Она плотно зашторила окна в спальне, и когда Ник проснулся и рывком сел на постели, ему показалось, что уже глубокая ночь, и он проспал обед.

– Проклятье! – в ярости выругался он, отшвыривая простыню и вскакивая с кровати.

– Ник! Куда это ты собрался? – она подошла к нему, и в темноте светлой лентой мелькнула ее рука. – Что случилось?

Но он уже стоял у окна, отдергивая шторы. Комнату залило солнечным светом.

– Господи, да еще рано!

– Ну, конечно же, рано. Ты говорил, что тебе надо уйти в пять, я бы не дала тебе проспать. Ты сердишься на меня?

– Что ты, нет, конечно.

Он взглянул на часы: половина пятого. У него еще было время заскочить в офис по дороге домой. Его одежда была грудой свалена на полу, и он принялся одеваться.

– Ник! – она соскользнула с постели и обвила его шею руками, прижимаясь к нему всем телом. – Ты обещал, что мы пробудем вместе весь день. Иди ко мне, у нас еще куча времени.

Его руки начали было отталкивать ее, но как-то само собой получилось, что вместо этого она оказалась в его крепких объятиях. Она была такая теплая и необыкновенно нежная, с розовой, как у ребенка, кожей, с покрытыми ямочками руками; волосы ее растрепались, а тело вздрагивало и трепетало, хотя он пока лишь просто обнимал ее. Откинув назад голову, она посмотрела на него с. легкой улыбкой и так и оставалась в его объятиях, пока он вел ее по мягкому ковру к постели. Неожиданно грубо он повалил ее на постель, опускаясь рядом, скользя рукой у нее между ног.

– Как хорошо, – выдохнула она ему в губы. – Хорошо, хорошо…

Ее острые ноготки оставляли крохотные царапины на его коже, ее воркованье отдавалось у него в голове, а солнце нещадно палило. Приподнявшись, она подалась ему навстречу, и Ник притянул ее к себе, чувствуя ее ответные движения, слыша ее постанывания, пока все не затопили ее мягкость, ее нежность и уступчивость и белое полуденное солнце.

Но позже, возвращаясь домой, он чувствовал к себе только отвращение. Он ведь даже не мог вспомнить ее имени.

Иногда он месяцами спал один: это бывало, когда работа отнимала все его время, а редкие свободные часы он проводил с Чедом. Но когда случались передышки перед тем, как новая рутина успевала поглотить его, у него было столько женщин, сколько ему хотелось. О, после Пари их перебывало довольно: женщины на день или на вечер, или реже – на неделю или на месяц; женщины, которые, как и он, хотели бы устроить свою жизнь. Но он никогда не водил их к себе домой, о большинстве из них Чед даже не догадывался. Раз или два он обедал вместе с Чедом у кого-то из них, когда у него возникали надежды на что-то серьезное. Но ничего не выходило. Ни с одной из них не получилось ничего хорошего. Ни одна из встреченных им женщин не обладала колдовской притягательностью Валери, и он не думал, что позволит еще раз любви внести сумятицу в его жизнь, как это было с Сибиллой.

«Кристи, – подумал он, подъезжая к гаражу и нажимая кнопку дистанционного управления, чтобы открыть его. – Вот как ее звали, как же это я мог позабыть?» Кристи Лителл – медсестра, очаровательная женщина, самая податливая из встреченных им. И совсем не та, с которой он хотел бы связать свою жизнь…

Чед, как и каждый вечер, уже поджидал его, прислушиваясь к звукам захлопнувшейся двери гаража, потом выскакивал через парадную дверь на крыльцо и скатывался по перилам с весьма недовольным видом.

– Я жду тебя целый час, – обиженно заявил он.

Расхохотавшись, Ник обхватил его за плечи:

– Я встретился на углу с одним маленьким дракончиком.

– Неправда, – потряс головой Чед. – Драконы всегда громадные.

– Но этот был хотя и маленький, но очень сильный. Знаешь, сколько раз он отжимается, чтобы накачать мускулы?

Чед хихикнул.

– А зачем они ему? Чтобы убивать плохих людей?

– Нет, он не верит в то, что можно вершить правосудие своими руками. Его самый мощный мускул – его язык, он съел целую гору спаржи, чтобы накачать его, и теперь он облизывает плохих людей и загоняет их в тюрьму.

– Не может быть!

– Почему же? Он облизал и мою машину. Принял меня за грабителя и обслюнявил своим языком. А потом разобрался, что я парень ничего себе и что меня ждет ужасно непослушный сын, и отпустил меня. Зато здорово помыл машину, так что, если ты мне не веришь, можешь пойти, сам убедишься.

Хихикая, Чед побежал посмотреть на машину, которую Ник вымыл как раз сегодня утром, а довольный Ник отправился на кухню. У этой игры – ритуала его ежевечернего возвращения домой – не было правил: каждый вечер нужно было выдумывать новую историю, и ему приходилось ломать голову над ними. «С компьютерами куда легче, – думал он. – Терпеть не могу сочинять эти истории, да еще так, чтобы они казались правдоподобными».

Он рывком отворил кухонную дверь и улыбнулся Елене. Всего два месяца назад она вышла замуж, и Ник отправил ее вместе с мужем Мануэлем в отпуск – свой медовый месяц они провели в Мексике, куда ездили проведать родителей, а сестра Елены пока присматривала за Чедом. Сейчас Елена с Мануэлем поселились в квартирке над гаражом в новом доме Ника в Долине Портолы. Этот дом Ник купил в январе, когда они как раз были в Мексике, – а Сибилла позвонила ему и сообщила, что они с Эндербаем уезжают в Вашингтон и она так занята, что никак не сможет выбраться в Калифорнию. Чед носился по всем двенадцати комнатам и вопил, что он потерялся, что никогда больше не встретится с папочкой, а Елена ни за что не разыщет их здесь, когда вернется. Затем он принялся украшать свою комнату, разрисовывая стены, для которых Ник подбирал особенные обои и занавески им в тон, и разбрасывая по всей комнате игрушки.

– Им будет одиноко в этом странном доме, если они не смогут меня видеть, – торжественно провозгласил он, и Ник рассмеялся и оборвал свои занудливые нотации о том, что Чеду следует быть организованным и аккуратным со своими игрушками.

Дом был большой и холодный, мастерски отделанный девушкой Тэда, которая жила вместе с ним в таком же внушительных размеров доме в квартале от Ника. Часто работая до поздней ночи в кабинете Ника, когда Чед засыпал, они с Тэдом понимающе переглядывались и усмехались друг другу, вспоминая гараж, куда они переехали из дома родственников Тэда.

За три года после их торжественного вселения в этот гараж они все расширялись, восемьсот служащих работало в шести арендуемых ими зданиях, каждую неделю они отгружали по тысяче компьютеров, а объем продаж приближался к ста миллионам долларов в год; у них обоих брали интервью для калифорнийских газет и журналов. Благодаря блестящему дарованию Ника в программировании, от составления программ до сочинения новых игр, и техническим талантам Тэда, незаменимого по части принтеров, мониторов, дисководов, компьютерной связи, компания «Омега» процветала, не уступая никому своего лидирующего положения в отрасли.

Теперь Нику не нужно было заниматься изнурительной ежедневной деятельностью в «Омеге». Он решил возложить все рутинные дела на генерального директора и руководителей отделов, сосредоточившись на том, что он сам с гримасой называл президентскими делами: оставаясь лидером и миротворцем в самой компании, он искал рынок сбыта для ее продукции по всему миру. В то же время он возглавлял отдел по разработке модели «Омега 2000», которая была таким же революционным шагом вперед, каким несколько лет назад была «Омега 1000».

Они с Тэдом решили выпустить «Омегу 2000» в этом году, когда их фирма превратится в государственную корпорацию.

Всю прошлую осень и зиму Ник без устали встречался с юристами и представителями страховых компаний, с которыми готовил документацию для новой «Омеги». То и дело он предпринимал короткие поездки по стране и в Европу, возвращаясь, чтобы побыть с Чедом, прежде чем улететь, снова и снова, – и так продолжалось шесть месяцев. Страховые агенты путешествовали вместе с ним, были его советниками, инструкторами и даже, как он признавался не без иронии, дуэньями, потому что сам он был слишком занят, чтобы заниматься чем-то, кроме компьютеров. В каждом городе он вел переговоры с инвестиционными банками и фондами, с любыми учреждениями, которые можно было заинтересовать в продукции фирмы и убедить их заключить соглашение на покупку большого пакета акций «Омеги», когда они появятся весной на рынке. Поскольку – президентом компании был он, то и делать все это приходилось ему одному.

Поначалу он вел себя негибко и самодовольно, как дрессировщик на арене цирка. Он с неохотой рассказывал о себе и совершенно не выносил формальностей обсуждения с проектировщиками и чертежниками всех этих раскрашенных карт и графиков, фотокопий документов по истории компании и финансовых отчетов.

Но постепенно он вдруг поймал себя на том, что все это начинает ему даже нравиться. Ему нравилось говорить о компании; они с Тэдом создали и выпестовали ее, так что относились к ней почти как к своему ребенку. Годами он рассказывал на званых обедах с друзьями о Чеде – показывал его последние рисунки и описывал его подвиги и словечки, его поразительный характер и необыкновенный ум, не переставая при этом удивляться, какие зануды его друзья, даже женатые, даже самые милые. И об «Омеге» он мог распространяться сколько угодно: ведь к нему и приходили послушать об этом. Им хотелось услышать и о нем самом, и тут все тоже обстояло нормально, пока он рассказывал о себе как о президенте «Омеги» и пока он мог не кривить душой.

Однажды утром, считая, что он уже достиг наибольшей высоты, он переписал часть своей вступительной речи, не предупредив страховых агентов, и когда он, встретившись за деловым завтраком с группой инвесторов, вдруг сообщил о кризисе на «Омеге» с партией в полторы тысячи компьютеров, ситуация сложилась пиковая. Страховые агенты смертельно побледнели, банковские служащие казались ошеломленными, но Ник сумел обыграть это рискованное заявление.

– Когда президент заходит так далеко, что спотыкается и готов расшибить себе лоб, – сказал Ник, – то он либо смертельно ранен и его можно списывать со счетов, либо он попытается проанализировать, что же он делает, и тогда поймет, что он лишает своих лучших работников возможности проявить себя в том, что они умеют и любят больше всего. У нас в «Омеге» множество непревзойденных инженеров, талантливых, дерзающих и совершенно независимых. Они на самом переднем крае этой безумной отрасли, которую мы сами формируем по мере продвижения вперед. И все вместе они работают, как ребятишки в песочнице, при условии, что вы оставили их в песочнице одних. Но они не пошевелят и пальцем, если вдруг вы вздумаете принимать за них решения или сделаете хоть часть той работы, которую они считают своей. Это я выучил назубок. «Омега» – ведущая компания в Кремниевой долине, потому что она ориентирована на квалифицированных инженеров, которые никому не позволят выполнять свою работу. В эти дни мне приходится заниматься здесь, сейчас этой работой, и это только потому, что лишь я один могу ее выполнить, а если я вдруг забудусь, есть много людей, которые сумеют напомнить мне об этом.

В ответ раздался доброжелательный смех, и его агенты перевели дух.

Ник стал популярен, как любой преуспевающий бизнесмен. Его цитировали в посвященных ему газетных статьях в «Уолл Стрит Джорнэл» и в «Нью-Йорк Таймс» и в отчетах для прессы в «Таймс» и «Ньюсуик», когда компания «Омега» прошла официальное представление, и пакет акций стоимостью в миллиард долларов разошелся в первые несколько недель.

Ник, чье двадцатипроцентное долевое участие в компании оценивалось теперь в двести миллионов долларов, превратился в непрестанно принимающего поздравления именинника.

Позвонила Сибилла.

– Восхитительно! Да это просто восторг!… И кто бы мог подумать, когда мы были в том ужасном доме… «Американская мечта» – в каком журнале написали это? Да в обоих, наверное. А «новое поколение предпринимателей»? Ты и впрямь чувствуешь себя поколением? Ну а «мальчик-волшебник» из Кремниевой долины? Я никогда почему-то не думала о тебе, как о «мальчике»… Сколько тебе сейчас?

– Тридцать один.

– Совсем не мальчик, – она помолчала. – Прими мои поздравления. Что ты теперь будешь делать?

– Наверное, то же, что и сейчас. Если ты читала газеты, ты должна знать, что на этой неделе мы выпускаем «Омегу 2000», так что надо сделать кучу всего, чтобы вывести ее на рынок…

– Но тебе уже не обязательно делать все это! Теперь ты можешь делать то, что ты хочешь!

– Вот как раз этого я сейчас и хочу. Мне нужно идти, Сибилла, у нас гости, мы отмечаем день рождения Чеда. Очень жаль, что тебя нет, он с таким удовольствием поболтал с тобой вчера вечером. Приедешь в апреле?

– Да, если в офисе не стрясется ничего непредвиденного.

– Поговорим позже.

Он помедлил. С ее стороны больше не было разговоров о том, что она хочет забрать у него Чеда, она прекратила свои угрозы, и больше они не заговаривали об этом.

Но отношения Сибиллы с сыном все еще были неопределенными, и Ник так и не мог решить, нужно ли ему что-то предпринять, чтобы они смогли лучше узнать друг друга, или пусть все идет как идет.

Сегодня он предпочел второй вариант.

– Спасибо за звонок. Созвонимся позже, – и он поспешил к шумной ватаге из четырехлетних ребятишек, возившихся на заднем дворе.

Они уже наигрались, слопали всех жареных цыплят и выдули весь лимонад, и теперь Чед стоял в раздумье над именинным пирогом, который Елена испекла в форме его любимой надувной обезьянки. Он осторожно держал нож, Елена недавно научила его им пользоваться.

– Папочка, мы же ждем! – завопил он, заглушая ребячью болтовню, когда из кухни появился Ник. – Я уже зажег свечки, и Елена сказала, что я могу отрезать первый кусок.

– Подожди-ка, – Ник подхватил фотокамеру с банкетки красного дерева и навел фокус. – Вот так. Кто споет «День рождения»?

Муж Елены Мануэль запел, а ребятишки подхватили; его баритон звучал, как оперная ария на фоне нестройного хора. Невероятно серьезный Чед поклонился, когда они закончили, глубоко вздохнул и задул все четыре свечки, а когда все шумно зааплодировали, опять поклонился. Потом очень осторожно он отрезал кусочек пирога, а Ник снял всю церемонию на пленку.

Пока Елена и Мануэль сметали со стола оставшиеся крошки, Ник пошел с детьми, болтая с ними и не забывая то и дело щелкать фотокамерой, снимая, как они поглощают пирог и мороженое.

– А можно мне еще пирога? – спросил один из них.

– Конечно, вот же его сколько! – Ник подвел его к столу, на котором Елена разложила по бумажным тарелкам куски пирога.

– Вилка-то у тебя осталась?

– Мне она не нужна.

– Ну, разумеется, – улыбнулся Ник. – Действительно, зачем она тебе?

– А почему это Чед живет все время с вами, а не со своей мамой? – спросил малыш.

Изумленный Ник ответил:

– Потому что она живет в Вашингтоне.

– А… Чед тоже так говорит. Только почему же тогда и он не живет в Вашингтоне? Мой папа живет в Финиксе, и мы бываем у него.

– Знаешь, но ведь бывает по-разному…

– Но у вас все неправильно!

– Кто это тебе сказал?

– Это я так говорю! И другие мальчишки в «школе».

Ник нахмурился.

– Все мальчишки?

Чед ничего об этом не рассказывал. Ему нравилось в «школе», и он с упоением болтал о ней, ни за что не позволяя отцу называть ее детским садом. «Никакой это не детский сад, – возмущался Чед. – Это самая настоящая школа!» Но, значит, не все там было так просто? И, значит, его сыну приходилось отстаивать их не совсем обычный образ жизни?

– А что говорит сам Чед? – спросил малыша Ник.

– Он говорит, чтобы заткнулись.

– И вы слушаетесь?

– Ну да. Чед здорово умеет драться.

– Чед здорово умеет драться, – ошеломленно повторил Ник.

Ему не приходилось видеть, чтобы Чед даже замахнулся на кого-нибудь.

– Так почему же так вышло, что он живет с вами? – вновь спросил малыш.

– Так уж получилось, – ответил Ник, зная, что этот незамысловатый ответ не удовлетворит любопытного четырехлетнего малыша. – Это не неправильно, это просто не совсем так, как у всех. У мамы Чеда такая работа, что она все время очень занята, ей кажется, что она не может бывать подолгу с ним.

– Моя мамуля тоже работает, но я все же живу с ней, – упрямился мальчик, так что Нику захотелось помочь ему поскорее управиться с пирогом, запихнув ему в рот целиком весь кусок.

Но вместо этого он поднялся и громко провозгласил:

– Кажется, пора переходить к фокусам.

Двадцать маленьких голосков возбужденно зашумели:

– Фокусы? Взаправдашние? Чед ничего нам не говорил!

– Я ничего не знаю! – послышался голос Чеда. – Папа сказал только, что обязательно будет сюрприз.

Как Крысолов, играющий на дудочке, Ник повел ребятишек в дом, где они расселись полукругом в большом кабинете. Перед ними высокий, в белом костюме и красных ботинках с красными шнурками, красным поясом и в рыжем парике под соломенной шляпой фокусник торопливо раскладывал на столе свои принадлежности. На ребят он не обращал никакого внимания, и вдруг безо всякого предупреждения вещи стали исчезать, а. потом появляться в самых неожиданных местах – иногда в чьей-то шевелюре, иногда в рукаве. Волшебное представление началось.

Стоя поодаль, Ник наблюдал за Чедом и его друзьями, слушая нежное щебетанье их высоких голосков и всем сердцем радуясь их маленьким забавам. Они звонко смеялись от полноты наслаждения, сосредоточенно наблюдая за чудесами ловкого фокусника; на их лицах не было ни тени скуки или высокомерия, алчности, злобы или раздражения. «Величие детских душ! – думал Ник. – Надеюсь, у них все будет лучше, чем у их родителей».

Позже Чед никак не мог успокоиться и все рассказывал о своем дне рождения.

– Помнишь, воду в кувшине? Как он налил ее, перевернул кувшин, а вода не выливалась? А тех маленьких игрушечных пуделей, помнишь? Как он посадил их в конуру, и они пропали… – Чед захихикал, – а потом вдруг оказались в холодильнике!

Принимая ванну, он вспоминал каждый фокус, а надевая пижаму, перечислял, в какие игры они играли, и наконец, забравшись в постель, вспомнил праздничный стол.

– А это еще что? – спросил Ник, присев на краешек кровати. Из-за подушки он вытащил завернутый в салфетку кусок именинного пирога.

– Это… ух, да это, кажется, пирожок.

– Ты съел после обеда целых три куска, мне казалось, что мы договаривались, что этого достаточно.

Чед, нахмурившись, разглядывал порцию пирога.

– Ну, я совсем не знаю, как он попал сюда.

Брови Ника приподнялись.

– Ну, понимаешь, папочка, это все эта рука, – он помахал ею, – а я совсем даже не знаю, что она вытворит.

Ник не мог не расхохотаться, и Чед засмеялся с ним вместе.

– Тебе, правда, так хочется пирога? – спросил Ник.

– Мне кажется, я мог бы подождать до завтра.

– Тогда я отнесу его на кухню. Ты поблагодарил Елену за этот пирог?

– Ага. Она сказала, что это ее подарок мне на день рождения. И я ее поцеловал. И еще обнял.

– Молодец.

– Давай почитаем. Мне ведь столько новых книжек подарили!

– Конечно. Но мне хотелось бы немножко потолковать с тобой. Идет?

– А о чем?

– Почему твоя мама не смогла приехать к тебе на день рождения.

Чед опустил голову. Наблюдая за ним, Ник знал, что так происходит каждый раз, когда он заговаривает о Сибилле, и поэтому он говорит о ней все меньше: слишком больно видеть, как мучительно решает Чед, что же ему думать о матери. Но лучше от этого умалчивания не стало: теперь Чеду не с кем было обсудить это, и он страдал наедине сам с собой.

– Знаю, что не так легко говорить об этом, – начал Ник, – но поговорить нужно.

– Почему?

– Ну, во-первых, похоже, твои школьные приятели говорят об этом.

– Ну и что?

– Ну и я думаю, тебе тоже хотелось бы кое-что знать.

Чед гневно замотал головой.

– Чед, – мягко произнес Ник, – мы все, мы с тобой и твоя мама, мы живем иначе, чем другие, и мне кажется, мы недостаточно обсудили это с тобой. Я думал, нужно подождать, пока ты вырастешь, но я ошибался.

– Нет, не ошибался! Все нормально! Ты хочешь мне испортить весь день рождения!

Ник заколебался. Все-таки четыре года – еще так мало; нужно было еще немного подождать.

Но он и так уже ждал два года.

– Пожалуйста, прости, что я порчу тебе праздник, но это очень важно и совсем не так ужасно, как ты себе воображаешь. Причина слишком важная – ведь твои друзья в школе, например, вдолбили себе в голову, что ты живешь неправильно…

Чед удивленно взглянул на отца.

– …но ведь это не так. Если твоя мама живет в другом месте, это еще не значит, что ты живешь неправильно, что что-то не так, Чед.

Он подтянул ноги и растянулся рядом с Чедом на кровати, привлекая его к себе рукой.

– Ты не снял ботинки, – напомнил Чед.

– Точно. Сейчас сниму, – он скинул ботинки на пол и опять обнял Чеда, хотя тот явно противился этому. – Знаешь, все это, конечно, совсем не просто, но я попытаюсь, чтобы ты все-таки понял. Некоторые люди любят жить одни, им не нравится жить с другими людьми. Вот и твоя мама тоже. Это не значит, что она…

– Она живет с Квентином.

– Да, но мне кажется, что они нечасто бывают вместе. Мы едва видели его, правда? Когда в последний раз были в Нью-Йорке. Я думаю, они поженились, потому что они нравятся друг другу, но еще больше им нравится заниматься своими делами, – так они и живут, как мне кажется. Это не значит, что твоя мама не любит тебя, Чед. Просто ей очень важно жить так, как ей кажется удобным, делать свое дело, работать, чтобы все было по ее. И мало кому, кроме нее самой, остается место в ее комнате.

Наступило молчание. Чед уткнулся лицом Нику под мышку.

– Она меня не любит.

Ник приподнял голову, слушая.

– Она меня не любит!

Слезы выступили у него из глаз и заструились по щекам. Чед пытался сдержать рыдания, но не сумел и, плача, привалился к Нику, сжимая кулачками его рубашку и тяжело давя телом ему на грудь.

– Она меня не любит!

«Да будь ты проклята!» – молча послал Сибилле Ник, закрывая глаза, чтобы отступили невольные слезы, и прижимая к себе крепче Чеда.

– Послушай, – твердо произнес он. – Ты слышишь меня? Она любит тебя, но по-своему. Она не может так показать этого, как я, но она много думает о тебе. Ты же сам знаешь, сколько ты получаешь от нее подарков, что же ты думаешь – их покупает для тебя мэр Нью-Йорка?

Чед как-то странно хрюкнул сквозь рыдания.

– И потом она звонит, и мы ей звоним, очень часто, и она приедет повидать нас через месяц… или нет, знаешь что? Почему бы нам не удивить ее и не отправиться в Вашингтон?

Чед вскочил с расширившимися глазами, с блестящими от слез щеками.

– А разве можно? – потом он покачал головой. – Да нет, она не захочет.

– Ну вот еще, разумеется, захочет! Она очень занята и даже не догадывается ни о чем, но мы позвоним ей завтра утром и скажем о своем приезде. Вы вдвоем сможете вместе пообедать, может, даже сходить в зоопарк, – ты же не был в Вашингтонском зоопарке? – и вы прекрасно проведете время. Это будет словно продолжением дня рождения… Послушай меня, Чед.

Чед осторожно взмахнул ресницами:

– Что?

– Твоя мама не похожа на других мам, как бы нам ни хотелось другого. Мы ли переедем в Вашингтон, или она переберется сюда – она все равно не изменится. Иногда ей хочется пожить по-другому, но, как мне кажется, она это просто не умеет, и мы не можем попросить ее и ждать, что она станет другой. Нужно принимать ее такой, какая она есть, и любить ее, если…

– Но ты не любишь ее!

– Это не совсем так, но ведь ты – это другое дело. Люби ее, как тебе вздумается, безо всякого смущения и без дурацких мыслей, что здесь что-то не так. И скажи своим приятелям в «школе», что мы живем по-своему, и что для нас это и есть самый правильный образ жизни. И можешь сказать им, что у тебя очень большая семья – это и твои мама с папой, и Елена с Мануэлем, и Тэд, и еще куча людей, которые заботятся о тебе и думают, что ты лучше всех, даже если они и не живут с тобой в одном доме. Я знаю, это тяжело, конечно, что у тебя только отец…

Чед обвил его шею руками и прижался лицом к его щеке.

– Я люблю тебя, это не тяжело, я тебя люблю…

Ник не мог дотянуться до кармана, чтобы достать носовой платок, и вытер лицо Чеда краем простыни.

– И я люблю тебя, дружок, – нежно произнес он, и голос его предательски дрогнул. Он поцеловал Чеда и обнял его крепко-крепко, так что малыш утонул в его объятиях, как в коконе, словно Ник мог уберечь сына от любых опасностей.

– Дорогой мой Чед! Мой дорогой сынишка, мой дружок, мой приятель, чемпион по поеданию именинных пирогов, с рукой, которая выделывает то, о чем ее хозяин и не догадывается…

И опять Чед смешно хрюкнул. Теперь они сидели тихо, и Ник чувствовал, что он сжимает в руках всю свою жизнь, ее смысл и цель, ее радость и красоту. И он понял, что любит сына с той страстью, какую, как он раньше думал, могла вызвать только женщина. Ошеломленный собственным открытием, он был убежден, что Чед – это все, что ему нужно. Эта новая, решающая страсть казалась ему достаточной, чтобы не искать чего-то еще, и он готов был сделать все, что в его силах, чтобы Чед забыл о той боли, которую ему уже причинили, чтобы вновь вернулся тот восторг, который сиял у него на лице во время представления фокусника, и чтобы он уже не покидал Чеда. Если бы Ник мог, он бы сделал так, чтобы его сын не знал страданий, чтобы он всегда знал, какой он любимый, желанный и нужный. И уж Ник бы сумел сделать так, чтобы Чед вырос человеком, способным на любовь, на дружбу, на сострадание.

– Папочка, – сказал Чед, и глаза его внезапно расширились. – А вдруг ты когда-нибудь женишься на тете, которой я не понравлюсь?

У Ника кольнуло сердце. Поистине, детство не знает конца страхам!

– Ни за что, – безапелляционно возразил он. – Я никогда не женюсь на той, с кем вы не станете друзьями.

– А теперь мы можем почитать одну из моих новых книжек?

Ник засмеялся.

– Только самую маленькую главу, а то уже слишком поздно. Хочешь, выбери книжку сам!

Чед вытащил книжку из-под подушки и снова облокотился Нику на грудь, уютно устроившись, как щенок, прячущийся в густой траве. Он держал книжку за один конец, а его отец – за другой. Чед сосредоточенно рассматривал картинки и слушал звук отцовского голоса, то поднимающегося, то падавшего, когда тот читал описания или изображал в лицах разговоры героев, и через некоторое время голос отца стал похож на рокот моря, ровный и плавный, а отец уплывал по этому морю все дальше и дальше и вскоре совсем исчез; Чед уснул.

Сообщение пришло, когда Сибиллы не было, его приняла секретарша, и уже вечером, просматривая полученную корреспонденцию, Сибилла узнала, что Ник с Чедом приезжают в Вашингтон.

– Нет, – невольно произнесла она вслух. Он что, нарочно делает это всегда, когда она так страшно занята? Ей нужно овладеть кабельной связью. Ей нужно было обдумать, как лучше превратить в одну две купленные ими смежные квартиры. У нее была бездна дел: она собиралась покупать билеты на симфонический бал, на бал в опере, на балы ХОУП и Коркорана; это позволит ей увидеться с нужными людьми. Она внесла взнос в сто тысяч долларов в Комитет пожертвований Центра Кеннеди и десятитысячный – в трастовый сенаторский комитет. Это тоже должны были заметить нужные люди. Она овладевала необходимыми знаниями – где следует обедать, где пить чай, а где совершать покупки. Теперь ей нужно было найти кого-то, кто введет ее в клуб «Ф Стрит». Ей слишком много нужно было сделать, не было у нее времени на гостей!

Я им позвоню, – решила она, – и пусть Ник изменит свои планы.

И тут она увидела записку секретарши: «Звонила Валери Шорхэм с Гаваев». «Что за черт, – подумала Сибилла, – они звонят один за другим, будто сговорились!»

– Какая у нас разница во времени с Гаваями? – спросила она Эндербая.

– Шесть часов, – не отрываясь от газеты, ответил он. – А к чему относилось твое «нет»?

– Нику захотелось привезти в Вашингтон Чеда, – она взглянула на часы. – Шесть часов. Значит, там сейчас полдень.

Она сняла трубку и набрала номер. Когда послышался голос Валери, было такое ощущение, как будто она здесь, в городе.

– Сибилла, как я рада, что ты меня застала, я как раз шла купаться. Ну, как ты? Когда я позвонила, твоя секретарша дала мне твой вашингтонский номер. Ты в Вашингтоне? Давно?

– С января. Мы купили кабельное телевидение и переехали сюда для его установки.

Валери засмеялась.

– Не иначе как ты воспользовалась моим советом выкроить время для игры. Хотя выглядит заманчиво. А как же твоя программа про всякие там финансы?

Повисла пауза.

– Я и забыла, что тебя все это время не было в стране. Мы нашли нового ведущего. Они хотели, чтобы я осталась, чтобы моталась из Вашингтона, но я нужна Квентину здесь. Если у меня будет время, я сделаю новую передачу, но об этом еще надо подумать; уж слишком все это скучно. Посидишь немного перед камерой и больше уже не захочешь.

– Правда? Мне кажется, мне бы это больше понравилось. Разумеется, мне не часто приходилось показываться в эфире, поэтому, наверное, я так и думаю.

– Ты снималась на телевидении во время своего путешествия?

– Немного. Ужасно смешно! Знаешь, так забавно работать с людьми, которые все делают совсем не так, как мы.

– Но что же ты делала?

– Интервью по большей части. Пару на итальянском и французском телевидении…

– По-английски?

– Нет, я говорила на итальянском и…

– Почему они брали у тебя интервью?

– Ах, но ведь я же вдруг оказалась американским специалистом по лошадям. Я было решила, что это шутка, но они были такие серьезные, а когда люди относятся ко мне серьезно, мне всегда жаль их разочаровывать. Все-таки было так смешно! В Италии и во Франции я была с друзьями, которые занимаются верховой ездой, а они знают людей с телевидения, так вот и вышло, что мне пришлось рассказать об американских принципах работы с лошадьми. Мы даже съездили и засняли все на пленку. Я делала это и на Би-би-си, ты бы решила, что я великий знаток лошадей.

– Ну а о чем другом ты бы могла им рассказать?

После секундной паузы Валери слабо рассмеялась.

– Ну, тут ты попала в точку, Сибилла. О чем бы в самом деле могла бы я им рассказывать?

Сибилла не ответила.

– Но вот в Югославии я говорила об американской моде – но на английском; мой сербско-хорватский – это лишь «здравствуйте», «прощайте» и «спасибо»; я использовала свои очерки, и это было лучше всего. Но расскажи мне о себе. Где ты живешь в Вашингтоне?

– В Уотергейте.

– А, это одно из моих любимых зданий.

– В каком смысле?

– Оно очень забавное, правда ведь? Ну, эти акульи зубы на балконах.

– Акульи зубы? – почти машинально Сибилла обернулась в сторону балкона, обращенного к центру города.

Ряды декоративного бетона опоясывали все четыре здания комплекса: длинные, заостренные, конические формы.

«Акульи зубы! Ну и мерзавка! – закипела она негодованием. – Вечно готова поднять на смех все, чего нет у нее самой!» Но тут же она подумала об этом иначе. «Чем же плохи акулы? Привлекательные, быстрые, они почти всегда побеждают в схватке. Об этом стоит подумать», – решила она.

– Как тебе Вашингтон? – спросила Валери.

– Ничего, милый.

– А квартиру в Нью-Йорке вы продали?

– Нет, будем там останавливаться во время приездов.

– А как Чед? Он уже был у вас здесь?

– Еще нет.

«Ах, вот зачем она звонила! Хочет услышать что-нибудь о Нике. За этим она и на брюхе приползла бы. Но чего она добивается? Разве может кто-то кого-то интересовать после стольких-то лет?…»

Теперь молчание было долгим.

– Ах, Сибилла, – вздохнула Валери, и голос у нее теперь был совсем не веселым, в нем слышались печальные нотки. – Ты бы могла рассказать мне о Нике. Я тут как-то видела его в «Ньюсуик» и в «Таймс» на обложках, а ты единственная, кого я знаю, кто знаком с ним. Должно быть, он на седьмом небе?

– Ну, разумеется, он в полном восторге. Мы долго с ним вчера разговаривали. У Чеда был день рождения, но я не смогла туда поехать, так что я позвонила поздравить его и, естественно, долго говорила с Ником. Он сказал, что это, как реабилитация, – слишком многим казалось, что у него ничего не получится.

– Реабилитация? Какое неожиданное слово для Ника. Вот уж никогда бы не подумала, что он может употребить его.

– Почему же? – резко спросила Сибилла.

– Потому что он никогда не чувствует, или, вернее, не чувствовал, необходимости самоутверждаться в чьих-то глазах, кроме собственных. Этим словом мог бы воспользоваться какой-нибудь беззащитный человек, кто-то, кого не понимают и третируют.

– Я была за ним замужем, – не выдержала Сибилла и удостоилась сердитого взгляда Эндербая. – Я прекрасно знаю, что он из себя представляет.

– Ну, разумеется, – отозвалась Валери. – Но я предполагаю, – в голосе ее слышалось явное сомнение, – что людям свойственно меняться.

– Нет. Не сильно, – пальцы Сибиллы нервно сдавили телефонную трубку. «Я просто так сказала, это слово вырвалось у меня случайно, – думала она, – ведь надо же было что-то ответить ей; откуда она могла знать, свойственно ли это словечко Нику или нет? Дурачит меня, чтобы произвести впечатление. Ну откуда ей знать о нем? Она и знала-то его всего несколько месяцев почти шесть лет назад».

– До чего же все-таки забавно, – беспечно произнесла Валери, – что столько всего произошло, пока меня не было. У меня все время такое чувство, как будто я отсутствую не какие-то месяцы, а годы. Надеюсь, тебя ждет в Вашингтоне успех. Позвони, если поедешь в Нью-Йорк, может быть, повидаемся.

– Ты собираешься вернуться?

– Наверное, нет. Я так давно не отдыхала, что сейчас просто не хочу думать, чем займусь в ближайшее время. От путешествий я и впрямь устала, но в моем списке еще так много мест, где мне хотелось бы побывать. На той неделе я встретила людей, которые собираются в конный поход по Непалу. Помнишь, я как-то говорила тебе о чем-то подобном? И все же позвони, если будешь в Нью-Йорке, Сибилла. Моя секретарша всегда знает, где я, знает мой распорядок, если он у меня вообще есть.

– А ты звякни, если окажешься вдруг в Вашингтоне.

– Представить не могу, что мне может там понадобиться, но на всякий случай запомню. Счастливо, Сибилла, надеюсь все будет так, как ты захочешь.

«Так, как ты захочешь»…

Повесив трубку, Сибилла еще раздумывала об этом. Эндербай был все еще занят газетой. Они сидели в кабинете, отделанном деревянными панелями, производившем самое солидное впечатление. С одной стороны окна квартиры выходили на узкую ленту Потомака, на противоположном берегу которого переливались огни Вирджинии; с другой стороны простирались широкие бульвары Вашингтона с беломраморными домами. Для ньюйоркца это был непостижимо чистый город, всегда с чистым воздухом, с которым ничего не могли поделать ни транспорт, ни правительственная сутолока и наплыв карьеристов всех мастей, выглядывающих, чего бы урвать.

«Так, как ты захочешь»…

«Я не знаю, хочу ли я чего-нибудь…»

Она осваивала новое дело, перегружая себя работой и знаниями, как и всегда, когда ей нужно было изучить что-то новое, но она ненавидела этот бизнес и ненавидела Эндербая, втянувшего ее в создание кабельного телевидения, к которому она никогда не имела никакого отношения: годы она потратила на то, чтобы стать телевизионным профессионалом совсем другого рода. Он показал ей, как обращаться с основными системами, затем сделал ее заместителем руководителя сети, дав ей название «Трансляционная сеть Эндербая» – ТСЭ. «А ты станешь руководителем к концу года, – предупредил он. – Так что будь внимательнее».

ТСЭ была маленькой, большие трансляционные компании легко забивали ее.

– Но мы разрастемся, – пообещал Эндербай Сибилле, когда они обедали, сидя у очага в «Хижине» в Джорджтауне.

Они только что переехали в Вашингтон, и Сибилла начинала чувствовать, что она совершила ошибку. По крайней мере, в Нью-Йорке она знала, что нужно делать, и у них была мощная, процветающая станция. Здесь же у них был младенец, да еще и неизвестно было, выживет ли он.

– Кабель – это бомба, вот-вот готовая разорваться, – продолжал Эндербай, отмахиваясь от официанта. Время для заказов для него еще не приспело. – Из этого разрекламированного «золотого дна» вылупится великолепный птенец, он оперится и вырастет благодаря тому, кто объединит в своих программах то, что захватывает людей, это будут программы умные, веселые, может быть, с долей порнографии…

– Ты этого не сможешь сделать, – сказала Сибилла. – Ты же знаешь, на телевещании это запрещено.

– А на кабельном телевидении – позволено. Никто никому пока не объяснил, что может, а чего не может быть по кабелю. Он не охвачен правилами на все сто процентов. Как тебе нравится? Мне нравится, – он огляделся. – Нам нужно выпить.

– Ты же послал официанта.

Он вытянул царским жестом руку и заказал бутылку «Монтраше».

– Вот как все это будет. Канал, вроде ТСЭ, будет покупать программы у независимых продюсеров, или даже мы сами сможем готовить их на собственных студнях. Мы скупим множество таких студий, всякие там маленькие компании, которые могут готовить часовые, получасовые программы, очень дешевые. Сами сделаем программу новостей, зачем нам покупать их? Итак, будем покупать или сами ставить программы; будем продавать время для рекламы и напихаем ее до отказа в каждую передачу; потом сцепим их вместе и запустим программу на целый день – развлекаловка, мыльные оперы и всякое такое. Будем продавать это владельцам кабельного телевидения. Сколько они нам заплатят? Ну уж не меньше пары баксов за каждого своего абонента. Улавливаешь?

Сибилла наблюдала, как официант наполняет ее бокал. Она кивнула.

– Владельцы такого телевидения тянут провода – ну, или кабель, как хочешь, – в дома и квартиры, повсюду по стране, и показывают тем, кто к ним подключился, свои программы. А абоненты платят им ежемесячную плату. Все очень просто.

– То есть все, что от тебя требуется, это сляпать несколько передач, а уж владельцы кабельного телевидения обмозолят кулаки об твою дверь, чтобы купить у тебя программу?

Он метнул на нее острый взгляд.

– Нечего смеяться, детка, это дельце принесет тебе немало деньжат.

– Каким это образом?

– Черт, да ты не слушала! Я же сказал тебе: это клевый бизнес. Хочешь услышать мои предсказания? Вот, пожалуйста. Если у тебя дело пойдет так же хорошо, как и в Нью-Йорке, примерно двадцать пять – тридцать миллионов зрителей раскупят у владельцев кабельного телевидения пакеты программ с нашей центральной станции. И если владельцы кабельных установок будут платить нам от двух до трех баксов за каждого зрителя, то это от пятидесяти до девяноста миллионов в год. Ну, тут еще доходец от рекламодателей, минус кое-какие расходы, итого можно ожидать кругленькую сумму в десять-пятнадцать процентов годовых.

Глаза у Сибиллы сузились в щелочку, и она застыла на своем стуле. Он говорил по меньшей мере об одиннадцати миллионах долларов в год.

– Насколько можно верить этим вычислениям?

– Можно верить, раз я закупил все это у Дурхэмса.

Она поигрывала своим бокалом.

– А что ты имел в виду, говоря: если дело пойдет так же хорошо, как в Нью-Йорке?

– Ты отлично знаешь, что я имел в виду. Ты станешь руководителем, или президентом, директором, шефом – как тебе больше нравится. Я буду наблюдать, стоя за твоим плечом, и говорить с теми с кем нужно говорить, но в мои годы уже не сидят в окопах.

Она глядела мимо него на полыхающие в камине языки пламени. Деньги… громадная аудитория по всей стране… муж предоставляет ей заниматься всем этим одной – как все чаще в последние дни оставляет ее одну в постели. Почему бы ей не чувствовать себя счастливой?

Потому что пережитое в Нью-Йорке унижение висело над ней, как черное облако, все закрывая собой, и в последние месяцы стало только хуже, как будто далекое прошлое, бывшее только в ее памяти, было живее, чем действительность.

– Сиб? Где ты витаешь? Вернись.

Она выпрямилась.

– Разумеется, тебе незачем сидеть в окопах. Я все возьму в свои руки. Так в чем же дело? Только в том, чтобы сделать нормальную программу?

– Это самое сложное. Потом нужно найти каналы вещания. Эти владельцы кабельного телевидения – узколобые ноющие наполеоны-недоноски – решают, что должно идти на каком канале, и вечно норовят запихнуть тебя на тридцатый канал, а то и повыше. На жаргоне это называется Сибирью – никому не хочется туда попасть. Зрители сидят себе в уютных креслах и нажимают кнопки дистанционного управления, и можно держать пари, что с девяносто девятой они не начинают никогда, они начинают откуда-то снизу и двигаются наверх, и почти всегда они останавливаются на чем-то, не добираясь и до пятнадцатого канала. Так что, если мы окажемся выше, кто станет нас смотреть?

– Значит, надо купить канал пониже.

Он хмыкнул.

– Малышка Сиб, ты всегда попадаешь не в бровь, а в глаз. Официально считается, что эти каналы не продаются, но я попробую, может быть, мы и сможем заполучить что-то стоящее. Какое число тебе больше нравится?

– Двенадцать.

– Почему?

– Потому что телезритель редко быстро прекращает свои поиски – думает, что может пропустить что-нибудь интересное. Но если он просмотрит каналы от второго до двенадцатого и ему что-то понравится, он на этом остановится.

– Звучит убедительно. Давай же закажем, наконец, что-нибудь, черт побери, я проголодался.

С этого вечера Сибилла взялась за дело. Теперь ее блокноты снова были наполнены записями того, что она узнала и выучила на работе, ее впечатлениями и мыслями. Она работала с раннего утра до самой полночи, а то и дольше, планируя время вместе с Эндербаем, у него или у нее в офисе. Они вместе ужинали в ресторане, и потом он шел домой, а она возвращалась на работу. Частенько он уже спал, когда она возвращалась домой. Если, приходя, она видела свет и знала, что это он ее дожидается, она заходила к нему, слишком уставшая для чего-то, кроме легкого прикосновения губами к его лбу, и затем исчезала у себя в спальне.

Но на работе их сотрудничество было даже лучше, чем прежде. Эндербай никогда не видел вспышек ее гнева, ставшего частью ее характера; она умело прятала его под холодной официальностью и надменностью, и чем больше им удавалось достичь, тем довольнее ее гибкостью был Эндербай.

– Нужно как-то назвать то, что мы делаем, – предложила Сибилла, когда они стали покупать кассеты с записями готовых программ у независимых режиссеров.

Они сидели в ее кабинете в том здании, где размещались все офисы и студии ТСЭ, – в Фейрфаксе, на вирджинском берегу Потомака.

– Какой-то девиз, чтобы было отличие от других телесетей.

Он сердито взглянул на нее:

– Девизы – это для рекламы.

– Правильно. А мы рекламируем сами себя. А у других как? «Нью-Йорк Таймс» анонсирует «все новости, которые стоит печатать». «Чикаго Трибьюн» уверяет, что она «самая замечательная газета в мире». Одна из телепрограмм бесстыдно называет себя «Жилищем звезд». А нам что сказать про себя? Только это должно звучать просто, чтобы легко запоминалось.

Его взгляд стал еще более колючим:

– «Телевидение для всех». Ну, как?

– Нет. Это как-то неэнергично. «Телевидение для тебя». Лучше, да?

– Это что, энергично? Мне не нравится. А вот как насчет «Телевидение для собак, кретинов и их слабоумных папаш»?

– Квентин, я же серьезно.

– Ну, а как насчет того, что заставит их переключиться с этих мрачных каналов? «Счастливое телевидение».

Сибилла казалась задетой.

– Слушай, а это неплохая идея.

– Что? Я же пошутил.

– Знаю. Но я обдумываю саму идею. Надо сосредоточиться на выпуске программ определенного рода и прославиться ими. Как Эм-ти-ви и Канал погоды. Люди сразу будут знать, что за передачу они увидят. Никаких трагедий и беспокойств, никаких предсказаний об озоновом слое или атомных станциях; это они могут узнать где угодно, и они, наверное, уже устали и обалдели от всего того, что заставляет их волноваться. Мы будем жизнерадостными оптимистами, мы будем сильны в развлекательных передачах – даже новости у нас будут увеселением. Да у нас даже не будет заметной разницы между новостями и другими передачами – все они будут только о радостном, только о светлом и добром. Куча всяких «моментов» – сюжеты о незаметных людях, совершающих хорошие поступки, отмечающих семьдесят пятую годовщину, спасающих тонущих детей, помогающих пожилым обрести новый очаг, организующих обед в День благодарения для двухсот бездомных…

Они взглянули друг на друга.

– Малышка Сиб, – произнес наконец Эндербай. – Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

– Мы назовем это «Телевидением радости». Или «надежды». Или «Телевидение с солнечной стороны». Что-нибудь вроде этого. И нужно найти такого ведущего новостей, на которого можно было бы положиться в этом смысле, в старых проку немного. Думаю, мне надо позвонить Мартону Кейзу.

– А кто это?

– Он участвовал в моей самой первой передаче в Сент-Луисе. Да ты же видел запись, когда нанимал меня.

– Не помню. Что за передача?

– «Кресло, которое хотят занять многие».

– Та передача? Тот парень? Черт побери, да это же гремучая змея! Хорош, нечего сказать! Какого черта будет он делать с радостью, с надеждой или чем там еще?

– Тебе и нужна змея, чтобы самые плохие новости прозвучали, как счастье. Он такой обаятельный, Квентин, поверь мне.

Он кивнул, вдруг почувствовав, как он вымотался.

– У меня масса работы, лучше вернусь в свой офис. Увидимся.

– Тебе помочь дойти туда?

– Нет! Дойти куда?

– В твой офис. Ты сказал, что у тебя масса работы.

– Я знаю, черт возьми, что я сказал! – он двинулся к двери, слегка клонясь на сторону. – Увидимся за… за…

– …ужином, – холодно подсказала Сибилла. Она не привстала со стула.

Он никогда ничего не забывал и не подыскивал слов, когда ему удавалось отдохнуть; это случалось, только когда он сильно уставал. «Ему просто необходима работа, – спокойно думала она. – Он руководитель, он будет держаться до самого конца». Она знала, что к себе в офис он отправился, чтобы пару часов подремать на кушетке в кабинете.

Она позвонила секретарше:

– Позовите мистера Эндербая через полчаса и напомните ему о встрече в половине пятого. А после этого передайте ему, пожалуйста, письма, которые я продиктовала сегодня утром. Я хочу, чтобы он просмотрел их, прежде чем их отправят.

И так – каждый божий день: все утро они работали, потом наскоро обедали у Сибиллы или у Эндербая в кабинете или с остальными в конференц-зале, а потом Эндербай отправлялся соснуть. И каждый день Сибилла будила его на полчаса позже. Чтобы избежать этого, он стал уходить домой после ланча, забирая работу. А Сибилла оставалась у себя в кабинете.

И все эти серые весенние месяцы – в марте, когда был день рождения Чеда и звонила с Гаваев Валери, в апреле и мае, когда в Вашингтон понаехали туристы на автобусах и на четыре дня Ник привозил Чеда, – она работала. В эти месяцы она создала то, что они уже представляли на страницах газет и журналов как «Телевидение радости» ТСЭ. И когда новая программа была готова – это было целиком ее детище. И все это знали.

В тот день она сидела в студии, просматривая готовый материал – новости, идущие в живом эфире, спортивные десятиминутки, сообщения о погоде в стране. Между выходами в прямой эфир шли записанные на пленку фильмы и самые разные передачи: о кулинарии, детские, танцевальные, рассказы об обычаях людей и о животных всего мира. Вся программа, идущая в прямом эфире и в записи, передавалась по спутниковому телевидению владельцам кабельного телевидения, которые охотно покупали пакет аннотаций на передачи благодаря массированной рекламе, организованной Сибиллой и Эндербаем. Пока лишь немногие прислали согласие, их общая аудитория едва охватывала полтора миллиона зрителей, но Эндербай был уверен, что их число увеличится. И совсем небольшой процент времени был продан под рекламу, но и тут была уверенность в переменах.

Этот первый день, сидя в кабинете, Сибилла не могла пошевелиться – уже одиннадцать часов они были в прямом эфире. С семи часов утра до шести вечера она глядела, как созданное ею проходило на экране перед ее взором. Позже были поздравления в аппаратной, телеграммы и телефонные звонки со всей страны. Критиковали за то, что программа поверхностна, что общее впечатление какого-то отрыва от реального. Но ее больше интересовали похвалы.

Этой ночью Эндербай давал званый ужин в «Павильоне» для двадцати служащих администрации ТСЭ.

Затянутый в черное, чувствуя себя отдохнувшим после дневного сна, он вел Сибиллу от Уотергейта к их лимузину.

– Ты заслужила праздник, – сказал он величественно, как император. – Лучшая малышка-продюсер в…

Гримаса боли перекосила его лицо.

– В… в…

Он согнулся, сползая на тротуар. Кто-то вскрикнул. Сибилла шагнула назад и застыла. Швейцар подскочил от дверей и наклонился к нему.

– Мистер Эндербай!

Он приподнял голову Эндербаю и с диким видом озирался вокруг.

– Доктора! – закричал кто-то.

– Полиция! Скорая помощь! Есть с ним кто-нибудь?!

Сибилла опустилась на колени подле Эндербая. Его побелевшее лицо было влажным. Все это казалось ей каким-то неестественным: это распростертое тело было таким далеким, чужим, как будто она смотрела фильм о каком-то умирающем незнакомце.

Она взглянула на странные лица толпящихся вокруг нее людей.

– Позвоните в «скорую»! – приказала она. – И не может же он оставаться здесь, на тротуаре. Внесите его внутрь.

– Пусть мне кто-нибудь поможет, – попросил швейцар. – Там, в вестибюле, есть диван. Я вызову «скорую»…

– Его не следует трогать, – произнес глубокий голос, раздавшийся в толпе и перекрывший все остальные.

Сибилла подняла глаза и увидела узкое лицо с втянутыми щеками и глазами, серыми, как озеро в предутренней мгле. Человек возвышался прямо над нею.

– Позвольте предложить свою помощь, – сказал он. – Меня зовут Руди Доминус. Я проповедник. А это моя помощница.

Он дал пройти вперед молодой женщине с очень светлыми волосами, нежными чертами лица и изящной фигуркой. Она казалась такой обыкновенной, но Сибилла не могла отвести от нее взгляд: ее глаза, скорбно изогнутые губы…

Все остальные, заметила Сибилла, тоже глядели на эту женщину.

– Моя помощница, – повторил Доминус, – Лили Грейс.