8 августа 1941 года, окрестности Минска

Сначала мы услышали лишь слитный рокот канонады, приглушенный расстоянием, затем стали различать уже отдельные, самые мощные взрывы. Все чаще и чаще гудели над головой моторы самолетов, и наших, и немецких. Порой сверху доносился звонкий стрекот пулеметных очередей – где-то неподалеку шли воздушные бои. А однажды мы даже наткнулись на место падения одного из самолетов, судя по застрявшему в ветвях могучей сосны хвосту со свастикой на киле, фрицевского истребителя. Искать среди обломков что-то ценное, вроде укладки с пилотским НЗ, смысла не было: потеряв при ударе о деревья обе плоскости, самолет врезался в землю и взорвался, разлетевшись клочьями изорванного дюраля. Хорошо, хоть лес не подпалил, видимо, бензина в баке уже не было, не хватало нам только от лесного пожара драпать.

Концентрация воинских частей перед фронтом становилась все плотнее и плотнее. Немцы, в моей истории взявшие Минск уже через неделю после начала войны, здесь столкнулись с хорошо подготовленной обороной. И теперь гнали на штурм резервы. Судя по огромному количеству гужевого транспорта и топающих на своих двоих солдат – пехотные дивизии.

Минский укрепрайон отчаянно сопротивлялся – мы понимали это не только по постоянной канонаде, стихающей только на несколько предутренних часов, но и по длинным обозам с санитарными двуколками, на которых пораненную немчуру везли в тыл. Эти обозы мы наблюдали каждый день по нескольку раз.

Идти теперь приходилось только ночами – в светлое время было просто не протолкнуться – по дорогам шли войска, везли боеприпасы. На обочинах отдельные подразделения частенько останавливались на отдых. В лесу немцы укрывали от советской авиаразведки артиллерийские позиции. И даже в темноте мы иной раз практически не приближались к цели – медленно и осторожно, где пригнувшись, а где и ползком, продвинувшись на триста-четыреста метров за четыре-пять часов, миновав при этом до десятка немецких биваков, начинали искать укрытие, чтобы пережить очередной день. Но все же линия фронта становилась все ближе и ближе.

И вот наконец настал день, когда мы отчетливо расслышали ружейно-пулеметную стрельбу. Случилось это вечером 7 августа. Несмотря на то что мы только об этом и мечтали все последние дни, некоторое время наша троица стояла, не веря собственным ушам.

Затем Наметов несколько растерянно взглянул на нас с радистом и с глуповатой улыбкой сообщил:

– Ну, вот, стало быть, так, товарищи. Дошли мы, похоже… коль стрелковку слышно, значит, до передка километра полтора-два, не больше. Поздравляю…

Я прекрасно понимал Серегино состояние: чуть не три недели по лесам бродить – неслабо, да? Все, если вернусь в свое время, в лес меня теперь и на буксире не затянешь. Ну, разве что, если будет много водки и шашлыка. Сочного, горячего, с дымком… тьфу ты, напасть, зарекался же про жратву не думать! Аж затошнило, блин, и башка закружилась…

– Привал. С полчасика отдохнем, затем мы с Витькой на разведку сбегаем. Если все тихо, с темнотой двинемся, и к ночи уже у своих будем, – это самое «у своих» лейтенант произнес с такой мечтательной интонацией, что аж покраснел, тут же смутившись.

– Может, не будем разделяться? – без особой уверенности предложил я, устало опускаясь на землю и поудобнее укладывая больную руку, висящую на груди на перевязи из трофейного ремня. Рана, зараза, так полностью и не заросла, периодически доставляя мне массу незабываемых «приятных» моментов, особенно перед рассветом, когда лес укутывал сырой туман и меня начинало лихорадочно потряхивать. Похоже, воспаление продолжалось – ослабленная голодом и хронической усталостью иммунная система никак не могла побороть занесенную пулей инфекцию. Рана то вроде бы начинала рубцеваться, то снова гноилась. Серега истратил на меня весь трофейный стрептоцид с йодом и почти все бинты, но особого эффекта это не принесло. Хотя как знать, может, без этих ежедневных перевязок я б уже давно от гангрены ласты склеил. А так хоть иду самостоятельно. Ладно, доберемся до наших, все равно без госпиталя не обойдется. Вот обидно будет, если руку отнимут… На миг накатила паника: а что, если я и там, у себя, инвалидом останусь?! Но я тут же зло одернул себя: а ну успокоился, чего разнылся? Нормально все будет!

– Нет, тарщ комиссар, – решительно помотал головой Наметов. – Опасно, тем более что мы уж сколько дней без карты идем, наугад практически. Не хватает только в самом конце нарваться. Обидно будет. Так что мы уж сами, добро?

Я мысленно усмехнулся: тактичный осназовец оставил недосказанным то, что я со своей раной и на самом деле слабое звено, и разведчик из меня никакой.

– Ладно, как хочешь. Только поосторожнее, мы и на самом деле не знаем, на какой участок Минского укрепрайона вышли. На фрицев не напоритесь.

– Обижаете, тарщ комиссар, – широко улыбнулся лейтенант. – Мы осторожненько, вполшага подойдем, вполглаза поглядим – и назад. Я вам свой автомат оставлю, а с собой ваш трофейный возьму, хорошо? С ним ползать проще.

– Вот другой бы спорил, а я не стану. Так и быть, только воронение не пошкрябай, он мне дорог как память. Дома на стену повешу, на ковер, и буду перед сном любоваться.

Фыркнув от едва сдерживаемого смеха, Наметов кивнул, но вслух комментировать мое заявление не стал.

…Вернулись разведчики только на рассвете. Только к этому времени стихла артиллерийская пальба, лишь изредка тишину разрывал треск одиночной пулеметной очереди или редкие хлопки винтовок.

Отдышавшись и напившись воды, выглядящий смертельно усталым Наметов обрисовал обстановку:

– У наших везде плотная оборона. Траншеи в три ряда, колючая проволока, минные поля, ДОТы и ДЗОТы. Немцы капитально уперлись – они тут в три-четыре эшелона стоят. Ощущение, что просто плечом к плечу. И артпозиции через каждые двести-триста метров. Столпотворение, как майским днем в парке Горького. А ведь всего ничего осталось, километра два пешком.

– Что, совсем трындец, не пройти?

– Похоже на то… – грустно ответил Наметов, но после паузы добавил: – Вроде одно местечко присмотрели, но надо бы в светлое время суток понаблюдать… Потерпите еще денек?

– Ну а куда ж я денусь с подводной лодки? – преувеличенно-бодро ответил я, ощутив, как раненый бицепс заранее задергало болью. Вот зараза, как чувствует. – Справлюсь, Серега, не переживай. Уж больно мне этот наш экстрим-тур надоел. В госпиталь хочу, к медсестричкам в коротеньких халатиках. Вот ты, Серега, как к медсестричкам относишься?

– Положительно отношусь, – скрыв улыбку, кивнул лейтенант, проигнорировав и «медсестричек», и непонятное «экстрим-тур». Впрочем, он за эти дни от меня много непонятных слов наслушался, так что привык. – Мы тогда прямо сейчас пойдем. Как до того места доберемся, замаскируемся и понаблюдаем. А ночью за вами вернемся.

Место для нашего перехода Серега подобрал подходящее. Впереди, метрах в семистах, виднелись брустверы первой линии советских окопов. ДОТов я, как ни старался, так и не увидел – со стороны противника их закрывала глухая стена с земляной обсыпкой. Но стреляли из них, похоже, хорошо – только на этом участке фронта под перекрестным огнем легло не менее двух сотен вражеских солдат. Их тела так и остались лежать перед окопами. Дополнительным украшением этого страшного пейзажа являлись сгоревшие танки – их я насчитал почти десяток.

Местность, через которую нам предстояло пройти, представляла собой ровное, как обеденный (ох, опять мысли о еде!) стол, поле, сплошь изрытое воронками, оставленными как снарядами, так и авиабомбами – ДОТы неоднократно бомбило Люфтваффе, судя по всему – пока безрезультатно. Обрывки колючей проволоки, некогда натянутой на врытых в землю бревнах, трупы солдат в фельдграу, обломки оружия… А запах… В нос шибануло таким могучим запахом мертвечины… Похоже, что немчура тут давно на солнышке разлагается.

Всё это вкупе позволяло надеяться, что три человека вполне могут остаться незамеченными в этом бедламе. Шанс на удачу увеличивал тот факт, что именно здесь проходил стык двух немецких подразделений, штурмовавших данный участок УРа, понятия не имею, каких именно. Справа, насколько понял, стояли танкисты, а слева – пехота. Танкисты вообще не окапывались, а пехотинцы ограничились всего одной траншеей. Служащей, вероятно, исходным рубежом для атак. Поскольку в ночное время она пустовала – лишь несколько часовых мотались по ней, периодически пуская осветительные ракеты.

Дождавшись, пока погаснет очередная запушенная фрицами «лампа», заливавшая окрестности едким химическим светом, отбрасывавшим на землю резкие изломанные тени, я вернул Наметову бинокль и прошептал:

– Нормуль, Серега, здесь и поползем. Как они ракеты запускают, засек?

– Обижаете, – сверкнул в полутьме белозубой улыбкой осназовец. – Как по часам, суки. Каждые пять минут ровно.

– Молодец, с меня пирожок. Отдам, как полочку найду. Насчет минного поля подумал?

– Насчет мин, тарщ комиссар, не волнуйтесь, я нам с Витькой пару щупов из винтовочных шомполов сварганил, не напоремся! – не раздумывая, сообщил лейтенант.

– Ну так чего тогда ждать, лейтенант? Пойдем?

– Пошли, товарищ комиссар. – Голос Наметова был тверд. Осназовец, похоже, ни секунды не сомневался в успехе.

Первые двести-триста метров прошли довольно быстро, просто пригнувшись и залегая только при пуске ракет. Здесь было относительно чисто – мало трупов и воронок. Идущий в авангарде Наметов нащупал парочку мин, но через них мы просто перешагнули. А вот когда миновали заграждение из колючей проволоки, нам пришлось сбавить темп – началась настоящая мешанина из выброшенной из воронок земли, трупов, поломанного оружия и каких-то неопределенных обломков. Шли медленно, опасаясь повредить ноги, тщательно нащупывали перед собой путь, прежде чем сделать очередной шаг. Но все равно постоянно спотыкались.

Двигались следующим порядком: первым Серега, затем я и радист замыкающим. Через полчаса мучений выработали следующий алгоритм: под светом очередной осветительной ракеты, которые фрицы – и чего им, сукам, только не спится? – подвешивали над головой с идиотским постоянством, намечали предстоящий маршрут, максимум метров пятьдесят, иногда меньше. А потом осторожно продвигались вперед.

Часто приходилось менять направление, обходя особенно крупные скопления омерзительно воняющих трупов, что тоже требовало времени. Иногда, если Наметову что-то не нравилось впереди, надолго замирали, вжимаясь в воняющую тротилом землю и пропуская две-три ракеты. Затем шли дальше, с каждой минутой и каждым пройденным метром приближаясь к долгожданной цели.

И вот когда казалось, что уже все, добрались – до бруствера передовой траншеи и на самом деле оставалось всего метров пятьдесят, – везение внезапно закончилось.

Нет, фрицы нас так и не заметили, гораздо хуже. С рассветом – а небо на востоке уже заметно посветлело, и пушистые брюшка лениво ползущих по небосводу облаков залились робким розовым цветом – они начали артобстрел. Нам не хватило каких-то пяти минут.

Первый снаряд, нежно курлыкнув в небе, ударил метрах в ста. Короткий огненный всполох, заметный на фоне предрассветного неба куст разрыва – «миллиметров сто пять, если не все сто пятьдесят», – машинально отметил я – и сдавленный крик лейтенанта:

– Вперед всем, живо! Бегом!!!

И мы побежали. Под аккомпанемент все новых и новых разрывов, ложащихся все ближе и ближе – в барабанные перепонки стучал спрессованный воздух. Очередной снаряд ударил совсем рядом! Воняющая тухлятиной ударная волна, стукнув по голове и спине комьями земли, попыталась бросить меня на землю, но это ей пока не удалось – Серега схватил меня за рукав и поволок. От резкой боли в раненой руке хотелось заорать матом или на крайняк потерять сознание. Но лейтенант держал крепко.

Все, все, дальше я сам! Сам не знаю зачем, отпихиваю Наметова, который, не удержавшись на ногах, падает в старую, оплывшую от близких разрывов, воронку. Тем самым спасая Сереге жизнь. До изрытого пулями и осколками бруствера остаются считаные метры. Неужели успел?..

Тупорылая гаубичная граната – честное слово, обостренное выброшенным в кровь адреналином сознание ВИДИТ эту темно-серую чушку с медным направляющим пояском, на котором отпечатались нарезы ствола, – падает мне прямо под ноги. Взрыва я, разумеется, не ощущаю…

Последней осознанной мыслью оказывается: «Тенденция, однако! Каждый раз ухожу на «перезагрузку» от взрыва!»