Отец обедал за воскресным столом — о, Блажена очень охотно накрывала стол празднично! Вот тут, рядом с тарелкой, она положила нож и до серебряного блеска начищенную ложку, даже налила свежей воды в стакан — все так же, как она видела в ресторане около Мацохи. В японской вазочке распускалась гвоздика, и ее аромат разносился по всей комнате.

День ворвался в комнату совершенно неожиданно, словно выстрелил в окно и залил все своим стремительным летним сиянием. Кухня казалась сегодня очень большой, стены словно расступились, праздничное настроение, казалось, лилось из невидимых источников. Все существо Блажены пронизало ожидание какой-то радости.

Я счастлива, я счастлива, словно отсчитывал маятник времени в сознании Блажены. Быть счастливой — вот мое самое любимое душевное состояние.

Иметь все красивое перед собой, все, что неуловимо дрожит и звенит вокруг нас, словно колокольчики на мчащейся русской тройке. Мчаться и мчаться к волшебным просторам..

Но тут Блажена очнулась:

— А почему ты смеешься?

— Да я смотрю на пол.

— А что ты там видишь?

— Ты ведь его вчера мыла, не так ли?

— Мыла, ну и что? Поэтому ты и смеешься? — Блажена в смятении глядела то на отца, то на пол, а потом на себя: не торчит ли у нее какая-нибудь смешная тесемка или не похожа ли она на пугало, вымазавшись в саже?

Отец просто зашелся от смеха. Прищурившись, блестя глазами, он смеялся так заразительно, что и у Блажены рот невольно растянулся в улыбке. Но отец не говорил, над чем он смеется. Наверно, он смеялся над ней, иначе почему бы ему не сказать, чтобы и она посмеялась вместе с ним?

Блажену всегда сердило, если кто-нибудь смеялся, не говоря, почему он смеется. Неужели правда, что отец смеется сейчас над ней? Она чувствовала себя оскорбленной, хотя хорошо знала, что отец никогда ее не обидит. Но разве сейчас папка не понимает, что обижает ее, разыгрывая какую-то непонятную комедию?

— Папка! — крикнула Блажена и, побледнев, топнула ногой. — Скажешь мне наконец, почему ты ржешь, как конь?

Только этот грубый окрик привел отца в чувство. Он вдруг удивился, откуда в Блажене появилась эта грубость, но сам поразился тому, как неестествен его смех.

— Ну да, конечно, это все нервы. — Но он не мог остановиться. — Блаженка, иди сюда! Иди сюда, девчонка противная, подойди ко мне поближе.

И, когда она нерешительно, все еще сердясь, приблизилась к нему, он повернул к себе ее лицо и пристально посмотрел ей в глаза:

— Видишь, я больше не смеюсь. Но ты не должна на меня сердиться — ведь я уже думал, что совсем разучился смеяться.

Блажена все еще продолжала хмуриться. Все чувства притаились в ней очень глубоко, это был клад, который она никому не показывала, даже родители могли лишь догадываться о нем. Поэтому она не откликнулась на отцовский призыв и холодно спросила:

— Так над чем же ты смеялся?

Он мягко нагнул ее голову, по-прежнему касаясь ее висков, словно желая ее загипнотизировать.

Резкое утреннее солнце било прямо в пол. Словно увеличительное стекло, оно обнаруживало каждую трещинку. И в этом обвиняющем свете весь пол был разделен на квадраты с неровными краями. Середина квадратов была до блеска чистой, а все границы между ними отчетливо вырисовывались.

— Да это какая-то шахматная доска или вид с самолета, — сказала Блажена.

— Нет, просто пол, вымытый новичком. Вот так же ездят новоиспеченные шоферы, только они выделывают другие геометрические фигуры. Знаешь, вот так.

— И все это сделала я! Прямо вспахала! — Блажена растерянно смотрела то на пол, то на отца: не зальется ли он опять безудержным смехом.

Но отец не смеялся, и взгляд его был ясным и ободряющим.

Он вдруг хитро подмигнул ей:

— Ни один ученый не упал с неба.

— Но я тебе скажу, — возразила Блажена, — это не прошло мне даром. Посмотри на мои колени!

Она сняла чулки, и удивленный отец увидел на коленях неопытной поломойки ссадины, пузыри и занозы.

Отец испугался не на шутку, промыл спиртом Блажене ранки на коленях и смазал их мазью.

— Ну, до свадьбы все заживет.

— А я не выйду замуж, не выйду! — визжала от боли Блажена.

— Ну и не выходи! А мороженое поесть можно тебя пригласить?

Разумеется, Блажена разрешила. Теперь она уже знала, что отец смеется, но не над ней.

И вскоре она совсем позабыла о противных полах.

Ведь перед домом стояла машина!

Отец взялся за ручку двери. Блажена уже чувствовала на языке ледяную сладость мороженого с таким волшебным и заманчивым ароматом, что человеку с собой ни за что не совладать.

Когда перед Блаженой стояла вазочка с мороженым, она забывала обо всех своих горестях и набрасывалась на опьяняющее ледяное лакомство тем охотнее, чем реже ей выпадало такое счастье. Вот и теперь она не могла дождаться, пока отец закроет дверь. Ей казалось, что он делает это очень медленно.

А тут еще новая задержка! Уже спускаясь по лестнице, они увидели женщину, не молодую, но и не старую; она как-то испуганно взглянула на Блажену.

Впрочем, встреться Блажене девчонка или парень ее возраста, ей было бы сразу известно, кто это такой, и она знала бы, в какую школу ходит, учится ли эта девчонка играть на рояле, петь или танцевать. Знала бы ее прическу, ее товарищей, ее дурные и хорошие привычки и, разумеется, все толки о ней.

Но эта женщина — почему Блажене показалось, что она хотела ее погладить? — не была ее сверстницей.

Да и что у Блажены могло быть общего с этой взрослой женщиной, наверно, чьей-то прислугой? У них в семье никогда не было служанки, и для Блажены это были существа, которые всегда за мытьем окон распевают глупые песенки о любви, болтают о кавалерах, в обычные дни ходят в шлепанцах и дома и на улице, зато в воскресенье смешно наряжаются, представая во всем блеске и стараясь прическами и шляпками походить на своих хозяек.

Эта женщина, на которой лишь на миг остановился взгляд Блажены, не занимала ее, но отец вдруг вежливо уступил ей дорогу, остановился, снял шапку и сказал:

— Добрый день, Тонечка!

Тонечка, как показалось Блажене, виновато опустила голову, прошептала: «Добрый день!» — и проскользнула между отцом и дочкой.

Так это она! Незнакомая Тонечка, которая за стеной прислушивается, когда Блажена плачет. Смотрите-ка, эта Тонечка наверняка вспомнила, как стучалась к Робинзону. Напрасно, мадам, напрасно! У Робинзона не было женщин на его необитаемом острове и, бог даст, не будет!

С победоносным видом Блажена вошла с отцом в кондитерскую. Кончив поглощать ванильное мороженое с лимонадом и облизывая с довольным видом ложечку, Блажена подумала вдруг, что они едут к мальчугану с пустыми руками.

— А что бы ты хотела привезти такому несмышленышу? — улыбнулся отец, но по его улыбке было видно, что он тронут.

— Может, немного мороженого… Хотя нет, — сразу отвергла Блажена. — А если петушка? Сахарного петушка!

— Я думаю, врач прогнал бы тебя с петушком, — сказал отец.

— Не хочешь — не надо, только что о нас подумает мальчуган?

— У него там есть все, что надо, а думать он еще не думает, — решительно заявил отец.

Блажена больше не возражала. Да и кто бы стал возражать, сидя в кондитерской за мороженым! Кто бы мог интересоваться чем-то другим, а не видами вокруг, проносясь в машине и смотря на воскресную толпу, пестрым потоком вливающуюся в иренский лес, или любуясь огромными соснами, похожими на стройные костелы, а то и первыми зелеными плодами яблонь, при одном виде которых сразу становится кисло во рту!

— «А вот уже перед ними чудесный замок, в замке стол, ни в сказке сказать, ни пером описать, на столе блюдо, а на блюде…» — так шептала Блажена отцу, сидя в вестибюле.

На столе перед ними и вправду стояло нечто вроде блюда, но это было самой обыкновенной пепельницей. В нее курильщики, приходя, сразу бросали свои сигареты и сигары — в этом доме курить строго воспрещалось.

Блажена полна нетерпения. Ну и долго приходится ей ждать братишку! В этом Доме ребенка нельзя, как у соседок по дому, постучать, войти и сказать: «Добрый день! Где тут наш принц?», и когда тебе покажут на коляску, поднять покрывало и расплыться в улыбке: «Ну и толстячок!»

Наш мальчуган тоже будет толстячком.

Блажена представляла брата таким же, какими были те ребятишки, с которыми гуляли в парке принаряженные мамы. Все они были так завернуты в красивые одеяльца и так скрыты пушистой фланелью и блестящим атласом, что виднелись лишь розовые пятнышки их щечек. А иногда она представляла братишку похожим на свои лишь недавно заброшенные куклы; особенно напоминал ей младенца смуглый гуттаперчевый голыш с чудесными ножками, упругой спинкой и грудкой и выразительной головой.

И вот она сейчас увидит братишку. Ух, ее так и разбирает любопытство и нетерпение!

Но приходится осторожно идти на цыпочках за строгой сестрой в белом. Блажена идет по коридору, окруженная тепличной атмосферой дома.

Сестра ведет ее по свеженатертому полу, сверкающему, как мрамор, ведет вдоль окон, откуда льется смешанный цветочный аромат. Но вот и комната новорожденных.

Входить сюда воспрещается. Блажена топчется около полуоткрытых дверей и робко заглядывает внутрь. Она становится на цыпочки — а вдруг что-нибудь упустит! — и видит узкую комнату со странными нарами. Впрочем, нары обтянуты белоснежным полотном. А на этих нарах лежат рядками какие-то свертки, похожие на только что испеченные рогалики. Где руки, где ноги и где голова, узнать невозможно.

Но Блажене не удается долго разглядывать. Сестра в белом заворачивает один рогалик в конверт, вынув его, словно горошину из стручка, поправляет одеяльце и выплывает из комнаты.

— Пожалуйста, вот ваш мальчуган! — представляет она семье нового члена.

Отец немного растерялся. Он с радостью взял бы сына на руки, но боится даже до него дотронуться. От своего смятения он спасается деловой фразой:

— Он здоров, сестра?

— Здоров, как бычок! Жизнерадостный мальчишка.

У Блажены вытянулось лицо: сестра и вправду так думает? Вот это и есть ее братишка? Но ведь у него вместо носа две круглые дырочки, вместо рта — два червячка. Даже на ее голыша не похож.

— Неужели это мой брат? А вы не перепутали? — восклицает возмущенная Блажена.

— Перед вами не кто иной, как пан Петр Бор. У него есть отметка на руке. Нам пришлось сразу же дать ему имя, — заявляет сестра, обращаясь к пану Бору, — Так всегда делается в подобных случаях, — говорит сестра осторожно, стараясь не бередить незажившей раны, не вызывать воспоминаний..

Сестра, заметив испуг Блажены, улыбнулась и сказала с подчеркнутым восхищением:

— Красивый мальчик!

Но у Блажены о красоте совсем иные представления.

Посещение кончилось. Им не разрешат даже слегка покачать мальчугана — такой он еще хрупкий, нежный, и, уж конечно, нельзя ни поговорить с ним, ни пощекотать его.

Отец благодарит сестру, и Блажена, как эхо, повторяет его слова.

Наконец они выходят из этого сказочного замка.

Оба молчат.

Отец бог весть о чем думает, а Блажене кажется, что она уходит с пустыми руками, так и не получив обещанных даров.

Она еще не умеет, как взрослые, жить будущим и совсем не в силах представить, что мальчуган в скором времени научится забавно улыбаться, потом сидеть, потом бегать, потом лепетать, а лет через десять из него вырастет настоящий озорник и непоседа…

Отцу все это хорошо известно, хотя бы из опыта с Блаженой, и он уже теперь озабочен, как такой озорник будет жить без матери.

А Блажена живет настоящим моментом. Брат обманул все ее ожидания и надежды. Но она держит все свои разочарования при себе и ждет, что скажет отец.

Она наклоняется и нюхает августовские цветы. Останавливается у расселины, где цветут тучные очитки, и у бугра, покрытого подушечками камнеломки.

— Какое пиршество ботаники! — говорит она сама себе, но предназначает эти слова девчонкам из своего класса.

Но вот она снова догоняет отца, с задумчивым видом идущего к машине.

Блажена убирает волосы со лба, смотрит на небо. Да, будет буря. Вот уже и ветер начался.

И, когда Блажена проходит мимо стайки воробьев, устроивших настоящую битву, в которой участвует целый полк серо-бурых пернатых вояк, налетающих друг на друга с пронзительным криком, ей вдруг становится тоскливо, и она вспоминает шумные забавы в школьном лагере.