1 августа 1917 года

Буровые у соседей строятся раза в два быстрее, чем у Полковника и его прихвостней-алкоголиков. С дороги видно не меньше сорока вышек. Тихие ночи остались в прошлом.

В городе теперь толкутся не только бурильщики и земельные спекулянты, но и рабочие, которые строят нефтехранилища, копают траншеи, тянут трубы; появилось много специалистов по ремонту инструментов и оборудования. Заработок у всех раза в два выше прошлогоднего.

Сводки о покойниках: тело мужчины найдено позади «Кэбот Инн» (Уоллес Кэбот называет так теперь свою халупу); в палаточном городке время от времени взрываются самогонщики; рабочий, уснувший в тени под грузовиком, задавлен насмерть.

Наш буровой мастер говорит, что это все ерунда. Подождите, мол, пока заработают все скважины. Вот тогда прольется море крови и будет гора трупов.

Спрашиваю Марию, что она думает обо всем этом. Отвечает, что старается вообще не думать.

3 августа 1917 года

Отец продал «Магнолии Ойл» две тысячи восемьсот акров бывших пастбищ Гарсия. Почти по тысяче за акр.

Бурильщики Мидкиффа и Рейнолдса зарылись уже на несколько сотен футов под поверхность земли, а скважина Полковника (укомплектованная профессиональным штатом) выдала фонтан на восьмой сотне. Иначе отец заткнул бы керн в задницу бурильщику. Впрочем, в любом случае примерно десять следующих поколений нашего семейства могут не беспокоиться о деньгах. Я чрезвычайно подавлен.

«Магнолия», естественно, хочет бурить рядом с домом, где начинал отец (единственная действующая скважина, если честно), но я сказал, что не позволю.

Все поле превратили в лужу липкой черной грязи размером в полмили. Мы с Салливаном проезжали там вчера. Он раздосадован из-за нефти и переживает насчет своей работы.

– Вообще-то я рад, что нашли нефть, – сказал он. – Но в городе теперь стакан воды бесплатно не выпросишь.

– Зато у нас есть деньги, чтобы выкорчевать хоть весь кустарник, огородить новые пастбища…

– Какой смысл расчищать пастбища, если целый день приходится любоваться этой дрянью и слушать грохот машин ночи напролет. Не говоря уже о том, что они вечно забывают закрывать эти чертовы ворота.

Мы долго смотрели на озеро разлитой нефти.

– Думаете, старик продаст скот? – уныло спросил он.

– Я не позволю.

– Я так и сказал парням. Он всегда мечтал о другом, но вы… вы из другого теста.

За тридцать лет, что я знаю Салливана, он ни разу слова против отца не сказал.

– У нас в два раза больше голов, чем два года назад, – сказал я. – И работы в два раза больше.

Сообразив, по какой причине это произошло, я поморщился. И тут же вспомнил о Марии.

– Но на скотине столько, – кивнул он в сторону нефтяной лужи, – не заработаешь. Про это все и волнуются.

– Пускай не переживают. – И спросил: – Ты слыхал про девушку Гарсия?

Он молчал. То ли обдумывал ответ, то ли просто не расслышал. Потом медленно проговорил:

– Думаю, все об этом слышали, босс. В трех округах, по крайней мере.

– Трудное положение.

– Ага. Мягко говоря.

– А что ты думаешь о моей жене?

– Может, она упадет с лошади. Или свалится в реку.

– Мне никогда не везет.

– Это точно, – согласился Салливан. – Уж если кто и упадет в реку, то это вы, босс.

4 августа 1917 года

Сегодня мы впервые вместе едем в МакКаллоу-Спрингс. Сначала Мария держалась поодаль, как служанка, но я взял ее за руку. Мы перекусили в «Альмачитас», выпили «Карта Бланка», побродили по улицам в обнимку. Никогда не чувствовал себя лучше. Наверное, отчасти мы таким образом пытаемся соорудить плотину против поднимающейся на нас волны. Как будто можно остановить ненависть любовью. Смешно.

Вечер мы проводим в библиотеке, моя голова лежит у нее на коленях.

– Почему ты не выходила замуж?

Она молча пожимает плечами.

– Нет, правда?

– У меня были любовники, если ты об этом.

Не об этом, и мне неприятно про это думать, но продолжаю настаивать.

– Я не могу принадлежать человеку, который не уважает меня, – отвечает Мария. – Лучше умереть.

– Неужели все настолько плохи?

– Мне надо было родиться мужчиной.

Игриво щипаю ее за бедро.

– Они уверены, что ты должна ими восхищаться, независимо от их достоинств. И даже если ты не стираешь их одежду собственноручно, предполагается, что будешь командовать специально нанятыми для этой работы женщинами. Мексиканцы еще хуже, – передернула она плечами. – Мексиканский мужчина ведет тебя, скажем, в роскошный отель или в живописный уголок в горах и демонстрирует его так, будто он его и создал. И отчасти даже сам в это верит.

– Это просто бравада, – вступился я за бедных мексиканцев.

– Неважно. Он искренне в это верит. Поэтому я не вышла замуж. И не собираюсь.

Я умоляюще смотрю на нее.

– Только за тебя, конечно. – Наклонившись, она с улыбкой целует меня.

Утыкаюсь в ее колени, крепко обнимаю ее за талию. Но чуть позже, подняв голову, вижу, что она смотрит в темное окно, как будто вовсе не замечая меня.

– Есть еще одна легенда, – начинает она.

Давным-давно на Равнинах Диких Мустангов жил юный вакеро, он был очень хорош собой, но очень беден, и влюблен в дочь ранчеро-техасца.

Этой девушки, чья красота слепила глаза, добивались все молодые ранчеро, жившие по обоим берегам реки. Но, чистая сердцем, она думала не о мужчинах, а только о лошадях; она мечтала о редком жеребце из стада диких мустангов. Этот скакун был не только белоснежным, но и огромным, шестнадцати ладоней в холке. Идеальной масти, идеальных статей, он был быстр, как чистокровный скакун, и о нем, как и о девушке, мечтал каждый мужчина, хоть раз видевший его. Но поймать никто не мог.

Когда юный вакеро узнал, как страстно жаждет его избранница этого скакуна, он решил сделать ей подарок. Месяцами он выслеживал животное, изучал его привычки и тайны. И однажды ночью он засел у дальнего озера, куда мустанг ходил на водопой, и заарканил его. Много недель кормил он мустанга сливами, хурмой и ломтями piloncillo, пока жеребец не позволил наконец погладить себя, а потом подпустил с уздечкой, а потом разрешил оседлать. Но и тогда вакеро не пытался сесть в седло, лишь одной ногой вставал в стремя, пока не понял, что конь принял его.

Он учил его скакать под седлом, не покоряя и не надламывая дух мустанга.

Объездив коня, вакеро вычистил его, расчесал гриву и прискакал на белоснежном мустанге к дому техасского ранчеро. Он тихонько позвал дочь хозяина. Отворив окно, девушка сразу узнала юного вакеро и, конечно, его скакуна и поняла, что именно за этого человека она выйдет замуж. Они нежно и целомудренно поцеловались, но решили не заходить дальше, пока не найдут священника.

К сожалению, за ними следили. Их видел жирный сынок ранчеро-американца; когда не удавалось насиловать служанок, он прятался в кустах под окном красавицы и, подглядывая, как она раздевается, занимался непотребными вещами.

«Это мама так рассказывала?» – поинтересовался я.

Она проигнорировала вопрос.

…Жирняй помчался к своему папаше с новостью, что самая прекрасная девушка на свете собирается выйти замуж за простого вакеро. И вдвоем они устроили засаду.

Они подстерегли его и убили из особых дальнобойных ружей выстрелом в спину, а потом рассказывали дружкам, как метко они стреляют, как сумели прикончить мексиканца с такого расстояния.

Но когда они добрались до тела юноши, белый мустанг вернулся, чтобы защитить его. Он взвивался на дыбы, бил копытами, и ранчеро с сыном пришлось убить и его тоже. А потом они отрезали голову вакеро.

Девушка, когда ее возлюбленный не вернулся, взяла ружье своего отца и покончила с собой. Но Господь воссоединил благородные создания, и каждое полнолуние можно увидеть вакеро верхом на его призрачно-белом скакуне – держа голову в руках, он скачет, сопровождаемый табуном мустангов, в поисках души суженой.

«Думаю, это неправильная история», – сказал я.

«Как так?»

«У нас тоже есть такая легенда».

Жил на свете черный, а не белый мустанг, носивший призрачного всадника. При виде призрака мустанги обращались в паническое бегство, и таким образом люди узнавали о приближении черного мустанга: грохот копыт тысяч мустангов, подобный грохоту торнадо в прерии, сопровождал его появление.

Немногие видели коня и всадника вблизи, но те, кто видел, рассказывали, что головы у седока нет. Вернее, есть, но она приторочена к седлу, вместе с сомбреро. Много лет ковбои стреляли в таинственного всадника, но пули проходили сквозь него, как сквозь бумажную мишень, не причиняя вреда.

И вот несколько ковбоев решили разгадать эту тайну. Они подкараулили черного мустанга ночью на водопое и пристрелили коня.

К седлу великолепного скакуна был привязан старый высохший труп, а голова покойника приторочена сбоку. Много месяцев шло расследование, прежде чем выяснилось, что такую жуткую смерть встретил молодой мексиканец по имени Видаль, знаменитый бабник и конокрад.

А поймали его Крид Тейлор и Бигфут Уоллес, легендарные техасцы, о которых написано множество книг. Они были известными шутниками и, чтоб другим неповадно было, отрезали вору голову и привязали вместе с телом к спине необъезженного мустанга, которого как раз по случаю отловили. А потом выпустили мустанга вместе с его безголовым всадником, и тот больше десяти лет пугал и сбивал с толку народ.

– Твоя история, конечно, правдива, – недовольно буркнула она.

– Это старая история, широко известная.

– Ну разумеется. И столько убедительных подробностей. Во-первых, мертвый мексиканец, оказавшийся конокрадом, как и все мертвые мексиканцы. Во-вторых, два знаменитых техасца, которые, убив человека, решают ради смеха отрезать ему голову. В-третьих, простое обезглавливание, по их мнению, недостаточно забавно. Будет совсем весело, если не похоронить тело, а привязать его к дикой лошади.

– Хм. – На большее меня не хватило.

– И самая убедительная деталь: когда лихие американские ковбои решают поймать легендарного черного мустанга, они не пользуются для этого лассо, не сооружают ловушку – нет, они просто стреляют в него, потому что это не требует никаких усилий.

– Вот поэтому я не люблю рассказывать.

– Отчего же, это было поучительно.

– Наши дети будут слушать твою версию.

– Нет. Наши дети должны знать правду. – Взъерошив мне волосы, она поцеловала меня в лоб, как ребенка.