12 августа 1915 года

Газеты уже вовсю распространяют версию, целиком записанную со слов Полковника. Нижеследующее останется единственным правдивым рассказом о том, что случилось.

Вчера наш сегундо Рамирес ездил на западные пастбища и видел всадников, перегонявших герефордских коров через реку. Гарсия не разводят племенной скот, так что понятно, чьи это были коровы.

Только после заката мы до них добрались. Большая часть стада уже стояла на другом берегу, расстояние приличное, почти триста ярдов, но все мы – Гленн, Чарлз, я, Полковник, Рамирес, наш капрал Рафаэль Гарца, несколько наших вакерос – открыли стрельбу в надежде напугать разбойников, чтобы они бросили скотину. Но бандиты оказались матерые: несколько человек спешились и принялись отстреливаться, пока остальные погнали коров в брасаду на мексиканской стороне. Гленна ранили в плечо, последним выстрелом с того берега.

Дома уже ждали двое рейнджеров и доктор Пилкингтон, которого вызвала Салли, как только услышала выстрелы. Артерию у Гленна не задело, но ему все равно нужна была операция, Пилкингтон считал, что лучше отвезти его в госпиталь в Сан-Антонио. Пока они с Салли занимались Гленном, я поговорил с сержантом рейнджеров – суровым светловолосым малым, похожим на беглого каторжника. На вид ему всего лет двадцать, но товарищ его явно побаивается. Опасайтесь коротышек в Техасе: чтобы выжить на этой земле гигантов, им приходится быть в десять раз опаснее и подлее.

Банда мексиканцев подстрелила белого подростка, и я хотел, чтобы вокруг было как можно больше законников, но с первого взгляда понял, что рейнджеры проблемы не решат. Впрочем, это все равно лучше, чем Нил Гилберт и его дружки из Лиги Закона и Порядка.

– Сколько еще ваших ожидается? – спросил я сержанта.

– Никого. Вам повезло, что хотя бы мы здесь оказались. Вообще-то должны были быть в Округе Идальго. – Он чуть не сплюнул на ковер, но сдержался.

На Кинг Ранчо есть собственный эскадрон, но об этом не стоило упоминать.

Мы загрузили Гленна на заднее сиденье автомобиля Пилкингтона. Салли взобралась следом. Гленн выглядел таким несчастным, мне хотелось быть рядом с ним, но я понимал, что являюсь единственным голосом разума на двадцать миль вокруг. Уеду сейчас – и не хочу даже представлять, к чему вернусь.

Салли, высунувшись в окошко, прошептала:

– Ты должен прикончить этих ублюдков, всех до единого.

Я промолчал. Подобные разговоры здесь стремительно оборачиваются делом.

– Ты же сын самого Полковника, Пит. Сегодня ты должен вести себя именно так.

– Кажется, это были Хосе и Чико, – встрял Гленн. – Судя по тому, как они вскочили в седла.

– Было темно, малыш. И все мы были на взводе.

– Я уверен, пап.

Другой на моем месте не стал бы сомневаться в словах сына, истекающего кровью на заднем сиденье докторского автомобиля. Впрочем, в нем я и не сомневался; проблема в моем отце.

– Ладно, – вздохнул я. – Ты храбрый парень.

Они уехали. Вряд ли Гленн думал, что заметил Хосе и Чико, пока об этом не заговорил Полковник. Люди обычно не осознавали, что мой отец способен внушать им свои мысли.

Все рвались к Гарсия немедленно, пока те не успели забаррикадироваться в каса майор. Вакерос толпились у дома, курили и жевали табак, в любую минуту готовые пролить кровь за своего патрона.

Подошли и белые – примерно с дюжину мужчин: шериф Грэм из Карризо с парой помощников, еще один рейнджер, новый егерь и в придачу Нил Гилберт с двумя сыновьями, двое членов Лиги Закона и Порядка из Эль-Пасо. Услышав, что подойдут еще люди, Гилберт приволок из своей лавки ящик винтовок Крейга и к ним несколько сотен патронов.

– Подойдут для чего? – поинтересовался я.

– Чтобы помочь вам разобраться с этими хитрожопыми ублюдками.

– Эти хитрожопые ублюдки находятся за рекой, на своей земле.

Он смерил меня презрительным взглядом. Я хотел было напомнить про свои четыре года колледжа против его четырех классов начальной школы, но он из тех, кто считает, будто сила заключается в умении унизить другого человека. С таким же успехом можно объясняться с ослом.

У меня всегда была отличная память, о чем отец и Чарли хорошо знали, но не любили упоминать при посторонних. Прошло меньше трех часов, но факты чудесным образом успели измениться – людей, чьи белые рубахи были едва заметны в сумерках, оказывается, прекрасно рассмотрели. Я напомнил, что было слишком темно – настолько темно, что нас слепили вспышки выстрелов из наших собственных винтовок, – но это уже не имело значения.

Выяснилось, что все сумели разглядеть даже лица бандитов, – и это были лица парней из семейства Гарсия.

Я предложил подождать рейнджеров или солдат – необходимо было задержать набег, при свете дня люди не так склонны к бессмысленной расправе, – но Чарлз заявил, что, во-первых, мы не должны спускать им выстрел в Гленна, а во-вторых, солдаты вообще нам не помощники. Генерал Фанстон ясно дал понять, что армия вмешается только в том случае, если будет совершено нападение непосредственно на его солдат. Он не станет посылать своих людей на поимку обычных воришек. Если, конечно, увели не «брахманов» с Кинг Ранчо.

Мне стало совсем тоскливо. Солдаты – единственные представители власти в Техасе, которые не имеют привычки просто так стрелять в мексиканцев. Рейнджеры – это лучшие и одновременно худшие люди штата. Сержант упоминал, что их всего тридцать девять человек на весь Техас; тот факт, что трое из них (третий прибыл из Карризо) находились в этой комнате, само по себе чудо.

Чудо для кого? – подумал я. Все это походило на собрание ассоциации скотоводов: старые приятели дружески обсуждали границы пастбищ, и кого из политиков следует поддержать, и как защитить свои рынки от конкурентов с Севера. И тут откуда-то с галерки в беседу вступил Полковник. Он разразился длинной речью в поддержку Чарлза, в которой я наконец-то распознал их нечестивый союз. Он заявил, что ранение Гленна целиком его вина, что еще пятьдесят лет назад у него была возможность навеки вышвырнуть Гарсия с этой земли, а он упустил шанс и будет проклят, если позволит такому повториться в его земной жизни.

Я попытался напомнить, что в силу различных событий на нашей земле фамильное древо утратило несколько листьев. Отец сделал вид, что не слышит меня.

– Я потерял здесь мать, сына и брата, – настаивал я. – И еще один сын сейчас на пути в больницу. И я предпочел бы подождать до утра.

Все согласились, что наша семья пережила страшные трагедии, но лучшим решением было бы расправиться с Педро как можно скорее. Теперь это якобы общая проблема – не только наша, – ибо неизвестно, кто станет следующей жертвой Гарсия.

Я выдвинул еще один аргумент, а именно, что Педро Гарсия гордый человек и под давлением разъяренной толпы он ни за что не выдаст своего yerno или любого другого члена семьи, но призвать его к ответу по закону при свете дня – это совсем другое дело.

– Мы и есть закон, – заявил сержант рейнджеров.

Остальные дружно согласились. Никто из них не хотел бы оказаться среди ночи в окружении вооруженной толпы, но отчего бы Гарсия не попробовать. Я не стал указывать на такие детали, а просто предложил:

– Лучше все-таки проявить уважение и дождаться восхода. Педро отдаст виновных, даже если это будут его родственники.

Они не только отвергли предложение, но заорали, что я могу вообще запереться в кухне и сидеть там с остальными бабами. Мы подождали еще немного, пока не подошли остальные, поскольку новость распространилась уже по четырем округам.

Зарезали и зажарили поросенка; подали говядину с бобами и тортильей, стол сервировали парадно, зажгли камин, принесли кофе. Мужчины толпились в гостиной, беседовали или листали старые номера «Ветерана Конфедерации»; заряженные винтовки составлены в соседней темной комнате, где по стенам рисунки флорентийских руин, бюсты и статуи. Каждый мимоходом проводил пальцем по резьбе кресел и столов, с трудом удерживаясь от желания поковырять дерево перочинным ножом. Все тут было куплено оптом у наследников какого-то покойного филадельфийца, все содержимое дома, включая окна от Тиффани, – куплено и перевезено сюда, и сам дом построен для хранения всех этих вещей. Мраморными статуями ни один не заинтересовался, зато все останавливались перед картиной «Ли и его генералы», копеечной гравюрой, висящей в каждом доме, восторгались, после чего возвращались к говядине и кофе.

Часам к трем прибыли еще несколько человек, часом позже подъехала дюжина бойцов на двух грузовиках. Вплоть до этого момента я продолжал надеяться, что план нападения рассыплется, поскольку у нас меньше сорока человек против двух десятков у Гарсия, сидящих фактически в крепости. Теперь в нашем отряде уже более шестидесяти солдат, все с магазинными винтовками, а некоторые вообще с «ремингтонами» и автоматическими винчестерами. Полковник не мог скрыть удовлетворения.

– Один из твоих внуков ранен, – сказал я ему. – Остальные собираются на войну. Не понимаю, отчего ты так счастлив.

Он посмотрел, словно в тысячный раз говоря: какая жалость, что ты бросил учебу и вернулся на ранчо. Пришлось напомнить себе, что он человек другой эпохи. И с этим ничего не поделаешь. Есть ведь еще и третий внук, о котором я не сказал, названный в мою честь, похороненный рядом с моей матерью и братом.

Я поднялся к себе в кабинет – только здесь, среди книг, мне было спокойно. Единственное убежище в моем собственном доме, в собственной семье, возможно даже в собственной стране. Где-то далеко в темноте тявкали койоты; на террасе вакерос тихо переговаривались по-испански. Кто-то пошутил. Если они волновались или сомневались в необходимости набега на своего земляка, по голосам этого заметно не было. Я понял, что дальше будет только хуже.

Должно быть, я все же уснул, потому что услышал, как кто-то окликает меня по имени. Сначала подумал, что это мама зовет меня к ужину; мы в нашем старом доме в Остине, вокруг зеленые поля, леса, ручей журчит всю ночь напролет. У мамы нежные руки, и всюду, где она прошла, пахнет розами. Я погрузился в воспоминания и ощущения, позволив себе забыть, где нахожусь, и на миг я вновь стал юным, и мы пока не переехали в эту кошмарную страну, где начались все наши несчастья. Не понимаю, как Полковник может любить землю, которая погубила столько родных ему людей и наверняка потребует новых жертв.

Мы выехали около пяти утра. Почти семьдесят человек. Всю ночь провели на ногах, но угрюмые и сосредоточенные, как будто направлялись в Йорктаун или Конкорд. Полковник в своей знаменитой кожаной жилетке; весь город уверен, что она сделана из скальпов апачей. Даже рейнджеры подчинялись ему, как будто перед ними был настоящий генерал, а не старик, который даже звание полковника получил условно и вообще сражался за сохранение рабовладения.

Вокруг него образовался летучий отряд вакерос. Полковник не жаловал мексиканцев, а они все равно готовы были умереть за него. Зато меня, который был на их стороне, – другого такого великодушного патрона еще поискать – они презирали.

За час до рассвета мы спешились и дальше двинулись пешком. Дом Гарсия возвышался над окрестностями – сторожевая башня, высокие каменные стены с парапетом. Столетие назад дом был бастионом цивилизации в пустыне, оплотом борьбы с варварством индейцев, но сейчас, в глазах людей, направляющихся на штурм, он превратился в стража старого, полудикого порядка, противника прогресса и всего светлого, что есть на этом свете.

Я скользнул в кустарник. Неподалеку на корточках примостился Полковник. Он глянул в мою сторону и усмехнулся – то ли радовался предстоящей схватке, то ли гордился мной, участвующим в старинном семейном обряде.

Остальные, видимо, считали себя настоящими героями, но никто из них не жил здесь в прежние времена; они старались держаться от этих краев подальше, пока опасно сти не миновали. Невероятно, что я оказался по одну сторону с такими людьми. Да только по этой единственной причине мне следовало выступить в защиту Гарсия.

Потом я вспомнил о Чарлзе. Он очень волновался, и я предложил ему вернуться домой и омыть руки от всего, что должно было здесь произойти, – тщетно. Он был уверен, что вот-вот примет участие в важнейшем ритуальном действе, после чего станет настоящим мужчиной. Я всегда боялся, что его может ужалить змея, или лошадь лягнет, или он попадет на рога быку, или скотина затопчет. Всех этих опасностей малыш избежал, но, похоже, я все-таки его потерял. Вот он, весь потный, несмотря на прохладу ночи, сжимает винтовку в полной готовности стрелять в человека, который был гостем на его крестинах.

Каса майор Гарсия стоял над остатками старой деревни – несколько саманных домишек и ветхих visitas, несколько акров corrales de lena. Двор огорожен каменной стеной – отголосок времен, когда скот пасли на открытых пастбищах, – здесь-то мы и выстроились, окружив дом с трех сторон на расстоянии пятидесяти-шестидесяти ярдов. Настроение не изменилось. Предстояла не просто расправа – свержение старого режима, создание основ нового мира.

А потом появился Педро. Густые седые волосы аккуратно зачесаны назад, белоснежная рубаха, брюки тщательно заправлены в высокие башмаки. Он, казалось, удивился, увидев толпу, в которой множество его соседей – людей, чьи семьи ему хорошо знакомы, чьих жен и детей он всегда радостно приветствовал. Шаркающей походкой человека, поднимающегося на эшафот, он вышел на террасу, встал у верхней ступени лестницы. Начал было говорить, но голос дрогнул, и ему пришлось откашляться.

– Моих зятьев здесь нет. Я не знаю, где они, но, как и вы, я буду рад увидеть их на виселице. К несчастью, их здесь нет.

Он смущенно пожал плечами. Если и существует худшее зрелище, чем напуганный гордый человек, я такого не видел.

– Может, кто-нибудь из вас войдет в дом, и мы вместе обсудим, как их отыскать.

Опустив винтовку, я перебрался через стену и двинулся вперед, пока не оказался по центру двора, как раз между нашими людьми и его. Наши смутились было, но быстро взяли себя в руки и пришли в ярость, поняв, что я намерен лишить их развлечения.

– Я поговорю с Педро, – объявил я. – Если сержант и его люди пойдут со мной, мы сумеем все решить.

Сержант покачал головой. Возможно, он опасался, что это ловушка, а может, опасался, что как раз не ловушка, – трудно сказать.

– Все вы знаете, что Гленн – мой сын, – продолжал я. – И украденные коровы – тоже мои. Это не чья-то война, а лично моя. И я ее не хочу.

На меня никто больше не смотрел. Гленн и наш скот больше не имели к происходящему никакого отношения. Все разом взяли оружие наизготовку, присев пониже, словно не сговариваясь решили, что меня вообще не существует, – так стая птиц одномоментно меняет направление полета без всякой команды. Откуда-то справа раздался выстрел, потом грянул залп. Услышав свист пуль над головой, я рухнул на траву.

Педро тоже упал. Он лежал на террасе, держась руками за живот, но тут из дверей выскочили двое и втащили его в дом, не обращая внимания на пули, откалывавшие щепы от косяков.

Поверх низенького каменного укрытия я разглядел торчащие макушки наших соседей – а еще барабаны револьверов, дымок, вырывающийся из стволов, сверкающий металл перезаряжаемых магазинов, облачка пыли там, где пули попадали в камень. Подняться я не мог, иначе меня пристрелили бы те или другие, поэтому продолжал лежать. Мне было странно спокойно, и я подумал, а не убит ли уже; земля подо мной слегка покачивалась, словно я плыл по реке или, может, по воздуху. Отсюда, с огромной высоты, все казалось бессмысленным. Мы могли вообще не выбираться на сушу; собственное неведение человек осознает не более, чем рыбы, таращащиеся из пруда, – свое.

А пули все посвистывали. Я смотрел на Билла Холлиса, когда вдруг взвилось белоснежное облачко, глаза его расширились, словно он пережил откровение, винтовка звякнула о стену, и он опустил голову, будто внезапно решил вздремнуть. Перед глазами встала картина: Билл играет на скрипке у нас в гостиной, а его брат поет.

Дом разнесли выстрелами буквально в щепы. Тяжелые трехсотлетние дубовые двери, привезенные из родового поместья в Испании, превратились в лучину. Терраса разрушена, как и верхушка сторожевой башни. Известняковые sillares, останки иной эпохи, способны остановить стрелу, но не пулю – дом был окутан плотным облаком пыли, прахом его костей.

Наконец ответный огонь прекратился. Между тем взошло солнце, и яркие лучи его сияли сквозь старые бойницы. Двери и ставни разбиты в щепы, стены покосились; если бы не свежая пыль, можно подумать, что дом заброшен много лет назад. Я потихоньку пополз к стене.

– Заряжай! – раздался крик. – Всем перезарядить оружие!

Добравшись до стены, я перевалился на другую сторону. Юный сержант рейнджеров отдавал распоряжения:

– …я вхожу в дверь, вы за мной и сразу в сторону, но так, чтобы успевали стрелять. Мексиканцы могут прятаться по углам. Не поворачивайтесь спиной к углам, пока не выстрелите туда несколько раз. Когда я поднимусь, – повысил он голос, – вы начинаете палить в сторону дома. Но как только перешагну через эту стенку, тут же прекращаете огонь. Все слышали?

Не думаю, что кто-нибудь это расслышал. Звон в ушах и зрелище разрушений погрузили каждого в его собственный мир. Как ни странно, большинство согласно кивнули, остальным инструкции проорали прямо в уши.

Едва сержант поднялся, над двором прогремел залп. Он махнул рукой, потом долго что-то кричал, пока наконец стрельба не стихла, и тогда сержант с дюжиной парней, среди которых оказался Чарлз, бросились к дому. Я оклик нул Чарлза, требуя, чтобы вернулся, но он и ухом не повел. Старый толстяк Нил Гилберт не двинулся с места, как и оба его сына.

Нападавшие ворвались через разбитую дверь, едва заметив ее. В доме вновь начали стрелять, все чаще и чаще, пока выстрелы не слились в один сплошной грохот. Что происходит внутри, мы не видели, только тени мелькали за окнами; несколько шальных пуль цвикнули по двору. Потом все стихло, и вдруг неожиданно громкое non-non-non. Опять тишина, еще несколько одиночных выстрелов. Дальше я уже не пытался ничего различить. Вдали шумела река Нуэсес, расстилались зеленые поля, встававшее солнце освещало клубы пыли, и каса майор был словно окутан сияющим оранжевым облаком, откуда вот-вот явится чудо – снизойдут ангелы или, напротив, низвергнется божественное пламя, которое сотрет нас с лица земли.

Я пытался найти в этом хоть какой-то смысл. Лучший участок на многие мили вокруг – отличные, хорошо орошаемые почвы, и мы не первые, кто сражался за них. Копни здесь землю – и обнаружишь человеческие останки: сломанные кости, ребра, пронзенные копьями.

На крыльце появился человек, махнул шляпой. Чарлз. Рубаха порвана в клочья, рукав окровавлен. Он прокричал, что все кончено, но никто не двинулся с места, поэтому я вскочил и, размахивая руками, принялся ходить вдоль строя наших союзников, призывая опустить оружие.

Я хотел осмотреть руку Чарлза, но он оттолкнул меня. Похоже на дробь.

– Дай взглянуть.

– Да мне даже не больно. – Он сторонился меня как зачумленного.

Внутри дом выглядел так, будто здесь все разрушили перед ремонтом. Или как музей, разгромленный вандалами. Антикварная мебель разломана на куски, обивка изодрана, повсюду клочья ваты, как будто развлекалась стая сумасшедших птиц. Потемневшие от времени портреты патриархов и матриархов семейства, византийская икона, старинные гобелены, рисунки, оружие, кресты – все разорвано и разбито. Иллюстрированная Библия, гордость семейства Педро, сброшена с altarcito и валяется, раскрытая, среди кусков штукатурки.

В гостиной я насчитал пять мертвых мужских тел и одно женское. В них было столько пулевых отверстий, что кровь вытекла вся до капли, залив обломки мебели, пропитав все ткани и смешавшись с пылью. Один из мужчин выглядел чересчур старым для Педро, я опустился на колени и перевернул его, это оказался Сезар, вакеро, помогавший нам перегонять скот еще с тех времен, когда я был мальчишкой. Кровь промочила мои брюки, и, когда я поднялся, потемневшая влажная ткань облепила ноги.

Взгляд зацепился за светлое пятно под диваном: маленькая девчушка в голубом платьице. Рядом с ней мальчонка лет шести-восьми, тоже мертвый. Но тут между моими глазами и разумом встала стена; я рассматривал окружающее с академическим интересом: вот это кровь, а вот пулевые отверстия. И мелкие детали: застывающие темно-красные лужи, кровавые отпечатки ладоней и следы башмаков, длинные размазанные полосы там, где ползли раненые, красные брызги на стенах, отмечающие чей-то последний миг, финал истории, которая никогда не будет рассказана. Юноша с перебитым позвоночником валяется, как пьяный, мозги расплесканы по рубашке. Я заметил, что остальные рассматривают место побоища с тем же холодным интересом; когда кровь не твоя, она просто как вино или вода.

В кухне шестеро убитых: трое вакерос Педро – Ромальдо, Грегорио и Мартин – и его средняя дочь, Кармен; двое мужчин мертвым взглядом смотрят друг на друга поверх скорчившихся тел близняшек – внучек Педро, в белых платьицах, с косичками. Пахнет, как на скотобойне: запах крови, вспоротых животов, внутренностей, но еще чего-то сладковатого – розы. Наверное, мой мозг сам создал этот запах из потока разнородных ощущений.

Я прошел в кабинет Педро. Здесь почему-то ничего не тронули. Я внезапно устал и сел в кресло напротив письменного стола, как делал множество раз прежде. Пускай остальные займутся осмотром. Впрочем, это еще хуже. Нечего избегать ответственности. Я поднялся и пошел на запах розовой воды, в спальню, в двери которой зияли две огромные пробоины. Под ногами захрустела штукатурка.

В дальнем конце комнаты, по центру большой кровати лежал Педро. Казалось, он просто спал. От крепкого запаха розовой воды меня чуть не стошнило. Какой пустяк. Подойдя ближе, я разглядел его лицо, подушку, пятна на постельном белье. Что-то светлое – пара выбитых зубов – валялось около головы. Лицо покрывали белые перья.

Здесь шел бой: задняя стена испещрена дырками от пуль, одежда разодрана, по полу рассыпаны украшения. Показалось, что я слышу голос Педро, но это просто шутки поврежденного пальбой слуха. В изножье кровати лежала Ана, младшая дочь Педро, ее платье наполовину промокло от крови, спина и шея выгнуты, словно она, собрав все силы, пыталась крикнуть что-то. Старому армейскому кольту.

Лурдес Гарсия, все еще сжимавшая в руках старинный испанский ягдташ, застыла по другую сторону кровати.

В комнату сунулся егерь, окинул взглядом разрушения и велел мне не прикасаться к телам.

– Если не уберешься отсюда к дьяволу, немедленно, – ответил я, – завтра можешь искать другую работу.

Я поправил платье на Ане и уложил их с Лурдес на кровать рядом с Педро. Бессмысленно. Скоро их отсюда унесут. Я вышел прочь.

В одном из шкафов в соседней спальне мы обнаружили женщину лет тридцати. Живую. Estas herida? Я узнал Марию, незамужнюю дочь Педро, но лицо ее было измазано кровью и грязью, а глаза такие безумные, что я все же не был до конца уверен, она ли это. Она не возражала, когда я торопливо ощупал ее голову на предмет ранений, стремительно распахнул блузку, осмотрел грудь и спину, приподняв юбку, проверил, нет ли ран на ногах. Она была цела. Молча позволила мне поправить одежду.

Я вывел ее наружу и передал Айку Рейнолдсу с сыновьями, кого знал как порядочных людей. Уже через минуту они все вместе умчались. Трудно сказать, к кому она может обратиться. Гарсия жили в этой стране дольше, чем любая белая семья, они были истинными идальго, получили свои земли от самого испанского короля. Педро никогда не упоминал никаких мексиканских фамилий, он не считал себя мексиканцем.

Солнце стояло в зените. Чарлз и один из рейнджеров были ранены из дробовика, но раны неглубокие. Я вспомнил, сколько гильз валялось рядом с Лурдес. Возможно, ее убил Чарлз. Или он убил Педро, или Ану.

Приятеля Нила Гилберта, приехавшего из Эль-Пасо, того самого, что рвался «призвать к порядку» мексиканцев, прикончили выстрелом в рот. Мимолетное чувство удовлетворения, охватившее меня, быстро испарилось: теперь из него сделают мученика. Коротышка сержант-рейнджер получил ранение в руку, да еще приклад его карабина разнесло пулей.

Раненые или нет, двенадцать нападавших молча устроились на пороге; одни лежали, другие сидели, пялясь на крышу или в небо. Салливан осматривал их, громко, прямо в ухо, выкрикивая распоряжения поднять рубаху. Мне не давала покоя мысль, неужели именно Чарлз убил Педро и Лурдес, но я вновь отогнал ее.

Тем временем стали подходить и те, кто оставался у ограды. Билла Холлиса уложили в тени. Его брат Датч присел рядом. Принесли еще четверых. Один из них, кажется, был из наших вакерос, но сил не было встать и посмотреть.

Спустя несколько часов явились фотографы. Рейнджеры позировали рядом с телами мужчин Гарсия, изуродованные пулями мертвые лица все равно не разглядишь на газетных снимках. Они будут казаться просто грязными и страшными, как лица любых покойников.

Никто и слова не сказал об отсутствующих зятьях Педро. Все оказалось, как он и говорил: их не было в доме. Тела женщин и детей уложили в тени, отдельно от мужчин, то ли по старинному правилу, то ли для того, чтобы не попали на фотографии.

Наблюдая за тем, как фотографы снимают горожан на фоне убитых Гарсия – длинная очередь образовалась, – я почувствовал, что смертельно устал. Понятно, что именно будут думать, а скорее, вообще не будут думать о Гарсия те, кто увидит эти снимки. О Гарсия, чьи останки, втоптанные в пыль и в высохшую кровь, почти неотличимы от известковой почвы. Публика заметит только живых, совершивших подвиг, а в мертвых едва ли вообще узнает людей. Они просто охотничий трофей, вроде убитой пантеры или оленя, прожившие целую жизнь только ради гибели в назначенный момент.

Горожане все прибывали, теперь уже и женщины с детьми. Наши вакерос куда-то исчезли, забрав с собой тела убитых товарищей, а члены «комитета бдительности» вместе с подоспевшими женами тем временем рылись в шкафах. Мебель была очень дорогой, по большей части из старой Испании, да в придачу еще антикварное оружие из чистого серебра. Когда-то Гарсия были богаты, и я понимал, что дом будет разграблен и разорен.

Что до меня – я всегда знал, что не оставлю ни малейшего следа, никакой памяти о себе на этой земле. Но Гарсия – для них все было иначе, они надеялись, и верили, и жили.