Особенно донимающими этим вопросом оказывались (и оказываются) интервьюеры — А вы не родственник? — А может, все-таки родственник? Скажите, теперь вам за это ничего не будет Вспоминается мне старая пединститутская библиотекарша в начале 80-х когда я заполнял читательский формуляр как ужаленная — переспросила — Махно?!!! Малый, да как же ты сюда поступил? словно за мной стояли Петлюра Бандера и еще несколько совсем нежелательных для советской историографии персонажей но куда ж их девать А один редактор «толстого» в те времена журнала который издавал ЦК ЛКСМУ посоветовал подобрать псевдоним сокрушаясь что он никак не сможет объяснить там… (и закатил глаза аж под самый потолок) что я не родственник Нестора Махно и таинственно добавил будто мы с ним участвовали в антигосударственном заговоре: — Вас не напечатает ни один журнал. Подумайте над этим молодой человек Что я должен был ему объяснять что вообще не представляю откуда в деревне Дубно возле Лежайска (современная территория Польши) взялась фамилия Махно и что полдеревни писалось: либо Махно либо Гоголь Помню в фильме «Хождение по мукам» время от времени крутившемся по центральному телевидению появлялся Нестор Иванович которого играл Борис Чирков — лохматый с какой-то анархической бесшабашностью пел «Любо, братцы, любо» все время пил водку изъяснялся на революционном сленге и люто ненавидел коммунистов Собственно эту ненависть Чирков сыграл особенно убедительно как проморгали цензоры — непонятно На следующий день в школе мои одноклассники живо и громко обсуждали фильм неоднозначно кивая в мою сторону И хоть я вовсе не походил на своего гуляйпольского однофамильца — но его карикатурное изображение было мне особенно неприятно Мои родители развелись когда мне исполнилось 5 лет С отцом я не общался А мама никогда мне ничего не объясняла по поводу фамилии Нашу она поменяла на фамилию отчима и с той не было никаких проблем Хотел я того или не хотел но Нестор Иванович Махно вместе со своим 70-тысячным войском сопровождал меня повсюду не всегда побеждая моих одноклассников-недругов или трусливых редакторов литературных журналов или — потом — назойливых интервьюеров Собственно где-то в возрасте 10 или 11 лет когда меня избила шайка сорванцов из соседнего дома именно из-за фамилии я начал придумывать истории что как хорошо было бы если б Нестор Иванович приехал на своей тачанке со всем своим войском и припугнул моих обидчиков Я представлял как они распустили бы нюни перед строгим взглядом батьки Махно а он бы посадил меня возле себя на тачанке и — на зависть им — разрешил подержаться за холодные ручки пулемета Но он никогда не приезжал Времена изменились: в Украине чтут Нестора Махно — одни говорят что это хорошо другие — что плохо создают Общества его имени, открывают музеи — понаиздавали его Воспоминания и кучу беллетристики изучают анархизм и его военную тактику со стратегией Мои дочери уже не станут краснеть и стесняться приехавши в Украину и заполняя таможенные декларации что их фамилия у кого-то может вызвать отвращение или иезуитский вопрос: А вы не… Их также будет оберегать Нестор Махно с 70-тысячным войском добродушно подмигивающий стоя на площади в Гуляй-Поле 1920 года где кони ржут как иерихонские трубы и камыши сабель шуршат и какое это имеет значение родственники мы или нет а если кто-нибудь снова спросит меня: А вы не… то я с радостью отошлю его к этому стихотворению указав название издания и страницу и возможно это будет его первая встреча с поэзией и тут Нестор Иванович сослужит службу…

жизнь океаном пахнет — пахнет рыбой, испытывающей судьбу на дне корабля жизни — наряду со скелетом рыбы подвешенном на стене да еще несколькими открытками из дальних 60-х, валяющимися среди старых вилок и ложек — немытых стаканов — CD перспектива побега грустна — но существуя внутри пейзажа поэт разрушает его посредством себя — позабыв что количество лет помноженных на съеденный харч подтверждает тот постулат что моль невозможно вывести — а едомые рыбы к счастью не говорят иногда навещает муза — худосочна, стара: лицо словно мятый кошель они пьют вместе кофе — он ей читает стихи — но с ритма сбивает шелест океана — выходит, что как ни пиши для всех — аксиома не подтвердится что всем необходимы слова, напоминающие запятую — жирафа — птицу землю что стала землей — из ничего нечто — из будней полных тоски — материю строчек сотканных из дыхания слов — из блаженства невиданного — так как хочешь верить наималейшему из предметов нагретых за день — приникаешь сердцем руками что за дело сохраняет тепло ракушка зеленая камень в жестянке вода для бритья — пятнадцать рыбин на леске — точно монисто — звенит на ветру — давно уже надо навесить прочный замок поскольку мораль упала ниже нуля — чему порукой не только пресса но цены на недвижимость и стихи известной в городе поэтессы

Голубь нью-йоркский летит над Бродвеем. Хануки свечи сияют евреям. Брайтон скупает водку и чай. Вновь Рождество — три царя — полицейских проблеск мигалок, что звезд Вифлеемских. Вновь распродажа и снова печаль. Вспорота ревом пожарных и скорых тишь что сравнима с листом приговора белым — лишь чаячьих букв череда — или с налипшим на зонтики снегом. В чайной нежданно встречаешься с беглым словом погреться зашедшим туда Зябко еще с декабря небоскребам как на скамье подсудимых — всем скопом — словно святым Николаям всех стран схожим с подушками и с леденцами в сахарной пудре — и с теми дарами в святки что прячет колядник в карман Можно пройтись — в самом деле — с пророком по-над сугробами по-над Нью-Йорком по-над Джуринкой [1] и в ней пескарьём вместе со снегом у берега талым знаемой чахлым шиповником тайной и на колядках нажитым рублем Пришлым в Нью-Йорк православным мирянам колядовать в Офф-Бродвее с Вирляной [2] не до Бродвея им здесь и снегов длиннобудылых всех зданий соседних саксов тромбонов серебряных медных всяк восвояси убраться готов Можно с собой прихватить — в самом деле — слов чьи составы на Брайтон слетелись кухни еврейской — гефилте фиш черной икры — оренбургских пуховых и как поэзию прозой сухою пересказать эту стылую тишь Старой знакомой зима по Бродвею бродит где вещи вовсю дешевеют. Весь в ожидании снега Нью-Йорк частная жизнь засветилась огнями слов никаких и не нужно меж нами а над Младенцем — ухо и рог

в городе в коем сливаются джаз и помои свора бездомных псов деревья и клумбы омочит рыжая сука разгонит голубей и зрителей запоздалых отвислые титьки втянет и вытянет лапы музыка с черного входа и застоявшийся запах — я среди площади — и лишь эхо гуляет по залу этого театра — он прилег себе сытым бульдогом — и суку-дворнягу площадью целой одолжил — Богом прощенный и вовсе им в сентябре оставлен просто бухой — забулдыга впавший в сон захолустный в городе — кроме джаза — занятия есть и получше — свидетели Иеговы — активисты «Просвиты» [3] — сектанты музыка города в клапане бьется сердечном всех его улиц расклад ею краплен и мечен может украден у дующих пиво по подворотням и у гудящих в крутых до утра ресторанах все ночи шпарит она и по миске собачьей и по трубе водосточной и согревает площадь опереньем наседки и плотью рыжую суку прикормила бомжиха с баяном раздувает меха словно легкие и орет полупьяно долго кашляет и собаке служить подает команду я забываю что музыка сделавшись ходким товаром этому городу больше не верный друг и товарищ но ведь бомжихе с псиной чем-то кормиться надо я забываю каким ангорским мехом и лисьим за музыку эту и бабье лето мы расплатились — серебром почерневшим и дорогими вещами «Пятый» троллейбус — дуга слетела — пропала тяга — женщина за рулем — остановка в потемках — ватага встреча с которой тебе хорошего не предвещает я забываю про спетость общажного братства мешанину разлук — доводящую до разврата — легкого флирта — как вермута вкус и джина — наши курящие споры — никто ни пред кем не виновен — музыка эта по городу разносится будто новость и я по бокалам ее разливаю неудержимо я забываю свои стихи и даже их адресатов поезд в Казатин — нолёвка — строй в казенных бушлатах и на стене караулки надпись из букв огромных «дембель неизбежен» — и про Афган песчаный значит ничто не вечно кроме прощаний и кто-то в письме с гражданки нет-нет о тебе да и вспомнит я забываю как музыка города на Фабричной [4] являлась сводом законов по-своему музыкального криминала и пацаны привыкшие жить сообразно с ними останавливали в темных углах фраеров и фраерш и — на косяк и ширку — мигом их обобравши фиксами посверкивали и ножичками выкидными я среди площади стоя хочу обнять этот город хочу тебе эту музыку передать из рук своих гордо хочу кентов повстречать в «Музе» [5] — тамошний лабух сунет тебе в карман свой сборник новых творений и кофе закажет серой попахивающий горелой в последние годы он пишет как курица лапой я на площади стоя — поджидаю «Западный ветер» [6] обещавший сюда вернуться — как памятник в бронзу одетый — все четверо встанут в ряд не по алфавиту и не по росту а ушлая молодежь поменяет «Козу» [7] на «Корову» я хочу чтоб мы стали их джазом и рок-н-роллом вместе с Бруклинским мостом

течет времен воздушная река лук с лирой — их как женщину рука ласкает — запирал на три замка дороги на ночь — шороха одежд золы — сплетя узлы — усни промеж или следи из-под прикрытых вежд: за теми приносящими дары: сухие стебли — горние миры — рыбешки плавничок песок икры припомнишь детства золотой оплот: незримое тепло паук плетет — и пчелку липкую которой подметет пути злой ветр — и время невзначай как божий странник спички — подбирай и перстни звякают и остывает чай вся болтовня про прошлогодний снег про ключарей ворота и побег трубу и бычий рог и кто стратег сей замыкает анабазис зим промедливая запахом: бензин всласть прожигает воздух — шерсть козы снега напоминают — сходни драм разбито войско — корчится от ран король — их бог — актер что отыграл растенья сада у залетных флор расспросят про дороги и простор про струи воздуха чей молчаливый хор занес и их язык в словарь хазар что пахнет морем и песком — и запахи мгновенные как сад и не уменьшишь этот скудный скарб творенья мира из картонных карт прозрачного как темя родника а сосчитав все спицы в колесе времен — не раз — по сорок и по семь свершилось все — и беспредельна сеть

10 поэтов заявленные в программе читают стихи для 10-х слушателей может для 100 звучит симфония языков: украинского с эротичными вскриками скрипки порхают льняные звуки арабского бухают в груди маршевые ритмы немецких барабанов стекает слюной джазовый тромбон английского гобой перемалывает в своем животе испанский выговор галантный саксофон французского пробуждает сексуальные грезы дозревающих девок дирижера нет и оркестр немного сбивается с ритма переводы — отвратные ибо сделаны в спешке организаторам как всегда не хватает времени еще 10 поэтов которые будут читать завтра слушают тех 10-х что читают сегодня и от усталости зевают думают о пиве о местных девках о курсе валюты о нескольких поэтессах приехавших на фестиваль и с сожалением отмечают что возраст женской поэзии неуклонно приближается к пенсионному а о чем может писать женщина после климакса? увы молодых ахматовых — сильвий плат — ан бландиан [8] на фестивали еще не приглашают очевидно ждут пока состарятся что ж в этом есть своя логика в стране где проводится нынешний экономический кризис поэтому по гостинице шныряют тараканы а в ресторанах престарелые официантки особых симпатий не вызывают поэты дарят поэтам свои книги зная что никто их никогда не прочтет ибо нельзя знать все языки мира оттого подобное действо напоминает разговор глухих и слепых после разрушения Вавилонской башни о, наконец-то читает последний из сегодняшней программы скоро ужин и можно будет поговорить о поэзии на которую не вылавливается рыбка местных слушателей ибо все они решают финансовые проблемы по мобильным телефонам зал всякий раз пустеет: кто выходит на перекур кто попить пива а кто подремать в гостинице черная дыра поэзии сжимается от количества стихов чтобы поглотить — и это смешнее всего — саму поэзию которая с недавних пор обслуживает самих поэтов словно престарелые официантки в ресторане давно не интересующие мужчин формула поэзии записывается так 10 + 10 = 0 хотя как утверждают математики ноль является едва ли не наиважнейшим числом в математических расчетах и его черная дыра содержит такую энергию которая способна поглотить самое себя как мифический змей пожирающий собственный хвост и формой тела своего создающий магический круг из которого выхода нет

Коль вдобавок решит и Господь поддержать невесомо под руку станет тесть помидоры в берет собирать «нынче не уродились Марика» а как теща поставит на стол поутру кофе — и поглядит за ворота «не цветут помидоры в такую жару там за домом Володя» разговоры я эти запру на засов ну а тот кто подвинул берет скажет «ты еще выпиши сорт тот который никто не берёт» а пойдет в телевизоре вечный бейсбол побредут облака с океанских равнин и Христина будет писать на Facebook и Софийка станет делить мандарин ну и ты от окна где развалы книг глянешь то на меня то на куст во дворе как я стих этот правлю а мы одни и пропеллер вертится на штыре ну а теща нарежет помидоры в салат по стиху их запах гуляет свеж куст зеленый затянутый в маскхалат и твой голос «возьми поешь» ну а я буду руку держать на узле слов — на темной нитке янцзы чтоб никто не увидел нас в гуще слов как в гнезде сорочье яйцо тишину и четыре куста помидор что так нежно лелеет тесть и светляк запускает свой звездный мотор а взлетает их десять ну а мы уносимые тем светлячком взявши дочек и тестя с беретом всё боимся чтоб нас не поймали сачком ты ж не веришь поэтам?

нам вновь затвердить остается вдвоем тесемку имен что идут с Рождеством как старую молвь — с архаической свечкой — пшеничное спрятать в ладони зерно все молча — и пить согреваясь вино зимой заменяющей вечность вечерняя музыка сонно снует она за порогом и знак подает: глядеться в глаза — из тесемки беспечно тончайшие нитки надергать в слова — и тепел и сладок наш снег Рождества — как сахарная овечка уже засветились ряды фонарей и нас не проминут трое царей и в доме всего у нас вдосталь порывисто дышит свеча над столом и выключив свет — мы как дети — вдвоем ищем Господню звёзду

и ремесло и опыт — как змея — все умудренней — молоком облиты дни зимние как хлебы — сыты-крыты медвяны сны — и речи толчея всех призовет по имени — но лиц она не помнит — их смывает время — и ты меж ними — брошенное семя — челнами что из прошлого пришли и в прошлое ушли — бумажным сном — и словарем реки — и солью моря тех вызовут кто этой речи вторит раскинув парус — горбясь над веслом ибо слова бесследны — меж пропаж окликнуть — зазевавшихся обозных сточить крыло орлиное о воздух и на бумагу бросить карандаш