Команчи сдались, освободилась огромная территория, размером со Старые Штаты, и теперь каждый северянин, владелец китобойного судна или отеля, начал воображать себя скотоводом-магнатом.

Французы и шотландцы, чванливые янки с их вечно сияющими физиономиями – они переплачивали за пастбища, переплачивали за скот, за лошадей, фураж, они пытались дотянуться до нас. А южные земли тем временем истощались; фермеры посмышленей гоняли скот в Монтану, чтоб коровы нагуляли тело на еще сохранившейся траве.

Половина пастухов нанималась сразу после Гарварда. Нацепив фильдеперсовые носки, украшенный серебряными бляшками ремень из лавки предприимчивого торгаша и пистолеты, заказанные по почте, они явились на Запад, чтобы возмужать вместе со своей страной. В смысле, увидеть ее кончину.

Я обещал, что продам бизнес к 1880-му Та часть меня, что все еще оставалась живой, разрывалась от ненависти при виде скотины, я бесновался, глядя, как эти твари жуют, жуют, каждую минуту, без остановки, ненавидел себя за то, что сам ежеминутно пережевываю мысли, как получить от них еще больше прибыли. Но все остальное во мне не могло думать ни о чем другом. Как сохранить поголовье, как получить лучшую цену, а затем как выгоднее вложить деньги.

Я попал в свою собственную ловушку: заботился о бессмысленных тварях больше, чем о жене и детях, я ничем не отличался от Эллен Уилбергер с ее лауданумом. Она, пока не попробовала, как-то обходилась без опиума, но вскоре настойка стала для нее единственным способом забыться.

Мадлен думала, я спутался с какой-то сеньоритой. Слишком хорошо она обо мне думала. Проблема была гораздо серьезнее.

Я перевез их в Сан-Антонио, но по-прежнему почти все время проводил в brasada или шлялся по кабакам, и это совсем не радовало Мадлен. Она требовала купить нормальный дом на берегу Нуэсес или где угодно. Я говорил, что осталось всего несколько лет, – чувствовал, что больше не выдержу.

– Что с тобой? – спрашивала она.

Я попробовал объяснить, не вышло. Словно сам дьявол сковал мои челюсти.

Мадлен печально бродила по гостиной из угла в угол. Она недавно связалась с такими же соломенными вдовами, и они научили ее краситься; совсем чуть-чуть, но я заметил. Слуги занимались своими делами, как и положено слугам, мальчики играли во дворе.

– Ненавижу этот дом, – сказала она.

– Это чертовски милый дом.

И я не лукавил. Большой белый дом в испанском стиле, не меньше того, в котором она выросла, с прекрасным видом на реку. Он обошелся в солидную сумму, под залог доходов примерно за пару лет.

– Я предпочла бы жизнь в шалаше.

– Мы скоро переедем, – утешил я.

– Почему не сейчас?

– Потому.

– Нам вовсе не нужен огромный дом. Ни сейчас, ни потом. Ты, наверное, перепутал меня с моей сестрой.

Она улыбалась, но я говорил очень серьезно.

– Три года, – решительно сказал я. – Клянусь чем угодно, после этого я близко не подойду к коровам.

– Это значит, никогда…

– Здесь нет школы.

– Мы можем построить. Или наймем учителя. Или просто будем приезжать сюда на время, а в городе дети будут учиться. Существует масса вариантов, – всплеснула она руками. – Мы же не собираемся строить здесь железную дорогу.

– Послушай, это глупо – вкладывать деньги в дом, а потом уезжать из него.

– Глупо покупать дом вместе с землей. Да, мы с детьми торчим тут, и они изо всех сил стараются любить папу, хотя на самом деле почти не знакомы с тобой.

– Это плохое место, – угрюмо буркнул я. – Я уверен.

Но она не слушала, думая о своем.

– Член палаты возвращается в Вашингтон, – сообщила она. («Член палаты» – это новый муж ее матери.) – Рядом с ними продается прекрасный дом. Мы с детьми переедем туда, если ты не предложишь ничего иного.

Я отошел к окну. Благородный человек во мне понимал, что я должен согласиться, но не мог заставить себя раскрыть рот. Во дворе играл Эверетт, напялив мою старую кожаную рубаху. Воткнув перо в волосы, он подкрадывался к братьям. Я столько раз обещал ему научить делать лук, что он уже перестал приставать с просьбами. Пит и Финеас ковырялись в земле – в них не было того огня, что пылал в моем первенце. А еще я обещал Эверетту взять его как-нибудь с собой на перегон скота. По правде говоря, я радовался, что мальчишки учатся в школе. Не хотел, чтобы они привыкали к дикой жизни в прериях; скоро это станет уделом изгоев или развлечением богатых бездельников.

– Или, – не унималась Мадлен, – ты мог бы перевезти нас на Нуэсес. Итак, в сентябре.

– Времени хватит как раз, чтоб выкопать землянку.

– Тогда найми больше людей. В десять раз больше. Неважно. Но через три месяца мы с детьми ни на один лишний день не задержимся в этом доме.

В Абилине каждую неделю открывался новый магазин одежды, и, пригнав скот, пастухи продавали своих коней, покупали новые костюмы и поездом возвращались домой. Те, кому довелось побывать на шоу Неда Бантлайна или Билла Коди, хвастались потом месяцами, как будто шоу было важнее их настоящей жизни. Остальные проводили зимы за чтением Брета Гарта.

Перегоны становились все короче. «Интернэшнл» и «Великая Северная» прокладывали железнодорожную линию через наши пастбища. Трава не росла здесь больше, но это уже не имело значения – по железной дороге прибывали фермеры и карманники, люди, которые хотели жить в городах. Земля, которую я покупал за четвертак, стоила теперь по сорок долларов за акр.

Если бы не дети, я бы сбежал на Клондайк. Моя земля растерзана и обесчещена, как женщина после поездки в ковбойском фургоне. Я никогда не думал, что сюда набежит столько народу. Не знал, что на этой планете так много людей.