«Иоанн воссел на престол с мыслию оправдать титул великих князей, которые со времён Симеона Гордого именовались государями всея Руси; желал ввести совершенное единовластие, истребить уделы, отнять у князей и граждан права несогласный с оным, но только в удобное время, пристойным образом, без явного нарушения торжественных условий, без насилия дерзкого и опасного, верно и прочно: одним словом, с наблюдением всей свойственной ему осторожности. Новгород изменял России, пристав к Литве; войско его было рассеяно, гражданство в ужасе; великий князь мог бы тогда покорить сию область; но мыслил, что народ, веками приученный к выгодам свободы, не отказался бы вдруг от её прелестных мечтаний; что внутренние бунты и мятежи развлекли бы силы государства Московского, нужные для внешней безопасности; что должно старые навыки ослаблять новыми и стеснять вольность прежде уничтожения оной, дабы граждане, уступая право за правом, ознакомились с чувством своего бессилия, слишком дорого платили за остатки свободы, и наконец, утомлённые страхом будущих утеснений, склонились предпочесть ей мирное спокойствие неограниченной государевой власти. Иоанн простил новгородцев, обогатив казну свою их серебром, утвердив верховную власть княжескую в делах судных и политике; но, так сказать, не спускал глаз с сей народной державы, старался умножать в ней число преданных ему людей, питал несогласие между боярами и народом, являлся в правосудии защитником невинности, делал много добра, обещал более».

Карамзин

«Серебряные деньги у них бывают четырёх родов: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая и до известной степени овального вида, называется она деньгою и имеет различные изображения. У старинных на одной стороне розы, у позднейших — изображение человека, сидящего на лошади; на другой стороне и те и другие имеют надпись. Сто этих денег составляют один венгерский золотой. Алтын — шесть денег, гривна — двадцать, полтина — сто, рубль — двести. Ныне чеканятся новые, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста денег стоят рубль.

Сигизмунд Герберштейн.

Тверские имеют с обеих сторон надпись и по стоимости равняются московским.

Записки о московитских делах

Новгородские на одной стороне имеют изображение государя, сидящего на троне, и против него — кланяющегося человека; с другой стороны надпись; по стоимости они вдвое превосходят московские. Новгородская гривна стоит четырнадцать, рубль же — двести двадцать две деньги.

Псковские с одной стороны имеют бычью голову в венце, а с другой надпись. Кроме того, у них есть медные монеты, которые называются пулами; шестьдесят пул по стоимости равны московской деньге».

имофей медленно оправлялся от раны. Весь сентябрь он пролежал в новом разбойничьем лежбище, в лесной глуши, и очень удивился, когда Проха сказал ему, что отсюда до Новгорода Великого не более десяти вёрст. Тут была, однако, неказистая, но довольно крепенькая избушка, в которой можно было даже в случае надобности перезимовать, что Фатьяныч, видимо, не раз проделывал.

Проха ходил за Тимофеем старательно и умело, так что однажды тот промолвил, скрывая за усмешкой свою признательность:

   — Тебе бы, Проха, бабой родиться. Лучшей няньки не сыскать было бы.

   — Ничего, Трифоныч, я и в мужиках ещё похожу с полным своим удовольствием. Эх, кака девка в Новгороде у меня была! Ягодка!

   — Чего ж не ушёл в Новгород-то? Сам говоришь, что недалече.

В ответ Проха взглянул на Тимофея с такой укоризной, что тому стало совестно.

   — Ну не серчай, пошутковал я.

   — Без меня, Трифоныч, кто б тебя напоил, накормил? Ты в беспамятстве-то неделю лежал. Думали, всё, не очухаешься. А на Фатьяныча кака надёжа? Он, как волк, рыщет где-то целыми днями, не до тебя ему.

   — Где сейчас-то он?

   — Опять к Новгороду пошёл, неймётся ему. И ведь не боится, что поймают, отчаянный.

Тимофей оглянулся по сторонам и сказал вполголоса:

   — А не уйти ли нам сейчас с тобою, Проха? Чего судьбы дожидаться? — Он встал на ноги и покачнулся.

   — Куды тебе? — махнул Проха рукой. — Не набрал ещё силёнок-то. Повременить нать. Да и шапка твоя у Фатьяныча. Иначе разве оставил бы он нас без присмотра.

Тут только Тимофей вспомнил про шапку и про зашитую государеву дарственную. Он вздохнул и сказал с досадою:

   — Жаль шапку. Однако жизнь дороже стоит. Бежать нам надо, Проха. Пропадём иначе.

   — С недельку выждем, — ответил холоп, — а там как Бог даст. Я бы с охоткой ушёл, да за тебя боюсь, слаб ты ещё, спешки не осилишь.

К вечеру пришёл Фатьяныч и, будто читая их мысли, объявил:

   — Ну, сотник, готовься. Через неделю на Москву отправимся. Одно дельце у меня здесь осталось, старинное. Не один год его ждал...

   — Бумага у тебя? — спросил Тимофей.

   — А то как же! — отозвался Фатьяныч. — Эх, сотник, мы с тобой погуляем ещё, медку попьём от души. Ты только ладь со мной, иного не требую, и тогда сам в достатке будешь.

Тимофей внимательно посмотрел на него:

   — Не пойму никак, почему не бросил ты меня или не убил. Грамоту взял, чего ещё надо? Один бы и отправился.

   — Да что я, злодей какой? — Фатьяныч искренне изумился, как будто никогда не приходилось ему лишать людей жизни. — Пожалел, понравился ты мне. А потом, куда ж я пойду без тебя, дурья башка! Кто ж мне поверит, что я сотник великокняжеский, кто подтвердит? По роже одной подмену признают — и в железы. А я в темницу не хочу, пожил без солнышка, хватит.

Тимофей кивнул. Это уже больше было похоже на правду.

   — Ты думаешь, мне деревня твоя нужна в пользование? — продолжал Фатьяныч, не боясь откровенничать с Тимофеем. — Да я с десяток деревенек таких купить могу, деньги водятся, слава Богу. Только скучно мне стало мотаться туда-сюда, осесть хочу на старости лет в спокойном месте. И не хозяином деревни твоей, а приказчиком. Им меня и представишь перед людями-то. И тебе выгодней, и мне спокойней.

   — А не опасаешься, что выдам тебя? — прищурился Тимофей.

   — Нет, не боюсь, — засмеялся Фатьяныч. — Не такой ты человек, чтобы за добро злом платить. Совестливый ты, от слова своего не отступишься, крест не зря я тебе целовать давал.

Тимофей плохо помнил, что целовал крест, но поверил, что так оно и было, когда он находился в бредовой горячке. Он кивнул и произнёс:

   — Ладно, будь по-твоему. Тебя я выдавать не стану. Только лихое занятие своё ты оставить должон.

   — Эго как водится, — удовлетворённо согласился Фатьяныч. — Церковку построю, все грехи отмолю.

   — Проха с нами пойдёт.

   — А что ж, пущай, парень он хороший, люб мне. — Проха при этих словах вытаращил глаза.

   — Так через неделю, говоришь?

   — Через неделю, сотник. Не могу раньше. Рад бы, да не могу, ты уж потерпи чуток.

На следующее утро Фатьяныч опять ушёл, и на этот раз отсутствовал дольше обычного. Тимофею это было на пользу, он быстро поправлялся, руки его уже свободно двигались, ладони обретали прежнюю крепость. Правда, от перемены погоды ломило к ночи изуродованную стрелой и огнём спину, и от этой нудной ломоты, понимал он, не избавиться до конца дней. Всё чаще сеял холодный октябрьский дождь. Тимофей думал с тоской, что Анисья с дочерьми уже не чают дождаться его домой. Небось и свечки за упокой его души в церкви зажигают. От этих мыслей долго не удавалось заснуть, утром он поднимался злой и разбитый.

Фатьяныч объявился на пятый день. Кафтан его был порван и перепачкан в саже, борода опалена, красные от бессонницы глаза сверкали, как у безумного. Он вышел из чащи совершенно бесшумно, и Проха, внезапно увидев его, вздрогнул и попятился, часто крестясь.

   — Что, за лешака принял меня? — хрипло захохотал разбойник. — На-ка, пособи мне. — Он снял с плеча увесистый мешок, в котором что-то глухо звякнуло. — В избу оттащи. Эй, сотник, ночью двинемся, ты как, готовый? — Он посмотрел на Тимофея и, не дожидаясь ответа, зачерпнул ковшом кашу из котла и принялся жадно жевать.

   — Я-то давно готовый, — сказал Тимофей. — Ты сам готов ли? Дорога неблизкая, мешок свой тащить сам будешь или как?

   — Не бойсь, тебя не обременю.

   — А кого обременишь, Проху, что ль? Дак его на версту хватит, не боле. Вон как корячится, бедолага. Я уж не спрашиваю, что там у тебя. Догадываюсь.

Проха, с трудом приподнимая мешок, тащил его в избу.

   — Догадливый, — усмехнулся Фатьяныч, вытирая бороду, в которой застряли комочки варёной гречихи. — Несолёная! Прохор, соль что, вся вышла у нас?

   — Вся кончилась, — откликнулся запыхавшийся холоп.

   — До Русы придётся без соли жить, — с сожалением произнёс Фатьяныч, взглянув на Тимофея, как будто ждал от него сочувствия.

Тимофей ничего не ответил.

   — Лошадку сторговал тут у одного, — сказал лениво Фатьяныч. — Под вечер выйдем, ночью заберём. Ну, одну-другую версту пешком пройти надо, конечно, тут уж Проха постарается пущай. Зато потом полегчает. — Он широко зевнул и потянулся всем телом. — Притомился я, сотник. Почитай три ночи глаз не смыкал.

Подремлю пойду. Будить не надо меня, сам встану, когда время подойдёт.

Подремать, однако, ему не пришлось. Фатьяныч сделал несколько шагов по направлению к избушке и вдруг встал как вкопанный. Прямо перед ним, уставясь на разбойника холодными жёлтыми глазами, стоял большой взрослый волк.

Он попятился, одновременно вытаскивая из-за голенища сапога длинный корельский нож и готовясь отразить прыжок зверя. Но волк не двинулся с места и лишь оскалил острые белые клыки, от вида которых у Тимофея мороз пошёл по спине.

Дверь избушки отворилась, и оттуда вышел Проха, утирая рукавом взмокший лоб. Он собрался сказать что-то, но необычная тишина насторожила его. Проха с недоумением посмотрел на Тимофея, затем на пригнувшегося к земле Фатьяныча и вдруг увидел в трёх шагах от себя настоящего волка. Одним махом он прыгнул назад через порог и захлопнул за собой дверь, подперев её жердиной изнутри.

Зверь не обратил на Проху никакого внимания, повёл острым носом и двинулся к котлу. Заглянув в него, он понюхал холодную кашу и принялся доедать то, что ещё осталось на дне.

Фатьяныч и Тимофей с изумлением наблюдали за ним, не зная, что предпринять. Тимофей оглянулся по сторонам в поисках хоть какого-то оружия, но ничего, даже завалящего полена, рядом не нашлось. Путь к избушке был отрезан, да и дверь была заперта Прохой изнутри.

Между тем волк доел остатки каши и лёг на траву, равнодушно глядя на обескураженных людей. Неизвестно, сколько бы ещё продлилось томительное ожидание, если бы не новое событие, поразившее обоих. В глубине чащи послышался треск сучьев, конский храп, и на поляну неожиданно выехал безоружный всадник. Лицо его было поцарапано, одежда порвалась и висела клочьями. Он был без бороды, что выдавало его юный возраст, это же подтвердил и его почти мальчишеский голос.

— Волчик! — радостно воскликнул он, спрыгнул с коня и, подбежав к волку, обнял его двумя руками за серую лохматую шею.

И почти одновременно с его возгласом в лесу неподалёку послышался собачий лай.

В доме Борецких царила паника. Когда выяснилось, что Ваня не ночевал в своей горенке и что вообще его нет нигде, у Капитолины сделалась истерика. К её истерикам давно привыкли и как-нибудь перетерпели бы ещё одну, но на этот раз дело, по-видимому, было нешуточное. Марфа Ивановна гневно выбранила дружинников, которые из-за ночного пожара и всеобщей суматохи совсем забыли об охране терема и вообще оставили ворота открытыми. Она приказала им тотчас отправиться на поиски, обойти весь город, все его закоулки и найти внука во что бы то ни стало.

Настя первая заметила, что Волчика нет на месте. Отстёгнутая от ошейника цепь неподвижно лежала в траве, и Настя попятилась от неё, как от змеи. Она побежала к Никите.

Фёдор не принимал участия в общей суете. Он был уверен, что тревога преждевременна и что вот-вот Ваня вернётся, да ещё и нажалуется на него. Но время шло, Ваня не возвращался, и Фёдор начал испытывать страх. Первой его мыслью было пойти к матери и рассказать, что это он отпустил волка и расстроенный племянник кинулся на его поиски. Затем он представил, что скажет ему на это мать, какими глазами взглянет на него, и его решимость улетучилась. Так и стоял он в сторонке, молчаливый, вновь мучимый собственной виною, о которой боялся поведать кому-либо, и, когда подошедший Васятка тронул его за руку, Фёдор вздрогнул и отшатнулся, оттолкнув детскую ладошку. На глазах у Васятки выступили слёзы, и он побрёл прочь. Фёдор смотрел на уходящего сына, к которому никогда не чувствовал отцовской нежности, и показалось ему, что все его надежды на счастливую покойную жизнь покидают его навсегда. Его опять пронзила такая острая жалость к себе самому, что Фёдор вдруг обозлился и на мать, и на сестру Олёну, и на всех, кто суетится вокруг, ищет сумасбродного племянника и беспокоится о нём больше, чем о Фёдоре. «Так ему и надо, — мелькнула в мозгу низкая мысль. — Пропади он пропадом, племянник Иван!..»

Никита, выслушав Настю, побежал в конюшню и обнаружил, что там не хватает Тумана, коня ещё не старого и выносливого. Упряжь его также отсутствовала. Без лишних слов Никита начал седлать другого коня и готовиться отъехать на поиски. Марфа Ивановна острым приметливым глазом заметила это и сразу поняла его намерение. Про отпущенного Волчика Настя и ей успела уже шепнуть.

   — Только не он это спустил зверя-то, — объясняла она, волнуясь. — Ванечка за косточкой для волка ко мне заходил, и ничего такого и в мыслях у него не было.

   — Ужель так осерчал на меня? — промолвила в задумчивости Марфа Ивановна. — Ужель не простил того, что давеча решила отправить его к деду вместе с матерью?..

   — И того не было! — принялась горячо уверять её Настя. — Мы перемолвились с ним и про это, и успокоила я его, что, мол, бабушка без него и пары дней не выдержит.

   — Это так, так... — вздохнула Марфа.

   — И улыбнулся Ваня, и успокоился. Ей-Богу, не вру!

Никита был уже почти готов.

   — Двинку с собой возьми, — крикнула ему Марфа Ивановна.

Если бы кто со стороны пригляделся к ней, был бы, верно, удивлён тем, что, вчера ещё хворая, чуть ли не отдающая Богу душу, эта пожилая женщина сейчас полна энергии и властной силы. Но челяди и домашним сейчас казалось, что великая боярыня всегда была такой, и никакой иначе представить её было невозможно.

Дверь людской приотворилась, и оттуда выглянул заспанный Акимка. Он растерянно озирался по сторонам, совершенно не понимая, что происходит вокруг.

   — Ты как здесь? — строго спросила узнавшая его Марфа Ивановна.

   — Погорелец он, — объяснила Настя. — Давеча Ваня с Никитою с собой его привели переночевать. Уж я приютила его, не обессудь, Марфа Ивановна.

Та устало махнула рукой.

   — Пусти! Пусти меня! — раздался вдруг со стороны ворот тонкий переливчатый голос. — Мне к боярыне надо!

Марфа Ивановна обернулась на голос. Дворецкий преграждал путь невысокой девушке, почти девочке ещё, в атласной телогрее на лисьем меху. Платок её сбился, и по плечам рассыпались тёмные вьющиеся волосы.

   — Это кто ещё?

   — Да ведь это Люша! — воскликнул Акимка. — Ольга! Богатой Настасьи племянница! Я её знаю!

   — Пропусти! — приказала Марфа Ивановна.

Дворецкий отступил в сторону, и Ольга, сверкнув на него глазами, быстро направилась к Борецкой.

   — Ишь ты! — промолвила Марфа Ивановна, оглядывая её. — И впрямь Ольга. Давно не видела тебя и не узнала бы, если б не подсказали. Взрослая стала.

Ольга остановилась и поправила платок, пряча волосы. Вблизи было видно, что они местами опалённые огнём.

   — Ну? — строго спросила Борецкая. — Зачем пожаловала? Чего Настасье надо от меня?

   — Она не знает, — сказала Ольга. — Иначе убьёт меня.

Марфа Ивановна удивлённо вскинула брови.

   — С дурной я вестью, — продолжала Ольга. — Вои московские в Новгород прибыли. Велено им Ваню поймать.

У Марфы Ивановны похолодело в груди, ноги ослабли. Настя заметила, подскочила, и Борецкая тяжело оперлась на её плечо.

   — Почём знашь? — прошептала пересохшими вмиг губами.

   — Подслушала. Тётка с кем-то на дворе перемолвилась, а кто ей донёс, не ведаю, темно было. Голос вроде знакомый, а не вспомню.

Подбежала Олёна с невысокой скамьёй. С её и Настиной помощью Марфа Ивановна тяжело опустилась на скамью и глубоко задумалась.

   — Бежать ему надо! — волнуясь сказала Ольга. — В любой момент прийти могут!

Марфа подняла на неё глаза:

   — А что тебе за дело до нас? Не Григорьевой ли подослана с подвохом каким? С вас станется!..

Ольгины зрачки сузились от гнева и возмущения.

   — Ваня спас меня, — произнесла она каким-то глухим, не своим, голосом. — И я ему добром отплатить хочу. А не верите мне, так я... так мне...

Ольга не договорила, глаза её наполнились слезами, и она отвернулась, топнув в досаде каблучком.

Олёна подошла и обняла её сзади за плечи:

   — Не гневайся, девочка. Я верю тебе. Думаешь, не заметила, как вы с Ванечкой в храме ворковали, чисто голубки? Да только пропал Ваня, Волчика своего отправился искать и не вернулся до сих пор.

   — Волчик — это волк, да? — оглянулась на неё Ольга с детским любопытством. — Так и не поглядела я на него... А может статься, Ваню уже?..

Глаза её расширились от ужаса, и она прикрыла ладонью рот.

   — Никита! — позвала Марфа Ивановна. — Никитушка, подойди.

Никита, совсем уже готовый и приторачивающий меч к седлу, оторвался от своего занятия и подошёл к Борецкой.

   — Когда Ваню найдёшь, сюда уже боле нельзя вам возвращаться, — сказала она негромко и, оглянувшись на стоящих рядом, прикрикнула: — А ну, оставьте нас наедине потолковать! Много знать да слушать никому из вас не пожелаю ныне.

Все повиновались, и Марфа Ивановна негромко, почти шёпотом, начала объяснять что-то Никите. Тот слушал серьёзно и сосредоточенно, изредка кивая в ответ. До чутких Ольгиных ушей донеслось:

   — ...А я весточки от вас ждать буду. Уж сам сообрази, как подать её...

Марфа Ивановна сняла с левого безымянного пальца перстень и протянула Никите. Затем кликнула Олёну и велела ей принести мешочек с серебром, который Никита также принял с поклоном и спрятал под поясом.

   — С Богом! — благословила его Борецкая, перекрестив и поцеловав в лоб.

Никита поклонился в пояс. Затем подошёл к Двинке. Овчарка завиляла хвостом. Никита сел на коня и выехал из ворот. Двинка уверенно побежала впереди коня вниз по Великой улице.

Марфа Ивановна постояла в задумчивости и медленно направилась к крыльцу, опираясь на плечо Олёны.

Ольга тронула Акимку за рукав и произнесла с растерянностью:

   — А ведь мне, Акимка, идти некуда. Дома Настасья со свету сживёт, когда узнает, что я здесь была. А она узнает, уж это точно...

   — Как же быть-то? — захлопал тот глазами.

   — Схорониться бы мне, — промолвила Ольга с тоскою. — А потом видно будет. Хоть в монастырь.

   — Я бы у себя тебя спрятал, да ведь погорели мы, — сказал виновато Акимка и вдруг спохватился, что отец давно его, верно, ждёт и гневается. Вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль. — А ты Макарку помнишь? Ну того, что на берегу с ножичком на Ваню бросился?

   — А, помню, — ответила Ольга.

   — Може, у них спрятаться тебе?

   — Всё равно, — вздохнула она обречённо.

   — Только тебе надо поплоше чего на себя надеть. А то как на праздник вырядилась.

   — Я всегда так хожу, — с удивлением сказала Ольга, осматривая себя.

Тем временем Акимка подскочил к Насте и принялся ей что-то горячо объяснять и доказывать.

   — С Марфой Ивановной бы посоветоваться, — засомневалась Настя. — Ну ладно. Авось не забранит. Боярынька тоже ведь не за себя старалась, за Ванечку. Ну-ка, милая, поди сюды.

Она взяла Ольгу за руку и повела в людскую. Через некоторое время та вышла оттуда одетая в простенькую вотоловую телогрею, даже латанную кое-где. Серенький платок скрывал её чудесные волнистые волосы. Ольга стала похожа на обычную городскую девочку, лишь каблучки красненьких чобот с загнутыми вверх носками, которые не мог скрыть недостаточно длинный подол холщового платья, не вязались с новым её обликом. Но лапти Ольга наотрез отказалась надевать, да и не было у Насти лаптей такого маленького размера.

   — Ой боязно мне, робяты, — сказала Настя, оглядывая Ольгу и качая головой. — Не привела бы к беде затея ваша.

   — Да хуже беды, чем ныне, придумаешь разве? — отозвалась Ольга.

   — Эх, девочка, — вздохнула Настя. — Ничего-то не видывала ты на белом свете...

   — Пошли, а то хватится тебя боярыня Григорьева-то! — заторопил Акимка.

И они с Акимкой побежали со двора Борецких.

   — Береги себя, — крикнула Настя вслед и, выйдя за ворота, долго ещё провожала их глазами. «Росту одного, прямо брат и сестра», — подумалось ей. На сердце стало тоскливо и одиноко, тело вдруг заныло, как после тяжёлой физической работы, и Настя медленно, будто разом постарела на несколько лет, побрела через опустевший двор к терему.

Заморосил холодный редкий дождик.

   — Ко мне заглянем, а потом я тебя к Макарке отведу, — сказал Акимка.

Ольга не ответила. Она вдруг поняла, на что решилась. Виданное ли дело — от боярыни племянница бежит, как от ведьмаки какой! Ещё не поздно было отказаться от своего намерения, да и неизвестно ещё, спрячется ли она у Макарки, а если и спрячется, надёжно, надолго ли? Кто угодно может выдать её, и тогда... Что тогда будет, она заставила себя не думать, слишком страшной окажется кара высокой боярыни, лучше бы тогда и не спасал её Ваня, не выносил из огня. А если вернётся она сейчас назад?.. Всё равно затравит её Настасья, взаперти затомит, а то и яду подсыплет в питьё, с неё станется. Ольга представила злые холодные глаза тётки, и её пробрала дрожь.

«А вдруг и меня давно ищут дружинники Настасьины?» — подумала она с отчаянием, оглядываясь по сторонам.

На них с Акимкой, впрочем, никто не обращал внимания. У горожан после ночного пожара было полно своих забот. Повсюду стучали топоры, люди разгребали обгорелые брёвна, наскоро сооружая для себя временное жильё.

   — Ты вот чего, — сказал Акимка. — Что ты григорьевская, не говори никому. Спросит кто, отвечай, что сирота, в Новогороде от москвичей спасалась, а батька с мамкой померли.

   — Оно так и есть, и лгать не надо, — тихо вымолвила Ольга.

   — Ну и хорошо, — с нарочитой бодростью сказал Акимка, даже не задумываясь о неуместности своих слов. Но Ольга слишком была погружена в свои мысли, чтобы это заметить.

На подходе к своему двору Акимка замедлил шаг, наконец вовсе остановился и присвистнул. Действительно, минувшей ночью последствия пожара отчасти скрывала тьма, но сейчас ему воочию открылась бедственная картина их пепелища. Сгорело всё: изба, сенник, банька, даже заборчик вдоль улицы.

«Это ж сколько робить нать, чтоб к зиме крыша над головой была!..» — ахнул он про себя.

   — Акимка, стервец ты этакий! — закричал, увидев его, Захар. — Где по сию пору шатался? На Москву после полудни отбывай, а тебя нету!

   — Дак я ж у Борецких заночевал, — развёл Акимка руками.

   — А потом? One сами, чай, так не дрыхнут, как ты! Никита давеча проскакал, даже не остановился. И не взглянул.

   — А мать где? — спросил Акимка отца.

   — Козу пошла продавать. Куды ж нам козу в даль таку тащить! Узлы вон вяжи.

   — Этот, что ль, сын? — обратился к Захару явно нездешний человек, на которого Акимка поначалу не обратил внимания. На нём был суконный терлик, пошитый добротно, но без лишнего щегольства, и жёлтые сапоги с загнутыми носками, которые запачкала сажа. Видно было, что он находится на службе, и, судя по выговору, на службе московской.

   — Ну так я ж и баял тебе! — ответил Захар.

   — Что ты баял, это одно, а мне своими глазами удостовериться велено, чтоб дармоедов лишних не везти. И так уже телег не хватает.

Он расправил берестяной квадратик и отметил на нём костяным писалом новую чёрточку. Затем посмотрел на Ольгу.

   — Это тоже твоя?

Захар с удивлением взглянул на неё. Очумевший от всевозможных хлопот, навалившихся на него в одночасье, он также не сразу обратил на неё внимание и не сразу узнал Ольгу в простой одёже, хотя много дней подряд постоянно видел её во время работы на григорьевском дворе. Но прежде чем он успел признать её и что-то ответить, Акимка затараторил с горячностью:

   — Наша, наша! Это сеструха моя, Лушка! Лукерья!

Служивый отметил на бересте ещё одну чёрточку и, уже уходя, бросил Захару:

   — Не копошись долго, ждать не будем. И хламу-то много не бери, выброшу!

Он зашагал в сторону Торга.

Захар ошарашенно посмотрел на Ольгу, потом перевёл взгляд на сына, потом вновь на неё. Он не понимал ничего.

   — Захар, миленький, не погуби, — вымолвила Ольга слабым голосом и заплакала.

   — Акимка, чегой-то она? — спросил растерявшийся Захар и, рассердившись на себя за это, сердито топнул ногой: — А ну говори, стервец, что на сей раз натворил!

   — Да ничего не натворил, — ответил тот, решив, что лучше не оправдываться, а стоять на своём. — Её богатая Настасья хочет жизни лишить. Давеча живьём заперла и подожгла! Вот те крест! — Он с достоинством перекрестился.

   — Ну и ну! — пробормотал Захар. — Что злыдня она, то известно, но чтоб до такого додуматься... Да не врёт ли он? — обратился он к вздрагивающей Ольге.

   — Не-е-ет... — только и смогла она выговорить и от острой жалости к себе, от беспомощности и безнадёжности зарыдала горько, упав ему на грудь и уткнувшись лицом в продымлённый кожух кровельщика. Тот осторожно погладил её по голове. Платок вновь сбился, и Захар увидел испорченные огнём волосы.

   — Ну, ну, не горюй, — сказал он. — Раз дело такое, что ж, пособим. Не признал бы только кто из чужих.

   — Мне б только до монастыря какого подальше дойти, — сказала Ольга, выплакавшись и утирая слёзы. — А там сама как-нибудь... А вы-то куда собрались?

   — Да на Москву, милая, на Москву, — пояснил Захар. — Мастерами, видать, обделена она, вот великий князь и прислал за нами, строиться желат.

   — Я вам в обузу не буду, — пообещала Ольга.

   — Да уж чего там, — улыбнулся Захар. — Акимка, а ну сгоняй на Торг, мать поторопи. А коль козу не продала, Бог с ней, не до козы уже нам.

   — Я быстро! — пообещал Акимка, довольный тем, как ловко удалось ему выдать Ольгу за свою сестру, а ещё больше тем, что отец проникся пониманием к её незавидной доле.

С козой тоже вышло удачно. Матери удалось сменять её на мешок муки, и Капитон-каменщик уже понёс его к телегам, стоявшим тут же неподалёку. На телеги грузили пожитки и другие мастера с семьями. В оглобли уже впрягали лошадей. Мать не захотела лишний раз травить себе душу зрелищем сожжённого двора, сказала, что будет ждать их тут и держать место.

Акимка побежал обратно и, как ни торопился он, не мог отказать себе в том, чтобы, сделав малый крюк, не заскочить к Макарке и не попрощаться с недавним лютым врагом, ставшим приятелем благодаря Ване и Ольге. Там тоже собирались в путь, но своим ходом и не так суетливо. Акимка рассказал Макарке про исчезнувшего Ваню, с которым ещё вчера он чуть не сгорел в тереме боярыни Настасьи Григорьевой, спасая Ольгу. По его рассказу выходило, что без помощи Акимки Ване бы не выбраться было из горящего терема живым. Варя, стоявшая рядом, ахнула и закусила губу. Акимка поглядел на неё с удивлением, но на настойчивые её расспросы не мог ничего толком ответить, так как сам далеко не всё ведал.

   — А ведь и Ольга пропала, — сказал Макарка.

   — Ты откуда знашь? — поразился Акимка.

   — Мать на богатую Настасью робила, — объяснил тот. — Почти даром. Такая жадюга эта Настасья, сегодня всем нанятым отказала и в работе, и в плате. Вот мы и решились наконец возвращаться. Чего тут боле ловить?

Акимка кивнул и спросил:

   — Так что про Ольгу-то?

   — А тоже как в воду канула. Нигде нет. Люди Григорьевой по всему городу рыщут. Мать сказыват, что боярыня аж позеленела от злобы, на всех бросается, хоть на цепь сажай.

   — От такой и я бы убегла, — сказала Варя и, немного подумав, предположила вдруг: — А уж не на пару ли с Ваней они сокрылись?..

   — Дурёха! — пренебрежительно отозвался Макарка. — Ивану-то от кого сбегать! Как сыр в масле катался, ему всё дозволяла бабка-то, Марфа-боярыня.

Акимке до смерти хотелось рассказать им обоим про Ольгу, похвастаться своей хитростью да ловкостью, и большого труда стоило ему промолчать. «Пока из города не выехали, как бы не сглазить», — подумал он и зауважал себя за собственную выдержку.

   — Свидимся авось, — протянул ему руку Макарка.

   — И мне верится, что не навек прощаемся, — сказала Варя. — И что с Ваней не случится беды...

Она слегка покраснела, но Акимка уже торопился вовсю и не обратил на это внимания.

В это же самое время к терему Марфы Ивановны Борецкой подъехал отряд из пяти всадников. Великая боярыня вышла на крыльцо и молча встретила незваных гостей. Воины спешились, один из них шагнул к великой боярыне и объявил ей волю великого князя Московского. Та, не меняя гордого и слегка презрительного выражения на лице, промолвила что-то в ответ, повернулась к нему спиной и вошла в терем.

Олена из стекольчатого окошка верхней светёлки смотрела вниз, и сердце её готово было разорваться от отчаяния. В предводителе московского отряда она узнала того самого молодого красавца, что весною явился к ним с великокняжеской грамотой, жаловавшей в бояре московские брата Дмитрия. Сколько раз с тех пор вторгался он в её сны!.. С каким равнодушием встречала она с тех пор восторженные взгляды родовитых новгородских щёголей!.. Боже, какая она была глупая, на что надеялась, чего ждала?.. Нет уже Дмитрия в живых, лжой оказалась милость московская. И вновь этот молодой князь, приехавший со злобным намерением отнять, увезти, погубить Ваню Борецкого, язвит её своей красотою, будто диавол искушающий.

Она видела, как он, постояв в задумчивости, подошёл к Капитолине и та начала кричать и размахивать руками, указывая в сторону двери, которая захлопнулась за Марфой Ивановной. Затем тот обратился к Фёдору, и брат долго объяснял что-то, будто извинялся, и видеть это Олёне было больно и унизительно. Краем глаза она заметила Якова Короба, стоявшего за воротами и заглядывавшего внутрь двора, не решаясь войти. И так стало ей противно на душе, будто вынули её из тела и извозили в грязи. Она отошла от окна, легла на постель и долго, без слёз, смотрела в потолок, потеряв ощущение времени, и жалела о том, что она ещё молода и так долго ждать ей спасительной смерти, которая избавит от душевных мук и страданий.

Андрей Холмский, убедившись, что сына казнённого боярина Дмитрия Борецкого и в самом деле нет здесь, обрадовался этому обстоятельству, ибо поручение великого князя тяготило и смущало его. Теперь можно было не опасаться обвинения в невыполнении приказа, благо свидетели есть. А то, что Ивана Борецкого могли спрятать или услать в дальнюю вотчину, то уже не его забота. Другие дела торопят.

Андрей скользнул взглядом по окнам высокого терема, словно надеясь кого-то увидеть, однако не заметил никого и дал знак своим людям садиться в сёдла.

Спустя час из Новгорода выехали полтора десятка запряжённых телег с мастерами-строителями, домочадцами их и не слишком большим скарбом и в сопровождении московской дружины загромыхали по ещё не размокшей дороге на Русу.

Выехав со двора, Никита поначалу быстро следовал по Великой улице за Двинкой. Однако овчарка скоро начала беспокоиться, делать круги, возвращаться назад и наконец вовсе остановилась, поджав хвост и виновато глядя на Никиту.

   — Никак потеряла след? — спросил Никита.

Двинка заскулила. Родной Ванин запах совершенно растворился, был перебит сотнями, тысячами запахов других людей, лошадей, коров, которые прошли по улице с раннего утра, обгорелых досок и брёвен, не говоря уже о вареве, что готовили погоревшие хозяйки на кострах. Мелкий дождик, время от времени сеющий с неба, также мешал поиску.

   — Никита, куда собрался? — окликнули его с одного из дворов. — Собаку свою привязал бы, что ль? Ночью со всеми псами передралась.

   — Ужель? — насторожился он.

   — У Клима с Чердынцевой дворняге глотку порвала. Ругался!..

   — Да то не моя Двинка.

   — И то. Та вроде друга была, на волчину смахиват. Да разглядишь разве, не до того...

Никита поехал дальше, внимательно поглядывая по сторонам. Затем ругнул себя и поскакал к Волхову. Двинка бежала рядом. На берегу он остановился, немного подумал и медленно двинулся вдоль крепостных стен. Примерно через версту овчарка вдруг забеспокоилась и залаяла, глядя в сторону посадов, за которыми темнел лес.

   — Добро, — похвалил Никита и разглядел в траве следы конских копыт.

Спустя час они углубились в лес. Собака сразу свернула с тропы, и Тимофей, продираясь за ней сквозь чащу, начал отставать. Когда Двинка вдруг залаяла вдалеке, он удивился тому, что ожидал услышать её в другой стороне от себя. Никита подумал с сожалением, что давно не был на родине и что его охотничье чутьё начало слабеть. Он поправил лук за плечами и постарался сосредоточиться, чтобы быть готовым ко всему.

Двинка лаяла на барсука, которого она вспугнула и загнала в чужую, видимо лисью, нору. Барсук злобно скалился и шипел на неё оттуда и всё никак не мог протиснуться толстым задом поглубже, чтобы обезопасить себя.

Никита дал ей ещё полаять, надеясь, что её слышно далеко в лесу. Может, Ваня отзовётся?

Вдруг он заметил клок овчины, застрявший в ветвях высохшей сосенки. Он снял его, наклонился и поднёс к собачьей морде.

   — Ваня, Двинка! Ищи!

Овчарка замолчала, затем обежала вокруг дерева и устремилась дальше в лес. Никита воодушевился и решил, что совсем скоро обнаружит Ваню. Он вспомнил последний свой разговор с Марфой Ивановной и подумал, что самое трудное начнётся потом, когда им с Ванею придётся отправиться в далёкий путь, чтобы укрыться до поры от чужих глаз.

В лесу начинало смеркаться, день заканчивался, а Ваня всё не находился. У небольшого ручья с каменистым дном Двинка вновь потеряла след, и Никита понял, что дальше Ваня поехал прямо по руслу, неясно было только, вверх или вниз по течению. Он решил последовать вверх и наконец, когда совсем стало темно, добрался до истока — маленького родничка, выбивающегося из-под мшистого валуна. Двинка полакала воды и отвернулась, как бы осуждая Никиту за то, что тот не угадал верного направления.

— А сама-то куда глядела, — проворчал на неё Никита и слез с седла.

Нужно было готовить ночлег, разводить огонь и дожидаться утра. Теперь Никита не имел права подвергать себя опасности. Ногу в темноте подвернуть — и того допустить было нельзя.

Под утро, когда он ещё спал на мягком ельнике, охраняемый умной Двинкой, в двухстах примерно шагах от чуть тлеющего костра прошёл человек. Собака навострила уши и привстала, раздумывая, стоит ли подавать голос и будить спящего хозяина. Но чужой человек удалялся в сторону, ничем не грозил им, и она опять легла, положив голову на лапы и прислушиваясь к шорохам пробуждающегося леса. Всё-таки охранять человека было ей привычней, нежели гнаться за ним.

Вскоре и Никита проснулся. Он не пожелал тратить время на завтрак, лишь отломил краюху хлеба, что дала ему в дорогу Настя, и, разломив её пополам, отдал часть Двинке, а вторую половину скормил коню.

Ещё не взошло солнце, когда они вновь двинулись на поиски вдоль лесного ручья. Двинка по-прежнему бежала впереди. Порой она останавливалась и терпеливо дожидалась Никиту, будто хотела как-то отблагодарить его за кусок хлеба.

Ручей постепенно расширялся, мелел и версты через три вполз в огромное болото и потерялся там среди мшистых кочек и выцветшей ржавой травы. Никита подумал, как легко можно ночью завязнуть и сгинуть здесь, но тут же заставил себя не думать об этом.

Двинка побежала в сторону, огибая болото с левой стороны, и вскоре скрылась из виду. Никита не спешил следовать за ней, он уже привык, что овчарка всякий раз возвращается ни с чем, виновато поджимая хвост. Она не была охотничьей собакой, и бранить её было без толку. Двинка не возвращалась долго, и Никита, полагаясь более на своё, нежели на собачье чутьё, направил коня также налево. Он не сомневался, что найдёт Ваню, и одного только страшился — не случилось бы это слишком поздно, когда его помощь станет уже ненужной...

Лай Двинки раздался так далеко, что он не сразу его расслышал. Никита напрягся, определяя точное направление, и погнал коня туда, куда звала собака. Полверсты примерно он пробирался через чащобу и наконец выехал на небольшую полянку, посреди которой совсем нежданно обнаружилась неказистая избушка. Он мгновенно приметил всё: и Ваню рядом с волком, и стоящую рядом Двинку, лающую, словно ругаясь, на них, и двух мужиков поодаль, один из которых, показавшийся знакомым, держал в руке нож. Никита взялся за крыж меча, одновременно левой рукой снял из-за спины лук и бросил его Вайе. Затем кинул ему и колчан со стрелами.

Фатьяныч сделал полшага вперёд.

   — Стой где стоишь! — крикнул Никита, обнажая меч. — Ваня, кто они таки?

Ваня, радостно улыбавшийся Никите, пожал плечами.

   — Да мы и словом ещё не перемолвились, — сказал он. Встретившись глазами со встревоженным взглядом Никиты, он перестал улыбаться и крепко сжал пойманный лук. — Двинка, замолчи!

Овчарка перестала лаять, обежала поляну и села у входа в избушку. Волчик был на вид как будто спокоен, лишь густая серая шерсть на загривке время от времени вздрагивала и подымалась дыбом.

Фатьяныч не отрываясь смотрел в лицо Никите и вдруг засмеялся:

   — Чтоб мне не жить на белом свете, если это не Захаров Никита!

Никита ахнул и опустил меч.

   — Никак Лёвка? Лёвка Фатьянов!

   — Вспомнил? — добродушно посмеивался тот. — Да-а, меня тебе забыть-то трудно, убыток из-за меня понёс. А время-то все долги и списало, не так разве?

   — Тебя ж поймали давно? — растерянно произнёс Никита, слезая с коня. — Как выжил-то?

   — Поймать-то поймали, а не довезли, — махнул тот рукою. — Ловчее оказался я ловчих своих. Вот и гуляю с тех пор, как ветер вольный.

Ваня вспомнил, как когда-то в людской Никита рассказывал о прошлой своей жизни, о поездке на Москву со взятыми в долг у новгородских купцов беличьими шкурками, которые напарник его продал за бесценок, да все деньги и прогулял. Вот, значит, кто встретился им в лесу — бывший приказчик посадника Михайлы Тучи.

   — Так это ты у родника давеча заночевал? — спросил Фатьяныч. — Ишь, спугнул меня. Я-то с ношей недалече проходил, дай, думаю, водицы попью. Принюхался, дымком тянет. Нет, думаю, обойду, не ровен час на душегубца выйду себе на погибель. А то, значит, ты был. Вот ведь как. Расскажи кому, не поверят.

Он вновь засмеялся мелким рассыпчатым смехом, который почему-то не нравился Ване и беспокоил его.

   — Ты чего ж обгорелый такой? — спросил Никита, пряча в кожаные ножны меч и оглядывая Фатьяныча с головы до ног. — Будто пожар в Новгороде тушил.

   — К чему же мне его тушить, — опять захихикал Фатьяныч, — когда я его сам и затеял.

   — Ты?! — уставился на него Никита.

   — Ага. Надо ж было Михайле-посаднику отплатить за службу мою верную да за жисть поломанную. Я уж и так и сяк к его терему подбирался, крутился около двора, пока холопья его таращиться на меня не стали да собак не пригрозили спустить. Ну я и запалил терем стрелой зажжённой. Быстро занялось...

   — Да что ж это? — выговорил Никита с дрожью в голосе. — Это, выходит, из-за тебя город погорел?

   — То ветер надул. Я-то почто знал, что так обернётся?..

Никита шагнул к нему и ударил Фатьяныча. Двинка зарычала издали, готовая по приказу Никиты наброситься на незнакомца. Тот упал на спину и тут же быстро вскочил, потирая скулу. Затем сплюнул кровь вместе с зубом и прошипел:

   — Запомни, Захаров Никита, меня никто безнаказанно не бил. Кто руку подымал на Лёвку Фатьянова, все мертвы ноне. — Он вдруг опять засмеялся, но уже смехом недобрым. — Разве на первый раз простить, коль сильно попросишь?..

Всё это время Тимофей не проронил ни слова. Этот новгородец Никита с Фатьянычем так были поглощены друг другом, что совсем забыли о нём. Никита заинтересовал его, а когда свалил разбойника с ног, он почувствовал к нему нечто вроде симпатии.

   — Никита, пошли домой, — сказал Ваня. — Я Волчика нашёл, ты меня. Бабушка, верно, извелась.

   — Нельзя нам домой, — ответил Никита негромко. — Великий князь Московский воев своих прислал, чтобы тебя поймать. Мало ему батюшки твоего...

Ваня округлил глаза и сжал кулаки.

   — Ты что же, холоп евонный? — спросил Фатьяныч, усмехнувшись. — То-то, гляжу я, по одёжке простоват парнишка, а не наших кровей.

   — То не твоё дело, — грубо оборвал его Никита и встретился глазами с Тимофеем. — Не знаю, что затеваете вы в глухомани этой. Чую, недоброе. Повязать бы вас, да недосуг.

   — Слышь, сотник, как грозится холоп новгородский? — съязвил Фатьяныч, обращаясь к Тимофею.

Тимофей не ответил.

   — Он тебе не холоп! — выкрикнул Ваня с гневом. — Гляди, попомнишь ты Ивана Борецкого!

   — Не с тобой говорю, — зыркнул на него глазами Фатьяныч и направился к избе Двинка преградила ему путь и угрожающе зарычала.

   — Никита, убери пса! — крикнул он.

В этот момент волк, которого, видимо, донельзя раздражали громкие человеческие голоса, поднялся на ноги и не спеша затрусил в лес.

   — Волчик, назад! — позвал Ваня и собрался было побежать за ним, но Никита остановил его.

   — Не сдерживай, пусть уходит. Знать, средь зверей ему жить-то полегче.

Двинка, поскуливая, глядела то на Никиту, то на Ваню, то вслед убегающему волку и ожидала какого-нибудь приказания. Его так и не последовало, и она, вновь залаяв, побежала вслед за Волчиком.

Фатьяныч ударил кулаком в дверь.

   — Прохор, отвори!

За дверью послышался грохот отодвигаемой жердины, она открылась, и Фатьяныч шагнул внутрь.

   — У него там лук, — произнёс Тимофей с тревогой. — Остерегайтесь!

Ваня достал из колчана стрелу, вложил её в тетиву и приготовился в случае чего выстрелить первым. Никита вновь вытащил меч из ножен и спросил, взглянув на безоружного Тимофея:

   — Ты не с ним, что ль?

   — Разбойник он, — сказал Тимофей. — Душегуб.

   — Про него я догадался ужо. Сам-то ты отколь?

   — С Москвы.

   — Вона! — удивился Никита, внимательно взглянув на Тимофея. — Далеко, однако, зашёл. Как случилось-то?

   — Будет время, може, и расскажу.

Дверь избушки скрипнула, но оттуда вышел не Фатьяныч, а Проха. Он растерянно переминался с ноги на ногу, щурился от дневного света и с опаской поглядывал на Никиту с мечом и Ваню с луком.

   — Тоже москвич? — спросил Никита.

   — Новгородский, — ответил Тимофей. — Не устал ещё спрашивать?

Проха тем временем подошёл бочком к Тимофею и зашептал ему в ухо:

   — Трифоныч, там в мешке добра-то!.. И серебро, и каменья, и зуб рыбий даже есть. И тяжесть така — не унести... Бумагу я в ларце костяном видел. Твоя, верно.

Ваня опустил лук, потёр ладонью глаза и зевнул. Он почти две ночи подряд не спал, лишь однажды задремал в седле, после чего окончательно заплутал в лесу. Никита видел его усталость. Нужно было скорей уходить, но прежде выяснить, что замышляет Лёвка Фатьянов.

Никита направился к избе, держа меч наготове. Он шагнул через порог и огляделся. Изба была пуста. У бревенчатой стены стоял незавязанный мешок, полный награбленного добра. Никита взял лежащий сверху серебряный кубок, ощутил его дорогую тяжесть и подумал, что, может быть, принадлежал он какому-нибудь неосторожному купцу, которого подстерёг Лёвка Фатьянов с лихими людьми на большой дороге. Он бросил кубок обратно в мешок и тут заметил, что две доски в полу сдвинуты и в образовавшееся отверстие мог пролезть даже такой крупный человек, как Лёвка. Никита обругал себя за недогадливость и выбежал из избы.

То, что он увидел, подтвердило самые худшие его опасения. Бывший приказчик посадника Михайлы Тучи, а ныне разбойный бродяга Лёвка Фатьянов, услышав Ванино имя, быстро сообразил, какую выгоду сулит поимка юного новгородского боярина. Если он доставит его великому князю Московскому, волю его исполнит, тут и прощение легко заслужить сразу за все грехи свои, и даже службу себе испросить. А уж на ней, на службе великокняжеской, он в грязь лицом не ударит, покажет себя, развернётся. Это тебе не деревенька какая-то махонька!.. Выбравшись незамеченным из избушки и обойдя лесом небольшую поляну, он подкрался сзади к Ване и, заломив ему руку за спину, приставил к горлу длинный нож.

   — Никита! — позвал Ваня на помощь. Тут же острое лезвие надавило на кожу, на шее выступила кровь.

Никита шагнул вперёд, но Фатьянов громко предупредил его:

   — Не балуй, Никита! Шаг сделаешь — щенку твоему конец.

Никита остановился, скрипнув зубами от бессильной ярости.

   — Теперь меч брось! — приказал разбойник. — Брось, говорю! Ты же знаешь меня, я шуток не люблю.

Никита, помедлив мгновение, бросил меч в траву.

Фатьянов засмеялся со злорадным удовольствием:

   — Эй, сотник, повяжи-ка его. Вяжи, не мешкай. Что там грамотка твоя! Мы вона кого на Москву свезём, щенка Марфина, за него не деревеньку — погост проси!

Тимофей не двигался с места.

   — Ну, чего задумался? — прикрикнул на него Фатьянов. — Вяжи, говорю, не то рассержусь!

   — Ирод ты! — процедил Тимофей сквозь зубы. — Отпусти его, мало что ль тебе крови невинной, тобою пролитой?..

   — Нашёл время для задушевных бесед! — оборвал его Фатьянов. — Прохор, давай ты!

Проха растерянно заморгал, но тоже не сделал и шага к Никите.

На краю поляны мелькнула серая тень.

   — Волчик! — позвал Ваня сдавленным голосом.

   — Молчи!.. — сжал ему вывернутую ладонь Фатьянов, однако больше не успел ничего сказать. Волчик прыгнул ему на спину, полоснув и разодрав клыком Лёвкино ухо вместе со щекой. Тот выпустил Ваню и упал прямо на волка, вонзив нож в звериное брюхо. Человеческая и волчья кровь густо окрасила траву. Волчик вывернулся и сжал клыками запястье Фатьянова, нож выпал из разжавшейся ладони, и Лёвка левой рукой судорожно шарил по земле, пытаясь нащупать его. Выскочившая из кустов Двинка с грозным рыком схватила Лёвку за левую руку и принялась терзать её.

К Ване подбежал Никита и оттащил его подальше от кровавой схватки. Зрелище было таким жутким, что Ваня отвернулся и уткнулся Никите в грудь, вздрагивая всем телом.

   — Двинка, довольно! — приказал Никита.

Овчарка повиновалась не сразу, и когда наконец отпустила руку Фатьянова, тот остался лежать на земле. Волчья пасть по-прежнему сжимала его правое запястье, но сам зверь был уже бездыханным.

Фатьянов зашевелился, встал на колени, с трудом освободил правую руку и поднялся. Левая рука висела плетью, пол-лица было залито кровью, глаза лихорадочно сверкали.

Двинка ощетинилась и грозно зарычала на него. Никита поднял меч. Фатьянов попятился, затем повернулся и, шатаясь, побрёл в глубину леса. Никто не проронил ни слова и не попытался его остановить.

Ваня подбежал к мёртвому Волчику, присел рядом и долго, без слёз, смотрел на бывшего своего питомца, спасшего ему жизнь. На краю поляны оба коня, жавшиеся друг к другу и норовившие сорваться с привязи, наконец успокоились. Никита подошёл к Ване, склонился над Волчиком и снял с его шеи кожаный ошейник. Затем пристегнул к нему мешочек с перстнем Борецкой и надел ошейник на Двинку, дав ей понюхать перстень.

   — Двинка, домой! — велел он ей.

Овчарка заскулила, переводя взгляд с Никиты на Ваню.

   — Домой! — повторил Никита более ласково. — Понимать должна, что никто, кроме тебя, весточку Марфе Ивановне не доставит. Выручай, милая.

Двинка внимательно слушала, склонив набок голову и завиляв хвостом при знакомом слове «Марфа». Затем быстро, не оглядываясь, побежала и скрылась в лесу.

   — Вот и ладно, — вздохнул Никита.

К нему шагнул Тимофей:

   — Что делать мыслишь, Никита Захаров? Так, что ль, зовут тебя?

Никита вопросительно поглядел на него:

   — С умыслом любопытствуешь али как?

   — Тебе, чую, в кажном встречном злой умысел чудится ноне. Оно и понятно.

   — Ты к чему ведёшь?

   — Помочь хочу. Как уразумел я, ищут боярина молодого. — Он кивнул на Ваню. — Наши, московские ищут. А на Москву айда со мной? Там-то навряд искать станут.

Никита хмуро и недоверчиво слушал москвича. Чем-то он нравился ему, но доверять незнакомому человеку было слишком безрассудно.

   — Помочь хочешь? А с чего вдруг желанье такое?

   — Грех ты с моей души снял. Я ведь Фатьяныча убить мог. И убил бы, так он поперёк судьбы моей встал. Теперь — камень с души. Да и вижу, что никакие не злодеи вы...

Никита оглянулся на Ваню. Рядом с ним стоял Проха. Он перемолвился с Ваней несколькими словами, отошёл в сторону и принялся ножом, который уронил Фатьяныч, рыть под берёзой ямку для Волчика.

Никита подумал, какой трудный путь предстоит им с Ваней проделать, чтобы добраться до Соловецкого монастыря, где, по предположению Марфы Ивановны, им не должны отказать в убежище. Нужно было пройти через новгородские вотчины, повоёванные москвичами, и кто знает, не ищут ли их уже и там. К тому ж зима на носу, в Обонежье небось уже первый снежок выпал. Вынесет ли Ваня, не привыкший к лишениям, стужу, метель, голод?..

   — А не боишься, что ежели нас поймают, то и тебя не пощадят?

   — Оно боязно, конечно, — просто ответил Тимофей. — Да сердцу своему верю. Горестей столько выпало мне за короткий срок, что новых Господь не допустит.

Никита задумался. Он вспомнил кровельщика Захара Петрова, также отбывшего на Москву. Спрятаться там есть где.

   — Перезимуете, а там куда хошь ступай, — прибавил Тимофей, будто угадав тревожные опасения Никиты.

И тот кивнул, соглашаясь.

Волчика закопали. Фатьянов не объявлялся боле, и о нём старались не думать. После полудня все четверо двинулись в путь. И версты не прошли, как Проха спохватился:

   — А грамотка-то твоя, Трифоныч!

Он бросился назад, заставив Тимофея поволноваться в ожидании. Но ничего не случилось, Проха вернулся, неся костяной ларец с узорами, в котором лежала жалованная грамота великого князя Московского, и передал Тимофею. Немного помявшись, он добавил с сожалением:

   — Из добра-то в мешке, може, взять чего следовало для нужд наших?.. Жалко, если пропадёт...

   — Да что ты, Проха! — покачал тот головой. — Разве чужое добро осчастливит!.. Кажная вещица бедой отзовётся.

Проха сконфуженно умолк, а пройдя ещё версту, незаметно вытащил из-за пазухи серебряный кубок и отбросил его в сторону.

Ваня ехал в седле и клевал носом. Тимофей и Никита мало-помалу разговорились, коротая путь. Каждый из них догадывался, что в Шелонском сражении они могли сойтись друг с другом и рубиться насмерть. Но ни тот ни другой не захотел высказать эту догадку вслух.

Они были уже очень далеко, когда на опустевшую поляну вышел Лёвка Фатьянов. Он безо всякой надежды заглянул в избу и чуть не вскрикнул от радости, увидев свой мешок, в котором только ларца с грамотой да кубка немецкого и недоставало. Бумага была уже ему без пользы, он лишь горько пожалел о том, что провозился столько времени с раненым московским сотником, вместо того чтобы добить его так же, как добил своих товарищей-разбойников, которых не добили татары. «Кубок Проха небось спёр! — ругнулся он про себя. — Тоже надо было шею его цыплячью свернуть!..»

Он кое-как завязал мешок изуродованными руками, взвалил его на спину и пошёл перепрятывать своё добро, боясь, что за ним вернутся. Стало уже совсем темно. Благоразумней было бы заночевать в избушке, крепко закрывшись изнутри. Но ждать Лёвка не захотел. Новое тайное место было уже им присмотрено.

Путь его лежал через большое болото. Он днём уже попробовал его перейти, запомнил твёрдые кочки и порадовался, что никто, кроме него, не рискнёт полезть через топь.

В сгущающейся тьме он вдруг поставил ногу не туда и ухнул по пояс в холодную болотную жижу. Он сбросил с плеч тяжёлый мешок, и тот начал медленно погружаться в болото. Лёвка попробовал приподнять его, но сам завяз уже по грудь. Попробовал дотянуться до ближайшей кочки и не смог. Из глубины начали подниматься чёрные пузыри и лопаться на поверхности с тошнотворной вонью. Он стал задыхаться, дёрнулся всем телом, и едкая болотная вода обожгла порванное ухо. Лёвка хотел закричать, но и этого уже не успел. С глухим бульканьем его голова ушла под воду. Наступила мёртвая тишина.

Пару дней спустя Васятка вышел на крыльцо боярского терема. Ему было скучно и тоскливо. Никто не обращал внимания на него, даже Олёна. Отец, правда, пытался с ним шутить, но это у него выходило плохо и не смешно. Васятке рядом с Фёдором почему-то становилось страшно, казалось, что он вот-вот перестанет улыбаться и наорёт на него.

Пропал Ваня. Волчик убежал. Даже Двинка ушла вместе с Никитой. С кем же играть ему теперь?

Вдруг он услышал за воротами знакомый лай.

— Двинка вернулась! — закричал Васятка. — Впустите её скорее!

На шум вышел дворецкий и пошёл открывать ворота.

Выглянула из людской Настя, ахнула и побежала за Марфой Ивановной.

Двинка вбежала во двор, не переставая лаять. Лапы её были сбиты, под когтями запеклась кровь, она прихрамывала.

Взволнованная Марфа Ивановна сошла с крыльца к собаке. Та замолчала и выжидательно смотрела на хозяйку. Марфа ощупала её, сняла ошейник и нашла перстень, который давала Никите. Лицо её просветлело, она широко осенила себя крестом.

— Слава тебе, Господи! Жив Ванечка мой!.. — Она обняла подбежавшую Олёну. Рядом счастливо улыбалась Настя. — Жив! Не заполучит его великий князь ни за что на свете! И Новгород Великий жив ещё! Слушайте!

По всему городу стучали топоры, пели пилы. Новгород отстраивался после пожара. По Волхову плыли учаны с товарами, купцы торопились запастись ими до зимы. С ближайшей к терему Борецких волховской пристани ветер вдруг донёс обрывок песни лодейных артельщиков: