Вторично проснувшись в то утро, Джонни подумал, что знает дорогу назад, к морю. Где-то далеко внизу, у подножия скал, заревел ветер, смолк и снова заревел; в короткий миг, отделяющий сон от пробуждения, игла подпрыгнула на заигранной пластинке. Дженин крикнула и забилась, словно раненая чайка, пытающаяся взлететь. Люди часто закрывают глаза на то, что не хотят видеть, но Джонни открыл их как можно шире.
ОТКУДА-ТО С НЕБА, ИЗДАЛЕКА... — запел ансамбль, хотя наушники, похожие издали на высохший череп инопланетянина, лежали на крашеном комоде. Незнакомый потолок над головой, незнакомая комната вокруг... Джонни моргнул и медленно, со стоном сел. Прошедшая ночь со всеми ее тревогами казалась призрачной, как кошмар. Но она была; проснуться и объявить, что ее не было, — пустой номер. Джонни не знал, радоваться или огорчаться, что память, будто непослушный компьютер, стерла целые куски записанной в ней информации.
За окном, конечно, шумело не море. В этом шуме не слышалось неугомонного и печального рокота волн. Все же, включив механизм пятилетней давности, он вызвал в памяти знакомые образы.
Наверху, возле обрыва, все дышало спокойствием, силой, тишиной. Вокруг ни души. Ухватясь за чахлые кустики, балансируя на самом краю, в панике он заглянул в бездну — там, далеко внизу, он различил красную тряпку, трепетавшую от едва заметного дыхания. Красное платье Дженин, вокруг которого вились и исчезали бледные змеи пены. На миг ноги его напряглись. Ее еще мог спасти магический жест. Самопожертвование.
— Джонни! — закричала Бонни, застывшая в безопасной зоне. — Не гляди! Не прыгай!
У нее на пальце был перстень со змеей — она прочитала его мысли. И хотя он по-прежнему не сомневался, что случилась ошибка и что лежать внизу среди змеистой пены должен был он, было понятно, что, даже если броситься вниз, это ничего не изменит. Дженин не восстанет. Он полез вверх по склону, и, пока карабкался, из-под его рук и ног с грохотом сыпались камни.
Тот неосуществленный позыв к прыжку все еще давил Джонни грудь, словно сжатая пружина; когда-нибудь, в другой ситуации, он выпустит ее на волю. Проснувшись в доме Софи, он увидел, что лежит, согнув ноги, подавшись вперед и затаив дыхание, будто, как когда-то, инстинктивно готовится к прыжку.
Джонни понимал, что каким-то образом попал в дом, в котором все не так, все неправильно, где одичавшим усатым, гибким племенем правит безумная королева. Голова, перегруженная воспоминаниями, стремилась отключить память, но он сознавал, что должен без промедления покинуть этот дом — уйти, разыскать, пока не забыл, дорогу домой, извиниться перед матерью, даже перед отцом. Прошлой ночью он шел вслепую по неясному следу, пытаясь что-то найти, назвать, принять. Преображенный алкоголем и яростью, он каким-то образом преобразил и все вокруг. Теперь же, проснувшись, снова оказался в мире здравого смысла, и то, что он искал, снова ушло на дно до следующего раза.
Конечно, потребуется время, чтобы оправиться после вчерашнего. Он слишком много пил и слишком много думал о судьбе. "Это не повторится, — поклялся Джонни. — Никогда больше не буду пить. Стану вегетарианцем, а пить буду только чай из трав". Он оделся, пристегнул к поясу плеер, нацепил на шею наушники, напялил на голову свою широкополую разбойничью шляпу. Потом открыл дверь и быстро сбежал по темной лестнице вниз. Впереди его ждала другая, лучшая жизнь.
Но на площадке он столкнулся с поднимавшейся наверх Софи; на ней был диковинный наряд, состоявший из разных предметов нижнего белья, а в руках — бутылка молока. Оба замерли: Джонни — от смущения, Софи — от гнева.
— Ты как сюда попал? — возмутилась она.
— Ты сама меня впустила, — оправдывался Джонни. — Разве ты не помнишь? Ты меня подобрала вчера ночью.
— Ну уж нет, — ледяным тоном отвечала Софи. Она поджала губы, опустив углы, словно на детском рисунке, изображавшем обиду.
— Извини, — согласился Джонни. — Ладно, вали все на меня! Нечего было увязываться за незнакомыми женщинами.
Она его не узнала — вот глупо! Но тут его осенило — она сердится, чтобы скрыть страх. И в тот же миг лицо ее просветлело.
— Как ты сюда попал? — повторила Софи, однако на этот раз голос ее звучал проникновенно и весело. — До чего же я рада тебя видеть! — с жаром прибавила она. — После стольких лет — и вдруг ты здесь!
Ее лицо дрогнуло, губы разжались — уж не собирается ли она заплакать, мелькнуло у него в голове.
— Зайди же в комнату, располагайся, а я принесу тебе чашечку чаю — сию же минуту!
— Честно говоря, — пробормотал Джонни, — я собирался... понимаешь, мне надо идти...
Но на лице у Софи отразилось такое разочарование, что он смолк.
— Ты же только что пришел! — вскричала она. — Я тебе приготовлю покушать... что-нибудь... из этих... как же они называются?..
Джонни взглянул на часы. Девять тридцать восемь утра. Мать вряд ли о нем беспокоится: полагает, что он переночевал у своих непутевых друзей (снимавших квартиру на четверых). Телефон у них из-за неуплаты отключен, так что позвонить им она не могла.
— Что ж, почему бы и нет? — согласился Джонни. — Хороший горячий... как он там называется?.. Чудесно!
Он посторонился, пропуская Софи в гостиную, и осторожно заглянул в дверь. Все кошки были на месте. Не только сами вернулись, но еще и привели с собой родственничков. Они глядели на него своими прозрачными золотисто-зелеными глазами — со стульев, из углов, со спинки дивана.
— Ах, какие милые киски! — воскликнула Софи с таким восторгом, словно они вдруг исполнили какой-то хитрый трюк. Джонни и кошки посмотрели друг на друга с подозрением. — Садись же, а я тебе мигом что-нибудь приготовлю.
И она повела рукой — так, будто на столе лежала белая скатерть, салфетки и серебряные приборы. Джонни осторожно ступил в комнату, опасаясь снова спугнуть кошек.
— Как я рада тебя видеть, — говорила Софи. — Помнишь доброе старое время? Да, вот уже год как я живу одна. Ты ведь с Эрролом не был знаком? Такой милый, чудесный человек! Правда, он, как говорится, образования не получил...
Она болтала, предоставляя Джонни кивать и поддакивать вспоминая, насколько это было в его силах, о добром старом времени, которое ему не принадлежало. Кошек, судя по всему, его утреннее появление не так испугало, как ночное вторжение незнакомого мужчины. Некоторые из них подчеркнуто встали и удалились, другие, спрыгнув на пол, принялись нервно кружить по комнате — они изгибали спины дугой, терлись о мебель, задирали хвосты и громко мяукали на разные голоса. Огромный кот грубо зевнул и закрыл глаза. Он казался крепче, даже плотнее, чем все остальные кошки, будто был пришельцем с иной, кошачьей планеты, где притяжение намного превосходило земное.
— А у меня есть бутылка молока! — объявила Софи с торжеством, подняв над головой бутылку, словно факел Свободы. — Эти люди, что живут рядом, ее унесли, но я забрала назад.
Она фыркнула и отправилась на кухню, захватив бутылку с собой. Джонни последовал за ней и встал на пороге, глядя, что она делает.
— Странные сейчас пошли люди, — доверительно сообщила она вполголоса.
При свете дня, Джонни, уже немного пришедший в себя, увидел, что напротив двери, ведущей в гостиную, была еще одна дверь, вероятно соединяющая кухню со спальней Софи. Третья дверь, ютившаяся между мойкой и шкафами, выходила на балкон. На подоконнике, перламутровыми и опаловыми сердцевинами наружу, лежали морские раковины; глядя на них, Джонни снова подумал, будто гул, равномерно накатывающий за окном, был шумом моря, и стоит только выйти на балкон, как вдохнешь запах соли и морских водорослей. Оттуда он сможет смотреть вниз, наблюдая, как далеко-далеко внизу, змеясь, извиваются белые полосы пены, сплетаясь, распадаясь и снова соединяясь.
"Кто смел, тот и съел, — слышал он шутливый голос Бонни. — Смелость города берет. Об этом в книжках пишут". Бонни всегда много читала.
Джонни напомнил себе, что за окном шумело не море, а поток машин — в этот утренний час город дышал тяжело, с напряжением. Краем глаза он следил за Софи, размышляя, как теперь быть. Если б ему повезло, он был бы уже далеко. Он видел, что Софи забыла о вчерашней встрече и явно принимает его за кого-то другого. Вот и сейчас, возясь на кухне, она пытается вспомнить не что именно надо сделать, а какие при этом бывают ощущения.
Она суетилась, спешила, но на деле не делала ничего. Перекладывала с места на место, хватала и снова клала — и только.
— Послушай, Софи, — предложил наконец Джонни, — давай я что-нибудь тебе приготовлю, идет? Садись-ка на табуретку и рассказывай мне про прежние времена, а я соберу нам поесть.
Ему совсем не хотелось есть — его все еще подташнивало, да к тому же на кухне было грязно; но Софи выглядела бледной и исхудавшей, ей, верно, не мешало бы хорошенько позавтракать.
— Что ж, спасибо, это очень мило с твоей стороны, — согласилась, к его удивлению, Софи и, усевшись, погрузилась в воспоминания о старом доме, походах за грибами и школьных пикниках где-то у реки, в которых и он, очевидно, принимал участие.
— А помнишь тот день, когда к нам на школьный двор забежал бык? — воскликнула она, глядя на него широко открытыми глазами.
Меж тем приготовить ей что-то поесть оказалось не так-то просто. Джонни открывал шкафы и находил в них разные неожиданные вещи — вставные челюсти, тревожно скалившиеся в стакане мутной воды, пожелтевшие бумаги, стянутые резинкой и сунутые для пущей безопасности в перчатку, старый телефонный справочник, розовую расписку на семь долларов с росчерком внизу "Спайк", сухие апельсиновые корки, яичную скорлупу в банке с завернутой крышкой. Однако ни хлеба, ни масла, ни чая, ни кофе он не обнаружил. Отделение для ножей было набито пачками печенья. Все они были вскрыты, одна или две — тронуты плесенью.
— Ты, видно, любишь печенье, да? — спросил Джонни с улыбкой. Софи улыбнулась.
— Люблю, когда в доме что-то есть, — призналась она. — Разве угадаешь заранее, кто вдруг заявится к тебе неизвестно откуда.
— Это верно, — согласился Джонни. — Только тебе надо быть поосторожней. Знаешь, не все так милы, как я.
— Не люблю, когда в доме нет никакой еды, — сказала Софи, не обратив внимания на его слова.
— Но одного печенья для завтрака мало, — заметил Джонни. — Тебе нужна овсянка... печеное яблоко... что-нибудь в этом роде. Чай! Без чашки чаю день не начнешь, — прибавил он.
Так всегда говорила мать. Он живо представил ее дома: вот она кончила свою утреннюю чашку чаю и принялась за костюмы птичек-малиновок для сестренок-двойняшек. Они собирались танцевать на ежегодном утреннике первоклашек, до которого оставался еще целый месяц.
— Чашка чаю! Сейчас-сейчас, — вскричала Софи и вскочила, словно он подал ей совершенно новую, чудесную идею.
Она принялась шарить по шкафам, которые Джонни уже осмотрел, проводя ладонью по полкам слева и справа от стакана с челюстью.
Внезапно Джонни осенило, и он распахнул холодильник. Впрочем, тут же и захлопнул его. В холодильнике стояли одни бутылки с молоком — штук десять, не меньше, а на блюде для пирога лежал мертвый дрозд. Традиционное разделение кухни и помойки было окончательно нарушено в доме Софи. Такое могло случиться только тогда, когда нарушено и все остальное, когда всему приходит конец.
"Все уходит!" — тихонько пропел Джонни, и ноги его бессознательно отбили ритм этой фразы на грязном линолеуме. "Всему приходит конец!" — возник в памяти голос Бонни. Софи не сдавалась и продолжала искать. На ней была старая нижняя юбка с висящим кружевом, кофта, вязанная из легкой синтетической пряжи, еще одна нижняя юбка, а поверх (Джонни всячески старался этого не замечать) белый пояс с резинками, которые при каждом ее движении болтались из стороны в сторону. Несмотря на ранний час, на голову она надела шляпу, а на ноги — толстые чулки и мохнатые тапочки. Через некоторое время ее суетливые поиски стали Джонни раздражать.
— Тут ничего нет, кроме печенья, — нетерпеливо заметил он.
— Да-а-а, — помедлив, согласилась она, недоуменно уставясь в пустоту, словно ожидая, что исчезнувшие продукты внезапно материализуются из воздуха. — Это очень странно, потому что вчера у меня все было. Я не люблю, когда в доме ничего нет.
Ее лицо как-то сузилось, она подозрительно поджала губы.
— Знаешь, я иногда думаю на этих людей, что живут рядом. Нет никаких сомнений... что у меня все куда-то исчезает. Понимаешь, они могли подобрать ключ к моей двери... а потом войти и...
Она театрально всплеснула руками, будто речь шла о грабеже и изнасиловании.
— Что ж, — произнес Джонни как можно небрежнее, — мне надо идти.
Надо бы пожать ей руку, подумал он, но трогать ее, в общем-то, не хотелось: она была такой хрупкой, того и гляди рассыплется, а главное, такой грязной, и это в сочетании со старостью особенно отталкивало.
— Слушай, спасибо за все! — неловко поблагодарил он. — Вчера ты просто спасла мне жизнь.
Она просияла от удовольствия и неожиданности.
— Правда? — воскликнула она. — Знаешь, если б мы не могли помогать друг другу, было б совсем плохо. — Она улыбнулась и с жаром прибавила: — Особенно своим.
— Да уж, конечно... словом, спасибо, гм... Софи, — сказал Джонни и, повернув было к двери, остановился. — Слушай, купи себе какой-нибудь приличной жратвы, ладно?
Он говорил с раздражением — его тревожило, что он беспокоится о ней.
Увидев отблеск грусти на ее лице, Джонни быстро помахал ей рукой, улыбнулся, бодро кивнул, повернулся и торопливо вышел. Он надвинул наушники на голову и включил звук, чтобы не слышать, если она крикнет что-то ему вслед.
УШИ ЗАКРОЙ, НО ГОЛОС ИДЕТ ЗА ТОБОЙ, — пел ансамбль с издевкой. Ноги медленно стучали по ступеням. Он открыл дверь. По улице в одну сторону сплошным потоком шли машины, неяркое солнце освещало тротуар. С минуту он ясно видел — вот он, путь домой, но застыл на пороге, глядя то вправо, то влево.
КРУТИСЬ НА КОЛЕСЕ... КРУТИСЬ ПОКРУЧЕ... — пели голоса.
— Черт! — произнес в сердцах Джонни. Не мог он так просто уйти, оставив Софи без всякой еды, кроме заплесневелых печений. Нравится ему или нет, но какое-то чувство справедливости или даже доброты не позволяло ему взять и бросить ее одну в растерянности на кухне.
— А-а, задержусь немножко, — произнес он в дверь, словно оправдываясь перед кем-то.
И круто повернув, снова вошел в дом и стал подниматься по лестнице. Шаги его звучали тяжелее, чем когда он сбегал вниз.