1942 год

Через неделю после выпускного вечера Финеас пригласил ее в Остин. Наступил май, уже стояла жара, сто градусов в МакКаллоу, девяносто в Остине. Неплохо было бы съездить в Бартон-Спрингс, поваляться на травке, поглазеть, как люди купаются, на флиртующие парочки, на молодых парней с их футболом, провести день в одиночестве там, где тебя никто не знает. Но разумеется, она никуда не поехала. Есть люди, способные на спонтанные поступки, – ее прадед, к примеру, – но не она. Скучный я человек, думала она. Предсказуемый. Но по-своему отважный, несмотря на… О Севере думать не хотелось, неприятно было вспоминать то время. Там она была жалкой и сбежала. Она готова рисковать, если желает чего-то добиться, но никто не может этого понять. Если она чего-то действительно хочет, то становится очень храброй. Но и этого никто не знает. Ну и неважно.

Поезд мчался в Остин. Машин на дорогах стало гораздо больше, раза в два или три больше, чем в ее детстве. Говорят, сейчас почти все техасцы живут в городах. В Округе Диммит этого не заметно. Она увидела грузовик с полудюжиной мексиканцев в кузове: люди скрючились на корточках на куче ржавого металлолома, машина петляет, перестраиваясь из ряда в ряд, одно неточное движение – и их просто размажет по асфальту. Почему они позволяют так обращаться с собой? Отец говорил, что они просто животные. В День выборов он возил ее на южную окраину МакКаллоу-Спрингс: пыльные улочки, жалкие хибары, связки перца чили и сушеное козье мясо, над которым с жужжанием вьются мухи. Отец раздавал людям пласты говядины, извлеченные из холодильника в кузове его грузовичка, ящики теплого пива; он заплатит избирательный налог и покажет, как правильно поставить галочку в бюллетене. Gracias, patron. Gracias. Они были более благодарными, чем негры, – про это отец тоже говорил.

Окно вагона открыто, лицо обдувает прохладный ветерок, но под платьем она вся взмокла. В это время года жара обретала собственное бытие, почти плоть – медленная невыносимая пытка. Нет. Скорее как удар кувалдой по голове бычка. И дальше будет только хуже, вплоть до сентября. С другого конца вагона трое солдатиков украдкой разглядывали ее; один постарше, двое других мексиканцы, примерно ее возраста, они боялись поднять на нее глаза. Белых пока не начали призывать, но некоторые, как ее братья, пошли воевать добровольцами.

Она внимательно рассматривала свое отражение в стекле, на фоне сухого пейзажа за окном. Я симпатичная, решила она. Бывают, конечно, и красивее, но и она вполне ничего себе. Финеас предложит мне работу. Должность какого-нибудь особого советника, доверенного лица. Впрочем, это тоже невероятно. Она даже секретаршей не сможет работать, для этого надо уметь стенографировать. А она толком ничего не умеет, жалкий дилетант. Бесполезная. Если вот прямо сейчас она попросту исчезнет, ни для кого на свете это ничего не изменит.

Бедняжка, бедняжка. Она прижалась головой к стеклу, ощутила вибрацию поезда. Это ведь не твое слово, укорила она себя, это Джонас так говорит. На севере виднелись холмы, предгорья Льяно. Полковник здорово в этом разби рался: этому камню десять миллионов лет, а вон тому – двести, а здесь виден отпечаток древнего папоротника. Солдаты уже в открытую пялились на нее. В юности, год или два назад, она сердито отвернулась бы, смутив парней, но сейчас милостиво позволила упиваться своей красотой, фантазировать, – по крайней мере, именно так ей это представлялось. Через несколько месяцев парни уйдут на войну, и многие из них не вернутся, обретя последний покой в чужом краю. Может, и жизнь этих троих уже подходит к концу. Интересно, у кого больше шансов выжить, наверное, у того, что покрупнее, хотя тут не угадаешь. Сейчас не то что раньше: падает бомба – и разом погибает целая сотня солдат, а у каждого есть мать. Эмоции захлестнули ее, захотелось сделать для них что-нибудь, угостить сигаретами или газировкой, чисто символически. Впрочем, у нее есть кое-что ценное, и она даже позволила себе немножко помечтать об этом, положила ногу на ногу, поправила платье; только мимолетная мысль, в реальности она, безусловно, никогда никому себя не предложит. Но неужели это действительно имеет такое значение? Она, конечно, отчаянно хотела как можно скорее избавиться от своей дурацкой девственности, но ни при каких обстоятельствах это не может быть прыщавый солдатик или даже тот, постарше, более робкий на вид, с раздражением от бритвы на шее, как будто веревкой натерто. Именно он и погибнет – внезапно почувствовала Джинни. И жутко возбудилась. Как это все романтично, однако.

И тут же ей стало стыдно. Джинни вспомнила о братьях, которые пока еще в Америке, на сборах в Джорджии. Клинт обязательно совершит героический поступок, и его убьют. Пол будет осторожнее, но его легко подбить на рискованное дело, особенно если друг в опасности. Господи, хоть бы у него не было друзей. Иначе его обязательно убьют. Остается Джонас, единственный из братьев, кто ведет себя, как положено избалованному сынку из богатой семьи. Он не станет рисковать, если это может сделать за него другой. И вообще он офицер.

Трава в прерии уже побурела от жары. Плоские техасские равнины тянутся к югу до самой Мексики; к северу начинается эскарп. Желтоватый оттенок летней дымки. Мул, тянущий плуг. И понятно, что дождя не будет еще много недель, а может, и вовсе никогда.

Дядя Финеас (вообще-то он ей не дядя, а двоюродный дедушка) – очень влиятельный человек, глава Железнодорожной комиссии, говорят, он даже важнее губернатора. Именно он решает, сколько нефти можно качать во всем Техасе. Это как-то влияет на цены. Наверное, тут как со скотом: во время засухи все стараются продавать как можно быстрее, поэтому цены падают, а когда говядины становится мало, цены опять ползут вверх. Сейчас, правда, в дело вмешиваются перекупщики – скупают дешево у обнищавших фермеров, а цены на продажу держат высокими и горожанам рассказывают, что, мол, во всем засуха виновата. Перекупщики появляются там, где нужда; теперь деньги зарабатывают не в прериях, а в бетонных небоскребах. Армор и Свифт, отец их ненавидит. А в Техасе тем временем добывают нефти больше, чем в любом другом уголке планеты. Люди, которые добывают нефть, не особенно жалуются на жизнь.

Открыв глаза, она поняла, что по-прежнему лежит на полу в гостиной, глядя на огонь. Рука с ее старческой пергаментной кожей казалась почти прозрачной, часы криво свисали с запястья. Может, удастся пошевелить хоть пальцем? Нет. Взгляд скользнул по комнате и остановился на глобусе у дивана. Он ведь не старше ее, а многие страны уже исчезли с лица земли. Человеку вообще надеяться не на что. Вот и цемент, скреплявший камни в камине, начал крошиться, скоро камин совсем развалится. Когда же все это произошло? И сразу другая мысль: я не рассчитывала жить так долго. Впрочем, это неправда. Она всегда знала, что долго не проживут как раз другие.

Смерть приходит ко всем. Джонас чувствовал это и берег себя. А ты не понимала, что к чему. Или понимала, но думала, что сумеешь избежать неизбежного. Она все смотрела на тлеющие в камине угли. Неужели она действи тельно знала заранее про Пола и Клинта или это очередная шутка сознания, вспоминающего то, чего не было, как поддельная магнитофонная запись?

Финеас был к ней добр и внимателен. Трудно представить, какой властью он обладал: Железнодорожная комиссия, как позже ОПЕК, контролировала цены на нефть по всему миру. Финеас был баснословно богат. Ему ничего не стоило возвысить или уничтожить любого нефтепромышленника в штате, любого политика, – вы могли пробурить сколько угодно скважин, но не смели выкачать ни капли без его одобрения.

Контора Комиссии размещалась в скучном сером здании; единственное отличие от остальных офисов – автомобили на парковке: «паккарды», «кадиллак-16», «линкольн-зефир» и «континенталь». Финеас занимал угловой офис. Стены были увешаны охотничьими трофеями, а в придачу винчестер Полковника, пара кольтов, почетные таблички Общества Скотоводов Юго-Запада и Ассоциации Первых Ковбоев Техаса. Были здесь фотографии слонов, львов, оленей всех мастей, на которых он охотился на пяти континентах. Фото с Тедди Рузвельтом на Кубе – Финеас широко улыбается и выглядит гораздо более уверенно, чем старик рядом с ним.

Сейчас ему было семьдесят пять, но спину держал прямо, да и вообще производил впечатление крепкого мужчины. Финеас совсем не похож на Полковника: высокий, седовласый, в дорогом костюме, в окружении хорошеньких секретарш. Он не носил ковбойские сапоги и галстук-веревочку – символы прошлого поколения, – а напоминал скорее банкира с Восточного побережья.

Между тем здоровье его пошатнулось в последнее время: ноги опухали, сердце пошаливало. До возраста своего отца он точно не дотянет.

Секретарша поставила перед Джинни кофе и тарелку с булочками. Джинни внимательно рассматривала девицу: брюнетка с фиалковыми глазами, высокими скулами, идеальной фигуркой – да, ей самой никогда не стать такой хорошенькой. Финеас поинтересовался, нет ли новостей от Пола с Клинтом, поздравил с окончанием школы. Есть ли у нее планы? Нет, ничего конкретного. Она поудобнее устроилась в кресле с видом на капитолий и даунтаун Остина. Всего-то пять часов езды от ранчо, а словно совсем другая страна.

Когда за секретаршей закрылась дверь, тон Финеаса изменился, и она поняла, что сейчас речь пойдет о делах.

– Подозреваю, нам обоим ясно, что ранчо терпит убытки.

Она кивнула, хотя это было не совсем очевидно: цены на мясо неуклонно росли с начала войны.

– Я жил на этой земле, когда она была дикой и неосвоенной, – продолжал Финеас. – Я похоронил здесь отца, мать и брата. И теперь мой племянник – твой отец – намерен нас всех разорить. Он готов пустить на ветер наши деньги, полагая, видимо, что они растут сами собой, как свежая травка по весне. Не понимаю, почему старик сделал его основным наследником. – Он устало откинулся в кресле. – Ты видела бухгалтерские книги?

– Думаю, нет.

– Ну разумеется, нет. – Он жестом подозвал ее поближе, где на столе лежал раскрытый гроссбух, и показал цифры: чуть больше четырехсот тысяч долларов. – Это доходы от прошлогодних продаж скота. Кажется, довольно много, и так оно и есть, потому что твой отец крупный торговец. Но следующие тридцать семь страниц – это расходы.

Он принялся перелистывать, сначала по одной странице, потом по две-три за раз, пока не добрался до конца и не показал другие цифры: чуть меньше восьмисот тысяч долларов.

– Расходы ранчо почти вдвое выше его доходов.

Это какая-то ошибка, подумала она, но промолчала.

Вместо этого спросила:

– И как давно это продолжается?

– Лет двадцать, по меньшей мере. Единственное, что держит нас на плаву, это нефть и газ, но скважины уже старые и полупустые. Полковник очень благоразумно сдал в аренду всего несколько тысяч акров, надеясь, что мы сможем сдать остальное подороже. А мы этого не сделали.

Он помолчал.

– По непонятным для меня причинам в нашем штате образовался своеобразный клуб богатых наследников, которым нравится играть в скотоводов. Если такой термин вообще можно ныне употреблять. Боб Клеберг нашептал твоему отцу, что, применяя новые технологии, закупив племенных бычков, поставив автоматические ворота в изгородях, он сумеет сколотить состояние на продаже мяса, чего не сумел даже ловкач Клеберг на своей собственной земле. Ты, может, знаешь, а может, и нет, но Кинг Ранчо, весь миллион акров, на грани банкротства, если «Хамбл Ойл» не ссудит им три миллиона долларов. Печально, поскольку я сделал Алисе Кинг очень выгодное предложение. И мне всегда нравилось Побережье.

Он подождал реакции, но Джинни молчала, и Финеас продолжил:

– Твой отец рассчитывает, что я не вечен, думает, если он получит мои деньги, все проблемы мигом разрешатся. Но он не понимает – не желает понимать, – что даже вместе с моими деньгами ранчо обречено – вопрос лишь в том, сколько миллионов он успеет пустить в трубу до окончательного финала.

Она поняла, к чему клонит Финеас. От нее ждут предательства собственного отца. Удивительно, но эта мысль не вызвала у нее бурного протеста. Отец, несмотря на свой грубоватый имидж, все-таки был денди. Она всегда об этом знала – наверное потому, что Полковник регулярно это подчеркивал. Деньги – последнее, что его беспокоило, он желал красоваться на обложках журналов, как Полковник. А Полковник никогда не уважал его, и теперь она видела, что Финеас – другой знаменитый член их семьи – тоже не уважает.

– Хочешь перекусить? Или готова еще немножко послушать про дела?

– Конечно, готова.

– Отлично. Скажи, что ты знаешь о скидках на истощение ресурсов?

– Ничего, – честно призналась она.

– Ну конечно. Равно как и твой отец. Скидка на истощение ресурсов – это и есть то, что отличает нефтяной бизнес от скотоводства, как Северный полюс от Южного. В настоящий момент, если ты буришь нефтяные скважины, двадцать семь с половиной процентов доходов ты можешь списать как убытки.

– Потому что тратишь деньги на бурение?

– Именно так мы и объясняем журналистам, хотя в действительности мы уже списали около шестидесяти процентов издержек как нематериальные активы. Скидки на истощение ресурсов – нечто абсолютно иное. Каждый год скважина дает нефть, и, наполняя твой карман, она одновременно облегчает бремя твоих налогов.

– То есть ты получаешь доход, называя это расходами.

Финеасу определенно понравился ее вывод.

– Звучит несправедливо, – заметила она.

– Как раз наоборот. Это закон Соединенных Штатов.

– И все равно.

– И все равно это ничего не значит. Для принятия закона были свои причины. Люди будут разводить скот, даже если это приносит одни убытки, – фермеров не надо поощрять. С другой стороны, поиски нефти – дорогое занятие, а добыча ее еще дороже. Это рискованное предприятие. И если государство заинтересовано в добыче нефти, оно должно побуждать нас к этому.

– Значит, надо бурить скважины.

– Разумеется, надо бурить. Поразительно, как твой отец может по-прежнему думать о коровах. В прежние времена мы получали доходы, используя природные запасы, за десятилетие истощая то, что копилось тысячи лет. Мы наводняли пастбища скотом, уничтожая траву, которая должна его прокормить. Но, как ты уже, наверное, поняла, факты – скучная вещь, особенно для таких людей, как твой отец. Что делает каждый хитрожопый ловкач, пробуривший скважину и заработавший свой первый миллион? Покупает ранчо и запускает туда стадо «герефордов» – точно так же, как он покупает «паккард» и женится на молодой красотке. И вовсе не рассчитывает на прибыль от этих приобретений.

Но все остальные вынуждены существовать в реальности. Мне звонит морской министр, который не желает никакого контроля производства. Ему нужны нефтяные вышки, вышки и еще раз вышки – единственное, в чем мы превосходим немцев, это наша нефть. Сейчас строят трубопровод отсюда до Нью-Джерси, где расположены все нефтеперерабатывающие заводы, и они хотят получить всю нашу нефть, до последней капли.

Финеас выглянул в окно, продолжая говорить, но Джинни потеряла нить беседы. Опять что-то о налогах… Ей стало дурно, она не сможет начать с отцом этот разговор, никак. Война не продлится вечно, обычно отвечал отец, и все вернется на круги своя. Неплохо, наверное, быть таким, как он, считать себя важной фигурой, почти членом королевской семьи, правда, из страны, о которой никто слыхом не слыхивал. Впрочем, многие с ним соглашались. Полковник умер довольно давно, и репортеры уже начинали интересоваться самим отцом; они приезжали брать интервью, и отец с готовностью пичкал их байками Полковника, пересыпая своими собственными – из тех времен, когда они с Полковником захватили усадьбу, битком набитую мексиканскими конокрадами, во время бандитских войн 1915 года. Говорили, что он тогда хладнокровно застрелил человека.

И все равно отец был представителем вымирающей породы, большинство старых владельцев ранчо давно обанкротились. Люди теперь жили в городах – хотя она никак не могла к этому привыкнуть, – времена Дикого Запада ушли в прошлое, далекое прошлое, даже если находились те, кто не желал этого признавать. Отец с его большими руками, тяжелым подбородком, суровым взглядом стал наконец тем, кем мечтал быть с детства, – пережитком истории, обломком минувшей эпохи. И неважно, что сам он не имел к той эпохе никакого отношения. Он водил репортеров к коралям, устраивал для них шоу, бросал лассо, валил бычков, но при этом держал старых, смирных лошадей для посетителей – вещь, немыслимая в прежние времена, потому что лошади стоят денег и предназначены для работы. Не для забав.

Автомобильный гудок с улицы вернул ее в реальность. Финеас все не умолкал:

– …даже если большая часть Округа Хилл пока остается без электричества и еще можно встретить чумазого мальчонку верхом на ослике, эта война перенесет весь мир в новое время. Польская кавалерия раздавлена немецкими танками, каждый каннибал в Южных морях своими глазами видел истребитель, и если кто-то еще сомневался, что эра лошадей миновала, то теперь этот вопрос решен окончательно.

Джинни кивнула. Даже ей это было ясно.

– Джинни, – сказал дядя, – скоро мы будем вспоминать эти дни и сожалеть, что не разрабатывали свою нефть. Поэтому нам просто необходимы скважины на этой земле. Я устал финансировать твоего отца.

На следующий день она вернулась домой. Поезд долго стоял в Сан-Антонио, под раскаленным солнцем. Она прислонилась к окну, стараясь дышать медленно и размеренно, вспоминать о чем-нибудь прохладном – резервуары с водой, источник в каса майор. Повсюду были солдаты – мексиканцы в промокшей форме, бессильно повесившие головы, истекающие потом. Одна надежда, что поезд скоро тронется, эти парни как молодые бычки по пути в Форт-Уорт, на бойню. Тысячи таких же были брошены на расправу японцам, и те рубили им головы саблями. А МакАртур сбежал.

Она попыталась поймать взгляд хоть одного из солдат, но все они смотрели в пол. Ходячие мертвецы. Сколько из них так и не успели стать мужчиной? Она устала быть одна. Представила разъяренное лицо отца, я отдалась солдату, огромная тяжесть свалилась с души. Клинт и Пол ездили в публичный дом в Карризо. Отец знал заранее. Но мне нельзя.

Девочкой еще она приходила к отцу в кабинет, когда тот работал, устраивалась рядом тихонько с книжкой или обнимала его за шею и заглядывала через плечо, и тогда он оборачивался, молча целовал ее – это означало, что пора оставить его в покое.

Все, что ей доставалось, – молчаливое объятие и поцелуй. Лошадей он тоже целовал, но при этом тратил целые месяцы, чтобы научиться их понимать, гораздо больше, чем на собственную дочь.

Финеас просто использует ее, это очевидно, но он всегда находил для нее время, даже когда она была совсем крошкой; она, наверное, была ужасно надоедливой, ему было скучно, но он все равно учил ее чему-нибудь полезному. Отцу она только мешала. Доставляла неудобство. Ей следовало родиться мальчиком.

Конечно, это не совсем правда, она преувеличивает, но все равно ужасно злится, вспоминая одинокие вечера в большом доме, когда отец с братьями пропадали на пастбищах. Когда Клинт и Пол уехали, стало получше, но все равно. Он любит тебя, убеждала она себя, просто предпочитает об этом не думать. А что он предпочитает? Лошадей. Коров. Возможно, женщин, хотя она об этом ничего не слышала. Если у нее когда-нибудь будут дети, она ни за что не оставит их в одиночестве, ни на секунду.

– Все равно у меня не будет детей, – произнесла она.

Негр-носильщик, стоявший у дверей, вскинул голову, но тут же смущенно отвернулся. Поезд тронулся. Что же сказать отцу?

В шестнадцать лет она целовалась с вакеро, прямо за конюшнями, которые он чистил; они стояли там целых десять минут, и она чувствовала, как чужой язык мягко проникает в ее рот. Всю ночь она вспоминала его щеки, мягкие ресницы, но на следующий день парень старался держаться от нее подальше. А через неделю вообще исчез. Джинни точно знала, что их никто не мог видеть, но отец как будто почувствовал что-то, как будто стоило в ее жизни появиться хоть малейшей радости, и он мгновенно все понимал – и все разрушал.

При этом судьба семьи его не интересовала. Он заботился только о себе. И скоро они обанкротятся, все, что сделано ее предками, будет похоронено, они станут для мира такими же, как Гарсия, – дети незнакомцев из разоренного дома, неизвестная девочка в забытой могиле. Прислонившись к стеклу, она слушала стук колес и думала, что всему на свете наступает конец.

Нет. Она не допустит этого. Она остановит распад – пока не знает как. Финеас стар, отец глуп, Джонас печется только о себе. Пол и Клинт – счастливые дикари, ветреные и беспутные. Это мое дело, решила она. Я должна что-то предпринять.

Хорхе встретил ее на вокзале в Карризо. Разговаривать не хотелось, поэтому она уселась на заднее сиденье, хотя обычно так не поступала, она не любила показывать людям их зависимое положение. Но Хорхе не обиделся. Кажется, даже обрадовался. Он тоже любил оставаться наедине со своими мыслями, размышляя за рулем о собственной жизни, разбираясь со своими проблемами. Ей почему-то стало не по себе.

Белоснежный дом, возвышавшийся на холме, ослепительно блестел в лучах солнца на фоне жаркого голубого неба, окруженный темно-зеленой зеленью дубов и вязов. На третьем этаже в такое пекло жить невозможно, второй немногим лучше. Сегодня она будет спать на террасе, включив два вентилятора и смочив простыни ледяной водой. У парадного входа припаркован черный автомобиль, бабушкин. Водитель, белый, сидел в одиночестве, подальше от шумно ужинающих вакерос.

Шторы в доме задернуты, защищая от солнца, пахнет разогретым камнем. Она поднялась наверх, сбросила пропотевшее платье, умылась, причесалась, переоделась и спустилась в столовую к отцу и бабушке.

Отец с улыбкой поднялся ей навстречу, и она тут же поняла: что-то случилось. Испугалась, что ранен кто-то из братьев, но тут же вспомнила, что они пока не покидали территорию страны. Это, конечно, ничего не гарантировало, один из вакерос потерял сына на учебных сборах, тот попал под джип на военной базе. Тревожные мысли стремительно пронеслись в сознании, и так же стремительно она их отбросила. Никто не сидел бы спокойно за столом, случись что-то с Полом или Клинтом.

Бабушка, которая чувствовала себя даже хуже, чем Финеас, не стала подниматься; Джинни сама подошла к ней, чмокнула в щеку.

– Как доехала?

– Жарко.

– А как Финеас?

– В порядке.

Отец, которому дела не было до дяди Финеаса, заметил:

– Твоя бабушка как раз говорила, что беседовала с людьми из Юго-Западного университета в Джорджтауне.

Она кивнула.

– Ты можешь начать учебу уже в августе.

– О, мне это совсем неинтересно, – радостно объявила Джинни, как будто кто-то спрашивал ее мнения.

Бабушка с отцом обменялись взглядами, и он сказал:

– Джинни, это, возможно, не слишком приятно, но у каждого в жизни есть свое дело. Мое – следить, чтобы ранчо держалось на плаву. Бабушка присматривает, чтобы я не наделал ошибок. – Он снисходительно улыбнулся. – А твое дело – получить приличное образование.

Он совсем меня не уважает, поняла Джинни. Из нее словно весь воздух выпустили, и разговор с Финеасом тут ровным счетом ни при чем. Она похолодела. Все кончится Юго-Западным университетом, это лучший выход.

– В этот раз тебе не придется уезжать так далеко, – вступила бабушка.

Позже она не могла припомнить, о чем думала, слова вырвались сами собой:

– Я не собираюсь быть секретаршей.

– Тебе и не придется, – попытался успокоить отец.

– Или учительницей.

– У всех нас есть обязанности, Джинни.

– Мы с Финеасом говорили ровно об этом, – звонко произнесла она. Глотнула воды.

– Что ж, это похвально.

– Он показал мне бухгалтерские книги.

Отец начал было что-то говорить, но тут до него дошел смысл ее слов. Она не в силах была смотреть ему в глаза и продолжала, уткнувшись в тарелку:

– Вообще-то ранчо вовсе не на плаву. А совсем наоборот.

Она решилась все же поднять взгляд. Лицо отца застыло. Краем глаза она заметила, как бабушка делает ей какие-то знаки.

– Я знаю, что мы разоряемся.

– Тебе не следует так серьезно относиться к словам старого Финеаса. – Отец даже попытался улыбнуться. Неудачно.

Джинни почувствовала дурноту. Не подхватила ли она в поезде инфекцию?

– Это ранчо – не место для девушки с твоими талантами, – продолжал отец. – К концу лета ты уедешь в колледж, у меня вот никогда не было такой возможности.

– Твоя жизнь ничуть не тяжелее моей, – возразила она. – Ты ездишь на лошади ценой в двадцать тысяч долларов, но ведешь себя так, будто мы живем в работном доме. На торговле скотом мы теряем четыреста тысяч долларов ежегодно. Финеас говорит, что ему надоело давать тебе деньги в долг. С этим что-то надо делать.

Вот оно и случилось: она призналась в предательстве. Он закричал: вон из-за стола, немедленно выйди из-за стола, но она ответила:

– Не выйду.

Впрочем, и не смогла бы: ноги не держали.

– Каждый божий день ты делаешь вид, что работаешь для семьи, а на самом деле просто пускаешь на ветер семейные деньги.

– Это мои деньги, – рявкнул он. – А не твои! Ты вообще не имеешь права голоса, ты еще ребенок.

– Это деньги Полковника. Ты не заработал ни цента.

– Замолчи.

– Мы не ужинали вместе две недели. Почему? Потому что ты забавлялся со своими лошадками. А до этого – еще почти шесть недель. И единственное, что оплачивает твои игрушки, – нефть.

Она думала, что отец ее ударит, но вместо этого он неожиданно спокойно произнес:

– Нефть оплачивает мелиорацию земель, дорогая. Чтобы нам не приходилось спать в грязи во время перегона скота, чтобы мы могли спокойно ночевать дома. И еще, конечно, аэроплан, потому что мы не можем больше осматривать пастбища, просто объезжая их верхом.

– Так, может, просто прекратить перегонять скот вообще? – предложила она. – И сэкономить кучу денег.

И вот тут он поднялся. Расправил плечи, шагнул к ней, но дальше ничего не произошло. Отец развернулся и вышел. Она слышала размеренные шаги, как будто он напоминал себе, что идет по своему собственному дому – по коридору, через гостиную, в холл и далее через парадный вход, хлопнув дверью.

– Это было очень глупо, – заметила бабушка.

Джинни пожала плечами – может, она и вправду разрушила бабушкин мир? – но потом поняла, что ее слова ничего не значили. Днем раньше, часом раньше, с отцом или с кем-либо еще подобный разговор был просто немыслим.

– Я и не догадывалась, что ты его боишься, – сказала Джинни. – Это потому, что Полковник ничего тебе не оставил?

– Тебе не следует оставаться здесь, Джинни, – ушла от ответа бабушка. – Особенно после случившегося.

Джинни была бы рада никогда впредь не разговаривать с бабушкой, да и вообще ни с кем из членов семьи.

– Отец не позволит тебе управлять ранчо.

– Это больше никакое не ранчо. Мы живем на доходы от полезных ископаемых и в долг.

– Финеас даже написал тебе текст речи? Если ты думаешь, что женщине есть место в сегодняшней картине мира, ты заблуждаешься. – Она поморщилась. – Более чем по одному пункту.

– Это мы еще посмотрим. – Джинни все думала об отце, как он похудел; припомнила, что по ночам он плохо спит.

Бабушка отложила нож с вилкой, аккуратно разгладила скатерть, сделала глоток из бокала.

– Я всегда знала, что ты считаешь меня занудой, – произнесла она. – Ты уверена, что в этом моя сущность, таков мой характер. Или, скорее всего, ты вообще никогда об этом всерьез не задумывалась. Но когда я принимала решение переехать сюда, я выбирала между правом голоса и возможностью понравиться. Теперь ты стоишь перед таким же выбором. Либо тебя будут любить и не уважать, либо уважать, но никогда не полюбят.

– Времена меняются.

– Ничего не меняется. Когда война закончится, мужчины вернутся, а с ними все вернется на круги своя.

– Ну это мы посмотрим, – повторила она.

– Здесь, – бабушка взмахнула рукой, словно отбрасывая прочь не только Джинни, но вообще все: этот дом, землю, доброе имя, – здесь, во всех четырех округах, не найдется семьи богаче моей, но они все еще кривят лицо, когда я прихожу на выборы.

В комнате повисла тишина. Джинни вдруг осознала, что долгие годы мечтала именно об этом – чтобы бабушка относилась к ней как к другу, но сейчас это было уже ни к чему. Надо бы радоваться и гордиться, а ей лишь неловко. Неловко, что бабушку застращал ее собственный сын, неловко, что она жалуется на собственный пол; сочувствие странным образом обратилось в злость – бабушка должна занимать видное положение в обществе, принимать участие в решении важнейших проблем, потому что если не она, то кто же? Это слабость, вся семья – слабаки; она ощутила, как страхи и уважение, копившиеся годами, в одночасье вспыхнули и пропали. Джинни решительно выпрямилась, оправила платье. Да, она будет одинока всю свою жизнь, но сейчас ее вполне устраивала такая судьба.

– В этих краях ты не найдешь мужа, который понимает, что на дворе середина двадцатого века. Ты отдаешь себе в этом отчет?

– Ты хочешь сказать, меня ждет твоя судьба?

– Совершенно верно. Выйдешь замуж за человека, похожего на твоего отца или на братьев. За того, кто предпочитает жить здесь, и станешь просто его бокогрейкой.

– Этого никогда не будет.

– У тебя нет выбора, Джинни.