1850 год
Спустя год ко мне относились как к обычному мальчишке-команчу хотя приглядывали за мной внимательнее – как за дядюшкой-алкоголиком, который дал зарок не пить. Мать Природа наградила меня темными волосами и глазами, а кожа стала смуглой, оттого что я всю зиму грелся нагишом на солнышке, подстелив мягкие шкуры. Спал я как убитый, и меня не тревожили мысли о возвращении к бледнолицым. Там, в прошлом, не было ничего кроме позора и горя, и даже если мой отец разыскивал меня, мне об этом ничего не было известно.
Эскуте и Неекару все так же пренебрегали мною, поэтому я проводил время с мальчишками. Мы научились объезжать лошадей, принадлежащих племени, и ждали, что вскоре нас возьмут в набег, вести ремуду Табун необъезженных пони неуклонно пополнялся: если где-то в прериях замечали мустангов, самые быстрые воины мчались туда и приводили в лагерь тех, что удавалось заарканить, не сломав им шеи. Потом лошадям зажимали ноздри и держали так, пока животное не начнет обессиленно оседать на землю. А дальше оставалось только связать и отдать ребятишкам, чтобы те укротили дикое создание.
Бледнолицые отчего-то любили гнедых коней, но у индейцев все иначе, нам нравились только пять видов: рыжей масти, вороные, аппалуза, рыжие «докторские шапочки» и черные «докторские шапочки». У лошадей в «докторских шапочках» макушка и уши темные, а еще на груди бывает отметина в форме рыцарского щита. А были еще и такие – пиа тсоника, то есть боевой шлем, – у которых черные пятна вокруг глаз, издалека морды этих лошадей похожи на череп. За столетия жизни в суровых прериях они стали злобными, как пумы, и на домашних животных были похожи примерно так же, как волк похож на комнатную собачонку. Дай им волю, и они тут же переломают тебе ребра. Мы их очень любили.
Я спал когда хотел, ел когда хотел и делал только то, что хотел. Бледнолицый, что жил внутри меня, все ждал – вот сейчас заставят заняться каким-нибудь скучным делом, но ничего подобного так и не случилось. Мы объезжали мустангов, охотились, боролись, мастерили стрелы. Мы лишали жизни всякую живую тварь, попадавшуюся на глаза, – сурков и диких кур, чибисов и фазанов, чернохвостых оленей и антилоп. Наши стрелы настигали лосей, пум и медведей любого возраста, и мы швыряли свою добычу к ногам женщин и уходили, гордо расправив плечи, как настоящие мужчины. По берегам реки мы находили кости огромных бизонов и гигантские окаменевшие раковины, такие тяжелые, что невозможно поднять; раков и осколки каких-то древних горшков мы затаскивали на утесы и швыряли об камни внизу. Ночами мы охотились на рысей, когда те выслеживали уток в камышах. А вокруг становилось все теплее, и расцветали цветы, юкка пускала свежие побеги, и высоко в небо торчали белоснежные цветущие гроздья. Прерия превратилась в разноцветное лоскутное одеяло: вот зеленое пятно, дальше синее, красное, оранжевое; васильки, гайлардия, «чай навахо», до самого горизонта, насколько хватает глаз. Снег сошел, и солнце мелькало сквозь плотные низкие тучи, стремительно гонимые ветром в сто рону Мексики, где вскоре от них не останется даже воспоминаний.
Понятное дело, кого-нибудь из нас позовут в военный набег. Я был самым старшим, единственным, у кого начал пробиваться пушок на подбородке, но при этом я же был и самым неловким; крепко стоя на земле, я стрелял вполне прилично, но другие мальчишки и на полном скаку запросто попадали в кролика и фазана. Поэтому, когда однажды утром Тошавей появился на пастбище с пистолетом и новым щитом из бизоньей кожи, он позвал с собой именно меня. Остальные мальчишки отпускали ехидные шуточки, но я не обращал внимания.
Мы отошли подальше, Тошавей прислонил щит к стволу тополя и вручил мне пистолет:
– Давай.
– Прямо так?
– Именно.
Я выстрелил, щит упал. Свинцовая пуля лишь испачкала его, но даже вмятины не оставила. Тошавей ухмыльнулся, поставил щит еще раз, я еще раз выстрелил и продолжал, пока обойма не опустела.
– Вот так, – заключил он. – Щит останавливает пулю. Но если когда-нибудь пуля попадет в неподвижный щит, ты настоящий болван.
Он продел руку в ремни, закрепленные на оборотной стороне щита, и принялся быстро вращать им.
– Все время двигайся. Перья тебя, конечно, прикрывают, но неподвижный щит может остановить только пистолетную пулю. Пуля, выпущенная из ружья, пробьет его. Это как прыгнуть с высокого дерева: если приземлишься на плоскую землю, обязательно переломаешь ноги, но если спрыгнуть на склон холма, все будет в порядке. Если щит двигается, он сможет остановить даже ружейную пулю. Накесуабере?
Я кивнул.
– Хорошо. Тогда сейчас повеселимся.
Мы направились к старому пастбищу на окраине деревни. Что бы мне ни предстояло сейчас, это произойдет на глазах у всех. Десяток воинов на солнышке играли в текии, но, завидев нас, поднялись, достали оружие. У каждого при себе оказался лук и колчан со стрелами.
– Что ж, – улыбнулся Тошавей, – это несложно. Ты будешь стоять, а эти люди будут стрелять в тебя. И хорошо бы тебе как можно больше пользоваться своим щитом.
– А ты куда?
– Не хочу, чтобы меня пристрелили. – Широко улыбаясь, он похлопал меня по макушке и отошел.
Воины выстроились в линию в ста ярдах от меня, прицелились, Тошавей показал мне издалека стрелу и крикнул:
– Кета тса тамакукумапу! Они тупые! – Воины захохотали. – У них нет наконечников! – уточнил он.
Люди высыпали из своих типи посмотреть на забаву, а я волновался, сумел ли Тошавей проверить каждую стрелу. А то будет действительно смешно, если среди множества тупых стрел попадется несколько штук с заостренными наконечниками. Я стоил не больше пары лошадей, а многие в деревне терпеть меня не могли.
– Тиэтети тса мака муките-те!
Я судорожно кивнул.
– Крути щитом!
Я изо всех сил постарался сделаться совсем маленьким. Сотню ярдов стрела пролетает за несколько секунд, и это целая вечность, если стрела летит не в тебя. Большая часть стрел глухо стукнула в щит и отскочила; одна или две пролетели мимо; остальные ударили меня в бедро, голень и еще раз в голень.
Наверное, это выглядело очень забавно, потому что некоторые из воинов принялись передразнивать меня, подпрыгивая на одной ноге с воплями анаа анаа анаа, пока Тошавей не угомонил их.
– Ты должен двигать щитом! – крикнул он мне. – Он слишком мал, чтобы прикрыть тебя целиком!
Индейцы, продолжая смеяться, открыли огонь, и на мои ноги посыпались новые удары. Одна из стрел задела меня по лбу, когда я попытался высунуть голову из-за щита.
– Не отбивай те, что летят мимо, – подсказал кто-то.
Я съежился за щитом. На моей памяти индейцы еще никогда так не веселились, игра продолжалась, пока у них не кончились стрелы.
Я похромал было к деревне, но публика недовольно заворчала, и мы с воинами просто поменялись сторонами, чтобы они могли собрать свои стрелы.
– Это для твоей же пользы, – крикнули из толпы.
Теперь солнце светило мне прямо в лицо. Я прищурился, заметив очередную стрелу.
Когда я очнулся, Тошавей стоял надо мной, что-то монотонно бормоча, как проповедник.
– Чего? – переспросил я.
– Пришел в себя?
– Хаа. – Я осторожно ощупал штаны. Вроде сухие.
– Отлично. А теперь я скажу тебе то, что однажды сказал мне мой отец. Разница между трусом и храбрецом очень проста. Все дело в любви. Трус любит только себя.
Меня мутило, земля была холодной, и вообще у меня, кажется, череп треснул. Тупой стрелой можно даже оленя завалить, если подойти поближе.
– Трус боится только за свое тело, – продожал Тошавей. – Именно его он любит больше всего на свете. Храбрый человек любит сначала других, а себя – в последнюю очередь. Накесуабере?
Я опять кивнул.
– Вот это, – он похлопал меня по плечу, – не должно для тебя ничего значить. – И он еще раз коснулся моего лица, груди, живота, рук и ног. – Все это ничего не значит.
– Хаа.
– Вот и хорошо. Ты храбрый маленький индеец. Но наши люди заскучали. Поднимайся и дай им пострелять в тебя.
Довольно скоро меня вновь сбили с ног. Воины отошли в тенек и спокойно играли там, пока Тошавей поливал меня холодной водой и заматывал голову рваным одеялом, оставив открытыми только глаза. Мой вид, конечно, вызвал новый взрыв хохота, но зато одеяло стало чем-то вроде шлема, и я перестал бояться. К концу дня дистанция между стрелками и мной сократилась вполовину, и им теперь приходилось порядком постараться, чтобы попасть в цель. Через неделю в меня не мог попасть никто.
На торжественном «выпускном экзамене» я держал щит, а жирный здоровяк по имени Писон, считавший, что лучше мне быть на’раибоо, чем членом племени, стрелял в меня из пистолета Тошавея. Все мышцы у меня свело от напряжения, но я отразил каждый выстрел, и щит ни на миг не останавливался. Писон явно предпочел бы, чтобы светильник моей жизни погас, но я заслужил право носить этот щит. Как всякий священный предмет, он хранился в безопасном месте далеко от деревни. И если до него дотронется нечистый человек, к примеру женщина, у которой месячные, щит придется уничтожить.
Такой плохой весенней охоты никто не помнил. Когда Тошавей был молод, прерия по весне была черна от бизоньих стад, но никто из молодых индейцев этого не видел. Да, отчасти виновата засуха на равнинах, но по-настоящему все изменилось из-за восточных племен, наводнивших наши земли. Им позволили охотиться в наших угодьях, и нам приходилось убивать их так же, как белых. Отличный способ вступить во взрослую жизнь, не забираясь чересчур далеко от родных мест.
Когда отцвела юкка, Тошавей, я и еще несколько дюжин воинов отправились на поиски бизонов или индейцев, нарушивших наши границы. Через несколько дней мы наткнулись на небольшое стадо, двигавшееся к западу, в сторону Нью-Мексико, туда, где воды было еще меньше, а это означало, что-то спугнуло их. Разведчики помчались на восток, а мы завалили бизона, и тут пришла весть, что наши заметили тонков. С некоторыми из жителей резерваций надо было держать ухо востро, но тонкавы уж очень любили огненную воду, справиться с любым из них ничего не стоило. Лет десять спустя их племя будет полностью стерто с лица земли.
Неекару, который как раз учил меня правильно свежевать бизона, одним движением сунул нож в ножны и в три прыжка уже был в седле. Я куда-то задевал лук и когда, наконец, уселся на своего пони, все наши уже мчались, предвкушая скорую добычу.
Прерия вообще-то не плоская, как многие думают, она похожа на океанскую зыбь с холмами и впадинами, и, поскольку я не так уж спешил убить тонкава, вскоре потерял из виду остальных. День был погожим, легкая рябь от весеннего ветерка пробегала по траве, на чистом голубом небе лишь редкие облачка. Солнышко припекало спину. Мысль о том, чтобы догонять тонка, нравилась мне все меньше и меньше. Огнестрельного оружия мне не давали, и даже прочно стоя на земле, я довольно паршиво стрелял из лука; а уж попасть в цель, стреляя со скачущей лошади, я мог только в том случае, если цель неподвижно стоит у меня на пути.
Конь подо мной, видимо, почуял неладное и размашистым галопом помчался вдогонку за остальными, пришлось его слегка придержать. Судя по солнцу, я свернул на юго-запад, к проходам Льяно. Лук у меня есть, можно охотиться, а до границы отсюда недели две, если, конечно, меня не поймают. Вокруг мелькали полянки ярких красных цветов, пуха натсу. Я и не знал, как они называются по-английски. Вспомнил об отце. А потом просто дал волю своему коню, и мы вместе поспешили к своим.
Вскоре послышались выстрелы, крики, я увидел всадников, лошадей. Тошавей, Писон, остальные воины стояли над человеком, лежавшим на земле, прямо посреди цветочной поляны. Тело утыкано стрелами, а крови вытекло столько, что хватило бы выкрасить дом; на фоне ярко-зеленой травы она казалась особенно красной.
– Очень хорошо, что ты пришел, Тиэтети-тайбо.
Команчи не запыхались, не вспотели, лошади спокойно щипали траву. Ни у кого в руках не было оружия, только Неекару держал наготове копье на тот случай, если тонк вдруг вздумает шевелиться. Вообще все выглядело так, словно воины рассматривали забитого оленя или лося. А тонк, он пел, со свистом втягивая воздух, грудь и подбородок забрызганы кровью, будто он только что отведал человеческой плоти.
Тошевей с Писоном пошептались о чем-то, а потом Писон вытащил из-за пояса старый пистолет калибра 69, настоящую ручную пушку, и протянул мне:
– Давай, Тиэтети.
И добавил:
– Будь он на твоем месте, он бы накромсал ломтями твою грудь и жрал у тебя на глазах.
Тонк покосился на меня и отвел взгляд, глядя на прерии. Песня его стала громче, тянуть не было смысла, и я нажал на спуск. Пистолет подпрыгнул в руке, индеец вздрогнул и вытянулся во весь рост. Пение прекратилось, ноги его задергались, как у спящего щенка.
Красивый мужчина, волосы длинные, густые. Писон снял скальп одним движением. Пуля, наверное, повредила какой-то узел внутри, потому что едва Писон закончил, как голова тонкава развалилась пополам, точно была на шарнире. Передняя часть упала лицом вниз, а затылок откинулся назад. Никто прежде не видел, чтобы простая пистолетная пуля натворила такое. Настоящая магия.
Все отвернулись, а я продолжал таращиться. Лицо человека лежало на его же груди, и все его сокровенные тайны весенний ветерок уносил прочь.
– Странные вещи ты умеешь делать, Тиэтети-таибо.
– Хаа, – согласился я. – Тсаа манесукаре.
Нас с Неекару отправили поискать оружие тонкава и что там еще он мог потерять. Я странно себя чувствовал рядом с мертвым телом, лежащим в цветах, когда вокруг все забрызгано кровью, и поспешил следом за Неекару. Примерно через час мы нашли ружье тонка. Новехонький спрингфилдовский мушкет, просто невероятно, ведь тонкав выглядел совсем убогим, и барахло его было таким же нищенским.
– Оно ему, наверное, досталось от белых, – решил Неекару. – И конь тоже.
А мне было все равно. Надоело разыскивать жалкие ценности этого бедолаги, вряд ли у него было что-то стоящее, глупо тратить целый день ради грязной потрепанной седельной сумы. Наверное, я единственный здесь, кто знал, сколько на самом деле ружей и лошадей у бледнолицых на этой земле.
Вокруг никого, только густая трава по пояс и небо. Мой пони жует цветы, веселый голубой букетик васильков торчит у него изо пасти. Может, скальп тонка отдадут мне?
Один из тонкава сбежал, но поскольку оказался без лошади на чужой территории и вообще был индейцем из резервации, то есть почти бледнолицым, он неминуемо должен был в скором времени погибнуть. Мы не стали его преследовать. Да в придачу из-за всей этой суматохи он вполне мог заметить нас раньше, чем мы его, и подстрелить кого-нибудь из наших. В отличие от бледнолицых, чьи благородные командиры готовы были жертвовать своими людьми ради уничтожения одного-единственного индейца, команчи не считали разумным отдавать собственные жизни за жизнь врага. И это еще одна печальная подробность той войны с американцами.
Поэтому, вместо того чтобы догонять тонка, мы начали готовиться к празднику – сняли скальпы, собрали лошадей, оружие. Винтовки были совсем новенькие. Никто ни слова не сказал про это, но все подумали об одном: надвигается военная гроза. Неекару нашел сумку тонкава, а в ней несколько дюжин бумажных пыжей – невиданная роскошь, еще один привет от бледнолицых.
– Вы только посмотрите, – возмутился Неекару.
Никто даже головы не повернул. Мы вернулись к забитому раньше бизону и устроили грандиозный пир: ели сырую печень, поливая ее свежей желчью, а потом соорудили костер и жарили мясо и костный мозг. Скальп тонка достался Писону. Мой выстрел считался простой формальностью.
Поутру ветер изменился и донес слабый запах тления. Я его почти не чувствовал, да и вообще в прерии повсюду валяются кости животных, но остальные команчи насторожились. Мы завернули остатки бизоньего мяса в его же шкуру, приторочили тюк к одной из свободных лошадей и двинулись по направлению ветра. Через несколько часов мы вступили в узкий каньон, запах все крепчал, но вот лошади встали, отказываясь идти дальше.
Мертвую тишину нарушали лишь шум ветра, журчание ручья и звук хлопающего полога типи. Их было несколько сотен, типи, между которыми ковыляли сотни черных грифов, как будто все они вдруг решили пожить человеческой жизнью.
Меня вырвало, и еще кого-то позади тоже. Решили послать меня на разведку, пока остальные подождут здесь.
– Вы что, серьезно? – попытался я возразить.
– В этом аду нет живых, кроме нас, – утешил Тошавей, протягивая мне тряпку, чтобы завязать нос и рот.
– Дай мне хотя бы пистолет.
– Он тебе не понадобится.
– Все равно дай.
Пожав плечами, он протянул мне револьвер; склонившись с седла, помог завязать тряпку на лице.
– Не забудь приподнять, если затошнит. А то неприятно получится.
Пара грифов лениво взлетели, пропуская меня, остальные лишь подвинулись, продолжая заниматься своим делом; потревоженные мухи кружили в воздухе мрачными черными тучами. Земля была усеяна человеческими телами, сотнями или даже тысячами тел. Полуразложившиеся, объеденные зверьем и грифами, изуродованные – бесчисленные. Сначала мой конь ступал осторожно, но, видимо решив, что это бесполезно, двинулся прямо по человеческим останкам.
Головы, куски позвоночника, кисти рук, ребра, почерневшая плоть и белоснежные кости, куски сала, прилипшие к камням, руки и ноги, свисавшие с ветвей тополя, куда их затащила пума или рысь. Повсюду разбросаны ружья, луки, ножи, уже тронутые ржавчиной. Здесь было столько мертвых тел, что их не под силу сожрать волкам, койотам и медведям. Солнце выжгло человеческую плоть, но видно было, что никто из них не скальпирован. Не представляю, кто мог такое сотворить с людьми.
Большую часть лошадей распугали или загрызли волки, но несколько дюжин самых ручных или просто беспомощных паслись в отдалении; громадная серая кобыла все еще оседлана, хотя седло сползло ей под брюхо и почти не давало ходить. Гикнув, я заржал, подражая жеребцу, и поскакал к ней, кобыла застыла, покорно дожидаясь избавления. Я перерезал подпругу, седло с глухим стуком шлепнулось на землю, кобыла вздрогнула, сделала шаг, другой и перешла на рысь. На ляжке у нее красовалось армейское клеймо, а седло-то было индейское – вот уж, наверное, повидала старушка на своем веку.
Одно типи было закрыто наглухо, завалено камнями и ветками. Не спешиваясь, я осторожно разрезал веревки, державшие полог. Внутри валялись два мертвых грифа и еще – множество маленьких тел, сложенных аккуратной поленницей. Кто бы ни сложил их тут, ему явно не хватило сил похоронить их по-человечески, или они умирали слишком быстро и просто не хватило времени. Наверное, оспа или холера или еще какая зараза. Я развернул коня и, пришпорив, заторопился к Тошавею и остальным.
– Их волосы на месте?
– Да.
– Сколько их там?
– Сотни. Может, даже тысячи.
– Думаю, примерно тысяча. Ты ничего не трогал?
– Почти нет. Одно только типи, которое на самом солнцепеке.
Тошавей окинул взглядом каньон – красиво здесь.
– Пожалуй, не самое плохое место, чтобы умереть.
– Кто эти люди?
– Думаю, племя Шустрого Пса. Команчи тенева. Их земли далеко отсюда, и если они поставили здесь лагерь, значит, бежали от чего-то. Наверное, от тасия, – он тронул лицо кончиком пальца. – Подарок Великого Белого Отца.
Я завел коня на середину ручья, долго скреб и отмывал его ноги и копыта, потом точно так же поступил со своим телом. Ночью я спал отдельно от остальных. Через несколь ко дней, когда мы были уже недалеко от деревни, я еще раз до скрипа вымылся в ближайшей речке. Попросил Неекару принести мне мыла из юкки и оставить в сторонке, не приближаясь. Потом еще раз помыл своего коня.
В деревне все было готово к большому празднику и танцу со скальпами. Старый лекарь отвел меня в свое типи, велел раздеться. Он долго окуривал меня дымом кедра и шалфея, потом обтирал тело листьями. Я сказал, что уже мылся с мылом, но лекарь считал, что дым действует лучше.
Спустя несколько недель проезжали команчеро, они рассказали, что видели индейцев, которые охотились на бизонов. Тошавей велел собираться на разведку.
– Дай мне ружье – из тех, что взяли у тонков, – с восторгом отозвался я.
Он, должно быть, что-то предчувствовал, потому что без всяких возражений протянул мне ружье, да еще выдал дюжину бумажных пыжей.
Ночью мы жгли костры, но обязательно в оврагах и далеко от деревьев, чтобы ничто не отражало свет. И вот посланные вперед воины вернулись и сообщили, что какие-то индейцы там, в прерии, разделывают бизона. Похожи на делаваров. Делавары были прекрасными следопытами и лучшими охотниками из всех восточных племен и вообще серьезным противником, хотя команчи никогда не признали бы этого.
В эту ночь мы решили не разводить огонь. Делавары тоже не разжигали костров, хотя не могли знать, что мы их выследили. Они короли восточных равнин, а мы – короли западных, и вот они забили два десятка бизонов, но даже не могут развести костер, чтобы отпраздновать это, и тихо сидят в темноте.
Серый рассвет вставал над прерией, стелился туман. Во все стороны разбегались лошади, люди кричали, я не мог отвести глаз от человека, из тела которого торчало четыре или пять стрел, но он продолжал спокойно заряжать свой мушкет. Из полумрака вынырнул воин и пронзил его копьем сзади. Неекару. Раненый все еще продолжал извиваться на земле, но Неекару словно бы ничего не заметил.
Прочих делаваров быстро угомонили, но один умудрился вывернуться. Я стоял поодаль, и он пробежал прямо рядом со мной; я выстрелил, но, кажется, промазал, делавар не замедлил бег.
Я смотрел ему вслед и понимал, что должен делать. Перезаряжать ружье некогда, и я знал, что даже в пылу схватки Тошавей и Писон следят за мной. Пока я все это обдумывал, они вдвоем добили индейца, с которым боролись, заметили убегающего делавара и бросились следом.
Я отстал. Никогда в жизни я так не погонял коня. Цепочку из четырех всадников, растянувшуюся по прерии, возглавлял делавар. Он мчался верхом на скакуне, и расстояние между нами увеличивалось с каждым шагом, делавар уже на полмили впереди, но укрыться здесь негде, ни каньонов, ни леса, только открытая прерия. Внезапно лошадь Тошавея споткнулась, они столкнулись с Писоном, и я пронесся мимо них.
На спине делавара поблескивала полоса крови из раны, оставленной моей пулей, и я принялся нахлестывать коня с новой силой, совершенно не представляя, что буду делать, если все же сумею его догнать.
А потом он упал. Попытался перепрыгнуть через овраг, а лошадь сбросила его. Он рухнул в густую траву.
В мгновение ока, даже не успев ничего сообразить, я оказался рядом, натянул тетиву. Стрела ушла на несколько футов в сторону. Руки дрожали, конь подо мной нетерпеливо перебирал ногами, и мне пришлось спешиться.
Делавар не шевелился. Чуть успокоившись, я внимательно пристроил следующую стрелу и едва успел поднять голову, чтобы заметить, как одним движением он перекатывается на спину, натягивает тетиву и стреляет.
В следующий миг я уже смотрю на стрелу, торчащую из моего тела. И почти сразу понимаю, что ничего страшного не произошло, и просто выдергиваю стрелу.
Потом-то я сообразил, что делавар был настолько слаб, что не сумел толком натянуть лук, смертельный выстрел остановила перевязь моего колчана. Но в тот момент я стремительно вскинул лук, тщательно прицелился и поразил делавара прямо в живот. Стрела вошла по самое оперение.
Он шарил рукой по земле, пытаясь дотянуться до колчана. Я выстрелил еще раз, и еще. Делавар ухватил мою первую стрелу, застрявшую в земле, дернул, явно собираясь послать ее в меня же. Я выпустил в него весь запас своего колчана, и он наконец затих. Но не умер. Я понимал, что должен добить его, но не мог заставить себя подойти ближе; мне неловко было слушать, как у него что-то булькает внутри, когда он дышит. И стыдно было, что я стрелял так плохо, что боюсь этого человека, почти покойника. А потом кто-то толкнул меня в спину.
Тошавей и Писон. Я даже не слышал, как они подъехали.
– Ку’е тсасимапе, – кивнул на делавара Тошавей.
– И поторопись, – добавил Писон. – Пока он не умер.
Делавар лежал на боку, пришлось перекатить его на живот. Поставив ногу ему на спину, я сгреб волосы в пучок; он поднял было руку, протестуя, но я решительно полоснул ножом, делая круговой разрез. Делавар при этом непрерывно хлопал меня по руке.
– А теперь отрывай, – приказал Писон. – Одним махом.
Скальп оторвался с хрустом, как сухая ветка, и делавар затих. Отойдя на несколько ярдов, я обернулся. Этот окровавленный кусок мог быть чем угодно – мясом бизона или телячьей шкурой. Солнце всходило, нога начинала саднить: я порезался своей собственной стрелой, которая торчала из спины делавара. Он испустил последний злобный стон, а я вдруг почувствовал себя заново рожденным. Я смотрел на тело, распростертое на земле, утыканное моими стрелами, на траву, залитую его кровью, и словно откровение снизошло на меня: я почувствовал себя так, будто избран самим Господом. Я подбежал к Тошавею и Писону и обнял сразу обоих, не в силах справиться с чувствами.
– Чертов бледнолицый малыш, – ухмыльнулся Писон. И обернулся к Тошавею: – Похоже, я должен тебе лошадь.
Мы вернулись, захватив восемь скальпов, и был большой танец, но еще прежде Писон поведал историю о том, как я в одиночку гнался за делаваром, вооруженный одним луком, как настоящий воин команчей, а всем известна, напомнил Писон, невиданная ловкость Тиэтети в стрельбе из лука. На этом месте грянул общий хохот, и я даже немножко обиделся. Нет, это не смешно, продолжал он, с Тиэтети сражался не какой-то жалкий Неме Теека, а настоящий воин, а Тиэтети не умеет стрелять с лошади. Его могли убить выстрелом прямо в сердце, и лишь чудо остановило стрелу. Теперь ясно, каков наш Тиэтети?
Остаток ночи лекарь, который очищал меня от оспы, рассказывал всем и каждому, что стрелу остановила волшебная медвежья мазь, которую он мне дал, но никто ему не верил. Делавар был тяжело ранен, у него пуля застряла в легком, потом конь сбросил его на каменистую землю, но догони я его минут на пять раньше, и он с легкостью всадил бы в меня стрелу до самого позвоночника. Даже умирая, он сумел бы убить меня, если бы не перевязь из плотной кожи бизона. Но к окончанию праздника все эти детали уже не имели значения, в этом и заключался смысл танца со скальпами – мы Избранный Народ, мы бессмертны, наша слава вечна, и наши имена будут потрясать вселенную, даже когда все мы исчезнем с лица земли.
Ночью я внезапно открыл глаза. Я лежал во дворе нашего старого дома, надо мной стоял какой-то индеец. Я видел, как стрелы вонзаются в тело, но не верил своим глазам; я припомнил, что сильно ударился головой, видимо, меня контузило. Юный воин команч на кого-то похож, и, всматриваясь, я начал узнавать его лицо.
Наутро я все еще чувствовал дырки от стрел. Солнце ярко светило прямо через открытый полог типи, Неекару и Эс куте курили у входа. Я вышел, присел рядом с ними. Подбежали трое мальчишек, с которыми я обычно охотился. Все они гораздо лучше меня стреляли из лука, лучше справлялись с лошадьми, но сесть не осмелились: я теперь был для них старшим. Неекару взмахом руки отогнал мальчишек.
– Хватит тебе с ними возиться, – сказал он.
Эскуте велел матери принести нам поесть – сладкие пирожки с плодами боярышника; ягоды растирали с салом и обжаривали над огнем. Мы с Неекару поблагодарили, Эскуте молча взял свою порцию и принялся за еду. Поймав мой взгляд, он пояснил:
– Мы охотимся, воюем, нас могут убить в любой момент. Уезжая, мы не знаем, вернемся ли к племени. И все это знают. Половина наших воинов не доживает до своей сороковой зимы.
Пришел Жирный Волк, старший сын Тошавея, и с ним его жена.
– Так это и есть знаменитый маленький бледнолицый?
– Ты стал мужчиной, Тиэтети, – сказал Эскуте. – Уверен, Жирный Волк ценит твое уважение, но не стоит прятать глаза.
Жирный Волк крепко ухватил меня за подбородок, потрепал дружески.
– Не слушай моего придурковатого братца. Он вечно бесится, встречаясь со мной. Это Жуткая Лентяйка, – продолжил он, показывая пальцем себе за спину. – Ты, конечно, видел ее раньше, но раз уж ты теперь настоящий мужчина, можешь поболтать с ней. И обрати внимание на ее, к сожалению, мягкие ручки.
Жуткая Лентяйка, молча стоявшая за спиной мужа, улыбнулась и махнула ладошкой. Я не видел индианки красивее – лет двадцати, бархатная кожа, блестящие волосы, идеальная фигурка; все вокруг открыто сокрушались, что такая красота будет испорчена после рождения детей. Ее отец просил за нее пятьдесят лошадей, просто безумная цена для Тошавея, но он неприлично баловал своих сыновей – достаточно пожить хоть пару дней рядом с Эскуте, чтобы это заметить, – отдал за невесту целый табун, и свадьба состоялась.
Жирный Волк ростом не уступал брату, но хотя лицо его все еще было молодо, фигуру портило солидное брюшко, а руки стали дряблыми и иссохшими, почти как у старика. Та к мог бы выглядеть Тошавей, если бы перестал охотиться и сражаться с врагами. Я постарался как можно более равнодушно кивнуть Жуткой Лентяйке.
Жирный Волк, приподняв повязку, рассмотрел мои раны – порезы все еще сочились кровью.
– Дьявол меня побери, – пробормотал он. – Никогда в жизни не видел такого на теле живого человека. – Удивленно разглядывая меня с ног до головы, он заключил: – Отец много говорил о тебе, но он вообще добряк, и мы думали, что ты ему просто очень понравился. Теперь я вижу, что он был прав. Это не шутка. – Он обнял меня за плечи; очень чувствительный для индейца. – Если тебе что-нибудь понадобится, сразу приходи ко мне. И не болтайся все время с моим братцем, он противный маленький засранец.
И ушел, уводя с собой красавицу-жену.
– Жирный ублюдок, – буркнул тот самый брат, когда они уже не могли его расслышать.
– Эскуте надеялся, что Жирный Волк отправит жену к нему, но до сих пор Жирный Волк не собирался ни с кем делиться.
– У меня полно своих таи’и. Мне не нужны подачки толстяка. – Эскуте покосился на Неекару. – Но с другой стороны, ты…
– Мне хватает своих.
– Ага, старух.
– Вроде твоей матери.
– Я тебе этого не спущу.
Повисла тишина. Я придумал кучу историй про разных девчонок, с которыми у меня что-то было, но Неекару и Эскуте все и так про меня знали.
После обеда я спустился к ручью почистить свой трофей.
Отскоблил мясо и жир, сполоснул, потер шершавым камнем, еще разок сполоснул, тщательно отодрал тоненькую пленоч ку фасции, пока вся внутренняя поверхность скальпа не стала белой, чистой и мягкой. Потом набрал воды в деревянную миску, добавил туда мыльной юкки и тщательно промыл волосы, аккуратно расправляя прядь за прядью и стараясь не дергать резко, как будто делавар все еще мог что-то чувствовать; я распутал все колтуны, выбрал травинки, перхоть, засохшую кровь и прочий мусор. Я расплел его косы и заплел заново, пристроив на прежние места все красные и бирюзовые стеклянные бусы. Потом растер сало с костным мозгом и старательно втер эту массу в кожу скальпа, дал подсохнуть и натер еще раз. Растянул свой трофей на распялке из ивняка, отнес к типи и повесил сушиться в тени.
В тот вечер мы болтали допоздна. Я повесил скальп над своей головой и любовался, как он вращается в потоках теплого воздуха, поднимающегося от очага. Угли потемнели, мы уже засыпали, как вдруг снаружи что-то зашуршало, словно кто-то пытался забраться в типи. Парни насторожились. Судя по прическе, ночным гостем оказалась женщина, но прочее в темноте было не разглядеть.
– Если ты пришла к Эскуте, то я здесь.
– А Неекару прямо перед тобой, по ту сторону очага.
– Вы оба, размечтались, – произнес женский голос. – Забудьте, что я вообще здесь.
– Жена Жирного Волка. Ты смеешься надо мной.
– Где тут Тиэтети?
– Он здесь, – отозвался Эскуте. – Ты с ним сейчас разговариваешь.
– Он здесь или нет?
– Вот уж не знаю. Тиэтети, ты тут? Нет, наверное. Я видел, как он пошел на пастбище. Трахни Кобылу собирался показать ему пару приемов.
– Какой же ты засранец, Эскуте, – рассмеялась Жуткая Лентяйка.
– Но ведь забавный?
– Иногда.
– Неекару, у меня плохие новости. В тысячный раз в наше типи пришла женщина, и опять не к тебе.
– Отвали, – буркнул Неекару.
– А Тиэтети, – торжественно объявил он, – пришла пора становиться мужчиной. Этот процесс требует физической близости. И если ты, конечно, не предпочитаешь наблюдать, как действует мастер, тебе лучше сказать этой женщине, самой прекрасной из женщин команчей, хотя и самой ленивой, где в этом типи лежишь именно ты.
– Я тут, – робко пролепетал я.
– Неекару, тощий извращенец, не думай, что сможешь валяться здесь и тихо дрочить. Давай поднимайся, не мешай Тиэтети.
– Be’а тса накекупаре.
– Я бы предпочел остаться, – возразил Эскуте. – Потому что я мудрый, великий воин и когда-нибудь стану вашим вождем.
Они с Неекару собрали свои одеяла и выбрались наружу.
– Тиэтети, скажи что-нибудь, чтобы я могла отыскать тебя.
– Иди направо, вдоль стенки.
Я почувствовал, как ее руки коснулись одеяла. В полной темноте лишь по тихому шуршанию ткани можно было догадаться, что женщина снимает одежду. Она скользнула под одеяло. Кожа у нее была такая гладкая. Она поцеловала меня в шею, тонкие пальцы погладили живот; я хотел было обнять ее, но она удержала мою руку, продолжая ласкать живот, бедра; мне, наверное, надо было что-то сделать в ответ, и я потянулся к пушистым волоскам у нее между ног, но она опять остановила меня. Я покорился. От меня вроде ничего не требовалось. Она взрослая женщина, и командовать должна она.
Она явно думала так же. Нежные ноготки щекотали мою грудь, игриво пробегали по бедрам, а она медленно и томно целовала мне шею. Это продолжалось гораздо дольше, чем я себе раньше воображал, но в конце концов она оказалась на мне верхом, а я – внутри нее.
С шумом отодвинулся полог типи, Эскуте просунул голову внутрь:
– Ну как, долго, жена Жирного Волка? Минуту? Дай-ка угадаю, он уже пеа.
– Пошел вон, – совсем не злобно огрызнулась она. – Иди дрочи с Неекару.
Она чмокнула меня в нос. Прижалась крепко-крепко, я начал было двигаться, но она удержала меня:
– Погоди. Тебе так нравится, маленький братец?
Я промычал что-то невнятное.
Она шевельнула бедрами:
– А так? Хочешь так?
– Да.
– Хмм. А может, не надо…
Я промолчал.
– Нам лучше просто полежать так, – шепнула она.
Я нервно откашлялся.
– Мне тоже хорошо, – нежно сказала она.
Чувство невероятной близости охватило меня. А потом она начала медленно двигаться, продолжая сжимать мои руки. От нее пахло свежо и сладко.
– На самом деле меня зовут вовсе не Жуткая Лентяйка, – нежно прошептала она. – Мое настоящее имя – Одинокая Птица.
До возвращения Неекару и Эскуте мы с Одинокой Птицей сделали это пять раз. Я ждал, что Эскуте обязательно что-нибудь скажет, но он промолчал; они с Неекару пошептались, потом Неекару забрался под одеяло, а Эскуте тихонько подполз к нам. Он нащупал пышные волосы Одинокой Птицы, осторожно коснулся моего лица, похлопал меня по груди и сказал что-то на языке команчей. Я не понял ни слова, а Одинокая Птица что-то пробормотала сквозь сон в ответ, и тогда Эскуте наклонился и поцеловал ее волосы и еще раз похлопал меня и поцеловал в лоб. И вернулся на свое место.
Я проснулся. Разбудил Одинокую Птицу, и мы сделали это еще раз.
На рассвете, когда кружок неба в дымоходе нашего типи из черного стал серым, она приподнялась. Я потянул ее обратно.
– Нет, – шепнула она. – Уже поздно.
– Расскажи, почему тебя прозвали Жуткой Лентяйкой.
– Потому что я выполняю работу всего за десятерых мужчин, а не за пятьдесят. – Склонившись, она нежно поцеловала меня. – На людях не смотри на меня. Может, у нас с тобой никогда больше ничего не случится. Мой муж впервые отправил меня к другому мужчине, и не представляю, в каком настроении он меня встретит.
А несколько часов спустя Неекару, Эскуте и я сидели у костра, ели сухую лосятину и глазели на повседневную суету лагеря. Эскуте был не в духе. Обычно он подолгу возился со своей прической, тщательно завязывая волосы в пучок на макушке, но сегодня даже не подновил краску на лице.
– Жирный Волк рассердится на меня? – осторожно спросил я.
– Он отрежет твой маленький шустрый член. Надеюсь, оно хотя бы стоило того.
– Не слушай его, – успокоил Неекару. – Все хотели бы переспать с Жуткой Лентяйкой, а удалось только тебе, кроме, конечно, того парня, который заплатил за нее пятьдесят лошадей.
– Это мой отец заплатил пятьдесят лошадей, а не жирный братец. Если бы она досталась отцу, я бы не возражал.
– Э, поглядите, наш Эскуте сердится.
– А почему бы и нет? Если я захочу жениться, где мои пятьдесят чертовых лошадей? Да вдобавок Жуткую Лентяйку предлагают почему-то Тиэтети.
– А на ком ты хочешь жениться? – поинтересовался я.
– Ни на ком. Это просто для примера. На ком мне жениться, если этот ублюдочный толстяк отхватил самую прекрасную девушку на свете?
– Ее сестра не хуже, – заметил Неекару.
– Меня надули, в этом все дело. Он жирный бездельник, а в дураках оказываюсь я. Восьмерых из тех мустангов, что отдали за нее в качестве выкупа, привел отцу я. Когда мой брат в последний раз участвовал в сражении?
– Тебе лучше замолчать, – осадил его Неекару.
– Мне нет дела, кто это слышит.
– Смотри, как бы потом не пожалеть.
Мы помолчали. Я не понимал, почему Эскуте так переживает. У него уже целых шесть скальпов, и пусть он поменьше ростом и не такой здоровяк, как отец и брат, все равно фигура у него прекрасная, он ловкий и сильный, и вся наша молодежь – и парни, и девушки – его уважает. А потом подумал, что, пожалуй, он прав: Жуткой Лентяйке не было равных в племени.
– Ленивые Ноги привел очень милую пленницу, блондинку, видел?
– Желтые Волосы, – поддакнул я.
– Ага. Она ничуть не хуже Жуткой Лентяйки.
– Я не собираюсь жениться на затраханной рабыне. Не обижайся, Тиэтети.
– Мы все в каком-то смысле из пленников, – примирительно сказал Неекару.
– Да, но все равно я не стану на ней жениться.
– Вчера ночью ты не злился, – сказал я.
– Нет. На тебя я и не злюсь, Тиэтети. Я рад, что ты наконец попробовал, что это такое, ты заслужил. Злюсь я на отца. Жирный – старший, поэтому он всегда прав, все полагается ему, и эти чертовы пятьдесят лошадей, он ведь даже не торговался!
– Все понимают, что вождем станешь ты, – утешил Неекару. – Всем известно, что твоему брату не бывать вождем. Он просто человек, у которого есть богатый отец.
– Ага, а если меня убьют прежде, чем я стану вождем? А отец будет и дальше нянчиться с жирным и покупать ему новых жен?
– Тогда я позабочусь, чтобы твой скальп остался при тебе.
– Какое счастье. – Эскуте печально качнул головой.
– У тебя есть отец, – сказал Неекару. – Уже за это можно быть благодарным судьбе.
– Твой отец умер достойно, он не потерял скальп. А сейчас он в счастливых охотничьих землях.
– Спасибо за добрые слова, Эскуте, и где же эти благословенные земли, интересно? Говорят, где-то на западе, там, где заходит солнце. Ты удивишься, но, знаешь, иногда мне очень хочется спросить совета у отца, почувствовать его ладонь на своем плече, но все вокруг уверяют, что отец ушел вслед за солнцем. А вот Тиэтети, который не знает наших обычаев, говорит, что если идти вслед за солнцем, то далеко на западе остановишься перед бескрайним озером соленой воды. И нет там никаких табунов резвых мустангов, которые скачут так быстро, что взмывают в небо; нет никаких земель, где не бывает ни жарко, ни холодно, где дичь сама надевается на твое копье и сама волшебным образом зажаривается и даже поливается жирным соусом из костного мозга.
– Прости, – опустил голову Эскуте. – Я не должен жаловаться.
– Вот – в кои-то веки твои губы произнесли правду.
– Ладно вам, – встрял я. – Скажите лучше, смогу я еще раз встретиться с Жуткой Лентяйкой?
– Насколько я знаю своего братца – нет.
– Трудно сказать, – проговорил Неекару. – Но вообще-то мечтать о ней – это очень плохая мысль, Жирному Волку это может не понравиться. Он поступил очень благородно и, наверное, просто хотел достойно выглядеть в глазах людей.
– Ей тоже понравилось, я точно знаю.
– Будь осторожен, мальчик, – предостерег Эскуте.
– Ей понравилось, потому что муж дал на это разрешение. Если что-то подобное случится без его позволения или если даже он просто заподозрит что-то, он отрежет ей нос и уши, изуродует лицо. Ну и с тобой произойдет что-нибудь подобное.
– В твоих интересах, – назидательно продолжал Эскуте, – чтобы он продолжал считать тебя юнцом, не представляющим угрозы. Это, в общем, так и есть.
– Лучше погляди на ее сестру, Цветок Прерий. Она пока не замужем.
– И не такая лентяйка. И, по правде говоря, не такая красотка.
– Но все равно хорошенькая. И умная.
– И за ней увиваются мужчины поважнее тебя, убившие не одного врага и угнавшие множество лошадей.
– Не говоря о том, что Эскуте трахал ее, так что почти наверняка уже кое-чем заразил.
– А еще лучше всерьез заняться стрельбой и верховой ездой, а все случившееся считать просто подарком Великого Духа.
– Скальпы и лошади, сын мой.
Я угрюмо молчал.
– Но если какая-нибудь другая девушка захочет навестить тебя ночью, по собственной воле, и умудрится пробраться мимо Неекару и меня, что маловероятно, тогда ты, конечно, можешь поиметь ее. Но вот наоборот – скажем, ты пообщался с девушкой и она тебе дала ясный знак, ну, к примеру, разрешила тебе засунуть в нее палец, пока она собирала дрова, то есть ты уверен, что нравишься ей, и тебе жутко хочется найти местечко, где бы перепихнуться с ней, и ты решишь навестить ее в типи…
– Ее отец убьет тебя на месте, – закончил Неекару. – Или кто-нибудь из родственников.
– И потом просто отдаст Тошавею лошадь в уплату за твою смерть.
– Короче, – подвел итог Неекару, – женщина, пока она не вышла замуж, может миловаться с кем пожелает и сама выбирает любовника. Но если она будет вести себя так же, выйдя замуж, ей отрежут нос.
– Так что мне теперь делать?
– Нет, только послушайте этого бледнолицего, – покачал головой Эскуте. – А он ведь потерял невинность только восемь часов назад.
– Мустанги и скальпы, – повторил Неекару. – Мустанги и скальпы.