Бунты часто вспыхивают из-за пустяков. Нужна искра, чтобы поджечь инертные народные массы, очень медленно, постепенно накопившие взрывоопасное недовольство.

Внешне в дачном поселке «Металлург» все выглядело по-прежнему. Те семьи, которые здесь еще остались, занимались привычными будничными делами: пололи, копали, подправляли, подмазывали, спиливали, ввинчивали, заколачивали, заносили, выносили, разбрасывали, собирали и т. д. и т. п. Вот только с поливом зеленых насаждений стало худо, поскольку стоило кому-нибудь протянуть шланг к озеру, как шланг этот беспощадно обрезался, а насос увозился и отправлялся в воду там, откуда его достать уже было невозможно.

Но люди терпели, как терпели десятки поколений до них. Им казалось естественным, что кто-то правит ими, держит над ними власть, лишает воли, потому что иной жизни никогда не знали. Как поднимешь стадо коров на восстание? Да, они, наверное, смутно ощущают несправедливость миропорядка, при котором их всю жизнь доят, а в случае надобности безжалостно режут, но что способны изменить коровы? Ну, помычат, ну, даже на рога кого-то поднимут, а потом все опять будет по-прежнему, потому что народные массы ничего не решают.

Все зависит от одиночек, как плохое, так и хорошее. Миром правят личности, причем личности сильные. Толпа устроена так, что всегда подчиняется, всегда слепо следует за лидером.

Как говорится, «мы не сделали скандала, нам вождя недоставало, настоящих буйных мало, вот и нету вожаков».

Но в дачном поселке уже назрели перемены, а потому отыскалась и личность, готовая эти перемены осуществить.

Вопреки большинству исторических примеров, личностью этой оказалась женщина. Звали ее Марина Владимировна Захарова, была она порядком потрепана жизнью, с длинным и в общем-то правильным, но нездоровым лицом. Волосы ее, сколько ни мой, всегда выглядели грязными, одежда сидела, как на пугале, а ведь в иной обстановке она могла бы считаться если не красивой, то сексапильной женщиной.

Она была худа, энергична, никогда не отказывалась от чарки (да и сама была готова предложить), имела взрослую дочь, похожую на нее как две капли воды, и мужа, натасканного совокупляться два раза в неделю (один раз в классической позе сверху, другой — сзади). Дочь жила в городе, муж пропадал на прохудившейся крыше, а Марина Владимировна копошилась в кустах крыжовника, натянув на руки заскорузлые перчатки, чтобы не исколоться.

Сразу за полосой крыжовника топорщились кусты малины, настолько густые, что Захаров, решив сэкономить, не стал возводить здесь ограду, тем более что в этом месте участок примыкал к тыльной стороне сторожки. Однако с появлением толпы охранников-головорезов такая бережливость сыграла с Захаровыми дурную шутку. Дело в том, что все эти здоровые бугаи повадились справлять нужду прямо за своим домиком, считай, в чужом малиннике, только с другой стороны. И теперь там воняло, как в отхожем месте, что очень возмущало хозяйку, справедливо считавшую, что ее владения — не общественная уборная.

Сегодня утром беспрерывное журчание и потрескивание в кустах просто вывели Захарову из себя. Она и так подозревала, что напрасно отказалась продать дачу сразу, поскольку теперь с каждым разом цену предлагали все ниже и ниже. Теперь же постоянная близость шумного стада жеребцов нервировала тонкую натуру Захаровой. Может быть, скажи они ей ласковое слово, она бы успокоилась, но парень, которому она сделала очередное замечание, не просто послал ее по матушке, а назвал при этом «бабкой».

На вопли прибежал муж с молотком и кровельными гвоздями, полез в малинник разбираться, получил кулаком в лицо, упал, рассыпав гвозди, долго не хотел приходить в себя. Это стало последней каплей, переполнившей чашу захаровского терпения.

Приведя супруга в чувство, Марина Владимировна повела его поднимать народ на восстание. «Бессмысленный и беспощадный, — вертелась у нее в голове фраза, поднявшаяся со дна памяти, как поднимается и клубится в воде потревоженный ил. — Бессмысленный и беспощадный… Что? Плевать. Сейчас мы им покажем, гадам!.. Бессмысленный и беспощадный…»

Больших ораторских талантов не потребовалось. Выяснилось, что все члены садоводческо-жилищного кооператива стонут под игом уголовных элементов, называющих себя сотрудниками охранного агентства. Одни переживали за свои пересыхающие грядки, других возмущала новая пропускная система, третьи не желали или не могли продать участки и понимали, что отстоять свои права собственности можно только в коллективе.

Одним словом, Захаровы уходили вдвоем, а возвратились во главе внушительной толпы из трех десятков человек. Это были и законные владельцы дач, и их родные, и просто гости. Многие как бы случайно прихватили садовый инвентарь типа лопат и вил, кое-кто поигрывал на ходу хищно загнутыми секаторами, а бескомпромиссный полковник в отставке опоясался ремнем с кобурой, в которой находился именной пистолет системы Стечкина.

Если бы это воинство вел в бой какой-нибудь архангел не самого высокого полета и если бы он оглянулся, чтобы бросить взгляд сверху, то остался бы доволен увиденным.

Общая цель и общая опасность сплотили людей, чувство локтя и соприкасание плеч придавало им решимости, которую далеко не каждый испытывал поодиночке.

Впереди, как уже говорилось, вышагивали пылающие праведным гневом Захаровы: она в еще вполне новой блузке с укороченными рукавчиками, он с распухшей верхней губой. В одной шеренге с ними продвигался уже упомянутый полковник Маркашев, такой загорелый, что его шевелюра, брови и усы казались сделанными из ваты.

Остальные шли по четыре-пять человек в ряд.

Вот кудрявый Кузьмин с сыновьями, удавшимися крупными одутловатыми лицами в отца, вот его дородная супруга, а вот ее брательник, иногда выделывающий ногами непроизвольные кренделя, за которые его в данный момент никто не осуждает и не журит.

Вот дружные старики Баранцевы, вот относительно молодая чета Архетиповых, далее сивый бобыль Тараскин, юный шалопай Чикин с родителями, полная девушка Зоя двадцати семи лет, пожилые сестры Миловидовы, братья Серафимовичи, бухгалтер Ражич, слесарь Свинаренко, который все никак не выйдет на пенсию, утомленный жизнью Шпарага, бывшая работница исполкома Рычкова с мужчиной, которого всем представляет как шурина, против чего тот не возражает, а только раздувает ноздри и отстраненно улыбается каким-то своим тайным мыслям. Процессию замыкают бывшие Свидетели Иеговы Савич, Пашко, Кривчук и Емельянов, которые в свое время попродавали городские квартиры, а теперь вынужденные жить вместе, и то обстоятельство, что Савич принадлежит к женскому полу, придает их компании особый, неповторимый шарм.

Но нет, последними идут все же не они, а немолодой, осунувшийся человек с такими темными кругами вокруг глаз, что издали их можно принять за солнцезащитные очки. Это был бывший главный инженер металлургического завода Донской, который после остановки домны стал сочинять стихи и издавать их за свой счет, используя накопления, сделанные в пору полулегального экспорта арматуры и катанки.

Можно сказать, что Донской не шагал в ногу со всеми, а плелся в хвосте, то и дело останавливаясь, чтобы черкнуть строчку-другую в небольшой блокнот в мягкой обложке с видом Эйфелевой башни. Два часа спустя, осматривая труп поэта, сотрудники уголовного розыска нашли рядом этот блокнот и прочитали на последней странице следующий стих, записанный прыгающими карандашными буквами:

СТАДО

Пока Донской был жив и сочинял эти вирши, являющиеся безусловным и бессознательным подражанием Владимиру Высоцкому, голова колонны достигла цели и остановилась, образовав нечто вроде плотины, после чего вся площадка перед сторожкой оказалась запруженной людьми.

— Давайте сюда свое начальство! — потребовали Захаровы. — Надоело, хватит!

— Надоело, хватит! — подхватил нестройный, но очень дружный хор голосов.

— Убирайтесь отсюда подобру-поздорову!

— Убирайтесь…

— Это наша земля, мы на ней хозяева!

— Мы хозяева…

— Не позволим измываться над собой!

— Не позволим…

— А если еще кто посмеет мочиться на мою малину, — завела сольную арию Захарова, — то я ему причиндалы секатором отрежу!

Вышедший на крыльцо Горелый пугнул толпу газовым пистолетом, после чего был вынужден срочно ретироваться, пока ему не пробили голову. В окна полетели камни, в дыры стали совать черенки и жерди.

Летягин и Мамай, дремавшие на двух узких койках, проснулись очумелые, не понимая, что происходит. Горелый, отбиваясь от лопат и палок, объявил, что начался бунт, в котором принимает участие человек сто, если не все двести. Поручив ему вызывать по телефону подмогу, Мамай и Летягин вышли на крыльцо.

Пока они пытались утихомирить разбушевавшуюся толпу и говорили что-то увещевающее, на место событий прикатили запыленные патрульные машины, привезшие подкрепление.

Братки, не сговариваясь, взяли толпу в полукольцо: по флангам братья Балабановы, Рудый и Зарик, с центра напирали Шалый, Комок и Гюнтер. Все были вооружены битами или стандартными спецназовскими дубинками. И прошлись ими по головам и затылкам, по плечам и почкам.

Началась паника.

— Ай! Да что же это такое?

— Убива-а-ають!

— Я не с ними, я смотрю только…

— Не бей, не бей!

— Лю-ю-юди добрые!

Обнаружив у себя в тылу такую силищу, дачники, вместо того чтобы развернуться разом и дать отпор, стали пятиться и прятаться друг за друга, что и стало началом конца так и не состоявшегося бунта.

Мамай, слегка струхнувший, когда сторожку пытались брать штурмом, разозлился на себя и сорвал злобу на первом подвернувшемся мужике, разворотив ему физиономию кулаками с перстнями и печатками. Банда тем временем гоняла по площадке и улицам тех, кто не сразу догадался уносить ноги. Били не сильно, но и без скидки на пол и возраст.

Стоявший поодаль поэт Донской лихорадочно дописывал последнее четверостишие, когда его приметили братья Балабановы. Балабану-2 давно хотелось испробовать в деле австрийский штык, приобретенный на барахолке и превращенный стараниями народного умельца в длинный нож с наборной рукояткой. Он озирнулся и, увидев, что никто за ним не наблюдает, недолго думая, достал штык из ножен и присунул его Донскому в живот.

Первый же удар оказался смертельным.

— На хрена, братуха? — встревожился Балабан-1, наблюдая за предсмертными корчами поэта. — Он же просто стоял.

— Все они не при делах, — огрызнулся Балабан-2, тем более обозленный, что упрек брата был справедлив.

— Твари, — прозвучал голос рядом. — Шакалье подлое. Только против безоружных храбрецы. А со мной разобраться слабо?

Подняв взгляды, Балабановы увидели в десяти шагах от себя высокого парня с охотничьим карабином наперевес. Он медленно приближался к ним, на ходу поднимая стволы и направляя их в пространство между братьями, чтобы в случае чего выстрелить в любого из них.

Даже не переглянувшись, Балабановы бросились в разные стороны. Первый легко запрыгнул на штабель бетонных плит, сваленных возле ограды, сиганул с них в чужой двор и был таков. Второй укрылся за почерневшим от старости столбом, принявшим на себя заряд дроби. Поскольку было не ясно, стрелял ли парень из двух стволов или только из одного, Балабан не стал испытывать судьбу, а бросился прочь и скрылся за углом. Несколько дробин таки засело у него под кожей, но разобраться со стрелком он решил потом, поскольку не собирался позволять дырявить себя каждому встречному.

Парень с карабином не кинулся в погоню. Склонившись над смертельно раненным Донским, он стал искать у того пульс или хоть какие-то признаки жизни.

Их не было.