Небоскреб, получивший гордое название «Олимпийский», изначально задумывался как торговый центр с офисными помещениями внизу. Однако завершение его пришлось аккурат на разгар экономического кризиса, так что арендаторов набралось тогда лишь на три четверти площадей. Тогда Котов взял себе пентхаус, а два прилегающих верхних этажа оставил за собой. Где-то расселил сотрудников, где-то обустроил нечто вроде складских помещений, а некоторые комнаты так и остались пустовать. Позже, когда деловая жизнь города вновь забила ключом, такое использование площадей было нерациональным, однако Котов не стал ничего менять. Ему нравилось ощущать свою уникальность, свою неприкасаемость. В пентхаусе он представлял себя небожителем, возвышающимся над остальным миром.

Никита Петрович Котов родился 12 апреля 1961 года, в тот славный день, когда в космос полетел первый человек, гражданин Союза Советских Социалистических Республик. По этой причине Котов испытывал мистическую связь с былым величием СССР. День космонавтики, день огромного, всеобщего торжества, гордости за свою страну, озарял своим праздничным светом дни рождения Никиты Петровича, придавая им особый смысл, тайное, почти сакральное значение.

Отец, покуда был жив, всегда пророчил младшему сыну великое будущее. Мать, увы, тоже покойница, рассказывала, что буквально вымолила Никитушку у Бога — ведь рожать ей пришлось в сорок два года!

Все это не могло не отразиться на генах — такой ребенок должен был стать победителем по жизни, и он им стал. Его детство было обеспеченным и преисполненным гордости за свою семью. Отец дослужился до сана секретаря обкома КПСС, мама окружала его уютом и заботой, по праздникам в семье Котовых не считалось зазорным встать из-за стола и, покачивая перед собой полными фужерами, с воодушевлением исполнить гимн Советского Союза. Они жили в престижном районе города, охраняемом десятками «топтунов» из КГБ, их гостями были театральные деятели, архитекторы, мастера печатного слова, столичные знаменитости.

Расти в этой почти парниковой атмосфере было легко и приятно. И Никита, и его старший брат Андрей ни в чем не знали отказа. Одной из их домработниц была бывшая преподавательница английского языка, так что примерно до десяти лет Никита говорил, путая английские слова с русскими. Отдали его в спецшколу, где он должен был совершенствовать язык, чтобы стать однажды дипломатом, не вылезающим из лондонов и вашингтонов. Учили его и музыке, чтобы он мог блистать в высших кругах.

Однако тут нашла коса на камень. Уже в детстве проявился непреклонный, упрямый характер Никиты Котова. Английский язык он совсем забросил, ограничиваясь сакраментальным «фак ю». Музыку возненавидел до такой степени, что нахватал двоек и вылетел из спецшколы всего через месяц после того, как отца поперли с руководящего поста и даже пригрозили вымести поганой метлой из партии за извращенную половую связь с четырнадцатилетней девочкой, дочерью домработницы.

После этого началась совсем другая жизнь. Семье пришлось переехать в обычную, хотя и шестикомнатную квартиру. Юного Котова, еще без усов, но уже с вполне твердым, мужским взглядом серых глаз, перевели в стандартную общеобразовательную школу. Там завистливые одногодки стали мальчика поколачивать и дразнить «толстяком» — за не по годам плотное телосложение, а еще — «лизунчиком», намекая на грешки отца.

Желая избежать конфликтов, Никита даже попробовал было отказаться от родителей, придумав душещипательную историю о том, что на самом деле он сирота, которого Котовы нашли в заброшенном доме и взяли на воспитание. Причем рассказывал с такой убежденностью и так правдоподобно, что одноклассники поверили и на время перестали третировать большеглазого, талантливого мальчугана с несомненными задатками актера.

К сожалению, вскоре обман открылся. Отец одного из соучеников работал в милиции, и вскоре в школе узнали о Никите и его семье столько подробностей, что жизнь бедолаги осложнилась еще сильнее. Именно тогда, вступив в трудный подростковый период, он стал крутиться под ногами у старшего брата Андрея, встречать его гостей, подслушивать их разговоры, подглядывать за их занятиями. В комнате брата шла другая, взрослая жизнь, там рекой лилось дешевое вино и вечно стоял туман от каких-то особых пахучих папиросок, пускаемых по кругу.

Правда, Андрей был старше Никиты на целых восемь лет, и он изо всех сил старался не допустить младшего братишку в свою компанию. Однажды, после того, как Котова-младшего выставили из комнаты, наградив подзатыльником и пинком в зад, он пригрозил отомстить и, обладая твердым, решительным характером, привел угрозу в исполнение. По сигналу Никиты милиция накрыла вертеп, в который превратил свою комнату старший брат. Всех этих длинноволосых тунеядцев и наркоманов упекли за решетку на долгие сроки, где каждый из них прочувствовал на собственной шкуре, что значит быть изгоем.

От отца Котов избавился более радикальным способом, напросившись с ним на рыбалку. Дело в том, что старикан не только взялся за старое, таская на дачу всяких малолеток, но еще и проворовался на овощной базе, которой его поставили заведовать. Началось следствие, отцу грозил большой срок с конфискацией или даже расстрел, тоже с конфискацией. Он бодрился, храбрился, пытался дозвониться прежним покровителям, но было ясно: в конечном итоге его посадят.

И что тогда? Оставаться без машины, без мебели, без крыши над головой? А сберегательные книжки, хранимые отцом в коробке из-под кубинских сигар? Все это отнимут у Котовых только потому, что какому-то старому хрычу постоянно нужны деньги, чтобы иметь возможность удовлетворять свою извращенную страсть? Нет, Никита не собирался мириться с подобной несправедливостью. С той рыбалки он вернулся один. Деньги в Сбербанке пропали, но все остальное удалось сохранить. И мать никогда не спрашивала сына, что в действительности приключилось с отцом. Но в последние минуты, находясь уже на смертном одре, прошептала:

— Гореть тебе в аду, Никитушка, ой гореть! Я буду молиться за тебя там. Но и ты церковь не забывай. Замаливай грехи, сынок.

— Хорошо, мама, — сказал Котов, но, как только закрыл матери глаза, сразу позабыл о своем обещании.

Он не испытывал страха перед Страшным судом и загробным существованием, потому что не верил в подобную чушь. Десятки миллиардов людей отжили свое на земле и померли, не совершив ничего значительного, не сумев даже толком распорядиться собственной жизнью. И на кой черт вся эта невообразимая масса бестолковых ничтожеств может кому-то понадобиться? Перевоплощать или воскрешать эти толпы не имеет ни малейшего смысла. Не станете же вы восстанавливать съеденные плоды с выплюнутыми косточками? Новые вырастут. В людях нет ничего такого уж особенного, чтобы нянчиться с ними и переделывать без конца. Бабы новых нарожают, как говорил кто-то из советских полководцев.

За минувшие годы Котов несколько пересмотрел свои взаимоотношения с вечностью. Помирать насовсем и навсегда ох как не хотелось. И тогда мало-помалу в умной Котовой голове стала складываться новая идеология. В соответствии с ней человечество делилось на две неравные части. Примерно 95 процентов сырья и 5 процентов полезного, качественного продукта. Сырье всякий раз смешивалось заново, на манер гончарной глины. А вот удачные заготовки типа Леонардо да Винчи, Шекспира и Наполеона сохранялись навсегда.

Неясно было, как и в какой форме они потом существуют, но в одном Котов не сомневался: его место среди этих немногих счастливчиков. А чтобы Боженька случайно не обошел вниманием по запарке, Котов окружил себя иконами в золоченых образах, обвешался всякими крестиками и ладанками и стал исправно наведываться в церковь по большим праздникам. Завел особые отношения с батюшкой, положил рядом с кроватью толстенную Библию в черном переплете, приобрел привычку креститься. Страх перед смертью не исчез окончательно, но отступил куда-то на задний план, где почти не портил настроения.

Вот и сегодня Котов начал день с того, что, закрыв глаза, немного пообщался с Всевышним, отправив ему пару личных запросов и сопроводив их заверениями в своем полнейшем уважении, любви и преданности. Потыкав перстами в лоб, живот и плечи, Котов плотно позавтракал, позанимался часа полтора деловыми вопросами, а потом призвал к себе Олега Летягина.

— Присаживайся, — сказал он, указывая ладонью на белый диван перед собой. — О делах наших скорбных покалякаем.

Котов был уверен, что фраза эта взята то ли из «Жития святых», то ли из какой-то прослушанной проповеди, и очень удивился бы, узнай он, что процитировал слова главаря банды Горбатого из всенародно любимого фильма «Место встречи изменить нельзя». Запали они в душу однажды, так просто не выбросишь.

— Осталось восемнадцать участков, — доложил Летягин. — Остальные уже принадлежат нам или на стадии оформления.

— Восемнадцать, — повторил Котов, водя ладонью то ли по животу, то ли по груди. — То есть никаких сдвигов за последние три дня.

— Сдвиги есть, — поспешил заверить его куратор дачного поселка. — Из восемнадцати только пять или шесть владельцев могут создать сложности при осуществлении проекта.

— Что с этим, как его?.. — Морщась, Котов пошевелил в воздухе пальцами. — Артемонов? Артеменко?

— Артемов, Никита Петрович.

— Я и говорю, Артемов. — В голосе Котова прорезалось раздражение, отчего тональность подскочила сразу на октаву.

— Там были родители и сын, — осторожно сказал Летягин.

— Да помню я, помню! По делу говори!

— Когда родителей… ну, не стало, сын поехал в город. В полицию не бегал, показания дал подходящие: «Не помню, не знаю».

— Ага! — удовлетворенно воскликнул Котов. — Подействовало, значит.

— В принципе, да, — сказал Летягин. — Но не совсем.

— Что ты вокруг да около ходишь, как кот паршивый? Выкладывай начистоту! Что еще приключилось?

— В общем, Евгений Артемов уехал и обосновался в городской квартире.

— Запил?

— В том-то и дело, что нет, Никита Петрович, — печально ответил Летягин. — Это бы очень облегчило задачу.

— Какую задачу?

— Эти Артемовы держали документы на дачу в городской квартире. Если бы Евгений ушел в запой, нам ничего не стоило бы завладеть ими.

Котов медленно встал, выпрямившись во весь рост, и приблизился к риелтору, нависая над ним, как гора.

— А вы не завладели, — процедил он, топорща усы.

Летягин решил, что ему тоже разумнее встать, после чего очутился нос к носу с разгневанным шефом. Глядя в круглые, сверкающие от гнева глаза, он заговорил рассудительным, убедительным тоном, как будто увещевая пьяного держать себя в руках, не буянить и вести себя пристойно.

— Я послал в ту квартиру двоих, — сказал он. — Марчелло и Сварога. Ночью Марчелло спустился на тросе, чтобы проникнуть в квартиру, вырубить Артемова и найти документы. Но…

— У вас всегда какие-нибудь «но». — Котов сделал шаг, напирая на подчиненного грудью и вынуждая его упасть на диван. — Всегда не получается с первого раза. Ты и жену так дерешь, Олежек? Со второй и третьей попытки?

Теперь, когда Летягин сидел, а Котов стоял вплотную, они походили на парочку, собравшуюся заняться чем-то непристойным. Осторожно откинувшись на спинку дивана, Летягин поднял взгляд от маячащих перед лицом брюк, вдоль велюровой домашней куртки с аксельбантами и до котовской физиономии с обвисшими по-бульдожьи щеками.

— Я не женат, — пропыхтел он снизу.

— И не женишься с такими способностями, — заверил его Котов, отходя, чтобы отпить несколько глотков воды, изготовленной, если верить этикетке, из талого альпийского снега. — Что дальше было? Кто опять дело испортил?

— Артемов, — твердо произнес Летягин. — Он проснулся не вовремя и стал раскачивать Марчелло на тросе, как грушу на ветке. Жильцы высунулись на шум, стали звонить в полицию. Хорошо, Сварог вовремя сориентировался. Сбросил Марчелло вместе с тросом.

— И что мы имеем? — спросил Котов раздраженным фальцетом.

— Мы имеем домушника, который собирался забраться к кому-то в квартиру, но сорвался. Концы в воду.

— Ты так полагаешь?

— Никто до правды не докопается, Никита Петрович, — осторожно произнес Летягин. — Труп не допросишь, а Артемов заявление не написал.

— И где он теперь? Вот ты, наверное, не знаешь, так я тебе сейчас скажу. Наш Евгений Онегин просек, зачем к нему хотели вломиться, забрал бумаги и смылся. Ищи теперь ветра в поле. А? Я прав?

Дожидаясь ответа, Котов подбоченился. Летягин снова встал, чтобы беседовать с шефом стоя.

— Не совсем, Никита Петрович. Артемов документы действительно прихватил, но далеко не уехал. Он на даче сейчас.

— Чего тогда ты ждешь, Олежек? Раздели их. Артемов отдельно, бумажки отдельно. Я ясно выражаюсь?

— Более чем, — подтвердил Летягин, опуская голову. — Но…

— Опять «но»! — Котов забегал по комнате вдоль панорамных окон, за которыми расстилался большой город, напоминающий с высоты рисованные декорации. — Куда ни ткнись, везде ваши «но». Я их больше слышать не желаю!

Ругая подчиненного, он не отдавал себе отчета, что почти дословно цитирует одного из партнеров, позвонившего накануне, чтобы справиться, как продвигаются дела со строительством элитного поселка. Котова впервые за все время поторопили. Совершенно недвусмысленно. Пообещали перезвонить через две недели. Это означало, что через четырнадцать дней весь землеотвод должен принадлежать компании «Стройинвест». И никакие Артемовы не послужат Котову оправданием, когда с него спросят.

— У меня людей совсем не осталось, Никита Петрович, — проникновенно произнес Летягин, продолжая смотреть в ковер перед собой. — Руслан, Бакс, теперь Марчелло. Не менеджеров же на дело посылать. А Сварог один не справится. Я…

— Ладно, — перебил Котов, успокоившись и падая в кресло. — Я тебе бригаду Мамая в полном составе пришлю. Размести их в сторожке возле ворот… Нет, тесновато для десяти быков будет. Ну, по пустым домам рассуешь, разберешься там.

— Разберусь, — оживился просиявший Летягин.

— Сварог пусть на службу возвращается, — продолжал Котов, трогая пальцами щетку усов. — Тебе бригады хватит. Только не возитесь там. Ни с Артемовым, ни с остальными. — Он поднял круглые пуговичные глаза на подчиненного. — Даю тебе ровно десять суток, Олежек. Ни днем больше. Справишься, до больших высот подниму. Нет — извини. — Котов шутовски развел бархатными руками. — Не обессудь тогда, Олежка. Мне лохи в команде не нужны.

— Я понимаю, Никита Петрович, — смиренно молвил Летягин.

Он подумал, что если хорошенько разогнаться и врезаться в окно, держа перед собой стул или вазу, то, пожалуй, прошибешь стекло и вывалишься наружу. И тогда никаких больше забот и тревог. Все проблемы решатся сразу. Ах, если бы уметь отключать этот чертов инстинкт самосохранения! Тот, кто снабдил им человечество, хорошо знал, что делал. Исключения крайне редки.

— Только мне нужны полномочия, — добавил Летягин после небольшой паузы. — Чтобы Мамай и его пацаны беспрекословно подчинялись. Без раздумий и колебаний. Эти дни я у них один босс и царь буду.

— Но тогда и ответственность твоя повышается, — вкрадчиво заметил Котов.

— Да куда уж больше, Никита Петрович.

И в самом деле Летягин с самого начала был поставлен в такое положение, откуда у него имелось только два выхода. Победа или поражение. Третьего было не дано.