Встретился я с ним случайно на вилле Гадда Абуль Аля в начале 1970 года. Хотя встреча эта была единственной, она оставила след в моей душе и заслуживает упоминания. Придя на виллу в тот вечер, я застал в гостиной хозяина дома и моего старого приятеля Абдо аль-Басьюни. С ними был красивый молодой человек, очень похожий на Абдо, которого тот сразу мне представил:

— Мой сын, доктор Биляль.

Я тут же вспомнил историю сына и дочери, о которых шла речь во время тех памятных разговоров между мной и Абдо, а потом между мной и Амани Мухаммед лет пять назад. Старое чувство вины всколыхнулось во мне, мешая сосредоточиться на беседе, что велась в гостиной.

— Доктор собирается эмигрировать! — сказал вдруг Абдо Басьюни, указывая на сына.

Меня это заинтересовало, и я с любопытством взглянул на молодого человека. Слово «эмиграция» — новинка в нашей лексике и непривычно для моего поколения. А тут я оказался в обществе одного из поборников эмиграции, и этим случаем следовало воспользоваться. Абдо тем временем продолжал:

— Его посылают учиться в Соединенные Штаты на небольшой срок, но он намерен остаться там совсем.

— А ты сам что об этом думаешь? — спросил Гадд Абуль Аля.

— Что значат мое мнение и мои желания… — со смехом ответил Абдо.

— И все же?

— Я этого не одобряю.

— А госпожа Амани?

При упоминании этого имени я пришел в еще большее смятение, но теперь по крайней мере знал, что Амани вернулась в семью. Меня даже удивило, с какой симпатией говорит о ней Гадд Абуль Аля.

— Она в восторге от этой идеи, — ответил Абдо, — и воображает, что сможет ездить в Америку, когда ей вздумается.

Наш хозяин засмеялся и, обращаясь к юноше, сказал:

— Помни, только на родине тебя ждет блестящее будущее.

— Я должен работать среди настоящих ученых, — возразил Биляль.

— Билялю вскружил голову отъезд его друга, некоего доктора Юсри, — сказал его отец. — Но мне он кажется странной и недостойной подражания личностью. Преуспевающий врач, работал в клинике и имел частную практику, но вечно всем был недоволен, постоянно брюзжал и был просто одержим ненавистью к своей стране и соотечественникам. Поехал в США для повышения квалификации, воспользовался случаем да так Там и остался…

— И добился потрясающих успехов и в работе, и в научных исследованиях, — перебил его Биляль.

— Но он и здесь преуспевал. Зачем же было эмигрировать?!

— Ты понимаешь, отец, что значит научная среда? Возьми, например, помощника заведующего отделением в больнице, где я работаю. Он блестяще защитил докторскую диссертацию и ждал, что это оценят, но так и не дождался. То и дело устраивали всякие каверзы, чтобы помешать ему занять в науке достойное его место. Ему ничего другого не оставалось, как эмигрировать. А когда он опубликовал результаты своих научных исследований в США, то получил уйму приглашений на работу из университетов и клиник…

Резкость в его словах граничила с гневом. Я счел нужным вмешаться:

— Конечно, не все у нас обстоит благополучно, но это не оправдывает эмиграцию специалистов.

— У нас все обстоит из рук вон скверно! — заявил он с той же резкостью.

— Хорошо, что вас это так трогает, но кто, кроме вас, молодых, может помочь исправить положение?

— Меня подобные перспективы не вдохновляют.

— Однако родину нельзя отвергнуть или игнорировать.

— Моя родина — наука! — спокойно ответил молодой человек. Он помолчал, как бы взвешивая свои слова, потом с расстановкой проговорил: — Родина… социализм… арабская нация… что сказать на это? Не думайте, что мне все безразлично, нет. Но что осталось у нас после 5 июня?!

— Опыт прошедших лет, — заметил я, — уже позволяет воспринимать поражение не как трагедию, а как урок.

— Все твои слова впустую, — сказал, обращаясь ко мне, Абдо Басьюни, — эта молодежь верит только в собственные идеи.

— Пусть себе верит, — вмешался Абуль Аля, — но нельзя забывать родину.

Нас ничто не спасет, кроме науки, — возразил доктор Биляль. — Не национализм и не социализм, а одна лишь наука в состоянии решить насущные проблемы человечества. Что же до национализма, социализма, капитализма, то присущие им ограниченность и уверенность в собственном превосходстве только порождают каждый день все новые проблемы, а предлагаемые ими рецепты в конечном счете лишь увеличивают число неразрешимых проблем.

— Но что мешает вам заниматься наукой и научными исследованиями на родине? — спросил я.

— Препятствий не счесть. Здесь и примитивность научно-исследовательской базы, и атмосфера, которая душит творческую мысль, и отсутствие справедливости и надлежащей оценки научного труда. Вот почему я собираюсь эмигрировать. В Америке я принесу неизмеримо больше пользы родине, чем если бы остался здесь. Наука служит всему человечеству, за исключением, конечно, той, что служит войне и разрушению…

— А что думает его сестра? — спросил Абдо аль-Басьюни Абуль Аля.

— В этом году она оканчивает фармацевтический факультет и мечтает тоже уехать, как только получит диплом.

— Она ни по ком не вздыхает? — рассмеялся Абуль Аля. — Или эта проблема ее еще не волнует?

— То, что для нас проблема, для них — игра.

— Да, — вздохнул Абуль Аля, — жаль, что наше искусство еще не отобразило этот новый тип молодежи. Как бы мне хотелось быть первым, кто сделает это!

— Этот новый тип уже облекся в плоть и кровь и вышел на авансцену нашей неустроенной жизни, — сказал я.

Взглянув на сына, Абдо Басьюни заметил:

— Они мечтают о просторах, кораблях и бурях.

Я понимал, что в глубине души Абдо не осуждает сына. Он не мог скрыть своего восхищения им. Доктор Биляль пренебрежительно пожал плечами, а я подумал, что он олицетворяет собой тип нового человека с его новым пониманием патриотизма, этой старой ценности, которая тяжким грузом давила на плечи нашего поколения. Со смехом, напомнившим мне смех его матери, Биляль сказал:

— Я и впрямь мечтаю, чтобы миром для его же блага управляла организация ученых.

— А как быть с духовными ценностями? Разве наука не имеет с ними дела, а человек не нуждается в них не меньше, чем в научных истинах? — спросил я.

Он взглянул на меня с некоторой растерянностью.

— Прискорбно, если это отчаянное и бесполезное цепляние за устаревшие ценности означает лишь страх перед поисками новых, — ответил он. — Наука не имеет дела с духовными ценностями, но она дает прекрасный пример мужества: когда классический детерминизм рухнул, наука смело ступила на почву теории относительности и, не оглядываясь, двинулась вперед…

— Бесполезно спорить с людьми, с которыми у тебя нет общего языка, — вмешался Абуль Аля.

Но я уже распалился.

— Вы предпочитаете искать культуру за океаном вместо того, чтобы создавать ее здесь, на своей земле, — резко сказал я Билялю.

— Человек по природе своей — скиталец, — запальчиво возразил он, — и родина там, где ты счастлив и процветаешь. Поэтому эмигрируют лучшие люди, а отсталые… — и замолчал, не решаясь закончить фразу.

— А от отсталых лучше избавиться, — подсказал я.

Доктор Биляль засмеялся и уже без прежней резкости продолжал:

— Если население будет и дальше расти сегодняшними темпами и продовольственная проблема встанет во весь рост, то, быть может, интересы всего человечества потребуют ликвидации целых народов!

— Что ты болтаешь? — воскликнул его отец.

— То-то вы окажете услугу Израилю! — заметил Абуль Аля.

Голос юноши снова зазвучал резко:

— Израиль не принес нам столько вреда, сколько принесли мы себе сами!

И ночью мне не давал покоя происшедший у нас разговор с доктором Билялем. На ум приходили сказанные им слова, я размышлял над ними и в конце концов пришел к выводу, что единственный путь к спасению людей — это уничтожение эксплуатации, использующей высшие достижения мысли человека для его порабощения, с одной стороны, и искусственного разжигания серьезных конфликтов, несущих гибель лучшему, что есть на земле, — с другой. Это было бы первым шагом к объединению человечества во имя всеобщего блага на основе разума и науки. Человека станут тогда воспитывать как члена единого мирового сообщества. Ему самому будет обеспечена безопасность, а его творческим силам — безграничное развитие, возможность создавать новые ценности и смело продвигаться вперед к подлинному познанию нашего прекрасного и полного тайн мира. От этих мыслей о будущем во мне пробудилось чувство признательности судьбе за то, что я принадлежу к поколению, путь которого — уже близящийся к концу — пролегает через удивительную, исполненную борением добра со злом, грозную, как кратер вулкана, эпоху.

Через несколько месяцев я встретил Абдо Басьюни в салоне доктора Махера Абд аль-Керима и спросил его о сыне. Абдо сказал, что сын уехал и что вскоре дочь тоже отправится в США.

— Сердце за них болит, — понизив голос, признался он мне, — хотя годы научили меня покорности судьбе. Не скрою, я понимаю их, жаль, что мы с тобой не получили специальности, с которой можно было бы эмигрировать.

— Наука интернациональна, а люди нашей профессии занимаются домашними проблемами, — заметил я.

Я поделился с Абдо теми мыслями, на которые навел меня разговор с его сыном, и это его рассмешило.

— Мы старики, нам немного надо, — сказал он. — Мне для личного счастья достаточно по утрам стакана кофе с молоком да пары бисквитов…