Клара не находила покоя. Ей казалось, что от нее все отшатнулись, даже Лорианна.
Она видела, как поднимается авторитет Маргариты Михайловны, видела, насколько лучше теперь проходят ее уроки и как занятия по стилистике объединяют всех. Комитет комсомола и учком решили: просить администрацию школы такие же занятия проводить во всех старших классах, и сама Клара, хоть и нехотя, голосовала за это решение.
Порой она испытывала желание пойти к Маргарите Михайловне, поговорить с ней обо всем — именно с ней, а не с папой. Но, разумеется, сделать это она не могла.
Разрыв с Надей Грудцевой не доставлял ей удовольствия, но и не угнетал, а ссора Нади с Анатолием радовала ее, как ни доказывала она себе, что это не так, что их отношения ее не интересуют. Клара часто думала об Анатолии, и мысли эти причиняли ей боль. Она искренно хотела заглушить в себе все думы о нем… И шла туда, где могла увидеть его.
Однажды она пошла к отцу с намерением рассказать обо всем этом — и ничего не смогла рассказать. А в комнате у себя впервые с горечью подумала: «Ах, как, вероятно, счастливы те, у кого есть мамы!»
Клара была не права, когда говорила, что все от нее отшатнулись. На самом деле было не так. Просто по чьему-то умному совету или по собственной догадке ребята решили некоторое время не тревожить ее, пусть подумает сама, она достаточно умна, чтобы найти верный выход. А вот ее ссора с Надей Грудцевой была всем очень неприятна и казалась беспричинной. И вот однажды…
Был облачный день; тускло светился серый снег; с севера дул резкий, колющий ветер. Десятиклассники сгружали с машины навоз, привезенный на пришкольный участок.
Надя Грудцева ловко действовала лопатой, чувствуя, как с каждым броском, с каждым вздохом холодного воздуха ее мускулы наливались свежей силой. Щеки ее раскраснелись; брови, волосы, выбившиеся из-под пуховой шали — маминой шали, — заиндевели. Не поворачиваясь, она сказала что-то одной из подруг, а когда обернулась, то увидела, что тут стояла Клара. Они моментально разошлись в разные стороны. Кто-то из девочек спросил Клару:
— Почему ты перестала дружить с Надей? Нам это не нравится.
— Девочки, есть такие вещи, о которых до определенного времени говорить не следует, нецелесообразно, — не сразу ответила Клара. — Я полагаю, что все выяснится позднее.
— Кто виноват в вашей ссоре?
— Ммм… вина — понятие субъективное. Могу, однако, заверить: моей вины нет. Но я не из чванливых….
Подруги потребовали:
— Ты первая должна подать руку примирения.
— Я подумаю, девочки.
Через несколько дней, темным облачным утром, она остановила Надю у входа в школу.
— Надя, я хочу, — если ты, конечно, не против, — чтобы наша размолвка кончилась. Ты… ненавидишь меня?
— «Ненавидишь»! Почему?
— Ты до сих пор считаешь, что я виновата…
— Мне нечего считать. Больше всего я недовольна собой.
— Но — ваши отношения?
— Было, нет и ничего не будет.
Клара испугалась неожиданно прихлынувшей радости.
— Правда ли это? — Она взяла Надю под руку. — Я знала, что ты поймешь меня и последуешь дружеским советам. Я знала… я знала… А это я выкину из головы, вот увидишь…
— Что это?
— Что? А что я сказала? Ах, да… Ничего, это я так…
Клара смутилась, начала протирать очки. Надя спросила:
— Зачем ты сказала Марго о том, что она мне говорила?
Клара отвела глаза.
— Эх, ты… — Надя отвернулась.
— Прости… — прикоснулась Клара к ее руке. — Я не знаю, как это вышло. Я давно решила про себя, что сделаю первый шаг к примирению. Надеюсь, ты не сочтешь это неблагородным? Да?
Надя отняла свою руку от руки Клары.
— Я — за мир, — сказала Клара, и голос ее прозвучал по-прежнему сухо и наставительно. — Знаешь… Если посмотреть на наши отношения с точки зрения коллектива, то они заслуживают осуждения. Мы должны помириться. Если ты не против, я сяду к тебе на парту, не возражаешь?
Надя возражала, но Клара доказывала свое. Тогда Надя махнула рукой и уже хотела было идти в школу, но кто-то обхватил ее сзади и чуть не свалил с ног. Лорианна Грацианская!
— Девочки! Вы помирились?.. Вот Чудесненько! А я еще артистов достала. Покажу в классе. Но вот что главное. Вчера, в календаре, я прочитала такую заметочку. Слушайте… — Она достала из-за обшлага листок.
«СЕКРЕТ УСПЕХОВ
Когда английского физика Фарадея спрашивали, как и почему он добился выдающихся успехов в науке, он отвечал:
— Потому что, начиная дело, я всегда доводил его до конца.»
— Надечка, как ты полагаешь: подойдет? Помнишь, ты предлагала…
— Подойдет. Ты покажи это Черемисину. К нему это очень подойдет.
— Чудесно! Я, может быть, и на самом деле начну собирать такие сценки-анекдотики, — это интересно. Целая книга будет!
В этот день Клара перебралась к Наде на парту.
В дверь постучали.
Клара, в простеньком домашнем платье, готовила уроки. Модест Григорьевич просматривал свежие газеты. Отец и дочь были очень удивлены, увидев Маргариту Михайловну. Модест Григорьевич помог ей раздеться, пригласил в свою комнату и указал на кресло с высокой спинкой. Вначале разговор не клеился. Модест Григорьевич, стараясь догадаться о цели ее прихода, начал говорить о погоде, о крутых морозах, о падении ракеты-носителя на территории Аляски. Маргарита Михайловна, слушая его, рассматривала комнату. Комната была обставлена в строгом, почти канцелярском стиле; поражала во всем прямота и четкость линий. Вещи, большей частью массивные, стояли чинно, в продуманном порядке, как на смотру. В комнате было светло, прохладно; в воздухе чувствовался не жилой, домашний запах, а скорее конторский, сургучно-бумажный.
Маргарита Михайловна вгляделась в лицо хозяина. Да, это не был старик в буквальном смысле слова; это был человек лет пятидесяти, только отпустивший бороду. Густая, черная, она обложила все его лицо с крупными выразительными чертами широкого лба, с прямой линией носа, с несколько выделяющимися губами, за которыми, когда он улыбался, сверкали чистые, сильные зубы. Освоившись, Маргарита Михайловна сказала, что она пришла не для того, чтобы продолжать тот разговор, который был начат товарищем Зондеевым в учительской. Она хотела бы все это предать забвению.
— Я… о Кларе.
— О Кларе? Вероятно, вы хотите выразить недовольство тем, что она выступала против вас?
— Нет.
Маргарита Михайловна заговорила о том, что она знает Клару как хорошую ученицу; почти все ее высказывания, рассуждения, с точки зрения формального соблюдения требований морали, — верны. Умная, требовательная девушка (Клара, успев переодеться в школьное платье, слушала этот разговор, стоя в коридорчике, у двери), она в то же время исключительно аккуратна и исполнительна. Но что-то казенное, лишенное живого интереса видно во всех ее действиях и словах. В последнее время она изменилась, стала раздражительной, избегает общения с товарищами. Видимо, ее что-то глубоко тревожит.
— Вы заметили, — спросила Маргарита Михайловна, — она немного похудела?
— Да, пожалуй, — ответил Модест Григорьевич, который этого не заметил и в глазах которого сейчас не было ничего другого, кроме делового внимания к тому, что говорила молодая учительница. — Я знаю, что случилось. Ей не дают прохода: «Формалистка! Буквоед!»
— Это не совсем так, — возразила учительница. — Просто ребята недовольны ее… официальщиной; все у нее получается как-то рассудочно.
Зондеев рассмеялся коротким, сухим деланным смехом, борода его, искрясь под лучами настольной лампы, заколыхалась.
— Вы кончили? — спросил он, когда, смущенная его смехом, Маргарита Михайловна умолкла. — Я ожидал другого. Вы ставите в вину Кларе те качества, которые я систематически прививал ей: аккуратность, исполнительность, неукоснительное выполнение как школьных правил, так и правил хорошего тона.
— Против этих качеств я не… — начала было Маргарита Михайловна, но Зондеев, поднявши руку, как бы преграждая путь ее словам, перебил:
— Позвольте-с, я не вижу ничего, в чем можно было бы упрекнуть мою дочь. Она неплохо учится, принимает участие в общественной работе. Насколько мне известно, она предъявляет к товарищам и к себе законные требования.
— Не знаю… возможно… — промолвила Маргарита Михайловна, чувствуя, как в ней поднимается решимость сказать все прямо без обиняков. — Но видите ли, Модест Григорьевич, за всем этим у нее не видно души, волнения. Понимаете, — как будто она стремится уложить все в рамки правил, тогда как жизнь велит…
Зондеев опять рассмеялся.
— Вот-вот, в этом меня обвиняла когда-то жена. «Нужно гармонически воспитывать… И ум, и сердце»… — очевидно передавая слова жены, сказал он. И затем — от себя, — сочным, слегка играющим басом, как бы стелющимся понизу:
— Чем же это плохо, сударыня, если у девушки рассудок контролирует движение чувств? Я — старый воробей, знаю. Я положил за непременное: развивать у нее способность самоконтроля, добиваться превосходства рассудка над эмоциями. А со своей стороны — учреждение строжайшего надзора за дочерью. — Модест Григорьевич поднялся, заложил руки за спину. — Льщу себя утешением, что я многого добился. Ради этого я пошел и на разрыв с женой. Мне стоило больших трудов оттягать у нее ребенка.
Модест Григорьевич стоял перед сударыней, — прямой, широкобородый, отлично помещенный в свой мундир.
Маргарита Михайловна сидела в кресле с высоченной спинкой, зябко поеживалась и чувствовала, как в ней закипало возмущение против всего, что он говорил, против всей обстановки с чинно расставленными стульями, старомодными креслами, против его деланного смеха, против самого воздуха, отдающего сургучом. Ей показалось, что за дверью кто-то шумно вздохнул. Клара? Слушает? Ну и пусть слушает.
— Моя дочь — не вертушка, не хохотушка, — не без гордости говорил Модест Григорьевич, — чем она, сдается мне, выгодно отличается, например, от Нади Грудцевой, которая — не премину воспользоваться случаем — вместе со своим дружком обидела Клару самым бестактным образом.
— Где? Как? — удивилась Маргарита Михайловна.
— Вы не знаете? Жаль. В саду, перед праздником, — когда Клара застала их целующимися. Вот что-с.
Маргарита Михайловна, ничего не знавшая об этом, растерялась и в первую минуту не нашлась, что сказать, тем более, что он все говорил и говорил, понося современную молодежь за распущенность и легкомыслие. Наконец слова пришли, и она попыталась прервать его, но безуспешно: он, сев на своего конька, продолжал разглагольствовать и приминающим жестом заставлял ее умолкать. Потом он снова вернулся к сцене в саду.
— Да-с, — гневался он. — Вам бы следовало знать о таких фактах и пресекать их в самом начале. А вы вместо этого… вы считаете допустимым рассказывать о своей любви ученикам. Жалею, что не нашел времени сходить к директору школы. Удивительно ли после этого, что учащиеся десятого класса занимаются тем, что им не положено: перевлюблялись все, целуются и осыпаются двойками?
Маргарита Михайловна порывисто поднялась.
— Неправда! Не согласна! — решительно заявила она. — Не согласна… с формалистическим духом, который пронизывает всю вашу систему воспитания. Эта система и сделала Клару бездушной, начетчицей. Нельзя, нельзя так… Она — умна, честна, пряма; но… Этот ваш формализм убил в ней представления о живой, истиной жизни. И это — в наше время!
Модест Григорьевич впился глазами в учительницу. Он был изумлен. Его обвиняла девушка, девчонка, еще не нюхавшая жизни!
Клара слушала все это со страхом и удивлением, глядя через щелочку то на Маргариту Михайловну, то на отца. Она была потрясена: ее отцу говорят в лицо, что он не прав!
— Не согласна и с вашим взглядом на юношескую влюбленность, — еще волнуясь, но все более заглушая волнение, говорила Маргарита Михайловна. — Во-первых, не все десятиклассники перевлюблялись, а только некоторые, я кое-что знаю, вижу… Во-вторых, что в этом чувстве предосудительного?
— Как? — наклонился Модест Григорьевич. — Нет-с, извините… Когда мы были молоды, мы только учились и, помимо уроков, не смели думать ни о чем.
— …Им по 17–18 лет, — окрыляемая уверенностью в своей правоте, говорила Маргарита Михайловна; на щеках ее загорелся румянец, глаза блестели. Что-то мужественное, сильное проявилось в ее лице, во всей ее маленькой, хрупкой фигурке. Чтобы Модест Григорьевич лучше слышал, она подалась немного вперед, и казалось, что она наступает.
— Чувство влюбленности естественно в эти годы. Беда в том, что часто взрослые люди не понимают этого чувства, смеются над ним, забывая, что сами в этом возрасте влюблялись.
— Позвольте, позвольте… — Модест Григорьевич поднял руку для известного жеста.
— Нет, позвольте мне, — сказала Маргарита Михайловна. — Это чувство требует особенной чуткости от нас, — учителей, родителей.
— Стоп, стоп!.. — ударил себя по лбу Модест Григорьевич и вскинул бороду. — Теперь я понял — вот откуда это! Когда Клара рассказывала мне об интрижке между Грудцевой и этим, как его… Черемисиным… и когда я стал внушать ей противоположные мысли, она слушала хотя и покорно, — но — это было видно! — без внутреннего признания моих доводов верными. Так вот, значит, откуда это идет?
Модест Григорьевич зашагал по комнате; половицы с треском прогибались под ним; в шкафу тоненько зазвенела посуда.
Клара выбежала из-за двери и кинулась к отцу.
— Папа, успокойтесь… Папа, это лишнее… не нужно…
— Ты… здесь? Как посмела? Оставь нас.
— Папочка, я хотела бы…
— Что я сказал? Ну?
— Не гоните ее, — сказала Маргарита Михайловна, — мы ничего тайного не говорим, пусть послушает. У нас в школе готовится вечер на тему «Дружба и любовь». Они прочитали и изучали много прекрасных книг о любви…
— Одно дело — книги, другое — жизнь.
— Это… ханжество! — выдохнула Маргарита Михайловна. Модест Григорьевич сделал вид, что не слышал этих слов. А Маргарита Михайловна заговорила мягко и душевно:
— Извините, но, право, вы, Модест Григорьевич, чего-то не понимаете. Нет ничего страшного в чувстве влюбленности. Далеко не всегда оно превращается в любовь; часто, вспыхнув ярко, оно быстро угасает. Но это чувство приносит человеку подъем всех его сил, толкает к творчеству. Зачем мешать? А иногда первая влюбленность соединяет людей навсегда, делает их верными и самыми счастливыми спутниками — друзьями на всю жизнь.
Клара стояла на пороге, не имея сил уйти. Она немигающими глазами смотрела на Маргариту Михайловну, — бледная, с чуточку растрепавшимися надо лбом волосами.
— Нет, это я так не оставлю, — говорил Модест Григорьевич, нервно потирая руки. — Я пойду к директору.
— Пожалуйста, я уже говорила с ним. Он согласен со мной.
— Что, что?
— Он желает видеть вас.
— Я в ГорОНО, в министерство просвещения напишу…
Маргарита Михайловна застегивала пальто и не слушала Модеста Григорьевича, который, забыв про законы хорошего тона, не помог гостье одеться. Потом она подошла к Кларе и легонько обняла ее. У Клары на ресницах дрожали слезы.
— А мы с тобой, Клара, — мы еще будем друзьями; ведь правда? Ну, всего хорошего!
Клара стояла все там же, на пороге.
Проводив учительницу, Модест Григорьевич подошел к дочери.
— Ты плачешь? Она расстроила тебя? Вот чем заканчиваются порой посещения родителей на дому!
Клара взглянула на отца и вдруг с громкими рыданиями заговорила:
— Она права во всем! И я… Я люблю, как и Надя… люблю! Вот делай теперь что хочешь со мной… Почему нет мамы?.. Где мама?
Она пошла в свою комнату, до боли кусая кончики пальцев.
Модест Григорьевич приложил руку к заколотившемуся сердцу.
Эту ночь он провел, сидя в кресле, в тяжелом раздумье.