Дело житейское

— Не может быть! Мне это снится? Я сплю?

Пашка Кандыбин потер кулаками глаза, потом снова посмотрел на землю перед собой. Нет, видение не исчезло: большущая бутылка водки по-прежнему лежала там, где Пашка ее увидел: на тропинке, ведущей к уборной в дальнем конце огорода. С одной стороны — буйные укропные джунгли, с другой — рядки подвязанных помидоров, посередине эта самая бутылка.

Откуда она взялась?

Пашка задрал голову к чистому утреннему небу, словно надеясь увидеть там ангела или даже самого Господа Бога, услышавшего его страстные молитвы. Чтобы не помереть, Пашке было необходимо похмелиться, а похмеляться было ровным счетом нечем и не за что.

Если бы не находка.

Только бы водка оказалась настоящей! Не миражом и не бутылкой с водой, заброшенной на огород шутки ради.

Настороженно осмотревшись, Пашка сделал несколько шагов вперед и опустился на колени. Золотистый колпачок держался прочно, стекло на ощупь было холодным и чуть влажным от росы, как будто бутылка пролежала здесь всю ночь.

Откуда же она взялась? Не с неба же, в самом деле, свалилась?

Решив обдумать это позже, Пашка подхватил бутылку и потрусил с нею через узкую калитку за ограду. Опасливый взгляд, брошенный на дом, показал, что слежка из окон не ведется, и все же бдительность терять нельзя. Если Надюха его засечет, праздник будет испорчен решительно и бесповоротно.

Уединившись на прогалине между зарослями камыша и непролазными кустами шиповника, Пашка мигом свернул бутылке головку и стал пить, поднеся горлышко к жадно открытому рту. Стакана под рукой не было, а лилось плохо по причине дурацкой пластмассовой затычки с дырочкой, но мужчины на то и мужчины, чтобы стойко терпеть лишения и преодолевать трудности. Почти не скривившись, Пашка влил в себя грамм сто пятьдесят и жарко задышал, переводя дух.

В зеленом убежище близ озера было безопасно и уютно, как в каком-нибудь партизанском схроне. Ни жена, ни дочка сюда не сунутся, соседи тоже, да и заезжие рыбаки по кустам шнырять не станут, нечего им тут делать.

Расслабившись, Пашка привстал, чтобы достать из кармана старинных «вареных» джинсов мятую сигаретную пачку. Сунул в рот запасливо сохраненный окурок, чиркнул спичкой, с наслаждением затянулся. Дальше пошло по накатанной дорожке: водка с сигаретным дымом вперемешку. Полчаса спустя Пашка уже полулежал в позе римского патриция, которым, конечно же, никогда не был ни в одном из своих предыдущих воплощений. Еще через час он опустил отяжелевшую голову на руку и забылся крепким дневным сном.

Ему ничего не снилось. Время томительных предрассветных кошмаров отступило до завтрашнего утра, а сегодня можно было расслабиться и ни о чем плохом не думать.

Вообще не думать.

Идеальное состояние.

Вот Пашкина супруга, которую, как уже упоминалось выше, звали Надеждой, та постоянно ломала голову над проблемами, подбрасываемыми жизнью, большими и маленькими. То у нее что-нибудь сломается, то закончится, то денег не хватает, а чаще все сразу. Тем не менее дом Надежда продавать отказалась наотрез: уж слишком низкую цену предлагали, просто смехотворную.

Городская квартира у Кандыбиных имелась, но вместе с родителями и старшим сыном там было тесновато, так что на лето супруги с девятилетней дочерью выбирались за город, в дачный поселок, прозывающийся в народе то ли Грешками, то ли Гришками, на слух не разберешь, а в официальных документах название писалось совсем даже иначе: садоводческо-жилищный кооператив «Металлург», вот так и никак иначе.

Несмотря на неказистое название, дачный поселок был возведен в месте поистине райском. Отъезжаешь каких-нибудь пять километров за городскую черту и переносишься на самое настоящее лоно природы, густо поросшее зеленью. Тут тебе и большущее озеро с карпами и родниками, бьющими из песчаного дна, и сосновый бор вокруг, и гряда меловых гор, замечательно оживляющих местный пейзаж. Чистый воздух, рыбалка, грибы, тишь да гладь, да божья благодать.

Неудивительно, что на это райское местечко положила глаз крупная компания, вознамерившаяся возвести здесь элитный поселок и наладить продажу земельных участков. Естественно, жалкие дачки и дачечки советской поры не только портили картину, но и занимали полезную площадь. С ранней весны понаехали молодые люди с вежливыми лицами, стали скупать участки. К Кандыбиным тоже подкатывали, но деньги предлагали до того смешные, что даже Пашка не клюнул. «Не продадим, — заявил гордо. — Или цену нормальную предлагайте, или идите лесом. Вон он, по-над дорогой, видите?»

А вот семья Рыбальских, с которой Кандыбины были столь дружны, что даже забором не отгораживались, дачу продали. Пашка стал допытываться у Витька, за сколько да почему. А тот насупился, желваки погонял на скулах и буркнул: «Надо так. Тебе тоже советую не упираться».

Больше от него добиться ничего не удалось, как Пашка ни наседал. Так и съехали Рыбальские, бросив нехитрые пожитки, огородный инвентарь и утварь. Перед отбытием Витек два пузыря выставил, так Пашка с того дня не просыхал. Пропил заначку, Надюхин кошелек спер, а сегодняшнего утра ждал, как казни, потому что деньги кончились и взять было негде. А тут подарок судьбы емкостью семьсот пятьдесят! Есть все-таки Бог, есть!

Очнувшись, Пашка первым делом допил водку, а потом принялся докуривать две последние сигаретины, сжигая их мелкими, экономными затяжками.

Может, и в самом деле продать дачу? Нет, глупо. Деньги все равно Надюха приберет и спрячет, а без дачи придется круглый год в квартире на головах друг у друга сидеть. Там и выпить не дадут как следует. Не спрячешься, не отлежишься, везде достанут. Нет уж, нам самим дачурка пригодится.

Пашка сплюнул, проделав это независимо и гордо. Точно так же, как сделал это, когда окончательно послал подальше лощеного парнишку с папочкой.

— Не продается, понял ты? — заорал он, разогретый спиртовыми парами. — Ты что, тупой? Сколько раз тебе говорить? Вали отсюда.

— Хорошо, я уйду, — сказал лощеный. — Но вы пожалеете.

В словах его чудилась угроза, настолько реальная и ощутимая, что Пашка даже протрезвел немного. Но тут на голоса выскочила Надюха, взвинченная и почти что невменяемая, как всегда, когда Пашка выходил из подчинения. От ее воплей лощеный чуть ли не бегом припустил к своей иномарке, только его и видели…

Вот бы найти его и сговориться так, чтобы деньги через рабочие Пашкины руки прошли, а Надюха про сделку раньше времени не узнала. Тогда можно было бы снять квартиру, занести туда пару ящиков водяры и пожить в свое удовольствие, как человеку. Но деньги ведь кончатся, причем скорее раньше, чем позже, это даже проспиртованные Пашкины мозги понимали. Вот и оставалось смириться.

Пашка тупо посмотрел на последний окурок, дотлевающий в пальцах. Смиряться не хотелось. Это означало возвращаться домой с повинной и очень больной головой. Два, три, а то и четыре дня Надюха будет пилить заживо, прерываясь только на сон и посещение туалета. Бу-бу-бу, ба-ба-ба, бе-бе-бе. А рефреном будет звучать: «Алкаш проклятый!» А Пашка будет под эту музычку вкалывать с утра до вечера. И страдальчески заглядывать в глаза дочурки: простила ли?

Эх, оттянуть бы эту каторгу!

Выбравшись из кустов, Пашка не стал отряхиваться от сухих веточек и паутины, а, как был, побрел по тропке, ведущей вдоль озера. Возвращаться домой отчаянно не хотелось. Уж лучше потом, когда хмель окончательно выветрится. Только надолго ли хватит выпитого? Час, два, три, а потом все сначала: похмелье, смертная тоска, ночные кошмары, визгливый голос жены, сверлящий мозг. Хоть в петлю!

Стоя на прогалине, Пашка безнадежно пошарил по карманам, прекрасно зная, что не выудит оттуда ни мятой купюры, ни даже сигареты.

— Хреново тебе, друг?

Голос, раздавшийся за спиной, прозвучал весело, но без издевки, а даже с некоторым участием. Медленно повернувшись, Пашка прищурился, прикрывая глаза от солнца. Перед ним стоял мужчина лет тридцати, крепкий, в трикотажной рубашке с мягким воротником и короткими рукавчиками, обтягивающими бицепсы. Улыбаясь, он поглаживал бутылку с прозрачной жидкостью, которая явно не была водою.

— Нормально, — произнес Пашка хрипло, глядя то в глаза незнакомца, то на бутылку в его руках.

Рубашечка была малиновая, с белым крокодильчиком на кармашке.

— Подлечимся? — предложил ее обладатель. — Перебрал вчера. Вот, взял лекарство, а одному неохота. Ты как?

— Я? — Пашка сглотнул. — Можно, если не шутишь.

— Тогда пошли на бережок, — сказал мужчина в малиновой рубашке. — Там нам никто не помешает.

Спустившись по пологому откосу, они расположились на деревянном помосте и свесили ноги над зеркальной гладью озера. Пахло тиной и гниющими камышами.

— О! — обрадовался неизвестный, показывая стакан, извлеченный как бы из ниоткуда. — Посуда имеется. Я себе налью, а ты из горла? Не возражаешь?

Пашка не отказался бы даже прямо с досок лакать по-собачьи. Он преданно посмотрел в глаза новому другу и принял бутылку из его больших сильных рук. Звали этого замечательного человека Мишей. Оказалось, что вчера он праздновал свой день рождения на даче, а сегодня душа требовала продолжения.

— Ну ты понимаешь, — сказал Миша.

— Понимаю, — кивнул Пашка.

Давно ему не было так хорошо. Мужская дружба — великая вещь. Женщинам этого не понять. Пашка стал доносить свою мысль до Миши, но тот перебил его:

— Погоди, погоди, ты фильтром прикуриваешь. Переверни сигаретку-то. Вот так. Теперь тяни.

— Хорошие сигареты, — оценил Пашка, пуская дым не то чтобы к небу, а куда-то наискось, в ту сторону, куда голова клонилась.

Миша что-то ответил. Пашка опять что-то сказал. Так несколько раз. За разговором бутылка незаметно закончилась. Это огорчило Пашку, но не сильно. Ему срочно требовалось прилечь.

— Пойдем, друг, — сказал Миша, ставя его на ноги.

— Куда? — спросил Пашка, повернувшись на голос.

— Домой. Куда ж еще.

— Не, домой нельзя. Там Надюха.

— С ней уже уладили, не бойся, — сказал Миша.

— Что уладили? — завертелся Пашка на ходу. — Кто?

— Люди. Не будет больше на тебя наезжать, отвечаю.

— Точно?

— Точно, точно… Переставляй ноги… Вот так…

Возле калитки Пашка уперся:

— В таком виде нельзя. Катя смотреть станет. Это дочь моя, Катенька. Стыдно перед ней.

— Ты мужик или нет? Вот, хлебни еще для храбрости.

Перед мутнеющим взором возникла плоская бутылочка с предусмотрительно снятой крышкой.

— Коньяк, — определил Пашка.

— Вискарь, — поправил Миша. — Глотай. Конфетку жуй. Пошли дальше.

Огород сделался просто огромным, а тропинка между грядками, обычно прямая, теперь петляла из стороны в сторону, как будто стараясь запутать Пашку, вымотать, свалить в картофельную ботву или в кусты крыжовника. Он заставлял себя делать шаг за шагом. Рядом сосредоточенно сопел Миша, перебросивший вялую Пашкину руку через шею. Он не бросал друга. Тащил его на себе, как это делают бойцы в хороших фильмах про войну. Выносил с поля боя раненого.

— Бо… — бормотал Пашка. — Во… Ты…

— Само собой, — согласился Миша. — Все, приплыли. Возьми-ка.

Перед глазами раскачивались ступеньки кафельного крыльца. Пластмассовый коврик съехал в сторону, открывая взору накопившийся сор. А больше Пашка не видел ничего. Его зрение как бы сузилось, словно он смотрел перед собой в трубу. На что направишь, на то и смотришь. Только вот предмет, протянутый Мишей, разглядеть толком не удавалось. Это все из-за тряпки, в которую предмет был замотан.

— Что это? — спросил Пашка. Вернее, озвучил вопрос подходящими звуками.

— Бери, бери, — сказал Миша, развернув материю.

Она была перепачкана красным. Топор, находившийся внутри, тоже.

— Что за херня? — удивился Пашка. — О… а… хххх…?

Топор пришлось взять. Ладонь сразу приклеилась к топорищу, не отнять. Миша перевел Пашку через порог и сильно толкнул в спину. Движение по заданной траектории было стремительным и коротким, как полет метеора, сгорающего в земной атмосфере. Пашка, приседая на ходу, сделал несколько шагов на мягких ногах, врезался в составленные пирамидой шкафчики и рухнул вместе с ними.

Что-то грохотало, звякало, било и раскатывалось. Это длилось достаточно долго. Перед слабеющим мысленным взором Пашки возникло лицо Надюхи, выкрикивающей всякие ругательные слова.

«Спрятаться, — подумал он. — Спрятаться, чтобы не нашла».

Примерно так.

Встав на четвереньки, Пашка бойко пополз в соседнюю комнату, решив, что ему необходимо забраться на кровать и укрыться с головой одеялом. Лезвие топора лязгало об пол, вторя движениям правой руки.

Путь к лежбищу преграждали две пары ног, разбросанных по полу как попало. Одна в тапочке, еще одна босая, две остальные в гольфах. Все четыре были забрызганы красным, как и пол вокруг.

— Надя, — тупо позвал Пашка. — Катя?

Н-на… К-ка…

Женщины его не услышали. Продолжали лежать, как лежали, перепачканные кровью с головы до ног, особенно с головы. На Пашкин голос отреагировал только Миша. Осторожно приблизившись, он огрел Пашку сковородкой по темечку. Окровавленные тела и пол сразу исчезли из Пашкиного поля зрения, и это принесло невероятное облегчение.

Ничего не стало. Пашки тоже как будто не стало, хотя он вроде бы как лежал там, где его свалил удар. Рядом валялся топор, лезвие которого было облеплено красными волосами. Комната выглядела так, словно в ней буйствовал свихнувшийся мясник.

Молодой человек, представившийся Мишей, достал мобильный телефон и вызвал полицию.

— Убийство на бытовой почве, — сказал он. — Двойное. Житель дачного поселка «Металлург» напился и зарубил топором свою семью. Кандыбин его фамилия. Четвертый дом по Первой Садовой улице. Нет, не сбежал. Лежит пьяный. Нет, не представлюсь. Я не буду выступать в качестве свидетеля. Опасаюсь мести преступника.

Оборвав разговор, молодой человек выковырнул из телефона чип-карту, заменил ее другой и набрал другой номер.

— Уходим, — негромко сказал он. — Порядок. Все отдыхают.

Еще раз окинув придирчивым взглядом жилище, он направился к выходу. Его лицо сохраняло полнейшую невозмутимость, словно все, что тут произошло, было для него делом совершенно обычным.

 

Мирная инициатива

— Сука! — прошипел Кораблев, после чего добавил еще несколько слов различной степени грубости.

Чтобы не возмущать поборников нравственности, отметим, что краткая тирада Кораблева могла быть адресована собаке, которая пробежала слишком близко и чем-то его расстроила. Кораблев ведь находился на природе, где всякой живности хватает. На своем участке он мастерил душевую кабинку. Точнее, пытался мастерить.

В свое время Кораблев привез на дачу из родного НИИ двенадцать дюралевых шкафов от электронно-вычислительной техники, благополучно списанной и растащенной на цветные металлы. В разобранном виде они никому не мешали и вполне умещались за сараем, однако супруга Кораблева почему-то невзлюбила их и требовала, чтобы этот хлам, как она выражалась, был убран.

Всеволод Валентинович Кораблев, человек бережливый и хозяйственный, такому разбазариванию добра противился. Доказывая пользу дюралевых пластин, он две из них использовал в качестве продолжения дорожки к уборной, а еще четырьмя накрыл крышу протекающего сарая. Тем не менее материала оставалось еще вполне достаточно, как и простора для полета фантазии, так что Кораблев занялся делом.

Проект продвигался тяжко и медленно. Уже дважды удавалось скрепить стены кабинки болтами с гайками, водрузить на специальную раму с ножками, но ее то перекашивало, то дверь отваливалась, а то вся конструкция разваливалась, грозя создателю увечьями различной степени тяжести.

Кораблева все чаще наведывалась на место работ и нервировала мужа своими саркастическими и, главное, некомпетентными замечаниями.

— Брось ты это старье, Сева, — говорила она, морщась. — Ну что ты возишься со своей рухлядью? Купим лучше готовую кабину, новую, легкую.

— Зачем выбрасывать деньги на ветер? У меня что, рук нет?

— Руки-то есть, да только…

Жена деликатно замолчала, не желая травмировать мужа своим видением того, какие именно у него руки и откуда они растут. Но тут Кораблев взбеленился, потому что ему и прежде доводилось слышать разные обидные высказывания по этому поводу.

— Что «только», что «только»? — кипел он. — Да я эту дачу сам по кирпичику, по досточке собрал. Мне кабинку собрать — плевое дело. Просто тут отверстия неправильно просверлены. Перекос получается, видишь? — Нагнувшись, он принялся громыхать рассыпавшимися панелями. — Возьму дрель, просверлю новые дырки, и будет лучше магазинной.

— Но раньше ведь эти шкафчики как-то держались, — возразила жена.

Резон в ее словах присутствовал, а потому Кораблев разнервничался еще сильнее.

— Ра-аньше, — передразнил он. — Ты еще цены прежние вспомни. Раньше много чего было. Я лабораторией заведовал, и мы могли себе позволить каждый год на юг выезжать. А теперь дальше дачи не сунешься, цены кусаются. — Выпрямившись, он пнул ни в чем не повинную дюралевую боковину. — Горбатишься, горбатишься, а вместо благодарности одна критика.

— Я не критикую, — поспешила заверить его супруга. После чего совсем непоследовательно добавила: — Твою конструкцию, даже если получится, потом ведь разбирать придется. Опять целый день промучаешься. Я тебя сколько прошу виноград подвязать, а ты со своим мавзолеем возишься.

Кораблев недоумевающе посмотрел на нее.

— Зачем разбирать?

— Так ведь утянут же и на металлолом сдадут.

Кораблев нахмурился. Опять жена была права, однако дух противоречия не позволял сдаться так просто. Он хотел сказать, что обошьет кабину фанерой и покрасит, чтобы замаскировать наличие алюминиевого сплава, но не успел. Во двор вошел незнакомый подросток лет четырнадцати. Остановился у входа и уставился на Кораблевых наглыми выпуклыми глазами.

— Тебе чего? — нелюбезно спросила жена, недолюбливавшая всех тинейджеров сразу. — Ищешь кого?

— Вас, — сказал парнишка.

— И чего тебе надо? — вмешался Кораблев, который тоже с подозрением относился к молодому поколению, от которого ничего хорошего не ожидал.

— К вам люди приходили, — сказал парнишка.

Он был в шортах, драной футболке и кепке, нахлобученной козырьком назад.

«Пугало огородное», — подумал Кораблев, медленно выдвигаясь вперед.

— Какие люди? — спросил он.

— Насчет продажи участка, — был ответ.

— И что? — насторожилась Кораблева, следуя в фарватере мужа.

— Они интересуются, когда вы бумаги подпишете, — сказал тинейджер.

— Твое какое собачье дело? — совсем уже грубо спросил Кораблев.

— Меня прислали узнать.

— Ты этот, риелтор? — язвительно осведомилась Кораблева. — Бизнесмен малолетний?

Слово «риелтор» заканчивалось у нее слогом «ер», а «бизнесмен» произносился с мягким знаком в середине, придавая термину пренебрежительный оттенок.

— Я посол, — представился лупоглазый отрок, уточнив: — С мирной инициативой пришел.

Солнце шпарило вовсю, но у Кораблева внезапно похолодела спина. Как будто обильный пот испарялся на ветру, хотя ветра никакого не было. Стрекотали невидимые кузнечики, гудели пчелы. Во дворе четы Кораблевых стоял малолетний пришелец и нахально пялился на них, будто знал нечто такое, чего не знали они.

Он внушал Кораблеву смешанные чувства. Страх и отвращение, как при взгляде на крысу, прихлопнуть которую хочется и страшно одновременно. Нельзя только позволить ей безнаказанно пялиться на тебя.

Неожиданно сорвавшись с места, Кораблев бросился к подростку. Но тот был начеку. Как только возникла опасность быть схваченным, он выскочил из двора и оседлал велосипед, ожидавший его снаружи.

— Сейчас уеду! — предупредил несовершеннолетний «посол» в бейсболке козырьком назад. — Ищите тогда его сами.

— Кого?

Собственный голос показался Кораблеву сдавленным карканьем. Жена стояла в шаге за его спиной, неотрывно глядя на паренька сквозь сетку-рабицу. Одна его нога была готова в любое мгновение оттолкнуться от земли, вторая предусмотрительно стояла на педали. Чтобы схватить его, потребовалось бы выскочить наружу и резко повернуть направо. Кораблев сомневался, что успеет совершить такой бросок. Приходилось стоять на месте и разговаривать через ограду.

— Кого? — повторила жена вопрос.

Мелодично и звонко, как будто она не просто помолодела, а превратилась в девчонку.

— Сами знаете, — отрезал подросток.

Он настороженно следил за действиями супругов.

— Не знаем, — сказал Кораблев. — О ком ты говоришь?

Кого он хотел обмануть? Наверное, в первую очередь самого себя. Он уже догадался, что речь идет о внуке. Олежки в палисаднике не было. Там еще в прошлом году Кораблев вывалил кучу песка для строительных нужд, но внук нашел ей иное применение. Насыпь превратилась в любимое место для игр. В песке зияло множество нор и соединяющихся ходов, вокруг валялись пластмассовые игрушки, а сам Олежка отсутствовал.

Это было ужасно эгоистично, но в эти секунды Кораблев подумал не о судьбе четырехлетнего мальчика, а о своей собственной. Как он сможет жить дальше? Чем залечит незаживающую рану ужасной потери? Как осмелится смотреть в глаза детям, доверившим ему единственного сыночка? Не углядел. Не уберег. Оставил Олежку одного, понадеявшись на то, что в дачном поселке, где все на виду и знают друг друга, малыш в безопасности. Но в тихом омуте черти водятся. И вот один из них прямо перед глазами. Чертенок. От него сейчас зависит будущее всей семьи Кораблевых.

— Короче так, — заявил подросток, не забывая бросать быстрые настороженные взгляды по сторонам. — Пацаненок ваш потерялся, как вы сами видите.

— Олежка! — жалобно вскрикнула Кораблева, хватаясь обеими руками за сердце. — О…

Она уже набрала полную грудь воздуха, чтобы закричать по-настоящему, но парнишка на велосипеде поспешил предупредить:

— Шум поднимете, я смоюсь. И тогда ищите сами своего клопа.

— Ты знаешь, где он, — проговорил Кораблев. — Знаешь, да? Говори. Не молчи, пожалуйста. Чего ты хочешь? Денег? Сколько?

Вопрос застал подростка врасплох. По его лицу словно рябь побежала, отображая напряженный мыслительный процесс, происходящий внутри. Некоторое время казалось, что он сейчас потребует от Кораблевых принести всю имеющуюся у них наличность, но какое-то соображение мешало ему так поступить. И оно победило, потому что парнишка заявил:

— Не надо мне ваших денег. А если хотите, чтобы пацаненок нашелся…

— Что? — спросили Кораблевы одновременно.

Во взгляде гонца и до этого читалось полнейшее презрение к обоим, но теперь к нему примешалось выражение некоторого сочувствия.

— Подписывайте, что вам говорят, — процедил он, сканируя взглядом двор и окрестности. — Дом продавайте и живите себе дальше.

— Мы подпишем, — заторопилась Кораблева. — Все, что надо. Хоть прямо сейчас: документы на участок здесь. Только верните… слышите? Мальчика верните!

— Я его, что ли, забирал? — ощерился подросток. — Мне сказали, я передал.

— Мы поняли, поняли, — закивал головой Кораблев. — Передай своим, что мы согласны. Только Олежку…

Он сглотнул с такой натугой, будто горло ему перекрывал неочищенный каштан в колючей кожуре.

— Ждите, — бросил подросток сквозь металлическую сетку, оттолкнулся ногой и закрутил педали.

— Куда он?.. Догоняй!.. Уедет же!.. — запричитала Кораблева, подталкивая мужа к калитке. — Догоняй же!

— И что дальше? — вызверился он. — Поймал шкета, допустим. Дальше что? Думаешь, он знает, где Олежка? Скажет, выдумал все. Или мы на него наговариваем. Или еще что-нибудь.

Повисла пауза, продлившаяся несколько минут и еще вечность в придачу.

— Что же делать? — спросила жена, нервно перебирая складки халата всеми десятью пальцами. — Делать что?

— А нам сказали, — произнес Кораблев, чувствуя, как внезапно навалившаяся усталость так и норовит придавить его к земле. — Ждать. Сейчас кто-нибудь объявится. Дачу продавать придется.

— Да и черт с ней! Пусть хоть даром забирают. Я…

Тут Кораблева умолкла, прислушиваясь. В узкую улочку втиснулся черный автомобиль с незнакомой эмблемой на сверкающем капоте. Остановившись как раз напротив супругов, он выпустил из тонированного нутра уже знакомого Кораблевым молодого человека в куцем пиджачке и узких брючках, придающих ему современный деловой облик.

— А я снова к вам, — объявил он, помахивая кожаной папочкой, такой же лоснящейся, как ее улыбчивый обладатель. — Подумал, может, вы переменили свое решение. Я не ошибся? Как? Поговорим?

— Сначала внука верните, — зло сказал Кораблев.

— Не понял. — Молодой бизнесмен перестал улыбаться и наморщил лоб. — Какого внука? Вы о чем?

Кораблев тяжелым шагом направился к калитке:

— А я вот сейчас объясню тебе, гаденыш!..

Жена вмешалась вовремя. Поймав его за руку, оттащила и оттеснила на второй план.

— Уходи, Сева, — произнесла она сквозь зубы. — Я сама обо всем договорюсь. Зайди в дом и не возникай, ради бога. Заклинаю, Сева! Оставь нас одних.

Кораблев посмотрел на визитера, беззвучно выругался и скрылся за углом.

— Проходите, — сказала его супруга, распахивая калитку настежь. — Давайте не будем терять время. Дача продается. Мы хотим оформить все как можно быстрее.

— Рад слышать, — снова заулыбался молодой человек, заходя во двор. — Моя фамилия Летягин, Олег Летягин. Выходит, мы с вашим внуком тезки. Очень приятно.

Он развел руки, держа папку на отлете. Кораблева хотела спросить, откуда ему известно про Олежку, но сдержалась. В этом не было никакого смысла. Она ничего не хотела выяснять, ничего не хотела знать. Ей хотелось лишь одного: поскорее прижать внучка к себе и удостовериться, что с ним все в порядке.

— Пойдемте, — пригласила она, наклонив голову. — Во дворе есть стол. Там нам будет удобно.

— Не сомневаюсь, — заулыбался Летягин.

Прежде чем последовать за хозяйкой, он бросил взгляд на игрушки, разбросанные в песке. Его улыбка при этом сделалась только шире.

 

Добро с кулаками

Женя Артемов терпеть не мог работ на даче, которые называл каторжными. Сам поселок ему тоже не нравился, сколько ни пытались родители убедить его в обратном. Пока в институте шла учеба, еще можно было как-то отвертеться, ссылаясь на зачеты и семинары, но летом такие номера не проходили.

— Побудешь сегодня муравьем? — спрашивал отец, и Женька неизменно отвечал согласием.

Это было чем-то вроде их пароля, секретного кода, часто вырабатывающегося у людей близких, у которых много общего, в том числе и воспоминаний. Еще совсем маленьким услышал Женька рассказ отца о муравьях и заявил, что тоже хочет быть муравьем. Почему? Да чтобы пользу приносить. Кому какую конкретно — тогда это не имело значения. Теперь тоже. Какая разница — пилить, копать или сколачивать? Главное, что польза родителям приносилась, а свободное Женькино время таяло без следа.

Но он не возражал. Не потому, что побаивался отца или был безвольным. Нет, характер у парня был как раз достаточно твердый. Просто сложилось так, что отец был Женьке лучшим другом, взрослым и очень надежным. А что за дружба, если не помогать друг другу?

Вот и сегодня Женька перенес свидание с Ленкой на вечер, погрузился в семейный «Фольксваген» и укатил за город. До обеда они с отцом успели зацементировать площадку перед сараем и покрыть лаком решетки на окнах, чтобы не ржавели. За обедом, с аппетитом уплетая мамину стряпню под развесистой черешней, мужчины степенно обсуждали план дальнейших действий, а хозяйка следила за ними, чтобы вовремя предложить, подать, придвинуть.

— У Кандыбиных беда, — сообщила она, когда муж и сын принялись за ледяной компот с фруктами. — Мне Филимониха рассказала, когда я к ней за яйцами ходила.

Женя с отцом одновременно посмотрели на третью по счету крышу, торчащую над бахромой зелени. Серая, чуть замшелая, она так примелькалась, что стала невидимой. Но не сейчас.

— Опять Пашка дебоширил? — предположил Степан Игнатьевич, орудуя ложечкой в чашке, вылавливая оттуда вишни.

— Хуже, — ответила Лидия Ивановна. — Он своих топором зарубил.

— Что? — Женька замер со сливовой косточкой во рту.

— Топором зарубил, — повторила мать. — Напился и…

— Придурок. — Отец швырнул чайную ложку на стол. — Говорил ему: допьешься до белой горячки. Да с такими бесполезно говорить.

Женя выплюнул косточку и помолчал, отстраненно прислушиваясь к разговору родителей. Павел Кандыбин не вызывал у него ни страха, ни сочувствия, ничего. Обычный алкаш в растянутой футболке и неизменной сигареткой в гнилых зубах. А вот жену и дочку было жалко. Неужели это правда? Еще в прошлую субботу Женька видел всех троих живыми и здоровыми, а теперь никого нет. Все кончилось для Кандыбиных. Кто в тюрьме сгниет, кто в земле, какая разница. Зачем жили? Поесть-попить, потрахаться — и фьють? Глупо. Ох, как глупо.

— Пойдем заканчивать, пап, — окликнул Женька, у которого пропало настроение. — Я пораньше уехать хочу.

— С Леночкой пойдете куда-нибудь? — фальшиво спросила мать.

Отец фыркнул. Какой дурень попрется гулять с девушкой, когда квартира ночью свободна?

— Ага, — кивнул Женька, не поднимая глаз. — В кино.

— Вот и правильно, — сказала мать. — Фильм хороший?

— Не знаю. Мы же не видели пока.

— А как называется?

— «Любопытная Варвара», — пришел на выручку отец.

Женька преувеличенно громко расхохотался и поспешил сменить тему. Когда он завел разговор про бокс, в котором Лидия Ивановна ничего не понимала, она стала рассеянно слушать, больше любуясь сыном, чем вникая в смысл его слов.

Женька был красивым, высоким и умным, но, по мнению матери, слишком уж худеньким. Заставить его нагулять жирок никак не получалось, потому что, набрав хотя бы килограмм дополнительного веса, он сразу принимался бегать и плавать, а рацион сокращал больше обычного, так что терял уже не кило, а полтора или два. Глаза он унаследовал от матери: яркие, зеленые, с небольшой косинкой. А лицом Женька пошел в отца: такая же прямая линия лба и носа, квадратная нижняя губа и круглый подбородок, только всему этому не хватало пока массивности, солидной мужской основательности.

Мать надеялась, что Женька заматереет, когда женится на хорошей хозяйке, шустрой не только в постели, но и на кухне. Лена Белова, с которой сын встречался, на эту роль явно не годилась. Такая же долговязая и худая, что свидетельствовало об отсутствии у нее кулинарных пристрастий. Воображение Лидии Ивановны рисовало совсем другую невестку: маленькую, сдобную, веселую, с задорными ямочками на щеках. И чтобы волосы у нее были светлые и мягкие, в отличие от проволочных Ленкиных кудрей ржаво-ржаного цвета. Девушку, способную накормить, обогреть, окружить домашним уютом и нарожать кучу милых ребятишек. Лидия Ивановна все чаще мечтала о внуках. Ей в голову не приходило, что жить ей осталось всего ничего.

Степан Игнатьевич тоже не задумывался о скорой кончине. В свои пятьдесят с лишним лет он был еще полон здоровья и сил. С женой спал регулярно, в больницу дороги не знал, зубами грецкие орехи грыз, под хорошую закуску мог пол-литра уговорить в одиночку, а наутро, не жалуясь на недомогание, заниматься обычными делами и выглядеть как огурчик.

Между тем он, как и его супруга, доживал последние часы. Кто знает, как распорядился бы он ими, зная правду? Завещание бы написал? Поговорил бы по душам с сыном? Жену бы приголубил? Посидел бы в одиночестве на берегу, любуясь озерной гладью и подставляя лицо горячему, ласковому солнцу? Наверное, всем этим Степан Игнатьевич и занялся бы, и еще сотней других важных вещей. Но, поскольку смерть его в свои планы не посвящала, решил он починить электропроводку, которая в сырую погоду искрила, выбивая предохранительные пробки. Женька же по его просьбе занялся натягиванием проволоки под виноград, а Лидия Ивановна накинулась с тяпкой на сорные ростки в грядках.

Так и работали все втроем, пока во дворе не объявились непрошеные гости. Было их трое. Довольно юный бизнесмен приятной наружности, крепкий молодой человек в рубашке поло, подчеркивающей его рельефную мускулатуру, и мужчина постарше, примерно одного с хозяином возраста, кавказских кровей, щетинистый, кудлатый, кривоногий, со жгучим взором и орлиным носом.

— Добрый день, — поздоровался от имени всех бизнесмен с папочкой. — Я Летягин, вы меня должны помнить.

Женя недоуменно уставился на отца, но тот, к его удивлению, кивнул. Мать тоже не выглядела растерянной.

— Мы же уже сказали вам, Олег… — Она подняла брови. — Простите, не помню вашего отчества.

— Можно просто по имени, — скромно улыбнулся Летягин.

— Вы напрасно приехали, — подал голос отец. — Зря себя утруждали.

— Мы ничего не делаем зря, — заверил его кавказец, изъясняющийся почти без акцента, но как-то очень отрывисто и нервно.

Мускулистый мужчина молчал, только смотрел Женьке в глаза, неизвестно чему усмехаясь.

— Мы решили, что вы могли передумать, — сказал Летягин.

— Нет, — отрезал Степан Игнатьевич. — Выход сами найдете?

— Степа! — одернула его Лидия Ивановна, показывая своим видом, что ей стыдно за несдержанность мужа.

— Ого! — тихо прокомментировал мускулистый.

Не сводя с него глаз, как драчливый кот, завидевший противника, Женька мягко шагнул вперед. Кулаки у него были большие, костистые, твердые. И не раз проверенные в деле.

Летягин как бы не замечал нарастающего напряжения. Жестом конферансье он развел руки в стороны, держа заветную папку наотлёт. Полы его пиджачка разошлись, давая возможность полюбоваться кургузым галстуком, не достающим до пояса низко сидящих брюк.

— Я привез хорошие новости, — воскликнул он радостным тоном. — Покупатель поднял цену за ваш дом вдвое. Это хорошие деньги.

— Очень, — подтвердил кавказец, постаравшийся при этом лучезарно улыбнуться, но не слишком удачно.

— О чем идет речь? — спросил Женька у родителей, хотя продолжал при этом смотреть на мускулистого мужчину, который представлялся ему куда более важным персонажем, чем сам оратор.

— Мы сыну не говорили, — пояснила мать с извиняющимися интонациями в голосе.

— Ничего, — заверил ее мускулистый, глядя на Женьку. — Дело поправимое.

— На месте вашего поселка предполагается возведение совсем другого, — охотно заговорил бизнесмен. — Элитного. Решение согласовано с городскими властями.

— Строить вы будете? — спросил Женька.

— Нет конечно. — Летягин пожал плечами. — Мы выступаем посредниками. Скупаем землю и недвижимость по поручению заказчика.

— Я так и думал.

— Это что-то меняет? — спросил мускулистый.

— Предлагаю не тратить даром время, — вмешался Степан Игнатьевич, который до этого взял паузу, давая сыну возможность разобраться в ситуации. — У нас много дел.

— Деловые какие, — обронил кавказец.

Его тихая реплика была услышана.

— Так, — сказал Женька, выдвигаясь вперед. — На выход, граждане посредники. Дача не продается, вы слышали? Все, до свиданья.

— А вот ваши соседи оказались более благоразумными, — сказал Летягин, не двигаясь с места. — Многие из них уже получили деньги на руки и теперь тратят их, как им заблагорассудится. Почему бы вам не последовать их примеру? — Летягин повел перед собой указательным пальцем. — Все равно эта земля будет продана.

— Хватит упираться рогом, — вставил мускулистый.

— Они просто цену себе набивают, Бакс, — поделился с ним соображениями кавказец.

— Как бы чего другого не набили, — осклабился Бакс.

Плохо они знали Артемовых. Мужчины в этом роду всегда отличались упрямством, только усиливающимся по мере давления.

— Вам сказано: проваливайте, — повысил голос Женька и, преодолев расстояние, отделяющее его от пришельцев, схватил кавказца за предплечье.

А это уже была ошибка с его стороны. Русик был не самых горячих южный кровей, но и унижения терпеть не привык. Подтолкни его к калитке Степан Игнатьевич, он ограничился бы словесным предупреждением. Однако его держал какой-то щенок, у которого еще усы толком не росли!

Вырываясь, Русик сделал резкое кругообразное движение рукой. Освободиться-то он освободился, но на излете она задела Женьку по носу. Решив, что кавказец перешел в атаку, тот, не задумываясь, двинул кулаком в щетинистую физиономию.

Удар получился очень удачным и в то же время неудачным, это с какой стороны посмотреть. Костяшки Жениных пальцев соскользнули с переносицы Русика, воткнувшись в глазницу. Боль была такая, что он на мгновение потерял голову, схватил первый попавшийся предмет и огрел им обидчика.

Вернее, попытался огреть.

Женька успел пригнуться, пропуская над собой тяпку, которая описала над его головой дугу, но его даже не задела.

Неудовлетворенный промахом, Русик махнул мотыгой в обратном направлении. Ладонью он зажимал поврежденный глаз, поэтому действовать пришлось одной рукой, что привело к совершенно неожиданному результату.

Скользкое древко вырвалось из пальцев. Медленно крутнувшись в воздухе, тяпка врезалась в Лидию Ивановну, чудом успевшую вскинуть руки, чтобы защитить лицо.

— Ай! — вскрикнула она, получив ощутимый и крайне болезненный удар деревяшкой по обеим локтевым костям.

Этого Степан Игнатьевич не стерпел. Решив, что кавказец умышленно запустил тяпку в жену, он ринулся в бой.

— Тихо, тихо! — забормотал выросший у него на пути Бакс.

Он прекрасно владел собой и хотел всего лишь предотвратить столкновение, однако и это движение Степан Игнатьевич расценил по-своему.

Детство его прошло в рабочем поселке, где драться учились раньше, чем читать и делать многие другие вещи. Не замедлив бега, а лишь сменив на ходу ногу, он боевито боднул Бакса в лицо.

Тот с размаху сел на грядку. Его гнусавое ругательство потонуло в истошном визге Лидии Ивановны, увидевшей, что Русик теснит Женьку, орудуя кулаками так стремительно, что их почти не было видно.

Но ее сын был не из тех, кто дает себя в обиду. Поднырнув под руками противника, он сошелся с ним вплотную. Приподнятый за ремень, кавказец потерял опору под ногами. Инстинктивно придерживаясь за Женькины плечи, он почувствовал, как его круто разворачивают вокруг оси и отпускают.

Пролетев метра два, Русик грохнулся на низкий заборчик, ограждающий клубничную плантацию от дорожки. Острые колышки, вонзившиеся в бедро и бок, заставили его взвыть.

Его крик утонул в потоке ругани катающихся по земле мужчин. Верх взял Бакс, сумевший свалить Семена Игнатьевича, когда тот пытался проскользнуть мимо, чтобы прийти на выручку сыну. Покряхтывая от вожделения, он стал наносить размашистые удары в голову поверженного противника. Женька сшиб его пинком в ухо, а к месту схватки уже спешила Лидия Ивановна, вооружившаяся кривыми секаторными ножницами и зачем-то жестяной лейкой.

Только тогда опомнился Летягин, который все это время лишь безмолвно наблюдал за сражением, не веря своим глазам и не зная, как исправить ситуацию, вышедшую из-под контроля.

— Прекратить! — завопил он, выпучивая глаза. — Прекратить немедленно!

Не удовлетворившись окриками, он перехватил и остановил Русика, рвущегося поквитаться с Женькой, а потом повис на мускулистой руке Бакса, взволнованно нашептывая ему что-то на ухо.

Лидия Ивановна тоже сменила воинственное поведение на миролюбивое, успокаивая своих мужчин и призывая их прекратить драку.

По прошествии минуты все четверо противников пришли в себя и смогли оценить ситуацию трезвым взглядом. Самым непримиримым остался Русик, крупный нос которого увеличился в размерах вдвое и не переставал сочиться красным. Женька хоть и рвался отстаивать честь семьи кулаками, но уже не пытался освободиться от отцовской хватки или обогнуть мать, отделяющую его от пришельцев. Самыми спокойными выглядели Бакс и Степан Игнатьевич, заставившие себя обменяться несколькими дежурными вежливыми фразами. Летягин, тот даже выдавил из себя улыбку, но, уходя, был бледен той нехорошей восковой бледностью, которая присуща мертвецам или смертельно больным людям.

Оставшись одни, Артемовы переглянулись.

— Н-да, — пробормотал отец виновато. — Наломали дров.

— А пусть не лезут! — задиристо отрезал Женька. — Еще раз сунутся, я им головы поотрываю.

— Ой, не нравится мне это, — пожаловалась мать, разглядывая синяки, оставшиеся на руках. — Соседи, наверное, видели все. Стыдно в глаза смотреть будет.

— Успокойся, ма. Нам стыдиться нечего, не мы первые начали. — Женька вопросительно взглянул на отца. — Па, не возражаешь, если я сегодня закруглюсь? После такого стресса много не наработаешь.

— Да у меня самого все из рук валится. — Степан Игнатьевич раздраженно распрямился над поваленным заборчиком. — Поезжай, сынок. Развейся как следует. Забудь все, что здесь было. Плюнь и забудь, вот так. В жизни надо не назад смотреть, а вперед, иначе будешь как та кошка, что свой хвост ловит, все по кругу да по кругу.

Что касается самого Артемова-старшего, то ему уже недолго оставалось землю топтать: ни по кругу, ни по прямой, вообще никак.

 

Разборки на «Олимпе»

Во времена давние, смутные, прозванные в народе «лихими девяностыми», каждый серьезный бандит стремился обзавестись таким особняком, чтобы подвал имелся — поглубже и побольше. В таких подвалах пытали, убивали, насиловали, темницы устраивали, было где разгуляться. Некоторые даже семейные склепы сооружали или захоронения с безымянными могилами. Было время. Но все это осталось в далеком прошлом.

Никита Петрович Котов предпочитал вести сугубо городской образ жизни, яркий, насыщенный, с обязательными посещениями концертов, театров, ресторанов и различных светских тусовок, преподносимых общественности под разными пикантными соусами. В свои шестьдесят с небольшим лет он не собирался сидеть бирюком в глуши, развлекаясь охотой, фейерверками и верховой ездой по округе. У него были другие запросы, а свои запросы Котов привык удовлетворять. Любые.

Он был статен, величав, седовлас, перенял из кинофильмов достаточное количество барских манер, умел носить смокинг с бабочкой, сочетая его с аристократическим перстнем, что выглядело на этом человеке не смешно и не нарочито, а очень даже значительно.

Жизненный путь Котова был подробно расписан в нескольких уголовных делах, одни из которых внезапно закрывались, а другие доводились до логического конца в суде, где пару раз он получил большие сроки, вылившиеся, правда, в смехотворно кратковременные отсидки с условно-досрочным освобождением за примерное поведение, трудолюбие и активное сотрудничество с администрацией. Все это Котов расценивал как досадные эпизоды бурной молодости и уголовным прошлым своим не бравировал, а, напротив, старался его затушевать и даже вовсе вытравить из биографии. Времена откровенного бандитизма давно закончились. Деньги делались теперь по-другому, капиталы сколачивались грандиозные, так что рэкетом, крышеванием и грабежами занималась полиция, тогда как большим бизнесом занимались большие люди, с серьезными связями и высоким социальным статусом.

Был Котов лидером организованной преступной группировки, а ныне стал политиком. ОПГ, конечно, частично сохранил, разбросав бойцов по разным фирмочкам, спортивным обществам и охранным агентствам. Самые надежные и проверенные работали в службе безопасности компании «Стройинвест», негласно принадлежащей Котову, хотя учредителями и владельцами значились совсем другие люди. Что касается его политической деятельности, то она заключалась в регулярном избрании и переизбрании Котова народным депутатом местных советов или кем-то в этом роде, что не суть важно. Собственной партией он пока не обзавелся, в столицу не рвался, так что имел возможность наслаждаться жизнью.

Она у Котова была красивая, требующая немалых расходов.

Его апартаменты занимали весь верхний этаж самого современного и высокого здания города. Выражаясь по-современному, это был пентхаус. Не нью-йоркский, конечно, но все же.

Котов жилищем гордился. Из окон двадцать третьего этажа небоскреба «Олимпийский» открывался великолепный вид на город и окраины, подернутые романтической завесой смога. С южной стороны просматривался тот самый дачный поселок, где происходили события, описанные в предыдущих главах. Котов туда переезжать не собирался. Как уже отмечалось, он был приверженцем городского образа жизни. Проект с возведением элитного загородного жилья был затеян исключительно с целью наживы.

С подачи влиятельных знакомых скупить земельные участки за чертой города не составило труда. В конце года туда планировалось подвести воду, газ и мощную линию электропередач, а до тех пор земли требовалось окончательно очистить от всякого человеческого сора.

Раз в месяц Котов отчитывался о проделанной работе перед партнерами, которые сами ворочали слишком большими делами, чтобы снисходить до подобных мелочей. Это было несколько унизительно, но зато его взяли в долю, и это был первый случай, когда Котов сблизился с олигархами областного масштаба, и, чтобы остаться в клубе, нельзя было ударить лицом в грязь.

Вот о чем размышлял Котов, пока делал вид, что любуется закатом, раскинувшимся над крышами родного города. Его заведенные за спину руки слегка шевелились, как будто он наматывал на пальцы некие невидимые нити. Вместо пиджака на Котове была короткая шелковая куртка с витыми шнурами, что придавало ему сходство с отечественным помещиком или иностранным аристократом из кино про давние времена.

За спиной Котова стояли пять мужчин, старавшихся не нарушить тишину ни неосторожным движением, ни дыханием. Олег Летягин, закончивший доклад несколько минут назад, избегал смотреть на двух товарищей, о которых, собственно, и шла речь. Драка на дачном участке была слишком серьезным проколом, чтобы о ней умолчать. И Баксаков по прозвищу Бакс, и Руслан Гидраиров, известный как Русик, понимали это, но все равно злились на заложившего их бизнесмена. Он-то выйдет сухим из воды, а что будет с ними? В какую причудливую форму выльется хозяйский гнев?

Помимо этих троих уже знакомых нам персонажей в большой, почти пустой комнате находились еще двое мужчин, одетых в свободные черные брюки, тонкие черные водолазки и мягкие туфли. Волосы обоих были тщательно зачесаны наверх и смазаны, чтобы блестели и не распадались. Это были личные телохранители Котова, имевшие за плечами и боевой, и бандитский опыт. Выражение их лиц было скучающим. Оба примерно догадывались, чем закончится сегодняшний разбор полетов.

А вот Котов еще не принял окончательного решения.

Его взгляд рассеянно скользил по желто-оранжевому небосводу с причудливыми фиолетовыми и багровыми облаками. Глядя на небо, Котов никогда не вспоминал о Боге, хотя любил порассуждать о нем под хороший коньячок или водочку.

Вечернее зарево постепенно угасало, подобно прогоревшим дровам в камине. В темных домах засверкали, переливаясь, угольки далекого света. То были окна десятков, сотен, тысяч квартир, за которыми жили своей будничной жизнью люди, проделывая все то же самое, что всегда. Большая часть их верила, что они, если и умрут, то лишь на время, чтобы воскреснуть опять и заняться привычными делами. И будут все дружно пялиться в телевизор, бранить детей, ругаться друг с другом, печь пирожки, поедать их, пить пиво и кефир, курить на балконе, смотреть картинки в интернете, болтать по телефону, стирать, дремать, просыпаться и снова пялиться в электронный экран.

Когда электрических огоньков за панорамным окном стало достаточно много и Котову надоело наблюдать, как они мигают и переливаются, он медленно повернулся к приближенным.

— Ну и что прикажете с вами делать? — спросил он у троицы, вернувшейся с задания. — Давайте, давайте, предлагайте, я слушаю.

Он сделал подбадривающий жест.

— Простить, — буркнул Баксаков.

— Простить? — переспросил Котов.

Голос у него был звонкий, легко срывающийся на фальцет и тогда почти не отличимый от женского.

— Больше не повторится, Никита Петрович, — промолвил смиренно потупившийся Летягин.

— Они сами начали, — сказал Руслан. — Подтверди, Бакс.

— Русик правду говорит, — кивнул Баксаков. — Сынок Артемовых первый залу… это, задираться начал.

Котов не терпел сквернословия от подчиненных, и они прекрасно знали это. Но ни Бакс, ни Русик, даже не по годам умный Летягин не могли взять в толк, отчего это потемнело и нахмурилось лицо их босса.

— Первый, второй, — с досадой произнес Котов. — Здесь вам не детский сад.

Все трое дружно опустили головы, тогда как на губах телохранителей появился намек на улыбку.

— Вы мне лучше другое скажите, — продолжал Котов, прохаживаясь перед своим небольшим строем. — Вы что же, и при посторонних свои погоняла называли?

Имелись в виду клички, конечно. Переглянувшись, Русик и Бакс дружно покачали головами:

— Нет, папа. Не безмозглые ведь.

Но Котов смотрел не на них. Его глаза были устремлены на замявшегося Летягина. Бегающий взгляд юного бизнесмена высказал то, что отказывались признавать виновные.

— Не называли? Русик? Бакс? — Котов остановился, хищно подавшись вперед. — А? В глаза смотреть, в глаза! — Он показал пальцем на свою переносицу. — Не называли? Отвечаете? А если завтра менты мне ваши кликухи поганые назовут? А? А?

Котов ткнул перстнем в физиономию одного, потом другого. Бушевал он картинно, напоказ, но злость его была неподдельной. Он не мог допустить, чтобы парочка придурков подставляла его, выставляя в неприглядном свете перед высокопоставленными партнерами. В денежном выражении подобная «засветка» стоила пару тысяч баксов, не больше, но репутации Котова она могла нанести непоправимый ущерб. Вот в чем состояла главная ошибка подчиненных. Но имелась еще одна.

Котов остановился перед Летягиным и вкрадчиво осведомился:

— А скажи мне, Олежка, как ты считаешь, после сегодняшнего эти Артемовы еще станут разговаривать о продаже дачи? Или намертво упрутся, из принципа? А? Отвечай.

— Упрутся, Никита Петрович, — выдавил из себя несчастный Летягин.

— Можно их… того, — предложил Бакс. — Мы с Русиком оформим, без премиальных.

Котов помолчал, обдумывая предложение. Да, от Артемовых придется избавляться. Многовато смертных случаев в бизнес-проекте, но за такие вещи старшие товарищи укорять не станут. Грубо, зато эффективно. Как говорится, лес рубят, щепки летят…

Вместе с дровосеками.

Многолетний опыт Котова говорил о том, что от черновых исполнителей необходимо периодически избавляться, поскольку эта шелупонь рано или поздно начинает зарываться и попадается. Похоже, пришел черед Русика и Бакса. Тем более что они сами дали повод.

— Ты сам, Бакс, справишься, — сказал Котов, мягко отступая на два шага. — Русик не нужен больше. Совсем.

Баксаков заглянул в глубину хозяйских глаз: правильно ли истолковал высказанное пожелание. Кавказец сделал то же самое. Мгновенно поняв, что означали слова Котова, он наклонился, выхватывая из-под штанины нож. Баксаков, слегка присев на одной ноге, впечатал подошву в лоб бывшему напарнику. На месте зрачков Русика образовались две белые полоски. Не выпуская из рук ножа, он стал клониться вперед.

Не теряя времени, Бакс ткнул его локтем в затылок, позволил упасть, добавил и вопросительно посмотрел на Котова.

Поощрительно улыбнувшись в усы, тот оттопырил большой палец и развернул его вниз, как римский сенатор, наблюдающий за поединком гладиаторов. Бакс послушно навалился на противника, просунул руку под его щетинистым подбородком и стал выворачивать голову назад, стремясь сломать шейные позвонки.

Прежде чем перейти на предсмертный хрип, Русик успел издать страшный горловой крик, но Котов и бровью не повел: создатели пентхауса позаботились о звукоизоляции. Вот в чем было преимущество резиденции на верхнем этаже: жильцы снизу не подозревали о том, что творилось у них над головами, а выше уже никого не было. Наличие отдельного лифта и свои охранники в холле обеспечивали Котову полную конспирацию. Хоть оружие наверх провози, хоть трупы выноси, ни одна собака не пронюхает.

— Готов, — доложил Бакс, пружинисто распрямляясь.

После схватки его мускулатура выглядела особенно рельефной под тесной спортивной рубашечкой. Борясь за жизнь, Русик умудрился порезать Баксу ляжку, и теперь оттуда сочилась кровь, оставляя круглые выпуклые капли на сверкающем полу. Сам покойник еще подергивал одной ногой и пускал изо рта розовую пену.

— Уберите, — негромко скомандовал Котов.

Если Бакс решил, что это был приказ навести в комнате порядок, то он здорово ошибся. Зато телохранители в одинаковых черных водолазках все поняли правильно: недаром они сопровождали хозяина неотлучно, как тени.

Бакс и опомниться не успел, как получил мощный разряд тока в шею, после чего забился в судорогах, не в состоянии оказывать сопротивление, несмотря на всю свою физическую силу.

— Добавьте, — тихо сказал Котов. — Но так, чтобы больше не оклемался. В щитовой есть силовой кабель… ну, вы знаете.

Бандиты синхронно кивнули. Недавно они уже проделывали подобную процедуру. Тело потом подбросили в трансформаторную будку, накачав спиртом.

Пока они выносили бьющегося в конвульсиях Бакса, Летягин обнаружил, что давно уже не стоит, а сидит на первом подвернувшемся кресле. Он инстинктивно добрался сюда, сообразив, что ноги его больше не держат. Но одной этой меры предосторожности было маловато. Перед глазами Летягина плавало темное облако, слышал он плохо и боялся грохнуться в обморок. Очнешься, а у тебя оголенный конец кабеля в зубах…

Пошевелив отяжелевшим языком, Летягин решил, что в состоянии говорить, а потому должен что-то сказать.

— Никита Петрович, — пьяно произнес он.

— Решил, что теперь твой черед? — весело полюбопытствовал Котов, опускаясь на белый кожаный диван и раскидывая руки по спинке. — Не бойся. Я против тебя ничего не имею. Ты хорошо работаешь.

— Спа… — протолкнул Летягин сквозь пересохшую гортань.

Это означало «спасибо», разумеется.

— Не за что, — великодушно произнес Котов. — Как думаешь, к Артемовым стоит еще разок подкатить?

Летягину очень хотелось соврать, что он сумеет уломать несговорчивых владельцев дачи, но он нашел в себе мужество покачать головой.

— Нет, Никита Петрович. Бесполезно. Они теперь из принципа продавать не станут. Назло.

— Тогда обойдемся без них, — сказал Котов, подождав, пока смолкнет отдаленный вопль. — Сегодня этими старыми пердунами займутся, а заодно и документы поищут. Как правило, их хранят на даче. Учет и контроль.

— Бывает и дома, — возразил Летягин, постепенно обретающий уверенность в том, что прямо сейчас его убивать не станут.

— Бывает. Но проблемы будем решать по мере их поступления.

— Как скажете, Никита Петрович.

— А скажу я так, — решил Котов, подвигав усами из стороны в сторону. — Езжай-ка ты, дружок, домой и выспись как следует, а то глаза запали, как у наркомана подзаборного. Ты, случайно, дурью не балуешься?

Не в силах вымолвить ни слова, Летягин только вытаращил глаза и молитвенно прижал ладони к груди.

Удовлетворенный, Котов махнул на него рукой и отправился смотреть на ночной город. С верхушки «Олимпа» он казался лежащим у ног.

 

Ночные новости

Фильм им не понравился. Такое впечатление, что создатели специально надергали отрывочных кадров, чтобы не дать возможности заметить изъяны компьютерной графики. Сюжет оказался настолько запутанным, что пересказать его, наверное, не сумели бы и сами сценаристы. Актеров вполне можно было заменить на любых других, без всякого ущерба для зрелища. Одним словом, выходя из кинотеатра, зрители жалели о потраченных деньгах и времени.

— Давай в кафе посидим, — предложила Ленка, когда они прошлись по ночной улице, приходя в себя после мелькания красок и рева стереодинамиков.

— Дома все есть, — сказал Женька.

Ему не хотелось в кафе. Он и в кино бы не пошел, по правде говоря, предпочтя сразу затащить подругу в постель. Не то чтобы он не уважал ее как человека, но у человека этого были такие великолепные формы, что душа и интеллект отступали на задний план. Разве Женька был виноват, что его больше тянуло к Ленкиному телу? Он просто голову терял, когда дело доходило до главного.

Она была натуральная блондинка, если вы понимаете, что это значит. Очень бледная и нежная кожа, светлые волосы, голубые глаза. Одетая, Ленка казалась худоватой, но на самом деле кости у нее нигде не выпирали, груди тяжело ложились в ладони, сзади было за что подержаться. Она отдалась Женьке на первом же свидании и не отказывала ему впоследствии, но он успевал изголодаться даже за день разлуки, не говоря уже о неделе.

Ленка работала в каком-то конструкторском бюро, а жила в съемной квартире с двумя подругами, так что уединиться на ее площади удавалось крайне редко. Финансовые возможности не позволяли Женьке снять другую квартиру или заканчивать свидания в гостиничном номере, так что секс между ними был нерегулярным и беспорядочным, как только что просмотренный фильм про вторжение инопланетян.

В первый раз все произошло у Женьки дома, причем в присутствии родителей, за дверью, конечно, но все равно не в одиночестве. Они зашли как бы попить кофейку и согреться после прогулки по зимнему городу, а закончили тем, что закрылись и присосались друг к другу губами так, что не оторвешь. Возня с тугими Ленкиными колготками чуть не свела Женьку с ума, но он справился, и, как выяснилось, эта процедура заняла времени больше, чем само таинство любви. Однако этого и Ленке хватило, и Женьку впечатлило.

Последующие свидания где только не проходили, всех мест и не упомнишь. А вот чтобы понежиться в постели, никуда не спеша, не опасаясь звук лишний проронить, такое случалось редко. Услышав предложение сходить в кафе, вместо того чтобы сразу отправиться домой, Женька даже расстроился, хотя старался не подавать виду. Сначала кино это дурацкое, теперь продолжение культурной программы, которое неизвестно на сколько растянется. Это означало, что Ленка никуда не спешит, думал Женька, потому что хочет его не так сильно, как он ее. Догадка была подобна занозе, засевшей в душе: не то чтобы больно, но отмахнуться не позволяет, постоянно тревожит, напоминая о себе.

В кафе Женька не расслабился, а, наоборот, сделался очень даже напряженным. Денег не жалко, было жалко времени. И обида на Ленку разрасталась все сильнее, находя для этого множество поводов и зацепок. Почему она так долго смотрела на того парня с молнией на черепе? С кем без конца обменивается короткими телефонными сообщениями? Зачем заказала столько ломтей пирога с разными начинками, которые и вдвоем не осилить? Может, все это затеяно специально, чтобы не оставаться с Женькой наедине?

Не слишком старательно поддерживая разговор, он начал нарочито зевать, прикрывая рот ладонью. Расчёт был прост. Ленка спросит, что с ним, а он скажет, что хочет спать, и они уйдут наконец из этого чертова кафе. Но Женька плохо знал женщин.

— Я вижу, тебе со мной скучно, — процедила Ленка, откладывая надкушенный пирог с черникой.

— Нормально, — пожал плечами Женька.

Она прищурилась на него поверх стакана:

— Что значит, нормально?

Будь у него опыта побольше, он поспешил бы заверить ее в своей любви, но Женька, как уже отмечалось, не знал многих тонкостей обращения со слабым полом, да и вообще не любил кривить душой.

— Нормально — это нормально, — сказал он. — Хотя пироги так себе.

— Пироги, — пробормотала Ленка. — Пироги, значит.

— Но мы же сюда ради них приперлись?

— А я думала, мы сидим общаемся.

— Общаемся, — согласился он без энтузиазма.

— Но тебе это не нравится, как я посмотрю.

Наивный Женька решил, что настал момент высказать свои претензии прямо и откровенно.

— Я думал, мы ко мне пойдем, — сказал. — А ты: кино, кафе… Зачем? Родители ведь не каждый день на даче ночуют.

— А-а! — протянула Ленка. — Вот ты о чем! Тебе бы только трахаться, как кролику, а как личность я тебе не интересна!

Женьке абсолютно все не понравилось в этой тираде. И тон, каким это было произнесено. И неуместное сравнение с кроликом. И то, что подруге даже в голову не пришло понизить голос, в результате чего взгляды всех немногочисленных посетителей кафе скрестились на них.

— Черт знает что болтаешь, — пробурчал он, ощущая, как его лицо и уши наливаются жаром.

— А ты мне рот не закрывай! — отрезала Ленка.

Она хотела остановиться, но не могла. Месячные застали ее врасплох. Она подозревала, что сзади на ее джинсах образовалось пятно, и не знала, как выйти из положения. Сообщать Женьке об аварии не хотелось, потому что мужчинам совсем не обязательно знать некоторые подробности. К тому же в настоящий момент он не вызывал ничего, кроме нарастающего раздражения.

— Что с тобой? — спросил Женька с искренним удивлением.

Это немного отрезвило ее.

— Кажется, я простудилась, — сказала она. — Холодно. Я домой хочу.

Он кивнул:

— Конечно. Я тебя отвезу.

— Я сама. — Вызвав такси по телефону, она попросила: — Жень, дай мне свой джемпер, пожалуйста. Мерзну я. — Ленка положила ладонь на лоб. — Совсем расклеилась.

Женька засуетился, не зная, как и чем помочь подруге. Джемпер, пристроенный у него на спине на манер короткого плаща, перекочевал к Ленке, которая ловко повязала его на талии, после чего уже не села, а задвинула стул под стол и направилась к выходу, объявив на ходу:

— Тут душно. Я такси на улице подожду.

«Должно быть, она и в самом деле заболевает, — подумал обеспокоенный Женька. — Сама не знает, холодно ей или жарко».

Расплатившись, он вышел из кафе и едва успел попрощаться с Ленкой, которую забрала машина с декоративной телефонной трубкой на крыше. Стало грустно и одиноко.

«Лучше бы я на даче остался, — решил Женька, шагая по улице, залитой ночными огнями. — Пообщались бы с папой по-мужски, наливочки бы выпили. У отца что-нибудь и покрепче нашлось бы. А потом спать на балконе, и море звезд, и все такие яркие, такие близкие. Теперь сиди один в четырех стенах, как граф Монте-Кристо».

Чтобы скрасить себе вечер, Женька завернул в супермаркет, пересчитал украдкой оставшиеся деньги и набрал разноцветных бутылочек со слабоалкогольными напитками: желтая, голубая, зеленая, красная, почти белая. К ним прибавил пару пакетиков с орешками, две дешевые сигарки с пластмассовыми мундштуками и картонку кефира на утро. На этом финансовые накопления были исчерпаны, но было уже все равно. Раз уж предстоит одиночество, то нужно постараться сделать его максимально приятным.

Последующие два часа Женька последовательно вредил своему организму алкоголем, никотином и пережаренным, пересоленным арахисом. Чтобы усугубить степень своего падения, он включил не компьютер, а телик и отыскал какой-то низкопробный сериал про бравых ментов-полицаев, которые, не щадя живота своего, сражались с бандитами, но никак не могли досражаться до того, чтобы искоренить бандитизм подчистую. Это было тем более странно, что закон и сила были на стороне полицаев, связанных круговой порукой, способных закатать любого в тюрягу, подбросить подозреваемому наркоту.

Как выходило так, что бандиты постоянно брали верх? А потому что шла игра в поддавки. Собирая с преступников дань, полицейские уж точно не были заинтересованы в их уничтожении. Они бегали, стреляли, строили умные физиономии, но все оставалось по-прежнему. К обоюдному удовольствию противоборствующих сторон.

Примерно на середине неизвестно какой серии Женька отрубился прямо перед мерцающим экраном, даже не выключив звук. Проснулся ровно в час ночи, как будто в грудь толкнули, оставив слева неприятное тяжелое чувство. Женька тупо уставился на диктора местной телекомпании, уныло бубнящего никому не интересную сводку новостей. Пахло прогорклым сигарным дымом, в неверном свете экрана поблескивали бутылки. Женька взял одну, допил последние два глотка.

Он вспомнил, что ему приснилось. Во сне его разбудила мать. Она растормошила Женьку, крича ему в лицо: «Проснись, посмотри! Проснись, посмотри! Женя, Женя!» Она была насмерть перепугана и, кажется, плакала. Отец стоял за ее спиной, почти неразличимый во мраке. Он молчал, но явно тоже хотел, чтобы сын проснулся и увидел.

Что?

Холодея, Женька уставился в телевизор.

— А теперь немного криминальной хроники, — сказал ведущий, показывая лицом, что говорить об этом не хочется, но придется.

Дальнейшего Женька не слышал. Он как бы лишился всех органов чувств, кроме зрения. Сидел и смотрел.

Показывали их дачу. Он узнал ее, несмотря на призрачное голубоватое освещение и множество посторонних людей. Возле крыльца лежали два продолговатых предмета в черных блестящих мешках. Оживленная девушка указывала на них и что-то тараторила в микрофон. Отдельные слова достигали сознания и тонули там, почти не успевая приобрести смысл.

Опьянение… меры предосторожности… угарный газ…

Женька поднялся на негнущиеся ноги и, переступая по-журавлиному, подошел к зазвонившему телефону. Официальный скучный голос удостоверился, что говорит именно с Евгением Степановичем Артемовым, после чего сообщил о гибели его родителей и пригласил завтра утром на опознание в городской морг.

— К девяти подъезжайте, — сказал голос. — Там и побеседуем.

— Побеседуем, — тупо повторил Женька. — О чем?

— Вы не поняли, Евгений Степанович? Ваши родители…

Голос стал повторять уже сказанное. Зря он старался. Женька все прекрасно понял. Его родителей убили те, кому они отказались продавать дачу. Вероятность того, что они перебрали наливки и забыли открыть заслонку в камине, была равна нулю. Зачем бы они стали разводить огонь в такую теплую ночь? Да еще легли спать, закупорив окна и дверь. Чушь, чушь, чушь!

— Чушь, — произнес Женька резиновыми губами.

— Простите? — переспросил следователь.

Кажется, его фамилия была Деревянко. Откровенничать с ним Женька не собирался. Он не мог доверить месть за родителей так называемым стражам закона. Уголовное дело для них — лишь повод срубить бабла по-легкому. Стоит указать на подозреваемых, как полицаи примутся прессовать их, вымогая деньги. Получат свое и отстанут. А трупы останутся.

Трупы родителей. Папы и мамы.

Из горла парня вырвался короткий рыдающий звук. Он замолчал, прикусив губу. Следователь, не дождавшийся внятного ответа, вздохнул:

— Я где-то вас понимаю. И сочувствую, да. Но мы обязательно должны встретиться. В девять возле входа в морг, не забудете?

Возле входа в морг.

— Такое не забывается, — сказал Женька.

Отключил телефон и повалился на диван плакать.

 

Услуга за услугу

Он подъехал с опозданием на пять с половиной минут, заставив Ангелину хорошенько понервничать. Подъехал и встал бампер к бамперу с выключенными фарами, а потом внезапно врубил свет на полную мощность.

«Придурок, — подумала Ангелина, прикрывая глаза от слепящих лучей. — Неудивительно при его профессии. Они все там, наверное, психопаты».

Выбравшись из машины, она сердито хлопнула дверью. Фары погасли. Ночь и тишина укутали ее темным теплым коконом. Звезды и луна были такими далекими, такими нездешними, что выглядели не имеющими никакого отношения к происходящему внизу. Что, впрочем, соответствовало действительности.

Ангелина переплела внезапно озябшие руки под грудью. Если не считать ювелирных украшений, то на ней было лишь тонкое платье, еще более тонкие трусики и легкие летние сапоги с открытыми пальцами и дырчатыми голенищами. Стриглась Ангелина коротко по бокам и сзади, а косо срезанная черная челка доставала ей до подбородка, закрывая один глаз, когда было лень или не хотелось убирать волосы. Сейчас выдался именно такой случай.

Из подъехавшей машины вышел человек среднего роста, одетый во все темное. Походка его была плавная, как будто немного замедленная, смотрел он прямо на Ангелину, однако она была готова поклясться, что глаза его устроены таким необычным образом, что видят не только ее, но и окружающую обстановку.

— Привет, — сказал он, остановившись на расстоянии двух шагов.

Голос невыразительный, почти скучный, расслабленный, как и сам мужчина. Ангелина попыталась определить его возраст и не сумела. С одинаковым успехом ему можно было дать как тридцать пять, так и пятьдесят лет. В черных волосах ни намека на седину, но складки на лице глубокие, прочерченные раз и навсегда, очень прямо и решительно.

— Добрый вечер, — сказала Ангелина. — Вы Юрий.

— Да, — подтвердил он, сопровождая ответ легким наклоном головы. — Так меня и следует звать.

Она посмотрела на номерной знак его машины.

— Запоминать циферки не имеет смысла, — сказал он. — Я часто их меняю.

— Как и имена? — спросила она.

Он помолчал, пожал плечами и сказал:

— В данный момент я Юрий Ярышников. Не сомневайся.

— Я не сомневаюсь, — пробормотала Ангелина. — Мы уже на «ты»?

Спокойный, прямой взгляд Юрия смущал ее. У него были очень светлые глаза. Словно серебристая луна отражалась в них, хотя его лицо находилось в тени.

Они встретились на строительной площадке, примыкающей к новой объездной дороге. Автомобилей было мало. Они выныривали из мрака и снова пропадали в нем, оглашая ночной воздух шипением. Стоящий неподалеку грейдер напоминал доисторического ящера, приготовившегося к прыжку.

— Тебя смущает моя фамильярность? — спросил он, приблизившись еще на шаг.

Она подождала, пока проедет шумная фура, и сказала:

— Меня трудно смутить.

— Это хорошо, — одобрил Юрий. — Почему Ангелина, а не Анжелика?

— Тебя это не касается.

Ее назвали так в честь прабабушки по материнской линии, которая умерла давным-давно. А бабушку похоронили только вчера. Бабушку убили.

— Характер показываешь? — усмехнулся Юрий. — Это лишнее. Я знаю, что ты резкая.

— Откуда? — поинтересовалась Ангелина.

— Руководишь большой компанией, два раза разорялась и опять начинала сначала. Отсидела месяц в следственном изоляторе. Мужа и бывшего партнера засадила на десять лет. Детей нет. Любовника нет. Зато есть бизнес, который нужен тебе, чтобы доказать…

— Что доказать?

Юрий бледно улыбнулся:

— Что ты можешь. Что одна не пропадешь.

Она отрицательно помотала не столько головой, сколько свисающей на глаз челкой.

— Мне никому не нужно ничего доказывать.

— Врешь. Нужно. Себе самой. В этом мы похожи.

Некоторое время Ангелина молчала, провожая взглядом пассажирский автобус, таинственно светящийся в ночи. Ей всегда казалось, что в таких автобусах едут очень счастливые люди. Цель известна, маршрут проложен. Не о чем беспокоиться, незачем переживать. Тепло, уютно, спокойно. А тут стоишь рядом с прирожденным убийцей и не знаешь, что ему взбредет в голову в следующий момент.

Ангелина посмотрела на Юрия и увидела, что он тоже наблюдает за ней. Его глаза серебрились.

— Страшно? — спросил он.

— Мне бояться нечего. — Она пожала плечами. — Тебе деньги нужны, а не я.

— Ты уверена?

Они посмотрели друг другу в глаза. Чтобы видеть лучше, Ангелина заправила волосы за ухо. Но распознать стоящего напротив мужчину все равно не получалось. Он принадлежал к неизвестной ей породе. О его существовании поведал ей под страшным секретом один партнер, который потом целую неделю выспрашивал, не сболтнул ли он чего лишнего по пьяни. Ангелина его заверяла: нет, ничего такого. Но канал связи с профессиональным киллером на всякий случай запомнила. И вот пригодилось…

— Давай перейдем к делу, — сухо предложила Ангелина. — У меня мало времени.

— Хочешь сказать, что тебя кто-то ждет? — насмешливо спросил Юрий. — В постели с заботливо откинутым углом одеяла?

— Оставь мою постель в покое, понял? Или…

Она повернулась к своей белой «ауди», давая понять, что готова сесть и уехать. Он ее не остановил. Стоял молча и смотрел своими фосфоресцирующими глазами цвета расплавленного свинца.

Ангелина снова развернулась к нему грудью.

— У меня бабушку убили, — сказала она сдавленным, чужим голосом. — Следствие придерживается одной версии: самоубийство. Но она не могла вот так просто взять и повеситься.

— Такое случается, — сказал Юрий.

Она яростно помотала головой, отчего черный клин снова упал на ее глаз.

— Только не с ней. Я была у нее за несколько часов до смерти. Мы пили чай и обсуждали, что и как нужно перестроить. Бабушка была бодрая и веселая. Она въехала на эту проклятую дачу только месяц назад и была полна планов.

— Дача? — спросил Юрий, давая понять, что этот момент следует объяснить подробнее.

Ангелина пристроила ягодицы на капот своей машины, но, почувствовав кожей холод металла, снова выпрямилась.

— Бабушка прожила в деревне последние двадцать лет, — заговорила она, когда наконец нашла место рукам, опустив их так, чтобы сцепленные ладони защищали самое уязвимое ее место. — В последнее время она начала сдавать, и я просто побоялась оставлять ее одну за сотни километров. Но переезжать в городскую квартиру бабушка наотрез отказалась. Настаивала, что привыкла проводить время на свежем воздухе, копаться в земле, питаться дарами природы…

— И ты купила ей дачу, — перебил Юрий, которому, по всей видимости, надоело слушать столь долгое вступление.

— Да, — подтвердила Ангелина.

Хотела сделать это с вызовом, но голос ее упал.

— Винишь себя теперь?

Избегая смотреть в устремленные на нее глаза, она перевела взгляд в небо. Как много звезд! В городе как-то забываешь об их существовании.

— Дача находилась на земельном участке, который выкупает по частям фирма «Стройинвест», — снова заговорила Ангелина, медленно и размеренно. — Там собираются возводить элитный поселок. А нынешние дачники мешают проекту.

Она удивилась тому, как отстраненно звучит ее голос.

— Их заставляют продавать дома и огороды, — догадался Юрий и подступил ближе, дожидаясь ответа.

Ангелина крепче стиснула пальцы сведенных вместе рук. Ее соски затвердели. Становилось прохладно.

— Да, — подтвердила она. — Некоторые соглашаются, некоторые нет. До того, как случилась беда, я не думала, что все так серьезно.

— Почему не пытаешься сама поквитаться? — спросил Юрий. — Вроде на тебя не похоже.

— Беспредел в поселке устроили люди Котова, — сказала Ангелина, испытывая почти непреодолимое желание передвинуться, чтобы не находиться так близко от этого мужчины.

Его брови приподнялись.

— О! — коротко воскликнул он.

— Что, не пойдешь против него?

— Мне все равно, против кого идти, — заверил Юрий. — Лишь бы платили.

— Деньги не проблема, — сказала Ангелина.

— Не проблема, — согласился он, задрав голову к небу. — Но не у всех они есть.

— У меня есть.

— У меня тоже.

— То есть ты отказываешься.

Как только Ангелина закончила реплику, Юрий перевел взгляд на нее. В нее словно из двух стволов выстрелили. В упор. Серебряными пулями.

— Нет, — сказал он. — Но заплатишь ты не деньгами.

— А чем? — спросила она, похолодев еще сильнее, хотя ночь была все же летняя.

— Ты знаешь, — сказал Юрий.

Между ними повисла пауза, ощутимая, как стена.

— Ты хочешь… — Ангелина не договорила.

— Тебя, — бесстрастно сообщил он.

— Не проще купить себе женщину?

— Я покупаю не какую-то там женщину, — объяснил Юрий. — Я покупаю тебя. Конкретно.

— Бартер? — Она заставила себя презрительно усмехнуться.

— Можно и так сказать. Натуральный обмен. Услуга за услугу.

Ангелина вспомнила лицо бабушки, вытащенной из петли. Такое не забывают. И не прощают.

— Договорились, — сказала она.

Ей не пришлось вести мучительную внутреннюю борьбу. В принципе, Юрий ей нравился. Он во многом соответствовал ее представлениям о том, как должен выглядеть и вести себя мужчина. Его нахальная самоуверенность немного раздражала, но с мямлями и рохлями Ангелина вообще не могла общаться.

— Тогда давай уточним наши запросы, — сказал Юрий. — С меня только Котов?

— Нет. — Она повела головой из стороны в сторону. — Я хочу, чтобы ты очистил поселок от всей плесени. Чтобы этот сброд туда дорогу забыл. И чтобы больше никому не пришло в голову продолжать дело Котова.

— Большая предстоит работа, — покивал Юрий, задумчиво кривя губы. — Даже не знаю…

Кровь отхлынула от головы Ангелины так резко, что у нее потемнело в глазах.

— Чего ты не знаешь? — спросила она, видя не собеседника, а лишь один только его силуэт.

— Я намеревался обменять голову Котова на три ночи с тобой, — произнес он. — Но, учитывая твои пожелания, это будет неравноценный обмен.

Ангелина сглотнула. Кровь вернулась обратно, обдав лицо внутренним жаром. «О господи, — подумала она. — Мы торгуемся о том, на какой срок я себя продаю. Мне должно быть стыдно и противно».

Но ей не было ни стыдно, ни противно.

— Сколько ты хочешь? — спросила она.

— Я закончу дело, и мы поедем с тобой отдыхать, — сказал Юрий. — Недельки на две. А до этого аванс. Небольшой. Согласна?

— Как ты собираешься достать Котова? — задала встречный вопрос Ангелина. — У него целая армия охранников, и он почти все время отсиживается на верхнем этаже «Олимпийской» высотки. У него там и офис, и квартира.

— Я сделаю так, что он выберется оттуда и приедет на место событий.

— Как?

Юрий пожал плечами:

— Создам проблемы. Это всегда срабатывает.

— Тогда на сегодня все? — спросила Ангелина с надеждой.

Она устала от общения с этим человеком. Не каждый день приходится стоять лицом к лицу с настоящим киллером, который намеревается трахнуть тебя после исполнения заказа.

— Нет, — безжалостно ответил Юрий. — Мне нужна вся информация, которой ты владеешь. И которую сумеешь раздобыть дополнительно.

— Разве это не входит в твои обязанности?

— Когда как. В данном случае — нет.

— Почему?

Он долго смотрел на нее своими ртутными глазами, а потом ответил:

— Потому что ты находишься в безвыходном положении.

Ангелина ответила ему таким же немигающим взглядом.

— С чего ты взял? — спросила она.

— У тебя глаза затравленной лисицы, — сказал Юрий. — К нам однажды в траншею забежала такая, по ней с той стороны из крупнокалиберного били, вот она и спряталась. А тут мы. И наверх уже не выпрыгнуть.

— И что с ней было потом?

— Мой друг ее зарезал ножом. Думал девушке своей шкурку отослать, но мех дрянной оказался. Линяла лиса.

— Поучительная история, — пробормотала Ангелина.

— Рад, что тебе понравилось, — сказал Юрий. — А теперь давай перейдем к твоим историям. Про дачную жизнь, которая, как я понимаю, не всем идет на пользу.

Тут он улыбнулся. Отчего его лицо не стало ни веселым, ни хотя бы просто добродушным. Увидев это, Ангелина окончательно поняла, что обратилась к нужному человеку.

 

Горек дым сигарет…

Похороны родителей прошли как во сне. Лишь возвратившись в опустевший дом со скромных поминок, Женька в полной мере прочувствовал, что папы и мамы у него больше нет.

Он остался один. Навсегда. Будут другие люди, другие отношения, наверное, семья тоже будет. Но родителей не вернуть. Можно сколько угодно мечтать о чудесах и верить, что они случаются, вот только главного чуда не будет. Смерть забирает любимых людей окончательно и бесповоротно. Точка.

Хуже всего было то, что родители запомнились Женьке не такими, какими были при жизни, а другими, до неузнаваемости изуродованными прикосновением смерти. Равнодушный человек приподнимает край покрывала, предлагает взглянуть, и ты видишь их лица, застывшие, чужие. Маски. Неудачные слепки. Никогда отец и мать не появлялись перед Женькой с такими лицами, никогда не думал он, что увидит на их телах эти безобразные неряшливые швы. Санитар перестарался, демонстрируя трупы. И теперь от этого зрелища не избавиться, оно впечаталось в память намертво.

В своих гробах мать и отец смотрелись немного лучше… Нет, не лучше… Милосерднее, что ли. Такими можно было их как-то принять. Уже без синюшной одутловатости, потрясшей Женьку в морге. Одетыми, с чинно сложенными на груди руками. Но все равно это были не они. Тех, прежних, Женька оставил на даче одних, укатив в город, чтобы всласть потрахаться с Ленкой. И когда они сидели в кафе, родителей, возможно, уже убивали. А когда он потягивал на диване сладкое пойло из бутылочек, они были мертвы.

Женька предполагал, что если провести экспертизу по всем правилам, то выяснится, что в крови отца и матери содержались не какие-то там несчастные промилле алкоголя, а сильнодействующее снотворное. Их усыпили, прежде чем устроить им газовую камеру в закрытой комнате с камином. Или же банально оглушили.

Но свои догадки Женька держал при себе. Он решил так еще в ночь смерти родителей и не собирался отступать от задуманного. Он знал, кто убил его родителей, или, как минимум, был причастен к этому. И собирался лично отомстить убийцам. Не знал только, как приступить к исполнению приговора. В состоянии ступора он не мог заставить себя встать и начать собирать вещи для переезда на дачу. Сидел дома и часами слушал одну и ту же песню, скачанную из интернета.

Пел парень лет тридцати пяти, длинноволосый, с красивым, но каким-то уж слишком отрешенным лицом, каких не бывает у тех, кому суждено дожить до старости. Песня ложилась на Женькину душу, как будто была сочинена по его заказу. Там был другой сюжет, но смысл и эмоции — те же самые.

Неровные строчки звучали нервно, в мерном бое гитары чудилось что-то роковое.

Пришла Ленка, чмокнула в щеку, состроила скорбную мину, стала расспрашивать, что да как. Женька пожал плечами и отключил паузу, запуская балладу дальше. Пусть Ленка тоже послушает. Может, тогда поймет, что и как?

И тут певец взял на октаву выше, срываясь на фальцет, такой же пронзительный, как вскрики и стоны соло-гитары.

Ленка повернулась к Женьке, намереваясь что-то сказать, но он предостерегающе поднял палец. Слушай, мол, сейчас самое главное будет. Инструменты заиграли тише, голос певца вновь пытался звучать равнодушно, отстраненно, хотя это у него получалось плохо.

Песня оборвалась так неожиданно, что оба вздрогнули, словно мчались на своем диване неведомо куда, а потом вдруг остановились, да так, что тряхнуло.

— Сильно, — сказал Женька. — Сильно, да?

— Я шансон не очень, — сказала Ленка. — Поставить чай? Я пирожные принесла. Заварные, свеженькие.

Он встал, выключил компьютер, затем подошел к окну. По неизвестной причине ему было проще общаться с Ленкой не оборачиваясь, стоя к ней спиной.

— Я сегодня вещи буду собирать, — сказал он. — Поедешь со мной?

— Развеяться? — обрадовалась она. — Вот и правильно, давно пора. Конечно поеду. Видишь, даже не спрашиваю куда. Как ниточка за иголкой. — Ленка помолчала и, вопреки своему же утверждению, поинтересовалась: — А куда мы едем?

— На дачу, — ответил Женька, внимательно глядя сквозь стекло на улицу, где ничего примечательного не происходило.

Моросил скучный летний дождь, редкие дымные тучи бежали по небу, деревья стояли блестящие, неестественно зеленые. «Мои этого не увидят», — привычно подумал Женька.

— Нужно будет продуктов набрать, — сказал он. — Но у меня башка не варит. Придется тебе командовать.

— На дачу? — переспросила Ленка.

Он обернулся. Кивнул:

— Да.

— Зачем?

— Есть дело, — сказал Женька.

— Нет, Женя. — Ленка встала, подошла, положила ему руки на плечи, заглянула в глаза. — Не надо туда. Там ты будешь все время вспоминать и грустить.

— Я не для того туда еду.

— Все равно. Тебе нужен позитив. Знаешь, когда думаешь о плохом, то притягиваешь к себе разные неприятности. — Ленка развернула к себе голову Женьки, попытавшегося отвернуться. — Нельзя так. У тебя вся жизнь впереди. Думаешь, твоим родителям приятно видеть, как ты страдаешь?

Он косо посмотрел ей в глаза:

— А они видят?

— Конечно, — убежденно произнесла Ленка.

— Сидят на облачке и вниз смотрят?

— Зачем ты так? Ясно же, что мы не умираем насовсем. Это только переход.

— Куда?

— Ну… Это слишком сложный вопрос. По-разному говорят. Нам с тобой рано о таком думать. Потом когда-нибудь, когда состаримся.

— Я не хочу потом, — сказал Женька. — Я хочу сейчас. Моих родителей убили. Их нет, понимаешь? Были, а теперь все. — Он помахал перед собой рукой. — Пусто, никого. И никто на меня не смотрит, не надо тут… цирк из смерти устраивать.

— А вот в Нью-Орлеане… — Ленка сделала интригующую паузу. — Там похороны как карнавалы проходят. Негритянский джаз играет, они веселятся, а покойника бегом на кладбище несут. В знак того, что тяжелая земная жизнь закончилась, а начинается новая. Вот и празднуют.

— Я терпеть не могу джаз. И карнавалы негритянские. У нас тут не Нью-Орлеан.

Женька выругался. Она потребовала, чтобы он при ней не смел этого делать. В принципе, она была права, но не сегодня. Не в эти дни, когда он был по большей части предоставлен самому себе и своему горю.

Отойдя, Женька буркнул, обращаясь к стене или какому-то предмету мебели:

— Ладно, мне собираться надо. Рано утром выезжаю. Дел — во!

Он провел ребром ладони по горлу. Была еще надежда, что Ленка спохватится, предложит помощь, а потом и вовсе вызовется сопровождать его на дачу. Но она этого не сделала. Притворилась обиженной. Так было проще сбежать, предоставив ему самому расхлебывать свое горе. Даже дверью хлопнула, уходя. И это была точка в их отношениях. Женька знал, что никогда больше не сможет относиться к ней по-прежнему. Вообще никак не сможет относиться.

Вечер прошел уныло. Свет в комнатах был какой-то пыльный, тусклый, по углам клубились тени. Совершая любое простое действие — открывая холодильник, включая телевизор, стеля постель, — Женька не мог отделаться от чувства, что за ним кто-то наблюдает.

Может быть, что-то действительно есть за пределами известного нам мира?

От мысли этой холодок пошел по коже. Женька не переставал любить родителей, но ему было страшновато представлять себе, что, видоизмененные, они каким-то образом продолжают присутствовать рядом.

Поворочавшись, он отыскал самую уютную и безопасную позу, натянул простыню на голову и оставил снаружи только лицо. Сначала он лежал лицом к стене, но потом решил, что спанье на левом боку может стать причиной кошмаров, и развернулся. Сон поглотил его быстро, как черная трясина. Женьке ничего не снилось. Он просто провалился во мрак, а потом вынырнул оттуда.

Рассеянный лунный свет придавал комнате вид незнакомый и таинственный. Проникая сквозь окно, он оставлял на стене косой светлый прямоугольник. В его верхней части покачивались две странные тени, похожие на человеческие ноги.

Штаны у соседей наверху сохнут? Но откуда у штанов ступни? Почему они скользят вниз? И что это за черная черта между ними?

Подняв голову, Женька увидел снаружи человеческую фигуру, болтающуюся в воздухе. Вот вытянутая нога нащупала подоконник и стала на него. Вот за ней последовала вторая. Отклонившись корпусом назад, человек держался за веревку, уходящую вверх. Ему оставалось взяться рукой за раму открытого окна, подтянуть себя ближе и забраться внутрь.

В том, что это вор, не было ни малейших сомнений. Женька даже знал, зачем явился этот человек, одетый, как хренов Бэтмен, во все черное и обтягивающее. Ему понадобились документы на дачу. Они хранились дома, Женька уже отыскал их и положил к собранным вещам, чтобы захватить с собой. Он прекрасно понимал, какую ценность представляют эти бумаги. Без них земельным участком Артемовых не завладеешь, и тогда убийство было напрасным.

Мысль о родителях обожгла холодом, словно кровь в венах мгновенно застыла, обратившись в лед. Бесшумно и стремительно поднявшись с дивана, Женька бросился к окну.

Рука в черной перчатке уже просунулась с улицы, ощупывая внутреннюю поверхность стены. Подхватив на ходу увесистую вазу с чеканным узором, Женька изо всех сил хватил ею по черным пальцам.

Вскрикнув, черный человек отдернул руку и повис на своем тросе, раскачиваясь в метре от окна на высоте восьмого этажа. Держался он только одной рукой, поскольку удерживался на карабине, пристегнутом к поясу со шлеей, пропущенной между ногами.

Сообразив, что он обнаружен, человек поспешно схватился за механизм карабина. Понимая, что обратно наверх ему взобраться не дадут, он решил спускаться вниз.

Вжик, и черная фигура исчезла из виду. Но Женька не растерялся. Упав животом на подоконник, он дотянулся до троса и схватился за него обеими руками.

После нескольких рывков из стороны в сторону грабитель превратился в живой маятник. То ли карабин его заклинило, то ли трос был слишком коротким, но спуск прекратился на уровне шестого этажа. Задрав голову, он протестующе вскрикнул.

Это не остановило Женьку. Он продолжал раскачивать трос, стараясь придать висящему телу траекторию, параллельную стене дома. С седьмой или восьмой попытки удалось ударить черного человека об угол выступающей вперед лоджии.

Еще раз и еще!

Наконец болтающееся на веревке тело врезалось в стекло, обрушившееся вниз со страшным грохотом. По-видимому, грабителя оглушило, потому что он перестал держаться, обмяк и перевернулся вниз головой.

Не теряя времени даром, Женька стал подтягивать его к себе, намереваясь затащить грабителя в комнату и задать ему пару вопросов. Но, как выяснилось, у того имелся напарник, дежуривший на крыше. И в его планы не входило пленение верхолаза. Трос просвистел сквозь обожженные Женькины кулаки и скрылся в темноте. Привязанный к нему человек бесшумно полетел вниз, ударился о следующую лоджию, крутнулся тряпичной куклой и — шпок! — врезался в асфальт, расплывшись там черной кляксой, плоской, как ночная тень.

Первым побуждением было побежать на крышу — ловить второго злоумышленника, однако Женьке хватило ума остаться дома. Вряд ли эти двое пошли на дело без оружия. К тому же по соседству уже загорались окна и звучали встревоженные голоса. Скоро весь подъезд поднимется по тревоге, а Женька не собирался признаваться в содеянном. Утром, когда оперативники начнут обход квартир, выясняя, кто что видел и слышал ночью, он заявит, что спал беспробудным сном.

Приняв такое решение, Женька выключил свет и осторожно посмотрел вниз. Вокруг лежащего тела уже стояли люди с мерцающими телефончиками в руках.

«А ведь я только что убил человека», — подумал Женька и ничего не почувствовал. Просто он не считал убитого человеком, вот в чем дело.

Не зажигая света, он покопался в отцовской одежде в прихожей и обнаружил то, что искал: одинокую открытую пачку сигарет, опустошенную примерно наполовину.

— Вот как значит, папа, — прошептал он, вытирая скулы, мокрые от слез. — Обманывал меня, да? Ну ничего, я тоже тебя обманывал…

Примерно месяц назад оба Артемовых решили бросить курить. Одновременно, чтобы легче было. Женька несколько дней продержался, а потом стал тайком покуривать, один, два, три раза в день. При этом он подозревал, что отец занимался тем же самым. Они как бы заключили тайный договор не выслеживать друг друга, остерегаясь в основном маминого острого глаза и сверхъестественного обоняния. Такие вот детские хитрости.

Докурив до половины, Женька обнаружил, что сигарета намокла и расползлась посередине. И вкус у нее полынный: горький-прегорький.

 

Временно недоступна

Прежде чем созвать совещание, Ангелина попросила сделать ей кофе. Обычно она пила кофе в «Макдоналдсе» по пути на работу, но в последнее время изменила привычке. Слишком вкусные круассаны там пекли, слишком пахучие. Никакой силы воли не хватит, чтобы отказаться. Даже если ты дала себе зарок сбросить килограмм за неделю.

Попивая кофе, Ангелина просматривала папку с документами на подпись. В офисе бесшумно работал кондиционер, все блестело и сияло. Много лет ушло на то, чтобы стать обладательницей всего этого: современного кабинета, фирмы с десятком сотрудников, дорогой машины, большой квартиры в центре. Не хватило времени только на создание семьи. Бывший муж обманывал, воруя деньги со счетов и тратя их на своих баб. Слава богу, детьми не обзавелись, которые спрашивали бы сейчас: «Где папа?»

Где-где — в Караганде!

В дверь постучали.

— Войдите, — сказала Ангелина, не отнимая чашку от губ.

Это был главный торговый менеджер Харитонов, которому она недавно дала, вернее, которого взяла от скуки. С тех пор Харитонов возомнил, будто представляет собой какую-то особую ценность для начальства. Вот и сейчас приперся, хотя все сотрудники знали, что по утрам Ангелину Антонову беспокоить нельзя. Свободный доступ в ее кабинет начинался часов с десяти, после того, как она делала традиционный обход офиса: вот она, мол, я, можете общаться.

Харитонов вошел неестественной походкой человека, который хочет казаться уверенным, но на самом деле вынужден преодолевать робость. Послать его сразу подальше или выслушать? Любопытство оказалось сильнее раздражения.

— Что у тебя? — спросила Ангелина.

Сделав три неровных шага к стулу, Харитонов сел, чего ему никто не предлагал. Ангелина сделала очередной глоток. Кофе без сахара сильно горчил. К тому же очень хотелось есть.

— Я по поводу «Элегии», Ангелина… — На месте отчества остался многозначительный пробел.

— Что с «Элегией?»

Осторожно, чтобы не размазать помаду, она хлебнула густую кофейную жижу.

— Мы им товар отгрузили, а они не платят, — пожаловался Харитонов. — Уже три банковских дня прошло, а они голову морочат.

Он был красив той слащавой мужской красотой, которая кружит голову впечатлительным девушкам и одиноким женщинам, долгое время лишенных плотских утех. Синие глаза в обрамлении густых ресниц, волнистые волосы, бакенбарды, нос с горбинкой и горделиво изогнутые губы. Они сами по себе были столь хороши, что могли бы существовать отдельно от Харитонова. Порой, слушая его, Ангелина ловила себя на том, что видит перед собой не главного менеджера целиком, а только его шевелящиеся губы. Они словно специально были созданы для поцелуев. Но целоваться, как выяснилось, обладатель этих замечательных губ не умел. Слюни да сопение — это все, на что он оказался способен.

Но глаза у него все же были неправдоподобной аквамариновой синевы. Харитонов недаром имел в гардеробе синие костюмы и галстуки, дополняемые голубыми сорочками.

— Почему не платят? — поинтересовалась Ангелина, отставляя чашку и проверяя, все ли в порядке с губами, с помощью зеркальца.

— Говорят, брака много, — сказал Харитонов. — Грозят рекламацию подать.

— Кто следил за погрузкой?

— Новиков.

— Если я не ошибаюсь, то я поручила лично тебе проследить.

Ангелина со щелчком закрыла пудреницу и убрала ее в сумку.

— Мне пришлось срочно ехать на станцию, — сказал Харитонов. — Вагоны не на тот путь загнали.

— Кто присутствовал от нас при разгрузке? — продолжала допрос Ангелина.

— Так Новиков же! Загрузился и поехал в кабине.

— А ты где был?

— Вагонами занимался, — начал раздражаться Харитонов.

Это он зря.

— Грузовик вышел от нас в час дня, — сухо произнесла Ангелина. — Ты, насколько я помню, вернулся в двенадцать.

— Я обедал.

— Хорошо, что ты принимаешь пищу вовремя. Полезно для твоего пищеварения. Но вредно для бизнеса. Для моего бизнеса!

— Анже…

— Я не Анжела, сколько раз повторять? — прикрикнула Ангелина. — Поезжай в «Элегию» и разбирайся. Если насчитают убытки, то половина с тебя.

После такого удара Харитонов ошалел до такой степени, что позволил себе язвительный тон.

— Почему не все? — осведомился он, откидываясь на спинку стула и засовывая руки в карманы брюк.

— Потому что я тоже несу ответственность, — пояснила Ангелина. — Так будет справедливо.

— У тебя неприятности? — спросил Харитонов. — Поэтому ты на мне отыгрываешься?

Он попробовал качнуться на стуле, но ножки оказались слишком широко расставленными.

— Перестань рыться в карманах, — сказала ему Ангелина. — Там у тебя ничего интересного нету, проверено.

Никогда в жизни не видела она, чтобы кто-то краснел столь стремительно. Харитонову словно свекольником в лицо плеснули. Горячущим, прямо с огня.

— Пошло, — пробурчал он, вытаскивая руки. — Не ожидал от тебя.

— Если тебя что-то не устраивает…

Ангелина умолкла, выжидательно глядя на Харитонова. Он встал, помялся и сказал:

— Поеду в «Элегию». Еще поглядим, кто кому неустойку выкатит.

— Молодец. Но…

Очередная пауза. Он застыл у двери, оглядываясь через плечо.

— Да?

— На будущее, — сказала Ангелина. — Давай без фамильярностей. Я начальник, ты подчиненный. Или тебе не дают покоя воспоминания?

— Дают, — заверил ее Харитонов. — И вообще у меня нет никаких воспоминаний.

— Вот и славно. Свободен.

Ангелина уставилась в бумаги, давая понять, что разговор закончен. Но, как только менеджер вышел, она захлопнула папку и отодвинула от себя. Перед мысленным взором предстал человек, называющий себя Юрием Ярышниковым. Интересно, сколько имен он сменил? А женщин? Хотя нет, на бабника не похож. Иначе не стал бы покупать любовницу на время. Или в этом заключается какой-то особенный кайф для него? Не просто взять женщину, а указать ей место?

Ангелина посмотрела на часы. До встречи с Юрием оставалось четыре часа сорок минут. Черт! Она что, минуты считает? Ей не терпится вновь взглянуть в эти наглые, самоуверенные глаза цвета расплавленного свинца?

Мозг приготовился дать Ангелине утвердительный ответ, но она его слушать не стала. Секретарша, явившаяся по вызову, предупредительно подняла брови.

— Сгоняй всех ко мне, — скомандовала Ангелина. — И кофейку еще завари.

Совещание было долгим. Сотрудникам фирмы пришлось потеть и отдуваться, но концовка оказалась неожиданно оптимистичной.

— Со следующего квартала я подниму зарплаты на десять процентов, — объявила Ангелина.

Теперь, когда услуги киллера должны были обойтись ей, считай, даром, она могла себе это позволить.

Новость, разумеется, подействовала на коллектив благотворно. Чтобы сотрудники не расслаблялись, пришлось напомнить им, что платят на фирме не за красивые глаза.

— Спрашивать буду еще строже, — предупредила Ангелина. — И не думайте, что в мое отсутствие вы сможете груши околачивать.

— В ваше отсутствие? — переспросила бухгалтер Зоя Яковлевна, которая начальницу боялась меньше всех, потому что была фактически неприкасаемой. — Вы уезжаете в командировку?

— В отпуск? — предположил программист Курченко, тут же пожалевший о своем безрассудно отважном поступке.

— Нет, — ответила Ангелина, глядя конкретно на него, а не на кого-то другого. — Отпуска я себе позволить не могу, потому что коллективчик у нас подобрался такой, что глаз да глаз нужен. То компьютеры виснут, то в базу данных доступа нет…

— Но я же объяснял, что…

Жалкий лепет программиста был пресечен выставленной начальственной дланью.

— Хватит оправдываться. Мне нужны результаты, а не причины, мешающие их достичь. — Ангелина привычно сложила руки под грудью и, продолжая говорить, стала слегка поворачиваться из стороны в сторону в своем вращающемся кресле. — В ближайшее время я не всегда буду находиться на своем рабочем месте. Мне предстоит одно… одно важное дело. Но это не значит, что вы будете оставлены без присмотра.

Из горла Ангелины вырвался смешок, не развеселивший никого из присутствующих. Сотрудники сохраняли полную серьезность и неподвижность. Что-то им в этом сообщении не нравилось, что-то настораживало, вызывало смутную тревогу. Раньше их женщина-босс никогда не позволяла себе такого. За исключением редких недель отпуска, командировок и выездов в город, она всегда находилась на рабочем месте. Вовремя, неуклонно, как штык. Значит, что-то случилось? Ангелина Антонова выглядела не так, как всегда. И вела себя иначе.

— Я буду появляться на фирме время от времени, — продолжала она. — Скажем, по… Нет, не скажем. Мои приезды будут для вас как снег на голову. Так что не расслабляйтесь. Все… все под контролем.

Речь ее была непривычно сбивчивой. Раньше сотрудникам не приходилось слышать, чтобы начальница запиналась. Определенно с ней что-то происходило. И каждый тайком подумал, что пора подыскивать себе новую работу. Просто так, на всякий случай. Готовить запасной аэродром, так сказать.

Завершая совещание, Ангелина встала, упираясь побелевшими пальцами в стол.

— Все свободны, — произнесла она.

Ее взгляд был устремлен не на подчиненных за столом, а на дверной проем, в котором стоял мужчина с загорелым лицом, на котором выделялись светлые глаза. Все тоже туда посмотрели.

— А ты? — спросил он.

Все дружно уставились на начальницу. Никто не мог припомнить, чтобы кто-то обращался к ней на «ты». Ее внезапное смущение тоже казалось необычным.

— Почти, — сказала она. — Подожди снаружи, пожалуйста.

Дверь закрылась. Ангелина обвела взглядом подчиненных. Все уже так и ждали, что она рявкнет: «Я же сказала, все свободны! Вам особое приглашение нужно?»

Вместо этого она преувеличенно нахмурилась и кивнула:

— Можете расходиться по местам.

И это было столь необычно, что ее поведение еще долго обсуждалось в кулуарах. Приглушенными голосами, естественно. С оглядкой.

 

Третьего не дано

Небоскреб, получивший гордое название «Олимпийский», изначально задумывался как торговый центр с офисными помещениями внизу. Однако завершение его пришлось аккурат на разгар экономического кризиса, так что арендаторов набралось тогда лишь на три четверти площадей. Тогда Котов взял себе пентхаус, а два прилегающих верхних этажа оставил за собой. Где-то расселил сотрудников, где-то обустроил нечто вроде складских помещений, а некоторые комнаты так и остались пустовать. Позже, когда деловая жизнь города вновь забила ключом, такое использование площадей было нерациональным, однако Котов не стал ничего менять. Ему нравилось ощущать свою уникальность, свою неприкасаемость. В пентхаусе он представлял себя небожителем, возвышающимся над остальным миром.

Никита Петрович Котов родился 12 апреля 1961 года, в тот славный день, когда в космос полетел первый человек, гражданин Союза Советских Социалистических Республик. По этой причине Котов испытывал мистическую связь с былым величием СССР. День космонавтики, день огромного, всеобщего торжества, гордости за свою страну, озарял своим праздничным светом дни рождения Никиты Петровича, придавая им особый смысл, тайное, почти сакральное значение.

Отец, покуда был жив, всегда пророчил младшему сыну великое будущее. Мать, увы, тоже покойница, рассказывала, что буквально вымолила Никитушку у Бога — ведь рожать ей пришлось в сорок два года!

Все это не могло не отразиться на генах — такой ребенок должен был стать победителем по жизни, и он им стал. Его детство было обеспеченным и преисполненным гордости за свою семью. Отец дослужился до сана секретаря обкома КПСС, мама окружала его уютом и заботой, по праздникам в семье Котовых не считалось зазорным встать из-за стола и, покачивая перед собой полными фужерами, с воодушевлением исполнить гимн Советского Союза. Они жили в престижном районе города, охраняемом десятками «топтунов» из КГБ, их гостями были театральные деятели, архитекторы, мастера печатного слова, столичные знаменитости.

Расти в этой почти парниковой атмосфере было легко и приятно. И Никита, и его старший брат Андрей ни в чем не знали отказа. Одной из их домработниц была бывшая преподавательница английского языка, так что примерно до десяти лет Никита говорил, путая английские слова с русскими. Отдали его в спецшколу, где он должен был совершенствовать язык, чтобы стать однажды дипломатом, не вылезающим из лондонов и вашингтонов. Учили его и музыке, чтобы он мог блистать в высших кругах.

Однако тут нашла коса на камень. Уже в детстве проявился непреклонный, упрямый характер Никиты Котова. Английский язык он совсем забросил, ограничиваясь сакраментальным «фак ю». Музыку возненавидел до такой степени, что нахватал двоек и вылетел из спецшколы всего через месяц после того, как отца поперли с руководящего поста и даже пригрозили вымести поганой метлой из партии за извращенную половую связь с четырнадцатилетней девочкой, дочерью домработницы.

После этого началась совсем другая жизнь. Семье пришлось переехать в обычную, хотя и шестикомнатную квартиру. Юного Котова, еще без усов, но уже с вполне твердым, мужским взглядом серых глаз, перевели в стандартную общеобразовательную школу. Там завистливые одногодки стали мальчика поколачивать и дразнить «толстяком» — за не по годам плотное телосложение, а еще — «лизунчиком», намекая на грешки отца.

Желая избежать конфликтов, Никита даже попробовал было отказаться от родителей, придумав душещипательную историю о том, что на самом деле он сирота, которого Котовы нашли в заброшенном доме и взяли на воспитание. Причем рассказывал с такой убежденностью и так правдоподобно, что одноклассники поверили и на время перестали третировать большеглазого, талантливого мальчугана с несомненными задатками актера.

К сожалению, вскоре обман открылся. Отец одного из соучеников работал в милиции, и вскоре в школе узнали о Никите и его семье столько подробностей, что жизнь бедолаги осложнилась еще сильнее. Именно тогда, вступив в трудный подростковый период, он стал крутиться под ногами у старшего брата Андрея, встречать его гостей, подслушивать их разговоры, подглядывать за их занятиями. В комнате брата шла другая, взрослая жизнь, там рекой лилось дешевое вино и вечно стоял туман от каких-то особых пахучих папиросок, пускаемых по кругу.

Правда, Андрей был старше Никиты на целых восемь лет, и он изо всех сил старался не допустить младшего братишку в свою компанию. Однажды, после того, как Котова-младшего выставили из комнаты, наградив подзатыльником и пинком в зад, он пригрозил отомстить и, обладая твердым, решительным характером, привел угрозу в исполнение. По сигналу Никиты милиция накрыла вертеп, в который превратил свою комнату старший брат. Всех этих длинноволосых тунеядцев и наркоманов упекли за решетку на долгие сроки, где каждый из них прочувствовал на собственной шкуре, что значит быть изгоем.

От отца Котов избавился более радикальным способом, напросившись с ним на рыбалку. Дело в том, что старикан не только взялся за старое, таская на дачу всяких малолеток, но еще и проворовался на овощной базе, которой его поставили заведовать. Началось следствие, отцу грозил большой срок с конфискацией или даже расстрел, тоже с конфискацией. Он бодрился, храбрился, пытался дозвониться прежним покровителям, но было ясно: в конечном итоге его посадят.

И что тогда? Оставаться без машины, без мебели, без крыши над головой? А сберегательные книжки, хранимые отцом в коробке из-под кубинских сигар? Все это отнимут у Котовых только потому, что какому-то старому хрычу постоянно нужны деньги, чтобы иметь возможность удовлетворять свою извращенную страсть? Нет, Никита не собирался мириться с подобной несправедливостью. С той рыбалки он вернулся один. Деньги в Сбербанке пропали, но все остальное удалось сохранить. И мать никогда не спрашивала сына, что в действительности приключилось с отцом. Но в последние минуты, находясь уже на смертном одре, прошептала:

— Гореть тебе в аду, Никитушка, ой гореть! Я буду молиться за тебя там. Но и ты церковь не забывай. Замаливай грехи, сынок.

— Хорошо, мама, — сказал Котов, но, как только закрыл матери глаза, сразу позабыл о своем обещании.

Он не испытывал страха перед Страшным судом и загробным существованием, потому что не верил в подобную чушь. Десятки миллиардов людей отжили свое на земле и померли, не совершив ничего значительного, не сумев даже толком распорядиться собственной жизнью. И на кой черт вся эта невообразимая масса бестолковых ничтожеств может кому-то понадобиться? Перевоплощать или воскрешать эти толпы не имеет ни малейшего смысла. Не станете же вы восстанавливать съеденные плоды с выплюнутыми косточками? Новые вырастут. В людях нет ничего такого уж особенного, чтобы нянчиться с ними и переделывать без конца. Бабы новых нарожают, как говорил кто-то из советских полководцев.

За минувшие годы Котов несколько пересмотрел свои взаимоотношения с вечностью. Помирать насовсем и навсегда ох как не хотелось. И тогда мало-помалу в умной Котовой голове стала складываться новая идеология. В соответствии с ней человечество делилось на две неравные части. Примерно 95 процентов сырья и 5 процентов полезного, качественного продукта. Сырье всякий раз смешивалось заново, на манер гончарной глины. А вот удачные заготовки типа Леонардо да Винчи, Шекспира и Наполеона сохранялись навсегда.

Неясно было, как и в какой форме они потом существуют, но в одном Котов не сомневался: его место среди этих немногих счастливчиков. А чтобы Боженька случайно не обошел вниманием по запарке, Котов окружил себя иконами в золоченых образах, обвешался всякими крестиками и ладанками и стал исправно наведываться в церковь по большим праздникам. Завел особые отношения с батюшкой, положил рядом с кроватью толстенную Библию в черном переплете, приобрел привычку креститься. Страх перед смертью не исчез окончательно, но отступил куда-то на задний план, где почти не портил настроения.

Вот и сегодня Котов начал день с того, что, закрыв глаза, немного пообщался с Всевышним, отправив ему пару личных запросов и сопроводив их заверениями в своем полнейшем уважении, любви и преданности. Потыкав перстами в лоб, живот и плечи, Котов плотно позавтракал, позанимался часа полтора деловыми вопросами, а потом призвал к себе Олега Летягина.

— Присаживайся, — сказал он, указывая ладонью на белый диван перед собой. — О делах наших скорбных покалякаем.

Котов был уверен, что фраза эта взята то ли из «Жития святых», то ли из какой-то прослушанной проповеди, и очень удивился бы, узнай он, что процитировал слова главаря банды Горбатого из всенародно любимого фильма «Место встречи изменить нельзя». Запали они в душу однажды, так просто не выбросишь.

— Осталось восемнадцать участков, — доложил Летягин. — Остальные уже принадлежат нам или на стадии оформления.

— Восемнадцать, — повторил Котов, водя ладонью то ли по животу, то ли по груди. — То есть никаких сдвигов за последние три дня.

— Сдвиги есть, — поспешил заверить его куратор дачного поселка. — Из восемнадцати только пять или шесть владельцев могут создать сложности при осуществлении проекта.

— Что с этим, как его?.. — Морщась, Котов пошевелил в воздухе пальцами. — Артемонов? Артеменко?

— Артемов, Никита Петрович.

— Я и говорю, Артемов. — В голосе Котова прорезалось раздражение, отчего тональность подскочила сразу на октаву.

— Там были родители и сын, — осторожно сказал Летягин.

— Да помню я, помню! По делу говори!

— Когда родителей… ну, не стало, сын поехал в город. В полицию не бегал, показания дал подходящие: «Не помню, не знаю».

— Ага! — удовлетворенно воскликнул Котов. — Подействовало, значит.

— В принципе, да, — сказал Летягин. — Но не совсем.

— Что ты вокруг да около ходишь, как кот паршивый? Выкладывай начистоту! Что еще приключилось?

— В общем, Евгений Артемов уехал и обосновался в городской квартире.

— Запил?

— В том-то и дело, что нет, Никита Петрович, — печально ответил Летягин. — Это бы очень облегчило задачу.

— Какую задачу?

— Эти Артемовы держали документы на дачу в городской квартире. Если бы Евгений ушел в запой, нам ничего не стоило бы завладеть ими.

Котов медленно встал, выпрямившись во весь рост, и приблизился к риелтору, нависая над ним, как гора.

— А вы не завладели, — процедил он, топорща усы.

Летягин решил, что ему тоже разумнее встать, после чего очутился нос к носу с разгневанным шефом. Глядя в круглые, сверкающие от гнева глаза, он заговорил рассудительным, убедительным тоном, как будто увещевая пьяного держать себя в руках, не буянить и вести себя пристойно.

— Я послал в ту квартиру двоих, — сказал он. — Марчелло и Сварога. Ночью Марчелло спустился на тросе, чтобы проникнуть в квартиру, вырубить Артемова и найти документы. Но…

— У вас всегда какие-нибудь «но». — Котов сделал шаг, напирая на подчиненного грудью и вынуждая его упасть на диван. — Всегда не получается с первого раза. Ты и жену так дерешь, Олежек? Со второй и третьей попытки?

Теперь, когда Летягин сидел, а Котов стоял вплотную, они походили на парочку, собравшуюся заняться чем-то непристойным. Осторожно откинувшись на спинку дивана, Летягин поднял взгляд от маячащих перед лицом брюк, вдоль велюровой домашней куртки с аксельбантами и до котовской физиономии с обвисшими по-бульдожьи щеками.

— Я не женат, — пропыхтел он снизу.

— И не женишься с такими способностями, — заверил его Котов, отходя, чтобы отпить несколько глотков воды, изготовленной, если верить этикетке, из талого альпийского снега. — Что дальше было? Кто опять дело испортил?

— Артемов, — твердо произнес Летягин. — Он проснулся не вовремя и стал раскачивать Марчелло на тросе, как грушу на ветке. Жильцы высунулись на шум, стали звонить в полицию. Хорошо, Сварог вовремя сориентировался. Сбросил Марчелло вместе с тросом.

— И что мы имеем? — спросил Котов раздраженным фальцетом.

— Мы имеем домушника, который собирался забраться к кому-то в квартиру, но сорвался. Концы в воду.

— Ты так полагаешь?

— Никто до правды не докопается, Никита Петрович, — осторожно произнес Летягин. — Труп не допросишь, а Артемов заявление не написал.

— И где он теперь? Вот ты, наверное, не знаешь, так я тебе сейчас скажу. Наш Евгений Онегин просек, зачем к нему хотели вломиться, забрал бумаги и смылся. Ищи теперь ветра в поле. А? Я прав?

Дожидаясь ответа, Котов подбоченился. Летягин снова встал, чтобы беседовать с шефом стоя.

— Не совсем, Никита Петрович. Артемов документы действительно прихватил, но далеко не уехал. Он на даче сейчас.

— Чего тогда ты ждешь, Олежек? Раздели их. Артемов отдельно, бумажки отдельно. Я ясно выражаюсь?

— Более чем, — подтвердил Летягин, опуская голову. — Но…

— Опять «но»! — Котов забегал по комнате вдоль панорамных окон, за которыми расстилался большой город, напоминающий с высоты рисованные декорации. — Куда ни ткнись, везде ваши «но». Я их больше слышать не желаю!

Ругая подчиненного, он не отдавал себе отчета, что почти дословно цитирует одного из партнеров, позвонившего накануне, чтобы справиться, как продвигаются дела со строительством элитного поселка. Котова впервые за все время поторопили. Совершенно недвусмысленно. Пообещали перезвонить через две недели. Это означало, что через четырнадцать дней весь землеотвод должен принадлежать компании «Стройинвест». И никакие Артемовы не послужат Котову оправданием, когда с него спросят.

— У меня людей совсем не осталось, Никита Петрович, — проникновенно произнес Летягин, продолжая смотреть в ковер перед собой. — Руслан, Бакс, теперь Марчелло. Не менеджеров же на дело посылать. А Сварог один не справится. Я…

— Ладно, — перебил Котов, успокоившись и падая в кресло. — Я тебе бригаду Мамая в полном составе пришлю. Размести их в сторожке возле ворот… Нет, тесновато для десяти быков будет. Ну, по пустым домам рассуешь, разберешься там.

— Разберусь, — оживился просиявший Летягин.

— Сварог пусть на службу возвращается, — продолжал Котов, трогая пальцами щетку усов. — Тебе бригады хватит. Только не возитесь там. Ни с Артемовым, ни с остальными. — Он поднял круглые пуговичные глаза на подчиненного. — Даю тебе ровно десять суток, Олежек. Ни днем больше. Справишься, до больших высот подниму. Нет — извини. — Котов шутовски развел бархатными руками. — Не обессудь тогда, Олежка. Мне лохи в команде не нужны.

— Я понимаю, Никита Петрович, — смиренно молвил Летягин.

Он подумал, что если хорошенько разогнаться и врезаться в окно, держа перед собой стул или вазу, то, пожалуй, прошибешь стекло и вывалишься наружу. И тогда никаких больше забот и тревог. Все проблемы решатся сразу. Ах, если бы уметь отключать этот чертов инстинкт самосохранения! Тот, кто снабдил им человечество, хорошо знал, что делал. Исключения крайне редки.

— Только мне нужны полномочия, — добавил Летягин после небольшой паузы. — Чтобы Мамай и его пацаны беспрекословно подчинялись. Без раздумий и колебаний. Эти дни я у них один босс и царь буду.

— Но тогда и ответственность твоя повышается, — вкрадчиво заметил Котов.

— Да куда уж больше, Никита Петрович.

И в самом деле Летягин с самого начала был поставлен в такое положение, откуда у него имелось только два выхода. Победа или поражение. Третьего было не дано.

 

Новый порядок

Утро началось, как обычно, с каши на постном масле. Всего видов каши было два: гречневая и перловая. Женька решил не баловать себя разнообразием рациона. Он находился на войне, а солдат харчами не перебирает.

Запасы спиртного тоже были ограничены. На дачу Женька прихватил только одну большую бутылку водки: на тот случай, если придется рану промывать или отмечать победу. Имелись тут, конечно, отцовские запасы всяких там наливок, но они были неприкосновенными. Всякий раз, когда приходилось пользоваться родительскими вещами, в Женькино сердце словно раскаленный прут втыкали, а поскольку это приходилось делать на каждом шагу, то боль в груди была явлением постоянным. Не до наливок.

Что Женька позволил себе в полной мере, так это курево. Сигарет он взял целый блок, крепких, в красных пачках. От них язык обволакивало какой-то дрянью, а в легких сипело, но перекуры помогали скрасить время в засаде.

Привезя на дачу документы, за которыми охотились бандиты, Женька ждал их появления. На этот случай он вооружился отцовским охотничьим карабином, заряженным патронами с крупной дробью. Плюс к этому под рукой постоянно находилось опять же отцовское ружье для подводной охоты, стрела из которого пробивала трехсантиметровый лист ДСП.

Женька ни разу не задался вопросом, сумеет ли спустить курок. Он знал, что сумеет. Лишь бы не промазать. Потому что отребье, которое убило его родителей и многих других дачников, Женька за людей не считал. Пройдясь по поселку и поговорив с местным народом, он понял, что все гораздо хуже, чем представлялось вначале. Смерть была поставлена здесь на поток. С теми, кто отказывался продавать дачи, расправлялись быстро, жестоко и без оглядки на закон. А чего на него глядеть? Закон как дышло, с одной стороны воткнул, с другой вышло.

Сидя в засаде, Женька иногда задавал себе самый главный вопрос: а готов ли ты, братец, зайти по-настоящему далеко? Ведь, убив человека, пусть даже откровенного бандита и душегуба, ты попадаешь под действие Уголовного кодекса, который, подобно катку, проедется по твоей судьбе, сровняв все с землей. Что, Женя? Страшновато? Убить — не самое трудное испытание. Гораздо тяжелее и страшнее придется потом в тюрьме или на зоне, куда тебя непременно постараются определить, будь уверен. И как ты? Готов к такому повороту событий?

Прислушиваясь к тому, что творилось у него в голове и на сердце, Женька пришел к выводу, что да, он способен пойти до конца. Потому что отступить, отказавшись от мести, было бы величайшей подлостью с его стороны. Это означало бы, что бандиты добились своего, убив его родителей. Ведь стоит их сыну сдрейфить, как преступники получат то, ради чего все затеяли. Документы либо у сломленного Женьки отберут, либо копии в соответствующих инстанциях сделают, либо провернут это руками так называемых стражей порядка. Оказав же сопротивление, он может сломать этим тварям всю игру.

Короче говоря, Женька сказал себе: «Только через мой труп» и менять свое решение не собирался.

Позавтракав, он выкурил сигарету, запивая порции вредного никотина глотками не менее вредного, но бодрящего кофе, а потом отправился на разведку, решив прогуляться по поселку, порасспрашивать народ, оглядеться, определиться с дальнейшими действиями.

На улочке, ведущей к озеру, он задержался поболтать с дочкой Покровских, великовозрастной дурой, ударившейся в религию после тридцати лет и уже передавшей квартиру в распоряжение какой-то секты. Дачу она уже продала в пользу тех же братьев и сестер и, доживая здесь последние деньки, желала провести их с максимальной пользой, обратив в свою веру кого-нибудь из соседей.

Для начала она попыталась всучить Женьке один из тех религиозно-познавательных журналов, что вечно таскала в нагрудном кармане своего неизменного комбинезона, а когда он вежливо отказался, предупредила, что до конца света осталось всего четыреста одиннадцать дней.

— Это какой по счету конец будет? — поинтересовался Женька. — В прошлом году ты, помнится…

Покровская изменилась в лице, задергала щеками, спросила, уж не безбожник ли он, а получив ответ скорее отрицательный, чем положительный, прочитала небольшую проповедь, главными персонажами которой были Ной и Фома Неверующий. Мол, они тоже сомневались, но Бог заставил их поверить в свое существование и всемогущество.

— А зачем? — глупо спросил Женька.

— Что зачем? — не поняла Покровская.

— Зачем ему понадобилось их убеждать? Разве ему не все равно?

— Нет, конечно. Ему важно, чтобы мы все попали в царство небесное.

— Так держал бы там нас с самого начала. Зачем было выгонять из рая? Разве здесь мы лучше стали?

Ответов на свои вопросы Женька не получил. Покровская поджала губы, вытаращила глаза и, уставившись на него испепеляющим прокурорским взглядом, процедила:

— Значит, все же неверующий. Атеист. Прихвостень антихриста. Гореть вам всем в адском пламени.

— Это типа крематория в Освенциме?

— Ах ты…

Растеряв остатки самообладания и аргументы, Покровская не придумала ничего лучше, чем побежать за лопатой, прислоненной к углу дома. Женька быстро пошел прочь. Шаги его были размашистыми, раза в два шире обычного. Не то чтобы фанатичная тетка его напугала, но не драться же с ней, если нападет. Кроме того, ее безумный взгляд и жаркая бессвязная речь производили впечатление помешательства, а с сумасшедшими никому не хочется связываться. В детстве Женька верил, что укус безумца заражен особой ядовитой слюной бешенства, и теперь, пообщавшись с Покровской, был склонен полагать, что эта версия не лишена основания.

К счастью, она не стала догонять его, ограничившись проклятиями издалека. Не оглядываясь, он дошел до озера, где двое мужчин мыли прекрасно сохранившийся «жигуль» травяного цвета. Они были так похожи сложением, что издали их можно было принять за братьев-близнецов, но к одинаково кривоногим туловищам с выпуклыми животами были приделаны заметно отличающиеся головы, одна с лысиной, другая без. Это были отец и сын, фамилий которых Женька не знал или не помнил. Видел их пару раз мельком, но никогда не общался.

Так и не решившись с ними заговорить, он приблизился к изрядно вытоптанному берегу. Не средиземноморский пляж, конечно, но раньше здесь всегда народу хватало. На память о тех временах остались черные кострища, пустые пластиковые баклажки да окурки, так густо и равномерно устилающие землю, что, казалось, их тут специально посеяли, надеясь на богатые никотиновые всходы. На сухой тростине болтались видавшие виды трусы, почему-то мужские, а не женские.

— Искупаться решил? — спросил один из пузатых. — Не советую. Пожалеешь.

Женька опять посмотрел на трусы и повернулся к мойщикам зеленых «жигулей». Вообще-то купаться он не собирался, но взыграл дух противоречия.

— А что будет? — спросил он.

— Увидят, — коротко пояснил пузатый мужчина без лысины.

— И что? Я не девушка голая.

— В том-то и дело, парень, — хохотнул второй пузан, с тонзурой, которая вряд ли свидетельствовала о его принадлежности к монашескому ордену. — Девушке, да еще голой, они бы разрешили.

— Кто? — насторожился Женька.

— Охранники. Которые озеро теперь сторожат.

— Сторожат?

— Ты с луны свалился? — фыркнул пузан. — Выкупила озеро фирма. Объявление видишь?

Проследив за движением его толстого пальца, Женька наткнулся взглядом на желтую табличку с рядами черных букв:

КУПАТЬСЯ, ЛОВИТЬ РЫБУ СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО.

ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ.

К НАРУШИТЕЛЯМ БУДУТ ПРИМЕНЕНЫ МЕРЫ

— Даже не штраф, — пробормотал Женька. — Меры.

— Штраф тоже накладывают, — сказал пузан с тонзурой. — Вон, Богатиков решил наплевать и с удочками к озеру сунулся. Изловили, отметелили, а бумажник и мобильник отобрали. Вот тебе и штраф.

— Вот они, значит, как…

Женька мрачно уставился на гладь озера, зеленую ближе к берегу и синюю подальше. Без водоема дачные участки теряли свою привлекательность и падали в цене вдвое, а то и втрое.

— Еще бы череп и кости нарисовали, — пробормотал он.

— Нарисуют, — пообещал кто-то из пузатых. — Видал, сколько охранников нагнали?

— Нет, — сказал Женька, мрачнея все сильнее.

— Целый отряд на входе. Чья рожа не понравилась, обратно заворачивают.

— Кто за вещами, тех сразу пускают.

— Или кто договор показывает.

— Какой договор?

— Купли-продажи, какой. Мы вот с батей решили плюнуть и продать дом. С такими порядками тут ловить нечего.

— Это же незаконно, — сказал Женька.

— А ты в суд обратись.

Обладатель тонзуры расхохотался.

«Интересно, — подумал Женька, — а вот возможно ли такое, чтобы предложение обратиться в суд показалось столь же смехотворным какому-нибудь американцу или финну? Почему у нас все так устроено?»

— Обязательно, — пообещал Женька и стал расстегивать ремень на джинсах.

— Эй, — забеспокоился вполне еще кудрявый пузан. — Погоди в воду лезть. Мы же машину моем.

— Значит, вам объява не указ?

— Мы за кустами, — сказал лысый. — А в воде тебя сразу засекут.

— Припрутся сюда и на нас наедут, — поддержал его сын.

— Не мои проблемы, — отрезал Женька. — Я не собираюсь их новый порядок соблюдать. Хочу — плаваю, хочу — рыбачу.

С этими словами он стащил с себя джинсы, оставшись в трусах, которые в здешних заповедных местах вполне могли сойти за плавки. Этот прибрежный пятачок и не такое видал, особенно по выходным, когда к озеру собирались не только мирные дачники, но и всякая окрестная шпана с бухлом и телками.

Оба пузана переглянулись, окатили машину из ведер в последний раз и стали наспех протирать кусками старой простыни. Когда Женька отплыл от берега метров на тридцать и оглянулся, зеленый «жигуль» уже пятился, чтобы развернуться задом и покинуть опасное место.

«Быстро же вы смирились, ребятки, — зло подумал Женька. — Все вы. Никто не купается, никто с удочкой на мостках не сидит, даже воду перестали на огороды качать. Выходит, мы, Артемовы, одни такие дурные на рожон полезли? Что ж, ладно. Пусть меня хоть убивают, а я не сдамся. И дом эти твари не получат. Бумаги надежно спрятаны, так просто их не найти».

Злость на подонков, чувствующих себя хозяевами жизни, заставила Женьку вложить в плавание всю энергию, как будто он не просто греб, а молотил руками ненавистные рожи. Спринтерский заплыв кролем вымотал его до такой степени, что обратный путь пришлось проделать уже брассом, экономя силы. Минуты две Женька даже плыл на спине, переводя дыхание и давая отдых мышцам.

Пресная вода держала не так хорошо, как более привычная, морская. Несколько раз Женька хлебнул воды, после которой во рту остался неприятный привкус, как будто сырую рыбу ел или даже лягушку. Отплевываясь, он опять перевернулся на живот и обнаружил, что на берегу появились два новых персонажа.

Это были парни примерно его возраста, насколько удалось определить на расстоянии, да еще с глазами, залитыми водой. Один показался Женьке очень высоким, гораздо выше, чем он сам. Второй был коренастый, мохнатый, медлительный. Переговариваясь и многообещающе улыбаясь, они раздевались, явно готовясь войти в воду.

Чуя неладное, Женька стал грести совсем медленно, пытаясь определить степень опасности и понять, что делать. Продолжать плыть к берегу, как ни в чем не бывало? Задержаться, выясняя намерения парочки? Изменить курс и выбраться на берег где-нибудь подальше?

Гордость не позволила Женьке выбрать два последних варианта. Эти двое ведь не проявляли агрессии, напротив, продолжали весело скалиться, неспешно заходя в воду. При этом они постепенно расходились дальше друг от друга, как бы беря Женьку в клещи. Попробовать проскочить между ними?

Окунув лицо в воду, он опять бешено заработал руками, демонстрируя неплохой кроль даже после утомительного заплыва. Остановила его чужая ладонь, упершаяся в лоб. Неожиданное препятствие заставило глотнуть новую порцию озерной водицы. Барахтаясь, Женька опустил ноги и сумел нащупать дно. Стоять, правда, пришлось на цыпочках, вытягивая шею.

— Ты чего? — ошалело спросил он у верзилы.

— Поиграем? — подмигнул тот. — Ты резвый паренек, тебе понравится.

С этими словами верзила опять вытянул свою лапищу и надавил ладонью на Женькино темя, погружая его в воду.

Это было неожиданно, но пока что не страшно. Вынырнув, Женька подался в сторону. Мохнатый тип предусмотрительно передвинулся на отмели, преграждая путь на дачный пляж.

— Объяву видел? — спросил он.

— Нет, — соврал Женька, задыхаясь и стараясь держаться на безопасном расстоянии от верзилы.

Он никогда не думал, что несколько глотков воды могут сделать человека таким тяжелым. Что-то Архимед напутал со своим законом. Озеро вовсе не собиралось выталкивать Женькино тело, согласно объему вытесненной жидкости. Совсем наоборот. Оно затягивало его на дно.

— Мужики на выезде сказали, что показывали тебе объявление, — жизнерадостно сообщил долговязый, не сводя с Женьки выпуклых серых глаз с крохотными точками зрачков. — Так что не свисти.

Что за рабские натуры! Их ущемляют в правах, обращаются с ними, как со скотиной, а они рады выслуживаться. Лишь бы хозяева были.

Ничего не сказав, Женька поплыл прямо на мохнатого парня. Он уже понял, что имеет дело с охранниками фирмы «Стройинвест» и они настроены примерно наказать нарушителя порядка. Разговаривать с ними бесполе…

Сильная рука поймала Женькину ногу, дернула на себя. Потеряв темп, он ушел под воду. Сверху держали, не пускали на поверхность. Вот теперь стало страшно. Утопят? Или просто попугать хотят?

— Мы поиграем немного, — объяснил долговязый. — Ты убегаешь, мы догоняем. Такая игра. Тебе понравится.

— Ага, — подтвердил мохнатый, от которого, несмотря на омовение, нестерпимо разило кислятиной пота.

Он схватил Женьку борцовским захватом за шею и вместе с ним бултыхнулся в озеро. В глазах сделалось зелено, а потом — темно. Отчаянно сопротивляясь, Женька умудрился вырваться. Мокрая кожа была скользкой, слава богу. Но когда за дело взялись сразу оба, выскользнуть не получилось.

Раз за разом Женьку окунали в воду, давали немного отдышаться, а потом повторяли процедуру сначала. Несмотря на ужас, охвативший его, он испытывал также чувство величайшего унижения. Эти двое знали, что делали. Ну, увидит кто-нибудь, как компания парней резвится на мелководье, и что из того? А крикнуть не получалось. Голос пропал. Вместе с ним пропадал и Женька.

— Ты этот урок навсегда запомнишь, — пропыхтел мохнатый, в очередной раз применяя борцовский захват.

Они ушли под воду. Женька почувствовал, что это конец. Возможно, охранники решили его просто припугнуть, даже скорее всего так и было, но они не учли, как сильно он вымотался, пока плавал, как разрываются его легкие от недостатка кислорода. Просить их о пощаде было бесполезно, да и не осталось воздуха даже на то, чтобы вымолвить хотя бы словечко.

Спасение утопающих — дело рук самих утопающих!

Откуда взялась эта фраза, из каких глубин сознания она всплыла? Ах да. Это была отцовская присказка. Он любил повторять ее, когда предстояло выпутываться из какой-нибудь трудной ситуации.

Дело рук…

Самих…

Извернувшись, Женька очутился лицом к лицу с противником, который был сверху, перехватывая Женькины руки, чтобы удержать его на дне. Плавающее в подводном сумраке лицо виделось смутно, зато пузырьки, вырывающиеся изо рта, были очень отчетливыми. Они походили на серебряные шарики, устремляющиеся вверх. Женьке тоже нужно было туда. Скорее, скорее!

Оскалившись по-звериному, Женька вцепился зубами в нос врага. Ощущение было такое, словно жилистое мясо с хрящами кусаешь.

Раздался нечленораздельный вопль, как будто сквозь подушку прорвавшийся. Женька стиснул зубы сильнее и не разжимал, пока не почувствовал, что чужие руки его больше не держат.

Высунувшись из воды, он оттолкнул от себя истошно орущего парня и пополз к берегу, постанывая и кашляя.

Скорее почувствовав, чем заметив приближение второго врага сзади, он оттолкнулся руками от холодного илистого дна и перекатился набок. Верзила, рассчитывавший обрушиться на него сверху, упал во взбаламученную воду. Нащупав в иле затонувшую бутылку, Женька хватил ею по повернувшейся к нему голове. Он не знал, откуда у него силы взялись. Наверное, злость помогла. Очень вовремя он отца вспомнил. Отец ему помог, как всегда помогал при жизни.

Верзила крякнул, мигая и силясь понять, что происходит, почему веселая забава неожиданно прекратилась и как быть теперь.

Вскрикивая от напряжения, Женька огрел его еще несколько раз, после чего, не выпуская бутылочное горлышко, выполз на притоптанную прибрежную траву.

Верзила встал, но сразу упал, и было видно, как трудно ему удерживать голову над поверхностью. Второй охранник, стоя по пояс в воде, держался обеими руками за лицо, и ладони у него были красные.

— Нос! — причитал он. — Нос откусил, сука!

Женька поводил языком во рту, проверяя, не остался ли там комок чужой плоти, и с облегчением не обнаружил ничего, кроме отвратительного вкуса поднявшейся из желудка желчи. Следом хлынул поток жидкой мути.

Пока Женьку выворачивало наизнанку, долговязый выпрямился во весь рост и, пошатываясь, стал выбираться на сушу. Из его уха и рассечённой брови стекала розовая кровь.

Отплевавшись, Женька встал, сжимая бутылку, как последнюю гранату. Должно быть, вид его был страшен, потому что нападения не последовало.

— Молись теперь, сука, — сказал долговязый. — Конец тебе. Найдем. По-любому найдем.

— А чего меня искать. Я вот он.

Прихватив свои вещи, Женька отошел на безопасное расстояние, положил перед собой бутылку и, не сводя глаз с врагов, стал натягивать джинсы, застревая в штанинах мокрыми ногами. Бегло оглянувшись, он увидел, что за спиной стоит стайка ребятишек, завороженно наблюдающих за большими дядями, устроившими не просто потасовку, а настоящий бой без правил. Верзила их тоже приметил, поэтому передумал доставать то, что у него хранилось в ворохе одежды, улыбнулся и сказал:

— Мы еще поиграем, сучонок. Готовься. — Он провел ладонью по голове, посмотрел на окровавленные пальцы и обратился к детворе: — Этот парень здешний? Кто покажет, где он живет, получит десять баксов. Ну, желающие есть?

— Это Артемов, — сообщил детский голос. — Дом с башенкой и петушком наверху, вон там.

— С ба-ашенкой, — повторил верзила, нехорошо улыбаясь. — И с пету-ушко-ом. Символично. Иди сюда, пацан, бери вознаграждение.

Женька посмотрел на белобрысого доносчика без злости. Сегодня вся она была израсходована. Без остатка.

Когда он натянул рубаху, дружок долговязого вышел из воды и, шипя, стал промокать лицо скомканной футболкой. Нос у него был на месте, только кончик скособочился, так что приходилось придерживать пальцем.

«Не тот случай, когда шрам украшает мужчину», — подумал Женька и поплелся домой.

Путать следы и таиться не имело смысла. Да и не для того он приехал на дачу убитых родителей.

 

Вход запрещен

Таксист попался разговорчивый. А они вообще бывают другие? Юрию такие до сих пор не попадались. Стоит дать слабину и поддержать простецкий разговор о погоде, как ты попал. На тебя обрушится лавина информации — о политической обстановке в мире и стране, о стервозной женской натуре, футболе, износившихся клапанах, генетически модифицированных продуктах, индексах Доу Джонса, падении нравов, глобальном потеплении, глобальном похолодании и еще много о чем.

В общем, таксист сказал, что на следующей неделе обещают аномальную жару, Юрий философски заметил: «Лето же», и пошло-поехало.

— Вот ты мне скажи, — горячился таксист, ритмично пристукивая ладонью по рулю, — почему все так неправильно устроено? Я вкалываю, ты тоже, верно?

Юрий подумал, что если сказать, что, кому и куда он вкалывал, то собеседник, пожалуй, заткнется хоть ненадолго. Но он не любил всех этих историй «за войну», потому что всей правды никто не расскажет, а языком трепать — все мастера.

— Допустим, — уклончиво произнес Юрий.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул таксист. — Одни вкалывают, а другие пенки снимают. Большой такой ложкой. И хрен они на нас клали. Со столовым прибором.

— И что? Вопрос в чем?

— Как в чем? Говорю же, несправедливо это.

— Может, они просто умнее? — скучно предположил Юрий. — Те, что с ложками, а не с лопатами.

— Да как… Да ты…

Таксист даже задохнулся от возмущения. Высказанное предположение настолько потрясло его, что, обгоняя разболтанный «пазик», он едва не задел проплывающий мимо желтый борт, а потом долго шел по встречной полосе, увернувшись от лобового столкновения в последнюю секунду.

Юрий решил его немного успокоить.

— Смотри, — заговорил он. — Вот олигарх. Ему же состояние никто на блюдечке не принес, сам понимаешь. Он его выстрадал, вылизал, выползал, высосал или что там еще… А потом жизнь у него какая? Он же, бедняга, день и ночь над златом своим чахнет. Трясется, что отберут, объегорят, по миру пустят, посадят, а то и шлепнут. — Вспомнив о чем-то своем, Юрий усмехнулся. — Ну и ради чего все было? Не лучше ли, как простому работяге? Отпахал свое, отдыхай, ни о чем не думай.

— Ага, не думай, — обиделся таксист. — Сказал тоже. У меня две девки, одна на выданье, другая без модных шмоток и прибамбасов истерики закатывает. Да и супружнице то сапоги подавай, то олл инклюзив. А денег где взять? Оглоеды, которые наверху, никак не нажрутся, все подчистую подбирают.

— Не нравится? Так грабь их сам. Или свой бизнес начни. Но баранку ведь крутить проще, а?

Наперед зная ответ, Юрий смотрел вперед, на серую дорогу, стелющуюся под колесами, на зеленую рожь, на молодые побеги кукурузы, похожие на несметные полчища саранчи. Никакая справедливость в нашем мире невозможна, поэтому то, что кажется правильным волку, огорчает овечек. А в итоге будет так, как захочет хищник. Пока по его шкуру не придет охотник.

— Ты думаешь, уел меня, — проговорил таксист, глядя прямо перед собой и дергая щекой. — А я тебе так скажу. Баранку крутить не проще, чем колесики сейфов и титьки манекенщиц. Но я делаю это и буду делать, потому что… — Он убрал руку с руля, чтобы ударить себя в грудь. — Потому что совесть есть. Она ближних грабить не позволяет. Православный я.

— О, — протянул Юрий уважительно. — Щеку подставляешь, значит?

— На это в Библии другая заповедь имеется. Око за око, слыхал?

— Угу. Тогда как насчет рубахи?

— Какой рубахи? — не понял таксист.

— Последней, — спокойно пояснил Юрий. — Снимаешь с себя и отдаешь ближнему. Мне, например.

— Рубахи не жалко.

Решив, что он наповал сразил клиента остроумным ответом, таксист засмеялся, кося хитрым глазом.

— А если бы я тебя попросил подвезти меня бесплатно?

Пожалуй, впервые за всю дорогу Юрий прямо посмотрел на попутчика. Испытующе так, твердо.

— Я благотворительностью не занимаюсь, понял, братан?

Говоря, таксист продолжал коситься, но уже не весело, а тревожно, опасливо.

Правильно делал. Юрию не понравился его тон. И обращение «братан» тоже. Боже упаси от таких родственников.

— А если бы я очень попросил? — спросил он с мягким, но очень ощутимым нажимом. — Я умею быть очень убедительным. Не то что православные, даже мусульмане отзывчивыми становятся.

Профиль таксиста окаменел, словно он превратился в памятник самому себе.

— Воевал, да? — спросил он.

Уже совсем другим тоном. Уважительным и жалобным одновременно.

Юрию стало скучно. Он зевнул и сказал:

— Это я так, для поддержания разговора. Не напрягайся, я заплачý.

Таксист смотрел на дорогу и молчал. Давно бы так.

Предоставленный самому себе и своим мыслям, Юрий стал лениво вспоминать Ангелину. Она ему нравилась. А еще ему нравилось, что ей придется усмирить свою гордыню. Он пока не решил окончательно, воспользуется ли ею. Может быть, нет. Тогда получится, что заказ выполнен бесплатно. Плевать. Хорошая женщина. Только чересчур заносчивая.

«Так это будет укрощение строптивой?» — спросил внутренний голос.

Почему бы и нет? Будничное существование — штука скучная и предсказуемая. Чтобы не засохнуть от тоски, мужчина обречен играть. В войну, в любовь, футбол, карты. Во что угодно. Тогда у жизни появляется особый вкус. Острота.

Машина свернула с трассы на второстепенную дорогу, выбоины которой были присыпаны щебнем. Интересно, во сколько бы обошлось дачникам залатать полотно новым асфальтом, если бы скинулись? Нет, не скинутся. На пиво с чипсами не жалко, а с ухабами как-нибудь перебьемся. Чай, не в Германии.

Проехав сквозь редкий сосновый лесок, такси остановилось перед синими воротами, обе створки которых были украшены железными полукружьями, выкрашенными в малиновый цвет. От них расходились условные лучи такого же цвета, что позволяло опознать в композиции садящееся или же, наоборот, восходящее солнце. К одной створке были приварены желтые буквы «МЕТАЛ…», а к другой — «ЛУРГ». Получилось внушительно, но не симметрично.

Полосатый шлагбаум торчал вверх, но сами ворота были закрыты. Таксист посигналил. На призыв вышел человек с пластырем на носу, в расстегнутой камуфляжной куртке на волосатом торсе и спросил сквозь прутья:

— Пропуск есть?

Таксист посмотрел на Юрия.

— Какой пропуск? — поинтересовался Юрий, высунувшись в окно машины.

— На въезд, — был короткий ответ.

— А кто его выписывает?

— Кто надо, тот и выписывает, — сказал привратник, машинально трогая залепленный нос. — Без пропуска нельзя.

Он повернулся, чтобы уйти.

— Погоди, — окликнул Юрий. — Я в гости к знакомой приехал. Антонова, дом сорок три.

— А мне по барабану. Без пропуска не пущу.

— Давай я ей позвоню, она с тобой свяжется.

— По барабану, — повторил привратник. — Не пущу без пропуска.

Он скрылся в приземистом домике с плоской скошенной крышей и опущенными жалюзи на окнах.

— Ну что? — поинтересовался таксист с плохо скрываемым злорадством. — Срывается свиданьице?

— Заткнись, — беззлобно сказал ему Юрий и набрал номер Ангелины.

— Тут у нас новые порядки, — вздохнула она, выслушав историю про строгую пропускную систему. — Старожилов пока пускают, а остальные машины заворачивают. Я сейчас подойду. Вдоль забора в сторону озера тропинка есть. Метров через сто дырка. Я там тебя встречу.

— Нет, — сказал Юрий упрямо. — Не надо меня встречать. Я подъеду.

Он не собирался тащиться с довольно тяжелой сумкой по бурьянам, а потом протискиваться в какую-то дурацкую дыру, чтобы предстать перед девушкой в помятом и неприглядном виде.

Она спорить не стала. Сказала только:

— Как знаешь. Перезвони, если не получится.

— Получится. — Спрятав мобильник, Юрий повернулся к таксисту: — Не вздумай уехать без разрешения. Найду.

— Со мной ты грозный, — буркнул таксист. — Поглядим, какой ты с ними будешь.

Возле сторожки стояли уже двое, которых, видимо, насторожило, что машина до сих пор торчит у ворот. Второй, вымахавший ростом под два метра, как и его напарник с поврежденным носом, тоже носил камуфляжную форму, явно ему маловатую. Свежая ссадина над бровью придавала ему вид лихой и воинственный. Оба смотрели в сторону такси, о чем-то переговариваясь.

Юрий легко выскользнул наружу, подошел к воротам и запустил руку сквозь прутья, нащупывая засов.

— Э! Э! — встрепенулся первый привратник, бросаясь к нему. — Убери граблю. Сломаю на хрен.

Юрий послушно втянул руку обратно.

— Подойди ближе, — позвал он. — Скажу что-то.

Он сделал красноречивое движение, как бы собираясь достать деньги.

Психология братков — а перед ним находились именно братки, что ощущалось и по повадкам, и по взглядам, и по манере общения, — была Юрию известна не понаслышке. Имея некоторый опыт общения с этой публикой, он знал, как относятся они ко всем, не имеющим счастья быть бандитом. Лохи они. Терпилы. С таких не зазорно содрать бабки, а потом нарушить уговор. Это воспринимается братвой как проявление своеобразной удали. Повод лишний раз похвастаться перед корешами.

— Ну? — спросил привратник, делая беспрестанные жевательные движения, словно пытаясь раскусить что-то. — Чего ты хотел?

Юрий посмотрел по сторонам, сделав это подчеркнуто воровато.

— Открой, — тихо сказал он, вынимая руку из кармана и держа ее внизу, чтобы парень ее не видел.

Прежде чем убрать засов, тот хорошенько отхаркался и смачно плюнул зеленым.

Проскрежетало железо, ворота приоткрылись. Юрий кивком предложил парню высунуться. Как только это было проделано, он отвел тяжелую створку дальше, а потом с силой притянул обратно. Человеческий череп, конечно, не орех, который можно легко расколоть таким манером, но удар получился внушительным.

На лице, зажатом между металлическими рамами, появилось страдальческое выражение. Усиливая эффект, Юрий ткнул туда кулаком, метя в пластырь.

Чавк! Привратник пошел задом, разведя руки и разинув рот.

Восприняв это как приглашение, Юрий отворил створку шире и вступил на территорию дачного участка. Верзила в тесной камуфляжной куртке нырнул в сторожку и вернулся с черной полицейской дубинкой. Скорее прыгая, чем шагая, он понесся на нарушителя границы.

Дальнейшее таксист увидел достаточно отчетливо, но все равно не очень понял, как все произошло. Здоровенный бугай в пятнистой форме налетел на пригнувшегося противника, взмыл вверх, перевернулся и грохнулся на землю, где разглядеть его мешали ворота.

Охваченный боязливым любопытством, таксист выбрался из машины и вытянул шею.

Пятнистый верзила уже вставал… но распрямиться до конца не успел. Загадочный клиент поддел его подбородок носком туфли. Верзилу опять отбросило на щебенку, которой была присыпана площадка. Таксисту стало ясно, что напрасно он язвил. Человек, которого он привез сюда, действительно обладал даром убеждения.

Что касается охранников, то они ни о чем таком не думали, потому что их короткие, суетливые мысли попросту не успевали сформироваться. Не суетясь и не делая лишних движений, Юрий подступал то к одному, то к другому, бил, позволял встать, бил опять.

Наконец инстинкт подсказал охранникам, что лучше не сопротивляться, потому что это и сопротивлением-то нельзя было назвать. Первый до сих держался на ногах после того, как его голова побывала в стальных тисках; в глазах двоилось, мир вокруг покачивало и крутило колесом, а много ли навоюешь, находясь на этой чертовой карусели? Второй страдал от адской боли, вспышки которой только усиливались при каждом резком движении. Пинок в лицо оказался настолько точным, что нижняя челюсть вывалилась из суставов, перекосилась и никак не желала становиться на место. Так что из этого боец тоже был никудышный.

Оценив сломленные силы противника, Юрий закончил избиение. В бою он слегка запыхался, черные пряди прилипли ко взмокшему лбу, но физических повреждений не было.

— Я думала, ты их убьешь, — сказала Ангелина.

Юрий поискал взглядом и увидел ее, стоящую неподалеку в тени дерева. Ее ладони были заложены в задние карманы обрезанных джинсов, грудь привычно выпячивалась вперед.

— А надо было? — спросил Юрий.

— Они ведь нажалуются своим, а потом отправятся всей ватагой тебя искать.

— Это все мальчики Котова, как я понимаю?

— Правильно понимаешь.

— Сколько их здесь?

— В обед человек десять-пятнадцать было, — сказала Ангелина. — На площадке три машины стояло. Сейчас ни одной, как видишь.

Юрий пожал плечами:

— Катаются, наверное. В смысле, патрулируют.

Долговязый с трудом сел, высморкался красным и обозвал его нехорошими словами.

— Тебе хана, — закончил он свой небольшой спич.

— Я же говорила, — сказала Ангелина. — Дождется своих и поведет на поиски.

— Да на здоровье. — Юрий снова пожал плечами. — Главное, чтобы во вред не получилось… Эй, длинный! Ты сильно на меня обиделся?

Охранник опять сплюнул, но красная слюна оказалась слишком клейкой, чтобы оторваться от губ без помощи ладони.

— Обиделся, — констатировал Юрий и посмотрел на второго охранника, хранящего полную неподвижность с упорством, достойным жука-притворяшки. — А ты?

Обращенная к нему спина едва заметно дернулась.

— Тоже обиделся, — догадался Юрий. — Но они никому не пожалуются, правда, ребятки? Им впадлу будет рассказать, что их отметелил какой-то залетный фраерок. А потом еще и без ксивы проехал.

«Как легко и непринужденно он переходит на приблатненный жаргон, — отметила про себя Ангелина. — А дерется, как танцует — и здорово танцует. Правильного исполнителя я нашла. Вот только…»

Тут ей пришло в голову, что способ расплаты уже не напрягает ее так сильно, как вначале, и, чтобы не разочаровываться в себе, запретила себе думать на эту тему.

Юрий тем временем помог лежащему охраннику подняться, похлопал по плечу и отправил отворять ворота.

— Водилу на обратном пути не задерживайте, ладно? — вежливо попросил он. — Он тут ни при чем. Вещи отвезет и обратно. Начальство ничего не узнает. Мы быстренько.

То есть избиения и прорыва на территорию дачного участка как бы не было. Охранник кивнул. Его это устраивало. Пока. Пусть только голова перестанет кружиться.

 

Мамаево побоище

— Тормози, — распорядился Мамай.

Свою кличку он получил за поврежденный глаз, по веку которого однажды чиркнул кончик ножа. С той поры разрез глаза изменил форму, сделавшись узким, как будто обладатель то ли щурился насмешливо, то ли собирался подмигнуть.

Но на самом деле нрав у Мамая был отнюдь не веселым. Улыбался как скалился, смеющимся его вообще никто не помнил, за плечами имел гору мертвяков и полтора срока, последний из которых не отсидел, потому как надоело. По совокупности Мамаю светило пожизненное или пуля в затылок от своих же паханов, поскольку уж очень грязный след за ним тянулся. Он знал, что терять ему уже нечего, а выиграть не дадут. Еще год, от силы два года лихой бандитской жизни, а потом…

Мамай представлял себе смерть в виде абсолютно темной комнаты, куда не проникает ни единый лучик света. Лежишь там, потея от страха, а с тобой ровным счетом ничего не происходит. И так примерно вечность.

Мамаю туда не хотелось. Он знал, что если справится с этим поручением, то, скорее всего, последует следующее, а если сплохует, то могут решить, что больше от него толку нет, и спишут. Короче, лишнюю дырку в башке проделают. По ночам он, бывало, строил планы, как подсоберет деньжат, махнет куда-нибудь подальше и начнет новую жизнь, но в душе понимал, что все это лажа. Жил всю жизнь волчарой, волчарой и помрешь. Из накатанной колеи не вырваться.

Мамай перевел тяжелый взгляд на Горелого, давно остановившего тачку и бесстрастно дожидавшегося новых распоряжений. Правая половина его лица, обращенная к бригадиру, была гладкая, правильная, почти красивая. С другой стороны на Горелого без ста граммов лучше не глядеть — ему в детском доме кастрюлю на голову нахлобучили и под нее петарду запустили. Жажда мести до сих пор не отпускала его сердце, а мстить он был готов всему миру.

Остальные братки из дружного мамаевского семейства тоже благодушием и гуманизмом не отличались, однако если солдат не посылать в бой, они теряют боевые навыки и начинают нарушать дисциплину. А парни были именно солдатами. Бойцами. Рядовыми невидимой криминальной армии, которая несколько подсократилась, но никуда не делась с окончанием лихих девяностых.

Всего под началом Мамая находилось одиннадцать человек. Двоих он оставил охранять ворота, а всех остальных взял на дело. С тыла дачные угодья огорожены не были, примыкая прямо к сосновому бору, и вся окрестная молодежь давно повадилась сюда лазить. Побултыхаться в озере, позагорать, попить пивка, ну и все остальное, после чего, бывает, дети рождаются, а бывает, и нет. Собирались, конечно, и люди постарше, но все это были люди семейные, степенные, к озорству не склонные. А вот подростки вели себя шумно, даже вызывающе, что послужило поводом для намечающейся карательной экспедиции.

Собственно, это была даже не акция устрашения, потому что дачники давно все поняли, а пугать всю эту поселковую гопоту не имело смысла: она не имела никакого отношения к земельной собственности и не представляла интереса для компании «Стройинвест». Но бригада Мамая засиделась без дела, в коллективе началось брожение, всякие ненужные поползновения, смутное недовольство, вызванное скукой. Братков следовало развлечь, напомнить им, что вместе они — сила, мощная и несокрушимая. И молодежь, горланившая у озера, идеально подходила для этой цели.

Их там было десятка три, парней намного больше, чем девчонок. Прикатили на двух мотоциклах, трех мопедах и шести велосипедах, неизвестно как взгромоздившись на них всей толпой, да еще с изрядным количеством дешевого пойла. Правда, один мотоцикл был с коляской, как у немецкой мотопехоты в кино про войну. А девушки находились в том возрасте, когда их попки умещались и на велосипедных рамах, и на багажниках, и вообще где угодно, если сильно захотеть.

Оттуда, где остановилась машина Мамая, компанию видно не было, зато было очень хорошо слышно. Судя по возгласам, молодежь догуливала какую-то свадьбу, отшумевшую три дня назад. Столы убрали, а задор в крови еще не угас, вот и отправились на поиски приключений.

И таки нашли!

Мамай с Горелым заняли наблюдательный пост на небольшом пригорке, откуда открывался отличный вид на берег, оккупированный молодежью. Еще поднимаясь сюда, они слышали задорные голоса, звонкие и ломкие, доносящиеся с пляжа. Кто-то из состоятельных дачников однажды расщедрился, завезя сюда пару самосвалов песка, железный грибок от солнца, парковую скамью и даже весельную лодку. Вероятно, первоначальный замысел состоял в том, чтобы узурпировать уголок природы в своих целях, потому что был он обнесен столбами, на которые навесили проволочную сетку, но теперь она была продрана в нескольких местах, что делало калитку с замком бессмысленной. Частный пляж превратился в общественный. Вот его-то и занимали теперь юные любители отдыха на природе.

Горел костерок, на огне жарились то ли сосиски, то ли колбаски. Двое парней, отвечающих за огонь, стаскивали туда ветки, которые трещали под азартными прыжками. Две девушки в купальниках мыли в озере овощи, кто-то орал, что забыли картошку, кто-то орал в ответ, что картошка уже печется.

— Сгорит к такой матери, — прокомментировал Горелый, оценив высоту пламени.

— Ты у нас спец, — сказал Мамай.

Горелый почесал обезображенную щеку и промолчал.

Прибрежная вода кипела от обилия блестящих, загорелых тел. По-настоящему плавали только двое или трое, остальные брызгались, кувыркались, ныряли с мостков или боролись, желая поразить девушек своей ловкостью и силой. На песке валялось несколько опустошенных пластиковых баклажек. Водочкой пока не баловались, сберегая ее для пиршества.

Ну и зря.

— Поехали, — приказал Мамай в мобильник.

Бойцы, ожидавшие приказа за прибрежными зарослями, начали стягиваться к пляжу, беря его в полукольцо. Оружия, даже холодного, ни у кого не было: по задумке главаря, это должна была быть рукопашная. Удары и блоки лучше всего отрабатывать в настоящей драке, а не в спортивных залах. Тут сразу видно, кто чего стоит.

Все восемь бойцов, которые уже выходили на песчаную арену, знали, что за ними наблюдают, их оценивают, поэтому были предельно собранными. Им предстояло сокрушить воинство, состоящее из двух десятков парней, которыми будет руководить стадный инстинкт, усиленный алкогольными парами. Гремучая смесь. Даже последний сопляк не захочет ударить лицом в грязь на глазах дружков. Плюс к этому кто-то мог иметь при себе ножичек, кастет, а то и какой-нибудь самодельный пугач.

На это, кстати, и рассчитывал Мамай. Если, не приведи господь, потом придется отмазываться перед полицией, то удобнее всего представить заваруху как вынужденную самооборону. Пьяные хулиганы с ножами напали толпой на мирных спортсменов, приехавших поплавать в озере. Те были вынуждены защищаться. Такое прокатит.

При виде оравы незнакомых взрослых парней собравшиеся на пляже притихли и побросали дела и забавы. От пришельцев исходила волна агрессии. Тут еще, как нарочно, на солнце наползло облако, погрузив мир в тень, скрадывающую яркость летних красок. Озеро потемнело, песок из желтого превратился в серый, лишь сочная зелень осталась прежней, но уже не радующей взор. Только музыка звучала на оптимистичной ноте, предлагая присутствующим пуститься в пляс.

Желающих не нашлось.

Мамай, закуривший сигарету, наблюдал, как местная шпана помаленьку группируется в центре, тогда как девушки отступают назад, предоставляя кавалерам свободу действий. В воде оставалось только двое парней, самого робкого десятка. Им явно не хотелось выбираться на берег, где затевалось что-то нехорошее.

Но не все были такими нерешительными.

Крашеный блондин, бросив заготавливать топливо для костра, выступил вперед — то ли с вопросами, то ли предлагая вновь прибывшим поискать себе другое место. Ему и остальным было сказано, чтобы проваливали из частных владений. Блондин не послушал, стал возникать. Тогда Самоха, отличавшийся горячим нравом, не вступая в дальнейшие дискуссии, зарядил ему пяткой в грудь, крутнулся волчком и повторил удар второй ногой. Блондинистого отбросило назад, как будто его за веревку дернуло.

И понеслась, да как понеслась — под мелодии и ритмы зарубежной эстрады!

Местные, как видно, имели опыт в групповых драках. Не дожидаясь атаки пришлых, они сами бросились в бой. Четверым или пятерым на левом фланге с ходу удалось повалить на землю Рудого и Зарика, которые не ожидали такого напора. Вопя и прыгая, как обезьяны, малолетки пинали лежащих, не давая им встать. Но удары босых ступней особого вреда не причиняли, а лишь разъярили Рудого и Зарика, которые отбивались и ловили нападавших за ноги.

Самоха с Шалым, Комком и Гюнтером легко прорвали цепь местных парней, сокрушили самых ближних и теперь гонялись за теми, кто рассеялся по пляжу.

С правого фланга поджимали братья Балабановы, известные под порядковыми номерами Балабан-1 и Балабан-2. Эти не просто работали кулаками, а стремились сблизиться вплотную, задавить массой и искалечить: порвать рот, ткнуть пальцем в глаз, сдавить в кулаке мошонку. Там, где они уже прошли, как танки, остались лежать и сидеть трое, надежно выведенные из строя.

Но до полной победы было еще далеко. Под истошный визг девчонок парни сбивались в кучу, монолит которой прошибить было не так-то просто. Отбиваясь, они мешали друг другу, но зато чувствовали себя единой, несокрушимой силой, что придавало им решимости.

Даже те двое, что до последнего торчали в воде, присоединились к товарищам. Оглушенных или притворяющихся таковыми было пятеро, а все остальные, превосходя числом братву вдвое, не собирались сдаваться. Командовал очень смуглый качок в желтых шортах по колено. Ему удалось не только нокаутировать Самоху, но раскровянить физиономию Балабану-2, что, в общем-то, требовало большого мастерства.

— Пошли меня, Мамай, — потребовал Горелый, уже давно уподобившийся коню, нетерпеливо роющему землю копытами. — Пацаны ухайдокались совсем с этими бандерлогами.

— Стоять! Пусть отрабатывают.

Мамай заметил, что сигарета в его пальцах давно погасла, но прикуривать новую не стал, не желая отрываться от зрелища даже на несколько секунд.

Солнце, вышедшее из-за облаков, озаряло поле боя ярким светом, позволяя видеть издали даже такие мелкие детали, как ссадины, потеки крови и порванную одежду.

Девушки, похватав сучья и ветки, пришли своим на подмогу, атаковав братву с тыла. Сами по себе они особой угрозы не представляли, но отвлекали бойцов, а те, оборачиваясь, подставлялись под удары парней. Это становилось опасным, поскольку в руках нападавших Мамай приметил клинок и сварочный прут, явно заточенный на случай вот таких разборок.

— Пошли, — скомандовал Мамай.

Не очень-то ему хотелось лично махаться с молокососами, рискуя получить перо в бок, но проигранная битва могла обойтись ему дорого. Поднимет Котов брови недоуменно, пошевелит холеными пальчиками, и конец карьеры. В безымянной могиле, без выходного пособия.

Горелый же сорвался с места так стремительно, будто видел перед собой не сельскую шпану, а старых знакомых, ополовинивших ему физиономию. Непроизвольно приноравливаясь к ритму, рвущемуся из радио, он с ходу перепрыгнул через груду сваленных в кучу велосипедов и врезался в толпу местных амазонок, расшвыривая их в стороны, как невесомые манекены.

А потом уже подключился Мамай, решивший держаться чуть позади.

Поймав ладонью девчоночью мордочку, он смял ее пальцами, грубо повернул и отбросил с дороги.

— Ай! — вскрикнула она, падая на жесткие ребра мотоцикла.

Следующая жертва была схвачена за трусы и лифчик, вскинута над головой, брошена с высоты на утоптанный песок, где ей только и оставалось хвататься за свои полопавшиеся тряпицы.

Дальше пошли противники посерьезней. Позабыв об осторожности, Мамай крушил всех, до кого успевал дотянуться со своей не слишком гибкой комплекцией. Бил, топтал, подминал. Опомнился, когда поле боя очистилось от противников, которые с позором бежали, побросав раненых, девушек и железных коней.

Выдохшиеся бойцы догонять их не рвались, позволяя торчать кучками вокруг в ожидании продолжения. Самоха вообще растянулся на песочке, безуспешно силясь вытащить из поясницы сварочный прут. Завести руку за спину никак не удавалось, он матерился, но на помощь не звал, и Мамай его хорошо понимал. Потому что однажды точно так же, молчком, выковыривал из себя пулю.

Подойдя к Самохе, он опустился на колено.

— Давай подсоблю.

— Я сам, командир. Ерунда.

— Давай! — Оттолкнув вялую руку бойца, Мамай выдрал из него штырь.

Самоха схватился обеими руками за землю, чтобы не уплыла совсем. Дышал он быстро и шумно, как пес на жаре. Мамай встал, посмотрел на него сверху вниз и сказал:

— Не боись. Рана не тяжелая. Так что лечись и живи дальше.

— Командир…

Самоха поднял осунувшееся лицо с бусинами пота на лбу.

— Говорю же, не боись.

— А если заражение?

— Главное, не огнестрел. В больничку отвезем при необходимости. Вот с пулей было бы сложнее. Но у Кота нашего специальный айболит для таких случаев имеется.

— Он за каждую операцию столько берет, что проще…

Самоха не договорил. Мамаю не нужно было продолжения, чтобы понять. Он и сам точно не знал, стал бы половинить хилый общак для того, чтобы вытащить Самоху с того света. Боец неплохой, спору нет. Но таких в любом спортзале пруд пруди, только свистни. А пять штук зелени на дороге не валяются, это не прежние времена, когда из коммерсантов каждый день десятки тысяч надаивали. Теперь все находились под своими «крышами» — не подступишься.

— Не бери дурного в голову, — посоветовал Мамай Самохе и поднял голову. — Братва, нашего товарища подрезали. Хватай девок, какие попадутся, они нам по жизни должны. Кто свободен, займитесь великами и моциками.

Мамай не отличался большим умом, но опыт и инстинкты неплохо заменяли ему интеллект. Он знал, что после победы бойцам полагается награда. Пусть берут свое. Сами. Мамаю это обойдется совершенно бесплатно.

Стоя рядом с посапывающим Самохой, он наблюдал, как бригада гоняется за верещащими девушками и свозит конфискованную колесную технику к обрывчику над озером. Обладатели роптали и ныли, но издали, а за телок заступился только один, но его уже мешали с землей Балабаны номер один и два.

— Горелый! — крикнул Мамай. — Я тачку забираю, а ты, когда тут кончите, с пацанами доберешься. А шантрапе местной объясните, что сюда им дорога заказана.

— Йес, командир! — дурашливо откликнулся Горелый, заламывая руки пойманной пленнице.

Мамай отвернулся и пошел прочь. В отличие от остальных, он помнил, что в Уголовном кодексе существует статья за изнасилование, которое, будучи групповым и извращенным, влечет за собой ужесточение ответственности.

Хотя поразвлечься с молоденькими девочками Мамай, в принципе, любил.

 

Опасная черта

Ужинал Летягин без аппетита, плохо разбирая вкус пищи.

— Олежка! — обиделась Мила. — Ты не говоришь ничего. Тебе вкусно?

«Не говоришь» — означало «не хвалишь».

— Очень, — с чувством произнес он. — Так вкусно, что… — Как бы не находя нужных слов, он закатил глаза к потолку.

— Перец я сама фаршировала, — похвасталась Мила. — В основном тут морковка, но тут много еще чего.

— Это я понял, — сказал Летягин и отвернулся, чтобы незаметно вытащить волосину изо рта.

— А котлетки мама нажарила. Печеночные.

— И салат замечательный.

— Мы с мамой вместе резали. — Мила придвинула тарелку. — Зелень бери. Мужчинам полезно.

Жуя, Летягин посмотрел в вырез ее халата. У Милы были большие, тяжелые груди, раскачивающиеся во время энергичных движений. Со временем им предстояло обвиснуть, но Летягин не собирался задерживаться в доме Шишкиных так долго. Милочкины родители, да и она сама, считали, что охомутали его, и носились с подаренным им колечком, как с писаной торбой, все спрашивая, когда же родители Летягина приедут из далекого Тарасовска знакомиться.

Он говорил, мол, скоро, и даже не усмехался в душе.

Доверчивость и глупость обывателей давно перестали удивлять Олега Летягина и тем более умилять. Он воспринимал это как должное. Торговал квартирами в недостроенных домах, продавал горящие путевки, теперь вот земельные участки под Котова подгребал. Бросить все, уйти и заняться каким-нибудь менее прибыльным, но безопасным бизнесом Летягин не мог. За свою карьеру он совершил столько разных экономических преступлений, что, оставшись без высокого покровительства, мог очень скоро попасть в лапы полиции. Положение Летягина усугублялось тем, что все те миллионы, что он пропускал через счета, принадлежали не ему, а Котову и другим дядям, но разве полицаи поверят? Будут уговаривать, запугивать, пытать, требуя поделиться. А потом, убедившись, что здесь им ничего не светит, засадят Летягина на такой большой срок, что в этой жизни на свободу ему не выйти.

— Что? — спросил он, смутно догадываясь, что его о чем-то спросили.

— Ты где-то витаешь, витаешь, — раздраженно сказала Мила. — Третий раз спрашиваю, кофе будешь?

Летягин посмотрел в темное окно, потом перевел взгляд на клиновидное декольте халата.

— Я бы рома выпил, — сказал он. — Ром остался?

— Сейчас спрошу у папы, — пообещала Мила, готовая птицей сорваться со стула, чтобы бежать в родительскую спальню.

— Нет, — поспешно сказал Олег, накрывая ее руку своей ладонью.

Они ужинали в гостиной, полностью предоставленной в распоряжение «молодежи». Родители девушки проводили вечера в спальне за дверью. Третью комнату занимала сумасшедшая косматая старуха, приходившаяся Миле бабушкой. Вот у нее груди, наверное, не просто обвисли, а превратились в сморщенные пустые мешочки.

Летягин любил представлять себе женщин состарившимися. Какой станет их прическа, как перекосит им лицо, что будет с их формами? Существовали и другие игры того же рода. Смотришь на женщину, идущую по улице, и мысленно раздеваешь ее глазами, оценивая походку, фигуру, манеру поведения. Наконец, разговаривая с ней, прикидываешь, согласилась бы она на оральный секс и как это проделывала бы.

— Почему? — удивилась Мила.

— Не будем им мешать. — Летягин игриво улыбнулся. — Тогда они не будут мешать нам.

Он уже давно таскался к Шишкиным и за последний месяц успел многократно попользоваться их невестой на выданье. Она говорила, что потеряла невинность случайно, напившись на новогодней вечеринке у подруги, и Летягин сочувственно кивал, но так ему было даже лучше. За свою жизнь он никого не лишил девственности и подозревал, что может потерпеть фиаско, потому что это было не то, что его возбуждало. Вот оральный секс — другое дело, совсем другое.

— Хорошо, — согласилась Мила. — Только я сначала со стола уберу, а то котлеты лучше сразу в холодильник.

— Конечно, — согласился Летягин, следя за ее двигающимися губами. — У тебя крошка прилипла. — Он показал. — Вот здесь.

— Ой!

Она провела возле рта мизинцем, многообещающе улыбнулась и отправилась в первый рейс на кухню. Летягин плюхнулся на диван, включил телевизор и почти приглушил звук, чтобы не мешал услышать, если вдруг родителям вздумается выйти из спальни в туалет или к своей старухе. Неудачная была планировка у этой квартиры.

Летягин скучно скользнул взглядом по столу, застеленному пластиковой китайской скатертью, по дурацким репродукциям в массивных золоченых рамах, по плюшевым креслам, накрытым чем-то вроде ковровых дорожек, и подумал, что повесился бы прямо посреди этой купеческой гостиной, на разлапистой люстре, если бы ему пришлось жить здесь, женившись на Миле.

Закончив убирать со стола, она опустилась рядом с ним, освежившаяся в ванной, пахнущая мылом, уже без всего под своим скользким шелковистым халатиком, как у них повелось с недавнего времени.

— Будем фильм смотреть? — спросила она заговорщическим шепотом.

Верхний свет был заблаговременно выключен, так что их, сидящих на диване, озаряло лишь голубоватое телевизионное сияние. На экране суровые солдаты готовили гранаты для последнего боя. Прощались почти беззвучно, обменивались адресами. «Если кто останется живой», — прочел Летягин по губам.

— Будем, — сказал он, расстегивая на девушке халат.

Если бы родителям приспичило по нужде, то Мила успела бы запахнуться и соскользнуть с летягинских коленей.

— Я уже это кино видела, — сообщила она, пока он шарил руками по ее телу.

— Если хорошее, то можно и… несколько раз… — Он начал слегка задыхаться. — Нет, не пересаживайся. Лучше я встану.

— Но я не хочу, — запротестовала Мила, когда Летягин выпрямился перед ней во весь рост. — Мы еще даже заявление не подали.

— Это без всяких заявлений делается.

Он возбужденно хихикнул.

— Я хотя бы телик выключу, — сказала Мила.

— А что предки подумают? Чем мы в темноте занимаемся?

— Тогда не смотри.

— Ладно.

Летягин уставился в потолок, но через некоторое время украдкой опустил взгляд на макушку девушки с крохотной проплешинкой и пробором.

Она отпрянула, напуганная курлыканьем его мобильника в кармане.

— Да, Никита Петрович? — сказал Летягин, осторожно переводя дух. — Нет, не дома… Конечно, могу. Когда? Сейчас? Может, завтра утр…? Я не спорю, я просто так спросил. Да, хорошо. Сначала к вам, потом дальше. Выезжаю.

Закончив разговор, он спрятал телефон и мрачно сообщил:

— Босс на объект отправляет. Там мое личное присутствие требуется, так что некоторое время мы не сможем видеться.

— Как? — изумилась Мила, приоткрыв влажные губы.

Летягин откинулся на спинку дивана и слегка скособочился, чтобы сохранять некоторую дистанцию.

— Так, — сказал он. — Командировка у меня.

— А я? — спросила девушка.

В телевизоре один выживший боец ползком возвращался к своим. Как бы закопчённое лицо и вытаращенные белки глаз делали его похожим на Отелло из местного театра. Проследив за его гримасами, Летягин погладил Милу по плечу и встал.

— Пора, — сказал он, зная, что никогда больше не переступит порог этого дома.

— Но мы не доделали кое-что, — произнесла игриво, как ей представлялось, Мила.

Летягину уже ничего не хотелось.

— В другой раз, — пообещал он, ловко отставляя зад, чтобы не позволить Миле обхватить себя за поясницу.

Она больше не вызывала у него желания, и его раздражала эта новая гримаска на ее лице, пристыженная и одновременно вызывающая.

— Тренируйся тут, — сказал ей Летягин, обуваясь в прихожей.

Она нахмурила выщипанные брови.

— Что ты этим хотел сказать?

— Ты знаешь.

Легонько щелкнув ее по носу, он побежал вниз по ступеням. Она что-то крикнула вслед, но собственный топот заглушил ее голос.

Вот и ладно.

Дорога к «Олимпийскому» заняла времени немного, однако Летягин успел много всякого передумать. Он не любил ночных вызовов к Котову. Он всегда напрягался в присутствии благодетеля, даже когда не приходилось становиться свидетелем очередной расправы. От Котова всего можно было ожидать. Он был опасен, как большой сытый хищник, который в любой момент может опять почувствовать голод. Иногда Летягин подозревал, что Котов немного не в себе. Все эти барские замашки и свечечки под образами настолько не вязались со вспышками дикой ярости, что казались маскарадом, призванным усыплять бдительность.

Летягин был слишком умен и осторожен, чтобы покупаться на подобные трюки. Сам большой лицемер по натуре, он никогда никому полностью не доверял, всегда ожидая подвоха. Но Котов был абсолютно непредсказуемым, в том-то и беда.

Поднявшись наверх, Летягин надел маску деловитой предупредительности, улыбнулся камере наблюдения и вошел в бесшумно разъехавшиеся двери. Котов встретил его в предбаннике, весь розовый, распаренный, блестящий, с голой мохнатой грудью, уже совершенно седой и заметно обвисшей.

— Вот и я, — радостно объявил Летягин.

Хозяйская ладонь вяло выдвинулась для рукопожатия.

— Сауну уважаешь, Олежка?

Котов улыбнулся, предлагая расслабиться и чувствовать себя как дома. Ягодицы Летягина сжались, как створки моллюска, ощутившего угрозу.

— Когда как, — сказал Летягин. — Сейчас, думаю, не время? Вы ведь меня не париться позвали, Никита Петрович?

— Психолог. — Котов встал, уронив махровое полотенце, и набросил малиновый халат с кистями. — Пойдем, разговор есть.

Они разместились в смежной комнате с огромными, как гиппопотамы, креслами. Безмолвный бодигард наполнил рюмки из хрустального графинчика, прихватил с пола использованный презерватив и выскользнул, оставив мужчин перед низким столом, ломящимся от всевозможных закусок. Летягин закусил крепеньким помидорчиком, Котов сунул в рот блестящий гриб, показал жестом, что следует повторить.

— Огорчаешь ты меня, Олег, — признался он, жуя. — Я тебе для чего мамаевцев выделил? Сколько у тебя сроку осталось?

Вот оно, началось!

— Девять, Никита Петрович, — доложил Летягин, не дыша, хотя водки больше не пил.

— Считай, восемь, — поправил его Котов. — А сдвигов — ноль.

— Не согласен.

— Да-а? Ну, разубеди меня.

— Для начала я распорядился, чтобы к озеру никого не пускали, — стал объяснять Летягин, волнуясь. — Объявления развесили, патрули выставили. Это для дачников серьезный удар. Если огороды не поливать, они засохнут…

— Дачники? — Котов коротко захохотал, облизывая пальцы, которыми только что запихнул под усы миниатюрный бутербродик с черной икрой.

— Огороды. — Летягин позволил себе коротко улыбнуться, определив, что хозяйский гнев носит, скорее, показушный характер. — Если позволите, я продолжу. Так вот, Никита Петрович, на территорию поселка запрещен въезд без пропусков, а их выписывают только тем владельцам, которые согласились продать участки. Думаю, что в понедельник, когда я объеду поселок, таковых станет значительно больше. Во всяком случае, мы получим значительный кусок площади, прилегающей к озеру. — Летягин стиснул ладони между коленями. — Если начать строительство, то все прочие окажутся отрезанными от основной трассы.

— Блокада? — уточнил Котов, разглаживая блестящие усы.

— Полная, Никита Петрович. Помимо всего прочего, пацаны Мамая проведут парочку акций устрашения. Это еще больше ускорит процесс.

— Если все так хорошо, как ты мне тут рассказываешь, Олежка, то что делают в поселке посторонние?

— Посторонние?

Летягин задержал руку, потянувшуюся за очередным помидором.

— Во-первых, на дачу прикатил сынок этих… — Котов поморщился, припоминая. — Артемовых, да. А документы по-прежнему у него, и мне это совсем не нравится.

— Исправим, Ники…

— Заглохни! Не перебивай.

Летягин опять зажал руки между ногами. Котов махнул рюмку и, не закусывая, продолжал:

— Во-вторых, на мою землю… — Он уже считал землю своей. — На мою землю прорвался какой-то залетный хмырь. Обосновался у Антоновой… Там что-то с бабулькой приключилось, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, Никита Петрович. Повесилась там одна. Старость — не радость.

— Но внучка ее жива, — сказал Котов со значением. — А теперь еще и не одна оборону держит. Тот человек, который с ней, здорово моих ребят помял. — Он опять выпил, вращая покрасневшими глазами. — Они утаить хотели, но на мордах все написано. Короче, Мамай их разговорил и дал мне знать. И думаешь, я обрадовался?

— Нет, — покачал головой Летягин. — Я так не думаю. Но вы не беспокойтесь, Никита Петрович. — Он чуть не ляпнул «не извольте беспокоиться», так внушительно смотрелся хозяин в роскошном халате с золотым шитьем. — В понедельник я поеду туда и…

— Завтра! — перебил Котов. — Завтра же, Олег. Вместе с воскресеньем у тебя будет ровно восемь суток. Это твой крайний срок. Дедлайн, как у вас, нынешних, принято говорить.

Летягин вздрогнул. Термин, конечно, был ему знаком, но в данных обстоятельствах прозвучал он уж очень зловеще. Дословно это переводилось как «мертвая линия», то есть последняя черта. В данном случае ничего иносказательного тут не было.

— Хорошо, — сказал Летягин. — Завтра поеду. Я все дела отложу, только поселком заниматься буду. С утра до ночи.

— Э, нет. — Котов пьяно поводил перед собой указательным пальцем. — Так не пойдет. Не с утра до ночи, а круглосуточно. А в следующее воскресенье поглядим, может, ты там навсегда останешься. Пожизненным дачником. Или посмертным.

Довольный своим остроумием, он захохотал. Летягин еще сильнее съежился в кресле, сжимая вспотевшие ладони коленями. Они у него заметно дрожали. И руки, и ноги. Его уже всего потряхивало.

— Мандраж пробил? — понимающе хохотнул Котов. — Это хорошо, это правильно. Когда человек боится, он ответственно к делу подходит. Верно я говорю?

Летягин молча кивнул, потому что слова не протискивались сквозь сжавшуюся гортань.

— А почему ты не пьешь, не закусываешь?

Брови Котова недоуменно поднялись. Летягин дико взглянул на стол, что-то взял, сунул в рот, принялся жевать, не ощущая вкуса.

— А водочки?

— Я… Не хочется, Никита Петрович.

— Ну, не скромничай, не скромничай. Бери-ка штоф. Нет, не в рюмку, из горла. Давай, давай. До дна. За успех мероприятия.

Котов выжидающе уставился на гостя. Под этим тяжелым взглядом отнекиваться было невозможно. Сам не понимая, как у него это получается, Летягин запрокинул графин и стал глотать горючую жидкость, почти не морщась, как воду. Водки было много, но она закончилась. Дыша, как после кросса, Летягин поставил графин и посмотрел на Котова. Дар речи к нему так и не вернулся, зато дрожь прошла. И словцо «дедлайн» уже ничего не значило. Пусть только в данный момент, но уже хорошо.

— Поплыл? — спросил Котов, ласково улыбаясь.

— Нормально, — ответил Летягин, к которому вернулся голос, ставший неожиданно грубым, с сипотцой.

Это вызвало у него сильнейшее дежавю. Все это уже однажды было.

 

Пьяные откровения

В ранней юности Олежка Летягин, чтобы угодить вожаку дворовой гопоты, повадился таскать из домашнего бара то коньячок, то винцо, покупая себе бутылками безопасность и неприкосновенность. Расчет поначалу оказался верным. Неблагополучные подростки Летягина не трогали, беспрепятственно пропускали через двор в любое время суток, даже, случалось, останавливались поручкаться и поболтать о том о сем. Поскольку родители работали в медицинской сфере, спиртное в их доме не переводилось: тот шампанское поднесет, этот джином угостит или бурбоном.

Беда заключалась в том, что Летягин и сам помаленьку пристрастился к алкоголю, угощая напитками не только хулиганье, но и своих гостей, так что запасы стали редеть как-то очень уж быстро и заметно. К тому же отец поймал четырнадцатилетнего отпрыска с запашком перегара и устроил ему сильнейшую взбучку. Но хуже всего, что, посовещавшись, родители пришли к выводу, что доля вины лежит и на них, превративших дом в настоящее питейное заведение. В один прекрасный день отец сгреб все бутылки и куда-то отвез, а тот алкоголь, что приносился с работы, был взят на строжайший учет.

И начались у Летягина-младшего трудные времена. Некоторое время ему удавалось избегать встреч с бывшими покровителями, но безвылазно всю жизнь дома не отсидишься. Ему напомнили, что хорошо бы выставить магарыч, он пообещал и юркнул в парадное. Раз прокатило, другой. А потом Летягина предупредили, что он должен уже ящик коньяка или виски, на выбор. И проценты растут, счетчик тикает.

Промучившись ночь, Летягин понял, что влип. Тянуть время дальше не имело смысла. Нужно было идти на поклон Кузьме, так звали главное пугало двора и школы. Похитив из родительских кошельков некоторую сумму денег, он отправился на заброшенную стройку, где обычно ошивались днем хулиганы. Он нашел их в «штаб-квартире», где шла игра в карты. Весь бетонный пол вокруг драных матрасов был заставлен литровыми картонками дешевого винного пойла.

Кузьма выслушал Летягина с неожиданным спокойствием, покивал понимающе, поднял стеклянный взгляд и спросил:

— Значит, пустой пришел?

— Нет, Кузьма. Вот, я бабок вместо алкоголя принес, возьми.

Вожак протянутую руку проигнорировал, продолжая сверлить взглядом Летягина.

— Говоришь, и сам тоже к батиным запасам прикладывался?

— Было дело, Кузьма.

— И сколько ты за раз выпивал?

— А?

— На! Сколько выпить можешь, спрашиваю?

— Ну, по-разному, — помялся Летягин, чуя подвох, но не зная какой. — Полбутылки, думаю.

— Водяры?

— Там в основном ром был. Коньяк, виски…

— У нас вискаря, конечно, нет, — сказал Кузьма, вставая и разминаясь. — Но в пересчете на градусы полпузыря крепкого — это как литр портвейна. Давай, показывай, как это у тебя получается.

Это был тот случай, когда отказы не принимаются. В общем, протянули Летягину пакет дешевого вина и велели пить. Он выпил. Страх был так силен, что организм безропотно позволил влить в себя эту гадость. Летягин осторожно поставил пустой пакет на пол и выпрямился, глядя влажными глазами на зрителей.

— Готов? — спросил Кузьма. — Сразу свалишься или постоишь немного?

Дружки загоготали, предвкушая забаву. Их вожак знал, что делал. Недавно тут был один такой, вылакавший пузырь водяры на спор. Теперь он прятался где-то, боясь появиться на улице, где ждал его самый большой позор, который только может пережить мужчина. Опустили красавчика, когда отрубился. И Летягина ждало то же самое. Недолго ему осталось штаны носить.

Га, га, га!

Гы, гы, гы!

— Я в порядке, — хрипло ответил Летягин, даже не покачиваясь.

Кузьма был настолько потрясен его способностями, что угостил сигаретой и отпустил, не предъявляя новых претензий.

Дальнейшая задача заключалась в том, чтобы успешно пересечь строительную площадку и как-то добраться до дома. С первой половиной плана Летягин справился успешно. Он все время помнил, что за ним наблюдают сверху, и заставлял себя держаться на ногах. Но потом мозги захлестнуло пьяной мутью и дальнейшее уже не помнилось.

Утром мать поведала Летягину, что его буквально принесли на руках соседи, обнаружившие его валяющимся на земле. Стыд какой! Но Летягин испытывал не стыд, а мучительную тошноту. В школу он не пошел, просидел весь день возле унитаза. И с тех пор никогда не перебирал спиртного, всегда знал меру. Теперь же, похоже, опять переступил опасную черту.

Об этом свидетельствовал тот факт, что он сам не заметил, как принялся рассказывать Котову ту историю из детства. Похоже, опьянел. Потерял контроль над собой.

А Котов как раз этого и добивался. Он любил иногда подпоить гостей, чтобы развязать им язык. Порой удавалось выведать у них много любопытного. Не зря ведь говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— И что дальше было? — спросил Котов. — Отвязался от тебя Кузьма?

— Нет, — признался Летягин, глупо улыбаясь. — Через некоторое время на меня опять наехали. Но я пожаловался родителям на плохое влияние улицы.

— Как это?

— Сказал, что все друзья выпивают, а мне трудно удержаться.

— И? — поторопил Котов.

Летягин пожал плечами.

— Родители продержали меня все лето за городом, а потом мы переехали и я пошел в другую школу. Там проблем не было.

— Ты умный, — одобрил Котов. — За это тебя и держу. Но вот врать мне не надо. Не люблю.

— Никита Петрович! — Летягин прижал руки к груди.

Зрачки его, устремленные на хозяина, слегка разъезжались, язык беспрестанно блуждал по губам, но в принципе он еще держался.

— Не мог ты литр портвейна выпить, — сказал Котов. — Врешь, Олежка.

— Ей-богу!

— А вот мы сейчас поглядим.

Все, кто подчинял Летягина своей воле и заставлял его жить в постоянном страхе расплаты, всегда разговаривали с одинаковой интонацией — Кузьма, Котов, другие. Они заранее знали, что он сделает все, что от него потребуется. Он мог быть в сто раз умнее их, хитрее, но ему не хватало главного. Он не умел настоять на своем. Не имел той уверенности в своем праве приказывать, которая так безотказно действует на людей.

Ненавидя себя за эту робкую уступчивость, Летягин покорно сидел и ждал, пока Котову принесут бутылку портвейна. Она была черная, пузатая, с золоченой этикеткой.

— «Порто», — сказал Котов, нехорошо улыбаясь. — Португальский портвешок. Давай, Олежек, продемонстрируй мастерство.

Это было даже не дежавю, не яркое воспоминание. Летягин словно перенесся в детство, и там оказалось очень неуютно. Он никогда не мог понять людей, носящихся с детскими воспоминаниями. Лично у него настоящая жизнь началась с института. До этого все существование было чередой сплошных унижений, ненавистных обязанностей и страхов.

— Как же я завтра работать буду, если сегодня напьюсь? — задал он резонный, как ему казалось, вопрос.

— Очень просто, — заверил его Котов, усы которого по-прежнему улыбчиво торчали в стороны. — Примешь «Алка-зельтцер», если что. Но от таких напитков похмелья не бывает. У меня качественный алкоголь.

Летягин посмотрел на пузатую бутылку, поставленную перед ним. Емкость 0,77 литра, крепость — 19 градусов. Такое количество крепкого вина может запросто ударить по мозгам, особенно после водки. Еще сердце не выдержит, чего доброго. Или сосуды лопнут.

Летягин отдернул руку, протянутую к бутылочному горлышку.

— Никита Петрович…

— Не обижай меня, Олежка, — сказал Котов, уже не улыбаясь. — Гость не должен отказываться от угощения, предложенного хозяином.

— Но стакан взять хотя бы можно?

— Стакан можно. Но без долгих передышек: налил — выпил, налил — выпил.

«Убить бы тебя, — тоскливо подумал Летягин. — Двинуть бутылкой по башке, оглушить, а потом выбросить из окна. Сволочь. Видеть тебя не могу».

— Глупо как-то, — неуверенно произнес он.

— Что я тебя угощаю, глупо?

Глаза Котова остекленели. Летягин заставил себя улыбнуться и наполнил стакан. Резко запахло вином.

Когда Летягин начинал работать на Котова, он намеревался поднакопить деньжат, обзавестись полезными связями и пуститься в самостоятельное плавание. Но сначала все не мог решиться, а потом стало поздно. Слишком много Летягин знал, чтобы его отпустили просто так. Теперь на выход только вперед ногами. Или с высоковольтным кабелем в зубах. Хотя есть и другой вариант…

Заглотив первую порцию, Летягин пожевал губами, передернулся и налил себе еще.

— Что ты, как какую-то дешевую бормотуху, пьешь? — недовольно спросил Котов. — Не нравится?

— Вкусно, Никита Петрович. — Немного резковато, но вкус отменный.

«Бутылкой по башке — это чересчур прямолинейно, — решил он. — Правильнее будет натравить на него его же бандитов. Посулить золотые горы, заключить союз. Как там у Макиавелли? Покушаешься на трон, покушайся на правителя. Нужен дворцовый переворот».

— Пей, пей, — поторопил Котов.

— Ваше здоровье, — отсалютовал ему полным стаканом Летягин.

Выпитое все сильнее действовало на него, избавив от недавней зажатости. Если бы у него имелись крылья за спиной, то сейчас бы они расправились. Особенно после того, как портвейн медленно полился в желудок по пищеводу.

«Мамай находится в таком же положении, как и я, — размышлял Летягин. — У него взгляд, как у затравленного зверя. Как только Котов решит, что Мамай свое отслужил, ему конец. Для него единственный шанс выжить — принять мое предложение. Мы все обмозгуем, пока будем работать на пару, а потом Котов позовет нас отчитаться, и тогда…»

— Уснул? — донесся до Летягина хозяйский голос.

Он поморгал, фокусируя взгляд. Котов поторопил его нетерпеливым жестом. Летягин наклонил бутылку и наполнил стакан до краев, расплескав на стол совсем немного.

— Секундочку, Никита Петрович. — Предупредительно выставив палец, он понюхал ломтик копченой лососины, но не съел, а положил обратно. — Заключительный номер, господа!

Рука со стаканом поднялась, голова запрокинулась. Глотать было не так уж трудно, потому что чувство торжества, переполняющее Летягина, было сильнее рвотного рефлекса. Скоро, очень скоро это рабство закончится. Мамай сделает черную работу, а Летягин займется организационной работой, документацией и финансами. Купит адвокатов, подмажет двух-трех нотариусов и приберет компанию к своим рукам. Как странно, что эта идея не приходила ему в голову раньше. Но, наверное, не зря говорят: всему свое время.

— Хороший был портвейн, — похвалил Летягин, утирая губы салфеткой. — Но сейчас мне срочно нужно прилечь, иначе я прямо здесь отрублюсь. — Он пьяно захохотал. — Ну и набрался я!

— Успеешь проспаться, — сказал ему Котов. — Давай сперва поговорим.

— Поговорим? Но у меня язык, того…

Летягин опять засмеялся. Его переполняла эйфория. Он казался себе настолько умным, настолько хитрым, что его не пугал цепкий, немигающий взгляд хозяина, устремленный на него.

Между тем Котов заметил это и насторожился. Он успел хорошо изучить своего коммерсанта на побегушках и не помнил, чтобы тот вел себя столь развязно в присутствии хозяина. Только ли спиртное было тому причиной? Пьяному, известно, море по колено, однако что-то в поведении Летягина отличалось от обычной хмельной бравады. И Котов рассчитывал очень скоро выяснить правду.

— Ты пока что просто слушай, — заговорил он, морща лоб, чтобы создать видимость, будто тщательно подбирает слова, делясь сокровенным. — Тут такая тема возникла… Короче, есть возможность за бугром закрепиться. Вот думаю, не свалить ли мне отсюда на время?

В глазах Летягина что-то мелькнуло, но что именно — не разобрать.

— Надолго? — спросил он, потупившись.

— Пока не решил точно, — сказал Котов. — Но, скорее всего, надолго. Капиталы легализовать пора, чтобы спокойно старость дожить.

— Вам о старости рано думать, Никита Петрович.

Это была просто дежурная фраза. Летягин произнес ее, пока что-то прикидывал про себя.

— О старости никогда не рано позаботиться, — наставительно сказал Котов, украдкой наблюдая за гостем. — Соломки подстелешь, мягче падать будет.

— Зачем вам падать. — Язык Летягина начал заплетаться, но сидел он пока прямо, не качался.

— Всяко в этой жизни бывает. Захочет какая-нибудь гнида сковырнуть…

Дрогнула летягинская рука, потянувшаяся за сыром, или это только показалось?

— Кто-то из своих, — с горечью произнес Котов. — Предают всегда свои, а не чужие.

— Это так. — На жующем лице Летягина не отражалось никаких эмоций, взгляд был туп и неподвижен.

— На тебя-то я положиться могу…

— Без воп… вопросов.

— Вот я покумекал и спросил себя. — Котов с удобством развалился в кресле, забросив ногу на ногу и соприкасаясь кончиками пальцев на уровне груди. — А не разделить ли мне бизнес? Сам-то я на две части не разорвусь, но бизнес…

Летягин поднял слегка плывущий взгляд.

— Разделить?

— Ага, — кивнул Котов. — Там и здесь. — Он направил два указательных пальца в противоположном направлении. — Оба принадлежат мне… — Пальцы уперлись в заросли на котовской груди. — Оба бизнеса мои, но управляются раздельно. Ты здесь, Олег, я там.

— А вместе делаем одно общее дело, — изрек Летягин, смутно догадываясь, что цитирует кого-то.

Вечер оказался неожиданно удачным. Сначала Летягин нашел способ избавиться от осточертевшего Котова и занять его место. Теперь сам Котов утверждает, что готов уступить трон. Не ловушка ли это? Согласишься и тем самым себя выдашь.

— О! — воскликнул Котов, наблюдая за гостем сквозь приопущенные веки, чтобы не выдать себя блеском глаз. — Хорошая формулировка.

— Нет, Ни… Никита Петрович. — Летягин энергично помотал головой, раскачиваясь вместе с нею всем корпусом. — Я сам не справлюсь. Мне руко… руководитель нужен. — Он икнул. — Я лучше на подхвате. Ик!

— Не прибедняйся, Олежка, не прибедняйся.

— Я не при… Ик! — Весь дернувшись, Летягин попытался сесть прямо, отчего принял какую-то скособоченную позу. — Не надо мне этого, Никита Петрович. Можно мне в туалет?

Он икал и заикался, но еще не был совершенно пьяным, каким хотел казаться. Котов ему не верил. Не мог Летягин отказаться от столь заманчивого предложения, тем более навеселе. Это означало, что у него имеется какой-то собственный резон. Из чего логически вытекали последующие выводы.

— Можно, — кивнул Котов. — Сам доберешься?

«Как только ты, братец, закончишь дела в поселке, я опять с тобой потолкую, — мысленно пообещал Котов. — Уже не за столом, а совсем в другой обстановке. И ты мне все выложишь, умник».

— До… доберусь.

«А теперь пора отключиться, — сказал Летягин. — Пока не потерял контроль над языком. Не подловишь ты меня, Никита. Никакой бизнес ты делить не собираешься. Удавишься скорее, чем поделишься. А сказочки эти рассказываешь, чтобы поглядеть, как я отреагирую. Ну, поглядел?»

Осторожно прикрыв за собой дверь, Летягин, не обращая внимания на опешившего телохранителя, растянулся на полу и подложил руку под голову. С него было достаточно. Он собирался как следует отдохнуть перед началом важных дел.

 

Женщина и мужчина

Картошка чистилась плохо. То ли нож был тупым, то ли пальцы отвыкли от такой работы. Ангелина редко готовила дома, предпочитая питаться в уличных заведениях. Во-первых, это позволяло сэкономить немало свободного времени. Во-вторых, пустой холодильник и кухонные шкафчики избавляли от необходимости постоянно бороться с желанием перехватить что-нибудь — даже не от голода, а от нечего делать.

Ангелина гордилась своей фигурой и берегла ее. По правде говоря, собственные ноги казались ей коротковатыми, а грудь могла бы быть чуть больше, но на то и существовали каблуки и бюстгальтеры, чтобы компенсировать подобные недоделки природы. В остальном можно было обходиться без дамского камуфляжа. Тем более что когда женщина предстает раздетой перед мужчиной, она обычно лежит, и недостатки ее телосложения не так заметны.

Бросив нож и стащив резиновые перчатки, Ангелина принялась искать точильный брусок. Она часто навещала бабушку и примерно знала, где и что у той хранится. Но сегодня, как назло, нужная вещь никак не находилась. Выдвигая и задвигая ящики, хлопая дверцами, заглядывая под раковину и на верхние поверхности, Ангелина бруска не обнаружила, зато наткнулась на множество предметов, напомнившей ей о безвозвратной утрате.

Фарфоровые фигурки зверушек, старые открытки, перетянутые резинкой, костяной гребешок, рецепты в ветхой, распадающейся тетради, заварник с остатками чая, кулек карамелек, коробок с использованными батарейками, которые бабушка, наверное, надеялась оживить.

А кто оживит ее саму? Где тот Чумак, Кашпировский или Лонго?

Нет никого.

Оставив поиски вместе с горкой недочищенной картошки, Ангелина вышла на крыльцо. Столбики были увиты какими-то розовыми цветочками, которые никто уже не подвяжет, не польет и не пересадит. Ангелина не собиралась пользоваться дачей, когда все будет кончено. Продавать — тоже. Оставалось либо бросить опустевший дом на произвол судьбы, либо…

Ангелина задрала голову, пытаясь определить, сможет ли перекинуться пламя по древесным кронам на соседние крыши. Это напомнило ей случай из детства, когда бабушка спасла ее от верной гибели.

Ангелине было тогда лет пять-шесть, что-то в этом роде. Во всяком случае, в школу она тогда не ходила. Бабушка еще не перебралась в деревню и гостила у Антоновых. Была зима, ветреная, промозглая, без снега. Старший брат Ангелины учился в четвертом классе, она таскалась за ним хвостиком, неохотно принятая в мальчишескую компанию. Однажды под вечер мальчишки решили забраться на соседний подъемный кран и перебраться по нему на крышу строящейся девятиэтажки. Зачем им это понадобилось? Для самоутверждения. Один предложил, остальные не посмели отказаться, потому что никто не захотел выглядеть трусом в глазах товарищей.

Недолго думая, все отправились совершать свой бессмысленный подвиг. Пролезли в дырку в ограде, подбежали к крану и начали восхождение. Брат карабкался последним, крикнув Ангелине, чтобы она ждала внизу.

Маленькая девочка в красном комбинезончике, перетянутом под капюшоном синим шарфиком, постояла-постояла и полезла тоже. Непромокаемые рукавички скользили по скобам, сапожки то и дело теряли опору, но она не останавливалась. Ждать в сумерках, когда мальчишки вернутся, было страшнее, чем взбираться по бесконечному трапу.

Ангелина была маленькая, поэтому ей требовалось гораздо больше усилий и времени, чтобы подняться по железному каркасу башенного крана. Остальные уже ползли по лапе, протянувшейся к крыше, а девчушка все еще находилась посередине пути.

Там она и застряла. Силы кончились одновременно с решимостью. Железная башня гудела и раскачивалась от ветра, словно ветка, норовящая избавиться от глупой компашки. Ограждение за спиной Ангелины было рассчитано на взрослого человека, а она была слишком маленькой, чтобы опереться, давая ручонкам передышку.

Пальцы занемели, все тело застыло, утратив чувствительность. Ангелина смотрела на приветливо светящиеся окна, на мертвенные огни уличных фонарей, на переливающиеся бисерины фар вдали и понимала, что видит все это в последний раз. Вот черная крыша школы, куда она никогда не пойдет, вот детская площадка, а позади высится дом Ангелины, но она туда уже не вернется, она даже оглянуться не может, потому что сразу потеряет равновесие. Рукавички на ледяных скобах уже почти не сгибались, держались чудом. Но чудес не бывает. Маленькая девочка осознала это, находясь между небом и землей. Летать она не умела, только падать.

Но спасло ее все-таки чудо. Как получилось, что именно в эту минуту бабушке вздумалось выйти в магазин? Что она подняла голову и заметила в потемках крохотную красную фигурку, прилепившуюся к башне крана? Что ей достало ловкости и отваги, чтобы поспешить на помощь? И что Ангелина, услышав снизу бабушкин голос, не упала от неожиданности, а схватилась за прутья сильнее?

Она не помнила, как они спускались. Знала это только по рассказам бабушки. Та взбежала наверх с проворством матроса, карабкающегося на мачту, пристроилась за спиной внучки и стала нашептывать ей что-то успокаивающее, ободряющее. Так они и спускались — маленькая и большая, плотно прижимаясь друг к другу. На земле обе расплакались, однако домой явились с сухими глазами, условившись ничего не рассказывать родителям, чтобы не пугать их понапрасну.

Таких тайн между Ангелиной и бабушкой существовало превеликое множество. Несостоявшаяся беременность, фактическое исключение из института, роман с темнокожим студентом, бабушкины исповеди, ее планы по отъезду из города.

Потом, конечно, общение значительно сократилось, но и годы спустя обе были скорее близкими подругами, чем просто родственницами.

Почувствовав присутствие кого-то рядом, Ангелина повернула голову и увидела Юрия, молчаливо стоящего чуть позади.

— Нож наточен, — лаконично доложил он. — Картошка на огне.

— Как ты догадался про нож? — спросила она, только сейчас обнаружив, что глаза у нее на мокром месте.

Задав вопрос, она поспешно отвернулась.

— Тупой, — ответил Юрий. — Но не я.

Ангелина невольно улыбнулась.

— Это я поняла, — сказала она, проводя мизинцем по ресницам. — Иди в дом, скоро есть будем.

— Будешь страдать в одиночестве?

— А вот это не твое дело.

Ангелина думала, что после этих слов он уйдет, но ошиблась. Юрий остался.

— Знаешь, — сказал он, — когда-то я тоже переживал похожее горе и тоже в одиночку. Много раз.

— И как будет дальше? — тихо спросила она. — Боль пройдет?

— Нет. Боль останется. Но сделается привычной.

— От этого станет легче?

— М-м. — Он покачал головой. — Но живут же люди без рук, без ног. Свыкаются. Плохо, но иначе уже все равно не будет, так что приходится приспосабливаться. То же самое, когда кусок души ампутирован.

Это было очень точно подмечено. Именно так себя Ангелина и чувствовала. Как будто из души удалили что-то жизненно важное. Осталась фантомная боль. К ней следовало помаленьку привыкать.

— Видишь сарайчик? — спросила она, показывая кивком на просвет в листве. — Бабушку нашли там. Среди граблей, лопат и всякой пыльной рухляди. Я им этого никогда не прощу.

— Я здесь из-за тебя, а не из-за твоей бабушки, — холодно напомнил Юрий и ушел с крыльца.

«Мерзавец, — подумала Ангелина. — Но предельно откровенный мерзавец. Никем не притворяется, ничего из себя не строит. Может быть, было бы лучше, если бы все люди вели себя так? Говорили то, что думают, а не то, что требуют приличия. Не улыбались бы тем, кому не хотят улыбаться. К врагам относились, как положено относиться к врагам… Скольких убил этот Ярышников в своей жизни? Скольких еще убьет? Но с ним мне спокойней и надежней, чем с так называемыми добропорядочными гражданами, которые прикрывают собственную трусость всякими моральными оправданиями».

Развернувшись, она вошла в дом. Не глядя на нее, Юрий крошил лук, чтобы высыпать его поверх нарезанных огурцов и помидоров. Ангелина тоже на него не глядела, но видела, благодаря особому устройству женских глаз. Прошествовав мимо, она поднялась по крутой скрипучей лестнице наверх.

Первая комната была отдана в распоряжение Юрия. Здесь стояла заранее застеленная раскладушка, неработающий компьютер, столь же бесполезный проигрыватель с колонками и телескоп на треноге, который Ангелине подарил один ухажер, полагавший, что подарки женщинам должны быть непременно эксцентричными. Выбросить трубу было жалко, а разбираться со всеми этими окулярами, зеркальцами и штативами было некогда, да и не хотелось. Поэтому телескоп был установлен на даче, как бы с целью наблюдать за луной и звездами, а на самом деле в виде бессмысленного и нелепого украшения слишком большой и слишком пустой комнаты.

При жизни бабушки пол был занят яблочной нарезкой, травами и чесноком, разложенными сохнуть на газетах и тряпках. Приехав сюда после похорон, Ангелина все сгребла в кучу, ссыпала в один мешок и отправила в мусор. Она не варила компоты из сушки и не занималась заготовками на зиму. Она была современной девушкой, стремящейся поменьше соприкасаться с пережитками первобытно-общинного строя. Но бабушку было жалко, и за нее нужно было обязательно отомстить. Как в незапамятные времена. Вспомнив, как Юрий Ярышников прорывался сквозь ворота, Ангелина усмехнулась. Этот мужчина разберется и с Котовым, и с его шестерками…

А потом возьмется за нее, за Ангелину. Может быть, даже потребует аванса.

Услышав шаги на лестнице, она зашла в смежную комнату и закрыла за собой дверь. Здесь было ее личное пространство. Приобретя злополучную дачу, Ангелина приготовила одну комнату для себя, чтобы проводить какое-то время с бабушкой. Завезла офисную мебель, ворох одежды, которой не пользовалась в городе, постель, ноутбук, даже беспроводной интернет подключила, хотя работал он здесь медленно и с перебоями. Получился гибрид кабинета, гостиной и спальни. Ангелина так здесь ни разу и не заночевала. Все откладывала на потом. А жизнь на потом не отложишь.

— Энджи? — послышалось из-за двери.

— Что еще за «Энджи»? — недовольно спросила она.

— Ну, имя Анжела тебе не нравится, — сказал Юрий. — А «Ангелина» как-то слишком пафосно. Вот я и решил переделать на английский лад. Была такая песня хорошая, «Энджи». Слыхала?

Как бы для того, чтобы лучше расслышать ответ, он взял да и открыл дверь.

— Стучать надо, — резко произнесла Ангелина. — А если бы я была раздета?

— На это я и надеялся, — сказал Юрий, остановившись возле книжного шкафа. — Но зря.

— Зря. В музыке я мало что смыслю и вообще хочу побыть одна.

— Я тоже люблю одиночество, — сказал он, листая растрепанный детектив. — Но ужинать предпочитаю в обществе красивой женщины. Пойдем? Все готово.

Ангелина почувствовала настолько сильный голод, что вынуждена была сглотнуть слюну, но внезапное упрямство, охватившее ее, заставило ее отвергнуть предложение.

— Сейчас я расскажу, что будет дальше, — сказал Юрий, беря другую книгу. — Я опять позову, ты опять откажешься. Снова и снова. Каждый раз тебе будет все обидней, потому что на самом деле ты очень проголодалась, но тебе будет казаться, что тебя недостаточно настойчиво уговаривают. Это как в детстве, когда, надувшись, отказываешься от мороженого, а потом злишься на себя, на родителей, на весь свет. Но уже поздно. Уговаривать перестали, мороженое съели без тебя. Ты этого добиваешься?

— Знаток детских душ, — съязвила Ангелина, отставляя ногу и переплетая руки под грудью.

— И женских, — добавил Юрий.

— А мужских?

— Мне своей вполне достаточно. С ней бы разобраться. Ты не носишь лифчик.

Переход был столь внезапный, что Ангелина решила, что она ослышалась.

— Что? — переспросила она.

— Лифчик. — Юрий показал пальцем. — Ты обходишься без него. Мне это нравится.

Она подняла руки чуть выше, прикрываясь.

— Если ты думаешь, что для тебя стараюсь, то напрасно.

— А для кого? — удивился он.

Его наглости и самоуверенности не было предела.

— Для себя, — отрезала Ангелина. — Не люблю, когда что-нибудь меня стесняет.

— Тогда спишь голой, — решил Юрий. — Комары не кусают?

— В наше время это не проблема. Есть масса приспособлений, отпугивающих комаров. Хорошо бы еще завести приспособления от…

Она не договорила, выразительно посмотрев на него. Юрий усмехнулся:

— По-моему, женщины мечтают о приборах обратного действия, — заметил он, не моргнув глазом. — Чтобы мужчины слетались, как комашки на свет.

— У тебя превратное представление о женщинах, — осадила его Ангелина.

Попыталась осадить, потому что Юрий покачал головой:

— Духи, голые ноги, макияж, прически. Женщины делают все, чтобы приманивать к себе мужчин. Часами полируют ногти и пятки, выщипывают волосы, терзают себя диетами. Только не говори мне, что вы занимаетесь этим из врожденного стремления к совершенству. Мы вам необходимы, как воздух.

— Не больше, чем мы — вам, — отрезала Ангелина.

Руки она незаметно для себя опустила, а когда опомнилась, не стала возвращать на место. Маечка на ней была не слишком тонкая, но и не чересчур плотная, в самый раз. Если кому-то интересно, пусть пялится. Ангелина ни от кого ничего не скрывает и скрывать не собирается. Вот такая она, смотри, Ярышников. А не нравится, проваливай к чертям собачьим!

Он повернулся, чтобы уйти. Ангелина похолодела.

— Эй! — окликнула она.

— Да? — отозвался он, пересекая комнату с раскладушкой и телескопом.

— Ты куда? — спросила Ангелина.

Не спросила, а брякнула. Более идиотский вопрос было трудно придумать. Внутренний холод сменился наружным жаром. Ангелина почувствовала, как ее щеки предательски разгораются.

— Я — есть, — ответил Юрий, начиная спуск по лестнице. — Приглашать во второй, третий и четвертый раз не буду, потому что без толку. Хочешь — присоединяйся, хочешь — капризничай, дело твое. Минуты три подожду, но не больше.

Его голова скрылась в лестничном проеме.

— Накладывай, — сказала Ангелина. — Я сейчас.

Минуты полторы она постояла у открытой балконной двери, делая глубокие вдохи и выдохи, а потом пошла вниз. Юрий встретил ее без преувеличенного восторга и язвительных усмешек, отчего Ангелине стало легко и свободно.

Прежде чем налить себе из плоской металлической фляги, он показал ее девушке и вопросительно приподнял брови. Она кивнула, стараясь не слишком греметь вилкой, так и мелькавшей между тарелкой и ртом. Они выпили без тостов и жеманства, которое часто сопровождает этот ритуал, проводимый малознакомыми мужчиной и женщиной, оставшихся наедине. Наполняя ее бокал, он словно предлагает ей повод отдаться, и она прекрасно понимает условия этой нехитрой игры. «Ах, ах, я такая пьяная, что не контролирую себя, пользуйтесь мной». А потом крик души: «Не виноватая я, он сам пришел!»

Классика жанра.

— Это шотландский виски, — сообщил Юрий, отвинчивая колпачок фляги. — Некоторые любят ирландский, но я предпочитаю скотч.

— Чем они отличаются? — вежливо спросила Ангелина, которой на самом деле было абсолютно все равно, какой виски пить, лишь бы в компании этого мужчины с не очень подходящей ему фамилией Ярышников.

— Ох, специалисты назовут как минимум десяток отличительных признаков, — сказал он. — А у меня один критерий оценки.

Он с удовольствием выпил и принялся забрасывать в себя дольки помидоров, перемежаемые огуречными кружками.

— Какой? — полюбопытствовала Ангелина, хрустя салатом так же отчаянно, как и он.

— Ирландцы народ драчливый, задиристый, — сказал он. — Шотландцы обстоятельнее и выдержаннее. Вот и напитки у них соответственные.

— Когда ты бандюганов колотил возле ворот, ты был ирландцем или шотландцем?

Насытившись, Ангелина откинулась на спинку стула. Поразмыслив немного, не стала складывать руки ни на груди, ни под нею. Ей нечего было скрывать. Да и не хотелось.

— Я был собой, — ответил Юрий, тоже прерывая трапезу.

За окнами стояла темная синева, которую не хотелось отпугивать электрическим светом. Сумерки были мягкими, тихими, обволакивающими. Они наступили так же незаметно, как приходит любовь. Только что ничего такого не было, а теперь нате, получите.

— Можешь еще налить, — сказала Ангелина.

— А надо? — спросил он.

— Нет.

— Тогда не буду.

Он налил себе воды, стал пить, неотрывно глядя на Ангелину. Потом наполнил стакан опять и протянул ей. Глотая, она тоже не сводила с него глаз.

Юрий встал, подошел и поднял ее на ноги перед собой.

— Только не пробуй нести меня наверх на руках, — предупредила она. — Кости переломаем.

— Обязательно наверх? — спросил он, избавляя ее от майки.

Она посмотрела на плотно затворенную дверь под лестницей, которую открыла всего один только раз и больше не собиралась этого делать. Там навсегда поселилась смерть на пару с холодным, иррациональным ужасом.

— Да, — сказала Ангелина. — Обязательно.

На ней уже ничего не было, кроме босоножек, наличие которых делало ее еще более голой. Он пропустил одну руку ей под колени, другой обхватил спину, поднял и понес. Ангелина ничего не говорила, боясь, что, отвлекшись, Юрий ее попросту уронит на ступеньки и вся эротика с романтикой на этом закончится. Но, проявляя поистине кошачью ловкость и изворотливость, он умудрился не только доставить Ангелину наверх в целости и сохранности, но даже не задев частями ее тела ни стен, ни перил, ни балясин. Это совершенно не укладывалось в голове, потому что лестница действительно была очень узкая.

Но еще больше удивляло Ангелину то, что она позволила ему раздеть себя так, словно он имел на это право. Или имел? Она уже совсем запуталась в их отношениях. Кто кому что должен, кто кого использует, кому кто нравится. Просто голова кругом идет…

Он поставил Ангелину, снял с раскладушки матрас с простыней, расстелил на полу и коротко предложил:

— Ложись.

Подчиняться было глупо, но продолжать стоять — еще глупее. Ангелина села и приготовилась разуться.

— Не надо, — остановил он ее.

— Почему? — спросила она.

— Классные босоножки, — пояснил Юрий, укладываясь на Ангелину сверху так, словно она была таким же неодушевленным и безропотным предметом, как матрас.

Возня заняла минуты две, а потом он вошел в нее, и Ангелину совершенно не смутило отсутствие предварительных ласк. В данном случае они были абсолютно не нужны. Это не было любовное соитие. Это было бурное, яростное действие, не оставлявшее места всяким нежностям. Самое место ему было именно на полу.

Один раз Ангелина укусила Юрия за плечо, а он в отместку так стиснул ее ягодицы, что отпечатки пальцев, должно быть, там надолго остались. Их затрясло, задергало, заколотило. Потом волна схлынула с обоих одновременно. Все кончилось быстрее, чем хотелось бы Ангелине. Но, с другой стороны, как раз вовремя, чтобы она не успела лишиться чувств или рассудка.

— В бизнесе я себе такое редко позволяю, — сказала Ангелина, когда отдышалась.

— Секс? — спросил Юрий.

Его голос и лицо ничего не выражали. Не было ни довольства, ни разочарования, ни апатии — ноль эмоций.

— Секс допускается иногда, — сказала Ангелина. — Но предоплата — это дело еще более щепетильное. Такое можно позволить только с партнерами надежными, неоднократно проверенными.

Она не знала, зачем старается казаться циничной стервой. Наверное, такова была избранная ею тактика самозащиты. Ей не хотелось проявлять мягкость или покорность. Кто он такой, этот Юрий, чтобы перед ним стелиться?

Ангелина резко встала и пожалела об этом. Одежды на ней за это время не прибавилось, и теперь Юрий с интересом наблюдал за ней снизу.

— Будем считать это частичной предоплатой, — сказал он. — Залог будущего взаимопонимания.

— Посмотрим, — буркнула она, направляясь к лестнице.

Босоножки грохотали, походка сделалась скованной и неловкой. С трудом перебарывая желание перейти на бег, Ангелина спустилась по ступеням и наконец очутилась в долгожданном укрытии. Однако и здесь расслабляться было рано. Ванной комнаты здесь не было, воду нужно было греть на плите, удобства находились во дворе. Все это не просто осложняло интимную жизнь, а делало ее предельно грубой и откровенной, как в древности.

«Завтра соберу вещи и уеду к черту», — пообещала себе Ангелина, обрядившись в майку.

Решение далось легко, потому что никто ему следовать не собирался.

 

Предупрежден — значит вооружен

Две тени, одна выше, другая ниже, крались по улицам дачного поселка, стараясь держаться под деревьями и ближе к заборам. Собаки на них не лаяли, здесь не было принято держать их для охраны двора, а если кто и имел четвероногих питомцев, то с наступлением темноты забирал в дом для создания уюта — как им, так и себе самим.

Высокий силуэт задержался возле дачи Антоновых, шипением подозвал к себе короткого напарника.

— Шмат! Шмат! Скорее сюда.

— Чего ты кипишуешь, Бутуз? — деловито осведомился Шмат, в потемках приближаясь к товарищу.

— Я только что бабу видел полуголую, — возбужденно пояснил долговязый Бутуз.

Речь его была не слишком внятной, потому что не далее как два часа назад ему окончательно вправили выбитую нижнюю челюсть. Это проделал Мамай, двинув раненому в подбородок так точно, что раздался щелчок, нижнюю половину лица пронзило болью, но после этого она прошла почти бесследно, оставив после себя лишь неприятное ноющее воспоминание да зубовный скрежет.

Бутузу и Шмату было бы легче наизнанку вывернуться, чем рассказать братве, как их дважды пронесли по кочкам, сначала какой-то фраерок неоперившийся, а потом фраерок залетный — и оба с нанесением телесных увечий. Чтобы смыть позор, кореша и вышли на ночную охоту. Сегодня они собирались разобраться с тем, что проживал в доме с башенкой и петушком, как поведали местные пацанчики. Следующим на очереди был мужик, свернувший Бутузу челюсть.

Мамай выслушал, скривился и согласился с таким планом.

— Только не вздумайте опять подставиться, — предупредил он, провожая бойцов на дело. — Чтобы хлопец Артемовых опять не накостылял вам, как на озере.

— Не накостыляет, Мамай, — угрюмо возразил Шмат, трогая заклеенный нос. — Он у нас сегодня сам петушком станет.

— С башенкой, — поддакнул Бутуз.

Зрачки его сузились так, что почти исчезли. Было непонятно, чем он смотрит, а если смотрит, то видит ли.

— Это на ваше усмотрение, — сказал Мамай. — А мне бумаги на дом принесете. Парня Женей звать, он теперь один вместо папы и мамы остался. Документы сейчас у него, а должны быть у нас. Расклад понятен? Без бумаг можете не возвращаться. Оставайтесь тогда втроем кукарекать. Расклад понятен?

Конечно, такое напутствие было довольно обидным, но Шмат с Бутузом зла на бригадира не держали, сами маху дали, чего уж тут. Поручение откопать бумаги их не напрягало: оба умели правильно ставить вопросы и добиваться желаемых ответов. Хлопцу из дома с башенкой деваться от них было некуда. Попал, сучок.

Кореша уже подбирались бы к дому Артемовых, если бы не эта непредвиденная задержка. С одной стороны, Шмату не хотелось подавать виду, что его заинтриговало сообщение товарища. С другой стороны, его, конечно, охватило любопытство: что это еще за бабы полуголые по поселку шастают?

— Я и голых видел, — буркнул он с напускным равнодушием. — Армию целую, наверное, за свою жизнь. И что? — Шмат сплюнул. — Есть пляжи, где они через одну без лифонов загорают. Топлес называется.

— Эта наоборот, — взволнованно произнес Бутуз. — Снизу голая, а сверху одета.

— Гонишь?

— Не гоню. Я ее хорошо разглядел. Она себе фонариком подсвечивала, когда туда подалась. — Бутуз кивнул в темноту. — С ковшиком и полотенцем.

— Подмываться побежала, — поморщился Шмат. — Вот ответь мне, чистый человек станет ночью с ковшиком по огороду шляться?

— С каких делов?

— Ну и пошли отсюда.

Вновь обратившись в два безмолвных силуэта, напарники продолжили путь к дому Артемовых.

Женька, конечно, не подозревал о приближении опасности. Но теперь рядом с ним было существо, способное предупредить его.

Существо было маленьким и пестрым, оно ходило в густой пушистой шубке черного, рыжего и белого цветов. Длинный хвост, мягкие лапы, почти человеческая физиономия с широко расставленными глазами, розовым носом и аккуратным ртом. Это была кошка, появившаяся на крыльце Женьки с таким видом, будто она у себя дома и не собирается никуда уходить.

Откуда она взялась? Потерялась? Сбежала? Была изгнана из прежнего дома или специально вывезена за город, чтобы заблудилась и не смогла вернуться? Или, может быть, хозяев кошки, живших на даче, постигла такая же участь, как и Женькиных родителей и многих других обитателей поселка?

Он понятия не имел, но одно знал наверняка: никакие кошки ему в доме не нужны. Женька с предубеждением относился к этим домашним зверькам — бессменным звездам интернета. Они представлялись ему хитрыми и неискренними существами, которые только притворяются, что питают какие-то теплые чувства к людям, лишь бы кормили и держали в тепле. Не зря ведь считается, что кошки привязываются к месту обитания, а не к хозяевам. И все эти сказки про кошек, которые гуляют сами по себе, прекрасно отображают их расчетливую, эгоистичную натуру.

Но кошка на крыльце мяукнула, и предубеждение Женьки рассыпалось подобно карточному домику. У нее был особенный голос и особенная манера его подавать. Она мяукнула не жалобно и не требовательно, а как бы недоумевая, что ее, такую замечательную, такую красивую, не замечают и не торопятся с ней подружиться.

Женька посмотрел вниз. Кошка, переступая передними лапами, мяукнула снова: «Эй, я здесь!»

Глаза у нее были большие, ярко-зеленые, разделенные тонкими вертикальными полосками, как у змеи. Мордочка настолько выразительная, что многим человеческим лицам до нее далеко. В распахнутой пасти торчат острые тонкие клыки, но от этого вид их обладательницы не стал угрожающим.

Из-за длинной шерсти кошка казалась толстенькой, но, поглаживая ее, Женька ощутил вполне себе запавшие бока и торчащий хребет.

— Подожди, сейчас вынесу что-нибудь, — пообещал он, собравшись вернуться в дом.

— Мяв! — обрадовалась кошка и вошла в дом, с достоинством переставляя лапы в разноцветных меховых штанишках.

Хвост трубой, благодарное мурлыканье, умные зеленые глаза… Женька окрестил гостью Пенелопой и оставил у себя. Всякий раз, когда он забывал или ленился помыть руки с мылом после близкого общения с кошкой, у него пекло глаза. Главное было не чесать их, что усугубляло неприятные ощущения. И все равно Женька постоянно поглаживал Пенелопу. Просто не мог удержаться.

Кошка осталась жить на веранде и не делала попыток прорваться дальше, как бы признавая Женькино право на территорию. Но она постоянно ждала, когда он явится, пообщаться и обменяться запасами нежности. Никаких попыток запрыгнуть на колени или потереться о ноги. Пенелопа расхаживала вокруг присевшего Женьки, сдержанно мурлыкала, выгибала под его ладонью спину, вытягивала хвост, но большего не просила и не давала. Чтобы проявить любовь и уважение, ей было достаточно увиваться за человеком всякий раз, когда он входил или выходил из дома.

Можно было заподозрить, что Пенелопа выпрашивает угощение, но ела она скромно, постоянно оставляя в миске что-нибудь на потом. Но стоило ей почувствовать, что Женька приближается, она тотчас просыпалась и садилась так, чтобы, войдя, он сразу встретился с ней.

— Мяв!

— Ну, чего тебе не спится?

— Мяв!

— Скучаешь? Грустно тебе?

— Мяв!

— Иди сюда… Ох, какие мы пушистые, какие ласковые…

Женька сам не знал, откуда в нем столько почти слезливой, девчачьей нежности. Он никогда не отличался особой сентиментальностью. Может быть, кошке доставалась его нерастраченная любовь к родителям? Но с ними Женька никогда не сюсюкал и не обнимался без толку.

А зря. Это только теперь ему понятно, что зря. Когда родителей не стало.

Любить нужно живых, потому что мертвым наша любовь уже не нужна. Им вообще ничего от нас не нужно. Пропасть разделяет одних и других, и пропасть эта непреодолима.

Смерть отца и матери показала Женьке, как беспечно и нерасчетливо он до сих пор жил. Совершенно не ценил того, что имел, мечтая о вещах призрачных и вряд ли сбыточных. В один миг привычный, поднадоевший мир вдруг взяли и разрушили. И остался Женька один, никому не нужный, никем не обогретый. Может быть, поэтому Пенелопа так к нему привязалась? Нашла родственную душу?

Полежав немного с открытыми глазами, Женька сел, нащупал ступнями вьетнамки и пошлепал вниз. Свет зажигать не стал. Он до мельчайших подробностей знал внутреннее расположение дома, чтобы наткнуться на что-нибудь в темноте. Неудивительно. Он так много времени провел здесь с родителями.

Пока мама готовила, возилась с рассадой или копалась на грядках, мужчины занимались куда более важными, трудными и интересными делами. Обшивали потолок и стены листами из прессованных опилок (верхние потом оборвались от собственной тяжести, так что пришлось заменять их фанерой); мастерили и устанавливали замысловатую башенку с флюгером (в местах соединения с крышей всегда текло, сколько ни конопатили); обносили длинный балкон оградой (во время этой работы отец сорвался вниз и потом долго ходил, скрючившись, заверяя маму, что спину протянуло сквозняком).

В общем, дел хватало, но теперь они разом кончились. Осталось только одно — единственно важное, неотложное. Отомстить за родителей. Исправить ту вопиющую несправедливость, когда все, созданное или сохраняемое их руками, осталось, а сами они исчезли.

Спустившись, Женька открыл дверь на веранду и сразу увидел два круглых зеленых фонарика, светивших ему признательно, щедро и безотказно.

— Не спится, Пенелопа?

— Мяв (Нет).

— Одиноко?

— Мяв (Да).

— Мне тоже.

— Мяв (Я тебя понимаю).

Не зажигая света, а довольствуясь развидневшейся темнотой, Женька проверил, есть ли у Пенелопы корм, вода, и приготовился открыть входную дверь, чтобы выпустить ее на пару минут, да и самому избавить организм от лишней жидкости.

— Мяв!

Пенелопа, путаясь под ногами, мешала приблизиться к двери. Каждый шаг упирался в ее тельце с выгнутой спиной, вздыбленной шерстью и поставленным торчком хвостом. А потом, когда Женька бесцеремонно отодвинул ее ногой, она позволила себе немыслимое: зашипела и сделала передней лапой такое движение, будто была готова пустить в ход когти, которые на самом деле были предусмотрительно втянуты внутрь.

— Та-ак! И в чем дело?

Женька присел на одно колено, глядя в черное окно, выделяющееся в темноте. Очертания деревьев были еще более черными, чем небо. При взгляде на них в душе зародилась смутная тревога.

— Мяв! — сказала Пенелопа. — Мяв!

Женька распрямился и осторожно приблизился к окну, став у стены, чтобы его не было видно снаружи, если вдруг там кто-то стоит. Он ни за что не стал бы таиться, если бы не та попытка забраться в его городскую квартиру. И не насторожился бы, если бы не странное поведение кошки.

Она намеренно помешала ему подойти к двери и, добившись своей цели, прекратила мяукать, словно не желая выдавать свое присутствие.

Кому?

Женька пока не знал точно. Выглядывая из-за оконной рамы, он уловил лишь неясное движение возле крыльца. Потом из тени яблони вышли два силуэта: один длинный, второй поменьше.

Они! Те двое, что пытались утопить Женьку в озере. Он знал, что они обязательно явятся, но как-то забыл об этом. Пенелопа подала знак, и он вспомнил.

«Спасибо, подруга», — мысленно поблагодарил Женька.

Кошка беззвучно открыла и закрыла рот. Мол, не за что, мы же теперь вместе и обязаны заботиться друг о друге.

Женька уже не смотрел на нее. Все его внимание было сосредоточено на двух мужчинах у входа. В руке одного что-то блеснуло. Не нож и не какое-то другое оружие. Блестящий предмет исчез из виду, и, надо понимать, его вставили в замочную скважину, потому что до Женькиных ушей донеслось поскрипывание и пощелкивание.

Выгнувшись дугой, Пенелопа отскочила подальше на очень прямых, очень длинных ногах, держа хвост трубой. Женька сбросил вьетнамки там, где стоял, и на цыпочках поспешил наверх, где хранился его арсенал.

Поколебавшись, он остановил свой выбор на ружье для подводной охоты. Не хотелось будить соседей пальбой среди ночи. Это было дело личного характера, и касалось оно только троих мужчин в мире. Двое из них находились сейчас по одну сторону двери, один — по другую.

Спустившись, Женька прихватил также тяжелый топор, который мама всегда держала под лестницей на тот случай, если попытаются вломиться. Отец ее высмеивал, утверждая, что в наши времена такое невозможно. Выяснилось, что отец ошибался, а мама была права. Но кому теперь от этого легче? Многолетние споры родителей по любым поводам закончились ничьей. Никто не проиграл, никто не победил. Все было впустую. Ничего не осталось…

Кроме сына, который прижался спиной к стене, выбрав такое положение, чтобы взломщики не сразу увидели его, когда откроют дверь.

Замок скрежетал и похрустывал, но в остальном было очень тихо. Пенелопа, явно не желая принимать участие в разборках между людьми, затаилась где-то под столом и зажмурилась, чтобы не выдавать себя изумрудными огоньками глаз. Где-то нервно и однообразно вскрикивала ночная птица, но одинокий голос ее еще сильнее подчеркивал безмолвие, нарушаемое трением металла о металл.

И вот наконец прозвучал отчетливый щелчок, после чего дверь медленно поползла наружу.

Женька сглотнул. Самострел он поднимать не спешил, держа его в опущенной руке так, чтобы наконечник заправленной стрелы смотрел в пол. Поднятое оружие могло привлечь внимание слишком рано. Женька же хотел дать бандитам возможность войти внутрь. В этом случае он успевал всадить стрелу в первого и достать топором второго.

Не было ни малейших сомнений в том, что другого решения нет и быть не может. Женька собирался убить бандитов, не задумываясь, что будет потом. С недавних пор он существовал в новой реальности, функционировал в ином режиме. Здесь не было места сомнениям, жалости и страхам. На тебя охотились, ты защищался. Или убивал ты, или убивали тебя, вот и вся премудрость. Уголовная ответственность, мнение окружающих, моральные принципы, христианские заповеди — это все из другой оперы.

Шмат и Бутуз давно усвоили одну нехитрую истину: настоящая, глубинная жизнь имеет мало общего с тем карнавалом, который устраивают люди. Они никогда не задумывались, плохо или хорошо поступают, как не делают этого дикие звери. По жизни их вел инстинкт выживания и желание самоутвердиться. В этом была их сила, и в этом же крылась их слабость.

Бутуз вошел в дом первый, пряча в карман универсальную отмычку. Он научился пользоваться ею у старшего брата, который уже немало зон потоптал, растерял половину зубов, был весь синий от татуировок и имел член, похожий на кукурузный початок из-за вшитых под кожу бусин. Месяц назад брата зарезали в скверике напротив дома и высыпали ему во вспоротый живот пачку поваренной соли. Криков почему-то никто не слышал. Бутузу хотелось верить, что братуха скончался раньше, чем ему начало разъедать внутренности. А еще он жаждал проделать нечто подобное с кем-нибудь из врагов.

Поэтому, переступая порог дома, Бутуз думал о том, как найдет здесь соль, а потом уже начнет беседовать с хозяином. Первый разрез можно будет сделать не слишком глубоким, скорее, для устрашения и доходчивости. Когда соль попадет туда, Женя Артемов, разумеется, начнет вопить от боли, поэтому неплохо бы обзавестись скотчем, который намного надежнее любого кляпа, потому что…

Мысль оборвалась, как будто была ниточкой, за которую дернули слишком резко.

В двух шагах от Бутуза стоял Женька, направив на него странное серебристое ружье с коротким тоненьким стволом. Если бы Бутуз сперва спрятал отмычку, достал из-за пояса пистолет, а уже потом вошел в дом, этого не случилось бы. Теперь же он попал в засаду, под прицел дурацкого ружьеца.

Оно поднялось снизу, из темноты, и теперь лежало на руках хозяина, не упираясь прикладом в плечо.

Разглядев все это, Бутуз успел кое-что сделать. Даже не попытавшись предупредить находящегося позади товарища, он резко присел.

Плонк!

Прямая блестящая молния прочертила след в темноте, пронесясь над головой Бутуза. Оставшийся стоять на крыльце Шмат охнул, уперся коленями в согнутую спину Бутуза и стал падать вперед.

Женька, выпустивший стрелу, не терял ни секунды. Бросив подводное ружье, он схватился за прислоненное к стене топорище. Нанести удар сразу ему помешало тело Шмата, переваливающееся через сидящего Бутуза. Из спины бандита торчало острие, похожее на кончик новехонького толстого гвоздя.

Шмат упал мягко и почти беззвучно, как будто весь состоял из одежды, ремня и спортивных тапочек на белой подошве. Как только голова Бутуза оказалась на виду, Женька опустил туда стальной клин топора.

Первый удар вышел не слишком точным. Наточенное лезвие топора содрало с черепа кожу с волосами и срезало ухо, после чего ткнулось в ключицу и остановилось. Но Бутуз почувствовал, как горячо и мокро сделалось голове, и решил, что ему пришел конец. Вместо того чтобы выхватить оружие, он схватился за голову.

Это стало очередной его ошибкой, которых он так много совершил в последнее время, что они выстроились в неразрывную цепочку, ведущую Бутуза к роковому концу. Второй удар топора проломил ему темя, прихватив заодно кончик безымянного пальца.

Бутузов вспомнил, как, будучи пацаненком лет шести, он не успел пригнуться на бегу и расшиб голову о какую-то железяку, торчавшую из ограды. Ощущение было таким же. Как и тогда, Бутузов безуспешно силился заткнуть рану ладонью, сделавшейся липкой и скользкой, пытался сопротивляться силе земного притяжения, норовящего опрокинуть его на спину. А еще он принялся… звать маму.

Голос его делался все громче и громче, постепенно обрастая многократным, громогласным эхо. Бандиту казалось, будто он находится внутри исполинского зала, погружающегося во мрак. Сначала темнота была красноватой, потом бордовой, а потом краски померкли. Бутуз крикнул «Мама!» в последний раз, но не услышал себя. Выключили свет и звук. Его не стало.

Для Женьки все это выглядело не столь помпезно. Когда он дважды хватил бандита топором по голове, тот посидел немного, шевеля губами, а потом упал поверх подрагивающих ног своего дружка. Женька выпил литр воды из холодильника и отправился на поиски чего-нибудь такого, во что можно было бы завернуть трупы.

Пенелопа к нему не вышла. Сидела в своем укрытии под столом и таращилась оттуда, молчаливо и неподвижно.

 

Деловая хватка

Проснувшись, Летягин долго не мог сообразить, где находится. Было холодно, рядом кто-то храпел, простыня, натянутая на голову неизвестного, походила на саван. Сам Летягин лежал рядом одетый и обутый, что порождало ощущение помятости и неопрятности. Габариты кровати едва позволяли уместиться на ней вдвоем. Единственное окно, пропускающее в комнату серый утренний свет, было распахнуто настежь, оттуда сквозило.

Поднимаясь, Летягин вспомнил, что напился вчера до беспамятства, а также обстоятельства этого унизительного застолья. Не сболтнул ли он чего-нибудь лишнего? Нет. Под предлогом того, что хочется в туалет, выбрался из-за стола и отключился в коридоре. До этого нес всякую ахинею, но Котов явно ничего не заподозрил. А напоил Летягина он специально, надеясь развязать ему язык. Старинный способ, которым в прошлом веке успешно пользовался Сталин. Порой соратников выносили из его столовой на Ближней даче, потому что идти самостоятельно они не могли.

«Со мной этот номер не прошел, — сказал себе Летягин, бродя по комнате в поисках воды. — Но ждать больше нельзя. У Котова совсем крыша поехала. Возомнил себя царем и богом. Так, глядишь, начнет неугодных бросать в клетку с дикими зверями. Черт, куда он меня запихнул?»

Наткнувшись на стул, Летягин наделал столько грохота, что белая фигура села на кровати.

— Ты чего шаришься? — спросила она мужским голосом. — Рано еще, ложись.

— Мне отлить нужно. — Летягин вдруг почувствовал такую настоятельную необходимость сделать это, что засучил ногами. — И пить хочу. Где я?

— Жрать меньше надо, — сказал сосед, поднимаясь во весь рост и оказываясь здоровенным парнем из службы безопасности Котова. — Не думал я, что Никита Петрович алкашей у себя держит.

Теперь стало ясно, почему комната такая маленькая. У всех охранников в «Олимпийском» имелись подобные клетушки, где проходила их личная жизнь. Загоны для бычков.

Острое желание облегчить мочевой пузырь не позволило Летягину дать достойную отповедь. Все, что он сказал, это:

— Холодно тут у тебя, как на Северном полюсе. Где туалет?

— Вчера искал, сегодня опять за свое. — Недовольно бурча, охранник открыл дверь. — Прямо по коридору, последняя дверь налево. Тут будет открыто…

— Я не вернусь, — сказал Летягин. — Спи спокойно, дорогой товарищ.

Изображая эдакое бесшабашное веселье, он на самом деле весь корчился внутри, подобно эмбриону, которому вдруг стало неуютно в материнском животе. Издевательства Котова переходили всякие границы. Без его распоряжения Летягин не попал бы в постель охранника. Чувство унижения было почти физическим.

Кое-как приведя себя в порядок перед зеркалом в туалете, Летягин долго блуждал по периферии котовских владений, пока наконец не отыскал лифт, опустивший его в подземный гараж. Там состоялась нудная процедура выяснения личности, хотя Летягин был уверен, что его знают в лицо. Просто ему показывали, что он здесь никто.

Гоня машину по утреннему городу, Летягин обдумывал планы мести. Убить Котова будет мало. Сначала нужно будет подержать взаперти, доведя до скотского состояния. Чтобы ползал на коленях, выпрашивая кусок хлеба и глоток воды. Подошвы целовал летягинские. А ему этими подошвами в морду, в морду!

Видение усатой физиономии Котова с расквашенным носом облегчило моральные страдания Летягина. Физических почти не было. Похмелье ощущалось, как недосыпание, сопровождающееся расстройством желудка. Перед тем как отправиться в дачный поселок, Летягин завернул домой. Это была ошибка. Возле подъезда его дожидался отец, опухший, желтый, страшный. Несло от него так, словно он не просыхал минимум неделю.

— Опять? — спросил Летягин, поглядывая на окна дома, откуда за ними явно наблюдали.

— Сорвался, — виновато покивал нестриженой головой отец. — Знал бы ты, как мне тяжело одному. Ни работы, ни денег, ни живой души, чтобы поговорить.

Мать ушла от него года четыре назад. Привычка держать запасы спиртного не прошла отцу даром. Однажды он приложился так, что уже не сумел оторваться, а потом вся его жизнь пошла наперекосяк.

Некоторое время Летягин его жалел, подбрасывал ему тысчонку-другую, но потом с благотворительностью было покончено. Каждую перепавшую копейку отец тратил на алкоголь.

Летягин хотел молча пройти мимо и захлопнуть за собой дверь парадного с кодовым замком, но задержался, осенённый внезапной идеей.

— Сколько у тебя за квартиру не плачено, папа? — спросил он, поздоровавшись кивком с соседом, возвращающимся домой с пробежки.

На его спине расплывалось темное пятно, уши были закупорены наушниками, он посмотрел на Летягина-старшего так, словно тот был кучей дерьма, наваленной возле парадного.

— Ох, даже считать боюсь, — вздохнул отец. — Марина, когда уходила, меня до последней нитки обобрала. Нечем было платить. Теперь и подавно.

«Три года и девять месяцев, — прикинул Летягин. — Не такая уж большая сумма. А квартира трехкомнатная, большая, в центре. Если погасить долги и сделать хороший ремонт, можно тысяч за двести толкнуть. Только вот папу куда определить?»

Вопрос был праздный. Летягин уже знал — куда.

— Вот что, — сказал он, хмурясь. — Сюда больше не приходи, не то больше ни гроша от меня не получишь.

— Так ты дашь?

Просиявшая физиономия отца походила на красное утреннее солнце, проглянувшее между домами.

Из подъезда вышла дама со здоровенным кобелем на шлее. Оба не поздоровались. Удаляясь, кобель презрительно вилял задом с задранным хвостом и почти бычьими яйцами.

— Условие, — сказал Летягин, не глядя на изнывающего от нетерпения отца. — Ты будешь получать от меня достаточную… более чем достаточную сумму каждый месяц. Банковская карта есть? Вот на нее и буду сбрасывать.

— Спасибо, спасибо, сынок. Я знал, знал, что ты не бросишь в беде. Помнишь, как я тебя на плечах носил? А самокат, тот, желтый…

Радость отца была всепоглощающей. А упомянутое условие он попросту пропустил мимо ушей.

— Давай без этой ностальгии, — перебил Летягин. — Поступим так. Я беру тебя на обеспечение, ты переписываешь на меня квартиру. Жить остаешься там…

«Пока не загнешься от пьянства, — добавил он мысленно. — А это случится достаточно скоро, если денег на тебя не жалеть. И я не буду, папа. Поживешь несколько недель или даже месяцев в свое удовольствие».

Выдвинутое условие немного напрягло отца, но потом он беспечно махнул рукой:

— Черт с ними, с бумажками. Я знаю, что могу положиться на тебя, сынок.

— Конечно.

Летягин смотрел на возвращающуюся даму с собакой. Вид у нее был высокомерный и независимый, но все поменялось, стоило ему представить ее сношающейся со своим кобелем в известной позе. Заулыбавшись, Летягин вскинул ладонь в приветственном жесте.

— Приветствую вас!

И пес, и хозяйка слегка опешили.

— Доброе утро, — пробормотала она.

— У вас замечательный друг, — сказал Летягин. — С таким не страшно одиночество.

Дама сбилась с шага, дернула шлею, заволокла кобеля в парадное, только тугие яйца блеснули. Стрела попала в цель. Женщины стыдятся одиночества, как уродства или проказы. Если бы еще кобеля отравить, было бы совсем замечательно, но Летягин был прагматиком, не склонным к пустым мечтаниям.

— Иди, папа, — сказал он, глядя в сторону. — Нет, сначала номер карточки продиктуй. К обеду деньги будут у тебя.

— А наличными немного можно? — проблеял отец жалобно. — Мне нужно немного… э-э, подлечиться. А то давит. — Он подержался за голову. — Сейчас выпью, просплюсь и больше ни-ни.

Летягин достал бумажник, вытащил наугад пару купюр и протянул их с напутствием:

— В небольших дозах алкоголь даже полезен. Главное, норму знать.

— Я знаю! — радостно воскликнул отец.

Его норма была известна: от отключки до отключки. Летягин улыбнулся губами.

— Диктуй номер карточки.

— У меня социальная. Только для пособий и…

— Тогда новую заведи, — нетерпеливо сказал Летягин. — Потом позвонишь.

— Это не бесплатное удовольствие, — сказал отец.

— У тебя же есть деньги.

— Ну…

Они предназначались для другого, разумеется. Поморщившись, Летягин дал отцу еще и напомнил:

— Больше здесь не появляйся, тем более что я на некоторое время уеду. Будем держать связь по телефону.

— У меня… — начал отец.

Продолжение было известно наперед, так что выслушивать его было совсем не обязательно.

— Номер пополню, — сказал Летягин, — а денег в руки больше не дам.

«А то, чего доброго, загнешься раньше времени, — продолжил он мысленно. — Сначала квартиру на меня переписать надо. Тебе для завода и так хватит».

Прощание заняло совсем немного времени, потому что отец гарцевал на месте, как боевой конь, заслышавший трубы. Избавившись от него, Летягин поднялся к себе. Собираясь в командировку, он все пытался понять, где пролегает та черта, за которой родители перестают быть авторитетными, любимыми или просто близкими людьми, с которыми хочется советоваться, делиться радостями и печалями, общаться, вспоминать прежние времена.

Четкой границы не существовало. Когда-то Летягин любил папу и маму, потом побаивался их, потом они перестали вызывать у него что-либо, кроме тревоги и дискомфорта. А ведь было время, когда оба считались людьми интеллигентными, уважаемыми, самостоятельными. В детстве Летягин даже стеснялся их немного, потому что ни у кого из его сверстников не было таких ярких, видных, преуспевающих родителей. И вот нате вам! Маман на старости лет свихнулась и сбежала с каким-то сорокалетним донжуаном, который из нее вьет веревки и тянет последние деньги. Папаша спился и дошел до ручки. И это родители? Это их нужно почитать и любить?

Как ни старался Летягин, у него не получалось. Угрызения совести из-за сделки, заключенной с отцом, не мучили. Если старикан возьмется за ум и начнет трезвый образ жизни, то ему ничего не угрожает. Он сам представляет для себя опасность, не сын. Никто ему водку силком в глотку не льет. Его собственный выбор.

Выбросив отца из головы, Летягин сел в машину и отправился на задание. Лето радовало относительно мягкой погодой, ветер, врывающийся в салон, нес приятную прохладу, трава на обочинах не пожелтела, радуя взор сочной зеленой свежестью.

А вот при виде Мамая Летягин насторожился. Предводитель «варягов» был мрачен и зол. Они расположились на покосившейся лавке в тени сирени. Бойцы не мешали, занимались своими делами, но лица у них тоже были преисполнены какой-то мрачной злобы.

— Что случилось? — спросил Летягин напрямик.

— Два пацана пропали, — неохотно ответил Мамай. — Пошли ночью с кренделем одним разбираться. Евгений какой-то.

— Артемов?

— О! Как ты допер?

— Этим. — Летягин приставил палец к виску. — У меня не голова, а база данных. Так Петрович говорит.

Брови Мамая подвигались, выбирая расположение, и сошлись на переносице, образовав три глубокие вертикальные морщины. Поврежденный глаз полузакрылся, тогда как второй цепко следил за собеседником.

— Кстати, насчет Петровича, — произнес он. — Стукнешь Котову про Бутуза и Шмата, ты сам пропадешь без вести. Потеряем мы тебя, понял?

Летягин просвистел несколько тактов незатейливой мелодии, встал и направился к машине.

— Эй, постой! Да постой ты, тебе говорят.

Выскочивший из тени на солнце Мамай замигал, растеряв весь свой грозный вид.

Летягин выставил брелок, машина откликнулась электронным чмоканьем. Мамай стремительно приблизился, придержав открытую дверцу.

— Если Котов узнает, тут всем мало не покажется, — пояснил он совсем другим тоном. — Ты же теперь наш? Так не подводи.

— Это вы теперь мои, — холодно возразил Летягин. — Шеф звонил?

— Звонил, — неохотно признал бандит.

— Тогда не нарывайся. Я не люблю, когда меня пугают. Сам напугать могу.

Их взгляды столкнулись и застыли, упираясь друг в друга, проверяя один другого на прочность. Через несколько секунд Мамай опустил глаза и буркнул:

— Не заводись, Летяга. Нам с тобой делить нечего.

— Есть, — возразил Летягин. — Но об этом позже. Сперва расскажи, что с пацанами стряслось.

Мамай ответил не сразу, заинтригованный вступлением. Наконец, решив, что проявлять излишнее любопытство несолидно, заговорил:

— Шмат с Бутузом должны были у того кренделя забрать документы на дом. С отмычкой пошли, чтобы без шума. Шума не было, тут все по уму. Но теперь их самих нет.

— Значит, не вернутся, — заключил Летягин.

Говоря, он неспешно шел обратно в тень, а главарь бандитов послушно плелся за ним, ожидая продолжения.

— Сбежали они, — сказал Летягин, садясь на лавку. — Подались в дальние края.

— Быть того не может. — На этот раз Мамай остался стоять. — Надежные пацаны, не раз в деле проверенные.

— Но ведь до этого твоих надежных пацанов, если не ошибаюсь, побуцали как следует?

— Со всеми бывает.

— И с тобой?

Летягин сорвал листок сирени, размял в пальцах, понюхал.

— Я сто раз погибал, — сказал Мамай, — и, как видишь, живой. Меня хрен сломаешь.

— Давай без пафоса этого. Не о тебе сейчас речь. Шмату с Бутузом дважды настучали по голове. Они пораскинули мозгами и решили поискать работенку поспокойней.

— Поймаю, убью!

— Не поймаешь, — огорчил бандита Летягин. — Они к отходу заранее подготовились. Вот скажи мне, они огнестрельное оружие на дело взяли или холодное?

— Огнестрел, — ответил Мамай с видом человека, еще не понимающего, куда клонит собеседник.

— Значит, точно сбежали. Если бы собирались с Артемовым по-тихому разобраться, то им ножей хватило бы. Открыли, вошли, вышли — ни одна собака не заметит.

— Блин! — Мамай выругался. — И в самом деле, в бегах без стволов никак. Суки. Отдувайся теперь за них.

— Котову ничего пока не скажем, — решил Летягин. — Незачем ему такими пустяками мозги засорять.

— Так он же все равно потом узнает.

— Вот! Ключевое слово.

— Какое слово?

— Потом, — повторил Летягин со значением. — А этого «потом» может не быть. Не для всех оно, понимаешь?

Мамай посмотрел по сторонам, потом на собеседника.

— Нет, — буркнул. — Не понимаю.

— Думаешь, наш разговор записывается?

— Ничего я не думаю. Похаваешь с дороги? Мы шашлычков с утреца сварганили.

Мамай сделал приглашающий жест в сторону сторожки. Летягин похлопал по шершавым доскам рядом с собой.

— Падай. Дело есть.

— Дела у прокурора, — сказал Мамай и сел.

— Я умнее Котова, — сказал Летягин тихо. — И удачливее. А еще моложе и здоровее. Он мамонт. Ему вымирать пора. Долговато землю топчет. И без толку.

— Я-то тут при чем? — Бандит пожал плечами. — Ваши расклады, не мои.

Он все еще опасался, что его провоцируют, но такими словами, что прозвучали только что, не бросаются. Вряд ли коммерсант Олежка Летягин позволил бы себе такие откровения в адрес всемогущего босса, даже если бы сейчас он разыгрывал спектакль.

— Мамай, — задушевно произнес он, — не темни. Думаешь, я не знаю, что ты по краю ходишь? Котов как-то обмолвился, что, может, это твое последнее дело. Сказал, ему предъяву за тебя выкатили. Проблемный ты, говорит.

Бандит сделал вид, что чешет бровь, на самом деле придержав изуродованное веко, которое приобрело раздражающее обыкновение подергиваться, когда обстановка становилась нервной.

— А ты, значит, меня спасти решил? — спросил Мамай. — Корефаном моим заделался?

— Мы не друзья и никогда друзьями не будем, — спокойно сказал Летягин. — Но партнеры из нас получатся. Знаешь почему? Угроза одна и цель общая.

— Какая?

— Котов.

Это был предельно лаконичный и исчерпывающий ответ. Мамай почувствовал, как у него похолодело в животе, а в висках застучали суматошные молоточки. Так случалось с ним всегда в моменты опасности. Перед прыжком.

— Что ты конкретно предлагаешь? — спросил он, не поворачивая головы, чтобы видеть площадку перед собой.

Летягин дернул плечами:

— Валить.

— Валить мне, а ты в сторонке стоять будешь?

— Мы вместе к нему войдем, Мамай. И вместе выйдем — хоть на ногах, хоть вперед ногами.

— Как ты себе это представляешь, Летяга? Вокруг шефа куча шкафов службу несут. Все при стволах и при делах. У них ксивы на ношение оружия. Дырявят, не задумываясь.

— Трупы не защищают, — тихо возразил Летягин. — И тем более им не служат.

Похолодев еще сильнее, Мамай вскочил и быстро обошел заросли сирени, проверяя, не прячется ли кто-нибудь у них за спинами. Это был критический момент и для Летягина, который решил, что бандит встал для того, чтобы схватить его и отправить к Котову, зарабатывая себе спасительные очки.

Испуг обоих оказался напрасным. Вернувшись, Мамай прочно обосновался на прежнем месте, положил кулаки на колени и предложил:

— Излагай дальше. Начало мне понравилось.

Прежде чем заговорить, Летягин незаметно перевел дух.

— Не сейчас, — сказал он. — Мы слишком долго сидим вдвоем. Кто-нибудь из твоих стукнет Петровичу.

Мамаю не нужно было втолковывать прописные истины. Поднявшись, он качнул головой в сторону сторожки.

— Пойдем, с пацанами познакомлю. Потом задачи обрисуешь. — Он осклабился. — Ты же теперь у нас вроде как за старшего.

— За старшего, — подтвердил Летягин.

Без тени улыбки.

 

Власть народу!

Бунты часто вспыхивают из-за пустяков. Нужна искра, чтобы поджечь инертные народные массы, очень медленно, постепенно накопившие взрывоопасное недовольство.

Внешне в дачном поселке «Металлург» все выглядело по-прежнему. Те семьи, которые здесь еще остались, занимались привычными будничными делами: пололи, копали, подправляли, подмазывали, спиливали, ввинчивали, заколачивали, заносили, выносили, разбрасывали, собирали и т. д. и т. п. Вот только с поливом зеленых насаждений стало худо, поскольку стоило кому-нибудь протянуть шланг к озеру, как шланг этот беспощадно обрезался, а насос увозился и отправлялся в воду там, откуда его достать уже было невозможно.

Но люди терпели, как терпели десятки поколений до них. Им казалось естественным, что кто-то правит ими, держит над ними власть, лишает воли, потому что иной жизни никогда не знали. Как поднимешь стадо коров на восстание? Да, они, наверное, смутно ощущают несправедливость миропорядка, при котором их всю жизнь доят, а в случае надобности безжалостно режут, но что способны изменить коровы? Ну, помычат, ну, даже на рога кого-то поднимут, а потом все опять будет по-прежнему, потому что народные массы ничего не решают.

Все зависит от одиночек, как плохое, так и хорошее. Миром правят личности, причем личности сильные. Толпа устроена так, что всегда подчиняется, всегда слепо следует за лидером.

Как говорится, «мы не сделали скандала, нам вождя недоставало, настоящих буйных мало, вот и нету вожаков».

Но в дачном поселке уже назрели перемены, а потому отыскалась и личность, готовая эти перемены осуществить.

Вопреки большинству исторических примеров, личностью этой оказалась женщина. Звали ее Марина Владимировна Захарова, была она порядком потрепана жизнью, с длинным и в общем-то правильным, но нездоровым лицом. Волосы ее, сколько ни мой, всегда выглядели грязными, одежда сидела, как на пугале, а ведь в иной обстановке она могла бы считаться если не красивой, то сексапильной женщиной.

Она была худа, энергична, никогда не отказывалась от чарки (да и сама была готова предложить), имела взрослую дочь, похожую на нее как две капли воды, и мужа, натасканного совокупляться два раза в неделю (один раз в классической позе сверху, другой — сзади). Дочь жила в городе, муж пропадал на прохудившейся крыше, а Марина Владимировна копошилась в кустах крыжовника, натянув на руки заскорузлые перчатки, чтобы не исколоться.

Сразу за полосой крыжовника топорщились кусты малины, настолько густые, что Захаров, решив сэкономить, не стал возводить здесь ограду, тем более что в этом месте участок примыкал к тыльной стороне сторожки. Однако с появлением толпы охранников-головорезов такая бережливость сыграла с Захаровыми дурную шутку. Дело в том, что все эти здоровые бугаи повадились справлять нужду прямо за своим домиком, считай, в чужом малиннике, только с другой стороны. И теперь там воняло, как в отхожем месте, что очень возмущало хозяйку, справедливо считавшую, что ее владения — не общественная уборная.

Сегодня утром беспрерывное журчание и потрескивание в кустах просто вывели Захарову из себя. Она и так подозревала, что напрасно отказалась продать дачу сразу, поскольку теперь с каждым разом цену предлагали все ниже и ниже. Теперь же постоянная близость шумного стада жеребцов нервировала тонкую натуру Захаровой. Может быть, скажи они ей ласковое слово, она бы успокоилась, но парень, которому она сделала очередное замечание, не просто послал ее по матушке, а назвал при этом «бабкой».

На вопли прибежал муж с молотком и кровельными гвоздями, полез в малинник разбираться, получил кулаком в лицо, упал, рассыпав гвозди, долго не хотел приходить в себя. Это стало последней каплей, переполнившей чашу захаровского терпения.

Приведя супруга в чувство, Марина Владимировна повела его поднимать народ на восстание. «Бессмысленный и беспощадный, — вертелась у нее в голове фраза, поднявшаяся со дна памяти, как поднимается и клубится в воде потревоженный ил. — Бессмысленный и беспощадный… Что? Плевать. Сейчас мы им покажем, гадам!.. Бессмысленный и беспощадный…»

Больших ораторских талантов не потребовалось. Выяснилось, что все члены садоводческо-жилищного кооператива стонут под игом уголовных элементов, называющих себя сотрудниками охранного агентства. Одни переживали за свои пересыхающие грядки, других возмущала новая пропускная система, третьи не желали или не могли продать участки и понимали, что отстоять свои права собственности можно только в коллективе.

Одним словом, Захаровы уходили вдвоем, а возвратились во главе внушительной толпы из трех десятков человек. Это были и законные владельцы дач, и их родные, и просто гости. Многие как бы случайно прихватили садовый инвентарь типа лопат и вил, кое-кто поигрывал на ходу хищно загнутыми секаторами, а бескомпромиссный полковник в отставке опоясался ремнем с кобурой, в которой находился именной пистолет системы Стечкина.

Если бы это воинство вел в бой какой-нибудь архангел не самого высокого полета и если бы он оглянулся, чтобы бросить взгляд сверху, то остался бы доволен увиденным.

Общая цель и общая опасность сплотили людей, чувство локтя и соприкасание плеч придавало им решимости, которую далеко не каждый испытывал поодиночке.

Впереди, как уже говорилось, вышагивали пылающие праведным гневом Захаровы: она в еще вполне новой блузке с укороченными рукавчиками, он с распухшей верхней губой. В одной шеренге с ними продвигался уже упомянутый полковник Маркашев, такой загорелый, что его шевелюра, брови и усы казались сделанными из ваты.

Остальные шли по четыре-пять человек в ряд.

Вот кудрявый Кузьмин с сыновьями, удавшимися крупными одутловатыми лицами в отца, вот его дородная супруга, а вот ее брательник, иногда выделывающий ногами непроизвольные кренделя, за которые его в данный момент никто не осуждает и не журит.

Вот дружные старики Баранцевы, вот относительно молодая чета Архетиповых, далее сивый бобыль Тараскин, юный шалопай Чикин с родителями, полная девушка Зоя двадцати семи лет, пожилые сестры Миловидовы, братья Серафимовичи, бухгалтер Ражич, слесарь Свинаренко, который все никак не выйдет на пенсию, утомленный жизнью Шпарага, бывшая работница исполкома Рычкова с мужчиной, которого всем представляет как шурина, против чего тот не возражает, а только раздувает ноздри и отстраненно улыбается каким-то своим тайным мыслям. Процессию замыкают бывшие Свидетели Иеговы Савич, Пашко, Кривчук и Емельянов, которые в свое время попродавали городские квартиры, а теперь вынужденные жить вместе, и то обстоятельство, что Савич принадлежит к женскому полу, придает их компании особый, неповторимый шарм.

Но нет, последними идут все же не они, а немолодой, осунувшийся человек с такими темными кругами вокруг глаз, что издали их можно принять за солнцезащитные очки. Это был бывший главный инженер металлургического завода Донской, который после остановки домны стал сочинять стихи и издавать их за свой счет, используя накопления, сделанные в пору полулегального экспорта арматуры и катанки.

Можно сказать, что Донской не шагал в ногу со всеми, а плелся в хвосте, то и дело останавливаясь, чтобы черкнуть строчку-другую в небольшой блокнот в мягкой обложке с видом Эйфелевой башни. Два часа спустя, осматривая труп поэта, сотрудники уголовного розыска нашли рядом этот блокнот и прочитали на последней странице следующий стих, записанный прыгающими карандашными буквами:

СТАДО

Пока Донской был жив и сочинял эти вирши, являющиеся безусловным и бессознательным подражанием Владимиру Высоцкому, голова колонны достигла цели и остановилась, образовав нечто вроде плотины, после чего вся площадка перед сторожкой оказалась запруженной людьми.

— Давайте сюда свое начальство! — потребовали Захаровы. — Надоело, хватит!

— Надоело, хватит! — подхватил нестройный, но очень дружный хор голосов.

— Убирайтесь отсюда подобру-поздорову!

— Убирайтесь…

— Это наша земля, мы на ней хозяева!

— Мы хозяева…

— Не позволим измываться над собой!

— Не позволим…

— А если еще кто посмеет мочиться на мою малину, — завела сольную арию Захарова, — то я ему причиндалы секатором отрежу!

Вышедший на крыльцо Горелый пугнул толпу газовым пистолетом, после чего был вынужден срочно ретироваться, пока ему не пробили голову. В окна полетели камни, в дыры стали совать черенки и жерди.

Летягин и Мамай, дремавшие на двух узких койках, проснулись очумелые, не понимая, что происходит. Горелый, отбиваясь от лопат и палок, объявил, что начался бунт, в котором принимает участие человек сто, если не все двести. Поручив ему вызывать по телефону подмогу, Мамай и Летягин вышли на крыльцо.

Пока они пытались утихомирить разбушевавшуюся толпу и говорили что-то увещевающее, на место событий прикатили запыленные патрульные машины, привезшие подкрепление.

Братки, не сговариваясь, взяли толпу в полукольцо: по флангам братья Балабановы, Рудый и Зарик, с центра напирали Шалый, Комок и Гюнтер. Все были вооружены битами или стандартными спецназовскими дубинками. И прошлись ими по головам и затылкам, по плечам и почкам.

Началась паника.

— Ай! Да что же это такое?

— Убива-а-ають!

— Я не с ними, я смотрю только…

— Не бей, не бей!

— Лю-ю-юди добрые!

Обнаружив у себя в тылу такую силищу, дачники, вместо того чтобы развернуться разом и дать отпор, стали пятиться и прятаться друг за друга, что и стало началом конца так и не состоявшегося бунта.

Мамай, слегка струхнувший, когда сторожку пытались брать штурмом, разозлился на себя и сорвал злобу на первом подвернувшемся мужике, разворотив ему физиономию кулаками с перстнями и печатками. Банда тем временем гоняла по площадке и улицам тех, кто не сразу догадался уносить ноги. Били не сильно, но и без скидки на пол и возраст.

Стоявший поодаль поэт Донской лихорадочно дописывал последнее четверостишие, когда его приметили братья Балабановы. Балабану-2 давно хотелось испробовать в деле австрийский штык, приобретенный на барахолке и превращенный стараниями народного умельца в длинный нож с наборной рукояткой. Он озирнулся и, увидев, что никто за ним не наблюдает, недолго думая, достал штык из ножен и присунул его Донскому в живот.

Первый же удар оказался смертельным.

— На хрена, братуха? — встревожился Балабан-1, наблюдая за предсмертными корчами поэта. — Он же просто стоял.

— Все они не при делах, — огрызнулся Балабан-2, тем более обозленный, что упрек брата был справедлив.

— Твари, — прозвучал голос рядом. — Шакалье подлое. Только против безоружных храбрецы. А со мной разобраться слабо?

Подняв взгляды, Балабановы увидели в десяти шагах от себя высокого парня с охотничьим карабином наперевес. Он медленно приближался к ним, на ходу поднимая стволы и направляя их в пространство между братьями, чтобы в случае чего выстрелить в любого из них.

Даже не переглянувшись, Балабановы бросились в разные стороны. Первый легко запрыгнул на штабель бетонных плит, сваленных возле ограды, сиганул с них в чужой двор и был таков. Второй укрылся за почерневшим от старости столбом, принявшим на себя заряд дроби. Поскольку было не ясно, стрелял ли парень из двух стволов или только из одного, Балабан не стал испытывать судьбу, а бросился прочь и скрылся за углом. Несколько дробин таки засело у него под кожей, но разобраться со стрелком он решил потом, поскольку не собирался позволять дырявить себя каждому встречному.

Парень с карабином не кинулся в погоню. Склонившись над смертельно раненным Донским, он стал искать у того пульс или хоть какие-то признаки жизни.

Их не было.

 

Мосты сожжены

Женька не принял участия в акции протеста потому, что смертельно испугался. Нет, не открытого противостояния с охранниками-бандитами: он бы с радостью возглавил неудавшееся восстание. Его страх был вызван совсем другой причиной.

Всю ночь Женька провозился с трупами, орудуя двумя лопатами. Штыковой он копал, совковой выгребал и отбрасывал землю. В какой-то мере работа помогла избавиться от мыслей и душевных терзаний, но не вполне, не вполне…

Когда стало ясно, что ни Бутуз, ни Шмат больше никогда не встанут и даже не шевельнутся, в доме воцарилась ужасающая, гнетущая тишина. Боясь нарушить ее, Женька долго хранил неподвижность. Из ступора его вывела Пенелопа, бесшумно выскочившая из-под стола и устремившаяся толстой лохматой гусеницей по лестнице наверх. Она не выдержала столь близкого соседства смерти.

— Б…дь, — выругался Женька.

Он не кошку имел в виду. И даже не смерть. Слово вырвалось само собой, означая все и ничего.

Выйдя из дома, он прикрыл за собой дверь и постоял, прислушиваясь. Было тихо. Скворчали цикады, нервно вскрикивала сова, шелестели черные деревья, кто-то возился в куче сухой листвы, но все равно было очень, очень тихо.

Женька хотел отправиться к сараю за лопатой, но, отойдя на несколько шагов, вернулся на цыпочках и резко распахнул дверь. Трупы лежали там, где он их оставил, позы не изменились. Женька осторожно перевел дыхание, прислушиваясь к бешеным толчкам сердца в груди. Пока он находился снаружи, ему вдруг померещилось, что Шмат с Бутузом только притворились мертвыми и, стоило оставить их одних, поднялись с пола и переглянулись, усмехаясь…

Что делал бы Женька, если бы нечто подобное произошло? Наверное, попросту сошел бы с ума. К счастью, этого не случилось.

Выступивший на всем теле пот быстро испарялся в ночи, вызывая судорожный озноб. Вооруженный лопатой Женька долго бродил в темноте, выбирая место для братской могилы.

«Могилы для братков», — переиначил фразу мозг, что завершилось приступом истерического смеха. Уронив лопату и зажимая рот обеими руками, Женька долго стоял на дальнем краю участка. Из картофельной ботвы тяжело выпрыгнула жаба и застыла на тропке, раздувая зоб. Ее появление привело Женьку в чувство.

Он знал, что копать под деревом будет трудно из-за корней, поэтому решил совершить погребение там, где вдоль ограды были свалены старые, частично истлевшие доски. Достаточно было отодвинуть их и приступить к работе. Земля была сырая и мягкая. Зарываться слишком глубоко не имело смысла: все равно могила будет накрыта досками снова, да и некому было ходить по огороду, принюхиваясь. Расквитавшись за родителей, Женька не собирался сюда возвращаться. Пусть все зарастет бурьяном, пусть пропадет пропадом.

Он думал, что управится быстро, но не рассчитал силы и сноровку. Землекоп из Женьки получился неважный. На глубину полтора-два штыка он вгрызся играючи, а дальше почва пошла упругая, твердая, не желающая поддаваться металлу. Много времени заняло и перетаскивание трупов на старых одеялах. Потом пришлось спешно расширять могилу, потому что два тела туда не помещались. Когда же наконец Женька, обливаясь потом, вернул на прежнее место доски, небо на востоке было уже желто-зеленым, а над головой посвистывали птахи.

Осмотрев место захоронения, он снес к штабелю всякую рухлядь и свалил в кучу, привалив старой дверью, доживавшей век за сараем. Было уже совсем светло. Женька походил туда-сюда, всматриваясь в землю, но не сумел увидеть ничего подозрительного. Могила удалась на славу.

— А креста вам не будет, — пробормотал он. — И цветов тоже.

Ладони, которые он не догадался защитить рабочими рукавицами, горели. Глаза слипались. Но Женька знал, что не сможет заснуть сразу. Помешает перевозбуждение. В таком состоянии кажется, что уснешь, как убитый, стоит голове коснуться подушки, а потом ворочаешься и вздыхаешь, не в состоянии отключить мозг.

Вернувшись в дом, Женька поставил вариться гречневую кашу, а сам зашел за угол с ведром воды и как следует вымылся. С водоснабжением проблем пока не было, потому что колонки были установлены на всех четырех главных улицах поселка. Если бы бандиты были поумнее, они вывели бы их из строя, после чего жители оказались бы на осадном положении.

Но пройдет некоторое время, и негодяи догадаются насчет воды. Дороги уже фактически перекрыты, подходы к озеру патрулируются, бóльшая часть территории выкуплена. Вне всякого сомнения, дачный поселок перейдет в полное распоряжение бандитов из «Стройинвеста». Это лишь вопрос времени. И ничего Женька не изменит. Ну, прикончит еще пару ублюдков, мстя за родителей. Все равно придется уходить.

— А я не уйду, — пробормотал он.

Характер не позволял сдаться. Память о матери и отце тоже. Женька не собирался отступать. Это был тот случай, когда легче умереть, чем сдаться. И не нужны были приказы, громкие слова и призывы. Женька сражался за свою личную родину. Маленькую, всего шесть соток. Но, чтобы отнять этот клочок земли, сперва придется забрать у него жизнь.

Прикончив кашу, Женька проинспектировал содержимое холодильника. Сливочное масло на исходе, зато кукурузного почти полная бутылка. Кастрюля с тушеным мясом, его хватит дня на три. Всякие соления-варения. Полтора десятка яиц. Прокисший суп, дорога которому в помойку. Немного сметаны. Комок дрожжей. Треть палки сухой колбасы. Засохший, твердый, как пластмасса, сыр. С учетом круп, консервов и муки продержаться можно чуть ли не месяц, а может, и того больше.

Только как поддерживать в себе решимость, которая однажды может просто иссякнуть?

Женька достал из каминной трубы прозрачную папку с документами на право владения участком. Пока они существуют, дом можно купить или присвоить. Но Женька не собирался ничего никому продавать. Не для этого он сюда приехал, не для этого вышел на тропу войны.

Подбрасывая на ладони спичечный коробок, Женька послушал мелодичное тарахтение, а потом сунул бумаги в камин и поджег. Пламя было ярким и быстрым, оставив после себя черные клочья, на которых все еще угадывались строки и буквы. Теперь в них не было никакого смысла. Возможно, после смерти последнего из Артемовых бандиты сумеют восстановить документы, но все-таки некоторые осложнения он им доставит.

И так на каждом шагу, буквально на каждом.

Когда Женьке было лет шесть, он пристрастился рисовать кровопролитные сражения. Там были танки, самолеты, клубящийся дым и разрывы, похожие на кусты. Солдатики с обеих сторон, составленные из черточек с точками головок, походили на муравьев, оружие было слишком велико для них и стреляло пунктирами, выделывающими причудливые зигзаги.

Бумаги на эти рисованные баталии уходило много. Чтобы изобразить такой бой, Женьке не требовалось ни красок, ни цветных карандашей. Достаточно было шариковой ручки, все остальное доделывало воображение. Рисуя, он издавал крики, как победные, так и предсмертные, шипел, гудел, ухал и рокотал не хуже настоящих пулеметов. Однажды отец подсел к нему, провел большой ладонью по влажным волосам и поинтересовался:

— Почему у тебя постоянно воюют?

— Так эти же нападают! — Женька показал на муравьиное воинство слева, ничем не отличающееся от тех, кто контратаковал справа. — Их нужно всех убить, чтобы не лезли.

— То есть твоя армия защищает Родину? — серьезно спросил отец.

— Ну да!

— А где она?

Женька наморщил лоб, не слишком довольный тем, что ему мешают громить врага.

— Там, за ними, — сказал он, вынося указательный палец за пределы альбомного листа.

— А у тебя где? — продолжал отец.

За неимением слов Женька просто развел руки в стороны, как бы пытаясь охватить что-то необъятное.

— Нет. Родина не там.

— А где тогда?

— Здесь. — Отец прикоснулся пальцем к мальчишеской груди. — Родина — это то, что всегда с тобой, и то, что ты готов защищать даже ценой собственной жизни. Не царя. Не президента. Свое. То, без чего не хочешь или не можешь жить.

— Наш дом? — предположил Женька.

— Может быть. Но необязательно.

— Улица? Город?

Отец опять показал на Женькино сердце.

— Ага, — сказал тот. — Тогда ты и мама. Мы вместе. Для меня это самое главное.

— Для меня тоже, — сказал отец, вставая. — Вот за это стоит сражаться. А когда по приказу, то это уже не за свое, а за чужое. Если ты не сам идешь на войну, а тебя посылают, то, значит, это обман. И тогда мурашки уничтожают друг друга, — он ткнул пальцем в рисунок, — потом мирятся, потом на их место приходят другие, и их опять бросают в бой.

— Это не мурашки, а человечки, — обиделся Женька.

— Тем хуже для них.

Больше отец ничего объяснять не стал, так что думать пришлось самостоятельно. После чего война перестала будоражить Женькино воображение так сильно, как прежде. При упоминании войны в мозгу возникали человечки-муравьи, плоские и никому, кроме него самого, не нужные. Он заставлял их сражаться, убивал, выбрасывал лист и начинал новый. Человечки могли штурмовать высоты или оборонять крепости, но оставались прежними, не способными ни на что другое. С ними стало скучно. Они воевали понарошку, не за что-то настоящее.

И теперь, много лет спустя, Женька спрашивал себя, за что воюет, и знал ответ. Он воевал за то, что жгло его изнутри, не давая покоя. Не только за родителей. И уж конечно не за дачу. За право быть собой. За чувство собственного достоинства. За все то, что делало его человеком, Евгением Артемовым.

Осознав это в очередной раз, он дал себе отдых. Набрал кипу старых журналов, растянулся на кушетке под открытым окном и принялся листать хрупкие страницы, больше уделяя внимания картинкам, чем заголовкам и текстам. Перед его слипающимися глазами проплывали лики правителей и артистов, моделей и поп-певцов, рестораторов, бизнесменов, писателей, дайверов, спортсменов, парашютистов, детей, стариков, взрослых, персон знаменитых и случайных, худых и толстых, разного возраста и пола, вероисповедания и гражданства. Всем им наверняка было за что воевать, но они прекрасно обходились без этого. Вместо них сражались и погибали солдаты. Молодые, сильные, здоровые парни, которым не было места в этих дешевых иллюстрированных журнальчиках.

Перед мысленным взором Женьки возник муравейник, очень скоро сменившийся чем-то еще. Он не заметил, как погрузился в сон. Как обычно после всенощного бодрствования, сны были очень реальные, объемные и яркие. Последний сценарий, предложенный мозгом, во многом перекликался с недавней явью. Только Женька был еще школьником, а Бутуз со Шматом — совсем маленькими мальчиками годиков этак четырех.

Оба крутились вокруг него, дразнились, демонстративно поедали отобранную у него буханку хлеба. Они вели себя столь нахально и вызывающе, что пришлось их попросту убить. Поскольку дело происходило среди бела дня, в городе, то Женька был вынужден в спешном порядке избавиться от детских трупиков. Недолго думая, он закопал их посреди зеленого газона возле своего парадного. Получилось незаметно. Успокоившись, стремительно повзрослевший Женька побежал прочь, но, спохватившись, вернулся и увидел, что на газоне расположились рабочие в оранжевых жилетах, собираясь копать там канаву.

Понимая, что преступление вот-вот будет раскрыто, Женька бросился домой и спрятался в своей комнате. Но было поздно. Убитых мальчиков уже нашли, и теперь за дверью гремели негодующие, гневные, обличающие голоса. Целая толпа пришла за Женькой, чтобы призвать его к ответу.

Проснувшись, он не сразу сообразил, что вырвался из удушливого кошмара. Снаружи слышались все те же возгласы, перемежающиеся криками страха и боли. Выглянув в окно, Женька увидел бегущих людей, схватил ружье и выскочил на улицу. Основные события он пропустил, успев увидеть лишь момент убийства Донского. Выстрел в одного из бандитов не достиг цели: оба удрали. На месте остался только покойник.

Когда Женька припрятал дома ружье и вернулся, возле тела несчастного Донского собралось несколько соседей, все еще растрепанных и потных после разгона митинга. Все они сходились во мнении, что оставаться в поселке — себе дороже. Судили-рядили, сколько просить за дачу, рассуждали, куда перевозить добро, где теперь растить овощи и фрукты.

— Я без домашних заготовок просто загибаюсь, просто загибаюсь, — без конца повторяла крупная дама в соломенной шляпе, лишь немного уступающей в диаметре мексиканскому сомбреро.

Молодая пара утешала любительницу консервации, утверждая, что приобрести другой дачный участок раз плюнуть. Старики Баранцевы дружно кивали, смахивая на китайских болванчиков. У Баранцева одно ухо обвисло и заметно распухло, у его супруги были сбиты и сочились кровью коленки.

— Что здесь произошло? — спросил Женька у седого полковника Маркашева, которого уважал за прямоту, военную выправку и независимость суждений.

— А то и произошло, что дурака сваляли, — отрывисто ответил Маркашев. — Поддались на провокацию, полезли на рожон и нарвались. Порядок есть порядок, его никому нельзя нарушать, нравится он или нет. Просто соблюдай.

— Вы про порядок, который бандиты установили?

— Про любой. Как только люди перестают законы уважать, так все вразнос идет, революции всякие возникают, поползновения ненужные…

— Разве это закон, когда к озеру не пускают? — спросил Женька. — Оно ведь общее.

— Было общее, стало частное владение, — вставила дама в шляпе так значительно, будто озеро принадлежало ей самой.

Стало понятно, что с этой публикой каши не сваришь. А еще стало жалко Донского, погибшего ни за что ни про что. Женька хотя бы знал, во имя чего готов умереть. У него была родина, она размещалась в груди слева, там, где сердце, и не позволяла отмахнуться, постоянно напоминая о себе тоскливой болью.

Приезда полиции Женька решил подождать за своим забором. Оперативно-следственная бригада прибыла на место преступления, когда начало вечереть. Оперативники прикатили на белой машине с выбитой фарой, обыскали покойника, приспустили с него штаны, полистали найденный блокнот, поинтересовались у зевак, кто его убил.

— Не видели, не знаем, — ответила от имени собравшихся сектантка Савич. — Мы проходили, а он уже здесь лежал.

— Покойный публиковался где-нибудь? — спросил опер.

— Как это? — не понял мордатый парень с детскими кудряшками.

— Он стихи писал, — пояснил опер. — Мол, народ это стадо. Вот мне и любопытно, это он на заказ сочинял или сам для себя? Вот, к примеру: «А если кто упрямится, то все на одного! Мы топчем скопом, крайних не отыщешь»… Как вам такое творчество?

— Не Пушкин, — определила бабулька в тренировочных штанах, пошитых еще в СССР.

— Мы стадо, а Донской, значит, особенный, — прокомментировал полковник Маркашев. — Вот и лежи теперь, поэт, отдыхай, раз такой умный.

Все сдержанно засмеялись, поглядывая на труп в приспущенных штанах и со страдальчески открытым ртом.

— Сейчас быстренько протокольчик составим, — сказал полицейский, пряча блокнот и заменяя его раскрытой папкой с заготовленным бланком. — Значится, так. Гражданин Донской, такого-то года рождения, без определенных занятий, устроил с дружками попойку, закончившуюся поножовщиной. Такая примерно линия будет. В этом плане и показания нужны. Вот вы начинайте.

Полицейский коснулся ручкой груди женщины в мужской клетчатой рубашке, и та послушно заговорила, косясь на бледный живот покойника с густой волосяной дорожкой, протянувшейся вниз от пупа.

«Мы топчем скопом, крайних не отыщешь», — повторил Женька мысленно и отправился в дом.

Наблюдать дальше не имело смысла. Все было известно наперед.

 

Ночная жизнь

Перед выходом Юрий оделся во все темное и, поколебавшись, повозил рукой в печке и натер лицо сажей. Эта мера предосторожности казалась глуповатой в мирное время, но лучше свалять дурака, чем сыграть в ящик.

Он натягивал перчатки, когда ощутил постороннее присутствие за своей спиной.

— Я же сказал тебе спать, — сказал он, не оборачиваясь.

Недовольство выражалось не тоном, а смыслом сказанного.

— А если мне не спится? — спросила Ангелина.

Юрий пожал плечами:

— Тогда просто лежи. Или сиди. Но в темноте. Наверху.

— Тут интернет плохой. Даже фильм не посмотришь.

— На этот случай есть фотографии котиков, — сказал Юрий. — И всяких там райских уголков.

— Ты считаешь меня недалекой? — спросила Ангелина.

Как же он мог считать ее недалекой, когда они стали очень даже близки? Какой-нибудь час назад они еще держались друг за друга, словно боясь отпустить и потерять навсегда. Юрий покусывал свой палец, чтобы хоть немного отвлечься от того, что проделывает его тело с другим телом, находящимся внизу.

Он двигался в чуть замедленном режиме, ритмично и монотонно, ощущая, как послушно раскачивается под ним Ангелина. Она то и дело покашливала, что, как он уже знал, предвещало бурную разрядку. Щеки порозовели, губы кривились, руки, обхватившие поясницу Юрия, притягивали его все сильнее. Это возбуждало. Но он продержался бы еще несколько минут, если бы Ангелине не вздумалось поднимать и забрасывать на него ноги. Юрий перестал сдерживаться, утратив контроль над своим телом и чувствами.

Его накрыла ошеломляющая сладкая волна, в глазах потемнело, уши заложило. Вкладывая последние силы в постепенно сокращающиеся движения, он перестал поддерживать себя на весу и придавил Ангелину всем телом. Тут накрыло и ее, потому что она издала сдавленный стон, сдавила пальцами кожу на спине Юрия и потянула ее, как будто собираясь сорвать, словно одежду. Ее ноги обхватили его бока с силой, требующейся для верховой езды без седла.

Одновременно с повторным стоном Ангелина сжала его еще сильнее и вся задрожала от переполняющего ее напряжения. Чтобы помочь ей достичь разрядки, Юрий продолжал двигаться, хотя лично ему это уже ничего не давало. Она вскрикнула, затрепетала в конвульсиях, обмякла. Ослабшие ноги соскользнули с его поясницы и остались согнутыми в коленях, помогая Ангелине приподнимать и опускать бедра. Она делала это ритмично, как умирающая оса, все еще стремящаяся кого-то ужалить.

— Ну все, все, — пробормотал Юрий, высвобождаясь из ее объятий, поскольку в такие мгновения тесное соприкосновение с женским телом переставало вызывать у него приятные эмоции. — Пойду напьюсь. Тебе воды принести?

— Принеси, — слабо кивнула Ангелина.

Пить она не хотела. Она хотела понежиться рядом с Юрием еще несколько минут… а лучше полчаса или даже час, черпая от него энергию, которой ей всегда недоставало, когда она оказывалась без мужчины.

А они всегда уходили. К своим женам. Или за водой. Или в ночь, вымазав лицо черным…

— Юра, — окликнула Ангелина.

— Мм? — Он обернулся.

Совсем непохожий на себя. Незнакомый, чужой и опасный.

— Не надо. Не ходи.

Она не поверила собственным ушам. Неужели это она сказала? Она, гордая деловая женщина, нанявшая киллера, чтобы поквитаться с убийцами своей бабушки? Она, Ангелина Антонова, расплатившаяся с ним натурой, что звучит предельно грубо и откровенно.

— Почему? — вежливо спросил Юрий.

— Я… Не знаю.

— Ты передумала?

— Не знаю, — повторила Ангелина, кусая губу.

Она стояла на нижней ступеньке, сравнявшись ростом со своим наемником. Ей не хотелось его отпускать. Она вдруг поняла, что если с ним что-то случится, то ей будет больно. Может быть, даже хуже, чем когда она потеряла бабушку. В этом крылась несправедливость. Бабушка посвятила ей значительную часть своей жизни и многое дала, тогда как от стоящего напротив мужчины Ангелина не получила ничего, кроме многократных и довольно бурных оргазмов. И этого достаточно, чтобы считать его близким? Чтобы переживать за него и млеть от его взгляда?

Получалось, что да. Но Ангелина не хотела, чтобы так получалось. Это было предательством по отношению к бабушке.

— Так передумала или нет? — настойчиво спросил Юрий.

«Нет», — подумала Ангелина.

— Да, — произнесла она в то же мгновение.

— А я нет, — сказал он, потрогал рукоятку пистолета под черной толстовкой с капюшоном.

— Юра…

— Свет не включай, замкнись и не выходи.

Дверь за ним закрылась. Постояв немного, Ангелина подошла, чтобы повернуть ручки замков и задвинуть засов. В доме стало очень пусто, очень темно и тихо. Казалось, в этой тишине вот-вот прозвучит бабушкин голос.

«Как ты тут без меня, Ангелочек мой?»

Похолодев, Ангелина бросилась наверх. Там тоже было темно и тихо, но не так страшно. Она прошла в свою комнату и провела рукой по постели. Простыня еще хранила тепло двух разгоряченных тел, а в одном месте была холодной и влажной.

Ангелина приблизилась к окну, машинально держа руку возле лица. Снаружи ничего не было видно. Внизу было чуть темнее, вверху чуть светлее, а еще там блестели звезды, но Ангелина не принадлежала к числу романтических натур, готовых восторгаться ночным небом.

Задернув штору, она посветила мобильником и увидела планшет, оставленный возле кровати. Поколебавшись недолго, Ангелина взяла его и открыла последнюю интернет-страницу, на которой побывал Юрий перед уходом. Оказывается, его заинтересовала личность поэта, убитого сегодня на соседней улице. Фамилия его была Донской, при жизни он вел блог и размещал там свои стихи. То, что прочитала Ангелина, напомнило ей историю с подъемным краном, на который она полезла вслед за братом и его компанией. Вот кому не мешало бы прочитать эти стихи.

Ангелина выключила телефон и положила на место. Когда Юрий рассказал ей про убийство в поселке, она не почувствовала ничего — ни гнева, ни сожаления, ни сочувствия. Она никогда не видела Донского, не была с ним знакома и не воспринимала как реального человека.

Нам сообщают, что от урагана погибло столько-то человек, от землетрясения столько-то, а боевые действия в горячей точке унесли еще энное количество жизней. Иногда счет идет на десятки, а иногда на сотни и тысячи. И что? Абстрактные цифры и факты редко задевают за живое. В таком-то городе в возрасте, допустим, восьмидесяти лет скончался некий ученый… или писатель… или политик… И что? Если его лицо и имя нам незнакомы, то мы даже новость эту читать не станем. Прокрутим информационную ленту и поищем что-нибудь поважнее. Из нашего мира ежедневно уходит около 150 000 человек. Три переполненных стадиона. И ничего, никого это не вгоняет в депрессию. А тут какой-то Донской.

Ангелина попыталась его себе представить. Наверняка пьющий, худой, желчный, с длинными седыми патлами по плечи. Считает себя непризнанным гением. Если удается заманить женщину в койку, принимается декламировать ей свои вирши. Прямо в голом виде. С чувством, с выражением.

Это выглядело комично, и Ангелина усмехнулась. Потом подумала, что Донской лежит сейчас бездыханный под простынкой, с номерочком на голой ноге, и помрачнела. Правда, не из-за жалости. Из-за тревоги за совсем другого мужчину.

Когда в поселке поднялся шум, Ангелина хотела бежать туда, но Юрий ее удержал.

— Сиди, — сказал он. — Нам нечего там делать. Я потом все разузнаю и расскажу. А сейчас высовываться не будем.

— У них там настоящая революция, — сказала она, прислушиваясь к крикам, доносящимся в открытое окно. — Слышишь? Сейчас снесут правление вместе со сторожами.

— Не снесут, — сказал Юрий. — Пошумят и разойдутся. А может, и разбегутся, если их турнут.

— Плохо ты о людях думаешь.

— Я о них вообще не думаю.

— Почему? — прищурилась Ангелина.

Она и сама была отъявленной эгоисткой, но ее задело, что кто-то говорит об этом открыто, тогда как она привыкла скрывать свою истинную сущность.

— Мне себя хватает, — пояснил Юрий, лениво листая старый журнал. — С собой бы разобраться.

— А что значу для тебя я? — спросила Ангелина.

Они сидели в комнате с телескопом: он — на матрасе, в джинсах с широким ремнем, она — на круглом вертящемся табуретике, в узких белых трусиках.

— Давай попробуем стоя, — предложил он, откладывая журнал.

— Я не хочу, — отрезала Ангелина.

Но она хотела. Через две минуты он уже прижимал ее к теплой стене, и ее спина скользила по гладким обоям, пока она старалась держаться как можно выше, чтобы ему не приходилось так сильно сгибать ноги.

А теперь его не было, и она не находила себе места. Быстро же успела привязаться! Не надо было, не надо.

Ангелина приблизилась к окну и стала слушать, надеясь определить, где находится сейчас Ярышников и чем занимается. Как его в действительности зовут? Способен ли он еще на любовь и прочие теплые чувства, или в душе его все выжжено дотла? Испытывает он к ней нежность, привязанность, благодарность? Или ему важно только стащить с нее трусы и запретить снимать босоножки? Кто ему Ангелина? Кукла из секс-шопа, только живая?

Она бы очень удивилась и, наверное, обрадовалась, если бы узнала, что Юрий тоже думает о ней. А так оно и было.

Вылазка не представлялась ему делом слишком трудным или опасным, поэтому он мог позволить себе некую отвлеченность мыслей, тем более что мозг работал в автоматическом режиме, регистрируя звуки, образы, ощущения, запахи. Юрий искал бандитов, не собираясь быть обнаруженным ими сам, а мысли его блуждали далеко.

Не слишком ли сильно он позволил себе увлечься Ангелиной Антоновой? Может, разумнее отказаться от работы, тем более что заказчица за нее уже расплатилась, и не раз? Юрий не собирался связывать судьбу с какой-либо одной женщиной. Это означало бы конец его профессиональной карьеры и прочие неудобства. Оседлая жизнь, легализация, квартплата, дети, закупка продуктов и так далее, и тому подобное.

Подумать страшно!

Но вместе с тем и приятно подумать…

Вот он, Юрий (или кем он там запишется при регистрации), возвращается с работы (не той, после которой остается пороховой нагар на руках) домой, а там его ждет Ангелина (отрастившая нормальную длинную прическу) и сын… два сына… два сына и дочурка… Вместо того чтобы выглядывать на улицу сквозь щель в занавесках, он моет руки и затевает веселую, шумную возню с детворой, то и дело напоминая Ангелине, что голоден как волк.

Наконец ужин. Юрий рассказывает за столом о своих странствиях (без лишних подробностей), отвечает на вопросы детей, терпеливо выслушивает женскую болтовню жены. Потом спальня, вся белая, с позолотой и зеркалом во всю стену. Там известно что происходит. А потом, засыпая, не нужно прислушиваться к шуму машин внизу и гудению лифта. Потому что никто Юрия не ищет, не преследует. Он свободный человек с одним-единственным паспортом, идентификационным кодом и небогатым набором банковских карт. Нет тайников, нет кодов и зашифрованных посланий, нет обязательств ни перед кем, кроме семьи.

Захотела бы Ангелина начать такую жизнь с ним? Юрий не мог ответить на этот вопрос однозначно. Судя по тому, как самозабвенно она ему отдавалась, ей было с ним хорошо. Однако характерец у этой девицы не подарок. Замучаешься обламывать. Оно Юрию надо? Ангелина того стоит?

Он так и не узнал, как ответил бы на последний вопрос. Его ноздри уловили запах анаши. Вряд ли кто-то из дачников баловался наркотиком на сон грядущий. А вот бандиты любят покурить травку. Ни беспамятства, ни похмелья. Некоторых, правда, в разговоре заносит, но для того ты и мужик, чтобы фильтровать базар, то есть не болтать лишнего.

Терпким дымком тянуло из двора, возле которого Юрий остановился. Сливаясь с листвой кустов, тянущихся вдоль ограды, он смотрел в темноту, пока не заметил огонек метрах в двадцати, где-то недалеко от темной громады дома.

Оценив прочность металлической рамы и пошатав ее, чтобы проверить, не скрипит ли, он взялся за нее одной рукой, оттолкнулся от земли обеими ногами и перенесся через ограду с такой легкостью, будто весил не больше ребенка. Прыжок был почти беззвучен, как и последующие шаги в направлении огонька.

Братья Балабановы не подозревали, что кто-то приближается к ним короткими перебежками. Не знали они и того, что очень скоро им предстоит умереть, потому что такую стратегию избрал их главный и неведомый враг. Он собирался убивать бандитов, сея в их рядах панику, пока разбираться в ситуации не приедет сам Котов Никита Петрович. На месте братьев мог быть кто угодно, но судьба привела сюда именно их, так что участь их была решена.

Полчаса назад они забрались во двор дома, где живет тот самый парень с двустволкой. Как объяснили братьям, его зовут Женей Артемовым и с ним пора кончать.

«Подожгите дом, — сказал Летягин, — он и выскочит, а с собой непременно прихватит документы. Их нужно забрать, а Женю хоть в огонь бросайте, хоть в озеро, без разницы».

В настоящий момент все было готово для начала операции. Братья Балабановы загодя смотались в город за жидкостью для разведения огня, особыми толстыми спичками и травкой. Обычно в присутствии Мамая они дурь не курили, потому что он ее запах за версту чуял, но сегодня дым пожара перебьет все остальные запахи.

В ход пошла уже вторая самокрутка. Третью Балабановы договорились «взорвать», когда закончат дело. Им было уже достаточно хорошо. Сказочная ночь окружала их, над головами раскинулось безбрежное звездное небо. Между первым и вторым перекурами парни взяли по бутылке с горючей смесью и полили все, что собирались поджечь: двери, половичок, оконные рамы, виноградные лозы, перила. Балабан-2 не поленился вскарабкаться на крышу по фигурному кирпичному углу с выступами и оросить жидкостью край декоративной башенки.

— Ее и подожгу первой, — сказал он мягким, глубоким голосом, выпуская дым короткими порциями. — А уж потом остальное.

— Ты как Тарзан, в натуре, — засмеялся Балабан-2. — Или кошак. Так и лазил бы по лианам.

— Не, — возразил брат. — В них запутаться можно.

Они захихикали, а потом сложились пополам, задыхаясь от раздирающего легкие смеха.

— За… запу… — приговаривал Балабан-1 визгливо. — В пау… паути…

— Человек-паук, тля… — тихонько верещал Балабан-2. — На ниточке. Вверх но… нога…

Наркотик делал воображаемые картинки яркими, насыщенными, предельно реальными. Мысли сменяли одна другую, расцветая яркими, искристыми фейерверками. Это было весело, но мешало делу, поэтому, отсмеявшись, братья поочередно напились воды из прихваченной баклажки. Слегка попустило. Отсмеявшись, Балабановы немного пофилософствовали.

Балабан-2 предположил, что звезды, они вроде нашей планеты, и на каждой имеются свои Балабановы, которые сейчас смотрят на звезды и размышляют о том, что на них живут такие же, как они, братья.

— Может быть, есть даже такая планета, где только мы с тобой и есть, — заключил он.

Обдумав как следует эту идею, Балабан-1 согласился:

— Непременно должна быть. Если есть бесконечность, то все бесконечно. И нас, Балабановых, бесконечное число.

Потрясенные своей догадкой, они минуты три сидели молча, а потом Балабан-2 проверил, на месте ли спички, и отправился поджигать дом. Пока он карабкался по кирпичам на крышу, второй брат встал к дереву помочиться, услышал за спиной шорох и обернулся.

За его спиной находился человек с черным лицом и очень светлыми глазами. Он схватил Балабана за темя и подбородок, уперся коленом в поясницу и помог довершить поворот головы до такой степени, что лицо теперь смотрело прямо за спину. Правда, Балабан-1 уже ничего не видел, совсем ничего. Он не почувствовал, как его опустили на землю, и не узнал, что умер, продолжая мочиться из расстегнутых штанов.

Покончив с ним, Юрий остался рядом, не рискнув выходить из густой тени. Башенка на крыше уже пылала, озаряя подступы к дому. Бандит же спустился на землю и ловко бегал вокруг, зажигая спички, похожие на маленькие факелы.

Юрий знал, что, когда из ярко освещенного места поджигатель переместится в темноту, он некоторое время будет слеп, как крот, поэтому не особо заботился о засаде. Просто встал за побеленным стволом то ли яблони, то ли груши и стал ждать. Это не заняло много времени. Озаряемый пламенем силуэт побежал прямо на него. В нужный момент Юрий выступил и нанес удар.

Как это часто случается с профессионалами своего дела, наемника подвела самоуверенность. Он не уважал братьев Балабановых и, соответственно, недооценил их как противников.

Удар согнутыми пальцами, нацеленный в кадык бандита, пришелся ему в подбородок. Балабан-2 не только успел наклонить голову, но и первым выхватил оружие.

Не позволяя ему выстрелить, Юрий прыгнул на него. Пистолет отлетел на безопасное расстояние, но противник сдаваться не собирался. Они принялись кататься по земле, стремясь занять позицию сверху.

Это походило на сцену из старого боевика, снятого в ту наивную пору, когда считалось, что кино должно хоть немного соответствовать правде жизни. Герои тогда не летали по воздуху, не бегали по стенам и не осыпали друг друга градом эффектных ударов, способных убить быка, но почему-то не причиняющих вреда им самим.

Балабан и Юрий страшно вымотались за те две или три минуты, которые провели в рукопашной схватке. Они не замечали отсветов близкого пожара, не слышали громких хлопков лопающихся стекол, хруста черепицы и треска пламени. Оба были полностью сконцентрированы на схватке. Ни одному из них не удавалось вывести противника из строя. В какой-то момент Балабан чуть было не завладел пистолетом Юрия, и теперь тот тоже валялся неподалеку, занимая мысли дерущихся, как и первый ствол, такой же близкий и недостижимый.

Юрий решил позволить противнику подмять себя и нанести несколько ударов сверху, чтобы усыпить его бдительность, сбросить и все же схватить пистолет. Балабан, торжествуя, заработал кулаками, не замечая, что всякий раз они попадают в подставляемые предплечья и кисти рук. Дав ему покуражиться, Юрий опрокинул его, а сам вывернулся и протянул руку к пистолетной рукоятке…

Пистолета не оказалось там, где он видел его совсем недавно.

Оружие находилось в чужой руке, дуло его было направлено Юрию в лицо.

 

Союз трех

Приблудная кошка второй раз спасла Женьке жизнь. Как будто кто-то подослал ее специально для этой цели. Как еще объяснить это чудо?

После расправы с бандитами, проникшими в дом, Пенелопа упорно отказывалась спускаться вниз, избрав местом обитания второй этаж. Пришлось перенести туда ее миски и ящик с песком. Кошка восприняла это, как должное. Она вообще стала относиться к Женьке настороженно. Перестала общаться, начиная разговор своим красноречивым «мяв». Он делал вид, что ему все равно, но на самом деле такое холодное отношение его задевало. Однажды Женька не выдержал, вытащил упирающуюся Пенелопу из-под шкафа, посадил перед собой и заставил так сидеть, удерживая за холку.

— Вот что, — сказал он в жмурящиеся зеленые глаза. — Я не заставляю тебя меня любить. Но, прежде чем воротить нос, ты должна меня выслушать. Те двое, которых я закопал, бандиты. Они убийцы и пришли убить меня. Ты предпочла бы, чтобы они это сделали? А кто сейчас кормил бы тебя, менял воду и песок? Кто возился бы с тобой, добиваясь твоего расположения? Не закрывай глаза, не закрывай. Смотри на меня. Слышишь, что я тебе говорю? Понимаешь?

— Мяв, — сказала Пенелопа.

— Вот и хорошо, — кивнул Женька, отпуская ее пеструю шубку. — А теперь решай, что нам делать дальше, как жить вдвоем. Будем кукситься или помиримся?

— Мяв!

— Мир, значит?

— Мяв!!

— Вот и хорошо, — улыбнулся Женька.

Так были восстановлены взаимопонимание и добрососедские отношения между человеком и кошкой. Но вниз Пенелопа переселяться не пожелала. Складывалось такое впечатление, что там сохранилось нечто такое, с чем она не собиралась мириться. Женька походил возле двери и почувствовал, что ему тоже там неуютно. Возможно, срабатывало самовнушение, но ощущения от этого не становились приятнее. Точно такое отвращение вызывал у Женьки отдаленный угол двора, и, направляясь к уборной, он никак не мог отделаться от чувства, будто кто-то сопровождает его, грозясь схватить холодными бесплотными руками.

Чушь! Работа болезненного воображения! Дешевая мистика!

И все же ничего поделать с этим не удавалось.

— Будем жить наверху вместе, — сказал Женька Пенелопе.

— Мяв, — согласилась она.

— Но, чур, на постель мою не лезть!

— Мяв.

На том и порешили. Ужинал Женька тоже наверху, потом снес посуду в кухню, торопливо помыл и вернулся обратно. Кошка уже заняла свое место на коврике, сонно жмурясь. Женьке же долго не спалось. Он гонял разноцветные шарики по экрану, пока не разрядил телефон, потом заложил руки за голову, уставился в потолок и стал думать.

Оружие находилось, что называется, под рукой. От внезапного вторжения оберегали хитрые растяжки, устроенные на лестнице. Наткнувшийся на леску наделал бы достаточно шума, чтобы разбудить Женьку, как бы крепко он ни спал. В принципе, он был уверен, что и так проснется, но решил перестраховаться. Теперь его роль была проста: торчать дома и ждать, подобно пауку, подкарауливающему жертву. Женька был уверен, что бандиты еще раз попробуют завладеть уже несуществующими документами. Что ж, места в земле на задворках всем хватит.

Он не заметил, как заснул, и не сразу понял, что его разбудило. Оказалось — Пенелопа, которая запрыгнула ему на грудь и впила туда когти.

— Мяу-у! — надрывалась она гнусаво. — Мяу-у!

В голосе ее не было обычной деликатности и проникновенности. Сейчас это была просто до смерти перепуганная кошка. А еще Женьку поразило то обстоятельство, что глаза у нее не зеленые, как обычно, а золотисто-оранжевые, почти красные. Потом он услышал треск, повернул голову и увидел, что наружная башенка охвачена ярким пламенем.

Кошка полетела на пол, Женька стремглав бросился вниз, чтобы принести ведро воды и швабру, которой можно было сковырнуть башню и свалить ее с крыши. Но на лестнице он попался в собственные силки. Зацепился за леску и кубарем полетел вниз, чудом успев выставить руки, чтобы не разбить голову или не свернуть себе шею.

Барахтаясь на угловой площадке, не в силах освободиться от лески, врезавшейся в кожу, Женька увидел, что огнем охвачены и окна первого этажа. Это был поджог. Он представлял себе, что сидит в засаде, а на самом деле загнал себя в ловушку.

Чертовы путы!

Кое-как добравшись до стола, Женька перерезал леску и завертел головой, решая, как быть. Наверху уже горели недавно крашенные полы и обои на деревянных стенах, оттуда валил дым и пахло горелой пластмассой, так что за оружием возвращаться было опасно. Решетки на окнах не позволяли выбраться из дома незаметно. Оставалась дверь.

Женька задрал голову. Несмотря на дымную завесу, еще не поздно было обмотать лицо мокрой тряпкой и выпрыгнуть из окна второго этажа. Но найдет ли выход Пенелопа, орущая не своим голосом где-то в багровом полумраке?

Пощелкав выключателями, Женька убедился, что света нет, потому что огонь успел повредить электропроводку. Звать кошку и искать ее на ощупь не позволял пожар, перекинувшийся со второго этажа на лестницу. Лопнуло стекло, оттуда прыгнула рыжая огненная белка, вгрызлась в занавеску, поползла вверх. Дико взвыла Пенелопа, забившаяся в узкую щель между холодильником и стеной.

Настал Женькин черед спасать подругу. Открыв дверь, он не выбежал и не выпрыгнул, а выкатился, не щадя раздетого до трусов тела. Это могло уберечь от первых пуль и ударов, а дальше Женька не загадывал. Он знал, что не может умереть, знал и все. У него остались важные дела здесь, на земле.

Никто не караулил его снаружи. Пенелопа вихрем выскочила в открытую дверь, откуда уже летели искры и раздавался хруст жадно пожираемого огнем дерева. Одно за другим лопались стекла. Это напоминало беглый огонь, ведущийся по двору, но на самом деле в Женьку никто не стрелял.

Он уже стоял, подавшись вперед, глядя на мужские фигуры, катающиеся по земле в отблесках пожара. Кто-то из них поджег дом его родителей. Или оба? Сейчас гадать об этом не имело смысла, как и тушить набравший силу пожар.

Ступая босыми ногами по холодной земле, Женька подбежал к месту схватки и схватил пистолет, валявшийся рядом с дерущимися. Один из них отшвырнул противника и протянул руку за оружием, которого там уже не было. Второй, оценив обстановку, вскочил и, покачиваясь побежал к дальней ограде.

— Стреляй, — сказал светлоглазый мужчина, сидящий на земле.

— Ты мне не приказывай! — строптиво заявил Женька. — Кто дом поджег?

Не ответив, незнакомец каким-то невероятным образом очутился не просто на ногах, а совсем рядом. Вырвав пистолет из нетвердой Женькиной руки, он направил его в сторону беглеца, чем-то щелкнул, что-то сдвинул и выстрелил три раза почти без пауз. Беглец упал.

— Он, — сказал стрелок, поднимая второй пистолет.

— Что — он? — не понял Женька, у которого плоховато работали мозги после такой калейдоскопической смены событий.

— Ты спрашивал, кто твой дом поджег. Этот гаврик. Или его брат. — Мужчина показал стволом на лежащее тело, почти незаметное в шевелящейся чернильной тени дерева.

— Это ты его? — спросил Женька.

— Я.

— Я тоже двоих убил. И еще одного в городе.

Мужчина обратил на парня взгляд своих странных серебристых глаз.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил он.

— Откровенность за откровенность. Давай вместе.

— Что вместе?

— Воевать. Тебя как зовут? Я Евгений. Живу здесь. — Женька посмотрел на пылающий снизу доверху дом, искры от которого летели к самым звездам. — Жил, — поправился он.

— Я Юрий, — сказал мужчина. — Для начала идем отсюда, а то мы тут как на ладони.

Держа пистолеты стволами вниз, он легко разбежался по тропинке, запрыгнул на штабель досок и сиганул оттуда через изгородь. Женька хотел повторить этот трюк, но в последний момент замешкался, свернул и просто перелез через запертую калитку, используя ручку как ступеньку.

Спрыгнув с другой стороны, он решил, что Юрия след простыл, однако тот позвал его из кустов.

— Я здесь.

То и дело наступая на острые сучки и камешки, Женька приблизился.

— Босиком много не навоюешь, — сказал он.

— В трусах тоже, — заверил его Юрий. — Ладно, придумаем что-нибудь.

Он был не прочь обзавестись союзником. Парнишка был молодой, неопытный, но явно не робкого десятка. Но больше всего подкупала Юрия Женькина наивность. На таких вот ребятах и держатся армии всего мира. Им указывают, кто враг, и отправляют в бой, где они, как правило, погибают. Те, кому удалось выжить и набраться опыта, постепенно становятся настоящими солдатами. Но таких немного. Так что шансы полуголого погорельца были весьма невысоки. Юрия это не касалось. Он никого не агитировал.

— А ты почему с ними воюешь? — спросил Женька, когда они шли вдоль озера, огибая пожарище, откуда уже раздавались человеческие голоса.

Говорить правду не было резона.

— Не люблю несправедливость, — обронил Юрий.

В принципе, это не было откровенной ложью. Кто любит несправедливость? Другое дело, что сражаться за нее не каждому охота, особенно если бесплатно. Юрий не принадлежал к числу поборников справедливости, но именно такого ответа ждал Женька, и он его получил.

Описав дугу, союзники перебрались через один забор, потом через другой и вышли наконец к какому-то дому с темными окнами.

— Твой? — спросил Женька.

— Нет, — был ответ. — Но я здесь живу.

— Мне пока тоже придется у тебя пожить. Не возражаешь?

— Возражал бы, не звал. — Юрий набрал на мобильнике номер и тихо произнес: — Я здесь. Не один. С гостем. Увидишь, с каким. Открывай.

— Так нас много? — обрадовался Женька.

— Двое, — был ответ.

— Но кто-то же в доме.

— Женщина, — пояснил Юрий. — Она не в нашем отряде.

Прошипев ругательство, Женька хотел спрятаться за кирпичным столбиком ограждения крыльца, но зацепился за натянутую проволоку и с размаху сел на землю. В таком виде и предстал перед молодой женщиной, открывшей дверь.

До того, как она направила на него луч фонаря, Женька успел увидеть, что она невероятно красива, стройна и не поддела ничего под расстегнутую рубашку. Потом слепящий свет лишил его возможности созерцать женщину. Правда, того короткого мгновения, пока она стояла перед ним, хватило, чтобы Женькины трусы вздыбились там, где было предназначено природой.

— А это еще кто? — спросила она, приближая фонарь к перепачканному гарью лицу Женьки.

— Мой новый товарищ, — сказал Юрий. — Можно сказать, боевой.

Женщина выключила фонарь и повернулась к нему.

— Мы так не договаривались, — сказала она.

— У него дом сожгли. А до того родителей убили, примерно как твою бабушку. Не прогонять же его.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался Женька, вставая.

Уже было можно. Правда, пришлось стыдливо скрестить ладони перед собой. Трусы были грязные. Да и самому Женьке не мешало бы искупаться.

— Поболтал тут кое с кем из аборигенов, — пожал плечами Юрий. — Надо же знать, кто, что и как.

— Проходите в дом, — позвала женщина, придерживая рубашку на уровне груди. — Кстати, меня зовут Ангелина. Не Анжелика и не Анжела, усек?

— Ага, — кивнул Женька, неловко поднимаясь на крыльцо.

У нее были потрясающие волосы, коротко остриженные, с длинной челкой до середины щеки. В такую невозможно было не влюбиться.

«Только бы трусы не заметила, — лихорадочно размышлял Женька. — И чтобы не торчало внизу. Скорее бы одежду какую дали. Неловко ведь. Все одеты, один я, как нудист какой-то».

— У меня дом сожгли, — сказал он, перетаптываясь в темной кухне.

— Я уже слышала, — тряхнула челкой Ангелина. — Юра, сходи за водой, пожалуйста. Твоему боевому товарищу не мешает искупаться.

— Он сам сходит, — отмахнулся Юрий.

— Он босой. И замерз. Прояви элементарное гостеприимство, ладно?

— Я могу и сам, — вмешался Женька, не способный допустить, чтобы из-за него случилась ссора.

На него даже не посмотрели.

— Он взрослый мальчик, — сказал Юрий. — Сам о себе позаботится. Если ему что-то нужно, так это одежда. Подбери ему что-нибудь, ладно?

Не дожидаясь ответа, он отправился наверх. Ангелина слегка нахмурилась, потом окинула Женьку взглядом и с грохотом поставила на плиту чайник.

— Знаешь, где колонка?

Он кивнул, переступив с ноги на ногу.

Она наклонилась, бросила ему пару вьетнамок.

— Обуйся, если не брезгуешь. Они мои. Маловаты, наверное.

Еще бы Женька брезговал! Эти резиновые шлепки не просто касались ее божественных ног, они были освящены ими!

— Пойдет, — сдержанно сказал он.

— Недавно кипел, так что скоро нагреется, — сказала Ангелина, показывая на чайник. — Иди за водой. Я пока подумаю, во что тебя одеть.

Получалось, что она подумает о нем! Позаботится…

Женя вышел из дома степенно, а закрыв за собой дверь, поспешил на улицу вприпрыжку. Когда вернулся с двумя полными ведрами, на крыльце его ждала небольшая скамеечка с мылом, чайником, кружкой и полотенцем. Перебравшись за угол, Женька стащил трусы и, ежась, принялся стирать. Потом искупался, поливая себя тепловатой водой. Принялся растираться.

— Сойдет?

Женька едва не ступил в жидкую грязь вокруг дощечки, на которой принимал душ. Ангелина стояла совсем рядом, протягивая ему обрезанные джинсы и серую пайту.

— Примерь, — поторопила она его. — В бедрах мы примерно одинаковые, так что джинсы должны налезть. Пайта, боюсь, маловата будет, но она тянется. А вот с трусами проблема. Ты же женские не наденешь?

— Нет, — просипел Женька, придерживая обеими руками сооруженную из полотенца набедренную повязку.

— Я тоже так подумала, — сказала Ангелина. — Других у меня нет, а Юрий не поделится, как ты уже понял.

— Ага.

— Тогда держи.

Она встряхнула ворохом одежды. Женька покрепче ухватился за полотенце и протянул руку.

— Я пойду, а ты на крыльце одевайся, не то опять перепачкаешься, — сказала Ангелина. — Тебе сколько лет?

— Двадцать… Двадцать два.

Он прикрыл одеждой полотенце, предательски изменившее конфигурацию спереди.

— Молодой совсем, — констатировала Ангелина. — Легковозбудимый. Ладно, не буду больше тебя смущать. Там на столе остатки ужина. Перекуси, если хочешь. Спать будешь на диване внизу, это в смежной комнате с кухней. Мы наверху. Позовешь, если что. Спокойной ночи.

Она удалилась. Женька выбрался на крыльцо и стал натягивать на себя выданные вещи. То, что они принадлежали этой замечательной женщине, больше его не радовало. Ведь сама она принадлежала другому мужчине.

«Мы наверху».

Защемив «молнией» волосы на теле, Женька еле сдержал вопль. Настроение окончательно испортилось.

Они, видите ли, будут наверху!

Плюнуть и уйти? Это было невозможно. Не потому, что некуда: стараниями «Стройинвеста» много дач пустовало. Просто Женька не мог уйти. Это было все равно что умереть. Он никогда не думал, что можно вот так, без оглядки, влюбиться с первого взгляда. Это казалось выдумкой, фикцией, преувеличением. И вот нате вам.

Поскольку в доме было темно, Женька решил не включать свет. Кухню освещало зарево, стоящее над поселком. Дом не жалко. Что-то символичное виделось в том, что он сгорел сразу после того, как в пепел превратились документы на право собственности.

Подняв перевернутую тарелку, Женька обнаружил несколько холодных, слипшихся вареников. Они были с творогом. Он такие никогда не любил и не чувствовал себя особенно голодным, но съел все, что находилось на блюдце. Не Юрий же вареники лепил. Ангелина.

Даже мысленное произнесение этого имени вызывало в душе что-то вроде эйфории, сопровождаемой смутной тоской. Позвать ее под каким-либо предлогом? Соврать, например, что не понял, где ему спать.

Дожевывая вареник, Женька осторожно приблизился к лестнице. Сверху доносились звуки возни, Ангелина протестующе шипела, Юрий ее убеждал, тоже шепотом. Закончилось это новой возней, продлившейся достаточно долго, чтобы у Женьки потемнело в глазах. Не помня себя, он был готов броситься наверх, когда услышал, как Ангелина тихонько вскрикнула, потом еще раз. Не от боли.

Глуша стон, рвущийся из груди, Женька вошел в отведенную ему комнату и упал на диван, зарывшись лицом в подушку. Слушать, как они барахтаются там наверху, не было сил. Жить тоже не хотелось.

— А потише нельзя? — грубо заорал он, когда наверху совсем забыли об осторожности. — Человек спать хочет!

Услышав его голос, Ангелина попыталась вырваться, но Юрий держал ее за талию крепко. От того, что она дергалась, ему было даже приятнее. Она замерла, решив покорно дождаться конца, но не выдержала, постепенно подчиняясь заданному им ритму. Перестала упираться руками в пол, уронила голову на подушку Юрия, пахнущую его телом. Теперь главное было не закричать от избытка эмоций. Не хотелось причинять боль приблудному пареньку. Кажется, он в нее втрескался. Во всяком случае, дышал к ней неровно.

Юрий, как назло, не стал сдерживать стоны, когда пришло его время. Ангелина уже свое получила, поэтому просто прерывисто дышала, обхватив подушку за углы. Внизу прозвучали шаги, хлопнула дверь.

— Ушел, — сказала Ангелина, укладываясь на живот.

— Вернется, — буркнул Юрий, вытираясь простыней.

— Зачем ты это затеял?

— Разве ты не сама захотела?

— Нет, — сердито сказала Ангелина.

— А вот мне так не показалось, — усмехнулся Юрий. — По-моему, ты была, что называется, в тонусе.

— Он мальчик.

— Мужчина.

— И все-таки, зачем ты с ним так?

— Каждый должен знать свое место, — сказал Юрий. — Женя теперь знает. Я не собираюсь с ним нянчиться.

— Ты жестокий, — сказала Ангелина.

— Ты только сейчас это поняла? Ты жестокого и нанимала. Потому что благородным и добрым тут делать нечего. — Юрий бесцеремонно отодвинул ее на край матраса, укладываясь. — Давай спать. Поздно уже.

Ангелина молча встала, собрала одежду и отправилась к себе. Уснула она не раньше, чем услышала, как гость вернулся в дом, проделав это преувеличенно шумно.

«Отелло ревнивый», — подумала она, улыбаясь, и закрыла глаза.

 

Коварство против коварства

С утра Мамая так распирало от злости, что у него был перекошен не только поврежденный глаз, но и все лицо.

— Вставай, — рявкнул он, входя в спальню Летягина.

Накануне они вселились в уже выкупленный дом недалеко от сторожки. Горелый выполнял при них роль денщика, а проще говоря, шестерки. Поужинали плотно, со спиртным. Летягин, памятуя котовское угощение, хотел воздержаться, но поддался на уговоры Мамая. В общем, легли поздно, и сон получился не то чтобы здоровый.

— Что случилось? — пробормотал Летягин, силясь понять, где он находится.

Сделать одним глазом это не получалось, а во второй прицельно бил солнечный луч.

— Балабанов пришили, — сказал Мамай, выдергивая стул на середину комнаты и садясь на него верхом. — Хату они спалили, но и сами далеко не ушли. Одному шею свернули, второго расстреляли чуть ли не в упор. Такая вот картина маслом.

— А документы? — сипло спросил Летягин и сел, чтобы спрятать лицо от солнца.

— Не было при них документов. — Мамай вскочил и отфутболил стул с такой силой, что тот ударился в стену и треснул. — Теперь у меня два жмура, двое в бегах и еще один в больничке. И что я Котову рассказывать буду?

— Мы же договорились…

— Не знаю, не знаю. Что-то у меня после твоего появления сплошная невезуха. Что делать, а? Что делать?

Мамай опять подцепил стул ногой. Летягин едва успел пригнуться, оберегая голову.

— Совсем рехнулся? — заорал он, спрыгивая на пол. — Если нервы не в порядке, то лечись вместе с Самохой своим. Я сейчас Петровичу отзвонюсь, а потом сам с ним разбирайся.

— Погодь, погодь. — Мамай схватил Летягина за руку, тон его стал заискивающим. — Это я с психу. Балабанов жалко. Правильные пацаны были.

— Вот так Котову и скажи, — предложил Летягин.

— Охренел? Он же меня с дерьмом смешает.

— И про Шмата с Бутузом расскажи. И про Самоху.

Мамай взял другой стул, опять сел, на этот раз лицом к окну, спиной к собеседнику.

— Я думал, ты разрулить поможешь, а ты мне головой в петлю предлагаешь.

— Разрулим, Мамай, разрулим, — пообещал Летягин. — Нам мертвых Балабановых сам бог послал.

— Это как?

— Сегодня мы сделаем то, что собирались. У тебя шестеро бойцов осталось?

— Не въеду с ходу, — пожаловался Мамай и принялся загибать пальцы. — Гюнтер, Комок, Шалый. Еще Рудый и Зарик.

— Плюс Горелый, — напомнил Летягин.

Горелый плотнее прижался к наружной стене возле окна, оставшегося приоткрытым на ночь. Он уже минуты три жадно ловил каждое слово, доносящееся до него из комнаты. Ему с самого начала не понравился этот Летяга и то, как этот барыга без конца о чем-то трет с Мамаем. Один сукой по жизни оказался, а второй ссучился только теперь, но это сути не меняло.

Горелому нравилось в группировке. Он не без оснований полагал, что любые перемены пойдут всем не на пользу. Уж ему лично — точняк. Котов держал город, держал бизнес, держал братву. Твердой рукой, как положено. А Летяга с Мамаем какие-то мутки против папы затевали. Известно, чем такие дела заканчиваются. Если, не приведи господь, Котова не станет, то начнется свирепый передел. Мусора и свои же как шакалы набросятся. Все растащат по кусочкам, ничего не останется. И что станет с Горелым тогда?

От этих мыслей начала раскалываться голова, как в детстве, после памятной забавы с петардами. Неизвестность пугала его сильнее смерти. Там, как в темном лесу, подстерегала сотня опасностей. Горелому хотелось спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Ведь больше у него ничего не было.

Мамай же деловито рассуждал, куда поставить Горелого со стволом, чтобы организовать нападение на команду Котова. Лично его бросали под танк, оставляя на площадке, где все равно чья пуля свалит. Остальным пацанам хотя бы укрытие полагалось. Что касается Мамая и Летяги, то они собирались в броники обрядиться. Ни один, ни другой не подумали о бронежилете для Горелого. Его дело впустить машины и ворота запереть. А потом подохнуть, как собаке?

— Грамотно огневые точки расставил, — одобрил Мамай, выслушав Летягина.

— Меня папа часто на «стрелки» брал, — похвастался тот. — Исход всегда один. Кто первый начинает, тот и выигрывает. Стоит главного и парочку бодигардов завалить, как остальные оружие бросают. Помирать за просто так никому не охота.

— Я бы и за сто лимонов не согласился, — хмыкнул Мамай. — Жмурам бабки ни к чему. Кстати, пока есть время, давай еще раз обсудим, что кому отойдет. Чтобы потом без неожиданностей.

— Нет, Мамай, — проникновенно произнес Летягин. — Сейчас мы только в общих чертах договариваться можем, потому что вся кухня нам неизвестна. Просто действуем по плану, а дальше разберемся. Сейчас буду Котову звонить. Скажу, что ты тут все развалил, что бригада твоя баб насилует и прочим беспределом занимается. Он примчится, я его знаю. Только нужно все как можно быстрее провернуть, а то он на ночь глядя в такую глушь не поедет.

Оттолкнувшись спиной от стены, Горелый быстро пошел прочь. На улице его перехватил Гюнтер с банкой «Ред Булла» в мускулистой руке.

— Что там старшие? — спросил он. — Отпроситься хочу на денек. У меня матушка преставилась. Надо бы похоронить по-людски.

— Кажись, они хавают, — сказал Горелый. — Или трут что-то. Но оба там.

Показав большим плечом на дом, где квартировали паханы, он пошел дальше, свернул на дорожку, ведущую в лес, и ускорил шаг.

Котов Никита Петрович в этот самый момент сидел в кабинете мэра города, где главный архитектор докладывал им о порядке и сроках подведения коммуникаций к загородному жилищному комплексу коттеджного типа. Звонок поступил от начальника службы безопасности, который по пустякам шефа никогда не беспокоил. Извинившись, Котов вышел в приемную.

— Никита Петрович, — сдержанно заговорил Руднев, — кажется, что-то назревает. С вами хочет срочно поговорить охранник кооператива «Металлург». Просит номер дать. Вы как?

— Кто именно? — насторожился Котов.

— Фомичев. Ребята его Горелым зовут.

— Что стряслось?

— Мне не говорит, Никита Петрович. Вас требует. Давать номер?

— Давай, — решил Котов, улыбаясь секретарше, расцветшей в ответ, как майская роза.

Ждать пришлось недолго. Горелый перезвонил через пару минут. Этого времени Котову как раз хватило, чтобы перейти из приемной в просторный светлый холл с видом на свою «олимпийскую» высотку. Сначала он стоял, под воздействием услышанного невольно опустился в большое кресло.

История повторялась. Стоило кого-то к себе приблизить, как мерзавцы принимались строить козни, мечтая занять освободившийся трон. Нужно было менять Летягина еще полгода назад, пока тот не поднял свою змеиную голову. Всех менять. Поработал немного и пшел на хрен. Или еще дальше, так далеко, что с Земли не видно.

— Что? — переспросил Котов, сообразив, что перестал слушать бубнеж охранника.

— Говорю, я у ворот буду, — сказал Горелый. — Вы прикажите там, чтобы в меня не стреляли.

— Конечно. Не беспокойся.

Котовский телефон пикнул, сообщая о попытке дозвониться на занятую линию. Разумеется, это был Летягин. Торопился рассказать, как все плохо на вверенном ему объекте.

— У тебя все? — спросил Котов Горелого. — Ничего не напутал, боец?

— Вроде нет.

— Ну, гляди, вспомнишь чего, звони, не стесняйся. Ты теперь мой человек. Лично о тебе позабочусь.

— Спасибо, Никита Петрович. Я…

Котов нажал сброс, вызвал Летягина.

— Звонил, Олежка?

— Да, Никита Петрович. Не знаю, как быть.

— Ну-ну. Выкладывай.

— Мамай боков напорол, — затараторил Летягин. — У него тут и трупы, и раненые, и беглые. Парни его быкуют, пьют, колесами закидываются.

— С Мамаем говорил? — спросил Котов, придавая голосу оттенок деловитой озабоченности.

— Не слушает он ничего. Совсем отвязался. Не могу я с этим кодлом один справиться.

— Ладно, не ной, не ной. Я приеду, разберусь.

— Когда, Никита Петрович?

Конечно, его интересовало когда, этого сучьего потроха!

— Раньше двух не получится, Олежка, — вздохнул Котов. — Придется тебе пока самому. Мамаю не говори ничего.

— Разумеется.

— В общем, держись там. Буду ориентировочно в половине третьего или даже в три.

— Жду, Никита Петрович.

Отключив Летягина, Котов посидел с закрытыми глазами. «Жди, гаденыш, жди, и ты дождешься».

Котов снова связался с Рудневым, распорядился:

— Поднимай своих по тревоге. Стволов двадцать потребуется. Сам срочно выезжай мне навстречу. Я сейчас выхожу из мэрии. Потолкуем по дороге. Все, отбой.

Летягин, не подозревая, что Котову уже все известно, заперся в скворечнике уборной и, дыша ртом, прикидывал, когда лучше объявить пацанам о предстоящей засаде. Лучше всего сделать это впритык к приезду Котова, чтобы не расхолаживались и настучать не успели. Да, давать им время на размышление ни к чему. Мало ли чего надумают своими головами! А чтобы не прогадать, в полдень можно будет позвонить Котову и уточнить время его приезда.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Мамай, когда Летягин вышел к нему во двор. — Повелся папа?

— Заглотнул наживку. После обеда приедет, будет лично тебе башку откручивать.

Смех Летягина резко оборвался, когда бандит, ловко выскочив из-за стола, схватил его рукой за горло, его пальцы впились в шею под нижней челюстью.

— Смешно тебе, бизнесмен? — процедил он. — Гляди, чтобы печалиться не пришлось. Если ты мне какую-нибудь подлянку приготовил, тебе хана. Пойдет что-нибудь наперекосяк, и я тебя… лично… своими руками… удушу.

Делая это внушение, он встряхивал собеседника, сжимая стальные пальцы все сильнее и сильнее. Когда же, договорив, Мамай разжал руку, Летягин опустился на землю. Держась одной рукой за шею и вытаращив глаза, он шумно и прерывисто дышал. Бандит навис над ним, отбрасывая широкую, густую тень.

— Пацаны тебя будут держать на мушке, — предупредил он. — Так что встречать Котова ты будешь без броника.

— Нельзя, Мамай! Меня же продырявят по запарке! Там такое начнется!

— Это как тебе на роду написано, — философски заметил бандит.

— Без меня тебе бизнес не удержать, — напомнил Летягин.

— Мне, на крайняк, налички из сейфов хватит, — отрезал Мамай.

Спорить с ним было бесполезно. Таких дуболомов не переубедишь, если что-то им в башку втемяшится.

Кашляя, Летягин преувеличенно тяжело поднялся и, не отряхиваясь, побрел в дом. Он и до этого не собирался долго терпеть рядом с собой пришибленного уголовника. Теперь решение созрело окончательно. От Мамая нужно будет избавиться немедленно, пока совсем не вышел из-под контроля. Может быть, Летягин проделает это руками самих бандитов, а может, подключит полицию. Хотя лично ему больше всего нравился третий вариант. Взять наконец оружие в руки и пристрелить Мамая лично.

При этой мысли указательный палец Летягина самопроизвольно согнулся, как будто он уже жал на спусковой крючок.

 

Подкрался незаметно

Рудый и Зарик лежали на крыше сторожки, припекало все сильнее. Какой-то придурок постелил здесь новенькие листы оцинковки, гладкие и погромыхивающие при каждом неосторожном движении. Рудый был вооружен полицейским АКМ с почти полным рожком, а Зарик должен был стрелять из винтовки со снайперским прицелом. Оптику было решено использовать в том случае, если вдруг «мерс» Котова остановится не на площадке, а где-нибудь подальше. Это было маловероятно, но чем черт не шутит? Да буквально всем.

Мамай лично проверил, не видны ли стрелки снизу, и распорядился не подползать к краю крыши, пока не прозвучит сигнальный выстрел.

— Пока можете слазить, — скомандовал он, убедившись, что все в порядке. — Но чтобы отсюда ни на шаг. Отливайте прямо на месте, если приспичит.

— А если… — начал Зарик, мужчина обстоятельный и дотошный.

— В штаны, — оборвал его Мамай и повернулся к остальной четверке, дожидающейся распоряжений. — Шалый! Гюнтер! Вы оттуда будете их забрасывать гранатами. — Он показал на заросли сирени, протянувшиеся вдоль площадки. — Возьмите топор, ножи, подготовьте себе позиции, чтобы ветки не мешали. За собой уберете потом. Ни листочка не оставляйте на виду.

— А кто приедет-то, Мамай? — спросил Гюнтер в десятый, наверное, раз за сегодня.

— Скоро скажу. Пока точки распределим. Гюнтер, тебе и Шалому, кроме гранат, пару «узи» выделяю. Они у меня в багажнике, держи ключи. И не задерживайся там. Одна нога там, одна здесь.

— А что, скоро уже? — нервно спросил Шалый.

Мамай бросил взгляд на часы:

— Вроде бы нет, но расслабляться некогда. Как только Летяга точнее разузнает, я скажу. — Он перевел глаза на Шалого. — Ты в хате будешь. Окно заранее открой, «калаш» свой почисти, а то вечно заедает… Горелый. — Он нашел взглядом адъютанта. — Ты свою задачу помнишь. Открываешь ворота, но вторую створку придерживаешь, чтобы проезд узким остался. Не нужно, чтобы они сильно разгонялись.

— Я понял, понял, — нервно закивал Горелый.

Его опасливый взгляд давно отметил блики, появляющиеся то среди зелени, то в чердачных окнах соседних крыш. Бойцы Котова уже были здесь, незаметно просочившись в поселок с той стороны, откуда их не ожидали. В любой момент могла начаться стрельба. Виден ли ожог на лице издали? А то еще пальнут ненароком… Доказывай потом с того света, что ты на Котова сработал, а не был с предателями заодно.

Горелый старался постоянно держаться к снайперам поврежденным профилем, рассчитывая, что оптика без труда выделит его среди остальных. Кроме страха разоблачения или быть убитым шальной пулей, ему приходилось перебарывать острейшее расстройство желудка. Поддерживала лишь мысль о скором вознаграждении за свои мучения. О Котове среди братвы говорили уважительно, считая его человеком строгим, но справедливым. Не может же он не оценить поступок Горелого, который в сущности спас ему жизнь? Озолотит или, по крайней мере, к себе приблизит. Это вам не при Мамае на цырлах бегать. Нужно только потерпеть немного, и все будет.

Бандиты дружно повернули головы в сторону приближающегося Летягина, вышедшего из дома. Судя по размеренной походке, спешки не предвиделось. Все незаметно расслабили мышцы, но в душе каждого поселилась тревога. Предстоящий бой с неизвестным противником выматывал похлеще настоящей стычки. Нервы были на пределе.

— Ну что? — выкрикнул, не сдержавшись, Гюнтер. — Когда?

Мамай врезал ему кулаком по загривку, хотя ему и самому хотелось поторопить Летягина, передвигающегося, как назло, вразвалочку.

— У нас полтора часа, — сказал тот, войдя в круг. — Встреча назначена ровно на три.

— Кто приедет? — посыпались вопросы. — Кого ждем? Сколько их будет?

Мамай не останавливал базар, понимая, что бойцов уже не утихомирить.

Летягин развел руки в стороны, словно артист, привлекающий к себе внимание публики.

— Ближе, ближе. Сейчас объясню.

«Тянет одеяло на себя, сучок, — подумал Мамай. — Ничего, Котова завалим, я им займусь, барыгой хитрым».

— Наша цель — Котов, — сообщил Летягин, скользя взглядом по обращенным к нему лицам.

— Чего? — отпрянул Шалый. — Ты что гонишь тут, суслик вшивый?

— Ша! — вмешался Мамай. — Всем слушать. Это наш общий план. Я подписываюсь.

«Болван, — сказал он себе. — Нужно было сказать, что план мой, тогда Летяга на подхвате получался бы».

— Через полтора часа Котов привезет сюда отборную гвардию, чтобы всех нас перебить. — Летягин описал рукой перед собой плавный полукруг. — Решение принято и пересмотру не подлежит. Мне было предложено отсидеться где-нибудь в безопасном местечке, но я успел с вами сдружиться и решил, что не допущу бойню…

— А за что нас? — перебил Рудый. — Мы ж вроде косяков никаких не допустили.

— Это вы так думаете. А папа считает иначе. Он хотел, чтобы вы всех тут за три дня в клочья порвали. — Сделав значительную паузу, Летягин добавил: — От мала до велика. Всех под корень! Не справились? Тогда вас самих…

Он не успел закончить начатый размашистый жест. Головы, окружающие его, начали взрываться.

Плоп! Плоп! Плоп!

Самих выстрелов Летягин не слышал. Только хлопки, вызванные перепадом давления в продырявленных черепах.

Над головой убитых бандитов расцветали алые нимбы, не превращающие их в святых. Один упал, двое только начали валиться на землю, когда остальные кинулись врассыпную.

Их встретил кинжальный огонь из тех самых кустов сирени, где намеревался разместить засаду Мамай. Увидев пляшущий в тени листвы огонь, он понял, что бьют прямо в него. Страха не было. Мамаю показалось, что его отталкивают острыми, горячими прутьями, вынуждая пятиться все дальше и дальше назад, но потом он из упрямства наклонился вперед и рухнул лицом вниз.

Горелый успел дважды выкрикнуть, что он свой, свой… до того, как пулеметные пули вышибли из него мозги и остатки духа. Рядом или несколько поодаль падали остальные, катались в пыли, подергивались, замирали.

Стоящий на месте Летягин увидел, как на площадку выходят двое мужчин, одетые и оснащенные, как бойцы спецназа: в масках, касках, бронежилетах, перчатках и наколенниках. Молча прохаживаясь среди лежащих тел, они производили почти беззвучные выстрелы в затылки и лбы.

Летягин сам не понял, как оказался на коленях, но на него не обращали внимания. Он чувствовал, что под брюками по ляжкам течет горячий поток, и совершенно точно знал, что это не кровь. Как и то, что лично для него все только начинается.

«Лучше бы меня убили», — подумал он, бессмысленно и дико озираясь вокруг. В двух метрах от него валялся оброненный кем-то пистолет, но Летягин не решался воспользоваться им ни для того, чтобы обороняться, ни для того, чтобы пустить себе пулю в висок.

Черных солдат стало больше, на площадку въехал черный тонированный автобус, куда стали забрасывать трупы и оружие. Кто-то посмотрел на Летягина, заржал и показал на него остальным. Продолжая стоять на коленях, он опустил голову, тупо глядя на мокрое пятно под собой. Его толкнули подошвой в грудь, он опрокинулся на спину.

Так стало лучше. Теперь над ним не было ничего, кроме неба, высокого, голубого, с ползущими по нему белыми облаками.

«Как тихо, размеренно и торжественно, — подумал Летягин. — Не так, как недавно все бежали, толкались и падали, не так, как их потом добивали в упор. На небе все иначе, оно другое, не чета нам — высокое, бескрайнее. Почему раньше я так редко смотрел на это замечательное небо? И как хорошо, что я увидел его. Все суета, все ложь, кроме этого неба без конца и без края. Ничего нет, кроме этой синевы. И ничего не будет. Никто не придет за мной… про меня забудут… оставят меня в покое. И я буду все так же лежать здесь, глядя в небо, ища там успокоения. И слава богу!»

Высокие, почти величественные мысли заставили Летягина улыбнуться сквозь слезы. Небо вняло его мольбам. Шаги и голоса черных людей стихли, зарычал мотор, пахнуло бензиновой гарью, автобус покинул площадку, протаранив ворота. Проведя рукой по промежности, Летягин машинально поднес ее к носу и уронил на щебень. Откуда-то он знал, что если встанет прямо сейчас, то волшебство рассеется. Не отпускать, не отпускать это детское ощущение безопасности и неуязвимости!

Сомкнув веки, Летягин стал слушать, как хрустят камушки под колесами приближающихся автомобилей. Сейчас они проедут мимо. Никому дела нет до лежащего на земле Летягина. Он невидим. И вообще все это только сон, просто сон, ничего больше.

Рядом остановилась машина, обдав Летягина пылью и жаром мотора. Он открыл глаза. Над ним было все то же высокое небо с еще выше поднявшимися облаками, сквозь которые виднелась бездонная синева. Он не поворачивал голову и не видел тех, кто, судя по звуку открываемых и закрываемых дверей, выбирались из машины.

— Ну что, Олежка, пообщаемся?

Голос принадлежал Котову. Летягину следовало бы ужаснуться, но он воспринял обращенные к нему слова, как воспринял бы жужжание мухи. В поле его зрения уже возникла массивная котовская фигура, но Летягин смотрел не на него, а на далекое, высокое и вечное небо. Он осознавал, что над ним стоит его шеф, его царь и бог, но в эту минуту Котов представлялся ему столь маленьким и ничтожным в сравнении с тем, что творилось у него в душе.

— Никита Петрович, — сказал он, — не держите на меня зла. Простите. Ради бога, простите.

Ему казалось, что при упоминании бога Котов сейчас же тоже посмотрит на небо, устыдится и протянет ему свою большую сильную руку. И действительно тот, кого Летягин порой называл папой, склонился над ним и спросил участливо:

— Простить, значит? И все?

— И все, — подтвердил Летягин, чуть приподнявшись на локтях, чтобы заглянуть Котову в глаза.

Тот засмеялся и наступил ему на лицо, все сильнее и сильнее давя подошвой.

Летягин почувствовал, как у него лопнула нижняя губа. Он заерзал, издав разжалобивший его самого слабый, болезненный стон.

Страх вернулся одновременно с болью. В десятикратном размере. Небо стало всего лишь бессмысленным голубым фоном, на котором темнел силуэт Котова.

— Заносите вещи, — скомандовал он, не убирая ноги с головы несчастного Летягина. — Машины подгоните к сторожке. Руднев, распорядись там… Я тоже остаюсь, так что кого-то нужно будет послать за вещами, я прикину и скажу, что мне понадобится.

— Не стоит, Никита Петрович, — прогудел невидимый начальник службы безопасности. — Мы сами все сделаем.

— Нет, милый, лимит моего доверия ограничен. Времени в обрез, так что я сам прослежу за всем. Эй, Олежка… — Он убрал ногу. — Ты в каком доме обитал? Там комфортно?

— Удобства во дворе, а в остальном — терпимо, Никита Петрович, — прошамкал Летягин, губы которого распухли, а передние зубы предательски шатались. — Холодильник битком набит, воду я запас, матрас новый завез. Вот этот дом. Под зеленой крышей, видите?

Вместо ответа или благодарности Котов прихлопнул летягинский рот подошвой.

— Вижу, — сказал он. — А теперь заткнись. Дай подумать, что с тобой делать.

«Отпустите! — вскричал Летягин мысленно. — Ничего со мной не делайте. Я больше не представляю никакой опасности».

Туфля Котова исчезла.

— Удобства во дворе, говоришь? — спросил он.

Голос его показался не раздраженным, а скорее заинтересованным.

— Да, Никита Петрович, — сокрушенно подтвердил Летягин. — Но есть выход.

— Да? Какой?

— Прикажите унитаз привезти. Его можно над ямой установить.

— Но яма-то полная, поди?

— Пусть новую выроют. Я сам вырою, хотите?

— Нет, — непонятно усмехнулся Котов. — Новая яма не нужна, пусть будет старая, так лучше. Эй, Руднев! Тащите этого умника в тот двор. — Он показал. — Подержите пока там.

Это представлялось невозможным, но Летягину сделалось еще страшнее.

— Никита Петрович, — быстро заговорил он. — Меня Мамай заставил вам позвонить и вызвать. Я не хотел, но они стволы наставили.

— Врешь, Олежка, — отмахнулся Котов. — Не тужься понапрасну. Ни единому твоему слову не верю. Твой план, тебе и ответ держать по полной программе. Думаешь, тебя просто так пощадили, когда остальных отстреливали? Я приказал. Хочу посмотреть, как ты подыхать будешь.

— Никита…

Не слушая дальше, Котов повернулся спиной и отошел. Двое охранников подхватили Летягина под руки и повели. Ноги у него заплетались, потом начали волочиться, оставляя на гравии волнистые линии. Один охранник взял его за ухо и крутнул с такой силой, что чуть не оторвал.

— Иди сам. Изуродую.

Летягин понимал, что впереди ничего хорошего его не ожидает, но послушно стал переставлять ноги. Штаны уже почти высохли на солнышке, но начали пованивать, и запах этот казался Летягину несказанно родным и близким. Пахло им самим и его жизнью.

— У меня на счету двести тысяч долларов скоплено, — заговорил он быстро и убедительно. — Вы даете мне убежать, я отдаю вам деньги. Идет? Вам ничего не будет.

На этот раз его схватили за волосы. Против своей воли Летягин пробежался по двору, в который они вошли, и врезался лбом в железный столб фонаря. После этого мысли его спутались и он долго не мог придумать, чем еще можно подкупить конвоиров. Наконец, это удалось.

— Вот что, — проникновенно произнес он. — У меня есть другой счет, за бугром. Там… там миллион. — Надо было сказать, что два, мелькнуло в мозгу. — Там миллион, и он ваш. Я могу сказать, где карточка, продиктовать код.

— О каком коде ты тут толкуешь, крысеныш? — поинтересовался Котов, входя во двор. — Ты что, успел у меня денег натырить?

— Что вы, Никита Петрович! — воскликнул Летягин, не обращая внимания на сдержанный смех охранников. — Эти сбережения у меня с прежней работы остались.

— Карты с собой?

— В бумажнике. Но про миллион я неправду сказал. Только двести тысяч. Больше ничего нет, честное слово!

— Мелочь, а приятно, — рассудил Котов. — Диктуй код. Мальчики съездят.

— Счет валютный, — спохватился Летягин. — Банкомат выдает по чайной ложке, а то и вовсе долларов нету. Вот мое предложение. Вы везете меня в банк, я там договариваюсь с управляющим, заказываю сумму, снимаю и отдаю вам.

— Хитер бобер! Только я хитрее.

Котов подозвал к себе охранников и стал что-то им втолковывать, отвернувшись. Отправляясь за город, он переоделся в спортивные штаны, кроссовки и легкую пайту с отброшенным на спину капюшоном. Это делало его облик непривычным, почти неузнаваемым.

Летягину на мгновение почудилось, что все происходящее ему только снится. Не могли же одни бандиты среди бела дня расстрелять десяток других бандитов, совершенно не опасаясь свидетелей и последствий.

Еще как могли, возразил внутренний голос. Именно так и заведено в этой стране. Любой преступник ощущает себя безнаказанным, если у него достаточно денег и связей. Все ниточки, все каналы уходят наверх, откуда время от времени раздаются громогласные речи, осуждающие коррупцию и грозящие покончить с ней в кратчайшие сроки. А многочисленные котовы живут себе припеваючи и только усмехаются в усы, потому что знают цену всем этим окрикам. Все знают. И давно свыклись с этим театром абсурда. Спохватываются только, когда настает их черед быть ограбленными, изнасилованными, искалеченными, убитыми…

— Не надо, Никита Петрович, — задушевно произнес Летягин, когда его опять подхватили под руки.

— Надо, Олежка, надо, — возразил Котов, бессознательно подражая одному из бессмертных киногероев.

Летягин так не считал. Он видел, куда его волокут, и догадывался, что его там ждет. Его каблуки уперлись в железный колышек и бордюрный камень. На этот раз основательно.

Один из охранников взял его за шиворот и пояс брюк сзади, оторвал от земли, встряхнул и стал подталкивать в затылок, одновременно натягивая брюки. Врезавшись Летягину в промежность, они причиняли ему боль, не позволяющую сопротивляться в полную силу. К тому же сильные руки охранника вынуждали его переступать на цыпочках и наклоняться вперед. Внутренне противясь этому, Летягин все равно семенил по направлению к дощатой будке.

Она неумолимо приближалась.

Одновременно с дурным запахом, усилившимся, когда второй охранник распахнул дверь.

— Дырка маловата, Никита Петрович, — доложил он, заглянув внутрь.

— Так расширь, — велел Котов.

Летягин, ощутив землю под ногами, задергался с такой силой, что воротник его рубашки треснул. Очутившись на четвереньках, он попытался улизнуть, но охранник опрокинул его на бок, пригрозив:

— Тихо лежи. Изуродую.

Угроза почему-то испугала Летягина, хотя смерти он боялся гораздо сильнее. Лежа у ног охранника, он тоскливо наблюдал, как второй охранник сбивает помост в уборной и выбрасывает оттуда грязные доски с гвоздями. Смрад сделался почти невыносимым. Над открывшейся ямой роились и жужжали потревоженные мухи.

— Порядок, Никита Петрович, — доложил охранник, вытирая руки об листья. — Можно окунать.

Последнее слово вселило в Летягина надежду. Он подумал, что его просто решили унизить, макнув в нечистоты. Потом, грязный и дурно пахнущий, он будет отпущен на свободу. Нужно только перетерпеть.

— Давайте, — сказал Котов, подходя ближе и дыша сквозь пятерню.

Охранники ловко подхватили Летягина за ноги, подняли, раскорячившегося по-лягушачьи, и понесли к яме. Он не кричал, чтобы не злить мучителей понапрасну. Увидев под собой отвратительную коричневую трясину, сделал глубокий вдох, плотно сжал губы и слезящиеся веки.

Воздуха ему хватило на минуту с небольшим. Давая понять, что дольше он не выдержит, Летягин стал дергаться и извиваться, но руки скользили, не находя опоры, а голова оставалась там, куда ее воткнули.

Когда конвульсии прекратились, охранники позволили ему погрузиться в пузырящееся месиво, а сами пошли мыться и чиститься.

Котов давно покинул двор. Нужно было подыскивать себе другую резиденцию.

 

Разносторонний треугольник

— Господи, Юра! Зачем за едой о таком?

Ангелина швырнула вилку на стол и отодвинула тарелку. Даже сейчас, с брезгливо сморщенным носом, она представлялась Женьке верхом совершенства. Пахло от нее чистотой и мылом, волосы блестели и переливались в желтом свете светильника в виде огромного поплавка, повисшего под потолком.

— Вы просили рассказать, что творится в поселке, я рассказал. — Юрий пожал плечами. — Ты предпочла бы услышать, что его утопили в озере? Но его утопили именно в дерьме. Судьба такая.

— Туда ему и дорога, — рассудил Женька, цепляя на вилку треугольник омлета с помидорами и сосисочными кружочками.

Он сделал вид, что жует с прежним аппетитом, хотя очень живо представил себе казнь, устроенную Котовым. Воображение подсказывало, какой запах там стоял, когда…

Не сумев протолкнуть в себя кусок, Женька схватил кружку с томатным соком и выпил залпом.

— Тоже чувствительный? — с усмешкой спросил наблюдавший за ним Юрий.

— Сухой омлет получился. Обычно у меня лучше получается.

Таким ответом Женька убил сразу двух зайцев. Во-первых, показал, что Юрий Ярышников не один тут такой стойкий. Во-вторых, намекнул на свои кулинарные способности. Где-то он прочитал, что женщины неравнодушны к мужчинам, умеющим готовить. А избранников выбирают не по лицу, а по ягодицам, которые чем уже и мускулистее, тем лучше.

Передвигаясь по дому или двору в присутствии Ангелины, Женька старался напрягать и поджимать зад, благо выданные ему полуджинсы были достаточно тесными и обтягивающими. К тому же днем он побывал у себя на участке и, порывшись в сарае, отыскал там почти новую тельняшку, которую отец привез из отдыха на Черном море. Она пришлась Женьке в самый раз, и он, должно быть, выглядел в ней достаточно эффектно, потому что Юрию его наряд не понравился.

— В таком виде со мной в разведку не пойдешь, — заявил он. — Переодевайся. Незачем привлекать к себе лишнее внимание.

Разговор произошел еще днем — в присутствии Ангелины, развешивающей на бельевой веревке свои постиранные тряпочки. Не будь этого обстоятельства, Женька вряд ли стал бы упираться, потому что ему не терпелось посмотреть, чем занимается враг, и, может быть, нанести ему очередной урон. Но здесь находилась женщина его мечты, и он ощетинился.

— Тогда я сам пойду.

— Иди, — согласился Юрий. — Но не возвращайся, если такой самостоятельный.

И, не тратя времени на дальнейшие уговоры, удалился.

Видя Женькино состояние, Ангелина принялась развлекать его разговорами, а потом предложила выпить кофе за столом под деревом. Пока она заваривала кофе, Женька все поглядывал на ее маечки и трусики, выглядевшие как-то особенно трогательно из-за того, что были вывешены на всеобщее обозрение. Безупречно чистые, они могли бы принадлежать ангелу… но на самом деле Ангелина была порочной, и этим еще сильнее притягивала Женьку. Смесь любви, страсти и ревности была поистине гремучей.

Когда Ангелина вышла из дома с подносом, Женька незаметно наблюдал, как покачиваются ее груди под тканью рубашки. Это было для него непривычным и очень волнующим зрелищем. Все девушки, которых он знал и просто встречал на улице, постоянно носили бюстгальтеры, полагая, что это придает им особый шарм. Но вид бретелек на голых плечах, хоть белых, хоть черных, хоть даже прозрачных, силиконовых, не вдохновлял Женьку, а стянутые груди были на вид твердыми, как у манекенов.

У Ангелины было иначе. Она во всем была другая, как успел убедиться Женька. Особенная.

— Дома взял? — спросила она, показав взглядом на тельняшку.

— От дома одна коробка черная осталась, — сказал Женька. — Окна пустые, и крыша провалилась. Деревья рядом сильно обгорели. А до сарая…

— Пей кофе. Печенье вот…

— Спасибо. До сарая пламя не добралось, там я ее нашел. — Женька опустил голову, чтобы взглянуть на себя. — Отцовская вещь.

— Он моряком был? — спросила Ангелина, делая мелкие глотки из чашки.

— Нет.

— Военным? Десантником?

— Нет, что ты. Папа… Отец был человеком сугубо штатским. Я вот тоже даже в армии не служил…

«И зачем ты это ляпнул? — спросил себя Женька сердито. — Что Ангелина о тебе подумает? Может, у тебя плоскостопие, братец? Или ты под себя мочишься?»

— Я случайно проскочил, — поспешно пояснил он. — Всем повестки пришли, кто пошел, кто отмазался… А мы как раз адрес сменили, вот в военкомате и напутали что-то. А так я здоровый. — Он выпятил полосатую грудь. — Худой, но жилистый.

— Где же ты тогда стрелять учился, худой и жилистый?

— Да я не то чтобы… У друга был пистолет травматический, баловались немного. А в общем-то из меня стрелок никакой. — Женька пожал плечами, опять сердясь на себя за излишнюю болтливость. — Но я могу и без оружия. Тех, которые ко мне в дом влезли…

Он замолчал, окунув губу в чашку.

— Страшно было? — спросила Ангелина.

— Противно, скорее.

— Мне ведь тоже, может, придется…

Она не договорила. Женька посмотрел ей в глаза.

— Зачем? У тебя есть мы.

— Затем, что хочется, — резко произнесла она. — Допил? Давай сюда чашку свою.

— Ангелина, — позвал он, пряча глаза.

— Что? — Она завесила лицо челкой, собирая посуду на поднос.

— У тебя с Юрием серьезно?

— По-моему, ты вчера слышал. Куда уж серьезней. А что, завидно?

Женька не подозревал, что способен покраснеть так стремительно и жарко.

— При чем тут… — буркнул он, не поднимая глаз.

— Место занято, — сказала Ангелина. — Групповой секс меня не привлекает, так что шансов у тебя нет.

— А мне не нужен групповой. Мне ты… — Женька сглотнул и вскинул взгляд. — Ты нужна.

— То есть, пока Юра в разведке, ты предлагаешь нам уединиться и…

Она смотрела на него с насмешливым вопросом.

Он покачал головой:

— Я предлагаю тебе быть со мной всегда.

Застенчивость куда-то пропала, кровь отхлынула от лица. Женя смотрел прямо Ангелине в глаза, не стыдясь своих слов. Потому что они шли от сердца. Из глубины души. Они были той правдой, которую ему хотелось донести до нее.

Ангелина засмеялась. Довольно неестественно, кстати говоря.

— Глупый, — произнесла она тем особым голосом, которым женщины называют так мужчин… но не всех, далеко не всех.

— Почему? — поинтересовался Женька. — Что я такого глупого сказал?

— Знаешь, на сколько я старше тебя?

Интонация осталась прежней, выражение ее лица изменилось, взгляд тоже. Он преисполнился извечной печалью, охватывающей женщин при мысли о неизбежном увядании.

— Это не важно, — сказал Женька.

Для молодого мужчины так оно и было. Но Ангелина покачала головой:

— Важно, Женя.

Она впервые назвала его по имени. У него защемило сердце.

— Но настоящая причина другая, да?

Подумав, она пожала плечами:

— Причин много. Возраст. Интересы. Статус. Финансы.

Слова впивались в Женьку подобно острым иглам. С зазубринами — не вытащить.

— В общем, рылом не вышел, — мрачно заключил он.

Ангелина засмеялась, взъерошив его волосы.

— Рыло как раз ничего, — сказала она. — А с остальным не все так однозначно.

— Я все сделаю, всего добьюсь, — сказал Женька. — Буду таким, как ты захочешь. Только останься со мной. Пусть он уйдет.

Ангелине не нужно было растолковывать, о ком идет речь.

— Не получится, — покачала она головой.

— Почему?

— Тебе объяснить как взрослому или сделать скидку на возраст?

— Дался тебе этот возраст! Я не ребенок.

— Хорошо, — сказала Ангелина, медленно кивнув. — Тогда по-взрослому. Я наняла Юру в качестве киллера. Хочу, чтобы он перебил всех, кто окружает Котова, и его самого. Это моя месть.

— За кого? — глухо спросил Женька.

— За бабушку. Она якобы повесилась, но это неправда.

— Мои родители тоже не сами угорели.

— Это я уже поняла, — сказала Ангелина. — Вот пусть эти сволочи заплатят за все. И за всех.

— Ему что, денег мало? — спросил Женька.

— Кому? — изобразила непонимание Ангелина.

Получилось фальшиво, но ей требовалось время, чтобы собраться с мыслями. Солгать или сказать правду?

— Юре твоему. Ярышникову.

Ангелина решила, что правда позволит ей раз и навсегда поставить точку в этом вопросе.

— Он взял не деньгами.

После этого признания во рту у нее стало сухо, как будто она целый день бродила по пустыне.

— Тогда его самого надо убить, — сказал Женька, разглядывая свои кулаки, выложенные на стол.

— Нет, — возразила Ангелина хрипло. — Меня это устраивает.

— Тебе… Тебе с ним нравится?

— Вообще-то я не обязана отвечать на подобные вопросы. Но я скажу. Он не делает со мной ничего такого, чего бы я не хотела сама.

— Понятно, — сказал Женька. — Теперь понятно.

Он встал и походкой робота отправился в дом. Ангелине хотелось окликнуть его, но она не стала. Это было бы слишком. Дело было не в этом долговязом парне, а в ней самой. За время разговора она не раз поймала себя на мысли, что примеривает его тело к своему. Ей хотелось вобрать в себя всю его молодую, яростную страсть. Она была готова отдаться ему прямо во дворе.

Это означало, что она не просто испорченная женщина, а очень испорченная. Несколько часов назад была с Юрием, а теперь представляла себе, как проделала бы это с Женей. Неужели она развратна до такой степени, что способна спать с двумя мужчинами фактически одновременно? Может быть, в буквальном смысле, как эти шлюхи из интернета?

Прежде чем приступить к мытью чашек, Ангелина была вынуждена умыть пылающее лицо холодной водой. Голова у нее слегка шла кругом. Ее и Женьку разделяла только тонкая дверь, к тому же не запертая на замок.

Забыв о чашках, она ее открыла. Женька, сидевший на раскладушке, медленно встал. Она подошла к нему вплотную, подняла лицо и предложила:

— Ну, если хочешь, поцелуй меня.

Его не пришлось просить дважды. В следующую секунду их тела оказались плотно прижатыми друг к другу, а губы соединились в одно целое. Женькины руки лихорадочно ползали по ее телу, а руки Ангелины плотно были прижаты к задним карманам его джинсов. Она не понимала, что с ней творится, не хотела понимать. Наверное, ей было очень важно, чтобы ее не просто качественно трахали, а еще и любили. Второе у Женьки получалось сумбурно, зато искренне.

Всякий раз, когда их губы разъединялись, он принимался бормотать что-то бестолковое и несвязное. Ангелине были важны не сами слова, не их значение, а то, как они говорились.

Попятившись, она прижалась спиной и ягодицами к стене. Возвышаясь над ней, он яростно и беспорядочно тыкался в нее нижней частью туловища. То, что произошло дальше, приключилось с Ангелиной лишь однажды, когда она целовалась с любимым мальчиком после выпускного вечера. Внизу сделалось горячо, она повисла на Женькиной шее, потом оттолкнула его, но поздно. Это уже случилось. И с ней, и с ним. Им не пришлось даже раздеваться для этого.

— Ну все, хватит, — сказала Ангелина, задыхаясь.

Он окинул себя взглядом, смутился и поспешно брякнулся на взвизгнувшую раскладушку.

Ангелина сделала вид, что ничего не заметила.

— Пора заняться ужином, — сказала она. — Скоро Юра вернется, а мы баклуши бьем.

— Я приготовлю, — сказал Женька. — Можно?

— А что ты умеешь?

— Омлет. С помидорами.

— Ну давай, — согласилась она. — Только сперва воды натаскай, ладно?

— Ага!

С готовностью вскочив, он схватил ведра и убежал, а когда вернулся, весь перед его джинсов был мокрым.

— Облился, — коротко пояснил он.

— Женя, — позвала она, стоя к нему спиной.

— Да?

— Это останется между нами, правда? Я не могу допустить, чтобы мой заказ остался невыполненным.

Молчание длилось не слишком долго.

— Хорошо, — ответил Женька. — Я подожду.

Ангелина вовсе не просила его подождать. Однако сейчас было не время уточнять условия и выдвигать требования. Юрий мог вернуться в любой момент. Если продолжать выяснять отношения, он сразу все поймет. Допускать этого нельзя.

— Займись омлетом, — предложила Ангелина самым ровным тоном, на который была способна.

— Хорошо, — повторил Женька так же спокойно.

И вот теперь они ели этот омлет, и он старался держаться так, словно ничего не произошло, но некоторые мелочи поведения — жесты, взгляды, интонации — настораживали Юрия, потому что он ощущал какие-то неуловимые изменения, произошедшие за время его отсутствия.

Все чаще он переводил глаза с Женьки на Ангелину и обратно, проверяя свои ощущения. Она уже заметила и мысленно молилась о том, чтобы ужин завершился мирно. Уже неплохо зная Юрия, она догадывалась, что последует дальше. Будет провокация, Женька сорвется, выдаст себя с головой, а дальше… Тут существовало несколько вариантов, но Ангелину не устраивал ни один из них, кроме первоначального: Юрий Ярышников завершает работу и вся эта история заканчивается. Совсем. Навсегда.

Ангелина еще никогда не падала столь низко. Может быть, все дело в ее испорченной натуре? Глупая самка, не способная контролировать себя и свои плотские желания. Господи, как стыдно! Скорее бы этот тощий приблудный щенок убрался с глаз долой! Подальше, подальше отсюда, пока не выдал себя.

Словно прочитав ее мысли, Юрий посмотрел на жующего Женьку и заметил:

— Хороший аппетит.

— А почему он должен быть плохим?

— И в самом деле. Ты же у нас совсем еще молодой.

Женька опять схватился за спасительный сок.

Юрий проследил за ним, перевел глаза на Ангелину и раздвинул губы в сдержанной, выверенной до миллиметра улыбке.

— Скажи, а у тебя когда-нибудь были взрослые женщины?

Вопрос адресовался Женьке, а улыбка и взгляд — Ангелине. Она принялась собирать посуду. Ее сердце билось, как живое существо, стремящееся вырваться на волю из клетки.

— Не твое дело, — сказал Женька.

На мгновение показалось, что стакан лопнет в его кулаке, но он вовремя разжал пальцы.

— Я имею в виду такая, как наша Ангелина, — продолжал Юрий, как ни в чем не бывало.

Она отметила это многозначительное определение «наша», болезненно царапнувшее ее душу.

Женька медленно поднял потемневшие глаза.

— А что?

— То, что они требуют от нас, мужчин, гораздо больше сил, чем молоденькие девушки, — пояснил Юрий. — Поэтому ты правильно делаешь, что хорошо кушаешь.

Женька схватился пальцами за крышку стола, как бы проверяя ее на прочность. Его ногти побелели. Юрий посмотрел на них, встал, потянулся и сказал:

— Спасибо нашим поварам. Пойду вздремну. Тебе тоже рекомендую, Евгений. Сегодня ночью у нас вылазка, если ты не передумал, конечно.

Последние его слова звучали глухо, потому что он успел подняться до середины лестницы.

— Не передумал, — сказал Женька, обращаясь к ступающим по ступеням ногам.

Они приостановились, а потом двинулись дальше и скрылись из виду.

 

Двойной капкан

Вечер выдался душный, с картинным румянцем заката и первыми звездочками на еще синем небосводе.

— Собирай, — сказал Юрий.

Женька послушно защелкал деталями разобранного пистолета.

— А теперь разбирай, — велел Юрий, когда работа была закончена.

— Зачем это? — спросил Женька. — Лучше стрелять потренироваться.

Они сидели на полу второго этажа, перед расстеленной клеенкой с ромашками и васильками. Свет, падающий сверху, отбрасывал на их лица густые тени, рисуя усики под носами и углубляя линии ртов.

— Патроны денег стоят, это раз, — сказал Юрий. — Выстрелы далеко слышны, это два. Разбери и собери.

— Ты не объяснил зачем.

Женька насупился. Юрий усмехнулся.

— Это поможет тебе сродниться с оружием, привыкнуть к нему, запомнить, как все в нем работает. Тогда пистолет в твоей руке не будет казаться тебе неким чужеродным телом, опасным предметом, от которого неизвестно чего ожидать. Это как с телевизионным пультом, например. Дай его старушке, которая его никогда в руках не держала. Как думаешь, справится?

Пример про старушку Женьке не понравился, но сам довод показался резонным. Вздохнув, он взялся за дело. Юрий тем временем занялся своим вальтером: вынул обойму и патрон из ствола, отвел и отпустил затвор, нажал на спусковой крючок, затем вставил обойму обратно и снова клацнул затвором. Предохранитель на пистолете отсутствовал. Конструкция спускового механизма исключала возможность непроизвольного выстрела. Специальная кнопка обеспечивала ослабление либо натяжение боевой пружины после взвода. Если бы Юрий вдруг забыл нажать на кнопку, ударник опустился бы плавно, не пробив капсюль патрона. Для выстрела требовалось небольшое дополнительное давление.

— Что у тебя с Ангелиной? — спросил Юрий, поглаживая вороненый, идеально отполированный корпус.

Теперь, когда обойма вернулась на место, внутри вальтера таилось ровно шестнадцать смертей в блестящих латунных оболочках. Одна из них прямо-таки просилась наружу. Выпустить ее? Все произойдет стремительно. Нажатие на спусковой крючок, грохот выстрела, темнота. Пальцы Юрия разожмутся, пистолет со стуком упадет на пол и неподвижно застынет рядом с дымящейся гильзой. А потом к ним присоединится тело человека, который вышиб себе мозги. Они, эти мозги, засохнут, образовав кровавые лепешки, которые будет непросто отодрать от стен и половиц.

— А у тебя что с Ангелиной? — спросил Женька, закончив сборку.

В его распоряжении была «Беретта» 959 Би-Эс калибра 6,35. По словам Юрия, эта модель, благодаря маленькому размеру, являлась идеальным оружием для скрытого ношения. «Будешь как Джеймс Бонд», — сказал он, не скрывая насмешки. А теперь дрессировал Женьку, заставляя без конца проделывать одно и то же механическое действие.

— Отвечать вопросом на вопрос не по-мужски, — заметил Юрий.

— А задавать бестактные вопросы по-мужски? — парировал Женька.

Было, окончательно понял Юрий. И как теперь быть? Застрелиться? Убить этого тощего донжуана? Ангелину?

Нет, только не ее: она успела стать ему слишком дорогой и близкой. Стрелять в себя — значит уступить ее другому без боя. Но и пуля, пущенная Жене в лоб, ничего не даст. Ангелина такого Юрию не простит. Оставался четвертый вариант, придуманный раньше. Избавиться от соперника чужими руками. Сама идея претила Юрию Ярышникову, но эти двое не оставляли ему иного выхода. Он не собирался отпускать Ангелину и делить ее с кем-либо — тем более.

— Мне просто интересно, — пожал он плечами. — Она кажется мне женщиной без комплексов.

На Женькиных скулах заиграли желваки.

— Это уже совсем не по-мужски, сэр, — проворчал он. — Обсуждать даму в ее отсутствие. Фи!

Он и сам не знал, откуда у него взялся этот мушкетерский тон. Но Юрий нравился ему все меньше. Дело было не только в ревности. Какая-то гнильца проступила в этом человеке.

— Может, вызовешь меня на дуэль? — спросил он.

— У меня даже патронов нет, — напомнил Женька.

— Держи.

Юрий высыпал перед ним пригоршню блестящих цилиндриков. Таким мелкокалиберным патроном можно поразить цель лишь с очень близкого расстояния. Данная модель «Беретты» не годилась ни для нападения, ни для самообороны. Пуля вылетала из ствола со скоростью 210 метров в секунду. Этого было слишком мало для того, чтобы остановить нападающего ранением. Требовалось сразить его наповал, а дальность прицельной стрельбы оставляла желать лучшего.

— С таким стволом тебе сам черт не страшен, — продолжал Юрий, наблюдая за тем, как Женька неумело запихивает в магазин желтые патрончики. — Ну что, будем стреляться?

Он ухмыльнулся, давая понять, что шутит. Но если бы вызов был брошен, Юрий его принял бы. Главное, чтобы Ангелина узнала, кто являлся инициатором. Можно было бы ранить парня и свезти его в какую-нибудь больничку, чтобы не путался под ногами. Куда лучше, чем проделать с ним то, что задумал Юрий. Жаль, он сам не мог швырнуть Женьке перчатку. Не хотелось выглядеть в глазах Ангелины ревнивым придурком.

Юрий (опять как бы в шутку) направил дуло вальтера в переносицу соперника. Рука привычно обхватила полимерную рукоять, предназначенную для стрельбы как с правой, так и с левой руки. Резко скошенная назад, она увеличивала общую длину пистолета до восемнадцати сантиметров, хотя сам ствол был вполовину короче. Очень удобная рукоятка, толщиной менее трех сантиметров. А весил заряженный вальтер 700 грамм, так что держать его в вытянутой руке было несложно.

— Бах! — воскликнул Юрий, дернув стволом, как после настоящего выстрела.

— Такой большой дядя, а дурак, — сказал Женька, будто бы обращаясь к своей «Беретте».

Холодная ярость волной нахлынула на Юрия. Не контролируя себя, он развернул пистолет плашмя и ударил им по ненавистным губам. Женька от неожиданности охнул. Юрий схватил его за волосы, притянул к себе и ласково прошептал:

— Взрослые дяди не переносят, когда сопляки проявляют к ним неуважение. Встал, собрался и пошел на хрен, щенок. Шагом марш.

— Что здесь происходит? — спросила Ангелина, явившаяся на подозрительный шум.

— Ничего, — сказал Юрий, приподнимая брови, что должно было изобразить удивление.

— Ничего, — подтвердил Женька, отвернувшись.

Она склонилась над ним, вынуждая повернуть голову.

— У тебя рот в крови, — сказала она, бросив уничтожающий взгляд на Юрия.

— Губу прикусил, — пробормотал Женька.

— С чего бы это?

— Он просил меня научить его целоваться, — сказал Юрий. — Выпячивал губы, шевелил ими, и вот результат.

Ангелина удержала дернувшегося Женьку.

— Прекрати, — процедила она. — Мне тут выяснения отношений не нужны. Вы, кажется, куда-то собирались вдвоем?

— Да. — Он кивнул. — Мы пойдем.

— Даже не попробуешь набить мне морду? — изумился Юрий.

— Нет, — выговорил Женька ярко-красными, блестящими, словно лаковыми, губами.

— Не провоцируй его, — холодно потребовала Ангелина. — Это подло.

— Я просто хотел, чтобы он разозлился и ушел, — пояснил Юрий. — Не пришлось бы подвергать его молодую жизнь опасности. Но он молодец. Слышишь, Евгений? Ты молодец. Выдержал испытание. Умывайся и пойдем.

Ничего не сказав, Женька отправился к умывальнику.

— А я уже начала думать о тебе плохо, — сказала Ангелина, когда они остались одни.

— Да мне все равно, — поморщился Юрий. — Думай как хочешь и что хочешь. Но парня надо было прогнать, а ты его, как маленького, к сиське допустила. И не только.

— Дурак! — вспыхнула Ангелина. — И вообще, кто его сюда привел?

— Не для того, чтобы вы тут трахались.

— Мы не… — Она задохнулась. — Какое ты имеешь право указывать, с кем и чем мне заниматься?

— Купленное право, — сказал Юрий, вставая. — Ты моя, а я свое ни с кем делить не намерен. Усвоила?

Ангелина не нашлась что ответить.

— Сегодня или завтра я выполню работу, — продолжал он. — Котов остался здесь, как и было задумано. Сегодня мы наведем шороху, он бросит своих на поиски, а я подберусь к нему и… — Юрий посмотрел ей в глаза. — После этого мы уедем отсюда, пока шум не уляжется. И там мы будем только вдвоем.

Не дожидаясь ее реакции, он сбежал по ступенькам вниз. Дверь за ним захлопнулась. Оставшаяся одна, Ангелина везде погасила свет, вышла в сад и стала слушать.

Ожидание продлилось недолго. Первые выстрелы прозвучали минут через пятнадцать. Била «Беретта», хотя, конечно, определить это по звуку сумел бы только специалист. Та самая «Беретта», которую Юрий Ярышников вручил Женьке, не потратив времени на то, чтобы научить его правильно целиться и нажимать на спусковой крючок. Зачем? Паренек был обречен.

Юрию не хотелось признаваться даже самому себе, что он изначально подобрал Женьку именно для этой цели. Нужен был отвлекающий маневр. Пока напарник будет в центре внимания бандитов, Юрий рассчитывал добраться до Котова.

Подло? Но как тогда назвать все эти десанты и ложные прорывы фронта, которые позволяли Красной армии громить фашистов, заставив их оттянуть силы и ослабить тем самым оборону? А ведь жертвовать приходилось не каким-то одним наивным парнишкой, а тысячами, иногда десятками тысяч таких. Как правильно пелось в одной хорошей военной песне: «Ведь нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим».

Полководцы посылают на убой целые армии, и ничего, спят спокойно, даже на аппетит не жалуются, не зря же все как на подбор такие упитанные. Почему же тогда у Юрия было так гадко на душе, когда он провожал взглядом Женьку, отправленного к сторожке.

Чтобы бандиты сразу не раскусили замысел, он двинулся к сторожке с другой стороны, собираясь немного поддержать напарника огнем, а потом, пользуясь темнотой, наведаться к Котову.

Женька не подозревал обо всех этих сложных расчетах. Он шел сражаться за свою маленькую личную родину, которая отныне вмещала не только его одного, но и Ангелину. Она надеялась, что они с Юрием вернутся с победой. Так и будет, и тогда ей придется сделать окончательный выбор между ними. Женька не сомневался, что она предпочтет его. Нужно только доказать, что в бою он ничем не уступает Ярышникову.

Крыльцо сторожки находилось в семи-восьми шагах от него, когда он занял позицию, присев за бандитской иномаркой. Юрий велел вести огонь метров с двадцати, а лучше с тридцати, но Женька сомневался в своей меткости. Он будет действовать наверняка. Чтобы нанести противнику максимальный урон.

Как и договаривались, Юрий открыл огонь первым, спрятавшись в кустах с другой стороны площадки. Его целью стал охранник, вышедший на крыльцо покурить или помочиться. Получив пулю, он долго раскачивался, как бы решая, в какую сторону упасть, а потом взял да и сел, привалившись спиной к дверному косяку.

Из кустов прозвучало еще два выстрела, адресованных тем, кто порывался выскочить из сторожки, а потом Юрий прекратил огонь, на что Женька не обратил внимания. Выпрямившись во весь рост, он страшно закричал и, держа «Беретту» перед собой, пошел прямо на прямоугольник света, в котором сидел покойник.

Целиться с близкого расстояния не приходилось: переводи ствол с лица на лицо и жми спусковой крючок, вот и вся премудрость. За полминуты с небольшим Женька перебил всех пятерых охранников, находившихся в сторожке. Никто настоящего сопротивления не оказал, разве что двое успели вытащить оружие, а вот прицелиться в себя Женька им не дал.

Убитые и умирающие заполнили собой все помещение, они порывались куда-то ползти или бежать, они плевались сгустками крови и ворочались, но уже не являлись боевой силой противника, а потому были Женьке абсолютно не интересны.

Кашляя пороховым дымом, словно огнедышащий дракон, он бросил горячую «Беретту», вооружился двумя трофейными пистолетами и отправился на звуки других выстрелов, звучавших совсем рядом, через двор.

 

Последний и решительный

Если человек, совершивший ошибку, не делает соответствующих выводов, то он непременно повторит ее еще раз и еще и будет наступать на одни и те же грабли, пока не расшибет себе лоб.

Юрий Ярышников не был исключением. Один раз он уже недооценил противника в лице братьев Балабановых. Теперь пренебрежительно отнесся к умственным способностям Котова.

Задача казалась простой, если не примитивной. Устроить шумиху, отвлечь внимание, нанести удар с тыла. Это были азы военной тактики. Но не один Юрий разбирался в таких вещах. Котов за свою жизнь и сам провернул немало подобных операций, уничтожая вражеские группировки. Первое, о чем позаботился Котов, когда услышал выстрелы, так это о собственной безопасности.

Той ночью его охраняла пятерка парней из службы безопасности, еще шестеро дежурили возле ворот, а остальных Руднев увез в город, поскольку делать им в поселке было нечего. После разгрома Мамаева воинства опасаться было особо нечего.

И тут Котов допустил просчет, переоценивая свои силы, точно так же, как и Юрий Ярышников. Бандиту и в голову не пришло как следует допросить Летягина, прежде чем утопить его в сортире. Он не стал допытываться, почему убитых бандитов оказалось так мало, решив, что нескольким попросту удалось улизнуть. Котов помнил о присутствии в поселке какого-то несговорчивого юнца, но не подозревал, что сын покойных Артемовых уже не одинок в своем стремлении отомстить.

Короче говоря, до начала пальбы у ворот Котов пребывал в расслабленном состоянии человека, только что одержавшего блистательную победу и не ожидающего новых испытаний. В распахнутом халате с великолепным шитьем он лежал на заказанном Летягиным матрасе, смотрел в потолок и ждал, когда две розовые голенькие девочки, сталкиваясь лбами и хихикая, сделают ему хорошо.

Первый выстрел совпал со сладостными конвульсиями, но Котов нашел в себе силы отшвырнуть пиявок и схватить телефон. Не прошло и десяти секунд, как охрана дома была приведена в полную боевую готовность. Следующий звонок Котов сделал начальнику службы безопасности, приказав спешно мчаться на подмогу.

После этого Котов выключил свет, натянул спортивные брюки и, окруженный двумя бодигардами, стал прислушиваться к звукам боя.

Одиночные выстрелы возле ворот прекратились, сменившись ожесточенной пальбой где-то рядом. Котов похолодел. Он так и знал! Враги пришли по его душу! Хорошо, что он не поддался первому импульсу и не отправил парней на разведку. Нужно было держать оборону. Через двадцать минут здесь будет Руднев со своей армией и опасность минует.

Трескотня «узи» и пистолетные выстрелы во дворе прекратились.

— Мы его держим! — крикнули из темноты.

Котовский телефон засветился гнилостно-зеленым светом, наигрывая мелодию про горящий очаг. Звонил Кутиков, возглавляющий наружную линию обороны.

— Порядок, Никита Петрович, — доложил он. — Вы были правы. Пока один стрелял на входе, второй хотел прорваться сюда. Мы его положили.

— Насмерть? — быстро спросил Котов.

— Ранили только и обезоружили. Я решил, что вы захотите задать ему несколько вопросов.

— Правильно! Хочу узнать, кто его прислал. — Направляясь к двери, Котов наткнулся в темноте на скрючившуюся проститутку и отбросил ее пинком ноги. — Что на въезде? Второго взяли?

— Думаю, да. Скоро отзвонятся.

Пропустив вперед одного телохранителя, Котов позволил второму пристроиться у него за спиной и быстро пошел через двор к стоящим там людям.

Увидев человека в развевающемся халате, Юрий понял, кто приближается к нему. Сейчас последует короткий допрос и смерть — скорее всего мучительная. Свою участь можно облегчить лишь одним способом: рассказать Котову про Ангелину и ее вендетту. Но Юрий знал, что не сделает этого даже под жесточайшими пытками. Одно дело подставить соперника и совсем другое — любимую женщину.

Сейчас, истекая кровью у ног врагов, Юрий особенно остро чувствовал, как любит Ангелину. Кроме нее, ничего больше не удерживало его в этом мире. Все опостылело, все было предсказуемо, пресно и бессмысленно. И тут это чудо, это счастье, этот мираж. Как жалко было расставаться с несбывшейся мечтой!

— Ты чей? — спросил Котов, остановившись в трех шагах, чтобы телохранители успели его прикрыть в случае чего.

Излишняя предосторожность. Вальтер выпал из руки Юрия еще во время двойного ранения в руку. Кроме того, он получил пулю в бедро и бок. Крови из него вытекло уже литра два. Без перевязки смерть наступит довольно скоро. Юрий поворочался, чтобы не позволить крови сворачиваться, закупоривая раны. Он не хотел подыхать в выгребной яме. Он предпочитал умереть легко, как заснуть. Умереть без мучений и не предать Ангелину — всего два дела остались у него на этой грешной земле.

— Я ничей, — сказал Юрий, подвигав ногой в липкой холодной штанине.

Он лежал на боку, опираясь на здоровую руку. В свете фонариков его лицо было мертвенно-голубым.

— Будешь умничать? — спросил Котов. — Героя из себя строить? А вот я сейчас велю с тебя скальп снять, как в вестернах. Хочешь?

— Не-а, — качнул головой Юрий.

— Как ты сюда попал?

— Через забор.

— Я как чувствовал, что он отсюда пойдет, — похвастался Кутиков, показывая на прореху в сетчатой ограде. — Распустил проволоку и ползет. А тут я с ребятами. Он и ствол не успел…

— Заткнись! — прикрикнул Котов и обратился к пленнику: — А ты говори. У меня терпение короткое, учти.

— Я родственник Жени Артемова, — заговорил Юрий, не переставая сокращать мышцы, активизируя кровотечение. — Брат его матери, которую вы убили. Ничего, что так прямо?

— Ничего. Где Женя?

— Мы вдвоем на пост у ворот напали. Потом он отвлекать остался, а я сюда. — Юрий кивнул на Котова. — По твою душу. Племянника отпустите. Молодой еще, жалко.

— Мне — нет, — отрезал Котов. — Ну-ка, кто-нибудь! Звоните на пост, что там у них?

— Не отвечают, — нервно ответил один из охранников. — Я всех набирал — ничего. Молчок.

«Как? — пронеслось в голове у Юрия. — Неужели Женька справился? В одиночку?»

Пока он задавался этим вопросом, Котов уже угадал правильный ответ. Не тратя времени даром, он развернулся и побежал обратно, торопясь укрыться в доме. Его подвели тапочки. Один соскользнул со ступни, заставив Котова оступиться и потерять равновесие. Как только он встал, то почти сразу же упал снова, потому что в него уже стреляли — очень часто, с двух рук, как в кино.

Это был Женька, который зашел во двор через калитку, где его никто не ожидал. Дойдя до Котова, распластавшегося поперек огуречной грядки в своем просторном халате, он перевел огонь на охранников, обступивших Юрия.

Ответные выстрелы прозвучали только из одного ствола, да и те длились ровно столько, сколько потребовалось Юрию, чтобы подползти к Кутикову и дернуть его за ноги.

Остальные охранники, деморализованные гибелью главаря, даже не попытались оказать сопротивление. Двое упали, двое улизнули в темноту. Сражение завершила пуля, вогнанная в затылок Кутикова.

После этого Женька посмотрел на Юрия.

— Скажи, ты с самого начала все так задумал?

— Тебе будет легче, если я скажу, что принял решение в последний момент?

Юрий говорил с трудом, преодолевая слабость. Веки отяжелели, норовя сомкнуться и больше никогда не открыться вновь.

«Уснуть, — думал он, — уснуть и не видеть никаких снов. Чтобы не было стыдно, так мучительно и невыносимо стыдно. Перед собой, перед этим наивным парнем, перед Ангелиной».

— Да, — сказал Женька. — Тогда я смогу простить.

— Не надо меня прощать.

Юрий попытался перевернуться на другой бок, чтобы спрятать лицо, и не смог, остался лежать на спине, осторожно вбирая ртом ночной воздух.

— Я все понял, — сказал Женька. — Мы начали бой вместе, а потом ты побежал сюда, чтобы не дать Котову уйти. Сильно тебе досталось?

— До свадьбы не заживет. Не будет свадьбы.

Юрий не понимал, видит ли над собой звездное небо или это просто искры пляшут во мраке, застилающем взор.

— Будет, — сказал Женька. — Все у тебя будет.

— Хватит… болтать… Сматывайся. Котов своих вызвал… Скоро будут…

— Много?

— На нас с тобой хватит.

— Скоро?

— У тебя есть минут пятнадцать. — Волнение придало Юрию сил, он заговорил быстро и громко, как будто не пропитал своей кровью всю землю вокруг. — Ангелину забирай. Садитесь в ее машину и быстро уезжайте. Не через ворота. Вокруг озера другая дорога есть, грунтовка. Сейчас сухо, проскочите.

Речь получилась слишком длинной. В голове начало темнеть, словно в театре, где плавно гаснет свет. Когда Юрий выплыл из забытья, Женьки рядом не было, только трава шуршала под его ногами.

Все дальше, дальше и дальше.

Тише и тише.

Приподняв бетонную голову, Юрий напряг зрение и увидел удаляющуюся тельняшку. Молодец парень, не заставил себя долго уговаривать. И свою молодую жизнь спасет, и Ангелину из этого осиного гнезда вытащит. Но все равно, вместо того чтобы порадоваться за них, Юрий загрустил. Одиночество было сродни смерти. Она приближалась, сужая круги. Затягивала. Холодила руки и ноги.

«Пора», — сказал себе Юрий и опять провалился в темноту, на этот раз сознательно. Но умереть так быстро не получилось. Откуда-то издалека донеслось гудение автомобильного мотора. Это означало, что смерть придется отложить. Если открыть огонь по машинам, то у Женьки и Ангелины будет больше времени на бегство.

Юрий поискал взглядом пистолет и не увидел. Ни одного. Получалось, что Женька перед уходом собрал все оружие и унес. Сообразительный, стервец. Не оставил сопернику шансов. Чтобы уж наверняка.

Ну и правильно. Юрий заслужил.

Он уронил голову, вдыхая аромат земли. Она примет, всех примет, без разбору. Это вам не небеса, где караулит ключник, распределяя, кому куда. В земле не будет страшного суда. Ничего не будет.

Машина подъехала и остановилась где-то совсем близко. Фары не горели, или Юрий потерял способность видеть свет.

— Я здесь! — подал он голос. — Идите, порву вас. Что? Сюда, твари! Рвать буду зубами.

Он услышал топот бегущих ног, почувствовал, как его тащат по земле. Голоса звучали над ним, очень знакомые голоса.

— Сюда, в дырку…

— Осторожно, не зацепи за сетку…

— Давай, давай, еще немного…

— Открывай. Так, теперь вместе.

Голоса принадлежали Женьке и Ангелине. Юрий увидел над собой низкий потолок автомобильного салона. Он лежал на заднем сиденье. Над передним сиденьем появилась макушка Ангелины, ее глаза взглянули на него из зеркала.

— Не надо, — пробормотал он. — Я все испачкаю здесь… Кровищи…

Она не обратила на него внимания. Не выключая двигателя, высунулась в окно и крикнула:

— Женя! Да садись же! Я фары вижу на шоссе. Они уже близко.

— Уезжайте, — раздался Женькин голос. — Туда, в ту сторону. Увози его, Анжела.

— Я тебе не Анжела!

— Как захочу, так и назову, и ничего ты мне не сделаешь. — Он засмеялся, правда, совсем не весело. — Езжай, езжай. Я остаюсь. Некуда мне теперь. И незачем.

Окончание прозвучало тише; видимо, Женька уже уходил.

— Женя! — завопила Ангелина. — Женечка! Евгений! Немедленно вернись. Слышишь, что я тебе говорю?

— Я тебя найду, — выкрикнул он из темноты. — А сейчас уматывайте отсюда. Я не из-за вас остаюсь. Из-за родителей. Счастливого пути!

Юрий вдруг понял, что ему очень важно, просто необходимо увидеть этого парня еще раз — наверняка в последний, — но, когда, цепляясь за обивку скрюченными пальцами, он приподнялся, за окнами уже никого не было видно, а машина сдавала задом, торопясь покинуть улицу до прибытия котовских головорезов.

Повернутое назад лицо Ангелины блестело от слез.

— Я скотина, гадина, — стонала она. — Он остался, а мы…

— Он задержит их немного, а потом уйдет лесом, — сказал Юрий, не веря ни единому своему слову. — У него оружия полно. Да они и не сунутся к нему. Зачем лезть под пули, когда Котова уже нет?

Юрий не учел амбиций начальника службы безопасности компании «Стройинвест». После бойни в дачном поселке нечего было и думать продолжать прежнюю жизнь и профессиональную деятельность. Шеф был мертв, о чем Руднева успели предупредить по телефону телохранители. Таким образом надежная крыша в одночасье рухнула, империю ждал развал и разгром. Чтобы не стать легкой добычей осмелевших полицаев, нужно было срочно уходить в подполье, на самое дно. По сути, Руднев уже давно начал перевоплощение в бандита, и теперь этот процесс пришел к логическому завершению. А если уж быть бандитом, то авторитетным. Не дающему спуску врагам и не знающему поражений. Поэтому убийцы Котова должны быть примерно наказаны.

Прежде чем сунуться в поселок, Руднев послал машины занять все подступы, чтобы никто не вырвался из кольца. Если бы Ангелина промедлила еще немного, то было бы поздно. Но кольцо сомкнулось уже после того, как рубиновые огоньки белой «ауди» скрылись за деревьями. Капкан захлопнулся.

Собрав вокруг себя два десятка бойцов в спецназовском обмундировании, Руднев приказал:

— Прочесываем территорию и опрашиваем всех, кто попадется. Ищем Артемовых, дядю и племянника. Оба вооружены. Пленные они мне на хрен не нужны. Задача понятна? Выполнять.

За две минуты до этого Женька закончил баррикадироваться внутри опустевшего дома Ангелины. Заняв позицию возле окна второго этажа, выходящего на улицу, он разложил на полу три пистолета, а четвертый проверил на наличие патронов. Он знал, что держать оборону в одиночку невозможно, но жалел только об одном.

Пенелопа! Появившись неизвестно откуда, она проскользнула в дом и теперь увивалась рядом, требуя к себе внимания.

— Мяв! Мяв! Мяв!

— Отвяжись, — сказал Женька. — Нет у меня еды. Брысь отсюда. Пошла!

Он попытался пнуть Пенелопу ногой, чтобы она обиделась и убралась отсюда, но вспомнил, что двери и окна закрыты. Деваться ей было некуда. Если в окно забросят гранату, от бедняжки и клочьев не останется.

— Ладно, я пошутил, — сказал Женька отпрянувшей Пенелопе. — Иди ко мне. Я по тебе соскучился.

— Мяв, — откликнулась она, но дистанцию сохранила прежнюю.

— Покормить мне тебя нечем, — продолжал он. — Давай переходить на пищу духовную.

— Мяв?

— На духовную, на духовную, — подтвердил Женька. — Тут недалеко один поэт жил, его бандиты убили. Я в интернете его стихи прочитал. Один запомнил. Вот, слушай…

— Мяв! — прокомментировала Пенелопа, подходя ближе.

— Понравилось? — обрадовался Женька. — У нас с тобой вкусы сходятся, знаешь?

— Мяв!

— Иди сюда.

Он осторожно подтащил к себе слегка упирающуюся кошку и взял ее на руки. Она посмотрела на него зелеными глазами и, отвернувшись, стала деликатно высвобождаться.

— Сейчас отпущу, — пообещал Женька. — Потерпи немного. Должен же я хоть с кем-то попрощаться? Скоро меня не станет, Пенелопа. Зато эти твари больше не сунутся. Слишком громко получилось. Вот так…

Распахнув раму окна, Женька разжал пальцы, которыми держал Пенелопу за шкирку. Не издав ни звука, она полетела вниз и зашуршала там листвой.

Теперь можно было принимать бой с чистой совестью и спокойной душой. Держа пистолет стволом вверх, Женька осмотрел оба конца улицы. Там было пусто и тихо.

Может быть, охранники покойного Котова решили не рисковать молодыми жизнями и потихоньку разбежались? Или уже крались к Женьке в темноте? Он не знал. Сейчас это было не важно.

Живой или мертвый, в любом случае он победил.