Анна находилась в своем кабинете, когда прочитала об избрании Винса. Этим утром она была одна в тридцатиэтажном лабиринте офисов юристов и отгороженных перегородками помещений для секретарш; пила кофе и читала «Лос-Анджелес Таймс», когда вдруг перед нею оказалось лицо Винса, улыбающееся с мальчишеским торжеством. Закричав, Анна уронила газету. Кофе расплескался по столу из неровно поставленной чашки. Женщина дрожала, чувствуя, как ее пронизывает холод, стыд и беспомощность, которые она не испытывала в течение многих лет. «Прекрати, – безмолвно сказала она себе, – прекрати, прекрати, прекрати». – Она сжала руки, чтобы заставить свое тело успокоиться.

Анна развернула кресло и невидящими глазами уставилась в большое окно своего кабинета. Прошло девятнадцать лет с тех пор, как она в последний раз видела эту улыбку, которая до сих пор приводила ее в трепет, а тело готовилось дать отпор. «Похорони это, – сказала она себе те же слова, что повторяла каждый день в первый год жизни в Хейт Эшбери. – Похорони это».

Анна попыталась сосредоточиться на виде, который обычно доставлял ей такое удовольствие. Далеко внизу солнце раннего утра окрасило панораму Лос-Анджелеса в пурпур и золото. В отдалении, на фоне бледно-голубого неба четко вырисовывались горы. В этот час пейзаж был самым чистым и красивым, пока не образовался смог; стройные пальмы, бархатные лужайки и пышные тропические цветы заставляли забывать о том, что стоял ноябрь, и в других частях страны начиналась зима.

С высоты тридцатого этажа город казался богатым, чистым и безмятежным. Этот пейзаж всегда вызывал у Анны чувство покоя и безопасности, и даже в самые загруженные работой дни женщина часто бросала на него взгляд, как на противоядие от щемящей низости и разбитых мечтаний, которыми пропитывался ее кабинет, когда она вела дела о разводах.

Все на тридцатом этаже внушало ей это чувство покоя и безопасности, особенно, ее кабинет. Он был большим, с окном во всю стену, и, казалось, укрывал ее в заботливом объятии. Мебель, как и во всех кабинетах фирмы, была тяжелая, орехового дерева с кожей, лампы – медные, на полу – темно-зеленый ковер; стены украшены картинами, изображавшими английские соборы и деревенские сцены. Анне нравилось солидное постоянство комнаты и она не добавила к ней ничего личного, кроме дипломов в рамках – Калифорнийского университета Беркли и Гарвардского юридического института. Но вскоре после того, как она обосновалась здесь, к ней в гости приехала из Нью-Йорка Элинор и сказала, что тут требуется что-то отличающееся от этой обстановки.

– Может быть даже немного эксцентричное, – сказала подруга.

На следующей неделе в офис было доставлено длинное, узкое зеркало в старинной английской раме. «Повесь его напротив своего стола, – написала Элинор в сопроводительной записке, – так что когда бы ты ни подняла глаза, ты увидишь лучшего юриста в Лос-Анджелесе. А также мою лучшую подругу, по которой я скучаю, черт побери, потому что мы не видимся достаточно часто».

Анна отвернулась от окна и посмотрела на себя в зеркало. Синие глаза твердо смотрели на нее без малейшего признака потрясения. Это был взгляд, который она совершенствовала на протяжении многих лет Все восхищались ее красотой, но это было для нее не так важно, как образ деловой женщины, полностью владеющей собой, который она являла миру. Черные волосы были гладко уложены узлом на затылке над длинной шеей, единственным макияжем была бледно-коралловая губная помада, в ушах – маленькие жемчужины. Анна носила превосходно сшитые костюмы из шерсти и шелка, которые делали ее с виду более высокой и внушительной. Образ, созданный ею для общества, был гладким, сдержанным и безупречным. И никто из тех, кто был с нею знаком, не сомневался в ее репутации как квалифицированного, жесткого юриста, преодолевшего предубеждение фирмы и ставшего партнером, хотя ей было всего тридцать четыре года и она была женщиной.

Анна сидела в своем большом, кожаном официальном кресле и смотрела на свой публичный образ в зеркале. Она долго создавала его, начиная с одиноких; тревожных лет в Беркли до все более уверенных в Гарварде, когда обнаружила; что юриспруденция – именно то, чем ей хотелось заниматься и что будет сильна в этом. И продолжала совершенствовать этот образ, когда впервые начала работать в Нью-Йорке. И все еще трудилась над ним даже теперь, когда вошла в самую уважаемую фирму Лос-Анджелеса и уже была лучшим специалистом фирмы по разводам, к которому обращались руководители корпораций, теле – и кинозвезды, потому что им требовались ее мастерство и осторожность. И настолько сжилась со своим образом, что начала верить, будто она, действительно, была той женщиной, которую видела в зеркале.

«А потом я наткнулась на фотографию в газете».

Офис оживал за дверью. Юристы, клерки, секретари и служащие приемных приветствовали друг друга, сплетничали, шутили и обсуждали дела на этот день, направляясь к своим письменным столам или собираясь в залах заседаний. Анна слышала обрывки разговоров и взрывы смеха, когда шаги приближались к двери. Это было ее любимое время дня; она обдумывала все, что ждало впереди: высокая трагедия, сюрпризы, даже рабочие подробности закона. Все это составляло ее мир и поддерживало ее. Только здесь женщина по-настоящему чувствовала себя дома и жила.

Это была не просто фотография. Эта было напоминание. Призрак.

«А теперь я должна начинать снова учиться, как избавиться от этого».

Она взяла газету и заставила себя прочесть статью.

«Преуспевающий разработчик-девелопер земельных участков, вместе с которым в Колорадо и горные штаты пришла яркая, часто смелая архитектура и крупные строительные проекты, Винс Четем, провел хорошо профинансированную кампанию. В ходе которой смог избежать появления специальных сообщений, успешно отмел обвинения в связях с теневыми структурами и в сомнительных тактических приемах, добиваясь высокого положения. Он выиграл выборы в Сенат, свой первый политический офис, с небольшим, но решающим перевесом голосов».

Это просто рассказ о каком-то политике. Это может быть, кто угодно. Он не имеет ко мне никакого отношения.

За дверью ее кабинета стало тише, контора была поглощена работой. Но Анна все еще сидела, глядя в зеркало, как бы ожидая кого-то. Через мгновение, повинуясь импульсу, она сняла трубку телефона и набрала номер телефона Элинор в Нью-Йорке.

Ответил личный секретарь, а потом трубку взяла Элинор.

– Я как раз собиралась уходить. Боже, как я рада, что ты застала меня, я с тобой не говорила целую вечность. Что же ты звонишь мне утром? Что-нибудь случилось?

– Нет, мне просто захотелось поболтать. Куда ты идешь?

– За покупками, а потом на обед с дамами, затем я заберу детей и отвезу их в Нью-Джерси на уик-энд, чтобы привести в восторг их дедушку и бабушку. Ты уверена, что ничего не случилось? У тебя никогда не возникает желания просто поболтать, обычно ты слишком занята.

– Думаю, я так считала, когда была моложе, а сейчас я подумала о тебе. Как Сэм?

– Еще более занят, чем ты, если это возможно. Я вижу его не чаще, чем тебя или так кажется, но, может быть, это формула хорошего брака. Или по крайней мере продолжительного. Я тоже думаю о том времени, когда была моложе. Я скучаю по нему, нам было так хорошо. А ты скучаешь?

– Нет. Я рада, что это время прошло. Тогда я не чувствовала, что могу планировать свою жизнь. Иногда я скучаю по хождению босиком.

– Ты там одна из юридических звезд, и могла бы работать босиком весь день напролет, и никто не сказал бы ни слова. Может быть, ты ввела бы новую тенденцию в моде. Очень скоро в «Таймсе» появились бы фотографии высокопоставленных персон, шествующих босиком по Мэдисон Авеню, а представители обувной промышленности писали бы отчаянные письма редактору.

Анна засмеялась.

– Если я решу попробовать, то дам тебе знать. Кто будет на дамском обеде?

– Компания типов из очень высокого общества, которые носят одежду от Валентино на обед и от Унгаро – на ужин. Или может быть, еще кто-нибудь. Мы планируем благотворительную акцию в пользу библиотеки. Это будет шикарный прием; почему бы тебе не приехать на уик-энд и не пойти на него с Сэмом и со мной?

– Не в этот раз, Элли. Я слишком занята.

– Я ведь не сказала тебе, в какой уик-энд?

– Я занята во все выходные.

– Послушай, это ты позвонила мне, припоминаешь? Я вижу возникла необходимость в ушах друга. Я тоже могла бы воспользоваться таковыми, уже целую вечность мы не болтали всю ночь. Мне следует нанять тебя, чтобы заполучить к себе в гости?

– Что это значит? Вы с Сэмом снова?

– Еще. Уже. Всегда. Это никогда не кончится; мы вроде как кипим на медленном огне все время, а однажды вдруг бурно выплескиваемся.

– Но ты уже давно не упоминала о разводе.

– Я думаю об этом. Но это такое противоборство – ну, кто знает об этом лучше тебя? Все наши дома и машины, и две яхты, антиквариат и предметы искусства... Боже мой, мы так запутались в вещах. И я не хочу заставлять детей все время мотаться туда сюда, но ему нужно видеть их, он и правда хорошо к ним относится, когда бывает дома, что случается не часто, но Сэм любит поговорить о качестве времени, и откуда я знаю, может быть, этого общения им достаточно? Дети его очень любят.

– Ты тоже, думаю.

– Чаще всего. Иногда я даже люблю его. А иногда ненавижу. Может быть, это зависит от территории. Как можно любить другого человека все время? Это бессмысленно. Так что, думаю, мы так и останемся женатыми. Он счастлив, и я не вижу, что выиграю этим – полагаю, скорее всего найду кого-нибудь похожего на него и перееду в квартиру, расположенную в нескольких кварталах отсюда, которая выглядит в точности, как та, где я нахожусь сейчас, а мои дети ходили бы в такую же частную школу, а я бы присутствовала на обедах с теми же дамами ради тех же добрых дел, и единственное, что изменилось бы, так это парень в моей постели, а все они взаимозаменяемы, ты знаешь, после первых двух-трех месяцев – так что, нет, мы, наверное, не будем разводиться.

– Извини, – сказала Анна, помолчав, – Когда мы разговаривали в прошлый раз, ты казалась счастливее.

– Наверное, так оно и было. Много раз я была счастливой. Но вчера ночью я стала думать о Хейте – можешь себе представить, спустя столько лет – и мне захотелось хотя бы на один день, может быть даже час, той надежды, которая была у нас тогда. Помнишь? Мы действительно думали, что мир мог бы быть таким, каким мы хотели его видеть, – красивым и полным любви, где все делятся друг с другом, все свободны и заботятся о ближних. Мне было так грустно, а потом ты позвонила и я обрушилась на тебя. Прости меня за это. Как бы то ни было, я счастлива. И к этой жизни приспособлена гораздо лучше, чем к Хейту; вот что я вынесла оттуда. В моей жизни много хорошего, и я знаю это, только... черт побери, Анна, о многом я так тоскую. Неважно, как давно это было, я все еще тоскую. – Они молчали. – А ты не тоскуешь? Хоть немного? Знаю, знаю, ты говорила мне, что не думаешь о прошлом. Но разве тоска о том времени не вползает тебе в душу хоть на мгновение?

– Да. Я скучаю по отдельным моментам той жизни. Я скучаю по тому, как мы с тобой бежали в парк и никто не мог догнать нас. И как мы сидели группами на ступеньках, пели и чувствовали, что мы одно целое, как семья.

– Примерно месяц тому назад я поехала туда, сразу после того, как купила тебе зеркало. Дон Сантелли все еще там, невероятно, правда? Бедный парень, он какой-то потерянный, что-то вроде состарившегося хиппи. Он сказал мне, что ненавидит сам себя, потому что так же плох, как его родители, так же погряз в рутине, – у них была респектабельность, у него – наркотики и нежелание работать. Дон всегда хотел быть свободным и не знающим принуждения, но больше себя таким не чувствует. И никакой надежды у него не осталось. Он знает; будущее не принесет ничего хорошего. Это самое печальное, что я предприняла в последнее время. Так много для попытки вернуться назад. Ты была права, Анна, мы должны были вырваться оттуда. Мне не хочется соглашаться, но это правда. Но я еще думаю об этом. Расскажи мне о себе.

– Сейчас ко мне придет клиент...

– Расскажи о нем.

– Он сценарист, у него жена и трое детей, и еще гоночная яхта; ему как раз исполнилось пятьдесят и он испугался, что начинает стареть. И тогда нашел себе двадцатидвухлетнюю манекенщицу, с которой чувствует себя повелителем мира – она спрашивает его совета по любому поводу в том числе насчет своих платьев и парикмахера, и что бы ей выпить; они побывали в Аспене, Тамараке и в Европе, а теперь он хочет жениться на ней.

– Зачем?

– Я спросила его об этом. Он говорит, что ему нужна стабильность и смелость. Я сказала, что ему это потребуется, чтобы пройти через развод; его жена хочет ободрать его, как липку.

– Она так и должна поступить, ведь ее бросили...

– Ну, у нее, кажется, появился парень, ему двадцать восемь лет – одна из самых горячих голов в городе. Она тоже не хочет стариться. Остаться молодым – навязчивое желание каждого, а брак не очень сочетается с ним.

– Ты это ненавидишь, правда? – спросила Элинор.

– Брак? Нет, я думаю, это прекрасно для тех, кто стремится к нему и хочет потрудиться ради этого. Элли, я должна идти, сценарист будет здесь в любую минуту. Когда ты снова приедешь в Лос-Анджелес?

Они поговорили еще минутку, потом Анна положила трубку, чувствуя себя получше. Они были такими разными, какими только могут быть друзья, но не теряли связи в течение восемнадцати лет и все еще обращались друг к другу, когда нуждались в том, что Элинор называла «дружескими ушами». Анна знала, что у Элинор много друзей, а у нее самой больше никого не было. Никогда больше, уйдя из Хейт Эшбери, не смогла она ослабить свою оборонительную позицию и согреться рядом с другим человеком. А когда говорила с Элинор, то чувствовала, что любит ее и, может быть, когда-нибудь сможет полюбить и других людей тоже. И хотела верить в это. Разговоры с Элинор всегда помогали. Теперь она снова владела своими чувствами.

«Но кто говорил больше? – весело подумала Анна. – Кто на самом деле нуждался в утешении?» Она улыбнулась. Так всегда и получалось: Анна слушала, друг или клиент говорили. Никто кроме Элинор ничего не знал о ней. Элинор тоже знала немного – потому что она никогда не говорила о себе. Однажды ей захотелось рассказать, но скрытность так глубоко укоренилась в ней и настолько стала составлять часть ее облика, что ей никогда не приходило в голову довериться кому-то, да никто и не просил ее об этом. В это утро было достаточно того, что Элинор оказалась на месте, корда она позвонила, что кто-то был на другом конце провода. Это было все, в чем нуждалась женщина.

– Анна, – сказала ей секретарша, заглянув в дверь, – тебя ждут в зале заседаний.

– Я готова, – сказала Анна и собрала листки со своего стола. День начался.

Каждое утро перед завтраком Итан гулял по улицам Тамарака, чувствуя, как солнце прогревает его кости и уменьшает боль в суставах. В этот час он был здесь почти один; магазины еще закрыты; те, кто совершал утреннюю пробежку, находились на другом конце города, на тропе, идущей вдоль реки; почти все – жители, и туристы – еще спали. На улице были только дворники, они смывали пыль с булыжной мостовой в торговом центре и прилегающих торговых и жилых улиц, так что, на короткое время город влажно засиял под безоблачным небом.

Это было любимое время Итана. Он шел по середине улицы, не обращая внимания на современные здания и огромные новые дома, построенные по обеим сторонам дороги, и представлял себя в том Тамараке, который увидел впервые более сорока лет тому назад, когда козлы скакали по его грязным дорогам, а вдоль Главной улицы стояли крохотные хижины горняков начала века и несколько коробок магазинных фасадов. Это было сразу после Второй мировой войны. Он путешествовал по Колорадо на машине, и повинуясь минутной прихоти, поехал по живописному перевалу, чтобы посмотреть, что находится за ним.

Итан нашел ветхий город в узкой долине, молчаливую тень прошлого. Шестьдесят лет назад в долине раздавались голоса и смех восьми тысяч жителей, которых обслуживали салуны и церкви, публичные дома и кузницы, школа, ряд магазинчиков, большой оперный театр; отель с вестибюлем, украшенным бархатом с бахромой и парчой. Но главным промыслом города было серебро. Горняки рыли в горах туннели, сливавшиеся в обширную сеть, подобную пчелиным сотам, которые охватывали двадцать уровней в сердце земли и извивались во всех направлениях на две-три мили по горизонтали. Плавильщики работали день и ночь, поезд подвозил припасы и забирал руду, дети начинали работать в шахтах с десяти лет.

Затем, в последнее десятилетие прошлого века Конгресс провел закон, в соответствии с которым официальным металлом денежной системы Америки становилось золото.

В этот момент серебро почти обесценилось. Владельцы рудников закрыли их, горняки уехали. Закрылись публичные дома, магазины и школа. Церкви были заперты. Тамарак погрузили в сон.

К тому времени, когда Итан пересек перевал Волф Крик и попал в город, здесь оставалась лишь сотня человек, которые жили в покосившихся хижинах горняков на Главной улице. Была открыта бензозаправочная станция, центральный магазин с почтовым отделением в задних помещениях и «Лодестар» – ресторан со стойкой и пятью столиками на изрезанном линолеуме, которым был покрыт пол. В старом отеле сдавалось несколько комнат, где были целы окна и пол. Оперный театр сгорел, а потом в течение многих лет его грабили те, кто проходил по долине, пока не остался лишь остов здания, и среди почерневших руин сверкали золотом осенние листья, как самородки, соблазнившие когда-то первых горняков, прошедших по перевалу Волф Крик. Туннели шахт были затоплены или обрушились. Ветер кружил пыль на улицах, пока не наступала зима и город оказывался под снегом до десяти футов глубиной.

Но Итан разглядел во всем этом окрестности: роскошные зеленые леса и альпийские луга, ковры ярких цветов, игру теней на закате, которые окрашивали ряды холмов в серо-голубые, фиолетовые и темно-пурпурные тона под пламенеющим небом, а устремившиеся ввысь пики Сан Джуанс, каждым своим выступом и впадиной четко вырисовывались на фоне неба насыщенного голубого цвета или были окутаны туманом в дождливый день, когда их склоны казались грустными и таинственными. Он видел, как город угнездился в долине между двумя длинными грядами горы Тамарак и Звездной горы, как реки пробили себе путь сквозь расселины других долин и встретились в городе. Итан вдыхал сухой, ароматный .воздух и чувствовал головокружение от высоты; слушал тишину и пение птиц и понимал, что никогда раньше не видел за всю свою жизнь более красивого и мирного места.

В этот день, его первый день в Тамараке, он купил дом, один из нескольких трехэтажных викторианских особняков с многочисленными украшениями, оставленных владельцами рудника и банкирами, вернувшимися в Нью-Йорк и Чикаго. И потом, возвращаясь сюда снова и снова и убедившись, что это было место, где он хотел бы жить постоянно, купил отель, оперный театр, дюжины горняцких хижин, свободные участки в городе, а затем – землю вокруг города и целые ранчо в долине, и наконец, заброшенные рудники на северных склонах горы Тамарак. Друзья, вернувшиеся с лыжных курортов Европы, рассказали ему об этом виде спорта, который, по их мнению, мог стать популярным в Америке.

Он создал «Тамарак Компани», отделение «Четем Девелопмент Корпорейшн», и сам стал президентом этой компании; а затем начал возвращать Тамарак к жизни. Построил аэропорт и обустроил небольшой участок для катания на лыжах; переделал свой дом, построил ряд магазинов на Главной улице, превратил самый большой публичный дом в пекарню и ресторан, построил кинотеатр.

Потом, с помощью друзей из Чикаго, Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, провел грандиозный праздник, длившийся все лето, в течение которого проходили гастроли симфонического оркестра, выступавшего прямо на лугу, фестиваль народной музыки и лекции о книгах, фильмах и политике, которые читали самые известные люди в мире, пожелавшие приехать в Тамарак на день, на неделю, на месяц. Это был праздник века и никто не хотел пропустить его. Тамарак был открыт заново.

Начиная с того лета, хотя Итан и пытался сдержать бурное развитие городка, никогда не было спада.

Менее чем за десять лет в городке появился новый городской совет, лыжные трассы; в центре искусств на краю города проводились музыкальные фестивали, кинофестивали и фестивали джаза; семинары со свободным доступом публики, которые проводили мировые знаменитости, обсуждавшие самые значительные события современности; артистический поселок для художников, скульпторов, ювелиров и писателей; пешие прогулки, катание на лошадях и велосипедные пробеги и пятьсот постоянных жителей.

А потом:

– Достаточно, – сказал Итан.

Это был рай, о котором он мечтал: убежище для тех, кто, как сам он, должен был жить большую часть времени в суете и духоте больших городов. Старик сидел в торговом центре городка – четыре мощеных улицы в центральной части – и с удовольствием смотрел на склоны горы, поросшие лесом, видные из любой части города; на велосипеде он проехал по всей долине, мимо длинных заборов из брусьев, ограждающих луга для сенокоса и пастбища с лошадьми, мимо красных амбаров, аккуратных фермерских домиков, окруженных огородами и цветниками. Он влился в легкое течение жизни городка, его неторопливые дни, небрежную манеру одеваться, стихийные сборища в барах и непрерывные барбекю, в которых принимали участие все вперемежку – водопроводчики, плотники, официанты, банкиры, музыканты, политики, наследники больших состояний и служащие компаний – все вместе, неразличимые в джинсах и фланелевых рубашках.

– Достаточно, – сказал Итан. – Больше ни одного дома, ни одного магазина, ни одного концерта, фильма, лыжной дорожки. Все совершенно в таком виде, как есть.

Он знал, что это было невозможно; ничто не может жить без движения. Но удерживая городок как можно ближе к совершенству, он постарался, чтобы мэр всегда назначался по его тщательному выбору, использовал свое влияние в городском совете и в комиссиях графства, контролируя развитие города. У Итана были свои представления об архитектуре, высоте и ширине зданий, материале покрытий для крыш, о дизайне пейзажа и даже о цвете краски, и все детали должны были быть одобрены, прежде чем можно было начинать строительство. Таким образом, говорил он, город мог бы быть гармоничным. И должен был остаться небольшим.

Но Тамарак рос. Медленно разрастался, пока возраст Итана не приблизился к семидесяти годам, тогда он, наконец, передал управление «Четем Девелопмент Корпорейшн» Чарльзу и переехал в свой горный рай. Однако, старик не ушел на покой – не мог представить себя совсем устранившимся от дел – и так как был разработчиком-девелопером, который должен разрабатывать местность, то посмотрел на Тамарак и решил, что тот готов к росту.

– Контролируемый рост, – сказал Итан в городском совете. – Вот что мы собираемся предпринять. Расширить аэропорт; мы будем принимать здесь большие реактивные самолеты. Увеличить в три раза количество лыжных трасс и подъемников на гору Тамарак – я пригласил специалиста из Швейцарии, который сконструирует их. Больше дорожек для равнинных лыж и велосипедных пробегов, их проложит парень из Нью-Йорка. Постоянные здания для музыкальных концертов, демонстраций фильмов, танцевальных вечеров и театр; эстрада на открытом воздухе для концертов поп-музыки и джазовых фестивалей; небольшой научный городок для проведения семинаров по мировым проблемам. Нам нужно больше домиков для сдачи внаем, больше магазинов и гараж со стоянкой машин. Все это в работе. Взгляните: Тамарак хорошеет с каждым днем. Но по сути не будет меняться; останется маленьким и удобным, скромным городком со старомодным укладом, где все хорошо относятся друг к другу, работают и отдыхают вместе. Мы будем расти, но расти правильно.

Рост – это как дух в бутылке; единственный способ держать его под контролем – хорошо закупорить горлышко бутылки. Если духа однажды выпустить, тот сожрет комнату, дом, соседние дома, город. Итан знал все об этом духе. Только он мог выпускать его на волю.

Через пять лет старый Тамарак исчез. Он был затоплен успехом. Потому что случилась странная и совершенно неожиданная вещь. Когда Итан на полную мощность запустил развитие Тамарака, маленький городок в узкой долине, до которого нелегко добраться, расположенный в стороне от основных воздушных путей, был открыт международной молвой: состоятельные, неугомонные, часто скучающие современные странники, которые тратят время и деньги в бесконечном поиске чего-нибудь нового.

Так появились богачи, и члены королевских семей и бывших королевских семей, а с ними кино – и телезвезды со всего мира, а вслед за ними и туристы. И весь Тамарак изменился. И вырос.

Итан вспоминал все эти сорок лет, прогуливаясь ранним утром по пустынным улицам Тамарака. Он был тем человеком, который положил начало этому новому городу. И теперь печалился об утрате того маленького пыльного городка, где ничего не происходило и куда никто не приезжал, а владельцы ранчо и стада лосей делили нетронутую землю.

«Погляди вокруг, – подумал Итан, споря с самим собой. – Горы не утратили ни своей красоты, ни своей таинственности, а город красив, как никогда. Все живут в достатке. Все счастливы. Я тоже должен быть счастлив. Я должен быть очень довольным. Мне девяносто лет, и большинство окружающих сказало бы, что у меня есть все. Я должен быть очень счастливым человеком».

Старик повернул, чтобы идти назад. На Главной улице пекарня уже открылась, и группа велосипедистов остановилась позавтракать. Он сел рядом с ними на эстраде, прислушиваясь к их разговору о планах на день, завидуя их юности и уверенности, звучавшей в голосах, силе их челюстей, когда они жевали, небрежности, с которой они принимали как должное свое здоровье, мускулы, гладкую дорогу под колесами. Итан вспомнил то время, когда и он был таким, женатым на Элис, растящим пятерых детей, строящим заводы по правительственному заказу во Вторую мировую войну, потом, в мирное время, вернувшимся к торговым центрам и целым городам, превращающим свою компанию в одну из самых крупных и процветающих в стране.

Все, что он делал в те дни, питало его честолюбие, его сексуальную энергию, его желание работать. Годы прошли, сливаясь в одно веселое пятно успеха и благосостояния, и позднее Итан никак не мог вспомнить точную дату строительства офиса, фабрики или жилых домов, или сколько лет было его детям, когда они делали что-то казавшееся примечательным, или даже день, когда Элис впервые споткнулась и упала, чему, как они подумали, не было никакого объяснения.

Много раз он становился миллионером в эти славные годы, и великолепно провел время, делая свои миллионы. Как некий бог Итан властвовал над миром, создавая формы из пустоты, определяя жизнь людей тем, что создавал дома, в которых они живут, здания, в которых они работают, парки и спортивные площадки, где они отдыхают.

Но при всей своей власти он не смог остановить опухоль, растущую в легких его жены и убивавшую ее; не смог сделать своего сына Чарльза более энергичным и решительным, не мог превратить Винса, своего самого красивого и выдающегося ребенка, в хорошего человека. И он не удержал свою любимую внучку Анну, когда та убежала из дому, не смог вернуть ее ни сейчас, ни двадцать лет тому назад.

Старик смотрел на рогалик и кофе, которые официантка поставила перед ним. Ему не хотелось есть. Когда-то в любое время дня он проглотил бы их с жадностью, рогалик с маслом, крепкий черный кофе и попросил бы еще. Теперь же смотрел на них безо всякого интереса и удивлялся, что случилось с аппетитом, которым гордился так долго.

– Он не кусается, – с улыбкой сказал Лео Кальдер, отодвигая стул напротив Итана. – Никогда не видел, чтобы кто-то смотрел на рогалик с большим подозрением.

– Я ждал, когда он станет выглядеть соблазнительным, – сказал Итан.

От откинулся назад, обрадовавшись, что появился собеседник и что это Лео.

– Я подумал, что надо бы поесть – как раз пора – но мне не хочется.

– Тогда не ешь. Разве ты не достаточно стар, чтобы делать то, что хочешь, несмотря на время дня?

– Девяносто, – задумчиво сказал Итан. – Мне всегда было интересно, как себя чувствуют такие старые люди. Я еще не знаю, не могу определить, как я себя чувствую. Но ясно как день, что мое тело весьма сдало. – он толкнул тарелку через стол. – Съешь это. И поговори со мной. Случилось ли что-нибудь, о чем мне надо знать?

– Все спокойно, у меня нет ни одной проблемы, о которой надо было бы сообщать.

– Тогда ты недостаточно много работаешь. Ты загораешь. Становишься ленивым и снисходительным, что ведет к бедствиям.

Лео засмеялся.

– Ты повторяешь мне, что я на пути к бедствиям с тех пор, как я женился на Гейл. Девять лет черных предсказаний того, что случится, если я не подниму свою задницу и не займусь делом. Я занимался делами. Разве я когда-нибудь подводил тебя? Разве хотя бы раз ты пожалел, что нанял меня управлять «Тамарак Компани»?

– Нет. Но именно поэтому я наступаю тебе на ноги.

Они посмеялись вместе, и какое-то время спокойно сидели на солнышке. Велосипедисты уехали, и другие клиенты заняли их места; официантки сновали взад-вперед по людной террасе. За невысокой каменной стеной по тротуару прогуливались отдыхающие; молодые пары с колясками, семьи, изучающие карты города, мужчины и женщины в шортах цвета хаки и в трикотажных рубашках с рюкзаками за спиной, с флягами для воды, прикрепленными к поясу. По обеим сторонам долины вздымались горы, теплое солнце скользило по их пологим склонам и заполняло городок, как благословение.

Итан вздохнул под влиянием красоты и безмятежности этого места. В результате того, что все было здесь изменено, он еще мог сидеть на террасе кафе солнечным утром в конце июня, в изоляции от суеты остального мира, пользуясь роскошью быть живым в таком месте, в такой день с таким другом, как Лео Кальдер.

Старик наблюдал, как Лео заказывает кофе и еще один рогалик, радуясь ему и его присутствию. Лео был небольшого роста, плотный, с прямыми темными волосами, темными нависшими бровями, твердым подбородком; в нем чувствовалась большая физическая сила. Он был чемпионом по борьбе в колледже, а теперь играл в теннис с боязливым ударом справа, катался на лыжах, проявляя если не изящество, то силу. Его темные глаза заставляли людей смотреть прямо на него, и было почти невозможно солгать, когда тебя пригвождал к месту этот твердый взгляд. Лео знали как человека, которому можно доверять, и Итану всегда было спокойнее, если он был рядом. Четем знал, что никогда делами «Тамарак Компании», с ее обширными владениями в городе и долине, не управляли так хорошо, как с того дня, когда он назначил Лео президентом компании. И это было ему тем приятнее, что Лео муж Гейл, и они были его семьей здесь в Тамараке.

Чарльз рассказывал Итану, что Винс был в ярости, узнав о назначении Лео президентом. Удивительно, подумал Итан, что и через столько лет Винс еще может сердиться, потому что отец принял чужака...

– Вчера вечером нам позвонил Винс, – сказал Лео.

На какое-то мгновение Итаном овладело замешательство. Старик почувствовал головокружение. Его мысли и голос Лео слились в его мозгу, и он не мог разделить их. Он уцепился за стул, чтобы не опрокинуться.

– Итан! – Лео оказался рядом с ним. – Что случилось?

– Не знаю, – Итан сощурился. Головокружение почти прошло. – Тряхнуло малость. Может быть из-за солнца. Оно очень яркое, правда?

– Я провожу тебя домой.

– Нет, нет, мне здесь нравится. Так хорошо сидеть с тобой, Лео, мне это очень нравится. Ты еще не идешь в контору?

– Пока еще нет.

– Ты мне что-то рассказывал.

– О Винсе. Он позвонил вчера вечером. Время от времени он делает это, но сказать ему особенно нечего. Твой сын всегда хочет знать о компании, но когда я ему сказал, что все прекрасно, нам не о чем было говорить. О, он спросил, будет ли кто-нибудь из родных здесь на Четвертое Июля. Я сказал ему, что они почти никогда не приезжают в Тамарак, и этот год не будет исключением. Спросил его, не подъедет ли он сюда?

Итан нахмурился.

– Почему ты это сделал?

– Потому что я подумал, может быть ты хочешь снова собрать семью вместе.

– Ты так решил, потому что я вот-вот помру.

– Я этого не говорил... Иногда хорошо помириться с людьми, которые являются частью тебя.

*

152– Винс не часть меня, Лео, не был частью меня в течение двадцати лет или больше. О, я думал об этом: не считай, что я не думал. Но то, что сделал Винс, вырвало сердце нашей семьи. Он совершил насилие над всем, чем дорожит семья. Предполагается, что мы заботимся о детях, даем им убежище, пока они научатся бороться с жизненными бурями; это главное, для чего мы живем. А все остальное – с кем спать, с кем есть, с кем поговорить в конце дня – это постороннее. Главное – построить крепость, чтобы уберечь наших малышей от пагубного пути и дать им шанс вырасти уверенными в себе и гордыми. Это святое. А Винс разрушил это. Он посмеялся над этим. Я не могу этого забыть. Я не могу простить этого. Не знаю, насколько беспокоит это его сейчас, когда он стал занятым, важным сенатором, но меня не волнует, беспокоится он или нет. Знаешь, в прошлом Винс всегда делал, что хотел, за исключением того случая, когда я сказал ему убираться. Это было ужасное время. Не думаю, что кто-либо из нас оправился...

Итан замолчал. Он слишком много болтал в последнее время. Знал об этом, но не мог остановиться. Слова выливались, как будто ему не разрешали говорить, потому что пока он говорил, он жил, и ему казалось невозможным, что кто-то может умереть на середине фразы.

– На самом деле я не думаю, что Винс приехал бы, – сказал Лео, – да и не приедет. Он сказал, должен быть в Денвере в этот уикенд, чтобы осчастливить своих избирателей, а потом едет в штат Мэн. И упомянул, что Чарльз будет там с ним. – Лео помолчал. – Он сказал, что Чарльз всегда приезжает к нему, когда сталкивается с неприятностями и нуждается в помощи.

– С какими неприятностями?

– Он не сказал.

Итан пожал плечами.

– Ладно, я не хочу знать. Если все достаточно серьезно, я услышу об этом.

– А Чарльз не собирался быть здесь на Четвертое?

– Он что-то говорил об этом. Я был бы рад, если бы остальные приехали, мы могли бы устроить настоящий семейный пикник. Обычно мы проводили пикники на пляже, а потом смотрели на фейерверк над озером. Не так эффектно, как зрелище, которое они устраивали здесь, на горе Тамарак, но было неплохо, все эти вспышки, отражающиеся в воде, повсюду лодки, насколько видно глазу, в них сидят люди и смотрят вверх...

– У нас будет свой пикник, – сказал Лео, – нас четверо, ты и Кит. Дора тоже в городе.

– С ее... как ты его называешь.

– Мужчина, с которым она живет.

Итан сделал гримасу.

– Мне это не нравится, ты знаешь. Все эти пробные браки, как кусочки, которые вам протягивают женщины в передниках в гастрономах; считается, что вы откусите, а потом решите, стоит ли покупать. Если люди любят друг друга, почему они не доверяют друг другу настолько, чтобы пожениться? Мне нравится, гм, друг... Доры; он нравится мне все больше с каждым разом, как я встречаюсь с ним. Но с ним что-то не так. Если бы он был порядочным человеком, то женился бы на ней. Они уже долгое время вместе. Год? Два года? Больше двух лет. Они по крайней мере два года вместе. Он бы мне нравился больше, если бы женился на ней.

– Может быть, она не хочет?

– Я не поверю этому ни на минуту. Женщины всегда хотят выйти замуж, такая у них натура. С ним что-то не так, вот и все.

– Но ты ничего не имеешь против, если он придет на пикник?

– Нет, нет, конечно, пусть приходит, пока они с Дорой вместе... Я тебе сказал: он мне нравится. С ним хорошо говорить. Как с тобой. И с Гейл. С Китом не то; этот слишком напоминает мне своего отца. Я не буду возражать, если Фред не придет, мы по нему скучать не будем. Мне бы хотелось видеть Мэриан и Нину. Ладно у нас еще будет наш пикник, мы еще будем семьей».

Старик откинулся на спинку стула с долгим вздохом. Семья, пикник, фейерверк. Он почувствовал себя довольным. И забыл о своем испуге из-за нежелания завтракать и о своем беспокойстве насчет потери аппетита. Может быть, это вспомнится позднее, но сейчас беспокойство ушло. Так много всего исчезло в последнее время: вот в эту минуту что-то заполняет его мысли, а в следующую – уже ускользнуло, осталось лишь легкое сотрясение в мозгу, свидетельствующее о том, что возникало какое-то волнение. Каждый раз, когда это случалось, Итан удивлялся, потому что самое отдаленное прошлое было таким ясным, ярким, воспоминания вырисовывались в мельчайших подробностях: имена людей, сюжеты книг, ароматы женщин, прикосновение смерти, когда он в последний раз поцеловал Элис.

Но Четем не собирался хныкать по этому поводу; он никогда не был нытиком, даже когда печаль цеплялась к нему в последние годы. У него было его здоровье, у него были Лео, Гейл и их двое детей, более близкие ему, чем кто бы то ни было в семье; у него был Тамарак. Старик не был совершенно доволен, потому что всегда волновался об Анне и беспокоился о Чарльзе, с трудом руководившим «Четем Девелопмент», но когда он сидел на солнышке, ему казалось, что тот справляется весьма неплохо. Итан был как будто бог, – всюду на земле оставил свои следы. Теперь он был благодарен за каждый прожитый день и за воспоминания, не вычеркнутые временем. Только одно из этих воспоминаний причиняло ему настоящую боль, воспоминание об Анне, потому что к нему она обратилась и на него рассчитывала, а он потерял ее.

А ведь он все еще не знал почему. И так и не понял, почему так вел себя в тот вечер на ее дне рождения. И это угнетало его. Столько лет прошло, а он до сих пор не мог думать об Анне без чувства вины и без боли в душе.

– Дорогая Анна, – прошептал Итан, и так как глаза у него были закрыты, он не видел, что Лео удивленно обернулся. —...прости, прости. Я любил тебя и потерял. Я хотел бы попросить у тебя прощения, прижать к себе и защитить тебя. Ты теперь, конечно, взрослая женщина, и, наверное, не нуждаешься в моей защите, но все же мне хотелось бы создать для тебя место, где ты была бы в безопасности и где тебя любили бы. Мне хотелось бы, чтобы ты приехала сюда, Анна, чтобы я мог сказать тебе, как я люблю тебя и как мне жаль. Мне хотелось бы сказать тебе это до того, как я умру.

Солнечный свет обрисовывал красные жилки на его закрытых веках, от тепла ему казалось, что он расплавляется по земле.

– Анна, – вздохнул он. А потом Итан заснул.

Винсу нравилось быть сенатором. Ему нравилось начало дня, когда он шел в свою приемную, а персонал почтительно его приветствовал; нравился конец дня, когда мимоходом он останавливался у окна благородной формы, чтобы посмотреть на ровные лужайки и административные здания, которые являлись средоточием власти, центром мира. Сенаторы, уже несколько лет пребывавшие здесь, старались приуменьшить свою власть и говорили, что просто выполняют работу, трудятся на благо народа своего штата, но Винс никогда не принимал такие заявления всерьез. Он знал, что рука Сената дотягивается до всех: от невежественных крестьян до королей, президентов и рок-звезд – и одной сотой их представителей, избранных в Сенат, завидовали больше всех в мире.

Чарльз завидовал ему.

– Боже мой, какое чувство – быть частью всего этого, – сказал он, впервые посетив Вашингтон после избрания Винса. – Как будто находишься в центре мира.

Он помогал Винсу развешивать картины в его новой квартире, и остановился у окна, держа в руках большой пейзаж, писаный маслом. Квартира находилась в сверкающем новом комплексе на Потомаке, окна во всю стену выходили на эспланаду, идущую вдоль берега реки, на дома Уотергейта и на Центр Кеннеди. В другой стороне был мост Ки Бридж, соединяющий этот берег с Александрией. Чарльз смотрел на Рузвельт Айленд и на спокойные воды Потомака, казавшиеся бронзовыми под последними лучами солнца. «Центр мира, – подумал он. – И печаль вдруг болезненно сжала его сердце. Мне шестьдесят два года, а я никогда не мог приблизиться к нему более, чем сейчас, на обочине жизни Винса. Но кто в этом виноват? Разве я когда-нибудь шел на риск?

– Знаешь, твое место именно здесь, – сказал он, поднося картину Винсу. – Мне бы тоже хотелось быть здесь, но меня никогда не выставят кандидатом на выборах, тем более не выберут. Думаю, это нормально, кто-то должен остаться дома и отдать свой голос.

– И добывать деньги, – сказал Винс, беря у него картину. – Вы с Уильямом проделали огромную работу.

Чарльз почувствовал наплыв благодарности Винсу за его похвалу.

– Я удивлялся сам себе. Но не думаю, что мог бы сделать это для кого-то еще. Просить у людей деньги – это быть слишком на виду, как будто просить их совершить половой акт перед публикой.

Винс хохотнул.

– Я не стану просить тебя делать это. Сосредоточься только на деньгах, Чарльз; у тебя есть пять лет, чтобы выяснить разницу между просьбой о финансовой поддержке и сексом, пока не начнется моя следующая выборная кампания.

Рассерженный и растерянный Чарльз направился к груде картин.

– Не понимаю, почему ты выбрал эту комиссию, – сказал он.

– Потому что она непопулярна. – Винс присоединился к Чарльзу и взял одну из картин. – Джаспер Джонс; мы повесим его над кроватью. Хорошее место для него: такая нервная энергия. Ты знаешь, это не сложно: я не хочу работать в сильной комиссии с сильными председателями, мне нужна такая, которую я мог бы контролировать. Никто не пылает страстью к Сельскому хозяйству, Продовольствию и Лесному хозяйству; никто не проводит кампанию по поводу Окружающей среды и Общественных работ.

– По одной причине, – сказал Чарльз, – Избиратели не интересуются ими.

– Пока нет. Поэтому председатели могут отсутствовать, играя в гольф и закидывая удочки насчет других комиссий, и они будут рады отдать мне основную часть своей работы. Я буду планировать слушания, контролировать опрос свидетелей и подготавливать окончательное заключение. И помогать в формулировке законов, которые вытекают из всего этого. Именно здесь можно найти одобрение и репутацию.

– Но сельское хозяйство и продовольствие...

– Всякие там оросительные системы и бородавочники; было бы из-за чего волноваться? Но нельзя недооценивать сельское хозяйство, здесь полно возможностей. Фермеры должны получить свои субсидии, которые для них вытягиваются годами; и те, кому это удалось, становятся героями и сенаторами от Западных штатов, которые стараются помочь фермерам, но их обходят сенаторы от Восточных штатов. – Он усмехнулся. – Ты слышал об этом и раньше.

– А общественные работы?

– Забудь об общественных работах. Окружающая среда – вот что самое привлекательное. Поскольку никто не знает, как использовать ее, не получив обратного результата, – на днях мы поработаем над этим, – это чертовски важно, бомба замедленного действия, одним словом; и тот, кто придумает как подать ее в кампании, сможет делать все, что захочет. Может быть избранным куда угодно.

– Ты не говорил, что это так важно во время своей предвыборной кампании.

– И не буду говорить, пока не соображу, как повести дело. Начинаются заседания комитета. Одним из чудес жизни является то, что слушания в комитете заменяют мысль и действие. Тебе вовсе не обязательно верить во что-то. Ты просто принимаешь как должное запланированные свидетельства, задаешь колкие вопросы, и все думают, ты разбираешься в деле и ревностно исполняешь свои обязанности. Ты можешь долго так работать, то тут, то там получать свои тридцать секунд в вечерних новостях и несколько столбцов в утренней газете, а также использовать кое-какие факты в своей кампании. Твой противник не участвовал в слушаниях, значит, у него должны быть свежие идеи, а так как у большинства кандидатов вообще никаких идей нет, ты обошел всех на голову уже на старте. И даже если ты ни на что не годишься, все равно не проиграешь.

Чарльз молчал, он был возмущен, очарован и полон зависти. А разве когда-нибудь у Винса было иначе? – Винс был моложе и ниже его ростом, но всегда подчинял себе и брата, и всю семью. Конечно, Итан выставил его, но в конце концов, что хорошего из этого получилось? «Четем Девелопмент Корпорейшн» стала приходить в упадок, Винс стал богаче, чем раньше, и был избран в Сенат Соединенных Штатов, а Итан бросил их всех ради этой проклятой горы. Потери Чарльза были больше, чем когда-либо: одна из его дочерей исчезла, другая относилась к нему холодно и жила в Тамараке, его отец ушел, компания слабела по его вине, остальные его братья и сестры шли своими отдельными путями. Единственное, что у Чарльза было, это брат, который имел все.

Поэтому он приезжал в Вашингтон по возможности чаще. Искушение было двойным: не только Винс, но и, конечно, Сенат, где Чарльз дышал одним воздухом с важными людьми и чувствовал себя в непосредственной близости от больших событий, о чем мог только мечтать. Все труднее становилось оставаться в Чикаго; он хотел быть с Винсом, который легко и уверенно ориентировался в Вашингтоне и его лабиринтах власти, привлекая к себе внимание, где бы ни появился. И он брал с собой Чарльза: на приемы, где руководители иностранных государств беседовали о событиях, известных большей части человечества только по газетным заголовкам; на небольшие обеды, во время которых сенаторы обсуждали правительство в таких выражениях, что это вызвало бы скандал, если бы стало достоянием гласности; на ужины с партийными лидерами, рассуждавшими о будущих выборах, стратегии предвыборной кампании, избирательных участках, и прежде всего, о деньгах. Чарльз ходил за ними по пятам, чувствуя себя моложе Винса, неопытным, посторонним в головокружении политики, плетении сетей интриг, формировании политических тенденций, женщин.

У Винса всегда были женщины. Ему надоела Мейси, сказал он удивленному Чарльзу, он не знает, женится ли снова. Но вместе с тем, Вашингтон был полон одиноких женщин, и они безошибочно находили Винса.

В Чикаго Чарльз чувствовал себя одиноким, сидя в отцовском кресле, пытаясь добыть денег для отцовской компании, ища способы доказать самому себе, что он является достойным последователем отца. Не имело значения, что Итан уехал; его присутствие чувствовалось во всем, казалось, все до сих пор принадлежит ему. И некому было сказать Чарльзу то, что так хотелось услышать: что он лучше и энергичнее Итана, управлял «Четем Девелопмент» лучше, чем когда-либо Итан. У Чарльза не было никого, кто мог бы ему что-то сказать. В прежние годы он подумывал, не жениться ли снова, но почему-то образ отца, благородного в одиночестве вдовца, удерживал его. Он редко виделся с Уильямом, Ниной и Мэриан, в основном на семейных встречах по праздникам. И всегда чувствовал, что они сравнивают его поведение с поведением отца, беспокоились, как бы он ни разорил компанию, которая их всех сделала богатыми.

И вместо того, чтобы оставаться в Чикаго, – ехал в Вашингтон. Останавливался в квартире Винса, цеплялся за Винса, и часто тот находил для него женщину, и они вчетвером отправлялись ужинать или шли в театр. И каждый раз, возвращаясь в Чикаго, Чарльз мечтал продать «Четем Девелопмент» и уйти от дел.

Конечно, он не мог сделать это: Итан доверил ему компанию. Более того, Итан все еще принимал участие во многих делах компании и требовал финансовых отчетов и регулярных сообщений об успехах. Чарльз оказался втянутым в грандиозный проект, самый большой, которым он когда-либо руководил.

Он назывался «Дирстрим Виллидж» и Чарльз начал разрабатывать его пять лет тому назад, после того как один архитектурный критик сказал, что «Четем Девелопмент» больше нельзя принимать всерьез, что от блестящего, новаторского лидерства Итана Четема компания перешла к надежности мелких проектов и робкого дизайна. Уязвленный Чарльз стал искать достаточно массивный и смелый проект, чтобы заслужить всеобщую похвалу. Для строительства был выбран участок в пятьсот акров кукурузных полей к северо-западу от Чикаго с небольшой деревушкой под названием Дирстрим посередине. Цена возросла в три раза, так как федеральное правительство заявило, что планируется строительство шоссе, примыкающего к Дирстрим и Чикаго; другие девелоперы колебались, но Чарльз влез в этот проект.

Вместе с ним над Дирстримом работал Фред Джакс. Чарльз поладил с Фредом, хотя знал, что остальные члены семьи не любят его еще с тех пор, когда Мэриан привела его домой, а Итан не одобрил их женитьбы из-за того, что он назвал склонности к жестокости. Чарльз тоже видел это и восторга эта черта в нем не вызывала, но работать с ним он мог; временами это пригождалось.

Фред разделял его представление о Дирстрим, намерение сделать этот район самым большим западным пригородом, с примыкающим крупным торговым центром, самым крупным в мире, фасад которого должен выходить на новую магистраль. Для этого потребовались бы все финансовые и людские ресурсы «Четем Девелопмент», но проект был бы самым грандиозным, который когда-либо видел Чикаго. Он дал бы Чарльзу имя, даже еще более известное, чем имя его отца. А потом он передал бы президентство Фреду Джаксу и с достоинством вышел бы из компании.

Винс спрашивал о Дирстрим, когда Чарльз приезжал в Вашингтон. Брат проявлял к этому больше интереса, чем ко всему остальному, чем раньше занимался Чарльз: как проводилась съемка участка, как выполнялись чертежи и заложен фундамент торгового центра, как были сделаны кальки и составлены сметы для первого ряда домов на одну семью.

– А как шоссе? – спросил он у Чарльза одним теплым сентябрьским вечером.

Они возвращались пешком в его квартиру после ужина в «Секвойе»; они ослабили узлы галстуков, пиджаки перебросили через плечо. Посторонний принял бы их за родственников из-за неуловимого сходства, хотя один был ниже ростом на четыре дюйма, светловолосый и удивительно привлекательный, с самоуверенной походкой, а другой – седоволосый, с покатыми плечами, казался не таким красивым из-за нерешительно сложенных губ и складки между бровями, свидетельствовавшей о постоянной озабоченности.

– Так что насчет шоссе? – спросил Винс. – Ты беспокоился об этом, когда мы были в Мэне в июле.

Чарльз пожал плечами.

– Все то же самое. Прошло три года, а они еще обсуждают, где его прокладывать. Подонки, это не их забота, вот они и не торопятся.

– Ну, а ты почему беспокоишься? Фонды были распределены.

– Ты прекрасно знаешь, почему я беспокоюсь. Оно не строится. Когда мы в прошлый раз с тобой разговаривали, ты сказал, что посмотришь, как там обстоят дела.

– Я еще не занимался этим; на этой неделе посмотрю.

– Ты мог бы оказать какое-то давление, Винс, ты ведь знаешь, как много поставлено на карту. Если у нас не будет шоссе рядом с городом, мы ничего не сможем продать. Кто же захочет жить неизвестно где, куда не идут поезда или не проходит дорога?

Винс бросил на него взгляд.

– Твой пакет акций мог бы погасить убытки, ведь не все же ты вложил туда.

– Почти все. Наше положение уже не такое, как раньше. Ты знаешь, что отец и Лео, этот сукин сын, заставил «Четем Девелопмент» одолжить эти деньги – семьдесят пять миллионов долларов, Боже мой, – и все для Тамарака, а нам ничего. Если что-нибудь случится с Дирстримом, мы пойдем по миру. Мы не можем брать в долг под наши акции Тамарака; это наше дополнительное обеспечение под заем семидесяти пяти миллионов. Мы должны будем продать другое имущество.

Винс молчал. Все это он знал; давно поставил себе за правило знать все, что касается «Четем Девелопмент». Но Чарльз никогда прежде не подтверждал, что они оказались перед пропастью. Он повернул на набережную Канала, ускорив шаг; позади слышались шаги Чарльза, который спешил догнать его. Винс пошел медленнее, вспомнив об отставшем Чарльзе, но что-то подтолкнуло его; от радостного возбуждения ему захотелось двигаться.

Больше двадцати лет тому назад Винс поклялся заставить свою семью поплатиться за то, что был изгнан. Теперь настало время. И Чарльз облегчил его задачу, вложив все в проект Дирстрим, рискуя всей компанией из-за шоссе, строительство которого даже не начиналось. Он ослабил компанию, подверг семью риску, оставил своих родных без защиты. Винсу оставалось лишь подуть на них, и они упадут. Это убило бы Итана, это уничтожило бы Чарльза. Как смог бы Чарльз жить с сознанием, что за пять лет разрушил то, что Итан создавал всю жизнь?

Винс улыбался в темноте. «Дождись, – подумал он, – и все, что хочешь, само придет в руки».

– Мистер, – услышал он юный голосок, – дайте мне пять долларов, у нас дома больной малыш.

Чарльз остановился.

– Что? – спросил он.

Он старался догнать Винса, и какую-то минуту не мог сообразить, что у него спрашивает мальчик. Он был маленького роста, совсем еще ребенок, лет десяти, подумал Чарльз – его силуэт, казалось, сливался с деревьями, окаймлявшими тротуар вдоль канала. Чарльз различил какое-то движение позади него и представил себе, что там прячутся другие мальчишки, готовые к нападению. Вдруг он понял, как безлюдно было в этом месте.

– Больной малыш, – сказал мальчик уже громче. – Ему нужны лекарства. Таблетки. Десять долларов.

– Ты только что сказал пять.

– Ему стало хуже.

Чарльз увидел, что кто-то двигается в тени и потянулся к заднему карману брюк. Никогда не стоило спорить с попрошайками. Его жизнь дороже десяти долларов.

Но прежде чем он успел вытащить бумажник, Винс шагнул вперед и обрушил кулак на лицо мальчика. Мальчик упал, голова его качнулась набок, глаза закрылись.

– Винс, ради Бога!.. – закричал Чарльз и опустился на колени рядом с мальчиком, в то время как Винс повернулся к тем, кто стоял в тени позади них.

Там стоял еще один мальчишка.

– Не надо, – захныкал он. Он переминался с ноги на ногу, раздираемый сомнениями, то ли помочь своему другу, то ли убежать. – Мы не хотели... мы никому не сделали ничего плохого!

Чарльз вскочил на ноги и схватил руку Винса, замахнувшегося на мальчика.

– Оставь его, ради Бога, это же ребенок.

– Все они дети. Их надо проучить.

– У вас полно бумажек по десять долларов! – кричал мальчишка. – Вы бы даже не заметили, если бы отдали одну.

– Ах, ты, сукин сын, – Винс освободившись от державшего его Чарльза, протягивал длинную руку, чтобы схватить мальчика.

– Оставь его в покое! – Чарльз оттолкнул Винса в сторону и встал между ним и мальчиком. – Достаточно неприятностей на сегодня, я думаю, ты уже убил одного из них.

Винс посмотрел вниз на мальчишку, лежавшего на тротуаре. Он поддел его ногой и мальчик застонал.

– Чтобы убить этих сопляков, одного раза мало. – сказал он. – Ладно, пошли, дружок о нем позаботится. Чертовы маленькие подонки. Знаешь, они были готовы накинуться на тебя. Какого черта ты полез за своим бумажником?

– Не стоит он того, чтобы из-за него поплатиться жизнью. Даже если бы это был весь бумажник.

– Почему ты так уверен, что тебя убили бы? – Винс шел быстро, такими же большими, уверенными шагами, как раньше. Как будто ничего не случилось.

Они сошли с набережной и снова оказались на улице «К», менее чем в квартале от его квартиры.

Чарльз догнал его. Его трясло, но не из-за тех двоих мальчиков. Его трясло от Винса. «Почему ты так уверен, что тебя убили бы?» В этом вопросе было столько презрения, а Чарльз не мог бы вынести презрения Винса. Но почему он был так уверен? Почему сам он никогда не переходил в нападение? Ребенок едва доходил ему до пояса, весил в три раза меньше, чем он, и, наверное, испуган. Почему Чарльз Четем, законопослушный гражданин, опытный городской житель и путешественник, не ударил кулаком по лицу ребенка, не колотил бы его до второго пришествия, как это сделал его брат, младше по возрасту и ниже ростом, чем он?

Он не знал. Никогда не мог понять, почему Винс всегда действует, как энергичный человек, а сам он – как робкий последователь. Всю свою жизнь Чарльз не мог избавиться от чар Винса. И самым сокрушительным свидетельством этого был тот момент двадцать четыре года тому назад, когда он колебался между своей собственной дочерью и Винсом, и своим молчанием показал, что выбирает Винса.

До сих пор он не знал, был ли прав. Он все еще не мог поверить, что Винс мог дотронуться до Анны. Это значило бы, что в его брате таилось зло, которое Чарльз не смог распознать и никогда не замечал. Если бы тогда он это понял, то ринулся бы на защиту своей дочери, когда она свидетельствовала, что зло находится среди них. Я должен был, сказал он сам себе. Конечно, я должен был. Винс обошел вокруг круглого фонтана у входа в свой дом и подождал Чарльза.

– Я буду в кабинете, мне нужно кое-кому позвонить, – сказал он, пока они поднимались в лифте на двенадцатый этаж. – Слушание комитета завтра в десять часов утра, приходи, если хочешь.

– Я дам тебе знать, – ответил Чарльз. И кивнул слуге, открывшему дверь. – Может случиться так, что я уеду завтра; наверное, пора покорпеть в офисе какое-то время.

– Сколько тебе угодно. Можешь приезжать и уезжать, когда захочешь, ты ведь знаешь. Налей себе выпить. Увидимся за завтраком, если только ты не решил лететь ранним рейсом.

– Спокойной ночи, – сказал Чарльз, налил себе большую порцию виски и взял стакан с собой в комнату для гостей. Потом вытащил свой чемодан. Впервые ему хотелось поскорее уехать. Он стремился не столько сбежать от Винса, сколько избавиться от своей собственной зависимости. Мне шестьдесят шесть, подумал Чарльз – ему казалось, что рядом с Винсом он думает о своем возрасте больше, чем в остальное время – что же со мной происходит? Он знал, что выглядит нелепо: седеющий, искушенный бизнесмен, который никак не может освободиться от магнетического притяжения своего младшего брата.

Но я даже не могу освободиться от влияния успехов моего отца, добавил он про себя.

Чарльз сел на край кровати. Надо было бы поехать в Тамарак и рассказать Итану, что происходит с «Четем Девелопмент». Слишком многое было поставлено на карту. Он подумал, что надо было рассказать отцу об этом несколько месяцев тому назад, когда Лео приглашал его приехать на Четырнадцатое июля. Вместо этого он поехал в Мэн с Винсом. Я скажу ему, решил Чарльз. Что бы ни случилось, отец должен знать. Может быть, мы сможем выкрутиться все вместе. Он не будет против, если я еще раз попрошу его о помощи.

Раздался стук в дверь и вошел Винс.

– Звонил Лео. У Итана был удар; он зовет тебя. Лучше бы тебе заказать билет на самолет.

Чарльз потянулся к телефону.

– Насколько он плох?

– Не знаю. Они везут его на самолете в Денвер, с ним Гейл. Ты можешь позвонить мне, когда что-нибудь выяснится.

– Ты не едешь?

– Я не могу пропустить утреннее слушание. Приеду позже, если ты считаешь, что мне следует там быть.

Они посмотрели друг на друга.

– Ему девяносто, – сказал Чарльз. – Мы всегда знали, что он должен умереть.

– С недавних пор казалось, что это никогда не случится – неопределенно высказался Винс и вышел из комнаты в то время, как Чарльз заказывал билет на самый ранний рейс до Денвера.

Итан слышал, как они вошли в комнату, но не потрудился открыть глаза. Старик знал, почему они собирались вокруг его постели: его семья пришла посмотреть, как он умирает. Ладно, отлично; так и следовало поступить. На самом деле Итан совсем не хотел быть сейчас один, потому что чувствовал себя немного испуганным тем, что происходило. Он думал, это должно быть как погружение в сон, и, разумеется, против этого не возражал; большую часть времени после удара он чувствовал усталость, когда же это было. Кажется, очень давно. Осенью, вспомнил он, и Чарльз прилетел из Вашингтона, где гостил у Винса. Тогда все они думали, что отец умрет, но он выкарабкался молодцом. Ну, не таким уж молодцом, не мог заставить людей понимать себя, даже если точно знал, что хочет сказать; и не мог ходить, не мог гулять по Тамараку теплым утром и сидеть в кафе с рогаликом и кофе, которые не хотелось есть. Потом он начал думать, что пора бы уже уйти, просто заснуть, а все пусть бы шло своим чередом. Но затем он вспомнил, что не проснется, никогда не проснется, и подумал, нет еще, еще немного, я не готов уйти так далеко.

Итан хотел видеть, как растут дети Гейл: они были такими смышленными, полными новых взглядов на мир, и они любили его. Он хотел помочь Чарльзу; вряд ли было время, когда Чарльз не нуждался в помощи. И хотел подождать Анну; он знал, что однажды она вернется, может быть, завтра, или даже сегодня вечером к ужину, и он должен быть здесь, чтобы поздороваться с нею. Хотел наблюдать за Тамараком, попытаться предусмотреть худшее, что может повлечь за собой его разрастание. Он хотел гулять по горам и вдыхать аромат диких роз, таких хрупких, ведь каждая из них живет всего один день, и запах сосен после дождя, и запах влажной земли с сочными грибами, растущими под елями и пихтой Дугласа.

Но знал, что ничего этого не будет. Он слишком устал, слишком старый и слишком усталый, пора уступить, ослабить жадную хватку, которой он цеплялся за жизнь в течение девяносто одного года.

– ...продать. Я вам говорил: у нас нет выбора.

Это был голос Чарльза, тихий и торопливый. Итан мог различить слова. «Продать что?» – удивился он. Может быть его дом в Лейк Форесте? Бог знает, почему он оставлял его за собой все эти годы. Его жена умерла, Гейл здесь, Анна ушла; не было новой жены, чтобы развеять нежилой воздух в больших официальных комнатах. Безумием было содержать его все эти годы. Так что теперь Чарльз собирается продать этот дом. Наверное, дадут хорошую цену; во всем районе Чикаго рынок был хорошим.

– Ты не можешь, – это Лео.

Какое дело Лео, продаст Чарльз его дом в Лейк Форесте или нет?

– Это убило бы Итана.

– Он не узнает.

– Нет, узнал бы. В любом случае, все заложено по самую завязку, ты только сделаешь хуже, если мы потеряем Тамарак.

Тамарак? Итан открыл глаза.

– Мучение и разорение, – старик сделал над собой усилие и его рот начал работать. – Трудное положение, – выдохнул он.

– О, посмотрите, что вы наделали, – заплакала Гейл. Глаза Итана переместились на нее. Она была хорошей девочкой: хорошенькой, готовой помочь, доброй. Приятная молодая женщина. Она будет скучать по нему; они всегда были хорошими друзьями.

– Он знает и расстроился. Оставьте его в покое, оставьте в покое Тамарак. Было бы самым плохим в мире продать его. – Она посмотрела на Чарльза умоляющими глазами. – Ты не можешь сделать это.

– Я делаю то, что должен делать, – решительно сказал Чарльз. – Мы с Уильямом имеем право голоса...

– Но не для того, чтобы продавать, – прорычал Уильям.

Чарльз взорвался.

– Черт побери, вы тоже в затруднительном положении.

– Пожалуйста! – заплакала Нина. – Тише! – Она наблюдала за Итаном, который снова закрыл глаза. – Может быть, он снова уснет.

– Не имеет значения, – сказал Чарльз. – Если отец слышал нас, то понял, он лучше всех нас вместе взятых знает, как делается бизнес. И был бы согласен со мной насчет продажи Тамарака.

– Чушь собачья, – заявил Лео. – Он бы держался за Тамарак до конца жизни. Что ты имеешь в виду, Уильям тоже в затруднительном положении?

– Все мы в затруднительном положении, – Чарльз мерил шагами комнату. – Компания, Тамарак, все мы. Боже, ты знаешь, что происходит вокруг; если мы не выкарабкаемся в ближайшее время, нам вообще нечего будет продавать.

Лео покачал головой.

– Тамарак не в затруднительном положении, дела у нас идут хорошо. Если ты имеешь в виду Управление по охране окружающей среды, то мы можем уладить это. Они ничего особенного не обнаружат. Бог мой, эти рудники были здесь сотни лет, и если из них просачивается какой-нибудь свинец, мы примем меры. Что бы это ни было, а дело не так плохо, как они рассуждают в Вашингтоне. Единственная загадка состоит в том, почему они взялись проверять именно нас, хотя по всему Колорадо есть старые рудники. Но у нас все будет нормально, я насчет этого не беспокоюсь.

– Ну а я беспокоюсь, – сердито сказал Чарльз. – Сколько раз повторять? Семья в затруднительном положении, и я продаю все, что только могу, чтобы покрыть убытки от Дирстрима...

– Это был глупый проект, – сказал Уильям. Чарльз повернулся к нему.

– Ты помогал мне разрабатывать его.

– Я сказал тебе подождать, пока будет шоссе.

– Деньги были отпущены! Это было верное дело!

– Тогда где же оно? – спросила Мэрией. – Там куча кукурузы и никакого бетона.

– Это еще ни о чем не говорит, – заявил Чарльз. – Винс сказал, что на заседании деньги были размещены повторно по другому законопроекту до того как он смог бы перехватить их. Можно предположить, так происходит все время.

– Я напишу письмо редактору «Таймс», – сказал Уильям. – Нельзя доверять правительству, которое меняет свои решения «на середине реки».

– Это как раз то, что нам нужно: одно из твоих писем, – саркастически заметил Чарльз. – Послушайте, мне нужны деньги из Тамарака! Что вы все оглохли? Мы продаем эту компанию, это единственный выход!

– Но Чарльз, дорогой, – сказала Нина, – ты уверен, что наберешь голоса?

– Ради Бога, нам не нужны голоса. Это не Сенат и не Белый дом, а семья.

– Но именно ты упомянул об акциях Уильяма.

Итан перестал слушать. Старик был глубоко опечален тем, что его семья ссорилась в то время как он умирал, но не знал, как остановить их; не мог произнести правильные слова. Он больше ничего не мог сделать. А они все уладят, они найдут выход. Лео и Гейл никогда не позволят продать «Тамарак Компани». Все будет отлично работать, его наследие будет жить. Здания, поселки, фабрики: они будут продолжать жить. У «Четем Девелопмент» крепкая структура: она выдержит. И Тамарак. Он вернул этот городок к жизни, и тот будет жить.

Когда Итан был мальчиком, то строил карточные домики из стольких этажей, что домик доставал до потолка. Единственным, что останавливало его рост, был потолок. А когда сам Итан вырос, не было потолка, чтобы остановить его: построенные им здания офисов, квартир, отелей доставали до неба, а его города застилали горизонт. Какие большие были у него устремления, и какой долгий, долгий путь.

Но недостаточно долгий, чтобы достать до Анны. Он предал ее. О, почему вспоминается это? Воспоминание приходит остро, открывает рану, а он слишком устал, чтобы справиться с болью. Слишком трудно, подумал он. Слишком ужасно думать о Винсе и об Анне.

Слова извивались, как змеи. Он старался не обращать на них внимания. Слишком устал, настаивал он, слишком устал. Но змеи становились все длиннее и толще, и он не мог ни перешагнуть через них, ни пройти мимо. Итан был лицом к лицу с ними. Винс и Анна. В посмели, сплетенные обнаженные тела, лица близко друг к другу, прикосновения к коже. Он проникает в нее. Нет! Итан вскрикивает про себя.

«О, Боже, – думает он и сердится. – Боже милостивый, я ревновал. И поэтому я вынудил ее уйти».

«Сам я ее не хотел, – думал он. – Не таким образом. Я никогда об этом не помышлял. Но я хотел, чтобы Анна была юной и невинной и оставалась такой вечно.

Я хотел, чтобы она сосредоточилась на мне для дружбы, веселья и любви. Ей бы не требовались другие мужчины, по крайней мере, на какие-то несколько лет; Анна была такая юная, а я мог бы дать ей все, что она пожелала бы. Вот чего я хотел: чтобы она смотрела на меня, как на своего бога.

Он тяжело вздохнул. Ну вот опять: думает о себе, как о боге. И в наказание он потерял Анну.

«Однако, девочка страдала больше всех, – подумал он. – Хотелось бы знать, простила ли она меня. Поняла ли, что мое поведение было обусловлено моей собственной слабостью; сама Анна здесь ни при чем. Она всегда была милой, доверчивой и доброй. Пожалуйста, прости меня, Анна. Я не понял, что происходило. Клянусь тебе, я не понял. Пожалуйста, прости меня, Анна. В последний раз я могу попросить тебя об этом. Найди покой, Анна, дорогая. И радость. И любовь».

Голоса его родных становились все слабее, как будто они отдалялись от него. Нет, догадался Итан, это он удаляется от них, оставляя их позади. И вдруг наступила абсолютная тишина. «Не так уж и плохо, – подумал Итан. – Никакой боли или борьбы, просто такое тихое затухание. Словно засыпаешь на солнышке. Согретый, довольный, растворяющийся в земле. Мне нравится; здесь хорошо. Я достиг больших высот, но здесь лучше: успокоиться, погружаться в землю все глубже и глубже. Да. Так глубоко. Так хорошо. Слиться с землею».

Когда на следующее утро Анна читала газету, за своим письменным столом, с фотографии в газете на нее посмотрел Итан.

– Итан Четем, один из крупнейших строителей века, умер вчера в своем доме в Тамараке, штат Колорадо. Ему был девяносто один год.

Анна просмотрела статью до конца.

– Отпевание состоится в часовне Лейк Фореста, Иллинойс, в среду.

Какое-то время женщина тихо сидела. Руки у нее дрожали. Но голос был твердым, когда она сняла телефонную трубку и попросила секретаршу заказать билет на самолет до Чикаго и обратно на рейс во вторник вечером.