С самого начала все пошло не так. Личного пилота не оказалось на месте, заменяла его женщина с чересчур самоуверенным взглядом. Впервые за восемьдесят шесть лет, в течение которых иногда приходилось совершать по десять-двадцать перелетов в неделю, ей захотелось выскочить из самолета. Ну да, все прошло великолепно. Женщина оказалась превосходным пилотом, Джинни даже не почувствовала, как самолет коснулся земли. Но неприятное чувство осталось.

На закате она сидела на террасе, вокруг тишь и благодать, даже слезы наворачиваются, – небо полыхает красным, и лиловым, и ярко-оранжевым. И скоро придет день, который станет для нее последним, может, даже и этот, а вокруг такая красота, что невозможно помыслить уйти отсюда навеки. А потом Фрэнк Мабри напомнил о своем присутствии. Сняв шляпу, стоял поодаль, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Может, он слепой или глухой, – но нет, просто тупой. Она не замечала его, а он все не уходил, стоял там, как наказанная собака.

– Мэм, – протянул он после долгой паузы.

Она кивнула, слегка скосив глаза в его сторону.

– Я хотел спросить, что вы думаете насчет того, что мы с вами обсуждали в прошлый раз.

– Нет, – отрезала она и отвела взгляд, смутно надеясь, что Фрэнк просто рухнет замертво, но он не отступал, вероятно полагая, что сумеет отыскать лазейку к ее милостям. – Как давно ты меня знаешь, Фрэнк?

– Тридцать четыре года. В том-то все и дело. Я просто подумал, на тот случай, если что-то… если будут какие-то специальные распоряжения по поводу людей, которые работали на вас так долго.

О чем это он, интересно. Ах, вот оно что.

– Пожалуйста, уйди.

Он удалился, грохоча башмаками. Хорошо бы, чтоб его сбросила лошадь, или фургон перевернулся, или отвалился винт у его вертолета, на котором он облетал пастбища. Она смотрела ему вслед и понимала, что все кончено. Ушла спать без ужина.

Наутро она проснулась раньше, чем планировала. Обычно сразу включала компьютер, проверяла нефтяные фьючерсы и фондовые индексы – азиатские биржы уже закрылись, а Европа еще торговала, – но сегодня ей это было неинтересно. Она оделась, вышла в длинный коридор, где в тусклом свете проступали из темноты резные деревянные панели и бюсты древних римлян. Вместо того чтобы спуститься, застыла на верхней площадке лестницы и любовалась красками витража в первых солнечных лучах. Чудесное зрелище. Тысячу раз видела, но сегодня в нем было нечто особенное. Становишься сентиментальной, заключила она. И пошла вниз.

Приготовила себе завтрак в кухне, но, убирая тарелку, обнаружила, что посудомойка забита чистыми бокалами и посудой. Она ведь провела здесь всего одну ночь. Должно быть, кто-то – кто-то из прислуги – устраивал накануне вечеринку. Она не помнила, чтобы у нее просили позволения, нет, точно никто меня ни о чем не спрашивал. Это определенно Долорес, экономка, никто другой не осмелился бы.

Долорес работала у нее тридцать лет, между ними установилось нечто вроде приятельских отношений – объятия, воздушные поцелуи; Дж. А. иногда появлялась на семейных торжествах у Долорес, демонстрируя благосклонность. Разумеется, близость к ней позволяла всему семейству жить куда комфортнее, чем средним обывателям Округа Диммит. И в отличие от Мабри Долорес была упомянута в завещании, хотя и не знала об этом.

Ее бросило в жар. Не следует так волноваться, здоровье больше не позволяет. Она тут же взяла себя в руки. Солнце по-прежнему сияло в окнах, колибри порхали между деревьев, в воздухе стоял аромат ванили – цвела агарита, – но это не имело значения. Весь мир против нее, все они ждут ее конца. Может, надо было еще раз выйти замуж. Смешно, конечно. Тед умер много лет назад (вот и еще одного мужа похоронила), а нормальной семейной жизни у нее никогда не было.

Таблетки, напомнила она себе, и микстура. Даже незначительное усилие далось ей с трудом. Когда явится Долорес, нужно будет упомянуть об инциденте, но дать понять, что все прощено, что вечеринки устраивать можно, но только с позволения хозяев. Солнце ярко освещало старинные ковры, темные половицы, портреты отца, деда и прадеда вдоль главной лестницы; да, здесь должен быть еще один – портрет человека, который управлял этим ранчо дольше, чем отец и дед вместе, да ведь никто же не станет вешать собственный портрет. И нет никого, кто сделал бы это после нее. Разве что внук. Единственная надежда.

Парадная дверь хлопнула, на пороге столовой появилась Долорес, стройная и изящная, счастливое исключение в своем окружении. В руках у нее новая белая сумочка; подойдя ближе, Долорес с улыбкой поздоровалась:

– Доброе утро, миссис МакКаллоу.

– Доброе утро. Ну, как прошла твоя вечеринка?

Долорес отвела взгляд. Джинни почти видела, как стремительно проносятся мысли в ее голове.

– Вечеринка? – переспросила она. – О нет, просто гости заходили, неожиданно.

Она явно подготовилась заранее, и Джинни вновь вспылила.

– Что ж, в следующий раз будь добра сообщить мне. Это пока еще мой дом.

Долорес по-прежнему смотрела в сторону, и Джинни стало не по себе; вот так стоишь на пороге смерти, а кто-то тебя проклинает в последний момент, каково? Она обошла стол, собираясь обнять Долорес, показать, что это все пустяки, что они по-прежнему старые подруги, но экономка то ли не поняла ее намерений, то ли предпочла не реагировать. Со словами «Пойду приберусь в вашей комнате» она направилась к лестнице, оставив Джинни с ощущением, что извиняться должна именно она, а не прислуга.

Вновь это чувство – Долорес более не считает нужным скрывать то, что им обеим хорошо известно: ей больше не нужна Дж. А. МакКаллоу. В своем собственном кругу Долорес богатая женщина, мать большого семейства, люди ищут ее расположения, по праздникам около ее дома машины выстраиваются по обе стороны дороги.

В прежние времена все было бы иначе. Это по особняку Джинни бегали бы здоровенькие ребятишки, здесь устраивали бы праздники по случаю свадеб, дней рождения и выпускного бала, а вот Долорес потеряла бы почти всех, а может, и всех своих детей: дизентерия, недоедание, тяжелая работа, плохое лечение, coraje, ревнивые мужья (она читала, там у них принято резать друг друга, в газетах так и пишут – пеон проснулся, а рядом жена с перерезанным горлом). Но сейчас…

Солнце уже высоко. Скоро наступит лето, цвета поблекнут, выгорят. Но сейчас зелено и свежо. Смутное чувство оформилось в ясную мысль: она не доживет и не увидит этого. Взглянула на свои руки. В углу что-то шевельнулось. Она похолодела.

После смерти Хэнка она смотрела на себя в зеркало и понимала, что это лицо ей абсолютно безразлично; хотелось смахнуть его, как муху с окна. Но ее не оставляли в одиночестве. Если в чем и разбирались нефтяники, так это в страданиях и утратах; большинство из них были из первого поколения, выбравшегося из картонных лачуг, и первые недели после смерти Хэнка рядом с Джинни постоянно находились какие-то люди. Неважно, что ей хотелось тишины и покоя. Кто-то толокся в кухне, в гостиной, в гостевых комнатах; все время готовилась какая-то еда, какие-то незнакомые люди приходили, уходили, кто-то отправлял детей в школу, встречал, кормил, она не знала как и кто.

Техасцы безжалостны. Они могут ненавидеть черных и мексиканцев, могут ненавидеть президента настолько, что даже убьют его, но они не оставили ее наедине с горем. Они заботились о ней, как о матери или дочери; едва знакомые мужчины, чье отсутствие в офисе обходилось им в тысячи долларов в час, – она спускалась в гостиную и находила их спящими у нее на диване и вызывала их личных водителей, чтобы отвезли домой.

Впрочем, несколько лет спустя те же самые мужчины отказывались вести с ней дела. Ладно, об этом лучше не думать. Все прошло, все прощены, все они покоятся в земле, все жили только для того, чтобы умереть.

Прошло несколько лет после ухода Хэнка, и в ее жизни появился Тед. Он был старше, а семья его гораздо древнее ее семейства, и большую часть жизни он провел, играя в поло – когда не бегал и не плавал, – хотя производил впечатление старого наркомана, человека поникшего и угасшего.

Не физически, нет; в свои пятьдесят он был выше шести футов ростом, с талией в тридцать два дюйма, мощный и крепкий, как его предки. Однако мозоли он натер клюшками для поло и гантелями; ни одной косточки в жизни он не сломал и волочился за юбками напропалую. Но потом словно повернули выключатель, и он решил остепениться. Тед был умен, хотя она и не сразу это поняла. Он был к ней гораздо внимательнее, чем первый муж, и постепенно она осознала, что Хэнк, как бы хорош ни был, жил в основном для себя. А Тед, напротив, вселил надежду, что она вовсе не полностью познала жизнь и людей, что все может быть совершенно иначе. И это оказалось приятно. Теду было важно, как она выглядит, он замечал новую прическу и новое платье, различал ее настроения, понимал, когда ее можно отговорить от чего-то, а когда не стоит и начинать.

Он не лебезил и не подстраивался, просто был внимателен. И все равно оставался великовозрастным плейбоем, которому нужно общество; он устал флиртовать с каждой стюардессой и официанткой, которая строит глазки. Решил, что постарел и хочет семейного уюта.

Мальчикам он понравился. Они не принимали его всерьез, но он был с ними добр, заполнив лакуну, которую она сама не могла занять, – ездил с ними верхом, стрелял по тарелочкам; он был слишком ленив, чтобы охотиться на оленей, а вот куропатки всех устраивали. Мальчики, похоже, ничему от него не научились; ни скакать, ни стрелять они лучше не стали, но Тед от них ничего и не требовал. Вечерами она обычно заставала всю компанию у телевизора: Тед – с бутылкой вина, мальчишки – с попкорном, «Мстители» или «Бонанца»; они особо не разговаривали, но были довольны, как свора собак зимой у камина.

Сьюзан начала проводить летние каникулы в Мэне, вместе с детьми Джонаса, – три месяца благословенной тишины и покоя. После второго лета она попросила, чтобы ее перевели в «Гаррисон Форест», где учились девочки Джонаса. Мысль о том, что дочь на долгих восемь месяцев исчезнет из ее жизни, не казалась такой уж привлекательной, но все же это лучше, чем терпеть ее выходки здесь. К тому времени Сьюзан стала не просто невыносима, она превратилась в настоящего диверсанта. Рылась в материнских вещах; врывалась в родительскую спальню, выбирая момент, когда они с Тедом были совершенно к этому не готовы; выходила в кухню якобы перекусить поздно вечером в одной футболке, без трусов.

– Эта девочка – сущее наказание, – заметил как-то Тед.

– Ей повезет, если к следующему дню рождения не забеременеет, – вздохнула Джинни.

– Думаю, это тебе повезет.

Он был прав. Но в тот момент ей так не казалось.

Своих детей у Теда не было. Она могла бы родить от него, когда еще позволял возраст, но оба не желали ввязываться в проблемы. Теду хотелось иметь семью, но без хлопот по ее созданию; его устраивала женщина, у которой есть собственные деньги, которая воспринимает его как часть своей жизни, ничего при этом не требуя. Джинни не задумывалась об этом, но на самом деле была с ним счастлива и спокойна как никогда в жизни. Ее, конечно, тянуло к людям, подобным Хэнку, с внутренним огнем. Но этот внутренний огонь – сколько бы они ни уверяли вас в своей преданности, как бы искренне ни любили вас, семью, свою страну, – этот огонь пылает исключительно для них самих.