Честно говоря, от стрелялок, чернухи, боевиков народ устал. Почитайте житейские истории, простые и сложные, смешные и не очень, но всегда добрые.

Улыбнитесь! Расслабьтесь!

Удачи вам!

 

День рождения

Опыт истекших трех с лишним, лет показал, что положительные результаты в борьбе с пьянством, достигаются там., где эта работа ведется в соответствии с принципиальными установками партии – комплексно, последовательно и целеустремленно, при умелом сочетании воспитательных, экономических, медицинских и административно-правовых мер. Скоординированные усилия партийных, советских, правоохранительных органов и общественных организаций позволили заметно сократить число случаев пьянства на производстве и в общественных местах. Оздоровляется обстановка в семьях, понизился уровень травматизма. Сократилась преступность на почве пьянства.

Геннадий Павлович, разрешите?

I В дверь кабинета директора протиснулся невысокого роста лысоватый человек. Протиснулся, а уж потом легонько постучал в дверь, уже с внутренней стороны.

– Разрешите?

– Да ты уже вошел, давай проходи. Что там у тебя?

– Вот, хотел бы посоветоваться с вами. Не читали сегодняшнюю прессу? Не успели. Понимаю, понимаю. Дело в том, что в «Правде» опубликован текст постановления ЦК партии о ходе выполнения решений по вопросам борьбы с пьянством и алкоголизмом. Так мне тут горком рекомендует срочно на собрание актива вопрос этот вынести. Как быть?

– Что значит – как быть? Выполнять, конечно, что за вопрос. Только непонятно, почему так срочно и так часто? Наш народ и так уже пить перестал, нет спиртного в продаже. Мы же вроде на прошлой неделе эту тему обсуждали, не так ли?

– Я не могу перечить горкому, сами понимаете. Приказали доложить немедля наше решение и дату. Кто-то подъедет из обкомовских.

– Ну, озадачат так озадачат. Обком – это серьезно. Твои предложения, Петрович.

– Завтра, я думаю, и соберемся. Что тянуть, ноябрьские близятся, не хотелось к празднику затягивать.

– А что нам праздник? Все одно кефиром чокаться за столами будем, – усмехнулся директор. – Ладно, звони в горком и организовывай, передай нашим, я распорядился. Наверное, часиков на шестнадцать.

Секретарь парткома, шумно вздохнув, вышел из кабинета директора предприятия.

Собрать людей не проблема, сначала у себя, в центре, затем уж сами по филиалам. Главное здесь – перед областью и горкомом достойно выступить, сожрут ведь с потрохами, если что не так. И Петр Петрович с озабоченным видом быстрым шагом направился к себе в кабинет.

Здесь, по всей вероятности, уважаемый читатель, следует остановиться и сделать несколько пояснений.

Прежде всего, о предприятии. В городе о нем знали все, но минимум людей знали и понимали, чем оно занимается. Приходят люди на работу, что-то пишут, куда-то носят свои бумаги, заседают, ездят в командировки, получают зарплату. Предприятие, как и тысячи аналогичных, являлось так называемым ящиком и работало в интересах одного из силовых ведомств. По рекомендациям ведомства и под его контролем оно разрабатывало себе задачи, само их решало и информировало вышестоящие инстанции об успешном, как правило, их решении. Итоговый результат труда коллектива виден практически не был. А как его посмотришь? Ладно бы кастрюли выпускало, так те хоть посчитать можно, и, если прохудилась кастрюлька, получай по шее. Блестит и не течет – получай премию. А здесь…

Впрочем, может, это и хорошо? Меньше знаешь, лучше спишь. Зарплата есть, премиальные набегают, все прекрасно.

Предприятие имело около десятка филиалов. Все они были разбросаны по области. Руководство головного частенько ездило в командировки в подчиненные учреждения, заслушивало руководителей, рекомендовало коллективам усилить, добиться, обеспечить и т. д. А с 1985 года рекомендации стали более конкретными. Всем следовало перестраиваться. Причем это делать было нужно энергично, включив весь потенциал трудового коллектива. Вот такое было интересное предприятие.

Городок, где находилось управление «ящика», был небольшим. Бетонный завод и хлебокомбинат – это его промышленность. Баня, дом культуры, парк культуры и отдыха, два ресторана, кафе, две школы и три детсада – это социальная инфраструктура. На этом фоне предприятие с его почти полутысячным коллективом было, как сейчас говорят, градообразующим. Еще бы! На балансе свои шесть пятиэтажек, садик, ясли. Огромная столовая, больше на комбинат питания похожая. Свое тепличное хозяйство.

Руководство предприятия в городе уважали. Секретарь парткома и заместитель по науке – члены бюро горкома. Сам директор в обкоме партии членствует. Милиция на поклон ходит за дружинниками. Ну и так далее. Одним словом, хорошее предприятие, так сказать, ячейка твердого социалистического образца.

А теперь продолжим.

Петр Петрович позвонил в горком, доложил о времени и дате собрания. И по команде горкома он уж звонил в область, в организационный отдел обкома партии, заведующему.

– Николай Сергеевич? День добрый. К нам собираетесь? Прекрасно! Ждем. Да. Завтра, в четыре часа дня. Почему завтра? Так от вас рекомендации пришли срочно работу провести. Да. Да, телефонограмма от первого секретаря. Ничего, подготовимся, не впервой. Вы как, на машине? Отлично, гостиницу подготовим. Да, ваш номер. Безусловно, все будет прекрасно. Просьбы какие есть? Книги? Да, сейчас Пикуль на базе есть, полный сборник. Все понял, будет. И коробочку соберем. Как всегда, ну вы понимаете. Все в порядке. До встречи.

Переведя дух, Петр Петрович положил трубку. Самое неприятное сделано, теперь надо готовиться к собранию. Секретарь принялся названивать секретарям парторганизаций, предупреждая о приезде высокого гостя и времени собрания. Работу эту он делал быстро, нельзя сказать, что с большим желанием, дело это хлопотное, но надо. Куда денешься. Часа полтора он согласовывал, убеждал, рассказывал, кое-кого приструнить пришлось. Ишь ты, перестройка. Я те дам перестройка. Сказали выступить – готовься, да говори что надо, а не так себе. Перевел дух, глотнул чайку наспех и к директору.

– Геннадий Павлович, вроде все готово, всем задачи поставил, надо еще в клуб, столовку и на базу заскочить. Кто приедет? Да этот, как его, Сергеич. Да, Николай Сергеевич, заведующий отделом. Мужик нормальный, я его знаю, беру на себя. Вы слово скажете? Как в прениях? Я Николаю Сергеевичу доложил, что вы основной докладчик. Он удовлетворился, вопрос-то очень важный. Виноват, виноват. Но прошу вас. У вас же есть материал с прошлого собрания! Ну и что, что люди слышали, обком ведь не был на последнем собрании. Ну я прошу вас. Вот и отлично, спасибо, уважили секретаря! Я помчался?

Геннадий Павлович помрачнел, пристукнул ладонью по столу, повернулся к окну, прикрыл глаза и притих. Так он успокаивался. Если что-то его тревожило или беспокоило, он настраивался на какие-либо хорошие мысли, воспоминания. Правда, в последние годы их становилось все меньше и меньше. Больше все какая-то суета, хаос. Однако отвлечься надо, а то можно и до инфаркта додуматься да испереживаться: «Все, молчим. Итак. Завтра, завтра. Стоп! Так завтра мой день рождения. Вот напортачил себе так напортачил».

– Любочка, – это он секретарше, – срочно ко мне Петра Петровича.

Петр Петрович появился ровно через сорок минут.

– Уважаемый секретарь парткома, а что завтра за день, не скажете ли?

Петрович шкурой почувствовал подвох в словах директора.

– Так пятница. 28 октября. А что?

– Да ничего! Завтра я родился!

«Вот гаденыш! Не напомнил! Ну я ему!» – это он о начальнике отдела кадров.

И не моргнув глазом, глядя в глаза шефу:

– Так мы знаем, народ готовится. А что случилось?

– Как что, в день рождения – и партийный актив? Как-то все это неправильно.

– Геннадий Павлович, так вы же сами назначили день и час, я был уверен, что это вы специально, мол, отбомбимся, и все, отдыхай.

– Ну да, отдыхай, с вами отдохнешь.

Геннадий Павлович вновь повернулся к окну и тоскливо посмотрел на осеннее небо, на суетящихся за окном людей. Да! Он промахнулся. Однако действительно ничего страшного не произошло.

– Ладно, проехали. Как там у нас в клубе, готовятся?

– Да, мы решили зрительный зал не занимать, обойдемся актовым, человек около семидесяти будет, все вместятся. У Маши в столовой тоже все в порядке. Заказал банкетный зал. В гостиницу позвонил, место забронировал. Вроде как все крутится.

– А банкетный зал зачем?

– Так у вас день рождения, да и Сергеича все одно кормить надо где-то.

– Ну ты перехватил. Обсуждаем борьбу с пьянством и идем пить водку за здоровье докладчика? Так, что ли?

– Да нет, вы не так поняли.

– Да все я понял! Значит, так. Никаких банкетов. Не юбилей. В моей комнате, если хотите, соберемся, только с газировкой. Ясно?

– Куда уж яснее.

– Все, давай до завтра. Мне еще поработать надо. Пока. Любовь Андреевна, зайдите.

Время было уже позднее, секретаршу надо было отпускать, и директор, распорядившись по некоторым срочным служебным вопросам, заперся в кабинете готовиться к собранию партийного актива.

Утренняя суета следующего дня ничем не отличалась от предыдущего. Разве что ежесекундное напоминание о том, что он имел честь в этот день родиться. Огромный букет на столе – Любочка расстаралась. А дальше вновь пятиминутка, затянувшаяся у директора на час. Звонки, разговоры, посетители и бесконечные поздравления по телефону, при встрече в коридоре и даже на лестничной клетке. Все это к обеду уже утомило директора.

– Люба, никого не пускай и не соединяй ни с кем. Дай мне полчасика передышки. Договорились?

Закрыв глаза, как некогда делал замечательный Штирлиц, Геннадий Павлович постарался расслабиться. Не прошло и десяти минут, в дверь постучались. Приехал заведующий отделом обкома Вортников Николай Сергеевич. Он, широко улыбаясь, шумно, как свой человек, вошел в кабинет директора.

– Имениннику пламенный партийный привет.

Он обнял директора, расцеловал в обе щеки.

– От первого и от себя лично. Да что там, от всего областного комитета партии поздравляю вас, Геннадий Павлович, с днем рождения. Желаю успехов в вашей очень важной работе, бодрости духа, семейного благополучия! С днем рождения вас.

Обернувшись к своему помощнику, взял букет и вручил его имениннику. В кабинете почувствовался аромат цветочной свежести. Настроение у директора понемногу стало улучшаться, усталость прошла.

– Спасибо, дорогой Николай Сергеевич, тронут, весьма тронут.

Кабинет наполнился людьми, пришли заместители Геннадия Павловича, секретарь принесла поднос с чаем, пирожные, сахар. Народ расселся за столом.

– В другие времена и чарочку бы налили, но нынче нельзя. Перестраиваемся. Мыслить начинаем по-новому, – прихлебывая чаек, рассуждал обкомовец.

– Да, не те нынче времена, – с некой тоской в голосе поддержал гостя секретарь парткома. – Помню вот…

– Петрович, – оборвал директор, – а у нас как там по активу, все готово?

– Да, да, сейчас проверять пойду. Можно, Николай Сергеевич?

Секретарь парткома ретировался за дверь. Действительно, пора было уже и в клуб идти.

Ровно в шестнадцать партактив собрался в актовом зале. Народ понимал, чем организованнее все пройдет, тем раньше люди по домам разойдутся: пятница никак, конец рабочей недели.

Собрание началось. Директор, периодически поглядывая на лежащую перед ним стопку листов, начал доклад. Ничего свежего, естественно, люди от него не слышали, разве что пожелания перестраиваться, по-новому смотреть на жизнь, мыслить по-новому звучали не так убедительно как три года назад, в апреле 1985 года, когда только заговорили о перестройке. Народ сидел и слушал внимательно. Так надо.

– Однако кое-где кое-кто хотел бы вернуться к старому, поощрять пьяные застолья, проходить мимо пьяного дебоша и бытовых развратов на почве пьянства. Не бывать этому! Не допустим! (Аплодисменты.)

В таком духе директор, грозно сверкая глазами, продолжал еще около тридцати минут. Досталось всем. Уборщице Комковой, попавшей в милицию в прошлом году за продажу самогона, столяру Максимычу, заснувшему на верстаке после пьянки. Всем. Выступившие в прениях так же гневно рассуждали о вреде пьянства. Все были согласны с тем, что надо работать еще лучше и еще энергичнее. Дать настоящий бой пьянству и тем, кто злоупотребляет спиртным. Порадовал всех секретарь комитета комсомола:

– Мы, комсомол, и свадьбы теперь будем проводить без спиртного, только квас и газировка.

Из зала кто-то шумнул: «И кто на эти свадьбы пойдет?» Всем стало весело. Зал оживился. Однако в основном все говорили правильно и коротко. Хотелось домой. Наконец на трибуну поднялся представитель областного комитета КПСС.

– Вижу, правильные вещи говорите здесь, товарищи. Есть уверенность, что решение Центрального комитета КПСС по борьбе с пьянством и алкоголизмом понимают в вашей партийной организации верно. Спасибо вам за это понимание.

Николай Сергеевич еще долго и довольно нудно призывал к решительной борьбе с огромным злом, чуждым социализму явлением – пьянством. Наконец решение принято, народ потянулся домой.

– Николай Сергеевич, Петр Петрович, задержитесь, пройдемте в мой кабинет. Надо посоветоваться по некоторым вопросам. Петр Петрович, пригласите наших. Кадровика, зама по науке, снабженца, нашего уважаемого военпреда. Жду через десять минут. Пошли, Николай Сергеевич.

Ровно через десять минут все собрались в «темной» комнате, что рядом с кабинетом директора. Начались торжества. Коллеги по работе подарили своему шефу огромный самовар, стопку книг из серии ЖЗЛ, их директор уже много лет собирал. Звучали добрые, хорошие, значимые слова. Директору все это было весьма лестно и приятно. Вот только блеска в глазах тостующих, обычного праздничного блеска не было. Чай, кофе, газировка, «Буратино». А где привычные водочка и коньяк? Где, спрашивается? Нельзя. С нас люди пример берут. Вот так-то.

Через двадцать минут откланялся старший военпред Соловьев.

– Геннадий Павлович, спасибо за стол, за приглашение. Еще раз с праздником вас, здоровья, семье благополучия. Всего доброго, домашние ждут. До свидания.

Сергея Фомича Соловьева дома никто не ждал, жена в отпуске, детишки давно выросли и в столице пристроены, учатся. Но так стало тоскливо и горько от этих пирожных полковнику, что решил он забежать в столовую, там всегда стопочку-другую нальют. Как-никак, к руководству он по должности относится. Уважают его. Уважают все и везде, в столовой тоже.

Распростился с коллегами и Кузьма Ильич Видный.

– Дела! Надо еще с документами посидеть. Вы уж, Геннадий Павлович, не ругайте. Здоровья вам и только здоровья. Успехов в работе, а мы уж вам всегда поможем. Мы ведь не только коллеги, но и друзья. Друзья по-другому не могут. До свидания.

Дел у Видного всегда была куча, кадровик никак, однако сегодня, что-то не работалось, да и домой не тянуло. Жена опять перегоревшим торшером попрекать будет, и полочка на кухне не прибита. Домой идти не хотелось. Душа требовала продолжения, да нет, требовала начала банкета. Тем более отмазка готова: у шефа день рождения. Можно и рюмочку принять. Вот только куда пойти? В ресторан? Нельзя, люди увидят, жене доложат в момент. Надо идти в столовку. Там всегда примут. Да и незаметно, вход есть отдельный.

Иван Петрович Прянев откланялся вслед за кадровиком.

– Дочь завтра уезжает. Проводить бы надо, вы уж извините. Надо. Спасибо за угощение. Здоровья вам, Геннадий Павлович, успехов. Ну, я пошел.

У тщедушного Прянева сегодня с утра было неотвратимое желание напиться, да так, чтобы забыть все, что произошло вчера дома. Дело в том, что жена его, приехав домой после отпуска, вчера заявила, что уходит. Надоела ей эта деревня, где она всю свою молодость загубила, а потому, пока еще не превратилась в дряхлую старуху, уезжает к маме в Москву. Вот так она оценила их восемнадцать супружеских лет, его непомерный каждодневный труд на благо семьи и для семьи. Он ежедневно упирается, все тащит в дом, каждую копеечку, все для жены и единственной дочери. И на тебе благодарность, вот тебе ответ. Уходит, видите ли. Снюхалась, стерва, с кем-то в санатории, вот и все объяснение.

Иван Петрович, одевшись, быстрым шагом двинулся в сторону столовой.

Компания поскучнела. Пора, видимо, расходиться. Однако настроения покидать уютную комнатку Геннадия Павловича не было. Выручил всех начальник отдела снабжения. Эдуард Матвеевич всегда остро чувствовал настроение людей, нюх был у него на это какой-то особый. Вот и сейчас с доброй, замечательной улыбкой он говорит:

– Геннадий Павлович, ну что мы как не свои, сидим вот молча, думаем о разном. Мы что же, не люди, не можем за ваше здоровье грамм по пятьдесят коньячку выпить? Как-то не по-людски все это. Серьезные люди. Какой же тост за хорошего человека да с пустой рюмкой? Это что же, пьянство? Негоже так. А как вы думаете, уважаемый Николай Сергеевич?

Присутствующие с надеждой глянули в сторону обкомовского работника. Значительно помолчав, тот встал.

– Что же, здесь серьезные люди собрались. Я думаю, русских традиций не следует нарушать, не нами они выдуманы. По пятьдесят капель и я не прочь.

Не прошло и пяти минут, стол был накрыт. Все ж быстрый мужик этот Матвеич, все у него готово, все под рукой, молодец, настоящий мужик. Все может, молодец!

Дела в компании пошли веселее. На столе лимончик, сервелат, курочка копченая, баночка паштета, хлеб, яблочки. Когда он все это принес? Секрет. Так может только Эдуард Матвеевич, наш Эдик. Ну, за здоровье! Вот и вторая бутылка на столе. Разговор пошел задушевнее, более открыто. Несмотря на осеннюю вечернюю прохладу, стало жарко.

– А знаете что? – это Геннадий Павлович. – Может, пройдем в столовую, что же мы на пустой желудок коньяк пьем? Да и гостя покормить надо. Как, секретарь парткома, а? И нам горяченького не вредно поесть.

Коллеги суетливо и шумно засобирались. Прав директор. На пустой желудок как-то неудобно выпивать, да еще коньяк. Надо идти.

А в это время в столовке, в отдельном зале, где обычно в доперестроечные времена проходили различные мероприятия с горячительным и где обедало в будни руководство, также не было скучно. Как бы случайно встретившиеся военпред, кадровик и зам по науке уже допивали первую бутылку водки. Причем это не была просто пьянка, первым тостом сослуживцев было пожелание здоровья директору. Уважали его коллеги по работе, очень уважали. Директор столовой, Мария Ивановна, Маша в простонародье, принять гостей была готова всегда. У нее так же, как и у Эдуарда Матвеевича, нюх был что надо. Маша как чувствовала, что придут клиенты, придут обязательно, и двух девчонок своих держала специально для обслуживания в этом зале. Так и получилось. Сначала эти вон трое пришли, затем и сам директор с гостями появился.

Переступив порог, Геннадий Павлович удивленно вскинул брови:

– Глазам не верю, вы же все по домам разбежались. Так дело было, секретарь?

Петр Петрович рассмеялся.

– Разрази меня гром, если они не за ваше здоровье пьют. Ну, коллеги, как дела, как настроение?

В это время Маша и ее девчата вовсю шелестели у стола. Запахло жареным. Подано на стол мясо, пахнуло копченой рыбой. От Матвеича на стол коньяк и водка, да все суперкачественное. Слюнки потекли. О чем тут можно разговаривать? Наливай! Коллеги угомонились, расселись.

Слово взял Вортников Николай Сергеевич. Не был бы он аппаратным работником, если бы не описал международное положение, внутриполитическую ситуацию, связав все с перестройкой и новым политическим мышлением. Завершил он свое выступление на пафосной ноте:

– За наше процветание, за наше великое государство!

Как за это не выпить? Грех просто.

Не прошло и пары минут, слова взял секретарь парткома. Директор, тронув его за рукав, слегка дернул.

– Ты, Петрович, поскромней да покороче. Знаю вас, сейчас тоже запоешь за перестройку.

На удивление, тост Петра Петровича был задушевен и короток:

– За нашего боевого друга, за Геннадия Павловича! С днем рождения вас! Ура!

Застолье продолжалось. Коллеги расслабились, куда девалась усталость, настроение прекрасное, расслабленность полная. Слегка опьянев, заместитель по науке облобызал директора:

– Геннадий Павлович, да я тебя никогда не подведу, всегда можешь на меня положиться.

– За нашего директора! За его здоровье!

Пошли перекуры. В коридор посмолить вышли военпред и секретарь парткома. Зам по науке, обняв кадровика, со словами: «Ты меня уважаешь?» – полез целоваться.

– Да отстань ты, не девка я тебе, – обиделся Кузьма Ильич.

Обкомовец, наклонившись к уху директора, что-то ему с улыбкой нашептывал.

Военпред шушукался с Машей. Разведенка Маша так и стреляла глазками, так и сверкала. Будет дело, нескучно проведут время собеседники, это стало понятно всем. Одним словом, все было как у людей. Друзья выпивали, постепенно пьянели, закусывали, общались. Разговор становился все громче и раскрепощеннее. О постановлении партии, предупреждающем о пьянстве как зле, конечно, никто не вспоминал. Не до того было.

Вдруг в коридоре что-то грохнуло, послышался приглушенный сдавленный крик:

– Я тебе, гад, насую сейчас, я тебе…

И глухие удары. Бах, бах… Мария Ивановна бросилась к двери.

– Петр Петрович, там Прянев бьет Кузьму Ильича!

Секретарь парткома бросился разнимать дерущихся. Выскочил в коридор и именинник.

– Отставить! Разошлись быстро. Петр, бегом уводи обкомовского, не дай бог увидит. А вы, петухи, одеться и по домам. Завтра оба ко мне. Я с вами разберусь.

За столом, положив голову рядом с тарелкой, со счастливой улыбкой посапывал ответственный работник обкома партии.

Дело к двенадцати ночи. С трудом разогнав не на шутку раздухарившихся заместителей и коллег по работе, заботливо отправив с секретарем парткома в гостиницу Николая Сергеевича, директор устало присел на кресло.

– Наделали делов. Завтра придется расхлебывать…

Наутро, с больной головой, Геннадий Павлович собрал участников вчерашнего мероприятия.

– Петр Петрович, как там наш Николай Сергеевич?

– Да нормально, пивком с утречка отпоил его и отправил. Все спрашивал, не допустил ли он чего лишнего.

– Ишь ты, хорошо расслабился, видать. Ну а где этот ловелас Соловьев? Он что же, забыл, как его жена в прошлом году жаловалась на его приключения? Ишь, любовник. Раздухарился на старости лет.

Однако эти слова упрека прозвучали с некой завистью.

– Так нет его еще. Подойдет чуть позднее.

– Прянев, что за очки на носу? Сними. Боже мой, это что же за бланш у тебя под глазом? Ты с кем воевал? А у Кузьмича нет, случаем, синяка? Нет? Ну, слава Всевышнему. Один Матвеич в форме. Молодец.

Директор встал. Все то, с чего он начал разговор, было лаской. Предстоял разнос. Подчиненные, понурив лица, вытянувшись в струнку, слушали речь директора. При всей интеллигентности Геннадия Павловича говорить по-взрослому он умел ой как. Самые мягкие слова, сказанные им товарищам по вчерашнему застолью, были, простите за грубость, «идиоты» и «мудаки». Еще раз пардон. Дальше все было «пи-пи-пи»…

– Так-то вы партийные решения выполняете? Пи-пи-пи… На кого я могу положиться? Пи-пи-пи… С кем я работаю?! Уйду! Уйду к чертовой матери!

Уф. Директор сел за стол. Помолчал.

– Что надулись, до обеда дотянете? Матвеич, баньку к часу подготовь, пойдем продолжим дискуссию по борьбе с пьянством. Да пивка не забудь. Все. Уйдите с глаз долой.

Повеселев, мужики, как-то разом повернувшись, толкая друг друга, рванули к двери. Пронесло…

Геннадий Павлович задумался. Вот незадача, сам организовал пьянку, своими собственными руками напоил подчиненных, а они в благодарность передрались. Один вон спьяну за титьками погнался. Где он там болтается?

Вот так, своими собственными руками, организовал борьбу с пьянством, борьбу со спиртным. И как? Путем непосредственного уничтожения водки и коньяка за столом? Поделом, тебе, дурак старый, умнее будешь.

Он поднялся, потянулся. Ладно, все. Забыли. Пройдено. Пойдем в баньку.

 

Бывает и так

Эту пятницу в НИИ с нетерпением ждали все, ждали многочисленные старшие, младшие и прочие сотрудники, ждали начальники отделов и служб, лаборанты и чертежники, библиотекари и прочий институтский люд. Пятница, в общем-то, всегда означала конец рабочей недели, близость кому двухдневного отдыха, а кому и пахоты в саду и на грядках. А если учесть, что именно в эту пятницу, после двухнедельных дождей, за пару дней до лета, Гидрометцентром была обещана прекрасная погода, настроение у людей явно поднималось. Жаль только, что работу никто не отменял. Хотя какая там работа. Научно-исследовательский институт жил уже более полусотни лет. С советских времен существовала его база, да и большинство сотрудников трудились здесь еще до перестройки. Какие-то денежные крохи по немыслимым старым министерским каналам выделялись институту, но понять подчиненность НИИ, назначение и задачи исследовательской деятельности было уже невозможно. Нет, конечно, разобраться во всем этом можно было, но кому это нужно? В сводках институт фигурирует? Да. Шуршат люди бумагами? Да. Ну и пусть себе шуршат. Вот и сидели сотрудники на своих рабочих местах, перекладывали с места на место бумажки, портили глаза у старых компьютеров, составляли никому не нужные отчеты, подсчитывали проценты, строили графики и, конечно, пили литрами чай и кофе.

Ждал эту пятницу и Погремухин Иван Сергеевич, начальник одного из управлений НИИ. Именно сегодня, в пятницу, ему предстояла встреча с любимой женщиной. Нечасты были их свидания, строго по графику, два раза в месяц, по пятницам с восемнадцати до двадцати. Но эти встречи для Погремухина были как отдушина, как глоток свежего воздуха после рабочих серых буден. Остальные вечера и вообще все свободное время он, как примерный семьянин, посвящал жене и отпрыскам, коих у него было четверо.

Однако планы Ивана Сергеевича в этот день подверглись серьезной корректировке. Да, да, и именно сегодня. Подружка сообщила, что уезжает в отпуск, и могла ему выделить время лишь в обеденные часы. Погремухина это расстроило. Другой бы на его месте, может быть, и не тосковал, сел в машину да помчался к любимой, но Иван Сергеевич не таков, он любил порядок и четко отлаженную схему буквально во всем, и в работе, и в быту и даже в интимных делах, такой уж он родился, что тут поделаешь. Чуток поразмышляв, Погремухин решил ехать к любовнице. Он понимал: за пару-тройку часов ничего сверхъестественного на работе произойти не могло, переносить предстоящее свидание он был не в силах, все же мужчина, как-никак. Однако ситуация эта его малость напрягала, ибо все то, что происходило вопреки установленным им правилам, Ивану Сергеевичу всегда было неприятно. Погремухин начальником был правильным, системным и весьма строгим. Все, что касалось качества работы, дисциплины труда в управлении, контролировалось им ревностно и жестко. Все сто двенадцать его подчиненных знали – шеф может вызвать с отчетом в любую секунду, может появиться в отделах в любой момент, и не дай бог кто в этот самый момент кроссворд разгадывает или по мобильнику трещит, все – жди разбора полетов. Опоздание на рабочее место на минуту или отсутствие на рабочем месте пресекалось Погремухиным на корню. При всем этом наказывал людей он редко, но побурчать на нерадивого, косточки ему помыть, погрозить земными карами – это уж он умел. Брови нахмурит, спинку выгнет, точно котяра перед боем, и так его, нарушителя, и перетак, и голос сию секунду начинал соответствовать грозной погремухинской фамилии.

И вот вопреки своим правилам он вынужден, по сути, тайно уходить с работы. Именно это его и напрягало. Как-то нехорошо все это. Ой, нехорошо.

В час дня Погремухин провел планерку с начальниками отделов, в сотый раз предупредив руководителей о дисциплине труда, поставил кучу задач и, оставив за себя заместителя, убыл. Куда он едет, зачем, в управлении не принято было рассказывать, это правило сам же Погремухин и установил. Считалось, что не по делам шеф отъезжать не мог просто по определению, а если кому шеф срочно нужен, найдут по мобильной связи.

Заместитель Погремухина Колышев Иван Иванович также имел виды на эту пятницу. Сложилось так, что именно в этот день ровно двадцать пять лет назад он женился. Событие, конечно замечательное, и, естественно, его нельзя было не отметить. Дети Ивана Ивановича подарили родителям романтическое свидание с поездкой на природу на шикарном длиннющем «роллс-ройсе», который ждал Колышева с супругой ровно в три часа дня у подъезда дома. Об этом подарке младшие Колышевы, желая сделать родителям сюрприз, объявили лишь сегодня, только что, в эту самую пятницу. Естественно, Иван Иванович с шефом этот момент не мог согласовать заранее, а после совещания у него и согласовывать смысла не было. Иван Иванович понял: уйти можно и без разрешения, ведь именно он оставался в управлении старшим.

Недолго думая, Колышев вызывает начальника первого отдела, назначает его старшим, тем самым юридически снимая с себя ответственность по руководству управлением, спрашивает у нового и.о. начальника разрешение и бегом к дому, благо дом рядом, там уже ждут его и жена, и дети. Все! Желанный вечер начался!

Начальник первого отдела Пальчиков впервые попал в ситуацию, когда его оставляют самым главным в управлении. Пусть всего на пару часов, но главным, да еще самым. Над этим следовало поразмышлять, что он и делал, запершись в своем кабинете.

Пока новый руководитель размышлял да прикидывал, с чего начать руководящую деятельность, управленческий народ, видя, что начальство потиху разбегается, не заставил себя ждать и потянулся к выходу. Через полчаса в управлении остались только новый шеф да уборщица тетя Дуся, чья голова устала вертеться, глядя вслед убегающему люду.

Новый и.о. шефа наконец понял, с чего начать, но, выйдя в коридор, с удивлением увидел, что «боевая сотня» управленческих трудяг попросту нагло смылась с работы. Часы показывали ровно шестнадцать. Ему стало сначала горько и обидно, что вот так вот народ взял и ушел, еще даже не зная, кто сегодня у них в управлении самый старший. Обидно, ох как обидно! Однако через пяток минут новый шеф понял, что и ему пора уматывать. Он рассудил так: «Народ не дурак, раз все ушли, значит, и мне можно».

Однако коллектив, даже когда никого в офисе нет, не может быть без старшего. И тут взглядом Пальчиков поймал тетю Дусю, которая, прижавшись к стене, все еще переживала массовый внезапный исход сотрудников из кабинетов.

– Тетя Дуся, вы тут в кабинете Погремухина посидите, вдруг кто перезвонит, а в половину шестого домой, ясно?

– Сынок, мне-то ясно, а что говорить, если кто спросит Ивана Сергеевича?

Пальчиков понимал, что сегодня в четыре часа вечера, да еще в пятницу, да еще в такой погожий день, никому нет дела до их управления, а Погремухин, он был в этом уверен, уже и не появится.

– Так придумайте что-нибудь, вы ведь взрослый человек. Ничего, не волнуйтесь.

– А что придумать…

Пальчиков понял: так просто она от него не отвяжется.

– Да что хотите. Скажите, пожар у нас, все разбежались.

Довольный своей шуткой, вдруг сразу успокоившись, начальник отдела уже через пару минут, помахивая портфелем, быстрым шагом направился к метро: «Да пошли они все… Бог не выдаст, свинья не съест».

Но Пальчиков был не прав, точнее, не совсем прав. Погремухин действительно к концу рабочего дня не успевал, красотка его уж больно хороша была сегодня, звонить на работу он не стал, просто выключил телефон, и все тут. Но вот начальник управления по каким-то своим высоким делам решил потолковать с Иваном Сергеевичем. Не дозвонившись до него по мобильнику, он перезвонил по служебному телефону. Испуганная тетя Дуся неуверенно сняла трубу и на грозный вопрос: «Где Погремухин?» – честно ответила, как и учил Пальчиков: «У них пожар, все разбежались, и никого в кабинетах нет!»

– Что???

Директор НИИ был опытным человеком и понимал, что в этих огромных, еще советских хоромах все может произойти, в том числе и пожар, а потому в институте все знали, куда бежать, кому звонить и что делать. Через несколько минут во всех корпусах ревела сирена, яростно звенели звонки, а к корпусам института мчались пожарники и скорая помощь.

Директор кратко бросил секретарю: «Я в управлении Погремухина, там очаг, видимо, передайте Штыкову, пусть штаб здесь у меня разворачивает».

Штыков, заместитель директора по кадрам, он же и внештатный начальник штаба по чрезвычайным ситуациям, буквально через минуту шумел в телефон и инструктировал людей.

В управлении Погремухина было пусто, у дверей шефа одиноко сидела тетя Дуся. Она уже поняла, что ляпнула кому-то по телефону что-то лишнее. Вместе с тем отступать было некуда. Ясно сознавая это, бабуля решила все отрицать, если кто-то будет ее спрашивать. Она чувствовала, это должно было произойти обязательно, недаром же как только была положена трубка телефона, так и начался этот бешеный звон и гул. Бежать тетя Дуся не могла, ведь ее, именно ее оставили здесь в управлении самой старшей.

Минут через пять в коридоре появился директор института.

– Где Погремухин, сотрудники где?

– Как где, все завыло, засвистело, зазвенело, и народ ушел, а Иван Сергеевич самым последним убыл, вот только минуту как и ушел.

– Удивительно. А по телефону о пожаре мне кто доложил, не вы ли, уважаемая?

– Побойтесь бога, товарищ начальник, я и трубку телефонную не знаю как в руке держать…

– Странно, очень странно…

Штыков доложил директору, что, мол, все везде проверено, все в порядке, ничего нигде не горит, тревога явно была ложной, надо будет разобраться, кто это запаниковал, а может, специально кто-то решил бдительность институтскую проверить.

Директор понял, что инициатором этого ложного сигнала волей или неволей стал именно он, а потому именно сейчас, именно здесь он должен принять решение, что делать. Но что тут решать? Если разбираться серьезно с тем, кто ему нагло наврал в трубку о пожаре, это значит – вызывать милицию, собирать людей и прочее. Но позвольте, он что, директор, не человек, у него что, совсем нет планов на выходные и отдохнуть ему не надо, он что же, себе враг? И директор принимает решение, то, которое, по его мнению, является единственно правильным.

– Товарищ Штыков, вы бы с терминами осторожнее – «паника», «бдительность», все это слова серьезные, осторожнее, пожалуйста. Решение о внезапной проверке служб и управления по работе в случае возникновения пожара принял я. Вы сейчас разберитесь, как действовали люди, это ваша работа, а в понедельник в восемь утра мне доложите. Я тут вот в управлении Погремухина лично проверил работу по тушению пожара. Такого я давненько не видел, люди в течение пяти минут эвакуированы, средства пожаротушения готовы, запасные двери разблокированы. Молодец Погремухин, поощрим в понедельник. Всего доброго, до понедельника.

Директор в душе был весьма раздосадован ситуацией. Но решение, как бы то ни было, принято. Он вышел на улицу, сел в машину и выехал домой. О случившемся он уже не переживал. А впрочем, что случилось? Ну, ошибся он, может, не туда позвонил, а может, еще что.

Все! Забыли!

В понедельник после разбора «учений» у директора НИИ, благодарности и добрых слов в свой адрес абсолютно обескураженный Погремухин, ничего не понимая, вернулся в управление. Что произошло, за что благодарность…

Колышев ничем ему не мог помочь, ибо он тоже ничего не понял. Молчали и остальные руководители отделов и служб. А что они могли пояснить, их не было на работе во время этих «учений». Остальной народ, посмеиваясь и перемигиваясь, шушукался по углам, но в присутствии шефа все вели себя исключительно по-рабочему и серьезно.

День подошел к вечеру, кабинеты опустели, а шеф все еще сидел у себя.

– Иван Сергеевич, можно?

– А, тетя Дуся, заходите, заходите, с чем пожаловали?

Старушка, будучи очень совестливым человеком, решилась облегчить душу: «Иван Сергеевич, миленький, так это я все с пожаром дурацким затеяла, видит бог, не хотела, но так уж получилось, простите меня, дуру старую».

Разобравшись, что к чему, Погремухин с полчаса смеялся, смеялся до слез, до изнеможения, а тетя Дуся, сидя в мягком кресле, растерянно улыбалась.

На следующий день в приказе на поощрение по итогам учений по противопожарной обороне была и тетя Дуся, как оказалось, у нее красивая и звучная фамилия – Афанасьева, и зовут ее Евдокия Марковна. Кстати, по ходатайству Погремухина и зарплату Евдокии Марковне на две тысячи подняли. С остальными участниками «учений» шеф решил не разбираться, это же всех наказывать придется. Собственно говоря, и себя тоже. А так нельзя, не положено так.

Погода по-прежнему звала на природу, солнышко по-доброму, тепло светило и приглашало: «Плюнь ты на эти проблемы, будь добрее, береги здоровье, не ворчи…»

 

Кенарь-миротворец

Звонок в дверь. Открываю, смотрю – сосед, насупившийся, хмурый. В руках чемодан.

– Привет, Иван Васильевич. Что такое, что случилось? Что-то ты на себя не похож, тоскливый, лицо вон вроде как перекосило, уж не болен ли? Что случилось? А… из дома выгнали!

– Хуже. Сам ушел.

Так начался наш странный разговор.

Да, Иван Васильевич Петров ушел из дома. Как он мне заявил: «Ушел впервые и навсегда». А поскольку идти ему было некуда, жить он решил у меня, правда, я об этом еще пока не знал.

– Заходи.

Сосед, войдя, снял обувь, влез в дежурные тапочки, водрузил в угол свой чемодан. Мы прошли на кухню. По такому случаю я знал, что нужно делать, и сразу полез в холодильник: коньячок не помешает. А вот и лимончик, и колбаса. Иван Васильевич, наблюдая за мной, незаметно сглатывал слюну. Ясно было, голоден мужик.

Соседа своего я, в общем-то, знал неплохо и понимал – вряд ли он решится покинуть семью. Видимо, случилось что-то настолько серьезное, что он решился забастовать. Куда он уйдет от своей Маришки? Вредная она, да, наблюдается за ней такое. Занозистая, с гонором, тоже есть. Однако как семью держит. Вон какие ухоженные у нее и трое сыновей, да и сам Ванечка, как она его при людях величает. Всегда человеком выглядит. Нет, что-то тут не так. Иван Васильевич мухи не обидит, все в дом. Правда, маловато в дом приносит, сметчиком в средненькой строительной конторе работает, а там не так уж и много платят. Но все, что Иван получает, – все идет только в дом. Зануда, правда, Васильич, водится за ним такое. Хотя это как посмотреть. Он любое событие, любой самый мелочный вопрос сначала где-то там у себя в мозгах оценит, прокрутит, а уж потом и говорит: «Значит, так. Во-первых…». Эта фраза – его визитка, без нее он ни-ни. И, кстати, все, о чем он повествует в этих своих «первое, второе и третье», – все разложено по полочкам, все логично, все верно, и, если он что-то предсказал, как правило, то и сбывается. И душой Иван Васильевич хорош. Любит музыку, хлебом не корми, дай романс какой или оперу послушать. Глазки прикроет, в такт музыке головой покачивает, а на лице эдакая блаженная и добрая улыбка. Детишек любит безумно, поздние они у них с Маришкой, уже после тридцати пяти на свет появились. Сначала думали, без детей останутся, но потом один за другим в три года три крепыша родились. Больше решили судьбу не испытывать, хотя девчонку были бы не прочь иметь. Но года… Вот такие у меня соседи.

Налил я стопочку коньяка, выпили по одной. Говорю:

– Рассказывай, что там у тебя, Ваня, случилось.

– Да все это как-то непросто, трудно говорить, но попробую. Знаю, мужик ты свой, ты поймешь.

Так вот, все началось с ежиков. Да, да, с простых лесных ежей. Когда пацанам было от двух до четырех, принесла жена домой двух ежиков. Подружки где-то подобрали этих несчастных животных, вроде как на пикнике в лесу или еще где, суть не в этом. Одним словом, приносит она этот подарок в семью. Дело такое, дело серьезное, я прикинул, подумал и говорю: «Значит, первое. Парни на троих двух ежей не поделят, будут проблемы. Во-вторых. Ежи гадят, по ночам топают, а значит, спать мы не будем. Третье. Кто их кормить и обслуживать будет? Вы же все заняты, а значит, этой жертвой буду я. В-четвертых…». А Маринка моя говорит: «Достал ты всех своими причитаниями. Ежи будут жить у нас, и все тут».

Ну, вот как я сказал, так все и было. Ежей в этот же день пацаны чуть не порвали, делили все. Ночью это стадо носилось по квартире, не догонишь. Мои все спят, все им нипочем, пушкой не разбудишь, а я не могу заснуть, когда в доме порядка нет. Мучился я, мучился, почти неделю продержался, а затем, договорившись с завучем соседней школы, снес ежей в школьный зооуголок. Мальчишки мои в рев, где, мол, наши ежики, кричат. Жена скандалит: «Верни ежей!!!» Еле отговорил бежать в школу, а пацанам сказал, что за ежатами мамка пришла. Поверили, хоть и малыши, но понимали, что ежиху-мать нельзя ослушаться.

Только налаживаться жизнь в доме начала, бах, мои малыши трех котят несут. Где, у какой помойки они этих несчастных подобрали, не знаю, но выглядели котяры отвратительно. Маришка тут же их в ванну и давай намывать. Визг, писк. Выносит котят уже чистенькими и в мое любимое полотенце завернутыми. Ну, я, как водится, прикинул и заявляю: «Во-первых, эта шантрапа хуже ежей будет, те хоть топали по ночам, а эти все подряд рвать будут. Судя по экстерьеру, дворовые они, а значит, в генах привычки гадить в лоток нет, то есть туалетом для них будет вся квартира. Во-вторых…» Мариша моя сразу в бой: «Отец, замолчи! Коты самые безобидные существа, жить будут у нас, я сказала!»

Молчи так молчи, и все пошло-поехало, как я и предвещал. Котят назвали, поделили между ребятами, те не нарадуются. Дальше царапины, порванные шторы, разодранные в пух подушки, перевернутые в шкафах вещи, ну и, конечно, отвратительный запах всех кошачьих дел. Как я и говорил, в лоток они заходили только лапками погрести, а дела свои делали там, где им нравилось. От аромата дезодорантов вперемешку с кошачьими испражнениями в квартире дух стоял хуже, чем в дореволюционной пивнушке. Непорядок! А я ведь предупреждал, беспородные котята, дикие, не привыкшие к домашнему уюту. И вот через неделю смылись они всем своим выводком, улизнули в приоткрытую входную дверь. Я только к ним привыкать стал, накупил игрушек, пуфиков разных, с кормом разобрался. А пацаны мои как были расстроены! Слов нет. За два дня мы семьей все дворы в округе осмотрели, нет котят, и все тут. И как ты думаешь, кто крайним стал в этой ситуации? Правильно! Я! Жена почему-то была уверена, что это я их куда-то снес, и дети кричат: «Папка, верни котят!!!» Вот так-то. Только через полмесяца успокоились.

Дальше были кролики, черепашка, барсучок. Кого только не перебывало в квартире. Я только начинаю: «Во-первых…» – дети в слезы, жена в рев: «Опять!!!» Что ж опять? Я ведь просто хочу рассказать, что будет и как будет, а они видишь как реагируют. Одним словом, помаленьку мы врагами становились.

И вот в доме появился пес. Не просто псина какая беспородная или мерзко-мелкая. Не какие-нибудь бишоны, грифоны или терьеры. Нет, появился щенок ротвейлера, миленький такой, чистенький, аккуратненький, жена принесла. И вся моя семейка на меня смотрит, ждут, что я опять начну свое «первое, второе и третье». Ну, нет, думаю, промолчу. Промолчал.

Через пять месяцев этот малыш весил уже за тридцать кило, в холке был почти шестьдесят сантиметров. Дети с ним уже не гуляли. Справиться с этой псиной мог только я. Ел пес все, что давали, сметал миску за пять минут. Съест, облизнется и ко мне, рычать начинает, это значит – веди меня, хозяин, на улицу, гадить хочу. Глаза серьезные, злые, попробуй ослушаться. Хочешь не хочешь, шапку в руки, намордник на псину, поводок в две руки и вперед. А там еще лифт, с соседом не поедешь, пес если рявкнет, так и в штаны наложить можно со страху. Выбрался из подъезда, уж и не видно, кто кого на прогулку вывел: я пса или он меня. Сильный, резкий. Эти пять месяцев пробежали для меня как пятнадцать на фронте, день за три. Одно хорошо, похудел и постройнел я за это время.

Но вот с Маришкой опять разлад пошел. Почему, говорит, когда я пса принесла, ты мне ничего не сказал, не предупредил, что он такой страшный будет? Огромный да еще кусучий. А разговор этот произошел после того, как наш песик погонял малость Маринкину подругу на кухне. Погонял, чуток руку ей прикусил, юбчонку надорвал, ну и так по мелочам на нее порычал. Подруга в обморок, ротвейлер в сторону, мол, больных не трогаем. Подруга умчалась сама не своя и Марине по телефону такого наговорила, такого выложила, при людях повторять стыдно. Так вот она меня и отчитывает: «Почему ты мне не сказал, что это страшная псина?» Почему, и все тут. А что я скажу? Скажи я тогда что-либо против, уже тогда мой сундук за дверью бы стоял. А не сказал, что опасно брать такую псину в дом, опять не прав, уже сейчас виноват. Просто парадокс, а не женщина. А впрочем, они, наверное, все такие. Ну ладно. Надо что-то делать.

Иду на ближайшую автопарковку, местным ребятам предлагаю пса для охраны, причем бесплатно предлагаю забрать. А там только пару дней как их охранный Тузик сдох. Возьмем, говорят, веди свою шавку. Привожу. К будке пристегиваю ротвейлера и домой. Уф… Но не тут-то было, уже через пару часов прибегает охранник со стоянки: «Забирай свою псину, она полгаража разнесла». Я, впрочем, ожидал чего-то подобного, говорю: «Вы же, братцы, сами просили охранного пса, а теперь на меня хотите повесить все грехи его первого дня дежурства в паркинге. Так дело не пойдет, не заберу». Взмолился парень: «Забери, богом прошу, нет у нас к тебе претензий!» Пришлось забрать. А псина злопамятная была и уже дома, после ужина, так сказать, на сытой желудок, пару раз меня цапнула за ногу, и я понял, за что. Понял, но промолчал, как бы хуже не стало. Домашние в этот день все по комнатам, за закрытыми дверями отдыхали, сидят, ждут, что же дальше. Ну а что дальше? Звоню друзьям, и подсказали мне, что есть под Дмитровом в Подмосковье центр подготовки кинологов, там и собаку могут взять. Правда, просить надо, а может, и денег дать. Не поленился я, проехался на своей «копейке» к центру этому. Пару часов вокруг высоченного забора дефилировал, нашел дежурного, его с полчаса уговаривал найти мне того, кто старшим у собак работает. Мне намекнули, что начальник ветслужбы вопросами отбора собак ведает. Еще час я рассказывал этому спецу, какой у меня хороший пес. Убедил. Веди, говорит он, пса своего, так и быть, возьмем. Эх, если бы я догадался взять с собой собаку, все мучения уже сейчас и закончились бы, а так пришлось ехать две сотни километров домой, и уже на следующий день, взяв старшего и среднего моих ребят, привез я своего ротвейлера в кинологический центр. Врач говорит: «Берем вашего кобелька женихом к нашим девочкам, уж больно красив ротвейлер», – и вызвал кинолога. Подошел небольшого росточка сержант, взял поводок в руку – и все… Я впервые увидел, как с собакой обращается настоящий специалист своего дела. Думал, псина сопротивляться будет, скулить, рваться домой. Как бы не так, пес мгновенно своим собачьим чутьем понял, кто его новый хозяин, и безропотно, даже, как мне показалось, с удовольствием, подергивая своим обрубком, пошел с сержантом к вольерам. Я так понимаю, догадалась наша псина, что к сучкам ведут, умная ведь собака. Мы с ребятами, проводив ротвейлера взглядами, пошли к машине. Домой ехали молча, в подавленном состоянии, а уже подъезжая к дому, мои орлы разревелись, разрыдались: видите ли, жаль собачку им было. Да и у меня на душе как-то погано. Однако дело сделано.

Пока мы ездили, жена привела в порядок квартиру, намыла все, ужин приготовила, даже бутылочку вина на стол поставила. Поужинали, бойцы мои спать пошли, ну а мы с супругой сели обсуждать, как жить дальше. Все шло мирно, однако через полчаса Маришка вновь к собачьим проблемам вернулась. На сей раз ей показалось, что собака нужна все же в доме, а я виноват в том, что сидит наш ротвейлер нынче где-то в каком-то кинологическом центре и воет. И мы тут по нему все плачем. «Это ты! Ты виноват».

Все! Это уже было выше моих сил. Спорить я не стал, вижу, бесполезно. Ушел, лег в гостиной на диван. Не спал всю ночь, а утром собрал вещички и…

Короче, можно денечек у тебя побыть? А завтра квартиру сниму и уйду.

Я помолчал, а что тут скажешь? Выговорился человек, и ладно, а по глазам вижу, никуда он не денется: излил душу, да и ладно. Налил Ване еще рюмашку, посидели, помолчали. Вдруг звонок. Снимаю телефонную трубочку.

– Сергей Алексеевич, мой у вас?

Маришка звонит. Вот и критикуй женщин. У нее что, чутье такое, иль она слышала, что ее Иван исповедь свою закончил? Откуда она узнала, что у меня он сидит? Вот женщина! Я молчал.

– Да знаю, у вас он. Пусть уж домой идет, мы ему тут подарок сделали. И ребята тревожатся, что папки долго нет дома, пусть идет, скажите ему, а?

Смотрю на Ивана Васильевича, чувствую, понимает он, что Маришка его звонит. Молчит, тревожно так на меня смотрит. Я что-то буркнул в трубку, кашлянул, отошел от телефона.

– Что, она?

– А ты что, сомневаешься? Конечно, она. Давай, Ваня, домой пора, поздно уже. Они там тебе подарок сделали, ждут. Ребята за тебя тревожатся.

Ваня встал, потоптался на месте, говорит:

– Пошли вместе, боязно мне так-то…

– Да без вопросов.

Дверь была открыта. Мы прошли через прихожую к кухне. А там вся семья плечом к плечу стоит перед столом.

Старший мальчик говорит: «Во-первых, папка, мы тебя все очень любим!» Средний продолжает: «Пап, во-вторых, мы тебя никогда не обидим и из школы будем только пятерки приносить», – и младшенький глаголет: «В-третьих, папочка, да не переживай ты так за этого ротвейлера. Мы тебе кенаря дарим, ты ведь любишь песни, он, говорят, очень хорошо поет…»

Семейка расступается, и мы видим на столе небольшую птичью клетку, а в ней желтенький комочек, видимо, это и есть тот самый поющий кенарь. Смотрю, а Иван вроде как в шоке. Онемел, в глазах слезы, и косая такая улыбка на лице. Чувствую, вот-вот расплачется мужик. Маришка тоже поняла – надо как-то выручать мужа.

– Ванечка, а почему он не поет? Продавец говорил, что поет он всегда и очень красиво. Как ты думаешь?

Ваня присел на табуретку, снял кепку, вытер вдруг резко выступивший на лице пот и говорит:

– Ну, во-первых…

И тут происходит невероятное. Кенарь запел, сначала тихонько так, вроде мобильник в соседней комнате, затем громче и громче. Клювик открыт, головка чуть приподнята. А звуки, звуки… Какие прелестные звуки издавало это маленькое существо. Здесь и очаровательные трели, и некие россыпи звоночков, звуки бубенчиков и мелодичность флейт. Это была какая-то музыкальная композиция, чарующая и успокаивающая, привносящая мир и уют в этот суетный дом.

Я, слушая пение кенаря, прикрыл глаза и на минутку забыл и об Иване с его проблемами, и о его семействе. Пение кенаря завораживало, было прекрасно, изумительно. Нельзя сказать, что я не слышал подобного никогда, нет. Но, видимо, это была примиряющая песнь в нужное время и в нужном месте. Я понял: моя миссия исчерпана, можно с миром идти домой. Еще раз глянул я на моих соседей. Семья сидела за столом вокруг клетки с кенарем, мирно и удовлетворенно слушая его распевы.

 

Непонятый поэт

История эта началась с юбилея Софьи Петровны, жены Тужикова. Несколько дней Матвей Ильич мучился, что жене подарить, как это сделать лучше, как обставить сам юбилейный вечер и так далее. И вот все получилось, причем получилось как нельзя лучше. Гуляло все село: как-никак семьдесят лет старушке стукнуло. Родня подъехала, сын и дочь с внучатами. Тужиков подарил супружнице большой букет полевых цветов, благо летом всегда их много. Купил и вручил своей Софушке обвязанную большой красной лентой новую сковороду. Ну а самым главным подарком жене были его стихи. Стишки вроде как незамысловатые, простенькие, но Матвей Ильич считал их вполне приличными, а главное, юбилейными. Этими стихами он и открыл мероприятие.

Гости аплодировали. Стих пошел на ура, и тост за здравие явно удался. Дети и внуки улыбались. Соседки внимательно изучали большую чугунную сковородку и одобрительно цокали языками: «Надо же, такую вещь купил! А деньжищ-то сколько, деньжищ сколько потратил! А? Молодец!»

Жена раскраснелась: «Спасибо, Матюша, ты у меня прямо-таки поэт».

Вот это – «ты у меня прямо поэт» – почему-то очень крепко засело в седой голове Матвея Ильича.

Ближе к зиме Софья Петровна сильно расхворалась сердечком. Врачи посоветовали в город переехать, поближе к специалистам по сердечным делам.

Горестно было Тужиковым покидать родные места, но все же пришлось. И вот спустя полгода, по весне, продав дом, раздав соседям кое-какую старую мебелишку, старики переехали к дочери. Дом у дочки стоял на окраине города, при доме участок землицы прирезан, тепличка маленькая, сараюшка с мотоциклом. Так что от земли Тужиковы не ушли, новое место чем-то напоминало их домик в деревне. И то хорошо.

В доме им была выделена небольшая уютная комната, здесь даже был телевизор. Туалет и ванная комната тоже были в доме. Софья Петровна как-то быстро растворилась в этом их новом обиталище и о здоровье вспоминать стала реже. Вроде как растворилась, но ее было видно везде: и на кухне с блинчиками возится, и внукам попки подмывает, и даже с котом, неуживчивым Васькой, подружилась мгновенно. А вот Ильич затосковал. И то ему не так, и это ему не эдак. Стал занудливым, ворчливым. Он, в общем-то, по характеру не был простым человеком, гонору и апломбу у него всегда хватало. Первое время сидел у телевизора. На это занятие у него сил хватило ровно на неделю. Когда телек опротивел, пробовал читать – книг много у дочки. Но уже через пару-тройку дней и это занятие ему наскучило, да и глаза уж не те, читать невозможно, очки надо менять. Пытался по дому похозяйствовать, так зять отшил его с первой же попытки вбить гвоздь в прихожей под кепку. Пробовал было друзей поискать. Но, как назло, улица их, как он говорил, какая-то ненормальная. Днем все на работе, по вечерам детишки шумят, детская площадка рядом. А главное, нет одногодков, поговорить не с кем. Тоска, и все тут.

Тем временем домашним невмоготу стало его ворчание. И тут Софья Петровна как нельзя вовремя вспомнила о поэтическом даре мужа.

– Дед, ты бы стихами занялся, что ли? У Митеньки на днях день рождения, напиши стишок ему. У тебя ведь здорово получилось тогда на мой юбилей. Помнишь?

Разговор этот был кстати. У Тужикова давно в голове крутилась мысль: а не пора ли написать воспоминания? Но вспомнить и письменно поведать потомкам было практически нечего. Жизнь и вообще судьбинушка его совсем не были героическими. И про стихи он тоже думал, иногда даже рифмовал про себя что-то. Правда, все было на примитивном уровне. К примеру:

Примитивизм этот он, в общем-то, ощущал. При чем здесь вата? Так, для рифмы, что ль. Но это он про себя размышлял. А что, если взять ручку, тетрадку и подумать? Очки он себе новые справил. Что же, может, попробовать?

И вот в доме наступила блаженная тишина. Дед начал творить! Бабка не успевала бегать в магазин за тетрадками. Занятие это радовало Матвея Ильича. Он мог часами сидеть с закрытыми глазами. Петровна даже боялась за муженька. Сидит у стола, лицо блаженное. Случаем, не отходит ли? Но нет, очнулся и что-то царапает в тетрадке, царапает.

Спустя неделю дед начал доставать всех просьбой послушать его творение. Бабка еще как-то терпела. Дочка и зять через пяток минут после начала поэтического вечера под разными предлогами скрывались от начинающего поэта. Все выдержать мог только кот Василий. Под дедовы стихи он блаженно зевал, облизывался, садился к Ильичу на колени и урчал. Так продолжалось довольно долго, наверное, около месяца.

Но вообще-то всю жизнь продолжаться так не могло, это понятно. Дедова поэтическая энергия должна была куда-то выплеснуться, ему нужна была аудитория, он должен был кому-то рассказывать и читать свои перлы.

И тут дочь помогла. Умная у него Маришка.

– Отец, а ты знаешь, у нас в городе есть литературный кружок, недалеко от дома, он в здании школы проводится. Люди все приличные, есть и твоего возраста, есть и моложе. Там учитель литературы и русского языка главный, да ты с ним знаком. Я когда в школе училась, он классным у нас был. Сходил бы, может, и полезно будет познакомиться, они там стихи читают, рассказы всякие обсуждают, даже в газетах печатаются. Сходи, не поленись.

Мысль была вполне ничего себе, вполне уместная. И Матвей Ильич, приодевшись, загрузив свои тетради в сумку, пошел в школу. Учителя, звали его Семен Макарыч, он нашел быстро. Переговорили наспех, Семен Макарыч был весь в заботах, но договорились, что на очередное заседание Тужиков поднесет свои творения и кружковцы послушают стихи.

Слушание состоялось уже через неделю. Учитель представил Матвея Ильича и дал ему слово.

В такой серьезной аудитории дед был впервые. Последний раз он выступал перед людьми на заседании правления колхоза по случаю ухода на пенсию. Давненько это было. Однако он не тушевался, он был спокоен за свое творчество и уверенно встал к трибуне. Начать решил со стихов, которые написал совсем недавно, посвятил внучатам и считал своим лучшим шедевром.

Стихотворение было достаточно длинным, может быть, даже и нудным, но его внучатам оно вполне нравилось. Особенно строки о том, как малыши потеряли двух оловянных солдатиков, а мама, придя с работы, нашла их и отдала детям. Матвей Ильич просто млел от этого стиха, даже помышлял назвать его «Поэмой об оловянных солдатиках».

Завершив чтение, победным взглядом дед обвел аудиторию и сказал: «Я кончил».

Публика молчала. Но в глазах местной поэтической элиты горели чертики, отдельные ехидно улыбались. Похоже было на то, что поэзией своей Ильич людей не удивил, а может быть, отдельных даже расстроил. Тужиков уловил это настроение и морально готовился к разбору.

Первым взял слово Семен Макарович. Надо сказать, здесь он был непререкаемым авторитетом. И не только из-за своих довольно значительных заслуг на поэтическом поприще, где он признавался неоднократно и победителем, и лауреатом, и прочее, прочее, но из-за мягкости, а также чрезвычайного такта в общении с людьми.

– Уважаемый Матвей Ильич, скажите, а может ли быть стекло не стеклянным? Это, так сказать, вполне закономерный вопрос. А? Далее. Почему вы используете слово «втихаря», когда описываете игру детей, и почему вы их величаете лунатиками? Это что, поэтическая задумка такая? Или как, а?

Нет, его стих явно здесь не понравился, он это увидел.

А Семен Макарович вошел в раж.

– Понимаете ли, поэзия – это искусство, это специфическое искусство, опирающееся на метрику и ритмику, эвфонию с учением о ритме и строфике. Поэзия имеет четкие требования к слогу, стилистике и структуре стихотворения, определению поэтических приемов и размеров, метров, стоп, рифм. Вот что, к примеру, вы знаете о хорее, спондее или ямбе, или о ритмических значениях малых цезур…

Тужиков понял: над ним издеваются.

– Послушайте, я понимаю, стих мой вам не нравится, но зачем же издеваться, вы что, не можете по-русски здесь разговаривать? При чем здесь какие-то стопки или, прости господи, хереи, вы-то за словами следите? Я старый заслуженный человек, у меня десять грамот и приемник VEF в благодарностях. Я за месяц больше сорока стихов написал. Кто из вас, тут сидящих, столько наработал?

Старый учитель Семен Макарович стоял красный, как рак, публика нервничала. Кто-то шумел и требовал выгнать грубияна с заседания, кто-то просто смеялся. Пожилая дама, истерически хохотнув, продекламировала:

Матвей Ильич грозно глянул в зал:

– Кто сказал? Я спрашиваю, кто это сказал?

Народ тут же притих. Что-то будет.

– Меня, старого заслуженного гражданина, дразнить!!! Да я вас… Да я в гороно… Да вашу секту паршивую завтра же закроют… Да я…

А вот этого приличные люди терпеть уже не могли.

– Какая секта? Да ты в своем уме, хрен старый? Счас на руках вынесем…

Интеллигентный люд брызгал слюной, рычал, стонал и чуть не плакал.

– Дурак… Сам такой…

Минут через десяток Тужиков, посчитав, что его миссия – миссия доброй поэзии – завершена, сунув под мышку сумку со своими литературными раритетами, ретировался восвояси.

Его приговор был окончателен: «Ничего они в поэзии не понимают. Неучи, и все тут! Сюда больше ни ногой».

Между тем на улице ярко светило солнышко, шумели на площадках детишки, шелестели листики набирающих сок деревьев, лето входило в силу.

– Да ну их, сектантов, неучей этих, хватит, домой пора. Сейчас бы чайку и поспать, устал что-то.

Матвей Ильич, закинув сумку через плечо, поковылял к дому.

 

И немного о музе

В среду в вечерней эфирной сетке областного телевидения планировался большой разговор с творческой интеллигенцией. К участию в мероприятии приглашены были лучшие литературные силы, люди хорошо известные не только в городе и области, но и за их пределами, это был народ весьма авторитетный и почитаемый. Среди приглашенных был молодой прозаик Семен Мельников-Заозерский.

Семену предстояло впервые выйти в люди со своим творчеством, а потому его волнения и переживания перед эфиром были вполне естественны. Надо сказать, по возрасту Мельников был не так уж и молод, за сорок ему, но вот в среде пишущей братии он вращался чуть более двух лет. Багаж; творческих изысканий Семена был невелик: пара повестей, десятка полтора рассказов, пьеса и куча репортажей в городском «Вечернем вестнике», и тем не менее в писательских кругах он уже был заметен.

Родные, знакомые и близкие Семена о его участии в передаче были осведомлены и у телевизоров сидели задолго до начала эфира. Супруга Семена, Лола Федоровна, ожидая его триумфа на телевидении, накрыла дома шикарный стол, разорилась на бутылочку хорошего сухого вина и пригласила в гости соседей. Она была несказанно рада за мужа и с волнением ожидала начала передачи.

В студии под ярко горящие софиты гостей собралось меньше, чем ожидалось, и речь не о студийных статистах – их как раз было более чем достаточно, – а вот тех, с кем ведущая Анастасия Широкова готова была рассуждать на темы прекрасного и вечного в современной литературе, оказалось всего двое. По разным обстоятельствам несколько гостей не смогли участвовать в передаче, у телекамер сидели лишь известный в области поэт Александр Власов и Мельников-Заозерский. Впрочем, такая ситуация не смутила ведущую, она владела предметом, была готова к разговору и знала, как вовлечь в активную беседу присутствующих.

Передача началась. Власов, для которого такие встречи были не в новинку, чувствовал себя раскрепощенно и уверенно. Минут через пяток сумел избавиться от волнения и скованности Семен. Разговор получался, и, судя по светлой улыбке Анастасии и аплодисментам статистической братии, получался довольно неплохо. Ведущую скрипку в разговоре играл Власов, ему было что сказать аудитории, он хорошо знал классическую и понимал современную поэзию, прекрасно читал стихи, и, что, пожалуй, главное, умел держать внимание аудитории. Семен пока молчал, он улыбался. Он тоже готов был к разговору, и ему уже не просто хотелось включиться в разговор, он просто мечтал об этом.

И его время пришло.

Мило улыбнувшись, Анастасия обратилась к писателю:

– Семен Михайлович, поделитесь, над чем работаете, что получается, а может, что и не так складывается? Расскажите о своем творчестве.

Сказать Семену было что. Он был готов поделиться своими мыслями, переживаниями судьбы героев своих повествований. Душа его рвалась рассказать о ночных бдениях у компьютера, бессонных ночах, литрах крепкого кофе, но… Ведущая, будто ощущая все то, что кипит в мозгах молодого писателя, продолжает:

– Семен Михайлович, поделитесь, как вы находите сюжетную линию, сам сюжет своих произведений, все ли вами берется из жизни, из сегодняшнего бытия, или то, о чем вы пишете, вымысел?

– Спасибо за вопрос, он, пожалуй, и есть то главное, на чем зациклен любой писатель. Конечно, чтобы написать нечто, нужен сюжет. На мой взгляд, единицы способны придумать сюжетную линию, и именно придумать, так сказать, создать ее. Но к чему сочинительство, к чему эти мучения, если жизнь дает множество историй, ситуаций, из которых вполне можно сделать добротное произведение? Нужно только внимание и желание увидеть, понять ту самую ситуацию, которую следует описать, найти, или увидеть и понять конфликтную линию, завязку, так сказать. Естественно, при этом писателю нужна муза, но не помешают взрыв, некий толчок, озарение, молния, если хотите. Вот простой пример. Вы помните мою повесть «У озера»? Да, по лицам вижу, знаете ее, историю о страшном убийстве и исцелении. Так вот. Дело было прошлой осенью. Мы с супругой решили пикник устроить у пруда за городом. Приехали, развернулись. Пока я с костерком возился, Лола моя решила по берегу побродить. Вдруг слышу ее голос: «Сема! Мать твою за ногу, Сема, Сема…» Я бегом к ней. Смотрю, у сосны ямка, а там прикопана живность, собака, видать, и только лапа торчит из земли. Конечно, какой там пикник? Домой поехали. А приехал, не по себе как-то, не могу, вот перед глазами стоит эта собачья лапа, и все тут. Три ночи не спал. Так родилась повесть.

По ходу рассказа Семена у Анастасии вытянулось лицо, на нем появилась растерянность. Но слово не воробей, об «энтакой матери» сказано в прямом эфире и при ней. Ведущая была опытным человеком, быстренько смекнула, что к чему, и решила продолжить беседу с Мельниковым. Скандал в эфире – это тоже польза, рейтинг передачи только возрастет.

– Так что, Семен Михайлович, ваша Лола еще и ваша муза? И часто она толчки такие вам дает?

Студийная аудитория притихла. Что-то будет? А Семен и не замечал подвоха в голосе Анастасии, он был честен, искренен и говорил именно то, что хотел сказать.

– Да, моя Лола прекрасная помощница в творчестве, она много читает, знает новинки литературы, вычитывает, поправляет меня. Может, мне и не все и не всегда нравится, что она говорит, но выводы после бесед я делаю всегда. И, как правило, выводы верные, и произведения в итоге неплохо получаются, достаточно добротные, так что жене я многим обязан. Кстати, к вопросу о сюжетах. Как-то в прошлом году, где-то под осень, соседи мои решили ремонт сделать в квартире, сами понимаете, ремонт, потоп и пожар для соседей всегда одинаково проблематичны. Так вот, вышла моя Лола на лестничную клетку, а там все завалено дверьми, железками какими-то, мешками с цементом и прочим. В темноте она споткнулась и грохнулась. Слышу, кричит: «Семен, Семен, зараза, ты где? Спалю сейчас все здесь, бегом ко мне, милицию вызывай и скорую!!!» Все, конечно, обошлось, и с соседями замирились, и скорую не пришлось вызывать – царапиной все обошлось. Но вот истошный голос и фраза «спалю сейчас все тут» просто в мозг впечатались. Три ночи не спал, сновидения разные мучили, а в итоге рассказ вышел, небольшой, но очень такой эмоциональный, резкий, о добре и зле, о несправедливости. «Страшная правда» назвал я его. Пока не опубликован, но в планах есть. Или вот еще…

Опытный Власов, слушая Семенов монолог, все больше и больше грустнел и нервничал. Он понимал – простой, открытый и бесхитростный мужичок с псевдонимом Заозерный медленно, но очень уверенно роет себе яму. Он пытался ногой достучаться до ботинка Семы, но куда там! Мало того что молодой прозаик сидел от него далековато, он еще и ни на кого не обращал внимания, все говорил и говорил. Остапа явно несло.

– Или вот еще. Летом мы с Лолой…

По лицу ведущей было понятно, откровения мастера пера Семена веселят ее и уже нисколько не смущают, но скоро, видимо, и она поняла: надо спасать ситуацию. Люди ведь впрямую смотрят на монолог этого чудака и не понимают, о чем он лепечет. У главной камеры уже минут пять гримасничал выпускающий редактор. Надо было завершать эфир, что она и сделала. Причем надо отметить, сделала это мастерски, вроде как и ничего не случилось.

– Стоп, стоп, стоп, уважаемый Семен Михайлович. Вы так много и интересно рассказывали, остановитесь, пожалуйста. Это не последняя наша встреча, мне кажется, нам стоит сейчас остановиться, а вновь встретившись, и, я уверена, это произойдет, вы вновь покажете нам удивительный мир писательского творчества.

Умела Анастасия работать и с аудиторией, да и с собеседником, в этом ей не откажешь.

Через пяток минут эфир был завершен. Статисты потянулись к выходу. Власов ушел по-английски, ни с кем не прощаясь. Техники, операторы и прочий студийный люд оперативно приводили аппаратуру в исходное положение, жизнь продолжалась. Семен приходил в себя. Так долго, пространно и горячо он давно не говорил, он чувствовал усталость и разбитость.

– Я что-то не так говорил?

– Все нормально, Семен Михайлович, все хорошо, Анастасия, взяв Семена под руку, вывела в холл.

– Вы передохните, перекурите, если есть желание, о следующем эфире мы договоримся. Люди поняли ваше откровение, вы ведь видели их реакцию? Спасибо, всего доброго.

Ведущей предстояло еще получить порцию не совсем ласковых слов от руководства, она это знала, но расстраиваться было некогда. Дела, дела. Да и что, собственно говоря, произошло? Выговорился в эфире человек, хороший человек, но уж больно бесхитростный, простак, одним словом.

Легкой походкой, с улыбкой Анастасия направилась к редактору.

Семен Михайлович, все еще переживая и не очень понимая, что он говорил в эфире, шел домой. Вот он, его светящийся всеми окнами дом, вот она, его любимая Лола, его единственная и ненаглядная.

Ненаглядная встретила его, скажем откровенно, неласково. В дверях она одну за другой отвесила мужу несколько увесистых пощечин.

– Это тебе за «мать твою», а это за «заразу», а это вот за прочую гадость обо мне! Нашел себе музу, сучонок драный. Вот чемодан. Прочь с глаз моих!

Так закончился этот обещавший много радости молодому писателю день.

Семен Михайлович надолго исчез из города. Друзья, близкие его недели две пошушукались, поехидничали, и все забылось. Лола Федоровна тосковала чуть дольше, но и она успокоилась – жизнь продолжается, и от этого никуда не денешься.

Между тем спустя пару лет внимание читателей, писательского актива и критиков области привлекло творчество некого Антона Берегового. Книги его раскупались, едва поступив в продажу. Газетчики соревновались, кто быстрее опубликует анонс очередных творений писателя. Выступал он по радио, на крупных литературных конференциях и прочее. Вот и областное телевидение приглашает Берегового на творческую встречу. Вести передачу должна была та самая Анастасия. Она, кстати, была уже не просто Анастасия, а выпускающий редактор Анастасия Павловна. Каково было ее изумление, когда в холеном, уверенном в себе и очень симпатичном мужчине она узнала Мельникова-Заозерского. Да, да, того самого молодого писателя, который своими пассажами в прямом эфире чуть не лишил ее работы, ввел в ступор телевизионное начальство и смутил не одного телезрителя.

– Семен Михайлович, вы ли это?

– А что, сильно изменился?

– Да не так чтобы очень уж внешне поменялись, но вы явно не Заозерский.

Писатель усмехнулся:

– Приятно, что вы и псевдоним мой не забыли. Да, это я, но, как говорят, в другом формате.

Анастасия хитро прищурилась, слегка потянулась к уху собеседника и тихо, с хрипотцой в голосе спрашивает:

– А муза, муза ваша где?

– Кстати, познакомьтесь, вот моя муза, а по совместительству спутница жизни. Представляю – литературный редактор Мариночка Ковалева. Я думаю, вы позволите участвовать Марине Михайловне в разговоре?

Встреча с писателем прошла на ура, по-другому и не скажешь. Два часа пролетели как одна секунда. Действительно, это был не тот прежний Семен. Телезрители увидели абсолютно другого человека – умного, мыслящего. Человек этот рассуждал как-то по-особому весомо и умно, улыбался, много и вполне уместно шутил. В нем чувствовались некая притягательная внутренняя сила и мощь.

Муза его, улыбаясь, сидела рядом. Она ни слова не промолвила во время передачи, но ее присутствие было уместно и естественно, чувствовалось, что энергия именно этой женщины питает и заряжает писателя, все понимали, что она, именно она источник его творческой силы.

Муза – она и есть муза.

 

Поликлиника

Точный адрес учреждения, где я предлагаю вам побывать, не так уж и интересен, ситуация везде примерно одинаковая. Только не думайте, что буду рассказывать о дороговизне лекарств, непрофессионализме врачей и прочее, прочее, ни в коем случае, этих причитаний мы с вами наслушались уже по горло.

Просто давайте улыбнемся и увидим себя со стороны на месте моих героев.

Регистратура.

В этом замечательном месте в будни всегда людно. Утро ли, полдень, вечер ли, народная тропа сюда не зарастает.

– Милочка, к Ольге Ивановне мне бы… Как в декрете? И что делать, у нее я наблюдалась… Нет, к заведующей не пойду… А родит Олечка, так и вовсе уйдет, как вы думаете? Как не знаете? А надо бы. А мне что делать…

– Девушка, мне бы книжку медицинскую…

– К лору на завтра, будьте добры… Хорошо, тогда на пятницу…

– А к окулисту есть очередь? Тогда на субботу, на утро…

Женщинам, что на регистрации сидят, достается. Жаль их порой. Им бы молока за вредность да сорок пять суток отпуска, так нет же, льгот нет, и социалка у них как у всех. А вы посмотрите на их лица. С утра такие хорошенькие. Улыбаются. Чистенькие, аккуратные блузочки, халатики крахмальные, косыночки. Невольно и посетитель улыбнется. Пройдет пара-тройка часов бесед по телефону и через окошечко, и все, улыбка уже усталая, глазки не такие веселые. Устали девчата. А ты попробуй вот так вот целый день с нами, бестолковыми.

– Мамаша, да где же я вашу медкнижку возьму, нет ее здесь, нет…

– Как нет, а где?

– А в руках у вас что?

– Фу ты, господи, книжка… от самого дома в руке несу… Прости меня, доченька, совсем старой стала. Ну, я пойду…

– А к кому вы записаться хотели?

– Кто, я? Ах ты, мать честная, так я же к терапевту нашему, как ее…

– И мне книжечку, пожалуйста.

«И такая дребедень целый день, целый день», – нет, не я это сказал, от Корнея Чуковского это.

В раздевалке тоже не скучно.

– Мужчина, шапки не берем. Ну как куда, вот в авоську и положите. Да не помнется, не переживайте…

– Простите, я мобильник в куртке оставил. Какой номерок? Да куртка такая новая, ее жена мне еще купила. Вот номерок, 254. Да это не моя куртка, моя вон рядом с оранжевой, мне ее еще супруга купила…

Разделся посетитель, чуть волосики поправил у зеркала – и с книжкой к лифтам. Вроде и здесь суета, но присмотришься – порядок: вот ты, вот за тобой, а вот перед тобой. И гордишься за своих собратьев, народ за годы советской власти к очередям привык, мама не горюй! Кстати, очередь – это великая штука, не побоюсь сказать – это школа жизни. Потому и любят у нас люди очередь, бурчат на нее, негодуют, но любят.

Вы заметили, в очереди формируется особое человеческое чутье, по себе знаю. Все твои рецепторы здесь, у лифтов, работают особенно напряженно, потому здесь и порядок, и все ясно. Чуть глаз влево скосил – здесь никто не прорвется, чуть вправо – ага, вот по стеночке дама потиху вперед протиснуться пытается, вроде меня и нет. А я ей раз – шажок вправо. Все. Никуда не денется, будет стоять. Как учуял запах дореволюционного дезодоранта с гвоздикой, будь бдителен, где-то рядом дама с большим и трудным прошлым, не наступи ей на ногу, будет скандал.

Очередь двигается. Чуть ближе к лифтам, не зевай, на табло смотри. Вот первый вниз идет. Ага, туда четверо войдут. Второй не работает. Грузовой тоже вниз, туда шесть человек входят. Нет, нет, не входят, они уже вошли…

– Ой, ой, ой, погодите, я сейчас, я легонькая.

В совсем нехилый, но уже дружный коллектив врывается воздушное существо. Существо это действительно воздушное, но оно, увы, уже седьмое по счету.

Лифт не едет.

Я почему назвал тот коллектив нехилым. Трое пожилых мужчин, эдак по центнеру с гаком каждый, причем у одного гак был где-то кило под двадцать. Три симпатичные дамы, также не из пушинок. Ну что тут скажешь. Одна из дам, что стоит рядом с лифтовым пультом, заметила:

– Здесь, в общем-то, на табличке написано – не более шести человек, а вы уже седьмая.

Ответ воздушного существа был ожидаем:

– Да что вы, лифт меня даже не заметит, я же пушинка, поехали.

Но лифт все же ее приметил и явно не торопился двигаться.

Стоим.

– Гражданочка, а не соизволите ли выйти, действительно, вы ведь последняя в лифт вошли, – молвил седой с аккуратной бородкой мужичок, это тот, который под сто двадцать кило.

– И не подумаю. А может, вы выйдете, в вас весу три таких, как я, и животик вон какой, я в лифт едва протиснулась, вот из-за вас, товарищ, лифт и стоит. И вообще, мы вместе в очереди стояли, могли бы и пропустить женщину.

Это был удар ниже пояса. Мужчина с бородкой чуть нахмурился, посуровел, но, видать, умный человек и язвительный, знает свои недостатки и умеет их достойно защищать.

– Во-первых, про живот. Да будет вам известно, дорогая моя, у мужчины все, что выше колен, – это грудь. Да, да, именно так. Мой вес здесь вообще ни при чем, вы последней вошли, вы и должны выйти. И, во-вторых, могли бы возраст уважить. Вообще-то по сравнению со всеми здесь находящимися вы еще очень молоды, могли бы и пешочком, пешочком по лесенке. Раз, два, раз, два…

– Вот предложил! Да рентген этот на восьмом этаже, раз, два… Вы сами туда побегайте, – немедленно отреагировала девушка.

– А что вам рентген, я и так насквозь вижу, у вас все нормально, маленько анорексией попахивает, а так все в норме, будете жить долго и счастливо, только каш да мяса больше кушайте.

Тут уж очередь заволновалась:

– Завязывайте вы эту дискуссию, лифт уже десяток минут стоит, а вы все пикируетесь, ехали бы поскорее, вон очередь какая. Завязывайте.

Что же, и так бывает. Но большей частью народ в поликлинике мудрый, неспешный, все же здесь лечатся. Спокойнее бы надо, спокойнее.

По этажам все отлажено и отработано до мелочей.

Вот лабораторное отделение. Так и хочется назвать это место сердцем, сосудами и кровью поликлиники. Но не только, оказывается, здесь же, пардон, моча, слюна и прочее. В кабинетах все стерильно, чисто и очень светло.

– Следующий… Прошу… Закатываем правый рукав… Работаем кулачком… Следующий… Прошу…

– Почему без бахил… Следующий…

– А вот это в литровых банках не носят, в такие банки салаты осенью закручивают, а не мочатся. В аптеке купите упаковку и несите. Следующий.

Кстати, мозг и сердце здесь же рядом изучают, в соседнем крыле здания. Все рядышком. Здесь тебе и электрокардиограмму сделают, и УЗИ. Все посмотрят, и сердце, и сосуды, и печень с почками, и прочее, прочее. Здесь тоже тишина, покой, стерильная чистота, ну и очередь, естественно.

– Следующий…

У кабинетов специалистов особая волнительная благодать. Что врач скажет? И там болит, и там скрипит, а здесь вон что-то щелкает – это все мысли пациентов в коридоре. А за аккуратными дверьми с табличками врачей? Что там, нет волнения? Да, конечно, присутствует. Врач – он же тоже человек, ему тоже больно. Больно видеть немощных да слабеньких, хромых да перевязанных, чихающих да кашляющих. Всех жаль.

А вот и врача приговор:

– На тебе назначение. А тебе направление. Вот тебе пилюля. А ты, друг, больше сюда не ходи, гуляй чаще на воздухе, спать ложись вовремя, ни тебе соленого, ни тебе перченого.

– И что… и не курить, и не пить? А может, уже и не жить?

– Да нет, дружок, все в меру, всего помаленьку. А здоровье побереги, побереги. Внуков-то сколько? То-то же, ты еще им нужен. Будь здоров, родной!

Ну и что, не так говорят нам врачи? Так.

Вышел из поликлиники, постоял, подышал свежим воздухом. Как хорошо! Жизнь только начинается. Сейчас таблеток наберем, травки наварим, примочек наделаем, еще лучше будет.

А впрочем, что спешить. Перекурить бы надо. А врач что говорил?

Да ладно…

 

Эх… как говорится…

Настроение у Ивана Семеновича было хуже некуда. Да нет, вы не думайте, не болен он, и на работе все в порядке, и домашние живы и здоровы. Но настроения нет, и все тут. А причина… сказать стыдно. Видите ли, выступить ему на профсоюзном собрании завода предложили, да так настоятельно, что отказаться ну никак. Казалось бы, что тут такого, выступить так выступить, всего-то делов на десяток минут. Однако для Ивана Семеновича это проблема, причем серьезнее некуда. Молчун он, и не просто неразговорчивый человек, а молчун, есть такие люди на свете. Вот и Семеныч к ним отнесен.

Уж более трех десятков лет он на этом заводе, после ПТУ был принят сначала учеником слесаря, следом слесарем, мастером участка. И по сей день мастером трудится, причем, как говорят, не просто мастером, а отменным специалистом. Все сложные по слесарке дела – к нему, помоги, мол, да покажи, а он и не откажет, и, что самое главное, покажет. За это его и любят, и уважают на заводе. И компанейский вроде мужик, одиноким волком его никто не считал, однако слова из него не выдавить, даже в обычной беседе. Впрочем, насчет слов – это не совсем верно. Слова-то, конечно, он знает, а некоторые и произносит, все же школа за плечами, ПТУ. В конце концов, женился, а значит, предложение невесте делал, и детишек аж трех воспитал. Безусловно, русский язык ему знаком, но как-то он умудряется обходиться в разговоре несколькими фразами, а ежели они произнесены с разными интонациями, это уже роскошный разговор.

– Семеныч, ты как считаешь, будет толк из этого пацаненка?

И в ответ эдак весомо звучит: «Думаю… Как говорится…» Все, Семеныч доброе слово о подмастерье сказал, факт.

– Иван Семеныч, зайдешь? Завтра вечерком внучка обмываем, а?

– Ясно дело… Как говорится…

Придет мастер, придет, да еще со своей Кузьминичной, и подарок не забудет. Обязательный человек.

– Ваня, квасок я сварганила, попробуй, как тебе?

Отхлебнет он из стаканчика, кивнет одобрительно, крякнет: «Ну уж, мать, как говорится…» Понятно, одобрил муж семейный напиток. Но если с чем он не согласен, его пара фраз, те же «Как говорится…» и «Ну уж…», сказанные с нахмуренным лицом, утверждали неудовольствие. Заводские за годы общения привыкли к немногословному, но мудрому, мастеровитому, да и как только его не характеризуй, нормальному мужику.

А что до разговоров, то, как говорится…

Так вот, ближе к теме.

Уговорил его профорг выступить, не просто уговорил, он и аргументы предъявил:

– Семеныч, народ тебя уважает, даже, понимаете ли, любит. Мы тебя годами хвалим, и путевки санаторные получаешь. Так? И на Доске почета уж больше десятка лет висишь. Так? Так вот. На собрании будет обком профсоюза, тебя там знают, я о том, что ты говорить будешь, уже предупредил. Понятно?

– Как говорится…

– Что «как говорится…», напиши текст на бумажке да прочитай, грамоте обучен, никак. Уж больно повестка значимая. Страна, понимаешь ли, перестраивается, и нам, рабочему классу, следует свое веское слово сказать. Ясно?

Ну и что тут после такого разговора неясно? Готовиться надобно, и все тут.

– Как говорится…

Так что настроение настроением, но подготовка нужна.

Собрание проходило, как и полагается, в соответствии с духом перестроечных времен. Директор, в своем докладе указав на ряд недостатков, призвал заводской профсоюз активнее перестраиваться, двигаться вперед, включать передовое мышление, работать активнее, все более творчески и инициативнее, по-новаторски. Принимавший участие в собрании ответственный работник обкома профсоюза в такт директорским словам энергично кивал головой и, как было понятно, всем сердцем был с теми, кто уже перестроился и вот-вот перестроится. После доклада директора выступил секретарь парткома, затем штатный выступала Терентьич, заводской кадровик. Быстро взбежал на трибуну и отбарабанил свои лозунги и обещания тянуться за партией и не подкачать заводской комсомолец Володька Телегин.

Все шло по намеченному профкомом плану. Выступила еще пара человек, и вот наконец предоставлено слово Ивану Семеновичу. Взошел он на сцену не спеша, уже на трибуне достал из кармана стопку листов с речью, полез за очками и… Нет очков, нет, и все тут. Ну уж… как говорится… Он обстучал, да не единожды, все карманы вплоть до потайного на брюках сзади. Нет очков.

Пауза затягивалась.

Народ стал перешептываться да переглядываться. Большинство присутствующих знали, что не Цицерон Семеныч, понимали его состояние и, естественно, переживали за товарища.

И вот на выручку растерявшемуся Ивану Семеновичу пришел Пашка, его коллега по работе и друг по жизни.

– Семеныч, да ты просто так, своими словами скажи, мы тебя поддержим. Поддержим, а? Что товарищи скажут, а?

С мест раздалось:

– Поддержим, говори! Говори, Иван Семеныч!

Вытерев пот со лба, обняв трибуну двумя руками, силясь вспомнить написанную накануне речь, Иван Семенович начал:

– Товарищи…

– Верно сказано! Молодец, Иван! Правильно говоришь!

Приободрившись, оратор продолжал:

– Как говорится…

Пашка поддержал:

– Не в бровь, а в глаз! Четко подмечено, нельзя этому не верить! Правильно, товарищи?

Шум в зале:

– Верно! Давай, Ваня, так их, давай!

Иван Семеныч вдохновенно продолжал:

– Что уж тут скажешь! Как говорится…

– И это так! Давай, Ваня, крой их!

– И вот я думаю…

Это были новые слова, присутствующие такого еще от него не слышали. Зал притих.

– Ну, как говорится… Да уж…

Зал взорвался аплодисментами. Да что там аплодисменты, это были овации, и если бы кто-нибудь в сей момент крикнул: «Шайбу, шайбу!!!» – народ в экстазе поддержал бы и эту замечательную, всем в Союзе известную кричалку. Спустя пару минут Иван Семенович завершил свою замечательную речь, завершил под аплодисменты трудового народа, одобрительные кивки обкомовского работника и председателя профкома.

На следующий день на заводе только и разговоров было о волнующей речи мастера участка Ивана Семеновича. У проходной его одобрительно приветствовали рабочие, именно ему сегодня ярко светило солнышко, улыбались женщины, и даже вечно хмурый контролер КПП Петрович с ухмылкой махнул рукой, дескать, что уж там, проходи. Заводская многотиражка напечатала фотографию главного героя и дала большой разворот его пламенной речи. «Народ за перестройку», «в авангарде перестроечного движения лучшие люди завода», – а это уже из областной газеты. Ну что уж тут скажешь.

Обкомовский работник на утренней планерке в обкоме профсоюза прямо отметил: «С такими людьми нам все нипочем. Мы все перестроимся, все ускоримся! Народ уже сам прояснил, кто тянет назад страну, кто подбросил нам эту жизнь, и готов работать так, как никогда и никак». Об этом и было незамедлительно сообщено в Москву, в ЦК профсоюза. Вот так-то!

И что вы думаете, я из нашего замечательного героя дурака делаю? Да ни в коем случае, нормальный мужик этот Семеныч, и коллеги по работе, и его домашние, все это нормальные наши люди. Просто жизнь была такой ненормальной. Кто ж в той перестроечной эйфории знал, что выйдет из горбачевской затеи, он и первый не понимал, что творит. Что-то делаем, да и ладно. Лозунги правильные, так ведь? Вот то-то же.

Эх… Как говорится…

 

Не его это был день

Дед сегодня встал не с той ноги. Может, он и встал бы с ноги, с которой обычно начинал подъем после сна, но не тут-то было, правого тапка на привычном месте не было. Кот утащил и сидит, засранец, на тапочке да на деда смотрит. Начал дед снимать пижаму, оторвалась пуговица. В туалетной комнате у него во рту сломалась зубная щетка, к тому же раковина оказалась забитой. Дед понял, не его сегодня день. Верующий просто перекрестился бы, но дед был воинствующим атеистом, сплюнул с досады и потянулся на кухню, где кашеварила его супружница. По пути он успел наступить на хвост коту, перевернуть задницей стул в гостиной и хорошенько стукнуться лбом о косяк двери. Все это подтверждало – день явно не задался.

Настасья Тимофеевна, в отличие от мужа, была женщиной верующей, искренне доброй, и настроение у нее всегда было хорошим. Ничто ее не раздражало, ничто ей не мешало. Встанет потихонечку пораньше, помолится перед иконками и на свой вечный пост, на кухню. Песенку мурлычет себе под нос, улыбается, понимает, что от нее сейчас зависит тонус всей их большой семьи. Оладушки у нее сегодня. Тесто замечательное получилось. Вот оладьи на столе, румяные да пышные. Осталось чаек заварить, хлеб, сметану и маслице на стол – и пожалте к завтраку.

День был нынче выходным, а потому по традиции завтрак был накрыт в гостиной, к столу приглашалась вся семья. Кроме деда с бабкой это были их дочь с мужем и трое внучат. Молодежь по случаю воскресенья не особо спешила. Дед стал нервничать, а поскольку, как я уже говорил, день был явно не его, старейшина дома решил задать трепку младшему поколению.

Появившуюся со счастливой улыбкой и, видимо, хорошо выспавшуюся дочь он крепко отругал, обвинил в нежелании помогать матери по дому, назвал неряхой и беспутницей. Вошел зять, ему досталось не меньше, он, по мнению деда, молоток в руках держать не умеет и вообще на шее у него, ветерана труда, висит. Пока молодежь переваривала, за что же к ним такая немилость, дед стал приводить в чувство внуков. Старшего, Валерку, оттянув тапочкой по спине, с бранью отправил мыть уши, внучке заявил, что у той длинный нос и частенько сует она его куда не следует, младший, поняв, что и его неминуемо ждет кара, сам смылся в детскую. Вовремя скрылся и кот, не было его на привычном месте, даже попугай, чуя грозу, притих. Бабулька, глядя на буйство деда, тихонько сморкалась в полотенце. Дед, ковырнув вилкой оладьи, пробурчал: «Позавтракать нормально не дают…» – и ушел в спальную комнату.

К обеду в гостиную никто из родни не вышел. Дочкин муж, заявив супруге, что его уже достал дедов маразм, уехал к своим родителям. Дедова дочка билась в своей комнате в истерике, бабка причитала вместе с ней. Детишки под шумок домашней неразберихи умчались играть во двор. Кот, понимая – если он попадется на глаза или, не дай бог, под ноги деду, будет нещадно бит, – скрылся под шкафом. Дед шумнул: «Ау, куда вы все разбежались? Настасья, где обед?!» Тишина, дом как будто вымер. Дед достал из холодильника початую бутыль с водкой, квашеную капусту, отварное мясо, выпил, закусил и опять ушел в спальную комнату. Вечером на кухне его также встретила тишина и мягкое урчание холодильника. Дом словно был нежилым.

Утром следующего дня, прежде чем подняться с кровати, дед посмотрел, на месте ли тапочки. Все в порядке, вот они, родные, стоят сладкой парочкой. Дед встал, сладко потянулся и через двадцать минут был на кухне, где привычно у плиты стояла его Настасья Тимофеевна. Дети на работе, внуки в школе.

– Настасья, почему вчера к обеду никого не было?

Бабуля глянула на мужа усталыми, грустными глазами:

– А почему ты у меня об этом спрашиваешь, ты у кота спроси, который твой тапок уволок.

Дед чуть не поперхнулся чаем, густо покраснел, молча встал, поблагодарил супругу за завтрак, оделся и вышел во двор, надо было дров наколоть, зима не за горами. Настроение никакое, голова раскалывается. А в голове пронеслось: «Может, я что начудил вчера, не понимаю. Деньто был вчера не мой, явно не мой».

 

Так ты же сама сказала…

– Леша! Сколько можно просить? Вынеси ведро.

«Достала, просто достала, и все тут. Минуты подождать не может. Я что, каждый день футбол смотрю?»

– Да я уже полчаса прошу! Тебя не дозовешься… Прилип к ящику, не оторвешь. Точно выгоню, выгоню бездельника. Надоело все, просто достало. Последний раз прошу, вынеси ведро!

«Никак не угомонится. Далось ей это ведро! Воняет, что ли? Точно не отвяжется, надо идти». Алексей с сожалением выключил телевизор, и не только потому, что приходится уходить, но и потому, что его любимая команда вдрызг проигрывала, и ничто, даже его переживания, уже ей не поможет.

– Где этот несчастный мусор?

– Ослеп, что ли? Не забудь коробки пустые забрать.

– Так принеси. Где они?

Мария протиснулась на балкон, там, как всегда, был бедлам. Чертыхаясь, она выгребла кучу пустых яичных контейнеров и пару коробок из-под обуви.

– На, сложи. Аккуратнее только, не рассыпь.

Теперь уже пришла очередь чертыхаться Алексею.

– Где ты этого добра набрала? У меня только две руки.

Маша, опершись на перила, пристально и с явным интересом смотрела с балкона вниз.

– Не стони, не помрешь. Глянь лучше, как наша соседка Лариска упирается, землю роет. Точно клад нашла. Ишь, клумбу развести надо, цветочков ей захотелось. Все неймется. Сегодня клумбу, завтра картошку посадит, послезавтра на детской площадке капусту растить будет. Таким только разреши. Ууу… зараза, чтоб ты сгорела!

Алексей выглянул в окно. Ну роется Лариска, и что? Кому она мешает?

– Ты еще не ушел? Чего ждешь, а? На скандал нарываешься? Иди, я сказала.

А Леша уже понял, надо идти, и как можно быстрее. Дело в том, что на улицу из соседнего подъезда вышел его корешок Михалыч. В руках сумка, это верная примета: есть угощение. Михалыч один не пьет, а за компанию – так это с удовольствием.

– Все, иду, иду.

– Стоять! Туфли куда одел? В шлепках уже и не ходишь?

– Тебе не угодишь, то бомжом величаешь, когда шлепки одеваю, то – «туфли куда одел?». Куда-куда – мусор выносить, сама погнала.

Алексей, взяв в охапку макулатуру и ведро с мусором, быстренько к лифту и во двор. Не забыл со стола и яблочко прихватить. Он знает ему цену. Мировой закусон!

Вот она, свобода! А вот и Михалыч. Леша, подмигивая и слегка кивая головой в сторону подворотни, всем своим видом давал дружку понять, мол, вот он я, пошли, мол, за мной наблюдают.

Он глянул на окна квартиры. Точно. Разведка бдительно смотрела в его сторону. С видом страдающего и очень усталого человека Леша побрел к мусорке. Михалыч, мгновенно сориентировавшись, подмигнув другу и делая вид, что на Леху ему глубоко наплевать, потянулся в ту же сторону. Итак, дело почти сделано, осталось быстренько клюкнуть – и по домам.

Далее события развиваются по известному сценарию. В кустах у торцевой части дома мгновенно накрывается немудреный стол: чекушка, два одноразовых изрядно помятых стаканчика и яблоко. Тост, глоток, тост, глоток.

– Михалыч, я помчался, убьет баба…

– А поговорить?

Леша на мгновение задумался. А почему, собственно, он должен куда-то бежать, от кого-то прятаться? Что, и с другом нельзя парой слов обмолвиться?

Голова прояснялась. В душе захорошело. Жизнь налаживалась!

– А может, еще накатим? Вон закусь еще осталась.

На импровизированном столе лежало наполовину съеденное яблоко. А почему и нет? Теперь трудиться пришлось Алексею. И десяти минут хватило на маршрут дом – магазин и обратно. Банкет продолжился. Теперь уже без спешки, в спокойной обстановке. А куда спешить? Народ отдыхает. В течение часа друзья еще разок затарились в гастрономе. Закуску не брали, яблоко оказалось большим и сытным.

Вечерело. Пьянка пьянкой, но мозги у Лехи пока еще не расплавились, он понимал – все одно к жене надо грести, не ночевать же у мусорки.

После традиционного посошка друзья направились к дому. И тут же нарвались на неприятность. Лариска, та самая Лариска, которой желала сгореть Лехина супружница, увидав две далеко не трезвые фигуры, с укором заметила: «Что, набрались уже? И как вас земля еще носит…»

Земля их еще носила, а потому Михалыч слегка заплетающимся языком заметил, что порядочные люди уже дома чай пьют и что ей, курве старой, также уже положено быть дома и не мешать нормальным людям отдыхать.

Лариску не пьяный мужицкий гонор задел и даже не то, что ее курвой назвали. Нет, а вот то, что ее, молодящуюся женщину, эти два охламона назвали старухой, ее возмутило. Не буду пересказывать энергичную, глубоко интеллектуальную полемику, произошедшую затем в течение минут пятнадцати между сторонами. Одно лишь замечу, все остались довольны, и мужики, что всю правду высказали наконец этой…, и дама, разрядившая накопленную сегодня энергию от земли, в коей она ковырялась. Выговорившись, Лариска быстро юркнула в подъезд.

– Как мы ее, а?!

– Погоди, я ей еще не то устрою.

Леха вывалил содержимое пакета с мусором на свеженькую Ларискину клумбу. Почему он таскал с собой этот мусор, он уж и не понимал. Куча, на его взгляд, стала хорошим украшением клумбы.

– Получай…

Коробки, контейнеры, бумага и прочая дрянь из пакета занялись веселым ярким пламенем.

– Получай, паскудница старая…

Но эти замечательные и правильные, на его взгляд, слова Леха произносил уже в окружении двух могучих пэпээсников. Оказывается, Лариска не просто ретировалась, она полицию вызвала, а те уж и не замедлили появиться.

Продолжение история эта получила позднее, спустя две недели. Отменно потрудившись на благо общества, подметая заводскую территорию, тщательно отмывая полы изолятора, постройнев от местной баланды, через пятнадцать суток Леша вернулся домой.

– И что скажешь? – на этот первый и единственный вопрос жены у него ответ был готов давно, еще в тот злополучный день дебоша у клумбы.

– А что я скажу? Я все сделал, как ты хотела. Это ты тогда сказала: «Чтоб ты сгорела, зараза». Вот я и подпалил. Какие еще вопросы?

Леха развернулся и ушел на кухню, к любимому борщу, а жена, закрывшись в спальне, горько рыдала. Да что же за жизнь такая?..

 

Права менять несложно, Иван Дмитрич знает…

Иван Дмитриевич только сегодня понял, что через пару месяцев надо менять водительские права, причем помог в этом ему гаишник. Тормознул он его за непристегнутый ремень, но не наказал, а, глянув в документы, пожурил, посоветовал не нарушать правила дорожного движения и отпустил. Последней фразой старшего лейтенанта было: «Не забудьте, скоро менять права, срок их действия заканчивается». Дмитрич был чрезвычайно удивлен добротой стража порядка, удивлен и обрадован, наконец-то порядочных людей в ГИБДД стали набирать.

Менять права – значит, менять, надо только медицинскую справку обновить, просрочена его старая.

И вот он в поликлинике. Получил так называемый бегунок и пошел по врачам, везде очереди, свободно лишь у хирурга, ну что же, с него и начнем.

– Можно?

– Заходите.

Коротко пояснив цель посещения врача, Дмитрич передает бумажку:

– Вы вот здесь отметочку поставьте, пожалуйста, и я пойду.

– Куда пойду? Раздевайтесь.

Иван Дмитриевич был удивлен: а что, собственно говоря, смотреть, все на месте, и ноги, и руки, вот они, все шевелится. А врач уже нашел, что ему надо смотреть. Пощупав живот, он предложил пациенту прилечь на кушетку и стал внимательно ощупывать тело Дмитрича. Через пяток минут доктор говорит:

– Грыжа у вас пупочная, оперироваться надо, дорогой мой, а вы за руль. Какое там за руль, тормознете где-нибудь посильнее, и выскочит ваша грыжа быстрее подушки безопасности. Оперируйтесь, а потом приходите, подпишу документ.

Ничего себе. Вот так дела! Иван Дмитриевич был раздосадован: «Во влип в историю!»

Пока шел домой, в душе бурчал на этого докторишку, но дома, поговорив с супругой, свое мнение горе-водитель поменял. Действительно, лет эдак с пяток назад он после полостной операции был солидно зашит эскулапами и спустя некоторое время в области пупочка стал ощущать некий дискомфорт. А однажды, поднатужившись, почувствовал, что вот-вот кишки вылезут из живота, испугался смертельно, но к врачам не пошел, решил просто поберечься. В дальнейшем такого ощущения более не было, он и смирился, понял, что все нормально.

Но, как оказалось, не все нормально, нашел-таки врач проблему, мало того что не подписал бегунок, так еще и запугал до смерти этой «подушкой безопасности».

Ну что делать, надо оперироваться.

Операцию назначили на седьмое марта.

– Что же, оно и к лучшему, в праздники отлежусь, и домой.

Иван Дмитриевич утром шестого был в хирургии. Сдав анализы и получив от соседей по палате краткий инструктаж, как тут жить, что делать, кому верить, кому нет, выслушав от таких же, как и он, бедолаг пару операционных страшилок, он попытался прикорнуть. Куда там, воображение рисовало Дмитричу ужастики один страшнее другого. К утру он все же заснул.

На следующий день его оперировали. Все сложилось удачно. Заштопали его надежно. Хирург сказал: «Теперь не бойся, ни за что не прорвется, два слоя наложили. Надежно!» Пока наркоз не прошел, побледневший Дмитрич еще пыжился и пытался улыбаться: «Спасибо, доктор, век не забуду».

– Да что там, живи…

Вы же помните, оперировали Ивана Дмитриевича седьмого марта.

Седьмого! Это ключевое слово в рассказе.

Так вот. Хирург, оперировавший Дмитрича, был опытным врачом, прекрасным специалистом и чудесным человеком. Жил этот добропорядочный человек здесь же, в отделении, снимать квартиру не спешил, не было у него в нашем огромном мегаполисе пока никаких дел, только работа и только она, родная.

В отделении после семнадцати часов сестрички вспомнили о предстоящем празднике, Международном женском дне, вспомнили и стол накрыли, дескать, сегодня мы накроем, завтра мужики поздравят. Дежурный врач, он же доктор, оперировавший Дмитрича, строго сказал: «Никакого спиртного, только чай и кофе». Так и было. Первые минут двадцать все тихо жевали салаты, но уже через час коллектив, прикрыв все двери, пытался тихонько петь песнь про то, как летят утки. Водки и вина на столе действительно не было, но спиртик был, маленько, но был, его и потребляли.

Выпив, доктор решил посмотреть своих пациентов, тяжелых не было, так что смотреть особо некого было, но к Дмитричу врач заскочил. – Ну что, дорогой мой, как себя чувствуем?

Доктор резко развел руки в сторону: «Вот такущий шов сделали, просто красота!» У Дмитрича инстинктивно напряглись мышцы живота, а там все резано-перерезано, и боль, сильнейшая боль мгновенно почувствовалась во всем теле. А доктор, слегка качнувшись, резко наклонился к больному: «Что, болит?» У Дмитрича новый спазм и сильнейшая боль, лицо обильно покрылось потом, побледнело. «Доктор! Уйди!!!»

Понять Дмитрича может только тот, кто прошел через подобное. Представляете, брюхо порезано от грудины и до пупка, заштопано, все болит, а доктор руками машет. Иван Дмитриевич, несмотря на обезболивающие уколы, страдал всю ночь и не сомкнул глаз.

На следующий день, как вы понимаете, было Восьмое марта, праздничный день. До обеда Дмитрич, получив пару болезненных уколов, отдыхал, но, услышав сквозь сон из сестринской напевы «Миллион алых роз…», понял – сейчас пытка продолжится. Точно! Спустя час после начала празднеств появился доктор, он сегодня уже не дежурил, а значит, был подшофе чуток крепче, нежели вчера, и больных он обожал еще больше.

– Ну что, дорогой…

Он еще и взмахнуть руками не успел, а у Дмитрича опять мощнейший мышечный спазм, боль и слезы…

– Потерпи, дорогой, потерпи…

В этот день доктор прибегал в палату чуть ли не каждый час и, активно жестикулируя, все спрашивал и спрашивал больного о здоровье. Какое там здоровье, Иван Дмитриевич едва дышал, он страдал, корчился и плакал от боли.

Впервые в жизни в этот прекрасный мартовский весенний день Иван Дмитриевич не поздравил жену, звонить он просто не мог физически.

Девятого марта в отделении праздник продолжился, стол был накрыт уже в полдень.

Соседи по палате, видя Ивановы мучения, предложили сделать вид, что он спит, когда врач приходит, Дмитрич так и пытался делать, но, лишь дверь открывалась, у больного опять начинался мышечный спазм, и никакие уколы не помогали. Под вечер, видя, что пациент спит, доктор рискнул потрогать его руками: а вдруг что-то здесь не так, не может ведь больной весь день лежать с закрытыми глазами. Пронзительная боль вновь сдавила Дмитрича, и он во всю глотку закричал: «Доктор! Уймись… Уйди…»

Дальше все вошло в ритм обычных дней, Иван Дмитриевич успокоился, болевые ощущения притупились, дело пошло на поправку. Выписался он посвежевшим, постройневшим, вроде как в корсет затянутым человеком средних лет. Покидая больницу, с доктором он не простился, тот наконец-то снял квартиру и перевозил в этот день вещи. А оно и к лучшему, на языке Дмитрича вертелась пара сверхласковых слов в адрес экспансивного хирурга, а так нет его. Нет? Ну и хорошо.

В районной поликлинике хирург с улыбкой подписал ему бегунок, улыбался и Иван Дмитриевич, он считал мучения свои завершенными, оставалось получить подпись офтальмолога и идти в ГИБДД.

Как бы не так.

Глазной врач обнаружил у пациента прогрессирующую катаракту. Надо оперировать. Дмитрич, ни слова не говоря, развернулся и вышел из кабинета.

– Пропади оно все пропадом!

На столбе у автобусной остановки Иван Дмитриевич прочел объявление: «Медицинские справки для ГИБДД, недорого, один час» – и адрес. Место это было буквально в двух шагах от поликлиники. Спустя час дело было сделано. Справка в кармане. Идем в ГИБДД.

На этом можно было закончить рассказ о мытарствах уважаемого Ивана Дмитриевича. Получил он права! Да, получил, но только после того, как паспорт поменял, сорок пять ему как раз в марте исполнилось…