«Помирив ещё Новгород с псковитянами, Иоанн уведомил своих полководцев, что война прекратилась; ласково угостил Феофила и всех послов; отпустил их с милостию и вслед за ними велел ехать боярину Фёдору Давыдовичу, взять присягу с новгородцев на вече. Дав слово забыть прошедшее, великий князь оставил в покое и самую Марфу Борецкую и не хотел упоминать об ней в договоре, как бы из презрения к слабой жене. Исполнив своё намерение, наказав мятежников, свергнув тень Казимирову с древнего престола Рюрикова, он с честию, славою и богатою добычею возвратился в Москву. Сын, брат, вельможи, воины и купцы встретили его за 20 вёрст от столицы, народ за семь, митрополит с духовенством перед Кремлем на площади. Все приветствовали государя как победителя, изъявляя радость».

Карамзин

«У императора есть казна из его сбережений, к которой он совсем не притрагивается, напротив, каждый год туда вкладывается больше или меньше. Кроме этой, есть Расходная казна, то есть казна, из которой берутся деньги на чрезвычайные расходы, она полна множеством разнообразных драгоценностей, прежде всего жемчугом, так как в России его носят больше, чем во всей остальной Европе. Я видел в казне по меньшей мере 50 переменных платьев императора, по краям которых вместо позумента были драгоценности, и платья, полностью обшитые жемчугом, и другие, кругом обшитые жемчугом на фут, на полфута, на четыре пальца; я видел полдюжины покрывал на кровать, сплошь обшитых жемчугом, и различные другие вещи. Там также есть богатые драгоценности, которые покупают каждый год, помимо тех, что получают от послов, и они остаются в казне. Сверх того, в изобилии всякого рода ткани, именно золотая и серебряная персидская и турецкая парча, всякого рода бархат, атлас, камка, тафта и другие шёлковые ткани, и действительно они нужны в большом количестве, так как все, кто является служить императору, получают свой, как они называют, гостинец, состоящий из денег и, в соответствии со званием, из платья золотой парчи или такого количества бархата, атласа, камки или тафты, чтобы сшить одежду. Кроме того, когда награждают кого-либо или за военные заслуги, или за что другое, им дарят то же. Чтобы казна всегда была полна, всех купцов, как иноземных, так и русских, обязывают приносить всякие ткани и другие ценные вещи в казну, а там из них отбирают для императора».

Жак Маржерет.

«Бесчестным и позорным считается для молодого человека самому свататься за девушку, чтобы её отдали ему в супружество. Дело отца обратиться к юноше с предложением, чтобы он женился на его дочери. Высказывают они это обычно в таких словах: „Так как у меня есть дочь, то я хотел бы тебя себе в зятья". На это юноша отвечает: „Если ты просишь меня в зятья и тебе это так угодно, то я пойду к своим родителям и доложу им об этом". Потом, если родители и родственники изъявят согласие, они собираются вместе и обсуждают, что отец пожелает дать дочери под именем приданого. Затем, определив приданое, назначают день для свадьбы. В этот промежуток времени жениха до такой степени отстраняют от дома невесты, что если он случайно попросит хоть увидеть её, то родители обычно отвечают ему: „Узнай от других, кто её знает, какова она". Во всяком случае, доступ к невесте предоставляется ему не иначе, как если обручение не будет раньше подтверждено величайшими карами, так что жених, если бы даже он пожелал, не мог бы отказаться от неё под тяжким наказанием. В качестве приданого по большей части даются лошади, платье, оружие, скот, рабы и тому подобное. Приглашённые на свадьбу редко подносят деньги, но всё же посылают невесте подношения или дары, каждый из которых жених старательно отмечает и откладывает».

Сигизмунд Герберштейн.

тшумели торжества в Москве по случаю победоносного завершения похода на Новгород. Отплакали и отрыдали вдовы и сироты, не узревшие среди вернувшегося воинства своих мужей, братьев, отцов. Анисья, не дождавшаяся Тимофея, разыскивала среди ополченцев тех, кто был рядом с мужем и знал его, но никто не оказался свидетелем его гибели и никто не ведал о его судьбе. Тимофей, впрочем, был не единственный безвестно пропавший в новгородских пределах. Вместе с Анисьей маялись в неведении многие женщины, чуть ли не завидуя вдовам, которым из казны была выделена небольшая мзда за гибель кормильцев. Тем по крайней мере ясно было, как жить дальше. А как Анисье быть, когда надежда упорно возвращается к ней с каждым новым днём и сердце подсказывает, не считаясь с сочувственными взглядами соседок, что жив её Тимофеюшка.

Анисье удалось всё же узнать, что Тимофей её произведён был в сотники за храбрость свою и долю добычи должен был иметь немалую. Где она теперь, эта добыча проклятая, и зачем она ей, коль самого по сию пору нет!..

Меланья, жена Савелия-сбитенщика, что Тимофею клячу свою предоставил, посоветовала:

   — Ты бы, Анисья, за мужа испросила бы чего у великого князя. Чай, не за себя, за него кровь проливал свою.

   — Что ты, — махнула та рукой. — Меня и на порог не пустят. Кто я така, а кто он! Стражники взашей прогонят.

— Ну прогонят так прогонят, невелика беда, перетерпишь. А ну как выгорит что? Дома-то что без толку горевать? Под лежачий камень вода не течёт. На семейство ваше глядеть больно, как с хлеба на квас перебиваетесь. Всё пораспродала али осталось что? Я уж за лошадь, что Савелий дал, не спрашиваю, вижу, что не расплатиться вскорости.

Анисья лишь вздохнула тяжело и ничего не ответила.

Однако вскоре услышала она от баб на Торгу, что великая княгиня Мария Ярославна стала с народом проста, просители к ней идут не только с Москвы, а чуть не со всех княжеств, кои государю подчинены. Идут с обидами, жалобами, просьбами, и некоторых она выслушивает и помощь оказывает.

Вечером Анисья была особенно задумчива. Дочери легли рано, внучка не беспокоила. Анисья опустилась на лавку и вспомнила, как в последний раз прощалась с Тимофеем. Кольчужное колечко тогда лопнуло, Тоня оцарапала об него щёку. И Анисье, и Тимофею — обоим подумалось тогда, не знак ли это дурной? Видать, и впрямь знак был... И всё же не было в сердце смертной тоски, грела её надежда на возвращение Тимофея.

«Что ль и впрямь сходить ко двору великой княгини? — подумала Анисья. — Коль заметит меня, выслушает, тогда смирюсь, без Тимофеюшки буду век коротать. А не захочет выслушать, значит, не мёртвый он и помощи мне не надобно...»

Так она загадала себе, но долго ещё раздумывала, прежде чем осуществить своё намерение.

Мария Ярославна уже решила для себя, что в мирской своей жизни она сделала почти всё, что было ей предназначено Господом. Она ещё не определила окончательно, когда удалится в монастырь, и даже обитель ещё не выбрала. Однако это случится не раньше, чем будет освящён новый храм Успения Богородицы. Она не надеялась на стареющего и не слишком настойчивого митрополита Филиппа, всё ей казалось, что без её присмотра и надзора дело опять застопорится. А ведь уже белый камень начали рубить каменотёсы, и сотни мужиков в Москве ежедневно собирались на площади неподалёку от великокняжеского терема, принимаясь с утра пораньше за разборку старого обветшавшего собора. Сколько усилий приложила она, чтобы строительство наконец началось, чтобы расщедрился Иван, выделив на храм немалую долю из новгородских денег.

Из-за денег вновь пролегла между ним и братьями борозда обид и недобрых помыслов. Ещё Москва гуляла вовсю, празднуя возвращение великокняжеского войска из новгородского похода, ещё на пиру в государевом тереме никто, упившись, не уронил голову в блюдо остальным на потеху, а Мария Ярославна уже выслушивала жалобы Андрея Большого на скупость Ивана, на то, что не позволил он полон из новгородских пределов увести и что, мол, опять ему всё, а им ничего.

   — Вся Москва гулят, от бояр до голи перекатной, — процедил Андрей с раздражением. — Немерено бочек с брагою да пивом выставлено, чуть не каждая улица пьяным-пьяна. А ведь то и на наши деньги тож, и наша доля есть в добыче. А нас-то спросил?..

   — Полно, полно, Андрюша, — пыталась смягчить его мать. — Что ж супротив обычаев идти, без того и праздник не в праздник. И при батюшке так было, кажную победу ратную всенародно праздновали. Расходы те окупятся благодарностью и верностью народною. Немало это, уж поверь матери, пожила на свете, знаю.

Однако видела, что не впрок её слова и обижен не только Андрей Большой, но и остальные братья.

Через день Иван Васильевич собрал совет у себя, чтобы решить, как поступить с пленённой новгородской господой.

   — Четвертовать бы пару из них для острастки! — попытался угадать намерения великого князя Патрикеев.

Холмский, покосившись на него, проворчал себе под нос:

   — Утопили мыши кота в помойной яме, да мёртвого.

С голосом своим, как всегда, не совладал, раздалось на всю палату, и вышло даже двусмысленно: уж не самого ли великого князя пытается укорить?

Иван в самом деле нахмурился, но промолчал.

   — Нет нужды праздник с казнями единить, — спокойно произнесла Мария Ярославна. — Вскорости архиепископ на рукоположение приехать должен из Новгорода. Пусть попросит хорошенько за пленных своих, да и забирает их с собою назад.

Она взглянула на Холмского и укоризненно покачала головой: мол, язык-то придерживай. Тот смущённо опустил глаза.

   — Как великая княгиня молвила, так и сделаем, — объявил Иван.

   — Только пусть хорошенько попросит, — прибавил, посмеиваясь, митрополит. — Иначе не отпустим.

Улыбнулся и Иван:

   — Ну а теперь не грех вновь за стол садиться, пировать во славу победы нашей над изменниками.

Все встали и направились, оживлённо переговариваясь, в столовую избу, где вновь были накрыты столы. Пир в великокняжеском тереме обещал длиться не один день.

Иван, велев начинать пир без него и пообещав присоединиться позже, с дьяком Бородатым направился в Дубовую палату. Старый казначей Данила уже поджидал великого князя у дверей. Низко поклонился.

   — Счёт веду подаркам новгородским, и конца ему нет, — радостно сказал он. — Наполовину, пожалуй, увеличилась казна. Такого за всю жизнь свою не припомню, чтоб столько с похода выходило добычи.

Иван удовлетворённо кивнул:

   — Что с долгом Юрия, брата моего?

   — Меньше не стал долг. Даже увеличение есть, хотя, по слухам, и он после похода не внакладе. Не моё дело, государь, требовать с него, однако и коней, и серебра, и всякого иного добра вдоволь набрал он, мог бы хоть рост выплатить.

   — Сколь же всего?

   — Семь сот рублёв и ещё семнадцать, если уж до рубля в точности считать. А про Андрея Меньшого и говорить боязно, как задолжал он...

   — А всё мало им! — воскликнул со злостью Иван. — Растащить хотят, растратить кровью добытое! Силу мою подточить хотят, власти желают!

Он тяжело дышал от гнева, глаза сверкали. Данила и Бородатый стояли, молча потупив головы.

   — Ладно, Данила, ступай, — сказал Иван, постепенно успокаиваясь. — Трудиться тебе ещё много, всё считай, ни одной мелочи не упускай. Из мелочи-то весь достаток и состоит.

Когда тот ушёл, Иван обратился к Бородатому:

   — Ну, что в Новгороде? Надолго ль смирения хватит у веча?

   — С нынешними степенным посадником да с Феофилом новгородцы до весны, пожалуй, смирными будут. А с новыми выборами вновь могут гордыню свою проявить, стариною своей кичась. Сейчас бы не надо слабины им давать, чтоб потом на дыбы не встали.

   — Марфа опасна ли нам? Не поймать ли её?

   — В болезни и телесной немощи пребывает. Жалеют её, как на страдалицу глядят, мол, сына старшего лишилась. Коли казнить её, в милости твоей усомнится Новгород, это не на руку тебе теперь, государь.

   — Ну так сделай так, чтобы она не встала боле нам поперёк, от хворей своих не оправилась.

   — Внука нужно отнять у неё, сына Дмитрия Борецкого. Без него она дня не проживёт.

   — Андрей Холмский едет в Новгород на днях за мастерами искусными. Вот пущай к нам и внука привезёт. Как звать его?

   — Иваном...

Какая-то тень недовольства мелькнула на лице великого князя, будто названное вслух имя было ему неприятно. Однако он ничего не сказал и, отпустив Бородатого, отправился в столовую избу, где его, видимо, уже заждались пирующие братья и воеводы.

За столами уже было шумно. Слуги подносили всё новые и новые бочонки и кувшины. От духоты распахнули окна, и громкие здравицы, смех, гомон были слышны во дворе. Дьяк, сбежав с крыльца, взглянул на открытые окна и усмехнулся. Вновь кого-то, напившегося до бесчувствия, будут выносить сегодня отсюда. Он был рад, что великий князь не обязал его присутствовать на пиру и можно было заняться спокойным и любимым делом — книгами и летописями. Отвернувшись, он чуть не столкнулся с Андреем Холмским, направлявшимся в покои великой княгини. Бородатый почтительно поклонился ему. Тот кивнул в ответ. Они разошлись в разные стороны, и Андрею даже в голову не пришло, что именно этот бородатый дьяк обременил его отвратительным поручением, о котором ему ещё предстояло узнать от великого князя. А Бородатый, отметив про себя открытое и даже чуть наивное лицо юного дворянина, усомнился, по силам ли ему будет проявить в Новгороде жёсткость, а может, и жестокость, какую ждёт от него государь. Это не то что жалованную грамоту вручать. Дарить — оно всегда неопасно, ты вот отнять попробуй...

Смех внутри столовой избы оборвался. Произносилась очередная здравица, и не кем-нибудь, а самим великим князем Иваном Васильевичем. На этот раз в честь Данияра-царевича. Заздравные слова не слишком отличались от предыдущих речей: «За подвиги ратные, за храбрость на брани...» Но все молча и с изумлением глядели на дорогой подарок, который вручал Иван Данияру, — булатную саблю дамасской стали с золотой рукоятью и ножнами, украшенными драгоценными каменьями.

Глаза немолодого уже царевича засияли радостью. Он легко, несмотря на круглое брюшко, опустился на колени, торжественно принял в дар саблю, приложил ко лбу, а затем к губам обнажённый наполовину клинок.

— Отец мой служил тебе, я служу тебе и до конца дней моих верным слугой твоим останусь, благородный великий князь Иван Васильевич!

За столами загомонили, поднимая чаши и опорожняя их.

   — Одних камней рублей на пятьдесят! — вполголоса сказал Андрей Большой Андрею Меньшому.

   — Ежели не боле, — отозвался тот. — Про золото я уж и не говорю.

   — Родных братьев не жалует, а с басурманом милуется. Накличет смуту в народе, как батюшка наш когда-то.

   — О том бы потолковать нам, брат, с тобою. Токмо не теперь, в ином месте, без соглядатаев.

   — И не затягивать разговор-то. Не то всё разбазарит великий князь на пиры да на дары...

Данияр недолго сидел на пиру. Вскоре он уже прощался с великим князем, собираясь к отъезду из Москвы. Царевич недаром был одарён и публично обласкан Иваном. Он ехал с поручением к таврическому хану Меглы-Гирею, которому Иван предлагал дружбу и обещание поддержать его в борьбе против Ахмата, если тот, в свою очередь, станет союзником Москвы против польского короля. Победа над Новгородом должна была быть подкреплена утверждением международного авторитета Московии. Брак с Зоей Палеолог преследовал ту же цель.

Десятого сентября в Москву прибыл посланник Папы Римского с охранными листами для великокняжеского посольства. Посланник был племянником денежника великого князя Ивана Фрязина, звался он Антонио Джислярди. На словах он передал Ивану Васильевичу, что Папа будет рад, если послы как можно скорее пожалуют в Рим за царевной Зоей, обещает им торжественный приём и беспрепятственный проезд по итальянским, латинским, немецким и прочим землям, где присягают католической вере. Иван щедро одарил посланника и приказал не мешкая готовить посольство к отъезду.

Подтверждающийся слух о скорой женитьбе великого князя Ивана Васильевича быстро облетел Москву, породив множество новых слухов, домыслов и небылиц. Кликушествующие старухи называли её «окаянной иноверкой», как совсем недавно Марфу Борецкую, о которой столь же малое они имели представление. Женщины помоложе, напротив, радовались за своего государя. То, что он похоронил первую жену свою Марию, вызывало сочувствие, особенно у новых вдов, и, желая ему семейного счастья, они и в своих сердцах зажигали искорку надежды на лучшие перемены в своей судьбе. Траур, по их мнению, Иван Васильевич блюл достаточно долго, и вновь жениться молодому и статному великому князю сам Господь велел. Молодые девицы и вовсе представляли Зою Палеолог сказочной царевной, способной творить добрые чудеса, и заранее преисполнились к ней трепетного обожания.

Сильно увеличилось число помолвок. К середине осени ожидалось множество свадеб.

Пришёл и к Анисье сват, Игнатий-каменщик, пожелавший женить сына на младшей Анисьиной дочери Тоне. Оглядел их бедное житьё-бытьё, вздохнул с сожалением.

   — Мужеской руки не хватает у вас тут. — Он опустился на лавку, которая зашаталась под ним. Игнатий встал, потрогал расшатавшиеся ножки и покачал головой. — Изба на вид крепкая, а без присмотру скоро и развалиться может, как вон эта лавка. Отдавай, Анисья, Тоньку свою за моего Мокейку.

   — Да что ты, Игнатий, — сказала Анисья, — кака из Тоньки невеста, девчонка ещё.

   — Для тебя она и до старости девчонкой останется, — не согласился тот. — В девках засидится, гляди, будешь сама себя винить.

Анисья понимала, что он прав. И семья у Игнатия не бедная, и сам работник, и сыновья работящие да непьющие. Средний сын его Мокей подрядился с отцом храм Богородицын перекладывать, платят хорошо. Лучше жениха Тоне сыщешь разве? С приданым туговато, правда. Ну уж тут можно поднатужиться, последнее отдать, есть за что. Только как же она без Тимофея решит?..

Анисья маялась, не находила слов. И отказать-то не хотелось, и согласиться боялась. Наконец вымолвила:

   — Не могу, Игнатьюшка, без благословения Тимофеева, уж не суди.

   — Да что ты, баба! — всплеснул тот руками. — Неужто ждёшь его досель?

Анисья не ответила.

   — Да-а, — протянул Игнатий. — За верность твою Тимофей словечко перед Богом замолвить за тебя должон. А вернее всего, замолвил уже. Не серчай, Анисья, за откровенность, однако, будь жив Тимофей, твою глупость не одобрил бы.

Она вздохнула, хотела что-то ответить, но так и не собралась с духом и промолчала.

Огорчённый каменщик поднялся с места.

   — Сию минуту ответа не требую. Подумай хорошенько. Да не о себе, а о дочке подумай. А я через недельку наведаюсь.

Он вышел, не оглянувшись.

На следующий день Анисья отправилась к Кремлю.

В тереме Данилы Дмитриевича Холмского только что отужинали.

Когда проворные слуги освободили стол от лишней посуды, а княгиня пошла сделать перед сном какие-то хозяйственные распоряжения на завтрашний день, Данило Дмитриевич, оставшись наконец с сыном наедине, спросил у Андрея:

   — Едешь когда?

   — Сразу после Покрова, — ответил Андрей и почему-то потупил глаза.

Данило Дмитриевич поднялся с лавки и прошёлся по горнице.

   — Недоброе время выбрал великий князь для поручения. Дороги, чай, раскиснут вконец. Дружина-то числом велика?

   — С дюжину.

   — Негусто. Время беспокойное ещё в пределах новгородских, разбойнички пошаливают. Проси вдвое охрану увеличить. Ежели что, я людей дам тебе. Есть у меня сотник один на примете... — Он задумался, нахмурив брови. — А ведь я в долгу у него. Запамятовал. Отблагодарить бы надо. Кабы не он, может, не сидел бы с тобою тут...

Андрей ждал, что отец начнёт рассказывать о какой-нибудь битве, и заранее заскучал, потому что рассказчиком Данило Дмитриевич был неважным и часто повторялся. Так что у Андрея не вызывало сомнений, что он выслушает то, что уже много раз слышал. Но отец молчал, вспоминая что-то, и, видимо, был далеко отсюда.

Задумался и Андрей, и мысли его были невесёлыми. Он представил себе столовую горницу в тереме Марфы Борецкой, как вошёл туда с грамотою великокняжеской. Вспомнил, как смотрели на него: Марфа — с открытой неприязнью, Дмитрий — с тревогой, женщины — со страхом, дети — с любопытством. Но более всего запомнился девичий взгляд Олёны (уже потом вызнал имя её и кто она в семье Борецких). Этот взгляд, удивлённый, восторженный, смущённый одновременно, смутил и его, и хотя Андрей не должен был ни на что отвлекаться, он уже на следующий день заскучал и захотел вновь увидеть Олёну. Но явиться к Борецким ещё раз было невозможно. Тогда он попробовал угадать, в какой она бывает церкви, и, придя через некоторое время в храм Сорока мучеников, сразу увидел её. Олёна была, как догадался он, со старшим своим племянником. Андрей, не замеченный ею, издали смотрел на неё, и Олёна, в простом белом платке, шепчущая молитву, обращаясь к иконе Богоматери, показалась ему прекрасной. Вскоре он уехал, и с тех пор дня не было, чтобы Андрей не вспоминал о ней. Несбыточность их встречи, разговора, прикосновения делала из Олёны образ какой-то неземной девушки.

Мать несколько раз пробовала завести разговор о том, не пора ли о женитьбе подумать, благо богатых невест на Москвы пруд пруди. Андрей всё отнекивался да отшучивался. А про себя всё думал о юной новгородской боярыне, которую не в силах было забыть сердце. И как снег на голову — великокняжеский приказ ехать в Новгород за строительными мастерами, а заодно поймать Ивана Борецкого, сына казнённого посадника новгородского! Как он снова переступит порог терема Марфы, как посмотрит в глаза Олёны?.. И непонятна ему была спешность и жестокость государева повеления. Отец казнён у парня, за что ж и самого в железы заковывать?..

   — Мать-то знат? — спросил Данило Дмитриевич, и Андрей, очнувшись от дум, не сразу понял, что отец спрашивает о скором отъезде.

   — Не сказывал ещё.

   — Расстроится старая, — вздохнул Данило Дмитриевич. — Да тут уж, видать, ничего не поделашь, коли на службе мы у великого князя Ивана Васильевича. А насчёт сотника я распоряжусь. То моя забота.

Назавтра он позвал к себе старого тысяцкого Савелия Коржова, чтобы узнать, где ныне отличившийся под Коростынью сотник Тимофей Трифонов, которого посылал гонцом к великому князю и который проявил смелость и сообразительность в разведке накануне Шелонского сражения.

   — Дак ранили его, — отвечал тысяцкий. — Неопасно, правда. Однако я на Москву отпустил его, просьбу его уважил. То под самый конец похода и случилось.

   — А живёт-то где он?

   — В Китай-городе, в ремесленной слободе. Так сотники сказывали. Только он ведь государем отмечен за добрую весть, деревню даровал ему Иван Васильевич.

   — Ишь ты! — удивился Данило Дмитриевич. — А мне сие неизвестно было.

   — Под Клязьмою деревенька. Так что Тимофей, може, туда перебрался уже.

   — Что ж, добро, — кивнул Холмский. — А я службу хотел предложить ему выгодную. Наведаюсь, пожалуй, в Китай-город. Вдруг там ещё, не уехал. Я ведь должник его.

Мария Ярославна вышла на крыльцо и оглядела двор, где с самого раннего утра терпеливо ожидали просители. Она сама положила себе за правило раз или два в неделю выслушивать просьбы и жалобы, удовлетворять самые посильные из них и подавать милостыню тем, чьи просьбы она выполнить не в состоянии. Слух о сердобольности великой княгини быстро разлетелся по Москве и окрестным княжествам. К ней шли крестьяне с обидою на самоуправство и самодурство приказчика, монахи с жалобой на удельного князя, позарившегося на монастырские земли. Тем она всегда старалась помочь, обращаясь непосредственно к сыну, и Иван не спорил с матерью, зная, что проще выполнить просьбу матери, нежели выслушивать её бесконечные напоминания, раздражавшие его и отвлекающие от дел.

Иногда Мария Ярославна расспрашивала кого-нибудь из просителей о жизни его, о его семье, деревне, об урожае, о величине годового оброка и слушала внимательно, не перебивая, а затем одаривала деньгами. И хотя такое случалось не всегда, народ преисполнялся восторженного обожания по отношению к ней и благословлял Господа, давшего люду православному такую княгиню.

В тот день Мария Ярославна явилась перед народом позднее обычного. Обед, на который она позвала сына, затянулся. И поводом опять стали братья, жалующиеся матери на Ивана и обвиняющие того в скупости и нежелании по чести делить сумму новгородского откупа.

   — Ты, матушка, всё жалеешь их, будто все они дети малые, — покачал Иван головой. — А они коли и дети, так лишь умом своим недалёким. Ну подумай, ежели пойду на поводу у них, отдам каждому по доле равной? Надолго ль Юрию доли своей хватит? А то, что я с него семьсот рублей долгу не требую сей же час, он не говаривал?

   — Юрию-то что пенять тебе? — произнесла Мария Ярославна. — Ни детей у него, ни жены, сам хвор, дольше твоего не проживёт, а тогда ведь к тебе отойдёт всё.

   — Ко мне, — кивнул Иван. — А я кто? Не государь разве? Не мне ль государство держать волею Господа нашего? Да разве ж на свои нужды деньги нужны мне! Вон без меня Андрей Меньшой похозяйничал, казначей в себя прийти не может от урону казне. Это как? И ему, по-твоему, равную долю отрежь да отдай? Эдак всё разбазарим в два счёта, вновь себя обескровим, а кругом того и ждут враги наши.

Мария Ярославна понимала, что в словах сына есть и резон, и правда. Действительно, никто из сыновей не в силах был держать власть столь же решительно, как Иван, и смотреть в будущее с такой же осмотрительностью, как он. Но ей хотелось, подчиняясь своему материнскому сердцу, чтобы братья признали это не благодаря унижению своему. Неужели нельзя было с каждым из них переговорить Ивану, найти подобающие, ласковые слова и для Юрия, и для Андрея Меньшого, и для Андрея Большого. Да что они, не прислушались бы разве к брату, не одна разве кровь в них течёт?

Ивана этот разговор тяготил не меньше матери, но в отличие от неё он знал , что ничего уже нельзя изменить в отношениях с братьями, и беспокоился лишь о гневе своём, который не сможет вовремя сдержать. Тогда что ж — братоубийцей будут его звать? Ну а если удача повернётся к ним лицом, к Андрею или Борису?.. Андрей Меньшой чуть не хозяином великого князя Ивана встретил, когда вернулись из похода на Новгород. Сын Иван к нему привязался, тоже некстати это. Нужно, пожалуй, одарить братьев сколь-нибудь, не слишком щедро, но поровну, упредить грех, который может случиться.

Он решил переменить разговор:

   — Слышал, камни уже начали тесать для нового храма Богородицына.

   — Митрополит торопится, заждался, — улыбнулась Мария Ярославна. — К январю хочет храм заложить. Мастера московские готовы. За владимирскими и суздальскими послано. Андрюша Холмский за новгородскими мастерами отъезжает на Покрова. Сдвинулось дело, слава Господу нашему.

   — Навряд успеем к январю, — покачал с сомнением головой Иван. — Старая церковь не разобрана ещё. Да санный путь, чтобы камни возить, неизвестно когда в этот год проложится.

   — Зима ранняя должна быть в этот раз, — ответила Мария Ярославна. — Вон лето какое сухое было. По всем приметам скорых морозов жди.

   — Что ж, хорошо, коли так. Господь благоволит к нам ныне. А Холмскому Андрею я порученьице дал небольшое, благополучия нашего касающееся.

   — Он смышлён, — сказала Мария Ярославна, не расспрашивая, о каком именно поручении идёт речь. — Справится. Ты бы и к отцу поласковей был, он верный тебе человек, камня за пазухой никогда держать не станет.

   — Да разве я суров к нему? — удивился Иван. — Вроде не обижаю пока.

   — Мало не обижать, надо и поддержать воеводу своего лучшего. Фёдор Давыдович вон в боярах давно, а Данило Дмитриевич не меньше его заслуг имеет.

   — Неужто сам через тебя просил? — предположил недоверчиво Иван.

   — Что ты, Бог с тобой, — замахала рукой Мария Ярославна. — Сам он ни за что просить не станет, не посмеет, да и достоинство боится ронять.

   — Достоинство... — поморщился Иван. — Служи он не мне, а кому другому, поглядел бы тогда на достоинство его!

   — Однако же не другому, а тебе крест целовал, — произнесла Мария Ярославна с укоризной.

   — Ну ладно, я подумаю ещё о нём, — сказал Иван. — Ты бы, матушка, себе испросила хоть раз что-нибудь, а то всё о других радеешь.

   — Да что мне, сынок, для себя просить, — улыбнулась великая княгиня. — Одно у меня желание — сыновей в добром здравии да в душевном согласии перед собой зреть.

...Оглядев с высокого крыльца просителей, она, как обычно, выбрала нескольких, к кому следовало, по её мнению, подойти в первую очередь. Предпочтение всегда оказывалось монастырским людям. Высокий монах со скорбным выражением измождённого лица привлёк её внимание. Мария Ярославна, поддерживаемая слугами, спустилась с крыльца и подошла к старцу:

   — Откуда пришёл, святой отец?

   — С Холмогор, матушка. Игуменом Петровской обители послан с нижайшим поклоном тебе. — И он действительно согнулся чуть не пополам, поклонясь великой княгине.

   — Издалека. Что же за нужда у вас там?

   — Вой московские пограбили нас, и без того перебивающихся мздой малою, что православные давали. Ране новгородские купцы жаловали нас милостынею, а теперь нам то в упрёк. А вера-то на всех одна, и для тех, и для других, и для москвитян, и для новогородцев.

   — Что же ты хочешь? — нахмурилась Мария Ярославна.

   — Пусть в покое оставят обитель нашу, посевы не вытаптывают, землю не отымают. Не по-Божески сие.

   — Хорошо, будет о том сказано великому князю, — кивнула Мария Ярославна и подошла к следующему просителю. Им оказался довольно упитанный купец с реденькой бородкой, весьма странно выглядевшей на круглом и румяном лице.

   — Коломенские мы, — пробасил он. — Быков перегоняли на Торг. Встали на постой у Митрия на Полянке. У того дочь на выданье. Так почудилось ему, будто я до дочери евонной охоч. Мало, что оглоблей все рёбра мне пересчитал, дак и бородёнку не пощадил, подрал, окаянный. Вели, матушка великая княгиня, наказать злыдню.

   — Как же наказать его? — слегка улыбнулась Мария Ярославна.

   — Пущай Ксеньку свою за меня отдаст всё же да в приданое кузню.

   — Так значит, охоч ты всё-таки до дочки-то его? — прищурилась великая княгиня.

   — Да не то чтобы так, малость только.

Мария Ярославна покачала головой и, не удостоив его больше ни единым словом, пошла дальше. Она остановилась перед четырьмя женщинами в чёрных платках, глаза их покраснели, видимо от слёз. Одна из женщин, всхлипывая, запричитала:

   — Кормильцев лишились мы, что в поход с государем отправились. Убиты, бают. А у нас у кажной ребёнки малы на руках. Как, чем кормить, не ведаем. Помощи также неоткуда ждать. Только на тебя, матушка ты наша, вся надёжа.

Остальные женщины, поддаваясь её горестному причитанию и жалея себя, заплакали.

   — Выдать каждой по гривне, — распорядилась великая княгиня и прибавила, обращаясь к вдовам: — Не вы одни бедствуете, многих горе не обошло. Что ж поделать, Господь страдания ваши видит. Не всё же горю длиться, будет и на вашем веку радость.

Анисья стояла в сторонке и боялась поднять глаза. Она было позавидовала вдовам, получившим деньги, которые и ей бы ох как не помешали. Но причитать так же, как они, у Анисьи не получилось бы, а без этого, как ей казалось, и пробовать лучше не надо, только себя позорить.

   — Ну а с тобой, милая, что приключилось?

Анисья подняла голову и обмерла. Прямо перед ней стояла великая княгиня и ласково смотрела на неё.

Первым порывом Анисьи было поддаться этому ласковому взгляду и мягкому голосу, рассказать всё, что томило её сердце, поделиться горестью своей. Но тут же она вспомнила о том, что сама себе загадала: если пожалеют её, милостью одарят, значит, нет у неё больше надежды, что вернётся Тимофей. И она сжалась вся, затрепетала, как девушка перед венчанием, которая боится своего будущего.

   — Что же ты молчишь? — переспросила Мария Ярославна. — Ко мне не молчать приходят, а боль сердечную выговорить. Может, помочь тебе смогу.

   — Прости, матушка, что обеспокоила, — еле слышно выговорила Анисья. — Ничего не надобно мне.

Великая княгиня пристально посмотрела на неё, затем достала из кармашка серебряную монету и вложила в ладонь Анисьи:

   — Да хранит тебя Господь.

Она повернулась и направилась к крыльцу, давая понять, что выслушивание просьб на сегодня окончено. Дружинники не грубо, но настойчиво стали подталкивать народ к воротам.

Анисья, томимая сомнениями, побрела домой. Она ругала себя за то, что послушалась соседку и предстала перед великой княгинею такой бестолковой, что и слова выговорить не смогла. Осрамилась вконец, хорошо, не взашей её со двора прогнали. И всё же ей немножко полегчало, в глубине души теплилась надежда, которую она не позволила отобрать у себя. Серебряную гривну она решила не тратить, а спрятать в сундучок до лучшего времени.

Дома её встретила взволнованная Тоня.

   — Матушка, без тебя воевода великого князя к нам приходил! О батюшке справлялся. Батюшка в сражении не убит, даже отмечен милостью великокняжеской. Государь Иван Васильевич деревню ему даровал. Прямо верить боюсь!

   — Да что ты такое мелешь, глупая?

   — Ей-Богу, не вру! — Тоня быстро перекрестилась. — Жив батюшка наш! Может, в пути задержался... — Она всхлипнула.

   — Не плачь, — выговорила Анисья слабым голосом, сама готовая разрыдаться. — Чего плакать? Ждать остаётся нам да Бога молить о здравии отца. Знать, сердце-то меня не обманывало. Что за воевода, скажи толком?

   — Огромный, прямо медведь. Как лошадь его носит, не знаю. Басом говорит. Ещё, говорит, заедет, попозднее. Батюшка его от гибели уберёг, вот он и благодарен. Заходить просил в его терем на Великой улице. А что, сходим давай?

   — Я вот тебе схожу! — пригрозила Анисья, сдерживая улыбку. — Чай, не девчонка по городу бегать. Выросла уж, хошь завтра замуж отдавай.

   — Мама, а чего Игнатий-каменщик приходил? — спросила Тоня с опаской.

   — Сына свово за тебя сватать, — не стала Анисья скрывать.

   — Это Мокейку, это рябого-то?! — воскликнула Тоня в притворном ужасе. — Маманя, не отдавай!

   — Не верещи! То не решено ещё. Без отцова благословения и за князя не выдам, так и знай!

Тоня замолчала, задумалась и глубоко вздохнула.

   — Скорей бы уж... — произнесла она.

Мать в ответ тоже вздохнула и обняла дочь.

   — Ничего, — шептала она, гладя Тоню по голове. — Дождёмся, а там и свадьбу справим, и жизнь наладим. Потерпи, милая, скоро уже. Сердце подсказывает...