула своей совести, дабы успокоить ее: «Все пройдет, как мы задумали. Нет смысла будоражить эти страхи, они окутывают только сердце да любовь, после чего та не ведает ни сна, ни покоя».

Едва успела Радопис отогнать свои сомнения, как ее воображение снова подхватило их: она увидела злое лицо Таху, искаженное мучительной болью, и услышала его охрипший голос, выдававший страдания от нанесенной раны. Эти опасения причиняли ей нестерпимую боль, но она не осмеливалась толковать их или снять с них покрывало таинственности.

Радопис не знала, стоит ли бояться Таху или думать о нем плохо. Похоже, все признаки наводили на мысль, будто он забыл о том, что случилось. Но не способен ли он совершить по своей воле нечто такое, чего поклялся не делать? Он больше не мог постучать в дверь ее дворца, ибо тот стал священным и запретным. Ему оставалось лишь смириться и повиноваться, но это не означало, что он обо всем забыл и ему можно доверять.

Радопис не знала, дорога ли его сердцу хотя бы частичка воспоминаний о прошлом. Таху был упрямым задирой, любовь в его сердце могла перевоплотиться в скрытую обиду, звавшую к отмщению при первом удобном случае. Невзирая на смятение в душе, Радопис судила о нем справедливо, она помнила о его верности и непоколебимой преданности своему повелителю. Таху был человеком долга, страсть или соблазн не собьют его с пути.

Все говорило о том, что ей следует успокоиться, однако ее преследовали смутные предчувствия дурного. Гонец покинул белый дворец всего несколько часов назад. Как же ей вынести ожидание, которое затянется на целый месяц? Она не знала, что делать, но вдруг ее осенило пригласить Таху. Днем раньше Радопис подобное и в голову не пришло бы, но сегодня эта мысль приободрила ее, и ей захотелось осуществить задуманное. К этому Радопис толкала страшная опасность, которой приходилось смотреть в глаза, но от нее нельзя было ни увернуться, ни убежать. Она задумалась об этом, не зная, какой путь выбрать, затем сказала про себя: «Почему бы не пригласить Таху и не поговорить с ним, дабы выяснить, что скрывает его сердце. Возможно, мне удастся устоять перед злобой Таху, если от такой придется остерегаться, и я смогу спасти командира от самого себя и избавить фараона от зла». Желание Радопис переросло в решимость, не терпевшую отлагательств, и всецело захватило ее, и она уже не могла думать ни о чем другом. Она тут же позвала Шейт и велела той отправиться во дворец Таху и позвать его.

Шейт двинулась в путь, а ее хозяйка не без опасений стала ждать в зале для приемов. Она не сомневалась, что он примет ее приглашение. Пока Радопис ждала, она поймала себя на том, что сильно тревожится, а сейчас вспомнила, как властно и холодно вела себя в прошлом. Она поняла, что с того дня, как влюбилась, стала слабой и боязливой женщиной, которую во сне мучили нелепые галлюцинации и ложные страхи.

Как она и ожидала, Таху явился, облаченный в парадную форму, что ее немного успокоило. Он будто убеждал ее в том, что забыл Радопис, куртизанку из белого дворца, и явился на аудиенцию к другу своего повелителя.

Командир склонил голову в знак почтения и уважения и, заговорив спокойно, без малейшего проявления чувств, произнес:

— Да осчастливят боги дни твои, почтенная сударыня.

Радопис внимательно посмотрела ему в лицо и ответила:

— И твои также, благородный командир. Благодарю тебя за то, что ты откликнулся на мое приглашение.

Таху снова отвесил поклон:

— Я к твоим услугам.

Таху остался почти прежним — такой же сильный, здоровый, с загаром медного цвета, однако от ее внимательного взгляда не ускользнула случившаяся с ним перемена. Ее могли обнаружить только ее глаза. Радопис тут же заметила поблекший взгляд Таху, лишивший его глаз жизни, а лицо выражения решимости, никогда не покидавшего его. Она забеспокоилась, что причина этого кроется в событиях той странной ночи почти годичной давности, когда они расстались. Как это ужасно! Таху тогда напоминал вихрь, теперь, скорее, спертый воздух.

— Я пригласила тебя, — начала Радопис, — Дабы поздравить с великим доверием, какое к тебе испытывает фараон.

Таху не скрывал своего удивления и ответил:

— Благодарю, моя сударыня. Это давняя милость, оказываемая мне богами.

Выдавив улыбку, Радопис лукаво сказала:

— Я также благодарю тебя за прекрасные слова, какими ты похвалил мою идею.

Таху задумался на мгновение и вспомнил, о чем идет речь.

— Наверное, моя госпожа имеет в виду блестящую идею, которую породил ее возвышенный ум?

Радопис кивнула, и он продолжил:

— Это прекрасная мысль, достойная твоего выдающегося ума.

Не выказав признаков удовлетворения, Радопис ответила:

— Успех задуманного обеспечит нашему повелителю власть и независимость, а царству — мир и устойчивость.

— Верно, в этом не может быть сомнений, — ответил Таху. — Вот почему мы восприняли твою мысль с такой радостью.

Радопис заглянула в глубины его глаз и сказала:

— Скоро наступит день, когда потребуется твоя сила и власть, дабы претворить мою мысль в жизнь, увенчать ее победой и успехом.

Таху наклонил голову и ответил:

— Благодарю тебя за бесценное доверие.

Радопис молчала. Таху говорил с достоинством, спокойно и серьезно, она знала, что в прошлом он вел себя не так. Да она и не ожидала от него иного поведения, и теперь он внушал ей доверие и покой. Радопис чуть не поддалась жгучему порыву заговорить о старом, просить Таху простить ее и забыть обо всем, но не нашла подходящих слов. Смущение взяло верх над ней, и она опасалась, как бы не сказать совсем не то. Растерявшись, она неохотно отказалась от этой мысли. Однако Радопис в последний момент решила открыть перед ним свои добрые намерения иным путем — она протянула руку, улыбнулась и сказала:

— Я протягиваю тебе руку в знак дружбы и глубокой признательности.

Таху прижал свою огрубевшую руку к ее мягкой и нежной ладони. Казалось, этот жест тронул его, но он ничего не сказал. Так закончилась их короткая встреча, вызвавшая роковые последствия.

Возвращаясь на судно, Таху отчаянно спрашивал себя, с какой целью его пригласила эта женщина. Он дал волю чувствам, которые сдерживал в ее присутствии, пришел в неистовство, его лицо побледнело, все тело тряслось. Вскоре он ударился в беспамятство, и, пока весла несли судно вперед, Таху шатался как пьяный, словно возвращался с поля брани с поражением, его мудрость и честь лежали в руинах. Ему казалось, будто пальмы, росшие вдоль берега, дико пляшут, а воздух насыщен удушающей пылью. В нем бурлила горячая и страстная кровь, зараженная безумием. На столе каюты нашелся кувшин с вином, и Таху осушил его. От вина он потерял рассудок, впал в уныние и бросился на тахту, раздираемый безвыходным отчаянием.

Разумеется, он не забыл Радопис. Она жила в потаенных глубинах сознания Таху, там ее схоронили его желание утешить себя, терпение и острое чувство долга. Теперь, когда он впервые за целый год увидел ее, этот тайник в его душе распахнулся, из него вырвались языки пламени и стали пожирать все его существо. Его мучили стыд и отчаяние, его гордость погибла. Дважды в течение одной битвы он отведал вкус унижения и поражения. Таху чувствовал, как кружится голова, он почти терял равновесие, он гневно разговаривал сам с собой. Он знал, почему Радопис взяла на себя труд пригласить его. Она позвала Таху, чтобы выяснить, можно ли рассчитывать на его преданность и не тревожиться о судьбе возлюбленного повелителя. Ради этого она сделала вид, будто осталась к нему дружелюбной и восхищается им. Как странно, Радопис, капризное и жестокое существо, испытывает боль и тревогу, познав, что такое любовь, какие опасения и мучения сопряжены с ней. Она опасалась предательства Таху, цеплявшегося когда-то подобно пылинке за подошву ее сандалии. Радопис стряхнула его, когда ею овладели скука и отвращение. Горе небесам и земле, горе всему миру. Им завладело невыразимое отчаяние, стиравшее в порошок его гордый и могучий дух. Гнев Таху становился неистовым и безумным. От ярости у него вскипела кровь, давила на уши, он почти оглох, глаза затуманились, мир казался ему бушующим огнем.

Таху покинул судно, как только оно причалило к ступеням царского дворца, и, не замечая приветствий стражи, шаткой поступью направился через сад к казармам и квартирам начальника стражи. Вдруг он обнаружил, что первый министр приближается к нему, возвращаясь из покоев фараона. Софхатеп встретил его с улыбкой на устах. Таху стоял перед ним, храня бесстрастное лицо, будто не узнал того. Первый министр удивился и спросил:

— Как дела, Таху?

— Я похож на льва, угодившего в ловушку, — со странной поспешностью ответил тот, — или на черепаху, которая перевернулась на раскаленной плите.

Софхатеп был поражен.

— Что ты такое говоришь? Почему ты похож на льва в ловушке или черепаху на плите?

— Черепаха живет долго, — ответил Таху, словно во сне. — Она передвигается медленно и придавлена тяжелой ношей. Лев отступает назад, издает рев, совершает молниеносный прыжок и задирает свою добычу.

Софхатеп удивленно всматривался в лицо Таху.

— Ты разгневан? — спросил он. — Ты совсем не похож на себя.

— Да, разгневан. Ты хочешь лишить меня такой возможности, почтенный сударь? Я — Таху, царь войны и битвы. Ах, как же мир терпит этот скучный покой? Боги войны ждут, и мне однажды придется утолить их нестерпимую жажду.

Софхатеп кивнул, дабы угодить командиру:

— Ах, теперь я понимаю. Все дело в этом отменном вине из Марьюта.

— Нет, — твердо ответил Таху. — Нет. Если честно, то я выпил чашу крови. Видно, она была порочной и заразила мою кровь. Но это не самое худшее. По пути сюда я встретил доброго духа, тот спал на лугу, и я пронзил его сердце своим мечом. Отправимся на поле брани, ибо кровь — это напиток бесстрашного солдата.

— Нет сомнений, все дело в вине, — с тревогой заключил Софхатеп. — Тебе следует немедленно вернуться в свой дворец.

Однако Таху презрительно покачал головой:

— Будь очень внимателен, первый министр. Остерегайся испорченной крови, ибо она уже сама по себе ядовита. Терпение черепахи иссякло, а лев совершит прыжок.

Сказав эти слова, Таху пошел своей дорогой, не замечая ничего вокруг. Софхатеп провожал его изумленным взглядом.

 

Ожидание

Во дворце фараона, во дворце на острове Биге и в Доме правительства все с нетерпением ждали возвращения гонца. Однако все с уверенностью смотрели в будущее. Каждый истекший день приближал Радопис к победе, ее грудь согревала надежда. Такое радужное настроение, возможно, ничто не испортило бы, если первый министр не получил бы угрожающее письмо от жрецов. Обычно Софхатеп либо не обращал внимания на такие письма, либо считал своим долгом показывать их царице, однако на этот раз он почувствовал, что угроза значительно возросла. Не желая навлечь гнев своего повелителя за то, что он утаил письмо, хотя показать его тоже значило вызвать недовольство, он встретился с фараоном и прочитал ему это послание. Оно представляло собой напыщенную петицию, подписанную всем духовенством во главе с верховными жрецами Ра, Амона, Птаха и Аписа. В ней жрецы обращались к фараону с просьбой вернуть храмовую собственность подлинным владельцам, обожаемым богам, которые берегут и охраняют фараона, и в то же время уверяли, что не подали бы своей петиции, если бы обнаружили причину, требовавшую изъятие земель.

Письмо было выдержано в резких выражениях, и фараон разгневался. Он разорвал его на клочки и швырнул на пол.

— Очень скоро они получат мой ответ, — разозлившись, крикнул он.

— Эту петицию они подписали все как один, — заметил Софхатеп. — До этого они подавали петиции каждый за себя.

— Я нанесу им удар всем вместе, так что пусть они выражают свое недовольство так, как им подсказывает их невежество.

Однако события развивались стремительно. Губернатор Фив сообщал первому министру, что Хнумхотеп побывал в его провинции и удостоился бурной встречи простого народа, а также жрецов и жриц Амона. Простой народ громко выкрикивал его имя и требовал сохранить и защитить права богов. Кое-кто шел еще дальше и, рыдая, кричал: «Позор, богатство Амона швыряют к ногам танцовщицы!»

Первый министр сильно расстроился, однако уже не впервые чувство преданности отступило перед желанием действовать, и он тактично сообщил своему повелителю об этой новости. Как обычно, фараон разгневался и с сожалением сказал:

— Губернатор Фив наблюдает и слушает, но не способен ничего сделать.

— Мой повелитель, он располагает лишь силами полиции, — удрученно заметил Софхатеп. — Что они могут поделать со столь великим множеством людей.

— У меня не осталось иного выбора, как ждать, — с раздражением заявил фараон. — Воистину, видит бог, моя гордость кровоточит.

Зловещее облако повисло над славным городом Абу, оно просочилось в высокие дворцы и залы Дома правительства. Царица Нитокрис не покидала своих покоев, она стала заложницей собственного заточения и одиночества, страдала от разбитого сердца, раненой гордости и грустными глазами следила за развитием событий. Софхатеп встречал все эти новости с тяжелым сердцем и с печалью говорил молчаливому и несчастному Таху:

— Ты когда-нибудь видел, чтобы в Египте вспыхнул столь злой бунт? Как это досадно.

Счастье фараона сменилось гневом и яростью. Он не ведал покоя до тех пор, пока не оказывался в объятиях женщины, которой отдал свою душу. Радопис знала, что терзает его. Она заигрывала с ним, успокаивала его и шептала ему на ухо: «Потерпи немного», — он тогда вздыхал и с горечью отвечал: «Да, до тех пор, пока победа не окажется на моей стороне».

Однако положение ухудшалось. Хнумхотеп все чаще наведывался в провинции. Где бы он ни появился, везде его встречали толпы радостных людей, а его имя звучало на устах по всей стране. Многие губернаторы серьезно встревожились, ибо все это стало тяжким испытанием их преданности фараону. Губернаторы Амбуса, Фармунтуса, Латополиса и Фив собрались вместе, чтобы посоветоваться. Они решили встретиться с фараоном, направились в Абу и истребовали у него аудиенции.

Фараон принял их официально в присутствии Софхатепа. Губернатор Фив приблизился к фараону, приветствовал его, напомнив о своей покорности и непоколебимой верности, и сказал:

— О Богоподобный, истинная преданность бесполезна, если хранится лишь в сердце. Она должна сочетаться со здравым советом, добрыми делами и жертвами, если того потребуют обстоятельства. Мы оказались в ситуации, когда честность может навлечь на нас недовольство, но мы больше не можем заглушить тревогу в наших душах. Поэтому мы обязаны говорить правду.

Фараон молчал некоторое время, затем сказал губернатору:

— Говори, губернатор. Я слушаю тебя.

Губернатор храбро продолжил:

— Повелитель, жрецы разгневаны. Подобно заразной болезни, этот гнев расползается среди людей, которые утром и вечером внимают их речам. Именно по этой причине все пришли к единому мнению, что необходимо вернуть собственность владельцам.

Лицо фараона загорелось яростью.

— Подобает ли фараону уступать воле народа? — гневно спросил он.

Губернатор продолжил говорить смело и прямо:

— Наш повелитель, довольство и благосостояние народа — ответственность, какую боги вверили фараону. Речь идет не об уступках, а лишь о сострадании мудрого хозяина, заботящегося о своих рабах.

Фараон громко стукнул жезлом об пол:

— В отступлении я вижу лишь уступку.

— Боги помилуйте, мне и в голову не приходило называть вас уступчивым, однако политика — бурное море, а правитель — капитан. Он пытается уберечь корабль от надвигающейся бури и наилучшим образом использовать благоприятную возможность.

Слова губернатора не произвели впечатления на фараона, и он с упрямым презрением покачал головой. Софхатеп просил разрешения говорить и задал вопрос губернатору Фив:

— У тебя есть доказательства, что народ разделяет чувства жрецов?

— Да, ваше превосходительство, — без колебаний ответил губернатор. — Я повсюду разослал своих разведчиков. Они следят за настроениями людей с близкого расстояния и слышали, как те толкуют о делах, какие им не полагается обсуждать.

— Я поступил точно так же, — вступил в разговор губернатор Фармунтуса, — и сведения, которые я получил, весьма достойны сожаления.

Высказался каждый губернатор, после чего не оставалось сомнений в том, что ситуация стала опасной. Так закончилась первая встреча подобного рода. Во дворцах фараонов раньше ничего подобного не случалось.

Фараон немедленно встретился со своим первым министром и командиром стражи в царском крыле. Он был вне себя от гнева, метал громы и молнии.

— Эти губернаторы, — сказал он, — верны и заслуживают доверия, однако они слабы. Последуй я их совету, и мой трон окажется беззащитным перед унижением и позором.

Таху немедленно поддержал мнение фараона:

— Мой повелитель, отступать сейчас означает идти на верное поражение.

Софхатеп взвешивал другие возможности.

— Нам не следует забывать о празднике Нила. До его начала остается всего несколько дней. По правде говоря, мне на сердце становится тревожно при мысли о том, что в Абу соберутся тысячи разгневанных людей.

— Абу в нашей власти, — тут же возразил Таху.

— В этом нет сомнений. Однако нам не следует забывать, что во время прошлогоднего праздника раздалось несколько предательских выкриков, хотя в то время желание нашего повелителя еще не было воплощено. В этом году мы непременно услышим другие, более громкие выкрики.

— Вся надежда на то, что гонец вернется до праздника, — заключил фараон.

Софхатеп продолжал взвешивать ситуацию с собственного угла зрения, ибо в сердце он считал предложение губернаторов здравым.

— Посланник явится скоро и перед всеми прочтет послание. Нет сомнения в том, что жрецы, ища расположения своего повелителя и веря, что снова обрели древние права, с большей готовностью воспримут призыв к сбору войска. Даже если мой повелитель решит проявить власть и продиктовать свое желание, не найдется такого человека, кто воспротивился бы его воле.

Фараон обиделся на слова Софхатепа и, чувствуя себя одиноко даже в царском крыле, торопился отправиться во дворец на острове Биге, где одиночество никогда не преследовало его. Радопис не знала о том, что произошло во время последней встречи, и вела себя спокойнее, чем фараон. Однако она без труда разобралась в том, о чем поведало красноречивое выражение лица возлюбленного, и почувствовала, что гнев и раздражение не дают ему покоя. Радопис встревожилась и вопрошающе смотрела на него. Хотя ей хотелось о многом спросить, слова застыли на ее устах.

— Радопис, разве ты не слышала? — ворчливо спросил фараон. — Губернаторы и министры советуют мне вернуть жрецам имущество и смириться с поражением.

— Что побудило их дать такой совет? — с тревогой осведомилась она.

Фараон рассказал о том, что ему говорили и советовали губернаторы. Радопис опечалилась и еще больше забеспокоилась. Она не удержалась и сказала:

— Воздух насыщается пылью и мрачнеет. Только грозная опасность могла заставить губернаторов высказаться.

— Мой народ гневается, — презрительно сказал фараон.

— Мой повелитель, народ подобен кораблю, сбившемуся с курса без руля, он послушен всем ветрам.

— Я посажу этот корабль на мель, — грозно сказал он.

Страхи и сомнения снова обрушились на Радопис, терпение на мгновение изменило ей.

— Мы должны обратиться к мудрости и временно согласиться на уступки. День победы близок.

Фараон с удивлением взглянул на нее:

— Радопис, ты намекаешь на то, чтобы я уступил?

Радопис прижала фараона к груди, тон его голоса ранил ее, затем, обливаясь горючими слезами, сказала:

— Лучше сначала припасть к земле, а уже потом ринуться в наступление. Победа зависит от того, как это удастся.

Фараон простонал:

— Ах, Радопис, если ты не разобралась в моей душе, то кто же тогда поймет ее? Я из тех, кто вянет с горя, словно роза, прибитая ветром, если меня вынуждают подчиниться чьей-то воле.

По выражению черных глаз Радопис было видно, что эти слова тронули ее. Она произнесла с глубокой печалью:

— Я бы с радостью пожертвовала собой ради тебя, мой любимый. Ты никогда не станешь вянуть, пока мое сердце продолжает орошать тебя чистой любовью.

— Я в своей жизни ни на миг не испытаю поражения и никогда не дам Хнумхотепу повода утверждать, что он унизил меня хотя бы на час.

Радопис печально улыбнулась ему и спросила:

— Ты желаешь править народом, ни разу не прибегнув к хитрости?

— Капитуляция — хитрость тех, кто ни на что не способен. Пока жив, я буду держаться прямо, как лезвие меча, которое погубит всех предателей.

Радопис вздохнула с печалью и сожалением и более не старалась переубедить его. Она лучше смирится с поражением, нежели станет испытывать его гнев и гордость. Она все время спрашивала себя: «Когда же вернется гонец? Когда он принесет весть? Когда?»

Каким томительным стало ожидание. Если те, кто горит желанием, знали бы, какие муки причиняет ожидание, так, как это было ведомо ей, то они в этом мире предпочли бы воздержание. С каким нетерпением Радопис считала часы и минуты, наблюдала за восходом и заходом солнца. У нее болели глаза оттого, что она долго всматривалась в Нил, извилистым путем кативший свои воды с юга. Она считала дни с затаенным дыханием и сильно бьющимся сердцем, часто вскрикивала, когда больше не могла выдержать смутных опасений: «Где же ты, Бенамун?» Даже любовью она наслаждалась рассеянно, витая мыслями где-то далеко. Духовного покоя не обрести, пока не вернется гонец с письмом.

Дни тянулись с невыносимой медлительностью, пока однажды, когда Радопис сидела, предаваясь своим мыслям, в ее покои не ворвалась Шейт. Радопис подняла голову и спросила:

— Шейт, что стряслось?

— Моя госпожа, — торопливо ответила рабыня, ловя ртом воздух, — вернулся Бенамун.

Радопис охватила радость, она вскочила, словно встревоженная птица, и воскликнула:

— Бенамун?!

— Да, моя госпожа, — ответила рабыня. — Юноша ждет в зале. Он просил сообщить тебе о своем прибытии. Как он загорел во время путешествия!

Радопис устремилась к лестнице, ведущей в зал, и увидела, что юноша стоит и ждет ее появления. В его глазах горело страстное желание. Радопис показалась ему пламенем радости и надежды, он не сомневался, что она счастлива исключительно от того, что видит его. Бенамуна охватил божественный восторг, и он бросился к ногам Радопис, будто готовясь боготворить землю, по которой она ступает. Страстно и нежно он обвил руками ее ноги и прильнул к ним устами.

— Мой идол, моя богиня, — произнес он, — во сне я сто раз целовал эти ноги, а сейчас мечта стала явью.

Перебирая пальцами его волосы, Радопис нежно спросила:

— Бенамун, дорогой Бенамун, неужели ты действительно вернулся ко мне?

Его глаза жизнерадостно блестели. Он засунул руку за пазуху, достал небольшую шкатулку из слоновой кости и открыл ее. Внутри нее лежала пыль.

— Это часть пыли, по которой в саду ступали ваши ноги, — сказал он. — Я собрал ее своими руками и хранил в этой шкатулке. Я взял эту шкатулку с собой в путешествие и целовал ее каждую ночь, прежде чем забыться во сне. Я хранил ее на своем сердце.

Радопис слушала его с тревогой и смущением. Чувства Радопис уже не воспринимали его слова, и, когда ее терпение начало иссякать, она, скрыв свои тревоги под маской полного спокойствия, спросила:

— Разве ты ничего не принес с собой?

Юноша снова засунул руку под накидку, достал сложенное письмо и протянул ей. Дрожавшей рукой Радопис взяла его. Ею завладела радость, она почувствовала, как напряжение, сковывавшее ее в последнее время, отступило, а силы ослабли. Она долго смотрела на письмо, крепко держа его в руке. Радопис забыла бы о Бенамуне и его пылкой страсти, если бы не взглянула на него. Тут она вспомнила кое-что важное.

— Разве вместе с тобой не явился посланник Канеферу? — осведомилась она.

— Да, моя госпожа, — ответил юноша. — Это он хранил при себе послание во время путешествия. Сейчас он ждет в летнем павильоне.

У нее больше не было сил оставаться здесь, ибо охватившая все ее чувства радость не выносила покоя и неподвижности.

— Да хранят тебя боги, — сказала она. — Тебя ждет летний павильон, а впереди у нас безмятежные дни.

Радопис убежала вместе с письмом, взывая к повелителю из глубин своего сердца. Если бы ее не останавливало чувство благопристойности, она объявилась бы в его дворце, как это когда-то сделал коршун, чтобы принести фараону радостные вести.

 

Встреча

Наступил праздник Нила, и Абу радостно приветствовал кутил из самых дальних уголков севера и юга. Воздух города наполнился звуками баллад, дома украсили флагами, цветами и оливковыми ветвями. Жрецы и губернаторы приветствовали восходящее солнце, направляясь к дворцу фараона, где они присоединились к огромной царской кавалькаде, которой предстояло начать шествие к исходу утра.

Пока знатные люди, собравшиеся в одном из залов, ждали, когда явится фараон, вошел распорядитель, поприветствовал их от имени повелителя и громогласно объявил:

— Почтенные судари, фараон немедленно желает видеть вас. Будьте добры пройти в зал фараона.

Все встретили объявление распорядителя с нескрываемым удивлением, ибо, по обычаю, фараон принимал знать после праздника, а не до него. Все со смущенными выражениями лиц спрашивали друг друга:

— Что это за важное дело, ради которого пренебрегают традициями?

Тем не менее они приняли приглашение и послушно направились в величественный и роскошный зал для приемов. Жрецы заняли места справа, а губернаторы расселись напротив них. Трон фараона возвышался меж двумя рядами кресел, расставленных полумесяцами. Они предназначались для принцев и министров.

Им не пришлось долго ждать — вскоре вошли министры во главе с Софхатепом. Какое-то время спустя за ними последовали принцы царского двора, остальные встали в знак приветствия. Ответив на приветствие, принцы расселись справа от трона.

Воцарилась тишина, на серьезных лицах появилось выражение тревоги. Каждый погрузился в свои мысли и задавался вопросом, что скрывается за созывом этой необычной встречи. Появление хранителя государственной печати прервало их размышления, все с пристальным вниманием уставились на него. Хранитель печати торжественным голосом объявил о приближении фараона:

— Фараон Египта, свет солнца, тень Ра на земле, Богоподобный Меренра Второй.

Все встали и наклонились так низко, что их лбы чуть не касались пола. Фараон вошел в зал, он внушал благоговейный страх и был исполнен достоинства. За ним следовал командир стражи Таху, хранитель печати и главный распорядитель двора принца Канеферу, губернатора Нубии.

Фараон сел на трон и торжественно сказал:

— Жрецы и губернаторы, я приветствую вас и разрешаю вам сесть.

Согбенные тела плавно выпрямились и сели, воцарилась столь полная и оглушительная тишина, что даже дышать было страшно. Все взоры устремились к хозяину трона, все уши жаждали услышать его слова. Фараон сел прямо и заговорил, оглядывая одно за другим все лица, но не задержался ни на одном из них.

— Принцы и министры, жрецы и губернаторы, цвет мужского рода Верхнего и Нижнего Египта, я пригласил вас, с тем чтобы выслушать вашего совета по серьезному вопросу, от коего зависит благополучие царства, слава наших отцов и праотцев. Судари, с юга прибыл посланник. Это Хамана, главный распорядитель двора принца Канеферу, он доставил от своего повелителя важное и тревожное послание. Я полагал, что долг обязывает меня немедленно пригласить вас, с тем чтобы внимательно ознакомиться с ним и взвесить его зловещее содержание.

Фараон обратился к посланнику и жезлом дал тому знак. Посланник вышел на два шага вперед и остановился перед троном.

— Прочти им это послание, — велел фараон.

Посланник развернул письмо, которое держал в руках, и начал читать звучным и выразительным голосом:

— От принца Канеферу, губернатора земель Нубии, Посланнику Бога на земле фараону Египта, свету солнца, тени повелителя Ра, покровителя Нила, владыки Нубии и горы Синай, хозяина восточной и западной пустыни.

Мой повелитель, с огорчением довожу до ушей твоей священной особы печальные новости о вероломных и нечестных действиях, коим подверглись территории короны в пограничной полосе Южной Нубии. Мой повелитель, веря в договор, заключенный между Египтом и племенами Маасаи, веря в нерушимое спокойствие, крепнущую безопасность, установившуюся после заключения упомянутого договора, я приказал отвести на главные базы многие гарнизоны, размещенные в пустыне. Сегодня ко мне явился один офицер пехоты из гарнизона и сообщил, что вожди племен сломали на части жезл повиновения и отказались от своих клятв. Среди ночи они, словно воры, напали на гарнизонные казармы и учинили там беспощадную бойню. Наши воины отчаянно сражались с силами, в сто с лишним раз превосходившими их, пока доблестно не сложили головы все как один на поле брани. Племена опустошили все кругом, затем двинулись в северном направлении к земле Нубии. Я считал благоразумным не слишком рассредоточивать ограниченные силы, имеющиеся в моем распоряжении, и направил все усилия на укрепление наших оборонительных сооружений и крепостей, с тем чтобы задержать наступающего врага. К тому времени, когда это письмо дойдет до тебя, наши войска уже придут в столкновение с головными отрядами нападающей стороны. Я жду приказов повелителя и остаюсь во главе своих воинов, сражаясь за нашего повелителя фараона и Египет, мою родину.

Посланник закончил читать письмо, но его голос продолжал звучать во многих сердцах. Глаза губернаторов горели, из них летели искры, неожиданное волнение прокатилось по их рядам. Что же касается жрецов, те, сдвинув брови и храня бесстрастные лица, превратились в застывшие статуи, восседавшие в безмолвном храме.

Фараон выдержал паузу, ожидая, пока оцепенение достигнет высшей точки, затем произнес:

— Вот таково содержание этого письма, ради которого я созвал вас на совет.

Губернатор Фив оказался самым ревнивым среди фанатично преданных людей. Он встал, склонил голову в знак приветствия и сказал:

— Мой повелитель, это воистину важное послание. Единственным ответом на него может стать объявление собирать войско.

Его слова нашли радостный отклик в сердцах губернаторов. Встал губернатор Амбуса:

— Мой повелитель, я поддерживаю это мнение. Есть только один ответ — немедленный сбор войска. Разве можно поступить иначе, если на наших братьев за южной границей наседает враг? Хотя они стойко обороняются, мы не должны бросить их в беде и медлить с оказанием помощи.

Ани раздумывал о том, как это может сказаться на сфере его влияния.

— Если эти варвары опустошают землю Нубии, то они, без сомнения, начнут угрожать нашим границам.

Губернатор Фив вспомнил свою давнюю точку зрения на эту проблему и надеялся, что сейчас она придется к месту:

— Мой повелитель, я всегда стоял на том, что царство должно держать крупное постоянное войско, дабы фараон мог выполнить свои обязательства, беречь наше благополучие и владения за границами.

Среди всех командиров рос энтузиазм, многие из них требовали приступить к сбору войска. Другие воздавали хвалу принцу Канеферу и нубийскому гарнизону. Некоторые губернаторы были глубоко уязвлены и говорили фараону:

— Мой повелитель, мы считаем, что неуместно отмечать праздник в то время, когда смерть нависла над нашими храбрыми братьями. Позволь нам удалиться и заняться сбором войска.

Фараон молчал, ожидая, что скажут жрецы. Те также молчали, пока не улеглось напряжение. Когда гомон среди губернаторов наконец стих, верховный жрец из Птаха встал и с поразительным спокойствием сказал:

— Мой повелитель, позволь мне задать вопрос посланнику его величества принца Канеферу.

— Жрец, позволяю тебе задать вопрос, — холодно откликнулся фараон.

Верховный жрец из Птаха повернулся к посланнику и спросил:

— Когда ты покинул земли Нубии?

— Две недели назад, — ответил посланник.

— И когда ты прибыл в Абу?

— Вчера вечером.

Верховный жрец обратился к фараону:

— Владыка и Боготворимый царь, этот вопрос действительно весьма запутан, ибо уважаемый посланник вчера принес нам с юга весть, будто вожди Маасаи подняли бунт. Однако в тот же день из самых дальних концов юга прибыла делегация старейшин племен Маасаи, дабы выразить нашему повелителю глубокую благодарность за процветание и мир, которыми он осчастливил их. Сейчас нам крайне важно выслушать того, кто сможет пролить свет на эту тайну.

Это заявление прозвучало странно, к тому же никто не ожидал такого поворота. Оно вызвало немалое удивление и недоумение. Все судорожно качали головами, губернаторы и жрецы вопросительно и вызывающе переглядывались, а принцы шептались между собой. Софхатеп лишился дара речи от удивления и с полным отчаяния выражением лица уставился на своего повелителя. Он заметил, как рука фараона тверже вцепилась в жезл и сжала его так сильно, что на его предплечье выступили вены, а лицо побледнело. Первый министр опасался, как бы фараоном не завладел гнев, и спросил жреца:

— Кто вам сообщил об этом, ваше святейшество?

— Я видел их собственными глазами, мой первый министр, — спокойно ответил жрец. — Вчера я посетил храм Сотис, и его жрец представил мне делегацию темнокожих мужчин, которые утверждали, что являются вождями племен Маасаи и явились осуществить ритуалы покорности фараону. Они провели ночь в храме в качестве гостей высокого жреца.

— Разве они не из Нубии? — спросил Софхатеп, но высокий жрец был непреклонен: — Они назвались вождями Маасаи. Как бы то ни было, среди нас есть один человек — командир Таху, он не раз сражался с Маасаи и знает их вождей. Если повелитель милостиво соизволит приказать, чтобы этих вождей пригласили в его священный двор, тогда их свидетельства, возможно, снимут с наших глаз завесу недоумения.

Фараоном явно завладели страх и гнев, однако у него не было и отдаленного представления о том, как уклониться от предложения высокого жреца. Он чувствовал, что все обратили пристальные взоры на него в тревожном ожидании. Наконец фараон обратился к одному из своих распорядителей:

— Отправляйся в храм Сотис и пригласи вождей, пришедших в нашу страну.

Распорядитель послушно удалился, все стали ждать, с их лиц еще не сошло выражение оцепенения, каждый с трудом сдерживал желание спросить соседа о том, что тот думает. Софхатеп испытывал тревогу и предчувствовал недоброе, в его голове все время возникали различные мысли. Он видел обращенные на себя тревожные и недоуменные взгляды повелителя, которому глубоко сочувствовал в этот страшный час. Минуты тянулись нестерпимо медленно, будто их вырывали из их собственной плоти. Со своего трона фараон взирал на обеспокоенных губернаторов и жрецов, сидевших с опущенными головами. По глазам повелителя было видно, что он с трудом скрывает чувства, обуревавшие его сердце. Вдруг всем показалось, будто издалека донесся какой-то шум. Каждый из присутствующих в душе вел диалог сам с собой, теперь все напрягли слух, пока гул приближался к площади, соседствовавшей с дворцом. Там слышался гул толпы, радостно выкрикивающей приветствия. Она приближалась, возгласы становились громче и звучали все чаще. Казалось, будто они наполняют зал, сливаются воедино, становятся неразличимы. Но пока знатных людей, собравшихся в зале, от толпы отделяла огромная дворцовая площадь. Фараон приказал одному из распорядителей выйти на балкон и выяснить, что явилось причиной нарушения спокойствия. Тот удалился и через некоторое время появился снова. Наклонившись к уху фараона, он сообщил:

— Толпы простолюдинов заполняют площадь, они обступают повозки, на которых приехали вожди.

— И чего они желают?

— Они приветствуют верных друзей с юга и мирный договор.

Тут распорядитель смиренно умолк, затем прошептал:

— Мой повелитель, они славят инициатора этого договора — Хнумхотепа.

От негодования лицо фараона побледнело, он чувствовал, что чей-то злой умысел загоняет его в угол. Он задавался вопросом, как можно призвать народ, чествующий вождей Маасаи и славящий мирный договор, отправиться на войну с теми же Маасаи. С растущим раздражением и отчаянием фараон ждал появления высокопоставленных лиц.

Офицер стражи объявил о прибытии вождей племен, и дверь широко распахнулась. Делегация вошла во главе с главным вождем. Всего было десять мужчин, рослых и обнаженных, если не считать набедренных повязок, их головы украшали венки из листьев. Они все пали ниц и ползли вперед, пока не достигли порога трона, затем поцеловали землю перед фараоном. Фараон протянул им свой жезл, и каждый покорно прильнул к нему губами. Фараон разрешил им встать, вожди благоговейно поднялись, после чего их глава сказал на египетском языке:

— Священный повелитель, фараон Египта, божество племен, мы явились в твое жилище, чтобы выразить нашу покорность и верность, воздать хвалу за милости и благословение, которыми ты одарил нас, ибо благодаря твоему расположению мы едим вкусную пищу, пьем чистую и благоухающую воду.

Фараон поднял руку и благословил их.

Все лица повернулись к фараону, ожидая, что он пожелает узнать, какие новости вожди принесли из своей страны.

— К каким кланам вы принадлежите? — спросил испытывающий горечь поражения фараон.

— О священный повелитель, — ответил глава, — мы — вожди племен Маасаи и молимся за твое величие и славу.

Фараон молчал какое-то время и решил не задавать вопрос о том, сколько людей за ними стоит. Ему окончательно надоело это место и все, кто здесь находились.

— Фараон благодарит преданных и верных слуг и благословляет их.

Он величественно протянул жезл, и вожди снова поцеловали его. Затем они начали осторожно пятиться назад, согнувшись в три погибели. Их лбы чуть не касались земли.

В груди фараона закипел гнев, в душе он с болью почувствовал, что выстроившееся перед ним духовенство нанесло ему смертельный удар в ходе тайного сражения, постижимого только ему и им. Негодование фараона нарастало и вырвалось наружу, когда он, разгневанный своим поражением, заявил тоном, не допускавшим возражений:

— Я располагаю посланием, правдивость которого не подлежит сомнению. Подчиняются ли восставшие племена этим мужчинам или нет, одно не вызывает сомнений: вспыхнул бунт, там имеются повстанцы и наши войска окружены.

Губернаторы, не утратившие энтузиазма, снова оживились. Губернатор Фив сказал:

— Мой повелитель, твоими устами говорит божественная мудрость. Наши братья ждут подкреплений. Нам не следует тратить время на обсуждения, раз истина смотрит нам прямо в глаза.

— Губернаторы, — страстно заговорил фараон, — я сегодня освобождаю вас от участия в празднике Нила, ибо перед вами стоит более возвышенная задача. Возвращайтесь в свои провинции и соберите вооруженных людей, ибо каждая потерянная минута нам дорого обойдется.

Сказав эти слова, фараон встал, давая тем самым понять, что встреча окончена. Все тут же поднялись и почтительно склонили головы.

 

Бунт

Фараон направился к своему личному крылу и пригласил к себе двух верных советников — Софхатепа и Таху. Они тут же явились, ибо были глубоко потрясены тем, что произошло, и не питали ни малейших иллюзий относительно того, что ситуация чревата опасностями. Как они ожидали, фараон был вне себя от гнева и, шагая от стены к стене, метал громы и молнии. Вдруг, увидев, что советники стоят рядом, он искоса взглянул на них и, гневно сверкая глазами, произнес:

— Измена. Я чувствую, что в этом затхлом воздухе витает подлая измена.

Таху тянул с ответом, затем сказал:

— Мой повелитель, хотя я со своей стороны допускаю некоторый пессимизм и опасения, чутье не наводит меня на столь серьезное предположение.

Фараон впал в исступление, стал топать ногами, кричать:

— Как здесь оказалась эта проклятая делегация? И почему сегодня? Именно сегодня, а не в другой день?

Софхатеп, не в силах вырваться из плена собственных мыслей и предчувствий, высказал предположение:

— Я спрашиваю себя, не могло ли произойти досадное и странное совпадение?

— Совпадение? — в страшном гневе вопрошал фараон. — Нет! Нет! Это подлая измена. Я почти вижу предателя — лицо закрыто вуалью, голова притворно склонилась. Нет, первый министр, пришествие этих людей — не совпадение, их умышленно привели сюда, чтобы они твердили о мире, в то время как я призываю к войне. Вот так враг нанес мне страшный удар, стоя передо мной и клянясь в верности.

Лицо Таху побледнело, его взгляд стал колючим. Софхатеп не оспаривал мнения фараона, он опустил голову в отчаянии и произнес, будто задавая себе вопрос:

— Если это предательство, то кто же предатель?

— Действительно, — откликнулся фараон, тряся кулаком. — Кто этот предатель? Разве это тайна, которую невозможно раскрыть? Отнюдь. Я не стану предавать сам себя. Софхатеп и Таху не нанесут мне удар в спину. Радопис тоже. Остается лишь тот неверный гонец. Увы, Радопис предали.

Глаза Таху сверкнули:

— Я притащу сюда этого гонца и вырву правду из его уст.

Фараон покачал головой и сказал:

— Спокойно, Таху. Спокойно. Этот злодей не станет ждать, когда ты придешь за ним. Может быть, пока мы говорим, он наслаждается плодами своего предательства в надежном месте, известном лишь жрецам. Как удалось проделать такой обман? Понять не могу, но готов поклясться богиней Сотис, что им стало известно о письме до того, как гонец тронулся в путь. Не теряя времени, они отправили в путь своего человека. Мой человек вернулся с письмом, а их посланник — с делегацией. Предательство, злодейство! Я живу среди собственного народа, словно пленник. Да проклянут боги мир и весь человеческий род.

Оба советника не издавали ни звука, они опечалились и испытывали жалость к фараону. Таху заметил обреченность во взгляде повелителя и, желая внести надежду в невеселое настроение, сказал:

— Пусть нас утешит то обстоятельство, что решающий удар остается за нами.

Фараон вышел из себя.

— И как же мы нанесем этот удар? — спросил он.

— Губернаторы возвращаются в свои провинции и соберут войско.

— Ты думаешь, жрецы будут ждать, сложив руки, пока не соберут войско, если им известно, что это делается с целью уничтожить их?

Софхатеп размышлял, находясь под грузом тяжелого бремени, и хотя был готов согласиться с предсказанием фараона, ему хотелось избавить душу от подозрений. Поэтому он сказал, будто загадывая желание:

— Возможно, наши мнения ошибочны и то, что мы считаем изменой, всего лишь совпадение, и эти мрачные облака рассеются при малейшем дуновении ветра.

Фараон снова вскипел, видя подобное проявление сочувствия.

— У меня из головы все еще не выходят эти жрецы с опущенными головами. Нет сомнений, они хранят в своих сердцах ужасную тайну. Нет ни малейшего повода думать иначе. Когда высокий жрец встал, чтобы высказаться, он без страха бросил вызов рвению губернаторов и говорил с полной уверенностью. Может быть, он и сейчас лицемерит. Как презренна измена. Меренра не станет жить ради того, чтобы выполнять любую прихоть духовенства.

Таху, весьма раздосадованный плохим настроением фараона, произнес:

— Мой повелитель, в твоем распоряжении стража из рослых воинов, каждый из них справится с тысячей врагов и с радостью отдаст жизнь за своего фараона.

Фараон отмахнулся от этой мысли и, растянувшись на роскошном диване, предался сонму дум, теснившихся в его голове. Неужели его надежда не сбудется, вопреки всем этим злоключениям? Или с его планом покончено раз и навсегда? В его жизни наступил решающий для истории час. Он стоял на перепутье между славой и унижением, властью и крушением, любовью и разочарованием. Фараон отказался вернуть собственность в угоду принципу. Неужели скоро ему придется капитулировать ради того, чтобы сохранить трон? Ах, такого никогда не будет, а если подобный день настанет, то он не позволит унизить себя. До своего последнего дыхания он сохранит величие, славу и мощь. У фараона невольно вырвался тревожный вздох.

— Как жаль, что на пути к удаче встало предательство.

Голос Софхатепа положил конец размышлениям фараона.

— Мой повелитель, скоро праздничное шествие.

Фараон взглянул на него, как человек, которого пробудили от глубокого сна, и пробормотал: «Неужели?» Затем он встал и направился к балкону, выходившему на огромную дворцовую площадь. Колесницы уже выстроились рядами, было видно, как вдали шумные гуляки врываются на площадь. Лицо фараона стало мертвенно-бледным, он бросил взгляд на это многолюдное зрелище и вернулся к прежнему месту. Затем он удалился в свои покои и пробыл там некоторое время. Фараон появился в леопардовой шкуре, служившей знаком отличия жречества, и сдвоенной короной на голове. Все уже готовились двинуться в путь, но не успели и шага сделать, как вошел дворцовый распорядитель, приветствовал своего повелителя и сказал:

— Господин, там комиссар полиции Абу просит разрешения предстать перед нашим повелителем.

Фараон и его два советника, заметив признаки испуга на лице камергера, не стали возражать. Главный комиссар приветствовал своего повелителя и, очень торопясь и волнуясь, сказал:

— Мой повелитель, я пришел смиренно просить вашу священную особу отказаться от шествия к храму Нила.

Оба советника затаили дыхание, когда фараон с тревогой спросил:

— И что побуждает тебя давать такой совет?

Тяжело дыша, главный комиссар ответил:

— В этот самый час я распорядился задержать множество человек, которые позволяли себе злобные выкрики в адрес благородного человека, высоко чтимого моим повелителем, и боюсь, что такие же выкрики могут звучать и во время шествия.

Сердце фараона дрогнуло, его кровь забурлила от гнева, он прерывающимся голосом спросил полицейского комиссара:

— Что они выкрикивали?

Комиссар нервно сглотнул и, чувствуя себя неловко, сказал:

— Они кричали: «Долой шлюху! Долой женщину, которая грабит храмы!»

Услышав это, фараон взбесился и громоподобным голосом воскликнул:

— Как они посмели! Я обязан нанести удар, который раз и навсегда избавит меня от них, иначе можно сойти с ума!

Комиссар продолжил с дрожью в голосе:

— Эти злодеи оказали сопротивление моим людям, вспыхнули яростные стычки между ними и нами, на время воцарились хаос и неразбериха, раздались еще более злостные и подстрекательские выкрики.

Фараон стиснул зубы от гнева и отвращения и спросил:

— Что еще они выкрикивали?

Комиссар опустил голову и едва слышно промолвил:

— Эти наглые злодеи изволили оскорбить более высокую персону.

— Меня? — спросил фараон, не веря своим ушам.

Комиссар молча отступил назад, его лицо побледнело. Софхатеп не выдержал и воскликнул:

— Своим ушам поверить не могу!

Таху негодовал:

— Такое безумие трудно представить.

Фараон нервно рассмеялся и с нескрываемой злобой в голосе спросил:

— Там, как народ величал меня? Говори же. Я приказываю.

Комиссар полиции ответил:

— Эти мерзавцы кричали: «Наш повелитель — легкомысленный человек. Нам нужен серьезный фараон».

Фараон еще раз нервно рассмеялся и со злой иронией сказал:

— Какая жалость. Духовенство считает, что Меренра больше недостоин восседать на троне. Так что они еще выкрикивали?

Комиссар заговорил так тихо, что его голос был едва слышен:

— Мой повелитель, они долго и радостно восхваляли жизнь ее величества царицы Нитокрис.

Глаза фараона вдруг сверкнули, он нежно прошептал имя Нитокрис, будто вспомнил нечто былое и уже давно забытое. Два советника с тревогой переглянулись. Фараон заметил их испуг, а также неловкость, которую испытывал комиссар. Фараон не собирался обсуждать царицу, но он не без отчаяния задался вопросом, что та испытывает к подобному выражению чувств. Он был крайне подавлен и понимал, что его охватывает безудержный гнев, непокорность, безрассудство. Он резко обратился к Софхатепу:

— Не пора ли нам в путь?

Изумленный Софхатеп спросил:

— Разве мой повелитель не откажется от участия в празднике?

В свою очередь, фараон задал вопрос:

— Ты меня не расслышал, первый министр?

Софхатеп растерялся и робко ответил:

— Уже пора, мой повелитель. Я подумал, что ты решил остаться во дворце.

Однако фараон заговорил со спокойствием, какое наступает перед бурей:

— Я отправлюсь в храм Нила, проеду сквозь толпы взбешенных людей, и посмотрим, что произойдет. Там, возвращайся к своим обязанностям.

 

Надежда и яд

В то самое утро Радопис сидела на роскошном диване и мечтала. Наступил один из редких дней, наполненных праздничной радостью и суливших ей великую победу. Какое счастье, какая радость! Сегодня ее сердце напоминало озеро с чистой и благоухающей водой, вокруг которого произрастали цветы, а в небе над ним соловьи выводили чудесные трели. Как прекрасен мир! Когда же она узнает новость о победе? Когда настанет вечер и солнце начнет путешествие в другой мир, а ее сердце устремится в царство забытья с единственным возлюбленным? Как чудесен вечерний час. Вечерний час — время влюбленных. Юный фараон гибкой походкой войдет к ней, обнимет сильными руками за тонкую талию, нежно шепнет ее имя ей на ухо и сообщит радостную весть о победе: «Страдания закончились. Губернаторы отправились собирать войско. Отныне посвятим себя нашей любви». Ах, как прекрасно вечернее время!

Однако она почти не верила, что этот день когда-нибудь закончится. Радопис целый месяц ждала возвращения гонца, и, хотя это время тянулось нестерпимо медленно, она никогда не испытывала столько тревог и мук, как за эти несколько часов. Все же чувство некоторого облегчения смягчало тревоги, а ощущение счастья унимало страхи. Казалось, будто ей хотелось отгородиться и сделать вид, что ничего не ожидает. Ее мысли порхали и блуждали, пока она не вообразила, будто случайно встречает возлюбленного, стоящего на коленях в своем храме, в летнем павильоне. Бенамун бен Бесар. Как изящен этот юноша, как мило его общество, раздумывала Радопис и, снова отчаявшись, задавалась вопросом, чем сможет отплатить за неоценимую услугу, какую тот оказал ей. Словно на крыльях горлицы, он долетел да самой южной точки, а вернулся еще быстрее, движимый страстью, и на своем пути одолел все препятствия. Испытывая смятение, Радопис однажды даже думала о том, как ей избавиться от него. Но он оставался довольным своим положением и научил ее чудесной любви, которой неведомы эгоизм, собственнический инстинкт или алчность. Он довольствовался мечтами и фантазиями, ибо был романтичным юношей, неопытным в мирских делах. Если бы он очень желал поцеловать ее, она не нашлась бы, как отказать ему, и, без всякого сомнения, предложила бы ему свои уста. Но он ничего не домогался, словно боясь, что если коснется ее, то его поглотят тайные языки пламени. А может быть, юноша не верил, что ее вообще можно касаться и целовать. Бенамун не смотрел на нее глазами обычного земного существа и не видел в ней человека. Ему лишь хотелось жить в отсвете ее сияния подобно тому, как земные растения греются в лучах солнца, пока светило плывет по небосводу.

Радопис вздохнула и молвила: «Воистину, мир любви изумителен». Любовь обильно била фонтаном из сердца Радопис, ибо к повелителю ее влекла сама сила жизни, чистая и благоговейная. Однако любовь Бенамуна была иного рода — она лишала жизнь всякого смысла, художник сбился с пути, витал за далеким горизонтом. Он не проявлял и тени чувств, если не считать его искусные руки или страстные уста, с которых иногда срывались волнующие слова. В некотором смысле его любовь казалась крайне хрупкой, словно призрак во сне, любовь других излучала силу и могла вдохнуть жизнь даже в твердый камень. Как Радопис могла подумать о том, чтобы избавиться от него, если он совсем не волновал ее? Она не станет мешать ему в его храме — пусть изображает на его безмолвных стенах самые красивые вещи, чтобы украсить ее восхитительное лицо.

И снова из глубин ее сердца вырвалось: «Когда же наступит вечер?» Ах уж эта чертова Шейт. Если бы она осталась рядом с Радопис, то могла бы развлечь ее сплетнями и непристойными разговорами, однако настырная рабыня отправилась в Абу поглазеть на яркое празднество.

Как чудесны воспоминания! Радопис не забыла, как проходил праздник в минувшем году, тот день, когда высоко подняли ее роскошный паланкин и пронесли сквозь бурлившую толпу, чтобы она могла взглянуть на юного фараона. Оказавшись в поле зрения куртизанки, фараон помимо воли красавицы тронул ее сердце, на нее вдруг нахлынули чувства то ли любви, то ли чего-то странного и неведомого, ибо она так долго жила без любви, что подумала, будто попала под чары колдуна. Затем наступил тот памятный день, когда коршун похитил ее сандалию, а едва минула ночь, как к ней явился фараон. После этого любовь нашла путь к ее сердцу. Ее жизнь изменилась, вместе с ней изменился весь мир.

Теперь наступил уже второй год, и вот она замкнулась в своем дворце, а все ушли на праздник Нила и веселились. Радопис суждено явиться туда снова только в редких случаях, ибо она перестала быть куртизанкой и танцовщицей, а навеки стала бьющимся сердцем фараона. Ее мысли блуждали, но вскоре снова вернулись к тому, кто занимал главное место в ее сердце, и ей хотелось узнать, что случилось на необычной встрече, которую созвал ее повелитель, чтобы зачитать послание. Состоялась ли эта встреча, откликнулись ли знатные люди на призыв фараона, приближая тем самым драгоценную мечту к осуществлению? О боже, когда же наступит вечер?

Ей надоело сидеть, и она встала, чтобы размять ноги. Она подошла к окну с видом на сад и взглянула на огромное пространство. Радопис стояла у окна до тех пор, пока кто-то отчаянно не постучал в дверь. Она испытала огромную досаду, обернулась и увидела, как юная рабыня открыла дверь и ворвалась в комнату. Шейт запыхалась, ее глаза все время бегали, а грудь вздымалась и опускалась. Ее лицо было мертвеннобледным, будто она только что встала с постели после длительной болезни. Сердце Радопис забилось сильнее, ее начал одолевать страх, и, предчувствуя недоброе, она спросила:

— Шейт, что случилось?

Рабыня хотела что-то сказать, но расплакалась, опустилась на колени перед своей госпожой и, прижав руки к груди, безудержно разрыдалась. Пребывая в сильном волнении, Радопис выкрикнула:

— Шейт, что стряслось с тобой? Ради бога, говори, не томи меня дольше. Я лелею надежды и боюсь, что они разобьются о какой-то зловещий заговор.

Рабыня тяжело вздохнула и, жадно ловя воздух, слезливым голосом вымолвила:

— Моя госпожа, моя госпожа. Они подняли открытое восстание.

— Кто поднял?

— Народ, моя госпожа. Люди выкрикивают сердитые и безумные слова. Пусть боги вырвут у них языки.

Радопис перепугалась и дрожащим голосом спросила:

— Шейт, что они выкрикивают?

— Увы, моя госпожа, они совсем лишились рассудка, их ядовитые языки изрекают ужасные слова.

Радопис обезумела от страха и суровым голосом крикнула:

— Не терзай меня, Шейт! Скажи мне честно, что они кричали. О боже!

— Моя госпожа, они упоминали тебя в очень нелестных выражениях. Что же ты сделала, моя госпожа, чтобы заслужить их гнев?

Радопис прижала руки к груди. Ее глаза сделались круглыми от страха. Неуверенным голосом она спросила:

— Я? Разве эти люди разозлились на меня? Разве в этот священный день больше ничто не отвлекло их мысли от меня? Боже милостивый! Что они кричали, Шейт? Скажи правду хотя бы ради меня.

Горько расплакавшись, рабыня сказала:

— Эти обезумевшие грубияны кричали, будто ты сбежала, прихватив деньги богов.

Из стесненной груди Радопис вырвался вздох. Она горестно промолвила:

— Увы, у меня вырвали сердце, оно трепещет от страха. Я больше всего опасаюсь, что желанная победа потонет в шуме и гаме взбешенных людей. Разве они не выглядели бы достойнее, если бы не обратили на меня внимания из уважения к своему повелителю?

Рабыня стукнула себя в грудь кулаком и жалобно произнесла:

— Их ядовитые языки не пощадили нашего повелителя.

Перепуганная Радопис издала крик ужаса и почувствовала, как содрогнулось все ее существо.

— Да что ты говоришь? Неужели им хватило наглости порочить фараона?

— Да, моя госпожа, — рыдая, ответила рабыня. — Какой ужас. Они кричали, что фараон легкомыслен. Им нужен новый фараон.

Радопис обхватила голову руками, будто взывая к помощи, ее тело дрогнуло, словно от страшной боли. В отчаянии она бросилась на диван.

— Боже милостивый, что же это творится? Почему не содрогнется земля, не обрушатся горы? Почему солнце не испепелит весь мир? — вопрошала она.

— Земля уже содрогается, моя госпожа, — ответила рабыня. — Она жутко содрогается. Простой народ сцепился с полицией. Меня чуть не растоптали. Спасая жизнь, я бежала со всех ног и не обращала внимания на стычки. Мне удалось приплыть сюда на ялике. Мои страхи лишь возросли, когда я увидела, что весь Нил усеян лодками. Сидевшие в них люди выкрикивали те же слова, что и те, кто оставался на берегу. Казалось, будто все одновременно договорились показать свое настоящее лицо.

Радопис охватила слабость, на нее хлынула волна удушающего отчаяния, безжалостно топившая убывающие надежды. Она спрашивала свое онемевшее от страха сердце: «Что же случилось в Абу? Как могли произойти столь безрадостные события? Что же взбунтовало людей и толкнуло их на такое безумие? Неужели послание было обречено на неудачу, а ее мечтам суждено погибнуть?» В воздухе витали пыль, мрак и безысходность, предвестники неминуемого зла разлетались во все стороны. Отныне сердце Радопис лишится покоя, ибо смертельный страх вцепился в него ледяной рукой.

— О боги, помогите нам, — воскликнула она. — Неужели мой повелитель вышел к этим людям?

Шейт успокоила ее, сказав:

— Нет, моя госпожа, он не вышел. Он не покинет дворец до тех пор, пока его кара не настигнет мятежную толпу.

— Боже милостивый! Шейт, ты не знаешь, на что он способен. Мой повелитель вспыльчив, он никогда не отступится. Шейт, мне так страшно. Я хочу немедленно видеть его.

Рабыня затряслась от страха.

— Это невозможно, — возразила она. — Вся река забита суднами, переполненными взбешенными людьми, к тому же стража острова окружила берег.

Радопис стала рвать на себе волосы и воскликнула:

— Почему весь мир ополчился против меня, все двери закрылись предо мной? Я устремилась в темную бездну отчаяния. О, мой любимый! Как тебе сейчас приходится там? Как мне прийти к тебе?

Желая утешить Радопис, Шейт сказала:

— Наберись терпения, моя госпожа. Это черное облако пройдет.

— Мое сердце разрывается на части. Я чувствую, как он страдает. О, мой повелитель, мой любимый! Я даже представить не могу, какие события происходят в Абу.

Эти беды сломили Радопис, ее сердце разрывалось от страданий, и она не могла сдержать горючих слез. Шейт растерялась подобному неожиданному проявлению чувств. Она увидела главную жрицу любви, роскоши и капризов в море слез, отчаянно причитавшую, обессиленную горем при мысли о том, что потерпели крушение надежды, которые чуть не сбылись. Сердце Радопис коснулась ледяная рука страха, когда она с тревогой и трепетом задала себе вопрос: «Неужели они смогут заставить ее повелителя идти против собственной воли, лишить его счастья и гордости? Станет ли ее дворец целью для вымещения ненависти и недовольства?» Жизнь окажется невыносимой, если сбудется один из этих кошмаров. Тогда лучше наложить на себя руки, если жизнь лишится блеска и радости. Сейчас Радопис, прежде окруженная любовью и славой, готовилась сделать выбор между жизнью и смертью. Она долго размышляла над этой дилеммой, пока печаль не вывела ее на мысль, которая затаилась в самом дальнем уголке памяти. Вдруг Радопис одолело любопытство, она быстро поднялась, вымыла лицо холодной водой, чтобы не осталось и следа от слез. Она сказала Шейт, что желает поговорить с Бенамуном о некоторых делах. Как обычно, юноша с головой ушел в работу и не ведал о злоключениях, окрасивших весь мир в мрачный цвет. Заметив Радопис, Бенамун пошел ей навстречу, его лицо светилось от радости, но он тут же замер.

— Клянусь вашей несравненной красотой, сегодня вы действительно печальны, — произнес он.

— Вовсе нет, — возразила Радопис и опустила глаза, — мне просто чуть нездоровится. Наверное, я занемогла.

— Очень жарко. Не лучше ли вам посидеть часок у пруда?

— Я пришла к тебе с просьбой, Бенамун, — резко сказала Радопис.

Он скрестил руки на груди, словно говоря: «Я к вашим услугам».

— Бенамун, помнишь, однажды ты говорил мне о чудесном яде, составленном твоим отцом? — спросила она.

— Конечно, помню, — ответил молодой человек, и на его лице появилось удивление.

— Бенамун, мне нужен флакон этого средства, которое твой отец назвал «счастливым ядом».

Удивление Бенамуна стало очевидным, и он тихо спросил:

— Для чего он вам понадобился?

Как можно спокойнее она ответила:

— Я разговаривала с одним врачом, и он проявил интерес к этому средству. Врач спросил меня, не могу ли я раздобыть флакон упомянутого яда, тогда ему удалось бы спасти жизнь больному. Бенамун, я обещала достать этот яд. Обещай мне, в свою очередь, принести мне его без промедления.

Юноша был рад выполнить любую ее просьбу и весело ответил:

— Через считаные часы флакон будет в ваших руках.

— Как это возможно? Разве тебе не придется отправиться за ним в Амбус?

— Нет. Я храню один флакон в моем жилище в Абу.

Невзирая на все беды, обрушившиеся на Радопис, слова юноши пробудили в ней любопытство, и она недоуменно уставилась на него. Юноша опустил глаза, на его лице заиграла краска.

— Я ездил за ним в тягостные дни, когда чуть не исцелился от своей любви и был в глубоком отчаянии. Если бы не расположение, которое вы мне оказали после этого, я теперь уже коротал бы свои дни в обществе бога Осириса.

Бенамун отправился за флаконом. Радопис встала, гордо выпрямив спину, и промолвила:

— Быть может, я приму яд, это лучше, чем иной, более зловещий исход.

 

Стрела из толпы

Повинуясь велению фараона, Софхатеп отдал честь и вышел, его лицо выражало смущение и страх. Оба советника продолжали стоять, их лица покрылись мертвенной бледностью. Софхатеп нарушил молчание:

— Умоляю тебя, мой повелитель, откажись от посещения храма.

Фараон не мог принять такой совет и, сдвинув брови, гневно изрек:

— Неужели я должен спасаться бегством при первом выкрике из толпы?

Первый министр ответил:

— Мой повелитель, простой народ дошел до безумия. Нам следует выгадать время, чтобы подумать.

— Сердце подсказывает мне, что наш план обречен на явную неудачу, и если я сдамся сегодня, то навеки потеряю свое достоинство.

— А гнев народа, мой повелитель?

— Он спадет и уляжется, когда люди увидят, как я, подобно обелиску, в своей колеснице еду сквозь ряды людей, глядя опасности в лицо, и не собираюсь ни уступать, ни сдаваться.

Фараон начал расхаживать взад и вперед, пребывая в раздраженном расположении духа. Софхатеп молчал, он сам сдерживал гнев. Он повернулся к Таху, словно призывая того на помощь, но командир напоминал привидение, его глаза устремились вдаль, веки налились тяжестью, и стало ясно, что его мысли заняты собственными горестями. Воцарилась мертвая тишина, слышались лишь шаги фараона.

Нарушив молчание, торопливо вошел дворцовый распорядитель. Он поклонился фараону и сказал:

— Мой повелитель, офицер полиции просит вас принять его.

Фараон велел провести того и бросил взгляд на советников, дабы удостовериться, какое впечатление на них произвели слова распорядителя. Фараон заметил, что они смущены и встревожены, на его губах появилась кривая усмешка, он надменно пожал широкими плечами. Вошел офицер, запыхавшись от ходьбы и волнений. Его униформа покрылась грязью, шлем был разбит и криво сидел на голове. Его вид не предвещал ничего хорошего. Офицер отдал честь и, не дожидаясь разрешения, заговорил:

— Мой повелитель! Люди учинили отчаянное сражение с полицией. С обеих сторон много убитых, они одержат верх над нами, если мы не получим значительных подкреплений из рядов стражи фараона.

Софхатеп и Таху пришли в ужас. Оба взглянули на фараона и заметили, что у того от негодования дрожат губы.

— Клянусь каждым богом и богиней в пантеоне, — закричал фараон, — эти люди явились сюда не ради того, чтобы отметить праздник Нила!

Офицер полиции продолжал:

— Мой повелитель, наши разведчики доносят — жрецы подстрекают людей на окраинах столицы, внушая им, будто фараон ложно утверждает, что на юге идет война, и использует этот обман в качестве предлога, дабы собрать войско и сокрушить народ. Люди поверили им и обезумели. Если бы полиция не преградила им путь, то они уже подступили бы к священному дворцу.

Фараон крикнул громоподобным голосом:

— Сомнений больше нет. Вероломное предательство выплыло наружу. Именно эти люди заявили о своих пагубных намерениях и затеяли нападение.

Эти слова показались советникам странными и невероятными, на их лицах появилось вопрошающее выражение: «Неужели это действительно фараон? Неужели это народ Египта?» Таху больше не мог выдержать и обратился к фараону:

— Мой повелитель, настал роковой день. Точно силы тьмы незаметно втиснули его в бег времени. Этот день начался с кровопролития, и одному богу известно, как все закончится. Велите мне исполнить свой долг.

— Таху, что ты намерен делать? — спросил фараон.

— Расставлю вооруженных людей на оборонительных линиях, выведу колесницы навстречу толпе до того, как она одержит верх над полицией и проникнет сначала на площадь, а затем во дворец.

Фараон загадочно улыбнулся, некоторое время хранил молчание, затем торжественно сказал:

— Я сам поведу колесницы.

Софхатеп пришел в ужас.

— Мой повелитель, — вымолвил он.

Фараон резко ударил себя в грудь кулаками и сказал:

— Тысячи лет этот дворец служил твердыней и храмом. Он не станет объектом разных подлых бунтарей, коим вздумается поднять голос недовольства.

Фараон снял шкуру леопарда, с отвращением швырнул ее в сторону, бросился в свои покои, дабы облачиться в военную одежду. Софхатеп терял самообладание. Ощущая ужас и приближающуюся катастрофу, он обратился к Таху и повелительным тоном сказал:

— Командир, мы не должны терять времени. Иди готовься к обороне дворца и жди приказов.

Таху вышел, за ним последовал офицер полиции, а первый министр дожидался фараона.

Однако события не ждали, и ветер донес страшный шум, который набирал силу, становился дерзким и заглушал все вокруг. Софхатеп бросился к балкону, выходившему на дворцовую площадь, и посмотрел вдаль. Отовсюду огромные толпы людей устремились к площади, крича, бурно выражая недовольство, размахивая мечами, кинжалами и дубинками. Толпы напоминали волны страшного и мощного наводнения. Насколько видел глаз, кругом мелькали лишь непокрытые головы и сверкали клинки. Первый министр содрогнулся от ужаса. Он посмотрел вниз и увидел, что рабы торопливо запирают на огромные засовы ворота. Пехотинцы с ловкостью коршунов поднимались на башни, воздвигнутые в северном и южном концах внешней стены. Множество пехотинцев, вооруженных копьями и луками, двинулись к колоннаде, ведшей в сад. Колесницы стояли в глубине под балконом в два длинных ряда, готовые двинуться вперед, если толпа сломает внешние ворота.

Софхатеп услышал шаги позади себя. Он обернулся и увидел фараона, тот стоял в дверях балкона в форме главнокомандующего. Голову фараона венчала двойная корона Египта. Его глаза злобно сверкали, лицо исказил гнев. Он зло сказал:

— Не успели мы и шага сделать, как нас окружили.

— Мой повелитель, этот дворец — неприступная крепость, его защищают несгибаемые воины. Жрецы будут окончательно сокрушены.

Фараон застыл на месте. Первый министр отступил назад и встал позади фараона. Храня скорбное молчание, оба смотрели на толпы бесчисленных людей, устремившихся к дворцу, словно дикие звери, и угрожающе размахивавших оружием. Слышались их похожие на гром голоса:

— Трон принадлежит Нитокрис! Долой беспутного фараона!

Лучники стражи фараона, стоявшие на башнях, выпустили стрелы и насмерть поразили цели. Толпа ответила на это градом камней, чурбанов и стрел.

Фараон кивнул головой и сказал:

— Браво, браво, вот хищный народ явился свергнуть беспутного фараона. К чему этот гнев? К чему этот бунт? К чему размахивать оружием? Неужели вы и в самом деле хотите пронзить им мое сердце? Молодцы, молодцы! Это зрелище стоит навеки запечатлеть на стенах дворца. Браво, о народ Египта.

Стража оборонялась отчаянно и храбро, осыпая нападавших градом стрел. Стоило одному из стражников пасть замертво, как другой вставал на его место, бросая вызов смерти, а командиры верхом скакали вдоль стен и руководили сражением.

Глядя на эти трагичные сцены, фараон услышал позади себя голос, который он знал слишком хорошо.

— Мой повелитель.

Он тут же обернулся и с изумлением увидел стоявшую в двух шагах от него царицу.

— Нитокрис?! — удивленно воскликнул он.

Голосом, исполненным печали, царица произнесла:

— Да, мой повелитель. Мой слух раздирали скверные выкрики, каких Долина Нила никогда не слышала, и я поспешила к тебе, дабы подтвердить свою верность и разделить твою судьбу.

При этих словах она опустилась на колени и склонила голову. Софхатеп удалился. Фараон взял Нитокрис за руки, поднял ее и глазами полными изумления уставился на нее. Фараон не видел ее с того дня, как она явилась к нему, а он упрекнул ее самым жестоким образом. Он был глубоко уязвлен и смутился, однако крики толпы и сражающихся людей вернули его к действительности.

— Благодарю тебя, сестра, — сказал он. — Пойдем взглянем на мой народ. Он явился пожелать мне счастливого праздника.

Царица опустила глаза и с горечью в голосе продолжила:

— Их уста изрекают ужасающие богохульства.

Злая ирония фараона сменилась безудержной яростью. С полным отвращением он произнес:

— Безумная страна, удушливая атмосфера, запятнанные души, измена. Вероломство и предательство.

При упоминании слова «измена» глаза царицы застыли в ужасе, она почувствовала, как у нее перехватило дыхание, а волосы на затылке встали дыбом.

Неужели то, что толпа выкрикивала ее имя, породило сомнения? Неужели фараон в отместку начнет обвинять ее, ведь она всем сердцем переживала его беды, сама пришла к нему, а он стал оскорблять и непочтительно говорить с ней? Такая мысль сама по себе ранила царицу в самое сердце.

— Как жаль, мой повелитель. Я ничего не смогу предпринять, кроме как разделить твою участь. Мне остается лишь гадать, кто стал предателем и как свершилась измена.

— Предатель — тот гонец, кому я доверил свое письмо. Он передал его в руки врага.

Удивившись, царица сказала:

— Мне неведомо ни о письме, ни о гонце. Пожалуй, уже поздно рассказывать мне об этом. Я хочу лишь одного — встать рядом с тобой перед народом, выкрикивающим мое имя, дабы он узнал, что я верна мужу и выступаю против тех, кто проявляет враждебность к тебе.

— Благодарю тебя, маленькая сестричка. Однако из этого ничего не получится. Мне остается лишь умереть с достоинством.

Затем фараон взял ее за руку и повел в комнату, где предавался размышлениям, отодвинул занавеску, опущенную на дверь. Они оба вошли в роскошное помещение. В нем самое заметное место занимала ниша, высеченная в стене. Там стояли статуи прежнего фараона и царицы. Царские отпрыски подошли к статуям своих родителей, безмолвно и покорно встали перед ними, глядя на них печальными глазами. Фараон подавленно спросил:

— Что ты обо мне думаешь?

Он умолк, будто дожидаясь ответа. Беспокойство снова охватило фараона, и он разозлился на себя, затем его взор остановился на статуе отца.

— Ты передал мне великое царство и древнюю славу, — произнес он. — И как я распорядился ими? Едва минул год, как я успел воцариться на троне, а надо мной уже нависла гибель. Увы, я позволил растоптать свой трон всем без исключения, а мое имя склоняет всякий язык. Я заслужил себе имя, каким прежде не называли ни одного моего предка: беспутный фараон.

Юный фараон опустил голову в растерянной задумчивости, он мрачным взором уставился в пол, затем снова взглянул на статую отца и пробормотал:

— Может быть, в моей жизни ты обнаружишь много унизительного для себя, однако моя смерть не опозорит тебя.

Он повернулся к царице и спросил:

— Нитокрис, ты простишь мой проступок?

Она уже не смогла выдержать, из ее глаз хлынули слезы.

— В этот час я забыла обо всех своих бедах.

Он был глубоко взволнован и сказал:

— Нитокрис, я причинил тебе зло, я посмел ранить твою гордость. Я был несправедлив к тебе, моя глупость создаст тебе легенду, которой будут внимать с удивлением и неверием. Как это произошло? Мог ли я изменить течение своей жизни? Жизнь погубила меня, мною завладело слепящее безумие. Даже в этот час я не способен выразить сожаление. Как трагично, что ум может разобраться в нас и наших смешных глупостях, но все же не может ничего исправить. Тебе доводилось видеть что-либо похожее на эту жестокую и беспощадную трагедию, выпавшую на мою долю? Даже в этом случае люди извлекут из нее пользу лишь в риторике. Безумие не исчезнет, пока живы люди. Нет, даже если бы мне было суждено начать жизнь заново, я бы снова ошибся и погиб. Сестра, мне все ужасно надоело. Какой смысл тешить себя надеждами? Лучше будет, если я ускорю конец.

На его лице появилось выражение решимости и безразличия. Она изумленно и с тревогой в голосе спросила его:

— Какой конец, мой повелитель?

Фараон торжественно ответил:

— Я ведь не жалкий выродок. Я не забыл о своем долге. Какой смысл бороться? Все верные мне люди падут перед врагом, превосходящим число листьев на деревьях, и моя очередь обязательно настанет, когда тысячи воинов и верных мне людей погибнут. Я не робкий трус, кто хватается за слабый проблеск надежды, отчаянно не желает расстаться с жизнью. Я остановлю кровопролитие и сам предстану перед толпой.

Царица ужаснулась.

— Мой повелитель! — воскликнула она. — Неужели ты желаешь обременить совесть преданных тебе людей, вынуждая их отказаться от твоей защиты?

— Точнее, я не желаю, чтобы они напрасно жертвовали собой. Я один выйду навстречу врагу, чтобы мы могли рассчитаться друг с другом.

Нитокрис была страшно раздосадована. Она знала, сколь он упрям, и потеряла надежду переубедить его. Спокойно и твердо она произнесла:

— Я останусь рядом с тобой.

Фараон был потрясен. Взяв ее за руки, он начал умолять ее:

— Нитокрис, ты нужна этим людям. Они сделали хороший выбор. Ты достойна править ими, так что оставайся с ними. Не появляйся рядом со мной, иначе они скажут, что фараон прячется от разгневанного народа за спиной жены.

— Как же я могу оставить тебя?

— Сделай это ради меня и не предпринимай ничего такого, что навеки лишило бы меня чести.

Царицу охватили растерянность, отчаяние и печаль. Потеряв надежду, она воскликнула:

— Какой страшный час!

— Таково мое желание, — сказал фараон, — выполни его в память обо мне. Пожалуйста, умоляю тебя, не упорствуй, ибо каждую минуту напрасно гибнут доблестные воины. Прощай, добрая и благородная сестра. Я ухожу, зная, что в мой последний час ты останешься чистой. Тот, кто обладает безграничной властью, не может довольствоваться заточением во дворце. Прощай, мир. Прощайте мой трон и страдания. Прощайте, вероломная слава и бессмысленные приличия. Моя душа отвергает все это. Прощай, прощай.

Фараон наклонился и поцеловал Нитокрис в лоб. Затем он повернулся к увековеченным в камне родителям, поклонился и вышел.

Фараон заметил, что Софхатеп ждет его во внешнем вестибюле. Тот стоял неподвижно, подобно статуе, утомленной нескончаемой сменой веков. Когда Софхатеп увидел своего повелителя, в нем проснулась жизнь, и он молча последовал за ним, строя собственные догадки по поводу того, куда идет фараон.

— Появление моего повелителя поднимет дух воинов с храбрыми сердцами, — сказал он.

Фараон ничего не ответил. Они вместе спустились по лестнице к длинной колоннаде, которая тянулась вдоль сада до самой дворцовой площади. Фараон послал за Таху и стал безмолвно ждать. В это мгновение его сердце затосковало по юго-востоку, где лежал остров Биге, из глубин его души вырвался вздох. Фараон распрощался со всеми, кроме женщины, которую любил больше всего. Суждено ли ему уйти в мир иной до того, как он в последний раз увидит лицо Радопис и услышит ее голос? В его сердце просыпалось страстное желание и глубокая печаль. Голос Таху, приветствовавший фараона, вывел того из тревожной задумчивости. Вдруг, будто движимый непреодолимой силой, фараон пожелал выяснить, свободен ли путь к острову Биге.

— Со стороны Нила нам грозит опасность?

Лицо командира осунулось и побледнело. Он ответил:

— Нет, мой повелитель. На нас пытались напасть с тыла с лодок, но флот без больших усилий отбросил бунтовщиков назад. С той стороны захватить дворец не удастся.

Фараона волновал не этот дворец. Он опустил голову, его глаза затуманились. Он умрет, не успев бросить прощальный взгляд на лицо, ради которого пожертвовал всем миром и славой. Что делает Радопис в этот роковой час? Она узнала о крушении своих надежд или же все еще странствует в царстве блаженства, с нетерпением дожидаясь его возвращения?

Время не позволило ему предаться размышлениям, и, скрыв боль в сердце, он властным тоном обратился к Таху:

— Вели своим людям покинуть стены, прекратить сражение и вернуться в казармы.

Эти слова ошеломили Таху, а Софхатеп не мог поверить своим ушам и с раздражением возразил:

— Но люди ведь снесут ворота в любую минуту.

Таху стоял на месте, не проявляя желания выполнять приказ, поэтому фараон крикнул так громко, что его голос пронесся вдоль колоннады, словно раскаты грома:

— Выполняй мой приказ.

Пораженный Таху удалился выполнить приказ, а фараон неторопливо пошел в сторону дворцовой площади. В конце колоннады он встретил колесницы, выстроенные в ряды. Офицеры и воины заметили его и отдали честь саблями. Фараон вызвал командира колесниц и приказал ему:

— Отведи своих людей в казармы, оставайся там и жди дальнейших указаний.

Командир отдал честь, бегом направился к колесницам и громко отдал своим воинам приказ. Колесницы тут же двинулись в сторону казарм, расположенных в южном крыле дворца. У Софхатепа тряслись руки, он едва держался на ослабевших ногах. Он догадался о том, что намеревался сделать фараон, и не мог вымолвить ни слова.

Воины покинули свои места, повинуясь ужасному приказу. Они спустились со стен и башен, встали под знамена и следом за офицерами бегом направились к своим казармам. На стенах теперь никого не осталось, дворцовая площадь и колоннада опустели. Даже силы регулярной стражи, в чьи обязанности входила оборона дворца в мирное время, тоже покинули свои позиции.

Фараон застыл у входа в колоннаду, справа от него стоял Софхатеп. Тяжело дыша, вернулся Таху и встал слева от фараона. Глядя на его лицо, можно было подумать, будто оно принадлежит призраку. Оба советника хотели умолять фараона, переубедить его, но резкий взгляд, застывший на его лице, лишил их мужества, и оба молчали. Фараон повернулся к ним и спросил:

— Почему вы остались вместе со мной?

Оба советника страшно испугались, и Таху смог лишь произнести с горячим сочувствием в голосе:

— Мой повелитель.

Что же касается Софхатепа, он с несвойственной хладнокровностью сказал:

— Если повелитель прикажет мне покинуть его, я беспрекословно подчинюсь, но сразу после этого покончу с собой.

Таху с облегчением вздохнул, будто старик нашел решение, которое ему упрямо не приходило в голову, и пробормотал:

— Первый министр, ты верно сказал.

Фараон не промолвил ни слова.

В это время град сокрушительных ударов обрушился на большие ворота дворца. Ни у кого не хватило смелости взобраться на стены, точно все боялись, что их заманивают в смертельно опасную ловушку, раз гарнизон так неожиданно отступил. Нападавшие всеми силами обрушились на ворота, которые долго не могли выдержать их напора. Ворота содрогнулись, когда не выдержали запоры, и с ужасным грохотом рухнули на землю. Ударные волны разбежались во все стороны. Кричащие толпы ворвались на дворцовую площадь и заполонили ее, словно пыль под напором летнего ветра. Толпа безудержно ринулась вперед, будто преследуя врага. Боясь неведомой опасности, передние ряды в меру сил замедляли ход, но все же продвигались вперед и приблизились к дворцу фараона. Бунтовщики заметили человека, стоявшего у входа в колоннаду с двойной короной Египта на голове. Его тут же узнали. Все опешили, видя, что он стоит перед ними один. Люди в передних рядах стали упираться ногами в землю, они подняли руки, стараясь остановить волну, набегавшую на них сзади, и стали кричать:

— Остановитесь, стойте!

В сердце Софхатепа затеплилась слабая надежда, когда он заметил страх, охвативший людей из переднего ряда, парализовавший им ноги, заставивший их отвести глаза. В глубине истерзанного сердца Софхатеп ожидал, что свершится чудо, которое рассеет его мрачные опасения. Однако среди толпы затаились те, кто лукаво закрыл глаза на ожидания сердца Софхатепа, они опасались, как бы их победа не обернулась поражением, ведь тогда им никогда не достигнуть своей цели. Кто-то потянулся к луку, вставил стрелу, прицелился в фараона и отпустил тетиву. Стрела вылетела из гущи толпы и поразила верхнюю часть груди фараона. Никакая сила не смогла бы изменить ее направление. Софхатеп вскрикнул, будто это его поразила стрела. Он протянул руки, чтобы поддержать фараона, и коснулся холодных рук Таху. Фараон скривил губы, но не издал ни стона, ни вздоха. Сдвинув брови, он собрал остаток сил и устоял на ногах. Его лицо исказила боль, он быстро слабел и истекал кровью. Глаза фараона затуманились, и он отдал себя в руки верным советникам.

Среди первых рядов воцарилась мертвая тишина, у людей отнялись языки. Их полные ужаса глаза настороженно смотрели, как великий человек, которого поддерживали его советники, коснулся того места, где стрела вошла в грудь. Из раны обильно струилась кровь. Казалось, что они не могут поверить своим глазам, будто они напали на дворец не ради того, чтобы достичь этой цели.

Тишину нарушил голос, раздавшийся из задних рядов:

— Что там происходит?

Другой голос уже более глухо ответил:

— Фараона убили.

Эта новость пробежала сквозь толпу с быстротой молнии, люди повторяли эти слова и переглядывались, испытывая ужас и смущение.

Таху позвал раба и велел ему принести паланкин. Тот убежал во дворец и вернулся с группой рабов, несших царский паланкин. Они поставили его на землю, фараона подняли и осторожно опустили на паланкин. Новость распространилась по дворцу, немедленно появился лекарь фараона. Следом за ним тут же пришла царица, она была страшно опечалена. Взглянув на паланкин и увидев, кто на нем лежит, она с трепетом подбежала к фараону, упала на колени рядом и дрожащим голосом сказала:

— Увы, они поразили тебя, мой повелитель, как ты сам того желал.

Люди увидели царицу, и один из них крикнул:

— Ее величество царица.

Головы ошеломленных простых людей одновременно склонились, будто они совершали общую молитву. Фараон стал приходить в себя и, открыв тяжелые веки, с трудом спокойно взглянул на лица людей, обступивших его. Софхатеп взирал на его лицо, оцепенев от страха. Таху стоял неподвижно, его лицо ничего не выражало. Лекарь снял с фараона кольчугу и осматривал рану. Что до царицы, ее лицо исказили боль и страдания.

— Ему плохо? — царица обратилась к целителю. — Скажи мне, что все обойдется.

Фараон услышал ее и, не скрывая правды, ответил:

— Нитокрис, это не так. Выстрел смертелен.

Лекарь хотел вытащить стрелу, но фараон сказал ему:

— Оставь ее. Напрасны надежды на то, что так удастся прекратить мои страдания.

Софхатеп был глубоко тронут, он обратился к Таху изменившимся от гнева голосом:

— Вызови своих людей. Отомсти этим преступникам за своего повелителя.

Фараон казался раздосадованным и, с большим трудом подняв руку, приказал:

— Оставайся на месте, Таху. Софхатеп, разве мои приказы не касаются тебя теперь, когда я лежу в столь беспомощном состоянии? Сражений больше не будет. Передай жрецам, что они достигли своей цели, и Меренра лежит на смертном одре. Пусть они уходят с миром.

Дрожь пробежала по телу царицы, она наклонилась к уху фараона и прошептала:

— Мой повелитель, я не стану проливать слез перед твоими убийцами, но пусть твое сердце успокоится. Клянусь нашими родителями и чистой кровью, которая течет в наших венах, я устрою твоим врагам месть, о которой время поведает будущим поколениям.

На ее светлую улыбку он тоже ответил улыбкой, выражая ей благодарность и любовь. Лекарь обмыл рану, дал фараону зелья, унимавшего боль, посыпал вокруг стрелы лечебные травы. Фараон отдал себя в заботливые руки целителя, но чувствовал, что смерть неизбежна и близится последний час. Пока жизнь иссякала, он не забыл лица любимой женщины, с которой страстно желал проститься до неизбежной кончины. В его глазах появилась тоска, и он произнес тихим голосом, забыв о том, что творится вокруг него:

— Радопис, Радопис.

Лицо царицы почти касалось чела фараона, и вдруг она почувствовала, как резкий удар пронзает ее сердце. У нее вдруг закружилась голова. Она подняла глаза. Фараон не обращал внимания на чувства людей, собравшихся вокруг него. Он жестом подозвал Таху. Тот приблизился, и фараон с надеждой в голосе произнес:

— Радопис.

— Мой повелитель, привести ее сюда? — спросил Таху.

— Нет, — слабым голосом ответил фараон. — Отвези меня к ней. В моем сердце еще теплится немного жизни, и я хочу, чтобы она угасла на острове Биге.

Пребывая в полной нерешительности, Таху взглянул на царицу. Та встала и спокойно произнесла:

— Выполняй желание моего повелителя.

Услышав ее голос и поняв смысл прозвучавших слов, фараон обратился к царице:

— Сестра, раз ты простила мои грехи, то прости мне и этот. Это желание умирающего человека.

Царица грустно улыбнулась, наклонилась и поцеловала фараона в лоб. Затем она отошла в сторону, уступая дорогу рабам.

 

Прощание

Ладья плавно устремилась вниз по течению в сторону острова Биге, в его каюте лежал паланкин с бесценным грузом. Лекарь встал у головы фараона, а Таху и Софхатеп — у его ног. Впервые на барже царило горе, она везла дремавшего, отдавшегося воле судьбы повелителя, над его лицом парила тень смерти. Оба советника молчали, они стояли, не отрывая глаз от бледного лица фараона. Время от времени он открывал отяжелевшие веки и смотрел на них, затем снова беспомощно закрывал глаза. Судно приближалось к острову и наконец причалило к основанию ступеней, ведущих к саду золотого дворца.

Таху наклонился и шепнул Софхатепу на ухо:

— Пожалуй, одному из нас следует войти первым, чтобы этой женщине было легче перенести столь тяжелый удар.

В этот страшный час чувства других потеряли значение для Софхатепа, и он резко сказал:

— Поступай, как считаешь нужным.

Однако Таху не сдвинулся с места. Пребывая в смятении и нерешительности, он проговорил:

— Это страшная весть. Кто же осмелится сообщить ее этой женщине?

Софхатеп решительно ответил:

— Чего ты испугался, командир? Тем, кого постигло такое испытание, как нас, не время думать о предосторожностях.

Сказав эти слова, Софхатеп спешно покинул каюту, поднялся по ступеням к саду и по тропинке достиг пруда, где рабыня Шейт преградила ему дорогу. Рабыня не ожидала такой встречи, ибо видела его очень давно. Она открыла рот, собираясь заговорить, но он опередил ее и выпалил:

— Где твоя хозяйка?

— Моя бедная хозяйка, — заговорила та, — сегодня не может найти покоя. Она ходила по комнатам, блуждала по саду до тех пор, пока…

У Софхатепа иссякло терпение, и он прервал ее:

— Женщина, где твоя хозяйка?

— В летнем павильоне, сударь, — ответила рабыня, сильно обидевшись.

Софхатеп поспешил к летнему павильону, вошел и откашлялся. Радопис сидела в кресле, обхватив голову руками. Почувствовав, что кто-то вошел, она обернулась и тут же узнала его. Она резко вскочила, ее охватили тревога и дурные предчувствия.

— Первый министр Софхатеп, где мой повелитель? — спросила она.

Софхатеп был столь удручен, что ответил, словно во сне:

— Он скоро явится.

Она радостно прижала руку к груди и восторженно сказала:

— Как я волновалась за своего господина. До моих ушей дошла новость о страшном бунте, затем я больше ничего не слышала и осталась наедине с собой, мое сердце терзали мрачные опасения. Когда явится мой повелитель?

Тут Радопис вдруг вспомнила, что фараон не имел обыкновения посылать к ней кого-то перед своим приходом, и ее снова охватила тревога. Прежде чем Софхатеп успел что-либо сказать, она спросила:

— Но почему он прислал тебя?

— Терпение, моя сударыня, — бесстрастно ответил первый министр. — Меня никто не присылал. Горькая правда заключается в том, что мой повелитель ранен.

Последние слова казались ей жуткими, окрашенными в кровавый цвет, и она с ужасом уставилась на опустошенное лицо первого министра. Из глубин ее существа вырвался жалобный стон. Софхатеп, чьи чувства притупило горе, сказал:

— Терпение, терпение. Моего повелителя принесут в паланкине, как он того желал. Стрела поразила его в этот осененный предательством день, который начался с праздника и завершится ужасным погребальным обрядом.

Радопис не могла оставаться здесь ни мгновения дольше и выпорхнула в сад, как цыпленок, которого собираются забить. Но, едва выйдя за дверь, она застыла на месте, ее глаза впились в паланкин, который рабы несли к ней. Уступая им дорогу, она прижала руки к голове, которая кружилась от этого ужасного зрелища. Радопис вошла следом за рабами. Те осторожно опустили паланкин посреди летнего павильона и удалились. Софхатеп тут же последовал за ними, в павильоне остались он и она. Радопис подбежала к паланкину, встала перед ним на колени, сцепила пальцы и начала заламывать руки от беспросветного отчаяния. Она вглядывалась в его печальные и медленно угасавшие глаза. Радопис начала задыхаться, ее блуждающий взгляд остановился на том месте, где стрела вошла в грудь. Она заметила пятна крови, торчащую из груди стрелу и содрогнулась от невыразимой боли. Радопис воскликнула голосом, прерывавшимся от боли и ужаса:

— Тебя ранили. О, какой ужас!

Фараон лежал неподвижно. Он то приходил в сознание, то терял его. Он утомился и обессилел. Короткое плавание отняло у него последние силы, которые быстро таяли. Однако когда фараон услышал ее голос и увидел любимое лицо, в нем шевельнулось едва заметное дыхание жизни, и тень смутной улыбки тронула затуманенный взор.

Радопис почти никогда не видела фараона безразличным, жизнь бурлила в нем и стремилась найти выход, словно порыв ветра. Она чуть не обезумела, видя его таким. Казалось, будто он давно иссох и состарился. Горящими глазами Радопис посмотрела на стрелу, которая привела к этому несчастью, и поморщилась от боли.

— Почему стрелу не извлекли из груди? Позвать лекаря.

Фараон собрал остатки иссякавших сил и слабым голосом ответил:

— Это бесполезно.

В ее глазах мелькнуло безумие, она упрекнула его.

— Бесполезно, любимый? Как ты можешь говорить так? Разве наша жизнь для тебя больше ничего не значит?

Испытывая страшную усталость, фараон протянул руку, коснулся ее холодной ладони и шепнул:

— Это правда, Радопис. Я прибыл умереть на твоих руках в этом дворце, который мне дороже любого другого места в мире. Не печалься о нашей судьбе, лучше подбодри меня.

— Мой повелитель, ты сам принес мне весть о своей смерти. Что за ужасный вечер приготовила судьба? А я ждала его, мой любимый, сгорая от страсти, соблазненная надеждой. Я мечтала, что ты придешь с вестью о победе, а ты принес мне эту стрелу. Как я могу подбодрить тебя?

Фараон с трудом сглотнул и молил ее голосом, больше напоминавшим стон:

— Радопис, забудь о страданиях и приблизься ко мне. Я хочу заглянуть в твои лучистые глаза.

Он хотел увидеть, как свежее лицо Радопис сияет от счастья и восторга, и унести в могилу этот очаровательный образ, но она испытывала муки, какие никому больше не было под силу вынести. Ей хотелось кричать и стонать, рвать и метать, дать волю измученной душе, искать утешения в бреду забытья или в адском огне. Как же ободриться, успокоиться, смотреть, храня выражение лица, которое фараон любил и обожал больше любого другого лика в этом мире?

Все еще глядя на нее с грустью, он сказал:

— Радопис, это не твои глаза.

С горечью и печалью в голосе она ответила:

— Это мои глаза, повелитель, только иссяк родник, даривший им жизнь и свет.

— Увы, Радопис! Забудь ради меня в этот час о своих страданиях. Я хочу увидеть лицо любимой Радопис и услышать ее нежный голос.

Неуместная просьба фараона ранила ее в самое сердце, но она не могла не выполнить его желание в столь мрачный час. Превозмогая себя, Радопис изобразила слабое подобие улыбки. Не говоря ни слова, она нежно коснулась его, как поступала, когда он прежде лежал рядом с ней. На бледном и исхудавшем лице фараона появилось довольное выражение, его губы раскрылись в улыбке.

Если бы Радопис оставили наедине со своими чувствами, весь мир стал бы тесным, для того чтобы дать волю охватившему ее безумию, но она уступила страстному желанию фараона и не могла наглядеться на его лицо. Радопис было трудно поверить, что это лицо скоро исчезнет навсегда, а она больше никогда не увидит его в этом мире, сколько бы ни страдала, вздыхала или плакала от горя. Исчезнет его лицо, жизнь, любовь, останутся лишь воспоминания о далеком и смутном прошлом. Как это нелепо, ведь она вопреки разбитому сердцу будет верить, что он когда-то был для нее и прошлым, и будущим. И только потому, что эта шальная стрела угодила ему в грудь. Как могла эта жалкая стрела разбить все ее надежды, которым в этом мире стало невыносимо тесно? Радопис издала тяжелый и горестный вздох, пробудивший жизнь в ее разбитом сердце. Фараон расставался с остатками жизни, все еще теплившимися в его груди, и издал предсмертный хрип. Силы убывали, руки и ноги слабели, чувства угасали, глаза тускнели. Судорожно вздымалась грудь, пока жизнь и смерть вели в ней отчаянную и неравную битву. Вдруг лицо фараона исказила боль, он открыл рот, будто собираясь звать на помощь. Он держал руку, которую она протянула ему, в его глазах появилась невыразимая боль.

— Радопис, подними мне голову, подними мне голову, — молил он.

Дрожащими руками она взяла голову фараона и уже собралась приподнять его, как он издал страшный стон, и его рука безжизненно упала. Так закончилась неистовая борьба между жизнью и смертью. Радопис тут же опустила его голову и крикнула от мучительной боли, но крик тут же угас, ее голос оборвался, будто у нее вырвали легкие, язык окаменел, уста лишились подвижности. Она безжизненным взором уставилась на лицо, которое когда-то принадлежало человеку, и застыла на месте.

Ее крик передал горестную весть, прибежали три человека, которых она не заметила, и встали у паланкина. Таху печально взглянул на лицо фараона, его собственный лик покрыла мертвенная бледность. Он молчал. Софхатеп тоже подошел к усопшему и поклонился в глубокой почтительности, его глаза застилали слезы, они струились по щекам и падали на землю. Дрожащим, исполненным печали голосом, нарушившим тишину, он изрек:

— Мой хозяин и повелитель, мы передаем тебя в руки самых высоких богов, по чьей воле в этот день начнется твое путешествие в вечное царство. С какой радостью я отдал бы свою бесполезную старость ради твоей нежной юности, но воля Господа непререкаема. Прощай, мой благородный повелитель.

Софхатеп взял покрывало своей худой рукой и медленно накрыл усопшего. Затем он снова поклонился и тяжелыми шагами вернулся на прежнее место.

Радопис продолжала стоять на коленях, она совершенно растерялась и предалась печали, ее безутешный взгляд был прикован к безжизненному телу. Будто сама смерть, тревожное спокойствие проникло в ее существо, она не проявляла никаких признаков жизни. Радопис не плакала, не кричала. Мужчины неподвижно стояли позади нее, опустив головы. Тут вошел раб, несший паланкин, и объявил:

— Пришла придворная дама царицы.

Все повернулись в сторону двери и увидели, что вошла женщина с печальным ликом, и поклонились ей в знак приветствия. Та ответила кивком, бросила взгляд на обмякшее тело и повернулась к Софхатепу.

Он подал голос, исполненный горести:

— Фараон умер, почтенная сударыня.

Придворная дама какое-то время молчала, будто сраженная этой вестью, затем сказала:

— Благородное тело следует доставить в царский дворец. Первый министр, таково желание ее величества царицы.

Направляясь к двери, придворная дама дала знак рабам. Те подбежали к ней, и она велела им поднять паланкин. Когда рабы подошли и наклонились к шестам, чтобы поднять паланкин, Радопис, не ведавшая о происходившем вокруг, вдруг с ужасом догадалась о том, что последует, и охрипшим, полным неверия голосом властно спросила:

— Куда вы собираетесь унести его?

Радопис бросилась на паланкин. Софхатеп подошел к ней и сказал:

— Во дворце желают отдать последний долг священному телу усопшего.

Ошеломленная Радопис взмолилась:

— Не отнимайте его у меня. Подождите. Я умру на его груди.

Придворная дама смотрела на Радопис и, услышав ее слова, отрезала:

— Грудь фараона не создана для того, чтобы стать чьим-либо местом последнего упокоения.

Софхатеп наклонился к разбитой горем женщине и, нежно взяв за руки, поднял ее, а рабы понесли паланкин. Радопис удалось высвободить руки и оглядеться, горестное выражение ее лица говорило, что она никого не узнавала среди тех, кто присутствовал. Радопис закричала прерывавшимся голосом, напоминавшим предсмертный хрип:

— Куда вы его уносите? Это его дворец. Это его летний павильон. Как вы можете так унижать меня перед ним? Жестокие, безжалостные люди, моему повелителю не понравится, если кто-то посмеет меня обижать.

Придворная дама не обращала на нее внимание и покинула павильон, рабы последовали за ней, неся паланкин. Мужчины вышли в подавленном состоянии и молчали. Радопис была на грани безумия. На мгновение она застыла, затем бросилась за ними, но почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за руку. Она пыталась вырваться, но ее усилия оказались тщетны.

Радопис пришла в ярость, обернулась и оказалась лицом к лицу с Таху.

 

Гибель Таху

Не веря своим глазам, Радопис уставилась на него так, будто не узнала. Она пыталась высвободить руку, но Таху крепко держал ее.

— Отпусти меня, — злобно сказала она.

Таху начал медленно качать головой, будто говоря: «Нет, нет, нет». Его лицо казалось ужасным и пугающим, в глазах мелькнул безумный огонь.

— Они держат путь туда, куда тебе ступать не следует.

— Отпусти меня. Они унесли моего повелителя.

Таху сердито уставился на нее и резким голосом, будто отдавая приказ, сказал:

— Не пытайся идти наперекор желаниям царицы. Теперь правит она.

Гнев Радопис утих и сменился страхом. Она больше не сопротивлялась. На этот раз она сдалась и, нахмурив лоб, смущенно покачала головой, будто пытаясь собраться с мыслями, разбегавшимися во все стороны. Радопис вызывающе взглянула на Таху, словно не веря своим глазам, и спросила:

— Разве ты не видишь? Они убили моего повелителя. Они погубили фараона.

Слова «они погубили фараона» зловеще прозвучали в его ушах, они показались столь жуткими, что он им не внял. Гроза, бушевавшая в его груди, стихла.

— Да, Радопис, — произнес Таху. — Они погубили фараона. До сегодняшнего дня я никак не мог бы поверить, что одна стрела способна лишить фараона жизни.

Радопис с наивностью, граничившей с глупостью, спросила:

— Как ты мог допустить, чтобы его отняли у меня?

С Таху случился припадок безумного и ужасного хохота.

— Ты хочешь отправиться следом за ним? — спросил Таху. — Радопис, ты совсем обезумела. Ты совсем забыла о последствиях, печаль, должно быть, омрачила твое сознание. Проснись, соблазнительница. Теперь на троне Египта восседает женщина, которой ты выказала непозволительное пренебрежение. Ты отняла у нее мужа, низвергла ее с вершины славы и счастья в пучину горя и забытья. Царица может немедленно прислать сюда людей, которые доставят тебя к ней в кандалах и отдадут палачам, не ведающим, что такое пощада. Они сбреют с твоей головы шелковистые волосы и выколют твои черные глаза. Они отрежут твой точеный нос и изящные уши, после чего провезут тебя на телеге по улицам города. Во время этого отвратительного спектакля тебя, искалеченную, покажут твоим очернителям, которые будут злорадствовать. Городской глашатай прошествует впереди тебя и, крича во всю глотку, будет зазывать всех поглазеть на обольстительную шлюху, которая сбила фараона с пути и поссорила его с собственным народом.

Таху говорил так, будто утолял дикую жажду мести, его глаза излучали устрашающий свет, но его слова не тронули Радопис, будто между ним и ее чувствами возникла преграда. Храня странное молчание, она смотрела на какой-то незримый предмет, затем пожала плечами с откровенным презрением. Гнев и негодование вспыхнули в его сердце при виде такой холодности и отстраненности. Гнев передался руке Таху, он крепко сжал руку Радопис, испытывая безудержное желание изо всех сил ударить ее по лицу, разнести его на кусочки, насладить свои глаза, когда оно станет безобразным и из всех пор и отверстий вырвутся струйки крови. Он долго смотрел на ее спокойное и безразличное лицо, не решаясь осуществить свое демоническое желание. Тут Радопис взглянула на него, но в ее глазах не осталось признаков жизни. Таху заволновался, горячность спала, на его лице появилось выражение испуга, будто его застали на месте преступления. Он ослабил хватку и издал тяжелый вздох.

— Я вижу, что тебя больше ничто уже не волнует, — сказал он.

Радопис слушала его, но вдруг произнесла:

— Нам следовало пойти за ними.

— Нет, не следовало, — сердито ответил Таху. — Мы оба больше никому не нужны. После сегодняшнего дня никто не хватится нас.

Наивно и спокойно она повторила:

— Она отняла его у меня, она отняла его у меня.

Таху догадался, что она имеет в виду царицу. Он пожал плечами и сказал:

— Ты завладела им, когда он был еще жив. Она вернула его себе мертвым.

Радопис странно посмотрела на Таху.

— Ты дурак, полный дурак. Разве ты не знаешь? Эта вероломная женщина убила фараона, чтобы снова заполучить его.

— Кто эта вероломная женщина?

— Царица. Это она выдала наш секрет и взбунтовала народ. Именно она убила моего повелителя.

Таху молча слушал ее, его уста собирались в издевательской, дьявольской ухмылке. Когда Радопис умолкла, он разразился сумасшедшим, жутким хохотом.

— Радопис, ты ошибаешься, — сказал Таху. — Царица не предавала и не убивала его.

Таху посмотрел Радопис в лицо и приблизился на шаг, она уставилась на него взором, полным оцепенения и недоумения, когда он продолжил:

— Если тебе так хочется узнать, кто изменник, то он стоит перед тобой. Радопис, это я изменник. Я предал фараона.

Его слова не произвели на Радопис того впечатления, которое он ожидал. Они даже не вывели ее из оцепенения. Радопис лишь чуть покачала головой из стороны в сторону, будто желая стряхнуть затянувшийся сон и безразличие. Таху охватил гнев, он грубо взял Радопис за плечи и стал отчаянно трясти ее.

— Проснись, — заорал он. — Разве ты не слышишь, что я говорю? Я — предатель. Таху — изменник. Я причина всех бед.

Тело Радопис неистово содрогнулось, она начала метаться и вырвалась из его рук. Она отстранилась на несколько шагов, посмотрела на его испуганное лицо, в ее глазах промелькнули страх и безумие. Его гнев и раздражение отступили, он почувствовал, как голову и тело охватила слабость. Глаза Таху помрачнели, он тихо и печально сказал:

— Я произношу эти зловещие слова столь искренне, ибо уже хорошо понимаю, что не принадлежу этому миру. Разорваны все узы, связывавшие меня с ним. Радопис, нет сомнений, что мое признание привело тебя в ужас, однако это правда. Мое сердце разбила отвратительная жестокость, мою душу терзают невыносимые муки с той самой безумной ночи, когда я навеки потерял тебя.

Таху умолк, чтобы дать своему встревоженному сердцу успокоиться, затем продолжил:

— Но я тешил себя надеждой, набрался терпения и смирился с неизбежным, решив выполнить свой долг до конца. Затем наступил тот день, когда ты вызвала меня в свой дворец, дабы убедиться в моей преданности. В тот день я утратил рассудок. Моя кровь закипела, меня охватило странное безумие. Безумие толкнуло меня в руки затаившегося врага, и я выдал ему наш секрет. Вот так верный командир стал подлым изменником и всадил своим товарищам нож в спину.

Таху отдался власти чувств, пока вспоминал свое предательство, его лицо искажали гримасы боли и горя. Его снова охватил гнев, и он жестоко посмотрел в ее испуганные глаза.

— Женщина, ты — источник порока и смерти. Твоя красота стала проклятием для всех, кто хоть раз видел тебя. Она истязала невинные сердца и принесла смерть во дворец, где кипела жизнь. Твоя красота потрясла древний и почитаемый трон, взбудоражила мирных людей и отравила благородное сердце. Воистину, твоя красота — воплощение зла и проклятия.

Таху умолк, хотя гнев все еще кипел в его душе. Видя, что ей больно и страшно, он почувствовал облегчение и удовольствие.

— Испытай мучительную боль и унижение, взгляни смерти в лицо. Никто из нас не должен жить. Я давно умер. От Таху не осталось ничего, кроме его славных, расписанных гербами военных форм. Что же касается того Таху, который участвовал в завоевании Нубии и чья храбрость на поле брани заслужила хвалу Пепи Второго, Таху, командира стражи Меренры Второго, его закадычного друга и советника, то его больше нет.

Таху быстро оглядел павильон, и на его лице промелькнуло выражение нестерпимой боли. Он больше не мог вынести удушающей тишины и Радопис, застывшей подобно безжизненной, но прекрасной статуе. Он глубоко вздохнул, подавляя чувство горечи и отвращения.

— Всему приходит конец, но я не откажу себе в самом суровом наказании, — произнес он. — Я отправлюсь во дворец и позову всех, кто хорошо думает обо мне. Я объявлю им о своем преступлении и разоблачу изменника, который выдал своего повелителя, хотя был его правой рукой. Я сорву награды, украшающие мою грудь, я отброшу в сторону свой меч и погружу этот кинжал в свое сердце. Прощай, Радопис, прощай жизнь, которая требует от нас гораздо больше, чем заслуживает.

Сказав эти слова, Таху удалился.

 

Конец

Едва Таху успел покинуть дворец, как ялик Бенамуна бен Бесара причалил к садовой лестнице. Молодой человек выбился из сил, его лицо побледнело, одежда покрылась пылью. Волнения в городе, свидетелем которых он стал, безудержный гнев взбунтовавшихся людей совсем расстроили его нервы. Лишь с огромным трудом ему удалось пробраться к своему жилищу. Сцены, виденные им, блекли по сравнению с ужасами, очевидцем которых он стал на обратном пути. Юноша вздохнул с большим облегчением, пока шел по тропинкам сада белого дворца на острове Биге. Еще немного, и он войдет в летний павильон. Бенамун был у цели и, полагая, что в павильоне никого нет, шагнул через порог. Однако вскоре он обнаружил свою ошибку, заметив Радопис. Та лежала на диване под своим великолепным портретом, а Шейт на корточках сидела возле ее ног. Но обе хранили жуткое молчание. Он застыл в нерешительности. Шейт почувствовала его присутствие, Радопис повернулась к нему. Рабыня встала, кивнула в ответ на приветствие Бенамуна и вышла из павильона. Просияв от радости, молодой человек приблизился к Радопис, но, когда заметил выражение ее лица, похолодел от тревоги, зародившейся в его сердце, и лишился дара речи. Юноша уже не сомневался, что до его богини дошел слух о событиях в городе и сообщения о страданиях народа оставили печать на ее красивом лице, накинули на него грубое покрывало отчаяния. Он встал на колени, наклонился к Радопис и страстно поцеловал кайму ее одежд. Бенамун смотрел на нее ясными, полными сочувствия глазами, точно говоря: «Я с радостью принял бы на себя твои страдания». Выражение облегчения, появившееся на ее лице, не ускользнуло от него. Его сердце восторженно забилось, лицо зарделось. Едва слышно Радопис сказала:

— Бенамун, тебя долго не было.

— Я пробирался сквозь бушующее море людей, — ответил юноша. — Абу сегодня вспыхнул, языки пламени взмыли высоко, горящие уголья разлетались во все стороны, наполняя воздух пеплом.

Молодой человек засунул руку в карман, достал небольшой флакон и протянул ей. Радопис взяла его и крепко сжала в руке. Она почувствовала, как холод от флакона пробегает по телу и застывает в сердце.

— Мне кажется, что ваша душа страдает больше, чем ей по силам вынести, — услышала Радопис голос юноши.

— Страдания заразительны, — ответила она.

— Тогда берегите себя. Вам не следует печалиться. Почему бы вам не отправиться в Амбус на какое-то время, пока здесь снова не воцарится относительное спокойствие?

Радопис слушала его с деланым вниманием, странным выражением глаз, будто на этом свете видит человека в последний раз и больше никого не встретит. Мысль о смерти овладела ею в такой степени, что она чувствовала себя чужой в этом мире. Она была настолько подавлена, что не ощущала ни капли сострадания к юноше, стоявшему перед ней на коленях, парившему в мире надежд, не подозревавшему, какая судьба скоро настигнет его. Бенамуну казалось, будто она обдумывает его предложение, в его сердце зародилась надежда, пробудились его желания.

— Амбус, моя госпожа, — город, где царят спокойствие и красота, — взволнованно говорил юноша. — Там перед глазами открывается лишь безоблачное небо, поющие птицы, скользящие по воде утки и сочная зелень. Счастливая и беззаботная жизнь избавит ваше сердце от всех страданий, причиной которых стал несчастный и бурлящий Абу.

Вскоре Радопис устала слушать Бенамуна, ее мысли возвращались к таинственному флакону, она страстно желала, чтобы скорее наступил конец. Взгляд Радопис застыл на том месте, где совсем недавно стоял паланкин. Ее сердце громко взывало к тому, чтобы она распрощалась со своей жизнью немедленно и прямо здесь. Решив отделаться от юноши, она сказала:

— Бенамун, твое предложение замечательно. Дай мне подумать немного наедине с собой.

Лицо Бенамуна засияло от радости и надежды.

— Мне придется долго ждать? — спросил ее молодой человек.

— Бенамун, ждать тебе придется недолго.

Он поцеловал ей руку, поднялся и вышел.

Почти тут же вошла Шейт. Радопис уже собиралась встать, но, прежде чем рабыня успела вымолвить слово, она снова отослала ее.

— Принеси мне кувшин пива, — велела она. Рабыня вышла.

Шейт вернулась во дворец. Тем временем Бенамун достиг пруда и отдыхал, сидя у самого края. Юноша пришел в восторг: ведь скоро исполнится его надежда и он увезет свою несравненную богиню в Амбус, далеко от бед, нависших над Абу. Тогда она будет принадлежать ему, и он станет счастливым. Бенамун молил богов не покидать ее в минуты уединения и помочь ей найти верное решение, которое принесет счастье.

Он больше не мог сидеть, встал и начал неторопливо обходить пруд. Совершив первый круг, юноша заметил Шейт с кувшином в руке, направлявшуюся к павильону. Он провожал ее взглядом, пока та не скрылась за дверью. Юноша решил снова сесть, но едва успел это сделать, как услышал леденящий душу крик, донесшийся из павильона. Он вскочил, перепугавшись до смерти, и понесся к павильону. Бенамун увидел, что Радопис лежала там, рабыня стояла на коленях возле нее, звала ее, трогала щеки, щупала пульс. Бенамун подбежал к ней, у него дрожали ноги, в глазах были неподдельная тревога и страх. Юноша опустился на колени рядом с Шейт, взял руку Радопис и почувствовал, что та излучает ледяной холод. Казалось, будто Радопис уснула, только ее лицо стало бледным с синеватым оттенком. Губы, лишившиеся крови, чуть раскрылись, локоны черных волос рассыпались на груди и ковре. Юноша ощутил сухость во рту. Задыхаясь, он спросил рабыню хриплым голосом:

— Шейт, что случилось с ней? Почему она не отвечает?

Рабыня откликнулась голосом, похожим на стон:

— Я не знаю, сударь. Войдя сюда, я застала госпожу в том положении, в каком ты сейчас ее видишь. Я позвала ее, но она не откликнулась. Я подбежала к ней и стала трясти ее, но она не очнулась, и ничто не говорит, что сознание вернулось к ней. О боже, моя госпожа. Что с тобой случилось? Какая напасть привела тебя в это состояние?

Бенамун не вымолвил ни слова и долго смотрел на женщину, которая лежала на полу, храня внушающую страх неподвижность. Пока глаза юноши блуждали по телу Радопис, он заметил, что под ее правой рукой лежит злополучный флакон. Пробки на нем не было. Юноша издал жалобный стон и дрожащими пальцами взял флакон. Внутри осталось лишь несколько капель. Бенамун отвел глаза от флакона и взглянул на Радопис. Он обо всем догадался. Юношу начало трясти, содрогания разрывали его стройное тело на части. Он простонал от мучительной боли. Рабыня взглянула на него.

— О боже, какой ужас! — воскликнул Бенамун голосом, проникнутым страхом.

Шейт уставилась на него и, чувствуя недоброе, тревожно спросила:

— Что так ужаснуло тебя? Говори, юноша. Я чуть с ума не схожу и не знаю, что делать.

Бенамун пропустил ее слова мимо ушей и обратился к Радопис, будто та слышала и видела его:

— Почему ты лишила себя жизни, моя сударыня? — вопрошал он.

Шейт вскрикнула и стала бить себя в грудь.

— Что ты говоришь? Откуда тебе известно, что она лишила себя жизни?

Юноша изо всей силы швырнул флакон о стену, тот разбился на мелкие кусочки. Он растерянно и отчаянно причитал:

— Почему ты решила сгубить себя ядом? Разве ты не обещала, что серьезно подумаешь о том, чтобы поехать вместе со мной в Амбус, подальше от тревожного юга? Ты решила обмануть меня, дабы покончить с собой?

Рабыня взглянула на осколки разбитого стекла, оставшиеся от флакона, и, не веря тому, что услышала, спросила:

— Откуда моя госпожа взяла яд?

Безутешно пожав плечами, Бенамун ответил:

— Я сам принес ей его.

Рабыню охватил гнев, и она закричала на юношу:

— Несчастный, как ты мог такое сделать?

— Я не подумал, что яд ей понадобился для того, чтобы погубить себя. Радопис обманула меня так же, как сделала это только что.

Рабыня была ошеломлена. Она отвернулась от Бенамуна, разрыдалась и, бросившись к ногам хозяйки, начала целовать их и орошать слезами. Молодой человек испытывал безысходное отчаяние, он выпученными глазами уставился на лицо Радопис — на нем уже запечатлелся вечный покой. В своем отчаянии он не мог понять, как забвение может стереть красоту, какую солнцу раньше не доводилось озарять, и как столь кипучая жизнь способна остановиться, облачиться в эту бледную и высохшую кожу, которая скоро обнаружит признаки разложения. Ему страстно хотелось увидеть Радопис воскресшей хотя бы на миг, ее грациозную походку, радостную улыбку на восхитительном лице, таком любящем и манящем. Тогда он мог бы умереть, унести с собой последнюю сцену из этого мира.

Стенания Шейт сильно раздражали его, юноша упрекнул рабыню:

— Прекрати голосить, Шейт! — Бенамун указал на свое сердце и сказал: — Вот где следует хранить благородное горе. Это пристойнее, чем плакать и стенать.

Однако в сердце рабыни мелькнул слабый проблеск надежды. Посмотрев на юношу сквозь застланные слезами глаза, она с мольбой спросила:

— Сударь, разве не осталось надежды? Быть может, с ней приключился ужасный обморок?

Но тот ответил полным горечи тоном:

— Ничто не вернет ей жизнь. Радопис мертва. Любовь погибла. Все мои надежды рассыпались прахом. О, как же мечты и заблуждения посмеялись надо мной! Но теперь все осталось позади. Ужасная смерть пробудила меня ото сна.

За горизонт погружались последние лучи солнца, кроваво-красное лицо светила исчезало в горящей багрянцем дымке. Надвигался мрак, облачая мир в траурные одежды. Подавленная горем Шейт не забыла о своем долге к телу усопшей хозяйки. Она хорошо понимала, что не сможет оказать ему подобающие на острове Биге почтение и заботу, пока кругом таятся враги ее хозяйки, выжидая удобного момента, когда можно будет выместить свою злобу на мертвом теле. Рабыня доверила свои опасения молодому человеку, сердце которого пылало огнем. Рабыня спросила, не удастся ли им перевести тело в город Амбус, чтобы передать его в руки бальзамировщиков, затем похоронить в семейном мавзолее семьи Бенамунов. Юноша всем сердцем отозвался на ее предложение. Шейт позвала несколько рабынь, и те принесли паланкин. Они положили тело на него и накрыли покрывалом. Рабыни отнесли паланкин в зеленую ладью, которая тотчас поплыла вниз по реке к северу.

Юноша сидел у головы тела Радопис, недалеко от Шейт. Царила мертвая тишина. В ту печальную ночь, когда неспокойные волны несли ладью к северу, Бенамун странствовал в далеком царстве снов: вся жизнь мелькала перед глазами юноши, видения быстро сменяли друг друга. В них отражались его надежды и мечты, боль и страсть, радость и счастье. Юноша думал, что судьба увенчает его жизнь счастьем. Из глубин разбитого сердца Бенамуна вырвался вздох, он не сводил глаз с завернутого в саван тела, о которое разбились его надежды и мечты. Они погибли, рассеялись, разбежались во все стороны, точно сладкие сны, когда бьет час пробуждения.