«Все области новгородские, кроме столицы, являли от пределов восточных до моря зрелище опустошения, произведённого не только ратью великокняжескою, но и шайками вольницы: граждане и жители сельские в течение двух месяцев ходили туда вооружённым толпами из московских владений грабить и наживаться. Погибло множество людей».

Карамзин

«Они строго применяют меры правосудия против разбойников. Поймав их, они прежде всего разбивают им пятки, потом оставляют их на два или три дня в покое, пока пятки пухнут, а затем снова велят дёргать туда и сюда разбитые и распухнувшие. Этот же род мучений применяют они и к преступникам, чтобы заставить их сознаться в грабеже и указать товарищей злодеяний. Но если призванный к допросу окажется достойным казни, то его вешают. Наказанием другого рода виновных карают редко, если только они не свершили чего-нибудь слишком ужасного.

Сигизмунд Герберштейн.

Кража редко карается смертью, даже и за убийства казнят редко, если только они не совершены с целью разбоя. Если же кто поймает вора при краже и убьёт его, то может сделать это безнаказанно, но только под тем условием, чтобы доставить убитого на двор государя и изложить дело, как оно было.

Записки о московитских делах

Немногие из начальников имеют власть приговаривать к казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-нибудь. Большинство злодеев отвозится в Москву или другие главные города. Карают же виновных по большей части в зимнее время, ибо в летнее им мешают военные занятия».

имофей не доехал до Москвы.

Выехав ночью из великокняжеского стана, почти тайком, горюя по убитому Потаньке, он под утро заснул в седле. Татарский конь брёл куда ему вздумается, сошёл с дороги, пересёк широкое непаханое поле и встал у края леса, пощипывая траву. Куст крушинника в подлеске зашевелился, ветви раздвинулись, и оттуда выглянуло скуластое лицо мужика в полинявшей заячьей шапке. Конь прянул ушами, посмотрел на чужого человека, не почуял опасности для себя и вновь склонился мордой к земле. Голова исчезла без лишнего шума.

Не прошло и получаса, когда мужик появился вновь, вышел из-за куста и, подойдя к коню, взял его под уздцы и осторожно повёл за собой, неслышно ступая лаптями по влажной траве. Тимофей всхрапнул в тяжёлом сне. Мужик выхватил нож из-за пояса и едва не отпрыгнул в сторону, но, убедившись, что всадник не пробудился, вновь повёл коня к лесу. За деревьями его поджидало с десяток товарищей, они также были все с ножами. Одни, по-видимому предводитель, выделялся среди остальных ростом, окладистой бородой и более добротной одёжей. Он быстро подошёл к всаднику и острым лезвием ножа перерезал ремень, на котором держался притороченный к седлу меч в кожаных ножнах.

Тимофей вздрогнул и открыл глаза. Поняв, что окружившие его лихие люди — не продолжение тяжкого сна, он потянулся за мечом и нащупал вместо него обрывок ремня.

Мужики загоготали недобро.

   — Сам слезешь али нам тебя снять? — сказал предводитель, поигрывая захваченным мечом.

Коня держали под уздцы уже двое. Вырваться, ускакать было невозможно, и Тимофей неохотно спрыгнул на землю.

   — Ну, поведай нам, мил человек, кто ты таков, куда путь держишь? — обратился к нему предводитель. Голос его был мягким, не злым, как будто даже ласковым, лишь умные глаза оставались угрожающе серьёзными.

   — К чему это? — нахмурился Тимофей, косясь по сторонам и готовясь подороже продать свою жизнь. Нож на поясе был скрыт полой кафтана, его ещё не обыскивали. Он подумал было побежать, оттолкнув ближайшего к нему мужика, но за каждым движением Тимофея следили настороженно.

   — Уж позволь нам полюбопытствовать скуки ради, — продолжал предводитель. — Люди мы тёмные, в лесу живём, интересно человечка богатого послушать.

Тимофей догадался, что стал жертвой шайки разбойников, и стоял молча, раздумывая, как ему вести себя с ними и как поразумнее ответствовать рослому предводителю.

   — Да это же Трифоныч! — раздался вдруг знакомый голос. Тимофей с удивлением повернул голову и не сразу узнал в неопрятном, лохматом мужичке холопа новгородского Проху.

   — Трифоныч это, ткач московский, пиво я у него пивал! — говорил с возбуждением Проха, обращаясь к предводителю. — Фатьяныч, не замай его, душевный он человек, жизнью поручусь!

   — А кто за твою жизнь поручится? — насмешливо спросил предводитель, которого Проха назвал Фатьянычем. — Для ткача уж больно знатно одет он. А конь-то красавец отколь такой у ткача? А? Что молчишь, Трифоныч?

   — Конём неправедно завладел, — произнёс Тимофей. — Заберёте себе, упираться не стану. Несчастливый этот конь, горе сам находит.

   — Неправедно, баешь? — поднял бровь Фатьяныч. — Уж не наших ли ты обычаев человек? Послушать тебя желание сильное имею. Ты ручки-то назад заведи, робята мои их свяжут у тебя.

   — Нельзя без того? — спросил Тимофей.

   — Нельзя, мил человек, — сочувственно произнёс предводитель. — Да ты не кручинься. Понравишься нам, развяжем.

   — А не понравлюсь?..

   — Хе-хе-хе! — засмеялся Фатьяныч, но ничего не сказал более.

Двое мужиков заломили Тимофею руки за спиной и крепко стянули верёвкой запястья.

   — Полегче вы! — огрызнулся он.

Его подтолкнули в спину, и Трифоныч направился вместе со всеми вглубь леса по едва заметной тропе, виляющей между соснами. Проха суетился, то подбегал к предводителю и что-то говорил ему заискивающим голосом, то возвращался к Тимофею, виновато улыбаясь и произнося:

   — Ну, ты не бойсь, всё обойдётся, може, ещё...

   — Не мельтеши, — велел ему Тимофей. — Ты-то сам как здесь?

   — Долга сказка, — ответил сокрушённо Проха. — Даст Бог, всё расскажу от начала до сего дня, заслушаешься...

Шли не меньше получаса. Коня татарского вели за собой. Тропинка привела к ручью в шаг шириною. Разбойники двинулись вдоль ручья и вышли наконец на довольно просторную поляну, упирающуюся в песчаный откос. Наверху откоса стояла огромная сосна. Песок, осыпаясь, постепенно обнажил её могучие корни чуть не наполовину, и они образовали нечто вроде крыши. Под ней Тимофей увидел вход в пещеру, вырытую, по-видимому, на месте барсучьей или лисьей норы. Посреди поляны дымилось кострище. Сюда уже подкладывали новые сучья, разводили огонь.

   — Садись отдохни, мил человек. — Предводитель кивнул Тимофею на поваленный сосновый ствол с облупившейся корою.

   — Руки-то развяжи, — попросил Тимофей.

   — Развяжу, развяжу, когда надо будет, — ответил тот. — Сейчас-то они ни к чему тебе. Ну, сказывай.

   — Пока руки не ослобонишь, ничего не буду сказывать, — твёрдо сказал Тимофей.

Предводитель хмыкнул, затем не спеша вынул из ножен длинный нож с костяной ручкой и приставил его к Тимофееву горлу:

   — Не будешь?

Тимофей сглотнул горькую слюну. Остриё ножа укололо кожу, на лезвие скатилась капелька крови.

   — Не буду, — повторил он негромко, глядя в глаза разбойнику.

Тот опустил нож, обошёл Тимофея сзади и перерезал верёвку. Тимофей сел, потирая запястья.

   — Не из робких ты, гляжу, — сказал предводитель, устраиваясь рядом. — Взаправду, что ли, ткач московский?

   — Был когда-то...

И в самом деле, Тимофею странным показалось бывшее ремесло с его спокойной и тихой домашней работой. Он представил маленький дворик в Китай-городе, жену, дочек и подумал с печалью, что навряд ли увидит их вскорости, если вообще увидит когда-нибудь.

   — Бывал я на Москвы, — промолвил предводитель мечтательно. — Гулялось там хорошо. Правда, похмелялось плохо!

Он громко захохотал, хлопнув Тимофея по плечу, словно приглашая того разделить с ним шутку. Тимофей, однако, ничего смешного в словах Фатьяныча не нашёл и сидел нахмурившись. Тот оборвал смех и, сердито взглянув на Тимофея, переменил тон:

   — Ты вот в молчанку со мной надумал играть. А я и без того про житуху твою ведаю. Хошь, тебе же про тебя расскажу? — Не дожидаясь ответа Тимофея, он лукаво взглянул на него и продолжил: — Ремесленничал ты худо-бедно, семье на прокорм хватало, однако не шибко на деле своём богател. А тут беда стряслася, пожар ли, мор, долг непосильный, тебе лучше знать. И надумал ты, а скорее не надумал, а случайного человека послушался, в ополчение великокняжеское записаться. Горы золотые насулили тебе, ты и поверил, дурак. Вот и вся сказка. Верно?

Тимофей с удивлением посмотрел на него:

   — Ты ведун, что ли?

   — А! Угадал, значит. — Фатьяныч был доволен произведённым впечатлением. — Одно в моей сказке не сходится, и любопытно знать мне: куда и зачем в одиночку ехал ты на таком коне чудном и отколь у тебя одёжа добротная така, ополченцу простому недоступная?

   — Ополченцем я ране был, ныне стал сотник, — ответил Тимофей.

Фатьяныч кивнул:

   — Понятно тогда. Ну и где обоз твой, далече?

   — Какой обоз? — не понял Тимофей.

   — Который ты оберегать должон от воев новгородских либо от иных лихих людей, хоть от меня.

   — Эх, — вздохнул Тимофей, — тут одним словом не объяснишь, издалека надо начинать.

   — Ну что ж, — сказал предводитель, — начни с Божьей помощью. Ты, гляжу, не торопишься, мне тоже торопиться некуда, послушаю.

Тимофей поколебался и начал рассказывать свою историю. С того, как погорел на Москве. По одному стали подходить другие разбойные люди, им тоже хотелось послушать. Проха вставил слово:

   — Там дворы так друг к дружке приткнуты, что один вспыхни — сто сгорят.

На него зашикали, чтоб не мешал.

Тимофей рассказывал спокойно, подолгу останавливался на мелочах. Лошадь соседа-сбитенщика, захромавшая в походе, вызвала у всех сочувствие. Разбойники были в основном из новгородских сёл и пригородов и к лошадям сохранили отношение бережное.

Тимофей не торопился ещё и потому, что длинный рассказ оттягивал решение Фатьяныча относительно его участи. Неизвестно, что взбредёт на ум этому человеку. Тимофей надеялся всё же, что его не сразу убьют. Иначе зачем было приводить его сюда, а не кончить и обобрать там же, в подлеске.

Некоторые подробности он, впрочем, пропускал. Ничего не сказал о жалованной великокняжеской грамоте, зашитой в шапке, которую никто ещё не отобрал. Его до сих пор ещё не обыскали, и нож по-прежнему был при нём, и это немного успокаивало Тимофея: хоть как-то можно было ещё защищаться в случае крайней надобности. На помощь Прохи он не рассчитывал.

О битвах с новгородцами он также рассказывал вскользь, будто и не участвовал в них, а стоял в запасном полку либо в охране обозов. Разбойники не стали требовать его смерти, узнав, что он воевал Новгородскую землю. Они и сами немало уже пограбили её, и невинной крови на их руках было тоже немало.

Время близилось к полудню, когда Тимофей закончил рассказывать. Пока он говорил, в котле сготовилось какое-то варево, и даже приправленное мясом, раскупорен был бочонок с пивом. Проха зачерпнул пиво ковшом и, опасливо взглянув на Фатьяныча, протянул Тимофею. Предводитель не возражал. Разбойные мужики, довольные интересной историей, одобрительно качали головами:

   — Вон чей конь-то. Сам царевич татарский ищет его.

   — Про однорукого не приврал ли? Как так — с одною рукой коня запрягать?

   — Однорукого я сам видал! — воскликнул Проха. — Чуть не зарубил меня! Глаза злые, пылают, видно, бес в нём сидел.

Он перекрестился.

   — Складно баешь, сотник, — промолвил Фатьяныч. Он встал, потянулся и зевнул. — Однако устал я, спать хочу. Ты пока с нами останешься.

   — К чему я вам? — пожал плечами Тимофей. — У вас своя жизнь, у меня своя. Отпустил бы до дому?

   — Ступай, — легко согласился предводитель. — Коня мы тебе не дадим, самим пригодится, а пешком ступай себе. Да не заплутай, гляди, в лесу-то, да в болото не ухни, да на хоронящихся от вас, москвичей, пограбленных погорельцев не набреди, щадить не будут.

Тимофей в растерянности молчал.

   — Одному тебе, Трифоныч, не пройти, — вздохнул Проха. — Сгинешь...

   — Ну а останусь коли, тогда что?

   — А что тогда? — переспросил Фатьяныч добродушно. — Товарищем нашим станешь, а главное, живым до Москвы доберёшься когда-нибудь.

   — Когда ж?

   — Ты расспрашивать-то не спеши, я сам ещё тебя не расспросил, — сверкнул глазами предводитель и направился к пещере, на ходу шепнув что-то двум мужикам и указав им на Тимофея. Те кивнули.

«Присматривать за мной велел», — догадался тот.

Он думал, как ему поступить. Стреноженный конь щипал траву на краю поляны.

«На коне не ускакать, лес чересчур густой, пешком догонят, и тогда уж точно конец. Придётся остаться до удобного случая».

Разбойники разбрелись по поляне и занимались всяк своим делом: кто ставил заплату на рубаху, кто прилаживал болтающуюся подмётку на сапоге, кто просто полёживал в тени. Но Тимофей чувствовал, что за каждым его шагом неотступно следят.

Проха взял пустой котёл и побрёл к ручейку мыть. Это, верно, входило в его обязанности. Тимофей пошёл вслед за ним.

Проха вылил в ручей остатки варева, сыпанул в котёл горсть песка и принялся оттирать дно от припёка. Тимофей присел на корточках рядом.

   — Правду, что ль, он говорил, что в одиночку не выберусь отсюдова? — спросил он негромко.

Проха кивнул.

   — А по ручью ежели идти?

   — Он в болото текёт, я сам чуть не погинул тамо. Тоже поначалу хотел убечь. Не вышло...

   — Ты-то почему с ними?

   — Из огня да в полымя. Под Русой сбежал от ваших, заплутал, оголодал весь, комарье заело до смерти. Потом костёр увидал в лесу, ну и вышел прямо к ним. Думал наутро же уйти в Новгород, да вот до сих пор...

Он тяжело вздохнул и замолчал.

   — А этот Фатьяныч, он кто из себя таков? — спросил Тимофей.

   — Непростой человек, — не сразу ответил Проха и даже оглянулся по сторонам. — Кто таков и откуда он, не ведаю, но не из чёрных людей, повелевать привык, слова ему поперёк лучше не говори. Раз вернулись они под вечер, шумные, пьяные. Он мне: «Нож, мол, у меня затупился, Прохор. Наточи». И с ножнами-то его мне протягиват. Я камушек подыскал, вынул нож-то, а он по рукоять в крови! Аж наизнанку меня вывернуло всего. А они ржут, жеребцы окаянные!..

   — С собой-то не берут тебя?

   — Да какой я им помощник в лихом ремесле! Удивляюсь, что жизни по сию пору не лишили. Я и тут холопом живу: стряпаю, стираю, за кострищем слежу. Поклажу таскаю их, как коняга двужильная. У них таких лежбищ с норами несколько. И добра в каждой норе — не считано.

Тимофей погладил бороду и с сожалением взглянул на Проху:

   — Коль крови боишься, чего ж биться пошёл?

   — Да по своей воле разве? Силком погнали. Таких, как я, знашь, было сколь!..

   — И что, не ловят ватагу-то вашу?

   — Не, некому ловить. Новгородские вои от москвичей отбиваются, москвичи, тебе не в укор, почище нашего селян грабят.

   — Ну а холода настанут, куда ж вы тогда?

   — Ой не спрашивай, Трифоныч. Загадывать не хочу. Поговаривают, что на зиму разбежимся кто куда по своим деревням. Мне вот только бежать некуда. Да ещё дожить нать до зимы-то. — Проха перевернул котёл и принялся оттирать песком и пучками травы закопчённое днище. — Вообще-то к Новгороду ворочаемся мы потихоньку.

   — Фатьяныч, он из Новгорода, что ль?

   — Нет, он незнамо откуда. В Новгороде цель у него есть — боярина одного найти, посадника, Михайлу Тучу. Он всё расспрашивал, знаю ль я такого? Слыхивал я вроде, что есть таков, а в лицо не видал.

   — Ну а со мной-то что он сделать может? — спросил Тимофей.

   — Да всё, — вздохнул Проха. — Ему тебя жизни лишить, что слепня придушить. Но мыслю, что-то задумал, пользу какую-то хочет из тебя извлечь. Ты поддакивай, а там видно будет.

Послышался какой-то шум на поляне. Проха зачерпнул в вымытый котёл холодной воды из ручья и, держа его обеими руками, пошёл к кострищу. Тимофей последовал за ним.

Среди разбойников появился новый человек. Он скинул рубаху, мокрую от пота, вертел в руке порванный лапоть и что-то быстро говорил окружившим его разбойникам. Из пещеры под сосновыми корнями вылез, позёвывая, Фатьяныч и подошёл к нему.

Тимофей не присоединился к ватаге, а сел поодаль в тени берёзы, однако из обрывков фраз догадался, что запыхавшийся был из этой же компании и что-то разведал важное, сулившее богатую поживу.

Предводитель поискал глазами Тимофея и позвал:

   — Слышь-ка, москвич, подь сюды. Послушай, что товарищ наш бает.

Тимофей хотел было отказаться от приглашения, не желая участвовать в обсуждении очередного грабежа, но затем решил, что не стоит вступать раньше времени в конфликт с разбойниками, и подошёл к ним.

Дело заключалось в следующем. В пяти верстах отсюда, близ Шелони, татары оставили малый отряд, охранявший стадо скота и полсотни селян с новгородских уездов, уводимых в полон, а также шатры с награбленной добычей. Главная татарская конница разъехалась продолжать зажитье. Поход великого князя на Новгород Великий заканчивался, и напоследок Данияровы конники не хотели упускать ничего, что попадается на пути. Не встречая никакого сопротивления, татары утратили присущую им осторожность, чем и предлагал воспользоваться Фатьяныч. Выслушав своего разведчика, он задумал напасть на татарский стан перед самым рассветом. В случае удачи добыча обещала быть небывалой. Дело, однако, было опасное, и разбойники переминались с ноги на ногу, сомневаясь, стоит ли затея того, чтобы рисковать своей головой. Не лучше ль ограничиться тем, что уже нахватано ими в грабежах и надёжно укрыто в тайниках, а не гнаться незнамо за чем?.. Фатьяныч не хотел принуждать разбойников, лучше, если они сами загорятся желанием не упустить богатый куш, и он надеялся на поддержку Тимофея.

   — Что скажешь, сотник? С татарами сам дело имел, как-никак. Где слабина у них?

Тимофей раздумывал, выбирая из двух зол. Ему не хотелось вновь испытывать судьбу и браться за меч (вернут ли его ещё ему?). Оставаться в лесу с лихим народом и зависеть от прихоти разбойного предводителя было ещё хуже. Он подумал о пленных, вспомнил Потаньку, будто заранее готовя и настраивая себя против татар. В сердце действительно шевельнулась неприязнь к ним.

   — Слабина где? На земле у них слабина. Когда в седле татарин, ни стрелой не попасть в него, ни на коне догнать, ни самому увернуться от стрел его. А на землю сойдёт, тут он трусоват, пешком ходить непривычен.

Фатьяныч улыбнулся, удовлетворённый:

   — Слыхали? Сотник знат, что бает.

   — Вот пущай сам татар и грабит, — произнёс кто-то опасливо.

Фатьяныч развёл руками с показным недоумением:

   — Непривычно мне слышать от тебя, Хвощ, такое! Ты уже не испужался ль случаем?

   — Испужался, нет ли, моё дело. А токмо поищи другого дурака под стрелы подставляться.

   — Ну а вы что скажете? — обратился Фатьяныч к остальным.

Разбойники стояли, не решаясь говорить. Наконец один из них промолвил:

   — Вот если б наверняка знать, что одолеем, тогда что ж, мы не против. А нас побьют, тогда как?

   — Вот дурья башка! — воскликнул Фатьяныч. — Знал бы, где упасть, — соломку б подстелил! — Он повернулся к Тимофею. — Ты, сотник, как? Пойдёшь православных у басурман отбивать?

   — Пойду, — ответил тот коротко, так что предводитель удивился даже.

   — Вон как? Что ж, пойдём. Ну а вы можете по-старому жить — пепелища обшаривать да купцов заплутавших неделями подкарауливать. Мы с сотником пополам добычу-то поделим.

   — Делите, делите, — пробурчал тот, кого Фатьяныч назвал Хвощом, — раз жизнь не дорога. А я поживу ещё, пожалуй.

Он нырнул в стоявший неподалёку шалаш и начал собирать свой мешок с пожитками. Фатьяныч плюнул в его сторону и демонстративно отвернулся. Остальные молчали.

   — Да неужто вы стрел басурманских боитесь? — вдруг засмеялся он. — Прохор! Неси-ка мой лук, давно не стреливал, вспомнить хочу.

Проха слазил в пещеру и вынес предводителю крепкий кленовый лук и несколько стрел без колчана. Тот взял лук, потрогал пальцем тетиву:

   — Перетянуть бы шнурок...

Из шалаша вылез Хвощ с мешком через плечо:

   — Прощевайте, други. Свою долю у дуба я выкопаю, к вашим долям не притронусь, вот вам крест. — Он вытянул из-под рубахи оловянный нательный крестик и прикоснулся к нему губами. — Ну, ещё раз прощевайте.

Ему никто не ответил.

Фатьяныч вскинул вдруг лук, и Хвощ попятился к сосне. Но предводитель целился вверх и на того не смотрел. Стрела прошелестела в листве и улетела за кроны ближайших деревьев. Через несколько мгновений на траву сверху упал простреленный насквозь дрозд.

Мужики ахнули.

   — Стрел татарских боятся они!.. — проговорил как бы про себя Фатьяныч, вновь трогая тетиву пальцем.

Хвощ уже шагал прочь, не желая затягивать прощание от греха подальше. Прошёл он шагов тридцать. Потом словно что-то почувствовал и обернулся. Стрела вонзилась ему точно между глаз. Хвощ выпустил мешок и повалился на спину.

   — Не татарских стрел бояться нать... — проговорил, поморщившись, Фатьяныч и протянул лук Прохе. — Ты с ужином не тяни, ныне рано уляжемся.

Лишь когда Фатьяныч скрылся в пещере, мужики решились побежать взглянуть на Хвоща. Убит он был наповал, стрела, торчащая из переносицы, ужасала. Двое принялись неподалёку рыть яму в песке. Остальные молча разбрелись кто куда.

Спать улеглись ещё до темноты. Проха подбросил в костёр наломанного сушняка и устроился рядом с Тимофеем у поваленной сосны. Сюда доходило тепло от костра, вечер был уже прохладный, лето заканчивалось. Проха дал Тимофею просторную овчину, лежать было удобно и не холодно.

Разбойники также расположились близ костра. Они были угрюмы и молчаливы. Ожидание предстоящей схватки с татарами волновало каждого и наводило на невесёлые мысли, мешая заснуть в непривычно ранний час. Мало-помалу начали наконец потихоньку похрапывать. Фатьяныч велел Прохе будить всех сразу после полуночи.

   — Я-то не лягу, буду за кострищем приглядывать, а ты подремли, устал, чай, — сказал он Тимофею.

   — Утром отоспишься.

   — Уж и не знаю, получится ли? Тревожиться буду, как вы там. До утра-то воротиться должны.

В лесу хохотнул филин. В сгущающихся сумерках это прозвучало предостерегающе.

   — Зверья-го много в лесу? — спросил Тимофей.

   — Как не быть, есть. Одного из наших медведь задрал, когда тот за грибами пошёл. Я ночами огонь жгу, не даю погаснуть. От огня зверье таится, небось.

Тимофей помолчал.

   — Я убегу завтра, — сказал он негромко. — Хошь, давай со мной?

   — Да как же ты убежишь? — покачал Проха головой. — Тебя Фатьяныч враз пристрелит, давеча не видал разве?

   — Авось не пристрелит, — сказал Тимофей. — А иначе что ж? Чего мне тут смерти дожидаться своей? На грабёж с вами ходить я не стану, не христианское это дело.

   — Ну а мне деваться некуда, — вздохнул Проха. — Може, зимой ворочусь в Новгород, не знаю.

   — Давай со мной, говорю.

   — Да что ты, Трифоныч! На Москвы чужой я, кому буду нужон? Не наниматься же в холопы к боярам тамошним. А у тебя дом и без меня полон ртов.

   — Ну а в деревне, в избе своей, согласился бы старостой жить?

Проха покосился на него с недоумением:

   — Бог с тобой, Трифоныч. Не к месту шутки шутишь.

   — Не шучу я.

   — Кака така деревня? О чём ты баешь?

   — Грамотка у меня есть с собой жалованная. Самим великим князем жалованная, Иваном Васильевичем. Он мне деревеньку и даровал.

Проха испуганно поглядывал на Тимофея, ему казалось, что тот от усталости ль, от иных сегодняшних впечатлений слегка тронулся умом и заговаривается.

Тимофей вынул из-под головы шапку и погладил её:

   — Тута она, грамотка.

Проха протянул руку и тоже пощупал шапку.

   — Али в самом деле не врёшь? То-то, гляжу я, цельный день ты её не сымал, на тепло несмотря. Да и остальные косились. Догадаются ведь, а особливо Фатьяныч, от него разве скроешь чего.

   — Догадаются, может, да поздно будет, — сказал Тимофей. — Так что, побежишь со мною?

Проха кивнул.

   — Мы когда все ночью двинемся, ты отай за нами следуй с конём моим. В полуверсте от татар затаись и жди, когда свистну. Ты в ответ засвисти и приготовься. Може, коня удастся мне ещё одного отбить. Нет, так на одном какое-то время проскачем. Уразумел?

Проха не успел ответить. С той стороны поваленного ствола послышалось шевеление, и, к ужасу обоих, на ноги встал, потягиваясь, Фатьяныч.

   — Вот ведь неугомонные, и поспать не дадут как следует: бу-бу-бу да бу-бу-бу. К себе пойду, пожалуй.

Он неторопливой походкой проследовал к пещере и скрылся в ней. Как он оказался рядом, как подкрался, ни Проха, ни Тимофей не могли понять.

   — С нами крестная сила. — Проха быстро перекрестился. — Лукавый ему помогат.

   — Думаешь, всё слыхал? — спросил Тимофей.

   — А то!

   — Чего ж шум не поднял, меня не поймал?

   — Что у Фатьяныча на уме, того не понять мне, — сокрушённо вымолвил Проха. — А вернее всего, не хочет он всех полошить и случай удобный упустить. Ведь тогда не до татар мужичкам будет. А от смертушки твоей ему пользы сейчас нет, ещё пригодишься, может, ему до утра-то.

Тимофей помолчал и произнёс задумчиво:

   — Не дурак ты, Проха, как я погляжу. Правильно баешь. А я полагаю, что, как сговорились мы, так и сделаем.

   — Боязно мне, — пожаловался тот. — Убьёт он меня, как пить дать.

   — Решай, а то без тебя уйду на Москву.

Проха повздыхал, ворочаясь с боку на бок, затем сел и вымолвил:

   — Чему быть, того не миновать. Согласный я. Но уж и ты поостерегись тамо, оборачивайся чаще. Со спины-то ты, боюсь, уязвимей теперь. А мы связаны ужо: тебя не станет — и мне не жить.

Говорить больше было не о чем, и Тимофей, обдумывая то, что им предстоит, не заметил, как уснул. Ему показалось, что он заснул лишь на минуту, когда Проха растолкал его:

   — Вставай, Трифоныч, пора.

Было ещё совсем темно. У костра топтались разбойники, зевая и протирая заспанные глаза. Фатьяныч подошёл к огню:

   — Трапезничать не станем, отложим до возвращения. Зато уж потом такой пир зададим, какому и князь Московский позавидует! Веселей, други! Ну, айда, что ли?

На Проху он даже не взглянул. Тимофей обернулся и кивнул ему, указывая глазами на коня, стоящего неподалёку. Проха помахал рукой вслед.

Шли друг за другом в полной темноте, и Тимофей не мог взять в толк, как можно не сбиться с тропы и идти в правильном направлении в тёмном густом лесу, и подумал с грустью, что навряд ли Проха проведёт здесь коня. Не потому ли подслушавший их Фатьяныч не обеспокоился, что посчитал их затею глупой и неосуществимой?

Впереди шагал мужичок-разведчик. Тимофей догадывался, что тот не является постоянным членом разбойной ватаги, он скорее из местных жителей, и что он лишь приносит предводителю сведения о возможных жертвах очередного разбойного нападения, имея с того свою выгодную долю. Именно он подстерёг давеча на рассвете заснувшего в седле Тимофея и сбегал за разбойниками. У него и оружия не было при себе никакого. Прочие были вооружены ножами и саблями. Фатьяныч прихватил свой верный лук и колчан с двумя дюжинами стрел. Когда Тимофей попросил вернуть ему отобранный меч, тот погрозил пальцем и сказал со смешком:

   — Соскучился без меча? Верну, верну его тебе, только не теперь. Когда придём на место, тогда и верну.

И действительно, один из мужиков нёс с собой Тимофеев меч.

Шли быстро, чуть не бегом. Тимофею стало жарко, он снял с головы шапку и вытер ладонью лоб.

   — Смотри, сотник, шапку не потеряй, — засмеялся предводитель, идущий вслед за ним. Тимофей выругался про себя.

Внезапно лес стал редеть, повеяло свежестью. Минуло, наверное, около часа, как они покинули своё глухое убежище. Все вдруг разом остановились по знаку следовавшего впереди мужичка.

Из-за деревьев проглядывался небольшой луг. Вдали мерцал огонёк костра, едва высвечивающий из темноты очертания круглого шатра. Больше ничего не было видно.

Тимофею показалось, что всё, что происходит сейчас, с ним уже было когда-то: и луг, и высокая трава под ногами, и безлунная ночь. Наверное, где-то поблизости должен быть табун лошадей, как тогда, под Волоком. Он поёжился, вспоминая лицо убитого Потанькой татарина с гнилыми зубами, и даже показалось, что ощущает мерзкий запах, идущий от него.

Выйдя из леса, они пошли медленно и осторожно. Разбойники, лишившись лесного прикрытия и оказавшись на открытом пространстве, чувствовали себя неуютно и поминутно оглядывались по сторонам, ожидая нападения.

Прошли ещё немного, остановились, и Фатьяныч приказал всем лечь в траву. Лежали, напряжённо прислушиваясь. До Тимофея донёсся слабый и жалобный звук, будто где-то не переставая мяучит кошка, затем он понял, что это плачет ребёнок, и вспомнил о пленных, которых, по словам мужичка-разведчика, гнали с собой татары.

   — Держи свой меч, сотник, — сказал Фатьяныч. — Мы с тобой к костерку подберёмся, а вы, — он обернулся к остальным, — шатёр обходите без шума.

Один из разбойников протянул Тимофею меч в кожаных ножнах. Тронув ладонью рукоять грозного оружия, он почувствовал себя уверенней. Мелькнула мысль: если ударить Фатьяныча и побежать, станут ли другие преследовать его. Однако он вспомнил Проху, идущего, может быть, следом и ждущего от него сигнала, и отказался от рискованной затеи.

Вновь послышался плач ребёнка. Тимофей и Фатьяныч поползли в сторону костра. Вскоре они различили силуэты двух татарских воинов, сидевших у огня. Мужичок-разведчик говорил, что всего татар человек пять-шесть. Это успокаивало, но тем не менее всё нужно было сделать быстро и без шума.

Всего несколько лошадей паслось неподалёку, и это подтверждало то, что основная татарская конница ещё не вернулась.

   — Я в правого стрельну, когда ты ближе подползёшь, — шепнул Фатьяныч. — А ты другому орать не слишком давай, чтоб остальные не спохватились.

Тимофей кивнул, вынул меч из ножен и пополз вперёд. Фатьяныч лёжа достал стрелу из-за спины. «Как бы в меня во тьме не угодил», — подумал Тимофей, ощущая затылком, как тот пробует тетиву лука. До костра было шагов тридцать.

Татарин справа вдруг встал и начал прислушиваться, вглядываясь в темноту. Тимофею показалось, что тот смотрит прямо на него, и он вжался в землю как только мог. Сухая травинка уколола и упёрлась в шею, но шевельнуться он не смел, приходилось терпеть.

Сзади глухо звякнула тетива. Татарин схватился за живот и жалобно завыл, перегнувшись пополам. Второй вскочил и бросился к нему, и почти одновременно Тимофей побежал к костру. Видимо, лицо его было настолько свирепым, что второй татарин замахал на него руками, бормоча с вытаращенными глазами:

   — Шайтан! Шайтан!..

Тимофей зарубил его с одного удара. Первый татарин, скрючившись и держась обеими руками за стрелу, застрявшую в кишках, ещё стоял на ногах и беспрерывно выл. Тимофей, опустив окровавленный меч, с недоумением глядел на него и не знал, что сделать, чтобы прекратить этот невыносимый предсмертный вой.

   — Ты что, сотник, сгубить нас решил?! — зашипел на Тимофея подскочивший Фатьяныч. Он выхватил нож и, забежав сзади, перерезал раненому горло. Тот забулькал кровью, упал в траву и затих.

Из шатра послышались тревожные крики. Выскочивший оттуда татарин был тут же зарублен одним из разбойников. Другие валили деревянные подпорки шатра, прыгали на него и тыкали саблями и ножами в копошащиеся под тканью тела. Фатьяныч побежал туда.

Тимофей, придя в себя от пережитого только что убийства, унял дрожь в руках и пошёл к реке, откуда, как показалось ему, доносился плач ребёнка. Не дойдя до воды, он наткнулся на яму, накрытую тремя берёзовыми стволами. Там вроде кто-то был, но рассмотреть во тьме ничего было нельзя. Он сбегал к костру, выхватил из него пылающую головню и вернулся назад к яме. Снизу на него глядели десятки испуганных глаз. Вновь заплакало дитя, державшая его женщина в испуге заткнула ребёнку рот.

   — Эй, православные, сколь тут вас? — спросил Тимофей. В ответ послышались, радостные и ещё робкие возгласы. Пленные оживились, узнав в человеке наверху русского, а не татарина.

Яма была неглубока, но самостоятельно выбраться, отодвинув поваленные деревья, люди не могли. Они были измучены и избиты. Под ногами хлюпала вода по щиколотку, и ни отдохнуть хоть немного, ни заснуть было невозможно.

   — Потерпите малость, — ободрил их Тимофей.

Он отбросил головню и обеими руками сдвинул в сторону одну берёзу. Сразу же к нему потянулись руки.

   — Кто посильнее, давай сюда, — велел Тимофей.

Он вытащил наверх довольно плотного мужика.

Вместе они отодвинули ещё две берёзы и принялись вытаскивать из ямы пленников. Все они были ещё достаточно молоды, чтобы выдержать дальний переход и не умереть по дороге в Орду. Именно таких татары брали в плен, людей постарше они убивали на месте за ненадобностью.

   — Спасибушки, родной, — плакала женщина с ребёнком на руках. Другие кланялись своему избавителю в пояс.

   — Пока темно, к лесу идите, схоронитесь тамо, — сказал Тимофей. — Не ровен час басурманы воротятся. А лихие люди, что татар перебили, не защита вам. Слишком далеко не заходите в лес, однако, заплутаете. Лесом и добирайтесь до дому сами.

   — Да мы знам, мы знам, — закивали селяне. Некоторые уже ковыляли на затёкших ногах через луг в сторону леса.

   — Руса в какой стороне? — спросил Тимофей.

   — В той вон, — указал ему мужик, которого он вытащил первым. — Ты только не ходил бы туда, родимый, москвичи в Русе, новгородцев не щадят.

Тимофей кивнул.

Вскоре никого не осталось возле ямы. Тимофей попытался поточнее определить место, откуда он с разбойниками вышел сюда из леса, и быстро зашагал в ту сторону в обход шатра. Через минуту спохватился, что оставил у костра меч, но, подумав, не захотел возвращаться за ним. Пройдя шагов тридцать, он остановился и прислушался. В ночной тишине слышно было, как переговариваются разбойники и со звяканьем набивают мешки татарским добром. Других звуков он не услышал.

Он свистнул негромко, надеясь услышать ответный Прохин свист. Но никто ему не отвечал. Тимофей прошёл ещё немного к лесу и снова посвистел. Вновь никакого не было отклика. Или был?.. Почудилось, что кто-то вроде свистнул в ответ, но только совсем с другой стороны, нежели он ожидал услышать. Затем уже не свист, а нарастающий гул услышал он, который невозможно было спутать ни с каким другим. Из-за береговой излучины с улюлюканьем выехал большой отряд татарских конников, рассыпаясь по лугу. Во тьме трудно было определить точное число всадников, да этого и не требовалось, ибо вступать с ними в бой, даже собрав воедино всех разбойников, было совершенно бессмысленно. Видимо, какой-нибудь татарский дозорный, не замеченный людьми Фатьяныча, успел незаметно уйти от них и поскакать за помощью.

Тимофей побежал к лесу, до которого было ещё далеко. Он надеялся, что в темноте его не заметят. Медлить, затаившись в траве, было самоубийственно, татары приближались таким плотным полукольцом, что кони просто растоптали бы его. Он подумал, успели ль освобождённые им пленники достичь безопасного леса, куда татары наверняка не рискнут заезжать. Об оставшихся возле шатра разбойниках он вспомнил без особого сожаления. Те, видимо, были обречены. Татарский отряд разделился, и большая его часть поскакала как раз туда, где ещё минуту назад царил ночной грабёж. До ушей Тимофея донёсся чей-то предсмертный вопль. «С ними ли до сих пор Фатьяныч?» — подумалось ему.

До леса оставалось не более полусотни шагов, когда его наконец заметили. Сразу несколько всадников помчались ему наперерез, отрезая путь к спасению. Со свистом пронеслась стрела над головой, чуть не взъерошив своим оперением волосы на макушке.

   — Сюда, Трифоныч! — услышал он крик Прохи впереди себя.

Татарский всадник, опередивший всех остальных, бросил аркан. Петля стянула ноги чуть ниже бёдер. Тимофей упал, и его поволокло по траве за татарским конём. Руки, однако, были свободны, и Тимофей успел выхватить из-за пояса нож и перерезать верёвку. Конь, внезапно освобождённый от нежданного бремени, споткнулся, и татарин, не удержавшись, вылетел из седла. Тимофей не стал добивать его, а вновь рванулся к лесу. Ноги едва держали его, и ему казалось, что он не бежит, а едва плетётся.

   — Скорей, Трифоныч! — кричал Проха. — Скорей!

Тимофей хотел что-то ему ответить, но не успел. Он почувствовал сильный толчок в спину, и, хотя ноги ещё продолжали нести его, в голове помутилось, и, теряя сознание, он уже не помнил, как упал и как подхвативший его Проха поволок бесчувственное тело сквозь колючий кустарник.

Татарские конники остановились у перелеска, возбуждённо и громко переговариваясь меж собой. Они не захотели въезжать в тёмный лес, опасаясь западни, и, выпустив по ближним кустам с десяток стрел, повернули коней вспять и помчались к тому месту, где ещё горел костёр и где остальные воины бегали с криками вокруг шатра. Несколько оставшихся в живых разбойников лежали на земле связанные, завидуя убитым товарищам и с ужасом ожидая для себя мучительной казни.

Начинало светать. Проха, опасаясь, что татары вернутся и возобновят преследование, вновь потащил Тимофея вглубь леса. Отойдя на достаточно безопасное, как ему казалось, расстояние, он перевёл дух и решился наконец осмотреть Тимофея, не приходившего в себя. У того вся рубаха на спине и кафтан пропитались кровью. Под лопаткой торчал короткий обломок стрелы. Проху замутило. Преодолевая слабость и дрожь в руках, он заставил себя выдернуть остриё. Тело Тимофея дёрнулось в мучительной судороге, из раны обильно потекла кровавая струя. Проха с отвращением отшвырнул сломанную стрелу, своим ножом вспорол кафтан на спине, разрезал рубаху и порвал её на лоскуты. Затем, с трудом поворачивая неподвижное тело, крепко перевязал рану.

Ему послышался треск сучьев неподалёку, и он весь напрягся, ожидая увидеть раскосые лица татар. Но звук не повторился. Тогда Проха с испугом подумал, что это, верно, лесной зверь, почуявший запах крови. Ему захотелось убежать отсюда подальше, забиться в нору под сосновыми корнями и не думать об опасности. Он с отчаянием поглядел на Тимофея. Тот даже в предрассветном полумраке был необыкновенно бледен и, казалось, не дышал.

— Трифоныч? — позвал Проха и толкнул его в плечо.

Тимофей еле слышно застонал.

Тогда Проха встал, с трудом взвалил на себя грузное тело и так быстро, как только позволяли его дрожащие ноги, пошёл назад, к разбойничьему логову. Он ни на миг не подумал, что собьётся с тропы, и шёл, движимый скорее чутьём, нежели памятью, запечатлевшей изгибы еле различимой тропы.

Однажды ему показалось, что он движется не туда. Впереди послышалось чьё-то дыхание и громкое фырканье. Проха онемел от страха, но тут же в тёмном силуэте перед собой узнал коня, им же самим навьюченного и запутавшегося стременами в сухом буреломе. Конь, который по первоначальному плану должен был умчать их от разбойников, чересчур медленно продирался сквозь лесную чащобу. Проха испугался, что Тимофей не дождётся его, и счёл за лучшее поспешить вперёд пешком, оставив коня на произвол судьбы. Судьба распорядилась так, что конь пригодился.

С огромным трудом Прохе удалось переложить Тимофея на конский хребет и распутать ремённую узду.

   — Но, милый, — не понукнул, а попросил он коня, и тот послушно двинулся в обратный путь.

Уже рассвело, когда они добрались до знакомой поляны. Проха огляделся и замер, потрясённый.

Ярко горел костёр. У огня сидел Фатьяныч и неторопливо жевал крыло поджаренного на костре глухаря. Глухариные перья и голова с отсечённой шеей валялись тут же. Он равнодушно посмотрел на Проху, на безжизненного Тимофея и отвернулся.

Проха покраснел от ярости. Не помня себя, он подбежал к предводителю, вырвал у него из рук недоеденный кусок и швырнул в огонь. Фатьяныч встал. Проха бросился на него, размахивая кулаками и вопя:

   — Душегуб!.. Душегуб ты окаянный!..

Фатьяныч попятился, заслоняясь локтями. Невысокому ростом Прохе никак не удавалось ударить его как следует, дав выход своей ярости. Тот не отвечал на удары, потом схватил своими ручищами его запястья и с силой потянул Проху вниз. Несчастный холоп упал и задёргался, рыдая от гнева и собственного бессилия.

Фатьяныч тем временем подошёл к коню, осторожно снял и положил на землю окровавленного Тимофея. Осмотрев рану, он крикнул Прохе:

   — Кончай валяться, воды принеси.

Проха мрачно покосился на него и побрёл к ручью, прихватив деревянную плошку, лежавшую в траве.

Пока он ходил за водой, Фатьяныч размотал кровавые лоскуты и бросил их в огонь. Затем принёс из пещеры кусок полотна, уже и не помня, в какой разорённой деревне подобранного, и разодрал его на ровные ленты. Одну скомкал, помочил в воде, которую принёс Проха, и аккуратно обтёр рану.

Проха мрачно наблюдал за действиями предводителя. В глубине души он был рад, что оказался всё-таки не один на один с бесчувственным Тимофеем, с собственной беспомощностью, с неизвестностью, что ответственность за жизнь друга разделяет с ним другой человек, пусть даже такой, как Фатьяныч, для которого человеческая жизнь значит так мало.

Тем временем Фатьяныч подошёл к костру, вынул оттуда достаточно крепкую головню и вернулся к раздетому до пояса Тимофею, который по-прежнему не приходил в сознание. Тело его от большой потери крови было бледно до мертвенной желтизны.

   — Може, и к лучшему, не почувствует боли-то, произнёс Фатьяныч, поднося головню к ране.

Проха не выдержал и схватил его за руку:

   — Загубишь его!

   — Не мешай!

Фатьяныч оттолкнул Проху и прижал раскалённый конец к Тимофеевой спине. Рана зашипела и запузырилась, у Прохи закружилась голова от запаха жареного человеческого мяса. Тимофей дёрнулся, на миг открыл глаза, в которых мелькнула нечеловеческая мука, и опять впал в беспамятство.

Фатьяныч вновь сходил к костру, зачерпнул горсть горячей золы и высыпал её на рану. Затем велел Прохе приподнять тело и плотно стянул полотняными лентами спину и грудь раненого.

   — Ну, теперь ходи за ним как за дитём малым, — сказал он Прохе, вставая и обтирая руки о штаны. — Авось выживет.

   — Ты-то как выжил? — спросил его Проха.

   — За добро не хватался, вот и выжил, — ответил тот. — Шкура собственна дороже добра-то. А мужички наши от жадности полегли все. Вот ведь беда кака!

Он подошёл к костру, присел и сокрушённо покачал головой:

   — Птицу сжёг из-за вас.

На вертеле дымились обуглившиеся остатки глухаря.

   — Тьфу! — плюнул с досадой Проха. — Ты бы о людях больше радел.

Он присел рядом с Тимофеем, думая, чем бы ещё помочь раненому.

   — Чего о вас радеть-то? — откликнулся Фатьяныч с пренебрежением, будто относил себя не к человеческому, а к иному племени. — Копошитесь на земле, как куры, крохи урываете друг у друга. Мужички наши на татарское добро набросились, даже не разглядев толком во тьме, что гребут. От жадности своей обо всём забыли.

   — Ты ж ведь их и повёл! — обвинил его Проха. — Ты самый жадный и есть.

   — Кабы знал, что невелика добыча, не повёл бы. Мне крохи не нужны, мне сразу большой кус подай! Вот он тоже не просто так пошёл, — Фатьяныч кивнул на неподвижного Тимофея, — не зря за жизнь цеплялся и дорого её продавал. Было за что. — Он встал и подошёл к Прохе. — А шапка-то его где?

Проха пожал плечами. Предводитель пристально посмотрел на него:

   — Не ты ли спрятал?

   — Не до того было мне. Слетела, верно, когда сквозь бурелом продирались.

   — Гляди, Прохор, не шути со мною. Коль не найду, грош его жизни цена. А твоей и того менее.

Он быстро зашагал в сторону лесной тропы, откуда Проха привёз Тимофея.

Проха равнодушно поглядел ему вослед, затем лёг рядом с раненым, свернулся калачиком и мгновенно заснул, разморённый солнечным теплом и безмерной усталостью.

Фатьяныч вернулся не скоро. День перевалил уже за середину, костёр давно погас и едва дымил. Рассёдланный конь ушёл неизвестно куда. Проха с заспанным лицом и тяжёлой головой никак не мог сообразить, кто пихает его сапогом в бок.

   — Коня проспал, раззява! — ругнул его Фатьяныч и швырнул ему в лицо разодранную Тимофееву шапку.

Проха вскочил и заозирался по сторонам.

   — Татары нашим руки поотрубали, — сказал Фатьяныч. — Живы ещё были, когда я подошёл. Приколол, чтоб не мучились.

Проха разинул рот.

   — Да как же?.. — вымолвил он и побледнел.

   — На-ка вот, отвар сделай. — Фатьяныч протянул ему пук пряно пахнущей травы. — Помирать сотнику не время сейчас, мне он живым надобен. Никак в себя приходит?

Тимофей действительно лежал, открыв глаза. Губы его шевельнулись, видимо, он хотел что-то сказать, но сил даже на то, чтобы произнести слово, у него не было.

   — Трифоныч, ты живой? — наклонился к нему Проха.

   — Делом займись, — подтолкнул Проху Фатьяныч. Тот проворно потрусил к кострищу и принялся раздувать тлеющие угли.

Фатьяныч нашёл на траве лоскуток разорванного полотна, смочил его в водой из плошки и промокнул Тимофею пересохшие губы. Тимофей пошевелил языком.

   — Молчи и слушай, ежели ещё могешь, — сказал негромко Фатьяныч. — Грамотка твоя у меня ноне. Я тебя выхожу, а за это буду в деревеньке твоей хозяин полноправный. Народу приказчиком меня объявишь.

Моргни, коли согласен. А не согласишься, брошу вас тут вдвоём подыхать. Ну так как?

Тимофей безо всякого выражения опустил и поднял веки.

   — Вот и ладно, — кивнул Фатьяныч. — Ты уж только и сам себе пожелай на ноги встать. Без желания не выправишься...

Но Тимофей уже не слышал его, впав опять в беспамятство. К вечеру у него начался жар, лицо пошло пятнами, щёки ввалились, скулы выступили вперёд. Затем жар сменился ознобом, тело стало коченеть. Фатьяныч укутал его в драную лисью шубу, вытащенную из пещеры. Проха ежеминутно подбрасывал в костёр сушняк и тяжело вздыхал.

Ночью Фатьяныч потянулся и сказал спокойно:

   — Рана не открылась, и то ладно. Ежели до утра дотянет, выживет.

И он, к ужасу и негодованию Прохи, отправился спать.

К утру Тимофей задышал ровнее, смертельная бледность рассеялась. Он открыл глаза и с помощью придерживающего его голову Прохи сумел отпить несколько глотков целебного отвара. Проснувшийся Фатьяныч удовлетворённо произнёс:

   — Очухается теперь. Ты, Прохор, детей не нянчил?

   — Не довелось ещё, — сказал тот с удивлением.

   — Привыкать начинай. Как за дитём малым ходить за ним будешь.

Фатьяныч взял лук и отправился в лес. Не было его долго. Вернулся он уже за полдень, бросил Прохе подстреленного зайца, мельком взглянул на Тимофея:

   — Уходить отсюдова пора, зверье острастку потеряло. Коня нашего рысь задрала, сам видал, как барсуки пируют над остатками. Какой-то мертвяк с перекушенным горлом попался на тропе. Кто такой, не знаю. Не из тех ли, что ты ослобонил? — Он вопросительно посмотрел на Тимофея.

Тимофей, хоть и был в сознании, ответить на это ничего не мог.

   — Как же, Фатьяныч, уходить? — забеспокоился Проха. — Куда ж? А Трифоныч как же? Ему и шага не сделать.

   — К Новгороду пойдём, давно пора. Навещу там кой-кого, и назад. Да и припрятано кое-что неподалёку от Новгорода, оставлять жалко.

Проха понял, что возражать ему бесполезно.

Ночью действительно было тревожно от шорохов и чьей-то грызни в глубине леса. Проха не жалел сушняка, косился в лесную тьму, и повсюду чудились ему злобные звериные глаза, в которых плясали отблески яркого пламени.

Фатьяныч соорудил носилки из крепких жердей, сверху положил овчину, и с утра они двинулись в путь.