Клара Зондеева шла домой. Был темный, ветреный вечер. Косматые облака, несущие отсветы электрических огней, казалось, цеплялись за крыши домов. Глухо шумели мокрые деревья.

Тяжело было на душе у Клары.

Они звали ее работать над журналом, а сами не пришли; что это — насмешка? А впрочем, не было ли их там, в комсомольской комнате? Когда она только что вошла в коридор, в комнате, кажется, был свет. Заперлись от нее? Если это так, то это гадко и возмутительно, дорогие Анчер и Надя.

Они вместе, им хорошо. А почему ей так часто бывает нехорошо, ей, лучшей ученице?

Она всегда была авторитетом, примером; ее всегда ставили высоко. Но никогда Клара не чувствовала, чтобы ее считали такой простой, близкой, как, скажем, Надю Грудцеву; всегда она ощущала в отношении к себе холодок. Это заставляло ее задумываться, но, кажется, особенно не беспокоило. Она знала цену себе и была горда. Ее наполняло сознание, что она все делает так, как надо, — по правилам, по указаниям отца. Бывало, что ребята не соглашались с ней — она умела настоять на своем. Однако в этом году случаи несогласия с ней участились; возражения, шуточки, остроты, направленные против нее, зазвучали сильнее. Надя слушается ее, но поступает по-своему; недавно она вместе с Анатолием задумала над ней глупую шутку. Почему все так происходит? Клара убеждала себя, что все это — только ее измышления, нет никаких оснований волноваться; она права, а окружающие не всегда любят требовательных людей, даже друзья, например, Грудцева, не говоря уже о таких пустеньких натурах, как Лорианна Грацианская. Кстати, о ней; несколько дней назад Клара увидела ее выходящей из кинотеатра. Лора закричала чуть не на всю улицу:

— Клара, смотрела?.. «Ошибка дамы в черном»! Бесподобная вещь! И знаешь, мне повезло: я случайно нашла в старом «Огоньке» фото одного английского артиста. Он как раз играет в этом фильме. Чудесненько! Я сейчас смотрела четвертый раз.

— Оставь, пожалуйста. Сколько раз я говорила тебе: это пошло и глупо, — гневно ответила Клара. — Тебе необходимо английским языком, а не английскими артистами заниматься. Ты бы лучше занялась тем, что тебе рекомендовала… (Клара чуть не сказала: Надя, но замялась) мы рекомендовали…

— «Глупо, пошло»… — тряхнув своими рыжими волосами, передразнила Лорианна Клару. — Плетешь чепуховину какую-то… Не расстанусь! Ни за что! Их у меня 98, — во! «Мы рекомендовали»… Кто это мы, позвольте спросить?

Вот, пожалуйста. А прошлый год разве эта пустышка посмела бы так говорить с ней, Кларой Зондеевой, которую всем ставят в пример?

Было и другое, что беспокоило Клару. Она не могла понять своего отношения к Черемисину. То ей хотелось быть рядом с ним, то — чтобы его вовсе не было в школе. На днях она с ним шла по коридору, а Надя отстала. Клара радовалась этому.

Да и вся ее жизнь в последнее время перестала полностью удовлетворять ее. Эти ограничительные рамки строгих правил… Это беспокойство в сердце… Что это такое, как это все понять?

Низкие косматые облака неслись над городом, шел мелкий дождь. Клара спешила домой, чтобы засесть за уроки и освободиться от этих гнетущих мыслей.

Сердце! — пустяки, глупости, красивые слова. И сердце следует ограничить правилами. Она не Надя Грудцева, не легкомысленная девчонка. Надо выкинуть все это из головы, вот и все.

Надо посоветоваться с папой; он знает.

Не прошло и часа, как явилась Надя Грудцева — с искристой пылью дождя на венчике волос надо лбом, с буйным светом синих глаз. Зная, что у Зондеевых говорить громко нельзя (Модест Григорьевич занимается в своей комнате, за тонкой стеной), она начала говорить шепотом:

— Клара, ну, это же смешно! Ну, почему ты не вошла? Анчер совсем поглупел. Я заснула, ты стучишь; он — перепугался, не знает, что делать. Мы над ним смеялись всю дорогу. Он глупый, но он очень милый, да?

— Ты опять свое.

— Ах, прости, забыла… «Пред-о-су-ди-тельно»!.. А мы хорошо поработали. Но я очень хочу спать. Я побегу, они там ждут, в подъезде. Почему ты опоздала?

— У меня болит голова, температура. Вероятно, грипп.

Надя видела, что Клара была расстроена. Они там смеялись, а она, обиженная ими, сидела одна. И не знает она, и не понять ей, как хорошо, как весело жить! Ей стало жаль подругу, захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее-хорошее. Чтобы Клара почувствовала, что она любит ее, доверяет ей, Надя сказала:

— Кларочка, ты знаешь, почему Марго часто бывает грустной? У нее и улыбка грустная; знаешь почему? Никому не скажешь? Она сама мне говорила, — да, мне! Но только — никому?

— Безусловно.

— Она любила… Была несчастна. Он оказался пошлым человеком…

Ни один мускул не дрогнул на красивом, словно высеченном из мрамора лице Клары, пока Надя говорила, если не считать того, что порой ее маленькие бровки сходились над тонким прямым носом; но это показывало только, пожалуй, работу мысли и ничего более.

Снизу, через форточку, доносились звуки, похожие на автомобильные гудки. То Степан и Анатолий, прибегнув к такой имитации, поторапливали Надю.

— Продрогли, бедняги… — поднялась Надя. — Я их звала к тебе; ну, куда там. Степан: «А папа? Модест Григорьевич такую баню задаст и дочери и нам за визит!» Клара, о Марго — ни слова; ясно? Ей итак нелегко.

— Да… Это нечто из ряда вон выходящее, — ответила Клара голосом, по тону которого нельзя было понять, сочувствует она Маргарите Михайловне или нет.

Она заперла за Надей дверь и тут же, в прихожей, прислонилась к стене, словно прижатая напором мыслей и чувств, вызванных Надиным сообщением.

…В глубине души Клара таила, под покровом соблюдения знаков уважения, обиду на Маргариту Михайловну. Ее самолюбие было задето тем, что учительница нисколько не выделяла ее, лучшую ученицу, из среды других. С глухим недоброжелательством замечала Клара, что молодая учительница невольно пробуждала расположение к себе всех учащихся. Надя, например, была от нее в восторге, Анатолий ставил ее высоко, а сама Марго — так казалось Кларе — всячески способствовала сближению его с Надей. Она вглядывалась во все действия Маргариты Михайловны и радовалась, если находила в них что-либо неправильное.

И вдруг — такая находка: сообщение Нади. Эта тихоня, эта высокочтимая Марго позволяет себе говорить о своих сердечных делах учащимся, — подумать только! И кому говорить — легкомысленной болтунье. Так что же это за учительница?

Но надо быть совершенно уверенной в своей правоте, надо иметь у себя за спиной надежную опору. Конечно, такой опорой может быть папа. Что ж, что она дала слово не говорить никому… Имелись в виду ровесники, а не взрослые.

Дождавшись, когда папа закончил работу, она вошла в его комнату и села на краешек дивана, у стола. По-видимому, поработал папа успешно и, судя по удовлетворительному блеску глаз, по тому, как он что-то напевал, не разжимая рта, а только издавая звук «мммм», и даже по тому, как искрилась его черная, густая борода, можно было считать, что он был в отличном расположении духа.

— Что, дочь моя? — спросил он важно и шутливо и наклонился к Кларе (он плохо слышал). — Что-нибудь опять насчет вашей стилистической горячки? — засмеялся он.

Он был, благодаря рассказам Клары, в курсе всех школьных событий и относительно стилистики и всех прочих литературных забав придерживался отрицательного мнения.

Поколебавшись с минуту, — говорить или не говорить, — Клара передала услышанное от Нади. Модест Григорьевич слушал и наклонялся больше, чем обычно. Он ушам своим не верил. Никогда ничего похожего не было у них в гимназии; да и в советской школе, насколько он знает, такие вещи не имели места.

— Это необходимо пресечь! — негодующе звучал его сочный бас. — До какой фамильярности может опускаться человек! Учительница!

Он расстегнул — под бородой — верхнюю пуговицу кителя, встал и заходил по комнате. Клара все также сидела на краешке дивана и была погружена в свои думы.

— А как ты думаешь сама? — остановился перед ней отец. — Ты достаточна благоразумна. Но ты — я вижу — чем-то расстроена?

— Нет, ничего. Спасибо, папа, — сказала Клара, поднимаясь.

— Хорошо, хорошо; поди к себе. Я приму меры. Да, как распустилась молодежь! Вот и у меня в отделении. Есть такие… ты им слово — они тебе десять. Вон, — отец указал на портфель, — заготовил приказ на одну такую… возразительницу. Как уроки?

— Готовы.

Клара поднялась. Она думала о своих волнениях… в связи с Черемисиным. Она дошла до двери, остановилась: сказать отцу или нет? И ушла, не сказав.

И впервые позавидовала Наде Грудцевой, которая обо всем, обо всем разговаривала с мамой.

Первого урока, физики, не было: Таисия Александровна заболела. Что может быть лучше? Каждый занимался кто чем хотел. Кларе очень хотелось поговорить с Маргаритой Михайловной, и она пошла искать ее, но не нашла, а когда вернулась, то увидела, как Лорианна, стоя у доски и постукивая мелком, вслух доказывала теорему об объеме прямоугольного параллелепипеда, а Надя помогала ей.

Растворилась дверь — и вошел Степан Холмогоров. Он взволнован; редкие рябинки на его лице незаметны, исчерна-серые глаза лучатся.

— Товарищи! Новость! Вчера, 3 ноября 1957 года, запущен второй спутник. С собакой Лайкой! Тысяча семьсот километров над землей! Восемь километров в секунду!

Молчание — все поражены. Потом раздались аплодисменты, потом возгласы, вопросы, гул голосов.

— Вот это да! Вот это подарок так подарок Октябрю!

Шум не утихал долго.

— Товарищи, — сказала Клара. — Я, как член учкома, хочу сказать… Мы можем, мы должны учиться лучше, быть дружнее. Все газеты пишут о достижениях в честь Октября. Запуск второго спутника поднимет…

— Я берусь сделать модель спутника, — сказал Степан. — Толь, беру тебя в партнеры; согласен?

— Я — пожалуйста, то есть я должен подумать.

— Я подгоню по геометрии, — заявила Лорианна.

— И я по геометрии! — сказала Надя.

— Тебе что! — посмотрела на нее Лора. — Ты вчера получила «пять».

— «Пять»! Первая пятерка по математике.

— А сочинения? Как-то там наши сочинения? Эх, разнесчастная стилистика!

— Будем овладевать, — сказал Степан. — Овладеем!.. Вы понимаете: в нем собака!

— В ней, — в стилистике?

— Нет, в спутнике. Она летает в космосе!

Анатолий, кажется, более всех обрадованный запуском второго спутника, наклонился к Наде, уже севшей на свое место.

— Ты понимаешь? Мои мечты близки к осуществлению!

— Да, замечательно! — воскликнула она. — А ты еще не дописал повесть.

К Наде подлетела Лорианна:

— Так-то помогают, да? Убежала? А теорему?..

Артистически копируя Петра Сергеевича, молодого математика, Надя начала доказывать. То ли потому, что она хорошо знала эту теорему, то ли потому, что ее что-то окрыляло, а вокруг все было так полно радостью движения, она вела доказательство хорошо, с увлечением. Даже Клара заслушалась, — Клара, которая сегодня почему-то избегала встречаться с ней глазами. Иногда, взглядывая на нее, Надя — не без укора своей совести — подумывала: нужно ли было говорить Кларе о Маргарите Михайловне? Не разболтает ли? Да нет, не может быть! Нечего беспокоиться.

— Вы, Лорианна, — по-учительски говорила она, — исходите из равенства треугольников ABC и АСД; но разве они равны? СД — катет вписанного треугольника, а ВС — радиус окружности. Вы допускаете эту ошибку потому, что у вас чертеж сделан неправильно. Смотрите, я проведу линию АВ не так, а вот так. Видите, как все изменилось, стало выпуклым, ясным; так?

— Это чудесная линия! — изумилась Лорианна. — Она все преобразила.

— Да, И в жизни у каждого человека есть такая чудесная линия, которая все преображает. Знаете?

— Не шути.

— Я не шучу. Ну-с, теперь треугольник ABC…

— Спасибо, Петр Сергеевич, я все поняла, — сделала Лорианна реверанс.

Клара удивилась: как, почему Надя Грудцева, которая неважно училась по математике, все стала знать так хорошо? Вот и сейчас, хоть и озоровала, а доказывала прекрасно…

— Что с тобой случилось, Надя? — ласково спросила она, когда та села за парту. — Ты делаешь во всем такие успехи.

— Кларочка, пряничек мой! — обняла ее Надя. — Не знаю!.. Все эти дни… я точно проснулась после долгого сна, проснулась и увидела: до чего все хорошо! И все мне надо видеть, все мне надо знать. Мальчишки о модели спутника говорят — и я хочу модель делать. И писать. И все делать. Дома… Сижу до двух часов ночи; учу уроки, читаю; утром, бывало, мама меня не могла добудиться, а теперь я встаю раньше ее. Мою пол, поливаю цветы; занимаюсь стилистикой. И все мне дается, все радует…

Черные, строгие глаза Клары потеплели, но она быстро отвела их от Нади; она положила ее голову к себе на грудь.

— Милая, хорошая… разбойница… — сказала она, и голос ее на этот раз не был похож на стук палочек. — Ты с мамой… обо всем говоришь?

— Конечно! А что?

— Так, ничего… Вчера я думала о маме… То есть, — поспешила она поправиться, — обо всем…

Кто-то сказал, что видел Маргариту Михайловну в библиотеке, и Клара, взяв свою статью, пошла туда. Маргарита Михайловна сидела за угловым столом, под фикусом, и читала.

— Знаете, Клара, ребята правы, требуя еще большей переделки статьи, — прочитав рукопись, сказала учительница. — Вот вы пишете: «Согласно решению учкома учащиеся старших классов осуществляют шефскую работу над младшими классами, а именно…». Разве вы не слышите, Клара, как это сухо и громоздко?

— Это же статья, а не рассказ, — возразила Клара.

— Да; но и статья должна быть написана живым, ярким, метким языком. Вы читали статьи Белинского, Добролюбова? Подайте-ка мне томик Белинского — Спасибо! — Маргарита Михайловна прочитала несколько мест из статей о Пушкине. — Эти статьи читаешь с огромным наслаждением; с каким умом, с каким блеском написаны они, как точен и богат их язык…

— То гении, а я — ученица.

— Да. Вот, ученица, и нужно учиться у этих мастеров.

Ничего обидного ни в этих словах, ни в тоне, каким они были произнесены, не было, но по лицу Клары пробежало недовольство; короткие бровки ее сошлись почти вместе… Ей хотелось говорить о том, о главном. Но о том говорить было трудно; да и как… ни с того ни с сего… Она спросила:

— Как бы вы, например, следуя Белинскому, написали это место?

Несомненно, Клара хотела уколоть учительницу. Маргарите Михайловне было обидно, хотелось ответить резко, но она сдержала себя.

— Я? Как Белинский, я, надо думать, не смогу, — ответила она. — Я бы только постаралась выразить это попроще, поживее, без протоколизмов. Давайте-ка попробуем вместе.

— Нет, зачем отбрасывать язык, которым пользуются на собраниях, в газетах? — обидчиво поджала губы Клара. — Если он распространен, значит, народен.

В библиотеке было тихо, попахивало клейстером, которым библиотекарша подклеивала книги. Пустые столы, безмолвные цветы на окнах, книги на стеллажах — все было окутано серым светом облачного дня, все, казалось, прислушивалось к странным словам умной девушки в роговых очках. Девушка же продолжала:

— Так говорит и мой папа…

В ее голосе зазвучали горделивые нотки.

— Расскажите, расскажите, Клара, что ваш папа… — попросила Маргарита Михайловна. Ее уже давно интересовал вопрос, откуда у Клары это пристрастие к официальщине в языке, в решении дел да, кажется, и в отношении к товарищам? Рассказ о семье, вероятно, пролил бы на это какой-то свет.

— Что же рассказывать?

— О папе, о семье, о себе. Я еще ничего не знаю о тебе.

Клара сняла очки, протерла их платочком. Удивительно: в очках она казалась взрослой и скучной, а без очков — была девушка как девушка и даже выглядела очень милой и простой.

— У нас дома строгие порядки, — с достоинством, деловито начала Клара. — Папа требователен и пунктуален.

— Он любит тебя?

— Странный вопрос. Он не только отец для меня, но и лучший друг, которому я говорю все. Он не нежничает, но он всегда справедлив («Скажу, скажу», — подталкивала в то же время себя Клара к главному). Папа и мама разошлись. Мама живет где-то… в одном из уральских городков. Я плохо помню ее. Папа говорил мне, что она — человек непрактичный, с отсталыми взглядами на воспитание детей, что ей жить с ним не понравилось. Папа требует выполнения своих указаний, правил хорошего тона, еще старого тона, перенятого им от отца. Мать не соглашалась с папиными установками и уехала к своему отцу. С тех пор я не видела ее.

— Но думала о ней? Тосковала?

— Нет. Почти нет. Правда, вчера почему-то вспомнилась. Папа… Он внушил мне мысль, что жизнь строится по определенным законам. Если человек эти законы выполняет, то он становится полезен обществу и общество оценит его. Во всем должен быть порядок, четкость, требует папа; он читал философа Декарта и любит повторять его изречение: «Порядок организует мысль». Мы живем по режиму, установленному папой. Более тридцати лет служит он; сейчас он — начальник почтового отделения. Имеет награды. Но есть люди, которым он не по душе. Однажды я была в его кабинете. Он делал устный выговор двум работницам, которые при рассортировке писем говорили о чем-то неслужебном. «Я, как руководитель вверенного мне учреждения, не могу обойти молчанием факта нарушения вами трудовой дисциплины, поскольку расходование времени на посторонние разговоры…» Они стояли молча, только вздыхали. А потом заговорили. Они сказали, что папа — буквоед, что им житья нет от его придирок и поучений; лучше все к чертям бросить и уйти, чем так мучиться. «Вы нас, Модест Григорьевич, — сказала одна, с нахальными глазами, — своими словами, как паук паутиной, опутали»,

«Я делаю все как положено». — «Положено, а жить не можно нам»… Потом папа об этой рифмачке написал приказ с выговором, а она сорвала со стены этот приказ, придавила каблуком и сказала: «Вот тебе моя печать, хоть не сургучная, но прочная». И ушла, совсем, даже за расчетом не приходила.

Клара притихла. «Господи! Зачем это я говорю… Мне не это надо сказать…». И продолжала:

— Мне понравилось, что папа — такой строгий и требовательный, что он так ровно и точно говорит. Он читает книги, газеты, проверяет мой дневник, проводит со мной беседы.

— Да, конечно, конечно, — закивала головой Маргарита Михайловна, видя перед собой, как живого, отца Клары, почему-то в мундире дореволюционного чиновника, живущего в строгом согласии с моралью, сумевшего поднять формалистику и тиранию на высоту непререкаемого авторитета. — Да, да… Твой папа удивительный человек… в наше время. Но послушай, Клара, — а если тебе захочется потанцевать, пошалить? А если к тебе придут подруги, мальчики? Что скажет папа?

— Пошалить! — насмешливо повторила Клара. — Разве можно девушке моего возраста шалить? Я не Надя Грудцева. Подруги ко мне ходят, правда, редко; им не нравится, что папа и им внушает правила хорошего тона.

— А мальчики не заходят, никогда?

— Разумеется.

Клара помолчала. Она была довольна своим рассказом о папе, кроме того места… и смятение, которое было написано на лице Маргариты Михайловны, она принимала за выражение некоторой виновности ее, учительницы. Ей показалось, что настал наилучший момент сказать то, главное… И она сказала:

— Вчера мы с папой осудили ваш поступок.

— Как, какой поступок? — вспыхнула Маргарита Михайловна.

— Вы рассказали Наде Грудцевой о том, что любили молодого человека и были покинуты им.

Тут уж Маргарита Михайловна не могла сдержаться. Она поднялась.

— И вы… — покусывая от волнения кончики пальцев, говорила Клара, — вы способствовали… чтобы между Грудцевой и Черемисиным были отношения… более чем дружеские.

Едва ли слышала Маргарита Михайловна эти слова. Ее трясло от негодования.

— Как вы смели, Кларисса, осуждать меня… Как вы…

Она не находила слов. Оглянулась — никого, только старенькая библиотекарша подклеивала книги. Ветер сердито бросал в окна пригоршни дождя, как бы смывая пыль со стекол.

— Я… я… — говорила она, покрываясь багровыми пятнами, — рассказала сознательно. Не нахожу ничего такого…

— Папа придет к директору и расскажет все, — стараясь казаться спокойной, ответила Клара. — И о стилистике — тоже.

— Непонятно одно, — не слыша того, что говорила Клара, — выдыхала из себя Маргарита Михайловна, — как ваш отец, строгий моралист, мог осуждать учителя в присутствии ученицы.

— Я — взрослая. С точки зрения…

— Я не хочу слышать ни о каких ваших точках зрения, Зондеева. Да, вы что-то о директоре?.. Пожалуйста. Я сама ему расскажу. А вы… подумайте, как исправить статью.

Маргарита Михайловна забрала свои книги и быстро вышла. Клара смотрела ей вслед, покусывая кончики пальцев.

Часа через два-три после этого Надя встретила Маргариту Михайловну в коридоре и со всех ног бросилась к ней:

— Маргарита Михайловна! Проверили сочинения?

Маргарита Михайловна остановилась, посмотрела на Надю полными глубокой обиды и горечи глазами и — пошла дальше, ничего не сказав.

— Что с ней? — изумилась Надя. — Что с нашей Марго? Ты понимаешь хоть что-нибудь?

— Ничего особенного, — ответила Клара, — просто человек незнаком с правилами хорошего тона.