ЗАТОПЛЕННЫЙ ГОРОД

Время — слепой поводырь.

Я, мальчик-водяной, внезапно вынырнул на поверхность хляби улиц затопленного города. Больше тысячи лет только рыбы проплывали над деревянными настилами тротуаров Бискупина. Дома с фасадами, обращенными к солнцу, были покрыты илистой гнилью речки Гасавки. Восхитительные сады росли в подводном безмолвии — лилии, камыш, водоросли с отталкивающим терпким запахом.

Никто не рождается единожды. Если повезет, возродишься вновь в чьих-то объятиях; если нет — воскреснешь, когда мозг твой объят угнездившимся в черепе ужасом.

Меня выкорчевали из топи болотной, как человека из Толунда или человека из Гробала, как мальчика, которого чуть ли не с корнем выдернули посреди улицы Франца-Иосифа, когда ремонтировали дорогу; с шеи его свисали шесть сотен ракушек, голову покрывал шлем из грязи. Сливового цвета слизь стекала с его тела торфяным потом. Послед земли.

Я увидел мужчину, стоявшего на коленях на сочившейся влагой земле. Он копал. Мое внезапное появление привело его в замешательство. Он, должно быть, подумал, что я — одна из затерянных душ Бискупина или тот сказочный мальчик, который прорыл такую глубокую нору, что вылез из земли на другом конце света.

Бискупин усердно раскапывали почти десять лет. Из мягких коричневых торфяных пазух археологи трепетно и неустанно извлекали на свет Божий реликты каменного века и железного. Они сумели восстановить дубовую гать, некогда связывавшую Бискупин с большой землей, резные деревянные дома, смастеренные без единого гвоздя, крепостные валы и городские ворота с высокими башнями. С илистого дна озера подняли деревянные улицы, по которым двадцать пять веков тому назад ходили купцы и ремесленники. Потом пришли солдаты, они смотрели на прекрасно сохранившуюся глиняную утварь, вертели в руках стеклянные бусы, бронзовые и янтарные браслеты и со всего маху разбивали их об пол. Радостным маршем они продефилировали по чудесному деревянному городу, где некогда жила сотня семей. После этого солдаты засыпали Бискупин песком.

* * *

Моя сестра уже давно переросла все тайники, где раньше мы любили прятаться вместе. Белле было пятнадцать, и даже я замечал, какая она стала красавица — с густыми бровями и чудесными волосами, роскошными и пышными, мощной гривой цвета воронова крыла спадавшими ей на плечи и спину. «Произведение искусства», — говорила мама, расчесывая волосы сидевшей на стуле Беллы. А я был еще в том возрасте, когда можно исчезнуть за оклеенной обоями дверцей чулана, наискосок втиснув склоненную набок голову между удушливой штукатуркой и досками, в которые упираются ресницы.

С тех самых минут, проведенных в стене, мне стало казаться, что мертвые теряют все чувства, кроме слуха.

Внезапным ударом дверь распахнулась настежь. Сорванное с петель дерево затрещало льдом в оттепель, и раздались крики — вопли моего отца, каких я не слышал никогда. Потом настала тишина. Мама пришивала мне пуговицу к рубашке. Пуговицы она держала в щербатом блюдечке. Я услышал, как блюдечко стукнулось ободком об пол и волчком закружилось. Я услышал, как по полу мелкими белыми зубами разлетаются пуговицы.

Тьма заполонила меня, она текла от затылка к глазам, как будто проткнули мозг. Она ползла от живота к ногам. Я глотал ее, глотал, давился, а она все ползла и текла. Из стены пошел дым. Я выбрался из чулана и тупо смотрел, как разгорается пламя.

Мне хотелось к родителям, хотелось к ним прикоснуться. Но я не мог — надо было перешагивать через их кровь.

Душа покидает тело мгновенно, как будто еле дождалась свободы: мамино лицо было на себя не похоже. Тело отца перекорежило падением. Лишь очертания двух рук явственно различались в груде человеческой плоти.

Я бежал и падал, падал и бежал. Потом была река — такая холодная, как будто ножом резала.

Река была цвета черной тьмы внутри меня; только тонкая оболочка кожи держала меня на плаву.

С другого берега я видел, как тьма над городом становилась багряно-оранжевой: цвет плоти превращался в цвет духа. Они летели ввысь — мертвые проносились надо мной причудливыми ореолами, дуговыми извивами, душившими дыхание звезд. Деревья клонились под их весом. Я никогда не был один в ночном лесу, торчавшие отовсюду голые ветки были, как замерзшие змеи. Земля уходила из-под ног, и ноги меня не держали. Меня тянуло быть с ними, взлететь с ними ввысь, бесплотным духом взмыть над землей, словами, сошедшими с бумаги страницы. Я знаю, почему мы хороним наших мертвых и метим их могилы камнем — самым тяжелым и долговечным, что нам известно: потому что мертвые всюду, только не в земле. Я остался где был. Влип в землю, окоченев от холода. Я только об одном молил: если встать нет сил, пусть я просочусь, протеку, впитаюсь в лесную землю, как печать в воск.

Потом — как будто она убрала мне волосы со лба, как будто до меня голос ее донесся — я вдруг понял, что мама моя во мне. Она в жилах моих, под кожей моей живет, движется, как бывало ночью по дому ходила прибирая, вещи наши по местам раскладывая. Она замешкалась, чтобы попрощаться, но почувствовала непереносимую боль — так ей захотелось вернуться, остаться вместе со мной. Я обязан был ее освободить — грех было мешать ей в ее вознесении. Я стал рвать на себе одежду, драть себя за волосы. Она уже была не во мне. Только белый пар прерывистого дыхания клубился вокруг лица.

От звуков реки я бежал в густой мрак лесной чащи. Я бежал, пока серая заря не стерла с неба звездную муть, сочась блеклым светом в провалы между деревьями. Я знал, что мне делать: взял палку и стал копать, потом посадил себя в землю как репку и набросал на лицо листьев.

Лицо одеревенело между веток, щетинившихся отцовской бородой. Меня схоронила покойность могилы, мокрая одежда была холодной, как доспехи. Я дышал, как загнанный пес. Руки плотно сложены на груди, голова запрокинута назад, слезы ползут в уши, как мухи. Смотреть я мог только прямо вверх. Рассветное небо растекалось молоком новых душ. Потом я не мог избавиться от нелепости света дня, даже закрыв глаза. Он заталкивал меня в землю, колол, как обломанные ветки, как отцовская борода.

Еще через какое-то время я пережил самый большой в жизни стыд: мне страшно захотелось есть. И вдруг я понял, что в горле першит без звука привычного выдоха — Белла.

Надо было заниматься делами — по ночам ходить, по утрам копать постель, искать прокорм.

Дни в земле текли в настороженном забытьи. Мне грезилось в полудреме, что кто-то нашел мою оторвавшуюся пуговицу и пошел меня искать. Мне мерещились зеленые стручки, лопавшиеся белым соком, я мечтал о хлебе; а когда выходил из забытья, челюсть болела от пережеванного воздуха. Я просыпался в страхе от зверей, в ужасе от людей.

В забытьи дневного сна я видел, как сестра плачет над любимыми романами; единственное, что терпел в доме отец, — книги Ромена Роллана и Джека Лондона. По ее лицу можно было понять, о ком она читает, мусоля пальцем край страницы. Когда я еще не умел читать и злился, что Белла занята не мною, я обвивал ее шею руками и терся щекой о ее щеку, заглядывая в книгу, как будто за маленькими черными буковками хотел разглядеть видимый сестре мир. Порой она пыталась от меня отделаться, а иногда великодушно прерывала чтение, клала книгу на колени и рассказывала мне ее сюжет: пьяница отец бредет домой заплетающимися ногами… обманутый любовник безнадежно слоняется под лестницей… во тьме арктической ночи жутко воют волки, и меня самого от страха начинал бить колотун. Иногда по вечерам я садился на краешек ее кровати, и Белла проверяла мои успехи в учебе — писала мне что-то пальцем на спине, а когда я улавливал смысл начертанного слова, нежно стирала его гладкой ладошкой.

Я никак не мог избавиться от звуков выбитой двери и раскатывающихся по полу пуговиц. Звуков мамы, отца. Но хуже всего было то, что я никак не мог вспомнить звуки Беллы. Меня наполняла ее тишина, и ничего не оставалось, как вспоминать ее лицо.

* * *

Ночной лес непостижим: отвратителен и беспределен торчащими костями и липкими волосами, мутной слизью с запахом страха, голыми корнями, выпирающими из тела земли, как узловатые вены.

Слизняки падают с деревьев и разлетаются каплями дегтя по папоротнику, застывая черными сосульками плоти.

Днем у меня полно времени, чтобы смотреть на лишайники и видеть золотую пыль на камнях.

Почуяв меня, заяц замирает рядом, пытаясь укрыться за узкими лезвиями травинок.

Солнце вколачивает острые клинья в просветы между деревьями, такие яркие, что в глазах у меня пеплом жженой бумаги плывут черные искры.

Белые ворсинки травы застревают в зубах, как маленькие мягкие рыбьи косточки. Я жую ветки с листьями, и во рту делается горькая волокнистая каша, от которой зеленеют слюни.

Как-то раз я рискнул вырыть себе постель неподалеку от пастбища, чтоб ее продувал ветер и воздух был не таким затхлым, как в лесной сырости. Закопавшись в землю, я различал колышущиеся темные контуры животных, двигавшихся через поле. Если смотреть издалека, кажется, что они плывут, покачивая вытянутыми головами. Звери пронеслись галопом и остановились в нескольких метрах от изгороди, а потом стали неспешно двигаться в моем направлении, их головы качались, как церковные колокола, в такт каждому гордому шагу тяжелых сомкнутых звериных рядов. Стройные телята подрагивали позади, их глаза подергивались поволокой страха. Я тоже боялся, что, когда животные сгрудятся отдохнуть у изгороди и станут пялить и таращить на меня свои огромные глазищи, все жители округи соберутся там, где я схоронился.

Я набирал в карманы и руки камни и шел по речному дну, пока над водой не оставались только нос и рот — розовые лилии, ловившие воздух. Земля, приставшая к коже и волосам, растворялась в воде. Мне нравилось смотреть, как перегной с одежды жирной пеной поднимается на поверхность и плывет, уносимый течением. Я стоял на илистом дне, речная грязь засасывала ботинки, ток воды обволакивал тело, как жидкий ветерок. В реке я стоял недолго. И не только потому, что было холодно, — залитые водой уши не слышат.

Глухота пугала меня сильнее тьмы, и когда больше уже было невмоготу переносить тишину, я выскальзывал из своей водяной оболочки в наполненный звуками воздух.

Кто-то следит за мной из-за дерева. Недвижимый, я смотрю в ту сторону из укрытия, пока от боли глаза из орбит вылезать не начинают, но я не совсем уверен, что на меня смотрят. Чего же он ждет? В самый последний момент, перед тем как пуститься наутек, в предрассветной мгле я понимаю, что полночи меня держал в плену высокий, мертвый, причудливой формы пень, преображенный в неясную тень лунным светом.

Но даже при свете дня, когда моросит холодный дождь, очертания этого деревянного обрубка напоминают мне лицо человека в военной форме.

Земля в лесу цвета бронзы в крапчатой карамели листьев. Ветки как нарисованные на луковой белизне неба. Однажды на рассвете я увидел, как в моем направлении по земле неспешно плывет столбик света.

Внезапно я понял, что моя сестра умерла. Именно в тот момент Белла становилась размытой землей. Водой, текущей в лунном свете.

* * *

Серый осенний день. На исходе сил, когда вера оборачивается отчаянием, я выбрался из подземелья бискупинских улиц на свет Божий. Прихрамывая, я шел к нему походкой цепенеющего привидения, илистая грязь обволакивала мне ноги выше колен. Я остановился метрах в двух от того места, где он копал, — позже он рассказывал мне, что это выглядело так, будто я наткнулся на стеклянную дверь, на непреодолимую преграду чистого воздуха. «На маске грязи, скрывавшей твое лицо, пошли трещины там, где текли слезы, и только тогда я понял, что ты — человек, просто ребенок. И плакал ты потому, что ребенком остался совсем один».

Он сказал, что говорил со мной. Но я был глух — уши заложила жидкая глина.

И смертельно хотелось есть. Я кричал в обволакивавшем меня молчании лишь одну фразу, которую знал на нескольких языках, я кричал эти два слова по-польски, по-немецки, на идише и бил себя кулаками в грудь:

— Грязный еврей, грязный еврей, грязный еврей.

* * *

Человек, копавший бискупинскую грязь, человек, которого я знал под именем Атоса, увозил меня под своей одеждой. Я вытягивал почти прозрачные ноги и руки вдоль его сильных ног и рук, зарывал голову ему в шею, и нас двоих укрывало тяжелое пальто. Я задыхался, но согреться никак не мог. Под пальто Атоса все время задувал холодный воздух из-под дверцы машины. Все время звучал перестук мотора и шелест колес, иногда доносился шум промчавшегося навстречу грузовика. В этом странном соитии в мозгу постоянно звучал голос Атоса. Я не понимал, что он говорил, и потому сам додумывал смысл сказанного: «Все правильно, бежать надо, бежать…»

Так я и ехал эти долгие километры — во тьме, на заднем сиденье автомобиля, не имея ни малейшего представления ни о том, где мы находимся, ни о том, куда мы направляемся. Машину вел другой человек, и, когда ее остановили, Атос натянул на нас одеяло. С сильным греческим акцентом, но на внятном немецком языке Атос стал сетовать на свою болезнь. Он не просто жаловался — он ныл и стенал. Назойливо и подробно он описывал симптомы болезни и способы ее лечения. В конце концов охранникам стало противно — им надоели его причитания, и они дали нам проехать. Каждый раз, когда мы останавливались, я цепенел, вжимаясь в его сильное тело, как волдырь, разбухший от страха.

Голова моя раскалывалась от простуды так, что, казалось, волосы на ней тлеют. Дни и ночи напролет я мчался куда-то вдаль от мамы, от отца. От долгих дневных часов, проведенных с моим лучшим другом Монсом у реки. Их всех как будто с силой выдирали из моего черепа.

Но Белла там обосновалась прочно. Мы были как матрешки: я — в Атосе, а Белла — во мне.

Не знаю, сколько времени мы провели в пути. Однажды я проснулся и увидел за окном плавные очертания незнакомых букв, издали напоминавших шрифт иврита. Тогда Атос сказал, что мы дома, в Греции. Когда мы подъехали ближе, буквы сложились в странные слова — раньше мне никогда не доводилось видеть слов на греческом языке. Стояла ночь, но квадратные домики белели даже в темноте, было тепло, и легко дышалось. У меня голова кружилась от голода и долгого путешествия на машине.

Атос говорил:

— Я стану твоим кумбарос — буду тебе как крестный отец, женю тебя, а потом твоих сыновей женить буду…

Атос говорил:

— Мы должны держаться друг друга. А если не сможем — грош нам цена…

На острове Закинтос Атос — ученый, широкий эрудит, знаток многих языков — совершил свой самый поразительный подвиг: из широких брючин он извлек семилетнего беженца — Якова Бира.

 

НЕСУЩИЕ КАМЕНЬ

Туманное прошлое очерчено всем, чего не было. Неуловимая тень невоплощенного лепит контуры настоящего, как размытый дождем карст. Как история загаданного, но несбывшегося. Прошлое влечет нас по жизни духовной сутью бытия, как магнитное поле направляет стрелку компаса. Порой человеку становится плохо от какого-то запаха, слова, места, снимка наваленных горой туфель. От любви, смолкшей перед тем, как вымолвить имя.

Я не был свидетелем самых важных событий собственной жизни. О главной ее части должен рассказывать слепой, осужденный жить в мире звуков. За стенами, в подполье. Забившись в угол маленького домика на маленьком островке, костью выпирающем из шкуры моря.

На Закинтосе мы жили под самым небом. Далеко внизу остров со всех сторон неустанно омывали волны. Мифическое предание гласит, что Ионическое море — приют несбывшейся любви.

Наверху были две комнаты, из окон которых открывались два вида. Маленькое окно спальни смотрело на безбрежное море. Из другой комнаты, кабинета Атоса, был виден каменистый склон нашей горы, далекий городок и порт. Зимними ночами, когда беспрестанно завывал ветер и часто шли дожди, казалось, мы стоим на капитанском мостике — ставни скрипели, как мачты и снасти. Городок Закинтос мерцал и светился, будто погребенный под волнами. В самые темные летние ночи я вылезал в окно спальни, чтобы полежать на крыше. Я проводил в этой маленькой спаленке все дни напролет, мечтая о том, чтобы кожа моя стала цвета дерева на полу, покрылась рисунком ковра или одеяла на кровати и я мог бы исчезнуть, просто застыв в неподвижности.

Во время первой Пасхи, проведенной в этом моем убежище, из окна кабинета Атоса я смотрел на процессию верующих, запрудивших улицы городка после полуночной мессы. Она змеилась тонкой линией мерцавших во тьме свечей, повторяя привычный путь, а потом растворялась в темных холмах. На окраине города, где верующие расходились по домам, линия дробилась на искры. Я прижимался лбом к стеклу и смотрел на эту картину, но видел другую, переносившую меня в зимние вечера моего городка, когда наш учитель зажигал фитили керосиновых ламп и выпускал нас с ними на улицы, и огоньки эти плыли, как игрушечные кораблики по рекам улиц, огражденным набережными слякотных сточных канав. Длинные проволочные ручки ламп звякали о горячие стекла. Наши пальто дышали сыростью. Монс размахивал руками, его лампа парила над землей, осеняя белизной пар дыхания. Я издали смотрел на пасхальную процессию, а в голове моей на нее накладывался этот параллельный образ, как многие другие призрачные образы-двойники, живущие в мыслях и неизменно следующие по своим орбитам. Живущие в нас образы неподвластны воле. Вот и теперь, спустя полвека, я пишу эти строки совсем на другом греческом острове, но вижу внизу далекие огоньки того городка, чувствую жар лампы, согревающий мне рукав.

Я смотрел, как Атос вечерами читает, сидя за письменным столом, а видел, как мама шьет, сидя за столом обеденным, отец просматривает свежие газеты, Белла занимается музыкой. Каждый миг реальной жизни — даже самый обыденный и заурядный — проникнут образами несбывшейся жизни. Я уже не могу вспомнить их лица, но представляю себе их выражения, пытаясь вложить любовь всей жизни в самую последнюю ее секунду. Не важно, какого возраста лицо — в момент смерти нерастраченные за жизнь чувства снова делают его молодым.

Я был чем-то похож на тех древних мореплавателей из рассказов Атоса, которые прокладывали курс кораблей, когда еще не знали понятия долготы, и потому никогда точно не представляли себе, где именно они находятся. Эти люди смотрели на звезды, не узнавая знакомых созвездий, и, когда понимали, что они там, где на картах нет ничего, у них волосы становились дыбом.

На Закинтосе мы жили на вершине залитой светом и продуваемой всеми ветрами скалы. Я смирился с образами, бередившими душу, как раны. Но постоянное ожидание удара, срывающего дверь с петель, много раз за день наполняло рот привкусом крови, и чувство страха забивало все остальные ощущения. Что сильнее страха, Атос, что может быть сильнее страха?

В квадрате солнечного света, заливавшего пол спальни на Закинтосе, я возделывал свой садик, где росли мята и базилик. Я пытался представить себе, о чем думает море. Дни я проводил за письмами мертвым, а ночью, когда спал, они мне отвечали.

* * *

Атос, Атанасиос Руссос, был геологом, поклонявшимся собственной святой троице: торфу, известняку и ископаемому дереву. Но как и у большинства греков, корни его родословной восходили к морю. Отец Атоса был последним Руссосом-мо-реплавателем, завершившим историю семейного корабельного дела, начатую в XVIII веке, когда русские корабли через Босфор и Дарданеллы ходили из Черного моря в Эгейское. Атос знал, что любой корабль со всей оснасткой и деревянным корпусом — существо одушевленное, а затонувший корабль становится призраком. Он знал, что, если жевать сырую рыбу, проходит жажда. Он знал, что в состав морской воды входят сорок четыре элемента. Он описывал греческие галеры из кедра, проконопаченные смолой и оснащенные парусами из шелка или полотнами ярких расцветок. Он рассказывал мне о перуанских бальсовых плотах и полинезийских катамаранах из соломы. Он объяснял мне, как зимой на сковавшем реки льду строили большие сибирские плоты из таежных елей, а когда весной лед сходил, отправляли их в плавание. Иногда два таких плота соединяли друг с другом, и получался один такой огромный, что на нем можно было построить дом с каменной печью. Отец оставил Атосу мореходные карты, прошедшие через руки многих капитанов и гидрографов, которые уточняли их из поколения в поколение. Он мелом рисовал мне на контурной карте черного учебного глобуса торговые пути, какими ходил его прадед. Хоть я был тогда ребенком и душа моя сочилась кровью прошлого, для меня было ясно, что Атос давал мне шанс начать вторую жизнь — хватило б сил с ней совладать.

Людей, скрывающихся в одном убежище, физически или психологически объединяет чувство, интимность которого схожа с любовью. Я ходил за Атосом по пятам из одной комнаты в другую. Меня не покидал страх, боязнь потерять единственного человека, кому я доверял; это беспокойство мне удавалось унять только преданностью. Я сидел подле него, когда он писал за столом, размышляя над силами, превращающими море в камень, а камень — в воду. Он уже даже не пытался вовремя отправлять меня в постель. Часто я, как котенок, сворачивался у его ног клубочком, окруженный книгами, составленными в высокие пачки на полу за спинкой его кресла. Поздно ночью, когда он с головой уходил в работу, меня начинало клонить в сон. Я растворялся в запахах книжных переплетов и трубочного табака, чувствуя тяжесть его верной, крепкой руки, свисавшей как лотлинь и трепавшей меня по волосам. Иногда его левая рука была опущена к земле, а правая — поднята вверх, раскрытой ладонью к небесам.

Долгие месяцы я слушал завораживающие рассказы Атоса не только об истории мореплавания, но и о прошлом самой Земли. Образы, которые он мне рисовал с мастерством актера, обретали черты реальности в пересказах забавных анекдотов, дошедших от его предков, книжных иллюстрациях и картах. Он создавал в моем воображении грандиозные картины созидания и разрушения творившей свой первозданный облик Земли:

— Представь себе могучую скалу, вскипающую, как жаркое; огромную гору, взрывающуюся языками пламени или медленно разъедаемую ливнями, которые откусывают от нее по кусочку, как от яблока…

От геологии он переходил к палеонтологии, потом к поэзии.

— Вообрази себе первое фототрофное растение, первое дыхание зверя, первые клетки, которые объединились, а не разделились, чтобы размножиться, рождение первого человека…

Он цитировал Лукреция:

— Древним оружьем людей были руки, ноги и зубы, / Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья, / Пламя затем и огонь…

Постепенно мы с Атосом постигали языки друг друга. Немного моего идиша с нашим дилетантским польским, его греческий и английский. Мы с опаской приноравливались к новым словам, пробуя их сначала на вкус, как блюда иноземной кухни.

Атос хотел, чтобы я все помнил. Он заставлял меня повторять алфавит иврита. Он каждый день говорил мне одно и то же:

— Ты будущее свое вспоминаешь.

Он учил меня витиеватым буквам греческого алфавита, похожим на причудливо изогнутые знаки иврита. Атос любил говорить, что иврит и греческий несут в себе древнее одиночество руин, «как флейта, которую слышишь издалека в оливковой роще на склоне холма, как голос, с берега зовущий плывущего в лодке».

Мало-помалу мой язык обретал печальное новое могущество. Мне очень хотелось освободиться от наполнявшей рот памяти. Хотелось, чтобы во рту возникло естественное ощущение себя самого, говорящего на прекрасном, нескладном греческом с его сочными согласными, многосложными изящными и труднопроизносимыми оборотами, похожими на рокот воды, омывающей скалу. Я ел еду греков, пил воду из колодцев Закинтоса, пока не научился различать ее вкус в разных источниках острова.

Наше отношение друг к другу становилось все более чутким, мы были как две затерянные в пространстве души, как два одиноких скитальца на палубе корабля, без руля и ветрил гулявшего в черном безбрежном океане. В углах дома вихрясь выл ветер, и не горела путеводная звезда, потому что не было того пути, который вывел бы нас к нашим близким.

Когда занималась заря, Атос порой был готов расплакаться от гордости за храбрых предков или картин нашего будущего, рисовавшихся в его воображении:

— Я стану твоим кумбарос, буду тебе как крестный отец, женю тебя, а потом твоих сыновей женить буду… Мы должны пронести друг друга по жизни. Чего мы без этого стоим? Дух в теле — как вино в стакане; проливаясь, оно пропитывает воздух, землю, свет… Не правы те, кто думает, что нам подвластны только мелочи жизни, а не большие свершения. На самом деле здесь все как раз наоборот! Не в нашей власти изменить мелочи, детали, из которых соткана судьба: тот миг, когда ты возвращаешься за чем-то забытым, может спасти тебя от несчастного случая, а может к нему привести. Зато нам по плечу более масштабные свершения, мы можем изо дня в день утверждать высокие гуманные идеалы, тот единственный порядок, величие которого настолько очевидно, что его нельзя не распознать.

Когда мы нашли друг друга в Бискупине, Атосу исполнилось пятьдесят. Он был красив грубой мужской красотой, крепко сбит, но не грузен, в его волосах цвета серебряной руды густо пробивалась седина. Я часто смотрел, как, вымыв голову, он причесывается и волосы укладываются широкими волнами. Я продолжал внимательно следить за его волосами, как будто ставил научный эксперимент, и они, высыхая, становились пушистыми, как пена, делали голову крупнее.

Его кабинет был полон образцов горных пород, ископаемых окаменелостей, непонятных фотографий, изображения которых казались мне таинственными ландшафтами. Я рылся в этих диковинах, брал в руки какой-нибудь вполне заурядный обломок или кусок камня.

— Ах, Яков, ты держишь кусок кости, которая была когда-то челюстью мастодонта… а это — кора дерева, которое росло тридцать пять миллионов лет назад…

Я тут же клал взятую вещь на место — как будто бездна времени жгла мне руки. Атос улыбался:

— Ничего страшного, этот камень видел столько, что детское любопытство ему вреда не причинит.

У него на столе всегда стояла чашечка крепкого черного кофе. Во время войны, когда запасы иссякли, Атос по нескольку раз заваривал кофейную гущу, пока, как он говорил, в ней не оставалось и атома аромата. Потом он безуспешно пытался делать эксперименты, смешивая семена цикория, одуванчика и лотоса, заваривая их в медной джезве, по чашке зараз, как химик, ищущий правильную пропорцию.

Белла сказала бы, наверное, что Атос чем-то похож на Бетховена — тот тоже отсчитывал ровно по шестьдесят зерен кофе на порцию. Белла знала все о любимом маэстро. Иногда она делала себе высокую прическу, одевала отцовское пальто (оно сидело на ней, как на пугале, рукава закрывали пальцы) и брала его потухшую трубку. Мама должна была готовить какое-нибудь любимое блюдо композитора: макароны с сыром (хоть и не пармезаном) или картошку с рыбой (хоть и не из Дуная). Белла пила ключевую воду, которую Людвиг, по всей видимости, тратил галлонами — эта ее привычка была по нраву отцу, он в таких костюмированных представлениях всегда подражал склонности Бетховена к пиву.

После обеда Белла выходила из-за стола и размашистым шагом шла к пианино. Сбросив с плеч отцовское пальто, она становилась очень серьезной. Сестра садилась за инструмент, собиралась с духом, черты ее лица, как камея, выточенная в янтаре, резко прочерчивались в свете свечи, горевшей в канделябре пианино. За обедом она втайне выбирала музыку, обычно медленную, романтичную, томящуюся печалью; иногда, если в тот момент она питала ко мне особое расположение, — «Лунную сонату». Потом моя сестра играла — упоенно и точно, стараясь ровно держать спину, когда чувства переполнявшей ее музыки гнули ей стан, как ветер молодую березку. Мама — от волнения и гордости за дочь — мяла в руках посудное полотенце, мы с родителями сидели в оцепенении, потрясенные преображением нашей глупышки Беллы.

* * *

Они ждут, пока я усну, потом серыми тенями среди голых деревьев всплывают на поверхность, измученные как пловцы после заплыва. Волосы клочьями, на месте ушей — язвы, в груди копошатся личинки жуков. Нелепые останки оборванных жизней, воплощения несбывшихся желаний. Они плывут, тяжелея, потом поднимаются, обретая человеческий облик, становятся больше людьми, чем призраками, и от усилий начинают потеть. Их напряжение сочится через мои поры, пока я не просыпаюсь, покрытый испариной их смертей. Днем меня тоже постоянно изматывали бесконечно повторяющиеся видения — картины будничных и заурядных воспоминаний. Как после указов маму выгоняет из магазина приказчик — выходя, она роняет шарф и наклоняется, чтобы его поднять. Всю ее жизнь воображение вновь и вновь сводит к тому мигу, когда она в тяжелом синем пальто наклоняется за упавшим шарфом. Отец стоит в дверях и ждет меня, чтобы завязать шнурки, поглядывает на часы. Камешки летят над рекой, мы с Монсом на берегу травой стираем с ботинок грязь. Белла листает страницы книги.

Я старался вспомнить обыденные детали, исписанные нотами страницы, лежащие рядом с кроватью Беллы, ее платья. Как выглядела мастерская отца. Но в ночных моих кошмарах подлинные картины рисовались недолго, все таяло и расплывалось. Или я вспоминал имя одноклассника, но не мог себе представить его лицо. Деталь одежды, но не ее цвет.

Особенно мучительно было просыпаться: мне казалось, что они так же страдают, когда о них вспоминают, как я, вспоминая о них; что я терзаю родителей и Беллу, когда зову их, бужу их в мрачных могилах.

* * *

Я слушал рассказы Атоса по-английски, по-гречески, потом снова по-английски. Сначала я слушал их как бы издали, как невнятный рокот, лежа на ковре вниз лицом, беспокойный или подавленный долгими, тягучими днями. Но скоро я начинал различать в голосе Атоса одинаковые слова и схожие интонации, когда он рассказывал о брате. Тогда я поворачивался так, чтобы видеть его лицо, а потом садился, чтобы лучше его понимать.

Атос рассказывал мне об отце — человеке, почти всю жизнь презиравшем традиции. Он вырастил сыновей больше европейцами, чем греками. Родственники его отца по материнской линии стали известными людьми в большой греческой общине Одессы, а дядья были вхожи в светские салоны Вены и Марселя. Одесса… — она была совсем рядом с местечком, где родился мой отец; когда Атос рассказывал мне свои истории, в Одессе залили бензином тридцать тысяч евреев и сожгли их живьем… Его семья сколотила состояние, поставляя в Австрию ценную красную краску для обуви и тканей с горы Осса. От отца Атос знал, что каждая река — торговая артерия; просачиваясь в глубь континентов, реки сначала ищут на своем пути геологические прорехи, а потом экономические изъяны. Он рассказал мне, что само Средиземное море пробило себе путь в скале, чтоб стать «внутренним морем» Европы, ее утробой. Старший брат Атоса — Николас погиб в дорожной катастрофе в Гавре, когда ему было восемнадцать лет. В скором времени заболела и умерла его мать. Отец Атоса был убежден, что семью постигла кара за грех его пренебрежения к прошлому рода Руссосов. Чтоб искупить его, он решил вернуться в городок, где родился он сам и его отец. Там он вымостил городскую площадь и в честь Никоса воздвиг на площади фонтан. Сюда меня и привез Атос — на остров Закинтос, изборожденный шрамами землетрясений. Пустынный и бесплодный на западе, плодородный на востоке. Там выращивали оливки, фиги, апельсины и лимоны; аканты, амаранты и цикламены — этих растений я никогда раньше не видел. Из двух моих маленьких комнат остров казался мне недостижимым, как будто существовал в другом измерении.

Закинтос — о нем с искренней симпатией писали Гомер, Страбон, Плиний. Длина его составляет двадцать пять миль, ширина — двенадцать, самый высокий холм возвышается на полторы тысячи футов над уровнем моря. Некогда он был оживленным морским портом на торговом пути из Венеции в Константинополь. Остров Закинтос — родина, по крайней мере, трех любимых греками поэтов — Фосколо, Калвоса и Соломоса, который здесь написал слова национального гимна, когда ему было двадцать пять лет. Статуя Соломоса возвышается над площадью. Никое чем-то походил на поэта, и когда Атос был ребенком, ему казалось, что статуя воздвигнута в память его брата. Может быть, с этого и началась влюбленность Атоса в камень.

Когда Атос с отцом вернулись на Закинтос после смерти Никоса и матери, они отправились в ночное путешествие на мыс Геракас посмотреть, как морские черепахи откладывают в песок яйца.

— Мы прошли Аликес, где выпаривают соль, плантации смородины, раскинувшиеся на тенистых склонах холмов Враченас. Мы шли с отцом в полном одиночестве, нас сближало неутешное горе. Мы молча стояли в голубом гроте и в сосновых рощах.

Они были неразлучны еще два года, до тех пор, когда Атос уже не мог отлынивать от занятий в школе.

— Отец брал меня с собой, когда ездил по делам на верфь в заливе Кери. Я смотрел, как там конопатили швы, заливая их смолой из горячих источников, пузырившихся на черном пляже. Один из рабочих верфи знал отца. Мышцы его рук выпирали мощными восьмерками, лакричного цвета волосы пропахли потом, он весь был перемазан в смоле. Но говорил он на прекрасном греческом языке, высоким стилем, как король. Потом отец журил меня за неотесанность, а я с недоумением на него пялился — его голос звучал у меня в ушах как голос чревовещателя! Когда я сказал ему об этом, отец не на шутку рассердился. Этот его урок я не забуду никогда. Однажды в Салониках, когда отцу надо было о чем-то поговорить с начальником порта, он оставил меня на попечение носильщика, портового грузчика. Я сидел на швартовой тумбе и слушал невероятные истории, которые тот мне загибал. Однажды, говорил он, случилось кораблекрушение — корабль затонул, а через некоторое время всплыл на поверхность. Грузчик видел это собственными глазами. Корабль был гружен солью, и, когда она растворилась в воде, судно вынырнуло из пучины. Именно тогда я в первый раз столкнулся с магией соли. Вернувшись, отец хотел дать грузчику немного денег за то, что он за мной присматривал, но тот отказался. Отец сказал мне: «Этот человек — еврей, он несет в себе достоинство своего народа». Позже я узнал, что большинство работавших в доках Салоник были евреями, и рядом с портом там раскинулся иегуди махаллари — еврейский квартал… Знаешь, Яков, что еще мне сказал тот грузчик? «Великая тайна дерева заключается не в том, что оно горит, а в том, что оно не тонет».

Он читал мне биографию фламандского ботаника XVI в. Клусиуса, тот охотился за растениями в экспедициях в Испании и Португалии, где сломал себе ногу, потом сорвался на лошади с утеса и сломал руку, упав на колючий куст, который назвал «эринацея» — «ежовая метла». Примерно таким же образом он случайно наткнулся еще на пару сотен неизвестных раньше видов растений. Читал он мне и биографию Сибторпа, ботаника, жившего в XVIII в., который путешествовал по Греции, вознамерившись собрать все шестьсот растений, описанных Диоскоридом. Во время первого путешествия он стал свидетелем эпидемии чумы, войны и восстания. Во второй раз Сибтроп странствовал по Греции со своим итальянским коллегой Франческо Борони (память о котором увековечена в названии куста борония). В Константинополе их свалила лихорадка. После выздоровления ученые проделали путь ботанических изысканий до самой вершины горы Олимп и умудрились вырваться из плена варваров-пиратов. Потом в Афинах Борони заснул у открытого окна, свалился на улицу и сломал себе шею. Сибторп продолжал исследования в одиночку, пока не заболел на развалинах Никополя. Он с трудом вернулся домой и скончался в Оксфорде. Его труд был опубликован уже после кончины, но в него не вошли письма, которые случайно сожгли, приняв за мусор.

Четыре года длилось мое заточение в маленьких комнатах. Но Атос сумел переселить меня в иное жилище, беспредельное, как земной шар, и бесконечное, как время.

Благодаря Атосу я часы напролет проводил в других мирах, потом выныривал из них на поверхность реального бытия, как из морских глубин. Благодаря Атосу наш маленький дом превращался то в дозорную вышку, то в крытую дерном избушку в Винланде. В моем воображении бушевали океаны, полные гигантских айсбергов, а между этими глыбами льда плыли обтянутые кожей челны. Моряки свешивались с бизань-мачты держась за канаты, нарезанные из моржовых шкур. Ладьи викингов бороздили воды могучих русских рек. Ледниковые лавины оставляли свои страшные следы, тянущиеся на сотни миль. Вслед за Марко Поло я пробирался в «небесный город» с двенадцатью тысячами мостов, огибал с ним мыс Благовоний. В Тимбукту мы меняли золото на соль. Я узнал о бактериях, существующих три миллиарда лет, и о том, как в болотах добывают торфяной мох сфагнум, который хирурги используют при операциях раненых солдат, потому что в нем нет бактерий.

Я узнал, что Теофраст полагал, будто рыбы древнейших времен заплывали на горные вершины по подземным рекам. Я узнал, что в Арктике нашли останки мамонтов, в Антарктиде росли ископаемые папоротники, во Франции в доисторические времена водились северные олени, а в Нью-Йорке раскопали останки древнего овцебыка. Я слушал рассказы Атоса о том, как рождаются острова, когда суша материка растягивается, пока не разламывается в самом уязвимом месте. Эти места называются разломы, или сдвиги пород. Рождение каждого острова — это одновременно и победа и поражение: он так страстно стремился к свободе, что, обретя ее, в итоге остался в одиночестве. Позже, когда острова стареют, они оборачивают горе добродетелью и стараются с достоинством нести свою скалистую утесистость, взлохмаченные берега, вздыбленные и изломанные по линии разлома. Кое-где они со временем прихорашиваются, обрастая зеленой травой, покрываясь лощеной гладью обкатанных волнами пляжей.

Меня неотвязно преследовал вопрос о том, как время ткет свою ткань и укладывает ее в складки и сгибы так, что неизменно встречается само с собой; я завороженно смотрел в книгу на рисунок булавки из бронзового века, поражаясь простоте ее формы, не изменившейся за тысячи лет. Я смотрел на окаменевшие останки криноидей — морских лилий, которые выглядели, как выгравированное в скале ночное небо. Атос говорил:

— Порой я не могу смотреть тебе в глаза; ты как дом после пожара — внутри все выгорело, а каркас стен чудом уцелел.

Я разглядывал рисунки доисторических мисок, ложек, гребней. Вернуться назад на год или на два было немыслимо, абсурдно. Перенестись в прошлое на тысячелетия — ну, это… проще простого.

Атос не понимал, что, замешкавшись в дверях, я пропускаю вперед Беллу, хочу быть уверен, что она не осталась позади в одиночестве. Я медлю с едой, потому что повторяю про себя как заклинание: «Кусочек мне, кусочек тебе, а еще кусочек Белле».

— Яков, ты очень медленно ешь, у тебя манеры аристократа.

Просыпаясь во тьме по ночам, я слышал рядом ее дыхание или тихое пение и отчасти успокаивался, отчасти ужасался тому, что ухо мое прижато к тонкой стенке, разделяющей живых и мертвых, этой вибрирующей между нами хрупкой мембране. Я всюду ощущал ее присутствие, я знал, что пустота комнат в свете дня обманчива. Я чувствовал прикосновения сестры к спине, плечам, волосам. Я оборачивался, хотел взглянуть на нее, чтобы убедиться в ее присутствии, увидеть, смотрит ли она на меня, хранит ли как ангел-хранитель, зная, что, если чему-то суждено со мной случиться, она все равно не сможет этого предотвратить. Она смотрит на меня участливо и заботливо, но с другой стороны прозрачной, как паутинка, стены.

Дом Атоса стоял на отшибе, к нему вел крутой подъем. Хоть мы издали могли заметить любого, кто к нам поднимался, нас тоже могли увидеть. Идти до города надо было пару часов. Атос проделывал этот путь несколько раз в месяц. Когда его не было, я замирал, весь превращался в слух. Если кто-то взбирался на холм, я прятался в матросском сундуке с высокой изогнутой крышкой; а когда вылезал из него, мне казалось, я вылез не весь — какая-то часть меня осталась в сундуке.

Новости и припасы нам приносил один торговец — старый Мартин. Он знал еще отца Атоса, а его самого помнил ребенком. Жена сына старого Мартина — Иоанниса была еврейкой. Однажды ночью он сам, Алегра и их маленький сын постучались к нам в дверь, в руках они держали свои пожитки. Мы спрятали Аврамакиса — все звали его Мэтч — в комод. Тем временем немецкие солдаты развалясь сидели за столиками в ресторане гостиницы «Закинтос».

* * *

Атос был влюблен в палеоботанику, наряду с людьми его героями были камень и дерево. Поэтому он раскрывал передо мной не только историю цивилизации, но и прошлое самой Земли. Он рассказывал мне, как люди вверяли могуществу камня память о своем времени. О каменных скрижалях с текстом заповедей. О каменных пирамидах и руинах храмов. О могильных каменных плитах, каменных истуканах, Розеттском камне, Стонхендже, Парфеноне. (Теперь я еще вспоминаю и о каменных плитах, вырезавшихся и перетаскивавшихся узниками в известняковых карьерах лагеря Голлесхау. О польских тротуарах, выложенных разбитыми каменными надгробиями с разграбленных еврейских кладбищ; и по сей день польские граждане, томящиеся в ожидании автобуса на остановках, иногда бросают взгляд под ноги и могут еще прочесть истертые надписи на иврите.)

В молодости Атоса восхищало изобретение счетчика Гейгера. Я помню, как вскоре после окончания войны он рассказывал мне о космических лучах и объяснял суть недавно открытого Либби метода радиоуглеродного датирования.

— Отсчет времени здесь идет с момента смерти.

Особое пристрастие Атос испытывал к известняку — хрупкому рифу памяти, живому камню, органической истории, спрессованной в недрах огромных горных гробниц. Студентом он написал работу о карстовых полях в Югославии, о том, как известняк под давлением медленно превращается в мрамор. Описание этого процесса в интерпретации Атоса звучало как духовное откровение. Он с упоением рассказывал о плоскогорье Коссе и о Пеннинских горах в Англии; о «Страте» Смите и Абрааме Вернере, которые, по его образному выражению, как хирурги, «снимали покровы времени», исследуя каналы и рудники.

Когда Атосу было семь лет, отец привез ему ископаемые окаменелости из Лайм-Риджис. Когда ему было двадцать пять, он был очарован своей новой европейской возлюбленной: известняковой богиней плодородия, которую неповрежденной извлекли из земли, — «Венерой из Виллендорфа».

Но нашей путеводной звездой суждено было стать наваждению, охватившему Атоса, когда он учился в Кембридже, — восторгу, который вызывала у него Антарктика. Именно эта его страсть определила наше будущее.

Атос восхищался Эдвардом Уилсоном — ученым, который вместе с капитаном Скоттом дошел до Южного полюса. В числе многих увлечений Уилсона, как и Атоса, было рисование акварелью. Его краски — глубокий багрянец льда, изумрудно-зеленое полуночное небо, белые слоистые облака над черной лавой — были не только великолепны, но и научно достоверны. Созданные им картины атмосферных явлений — ложные солнца, ложная луна, лунные ореолы — отражали точные положения светил. Атос с особой теплотой рассказывал о том, при каких опасных обстоятельствах Уилсон делал свои акварельные зарисовки, а потом читал в палатке стихи и «Приключения Шерлока Холмса». Мне особенно импонировало то, что Уилсон иногда сам брался за перо и слагал стихи — об этом своем пристрастии он скромно говорил как о «возможном раннем признаке полярной анемии».

Нам самим все время хотелось есть, и потому мы сочувствовали голодавшим исследователям. Укрывшись в палатке от завывавшего ветра, изможденные люди мечтали о еде. В ледяной тьме они вдыхали воображаемые ароматы ростбифа и смаковали каждый его воображаемый кусочек, с трудом глотая сухую жвачку пайка. По ночам, коченея в спальных мешках, они вспоминали вкус шоколада. Сьюалл Райт — единственный канадец в экспедиции — мечтал о яблоках. Атос читал мне записки Черри-Гаррарда об их ночных кошмарах: они кричали на глухих официантов, сидели за накрытыми столиками со связанными руками, а когда им, наконец, приносили тарелки с едой, те тут же падали на пол. В конце концов, когда им уже удавалось положить в рот кусок еды, они проваливались в ледниковую расселину.

Во время долгой зимней ночи на базе на мысе Эванс каждый участник экспедиции читал лекции по специальности: жизнь в полярных морях, короны, паразиты… Все полярники были одержимы жаждой знаний; однажды биолог отдал пару теплых зимних носков за дополнительные занятия по геологии.

Геологические изыскания вскоре стали манией даже среди тех, кто не имел никакой научной подготовки. Силач Берди Бауэрс превратился в заядлого охотника за минералами; каждый раз, возвращаясь на базу с новым образцом породы и передавая его на анализ, Бауэре делал одно и то же заявление:

— Это конкреция габбро в базальтовой породе с полевым шпатом и вкраплениями хризолита.

Атос рассказывал мне эти истории вечерами, как и на мысе Эванс, на полу между нами коптил язычок керосиновой лампы. В ее неровном свете оживали литографии водоемов каменноугольного периода и полярные пустыни, поблескивали минералы и образцы дерева, химические мензурки и реторты, расставленные на застекленных полках. Чем больше слов я понимал, тем более четко постепенно очерчивались контуры отдельных деталей. Когда вечер сменяла ночь, пол был завален книгами, раскрытыми на иллюстрациях и диаграммах. В свете коптившей керосиновой лампы мы могли сойти за людей из любого столетия.

— Представь себе, — говорил Атос, его негромкий голос казался мне эманацией окутанной полумраком комнаты, — они добрались до полюса только для того, чтобы убедиться, что Амундсен достиг его первым. Весь земной шар был у них под ногами. Полярники уже не знали, на кого были похожи, так давно не видели они ни своей белой плоти, постоянно скрытой одеждой, ни обветренных лиц. Вид собственных тел был для них так же далек, как Англия. Долгие месяцы они шли пешком. Постоянно голодали. От неизменной белизны снегов глаза гноились, лица светились голубизной обмороженной кожи. Бескрайние просторы были расколоты трещинами, которые в любую секунду могли без единого звука и без всякого предупреждения бесследно их поглотить. Температура постоянно держалась на сорока ниже нуля. Они стояли у единственного на тысячи миль вокруг следа человеческого присутствия — клочка ткани, флага, оставленного Амундсеном, — и знали, что им еще предстоит пройти каждый мучительный шаг обратного пути. И несмотря на это, сохранилась фотография Уилсона в разбитом у самого края земли лагере, фотоаппарат застиг его в тот момент, когда он смеялся, запрокинув голову назад.

На вершине ледника Бирдмора есть одно из редких мест, где поверхность земли обнажена, и Уилсон собрал там окаменелости побережья внутреннего моря, существовавшего три миллиона лет назад. Позже его находки помогли доказать, что Антарктида была в определенном смысле оторвана от огромного континента, территория которого включала в себя нынешние Австралию, Индию, Африку, Мадагаскар и Южную Америку, когда-то отторгнутые от него, разнесенные в разные стороны, заблудившиеся в мировом океане. Только Индия вклинилась в Азию, смяв складками тело земли где-то в районе Гималаев. Наша планета переживала эти процессы с удивительным терпением — гигантские массивы суши разбегались со скоростью нескольких сантиметров в год.

Эти люди, которые от измождения с трудом волочили ноги, тащили с собой с ледника Бирдмора тридцать пять фунтов окаменелостей. Уилсон, истощенный до такой степени, что надежды на поправку уже не было, продолжал записывать свои наблюдения: льды представали перед его больным взором то в образе кустов можжевельника, то морскими ежами. Остальные участники экспедиции ждали отважную пятерку исследователей, отправившихся к полюсу. Когда пришла зима, они поняли, что пятеро их товарищей уже никогда не вернутся. Весной поисковая экспедиция нашла их палатку. Когда тела откопали из-под снега, Скотт одной рукой обнимал Уилсона, рядом с ними лежал мешок с окаменелостями. Они пронесли их с собой до конца. Эта история потрясала Атоса, а меня удивила другая деталь, свидетельствовавшая об удивительных человеческих качествах Уилсона. Он взял у кого-то в путь к полюсу сборник стихов Теннисона, и, даже тогда, когда каждая лишняя унция веса в клочья рвала его спину и ноги, он нес эту книгу обратно, чтоб вернуть тому, у кого взял. Мне не составляло труда представить себе, что я несу на самый край света любимую кем-то вещь — только бы это помогло мне поверить, что когда-нибудь я смогу вновь встретиться с ее любимым обладателем.

После Первой мировой войны Атос вернулся в Кембридж — ему хотелось побывать в новом Институте полярных исследований имени Скотта. Вспоминая Англию, он никогда не рассказывал ни о рыцарях, ни о замках. Вместо этого он подробно описывал натечный камень, пористый камень и другие удивительные вторичные минеральные отложения — спазмы времени. Мраморные перемычки, деформированные окаменевшей угольной пылью, выветрившиеся обнажения гипсовых пластов, скопления мелких известковых пеллет и других зерен песчаной размерности, напоминающих виноградные грозди, светящиеся дыханием известняковые флюки. Он показывал мне небольшую открытку с изображением Института Скотта, которую привез домой. А над письменным столом Атоса висела особенно дорогая ему реликвия — репродукция картины Уилсона «Ложная луна в проливе Макмардо», которая потрясла меня до глубины души, когда я впервые ее увидел. Картина выглядела так, будто Уилсон нарисовал воспоминания моего духовного мира. На переднем плане был изображен составленный из лыж круг, напоминавший мне редколесье с приведениями, а над ним сиял завораживающий, божественный ореол самой ложной луны, вихрящийся, подвешенный в воздухе как дым.

Долгие месяцы я видел только звезды. Ночь была единственным временем суток, когда я мог на достаточно долгий срок покидать дом. Атос позволял мне вылезать через окно спальни на крышу и лежать там. Распластавшись на спине, я рыл в ночном небе нору, вдыхал морской воздух полной грудью, пока голова не начинала кружиться, и парил над островом.

Один в пространстве, я представлял себе полярное сияние в Антарктиде, пересечение линий небесной каллиграфии, нашу маленькую часть небес как освещенный фрагмент рукописи. Растянувшись на ватном матрасе, я думал об Уилсоне, лежавшем в беспредельной ледяной пустыне во тьме полярной зимы и певшем песни императорским пингвинам. Глядя на звезды, я видел огромные айсберги, покачивающиеся на поверхности моря, раскрывающие и закрывающие проливы, когда ветер пригоняет эти ледяные глыбы через расстояния в сотни миль; один из уроков Атоса был посвящен «косвенным причинам». Я видел залитые бледно-золотым лунным сиянием ледяные просторы. Думал о Скотте и его замерзших спутниках, голодавших в палатке и знавших, что всего в одиннадцати милях их ждет недостижимое изобилие пищи. Представлял себе их последние часы в тесном пространстве, ограниченном брезентом палатки.

* * *

Немцы грабили урожаи фруктовых садов. Оливковое масло стало такой же редкостью, как в зоне вечной мерзлоты. Даже на цветущем острове Закинтос нам не хватало цитрусовых. Атос аккуратно разрезал лимон пополам, мы высасывали его кислоту до самой кожуры, потом съедали ее и вдыхали лимонный аромат рук. С самого раннего детства распределение и ограничения мне были знакомы гораздо лучше, чем Атосу. Со временем десны мои стали кровоточить, зубы расшатались. Атос видел, что со мной происходит, и озабоченно сжимал руки. Он смачивал мне хлеб в молоке или воде, пока он не превращался в кашеобразную губку. Время шло, что-нибудь купить становилось все труднее и труднее. Мы выращивали что могли, Атос подкреплял наш скудный рацион съедобными дарами моря и суши, но нам не могло этого хватить.

Мы выживали за счет случайных находок приморской чины и вики, бобов гиацинтов и настурции. Готовя еду, Атос рассказывал мне, как охотился за растениями. Он собирал каперсы, растущие в известняковых расщелинах, и солил их; нас очень вдохновляло стойкое упрямство растения, которое цеплялось за горную породу и явно предпочитало вулканические почвы. Рецепты многих блюд Атос находил у Теофраста и Диоскорида; «Естественная история» Плиния тоже использовалась как поваренная книга. Он выкапывал из земли желтые асфодели, и мы ели «жареные клубни по рецепту Плиния». Атос вываривал стебли, семена и корни асфоделей, чтобы избавиться от горечи, смешивал получившееся варево с картошкой и делал из этого хлеб. Мы готовили даже цветочный ликер, а после обеда чинили добытым из корней клеем обувь или укрепляли им книжные переплеты. Атос сосредоточенно изучал «Театр растений» Паркинсона — полезную книгу, в которой говорится не только о том, что приготовить на ужин, но и о том, как обработать рану, если получил ее на кухне. А когда какое-то блюдо выходило из рук вон плохо, Паркинсон давал лучший рецепт, как его высушить и сделать из него аппетитный муляж. Атос любил книгу Паркинсона за то, что впервые она была издана в 1640 году, в тот самый год, говорил он, когда «в Вене открылось первое кафе». Разливая по тарелкам подозрительно выглядевшую похлебку зеленого цвета, Атос не отказывал себе в удовольствии рифмовать длинные латинские названия. Когда я подносил ложку этого странного варева к губам, он лукаво замечал, что «в этом супе есть каперсы, которые не надо путать с чрезвычайно ядовитым "каперсным молочаем"». И смотрел на меня, желая понять, какой эффект возымели его слова. Пока ложка парила у моих губ, он как бы ненароком с отсутствующим видом замечал: «Бывали, правда, досадные ошибки…»

* * *

Итальянские солдаты, патрулировавшие Закинтос, не ссорились с евреями местного гетто. У них не было никаких оснований притеснять существовавшую более трехсот лет общину, в которой мирно уживались евреи из Константинополя, Измира, с Крита, Корфу и из Италии. Макаронники — по крайней мере на Закинтосе — казалось, и слыхом не слыхивали о немецких установках; они без дела слонялись по полуденной жаре и пели свои песни, пока закат не начинал золотить барашки волн. Но когда Италия признала свое поражение, жизнь на острове круто изменилась.

Ночь 5 июня 1944 года. В шелестящей тьме полей поздно в ночи тихо звучат голоса: жена прильнула к уже почти уснувшему мужу и говорит, что к Рождеству у них родится еще один ребенок; мать зовет через море сына; в кафе городка Закинтос раздаются пьяные клятвы и угрозы немецких солдат.

В еврейском гетто, в подполе под кухней, зарывают в землю молитвенник с вставками обложки и пряжками испанского серебра, талис, подсвечники. Закапывают письма к далеким детям, фотографии. Мужчины и женщины, зарывающие свои ценности в землю, никогда раньше не делали этого, но руки их действуют сноровисто и привычно, ими движет инстинкт, выработанный веками, ритуал знаком им, как традиции субботы. Даже ребенок, бегущий предать земле любимую игрушку — лошадку на маленьких деревянных колесиках, — действует со знанием дела, закапывая ее в землю в подполе под кухней. По всей Европе остались такие захороненные сокровища — обрезки кружев, миски, дневники жизни в гетто, которые никто никогда не найдет.

Зарыв книги и блюда, серебряную утварь и фотографии в землю, евреи из гетто Закинтоса исчезли.

Они тайком ушли в горы и затаились там, подобно кораллам, — половина осталась плотью, другая стала камнем. Они выжидают в пещерах, в сараях и загонах для скота на фермах друзей-христиан. В тесноте и скученности этих укрытий родители рассказывают детям что могут, пакуя в памяти семейные предания, имена родных. Отцы дают пятилетним сыновьям наставления о том, как строить семейную жизнь. Матери передают дочерям рецепты не только хоросета для пасхального седера, но и мезиза, чонта и оладий «сто форно» с запеченной айвой, пирога с маком и других яств, подающихся на десерт.

Всю ночь, весь день и всю следующую ночь на полу рядом с морским сундуком я жду условный знак от Атоса. Я жду, когда надо будет затаиться в сундуке. В жаркой тишине я не могу ни читать, ни думать — только слушаю. Слушаю, пока не засыпаю, потом просыпаюсь и снова слушаю.

В ту ночь, когда семьи, жившие в гетто, уходили в подполье, сын старого Мартина Иоаннис пришел к нам со всеми домочадцами. На следующую ночь Иоаннис отвел своих в более надежное убежище на другом конце острова. В конце недели он снова пришел к нам и рассказал о последних новостях. Он был в ужасе. Его узкое лицо, казалось, сузилось еще больше, как будто его пропустили через трубопровод. Мы сидели в кабинете Атоса. Атос налил Иоаннису остаток узо, потом наполнил стакан водой.

— Гестапо приказало мэру Карреру составить списки имен всех евреев и их профессий. Каррер отнес список архиепископу Хрисостомосу.

Архиепископ сказал ему: «Сожги этот список». Вот тогда-то они и предупредили людей в гетто. Почти всем удалось скрыться в ту самую ночь, когда мы к вам приходили. На следующий день улицы опустели. По пути к отцу я шел мимо гетто. В ярком свете дня казалось просто немыслимым, что сотни людей смогли исчезнуть так быстро. Я слышал там только один звук — шелест листвы на деревьях.

Запрокинув голову, Иоаннис одним глотком осушил стакан.

— Ты знаешь, Атос, что семья моей жены родом с Корфу? Они жили на улице Велизария, около Солому…

Мы с Атосом ждали. Чтобы солнце не било в глаза, шторы были наполовину приспущены. В комнате было очень жарко.

— Лодка была переполнена. Я видел это собственными глазами. Лодка была так набита евреями с Корфу, что, когда она проплывала мимо гавани Закинтоса, солдаты не могли спустить в нее с набережной ни единого человека. Всех их, бедняг, окружили, и они ждали под палящим полуденным солнцем. И госпожа Серенос, и старик Константин Каро! На площади Солому, прямо под носом Богоматери они ждали под дулами автоматов, заложив руки за голову. Но лодка не остановилась. Мы с отцом стояли на краю площади, хотели увидеть, что станут делать немцы. Господин Каро заплакал. Он считал, что спасся, понимаешь, мы все так считали, но ошибались, мы и мысли не могли допустить, что если наши евреи спаслись, так это потому, что на их месте должны были оказаться евреи с Корфу.

Иоаннис встал, потом сел. Потом снова встал.

— Лодка плыла прямо мимо гавани. Архиепископ Хрисостомос сотворил молитву. Госпожа Серенос закричала, она шла прочь и кричала, что хочет помереть в собственном доме, а не на площади, чтоб на нее все друзья ее не глазели. И они ее убили. Прямо там. Прямо на наших глазах. Перед магазином Аргироса, где она обычно покупки делала… иногда Аврамакису игрушки недорогие там покупала… она жила через улицу…

Атос закрыл руками уши.

— Остальных затолкали в грузовик, который простоял на раскаленной площади весь день, а эсэсовцы шастали рядом и пили лимонад. Мы пытались что-то придумать — надо было что-нибудь делать. Потом вдруг грузовик поехал в сторону Кери.

— Что с ними случилось?

— Никто не знает.

— А с теми, кто был в лодке? Что они с ними сделали?

— Отец думает, их отвезли на железнодорожную станцию в Лариссе.

— А Каррер?

— Никто не знает, где он теперь, отец слышал, что ему удалось скрыться в маленькой рыбачьей лодке-каики в ту ночь, когда мы к вам приходили. Архиепископ остался с евреями, он хотел вместе с ними залезть в грузовик, но его не пустили солдаты. Он весь день так и простоял рядом с машиной, говорил с несчастными, которых в ней заперли…

Он прервал рассказ.

— Может быть, Якову не стоит дальше слушать?

Атос был в нерешительности.

— Знаешь, Иоаннис, он и не такое уже слышал.

Мне казалось, что Иоаннис вот-вот разрыдается.

— Если поискать людей из гетто в Хани, критского гетто, которому две тысячи лет, если поискать их в сотне миль от Полегандроса, на дне морском…

Он говорил, и комната наполнялась воплями. Мы были в воде, пули рвали шкуру моря, пули, предназначенные тем, кто слишком долго не шел ко дну. Потом голубая гладь Эгейского моря вновь мирно мерцала в солнечных лучах.

Через некоторое время Иоаннис ушел. Я смотрел, как Атос провожал его вниз до середины холма. Вернувшись, Атос сел за письменный стол и записал все, что рассказал нам Иоаннис.

* * *

Больше Атос не разрешал мне по ночам вылезать на крышу.

Он педантично поддерживал сложившийся у нас распорядок: регулярное питание, ежедневные занятия. Но дни наши стали какими-то аморфными. Он продолжал рассказывать свои истории, стараясь нас как-то подбодрить, но теперь они утратили былой смысл. Он говорил о том, как они с Никосом узнали о китайских воздушных змеях и пошли пускать такого змея на мысе Спинари, а деревенские ребятишки сидели на берегу, поджидая своей очереди, чтобы почувствовать натяжение бечевки. Рассказывал, как змей затерялся в волнах… Где-то на середине все его рассказы шли наперекосяк, потому что напоминали нам о море.

Единственным занятием, успокаивавшим Атоса, оставалось рисование. Чем сильнее было его отчаяние, тем одержимее он рисовал. Он снимал с полки «Основные формы» Блоссфельдта и в карандаше и чернилах копировал увеличенные фотографии растений, превращая стебельки в полированные призовые кубки, цветы — в мясистые рыбьи пасти, стручки — в волосатые складки гармошки. Атос собирал дикий мак, росший среди сорняков, базилик, можжевельник и раскладывал их на столе. Потом акварелью делал точные рисунки этих растений. Он цитировал Уилсона: «Нельзя строить догадки о гармонии природы». — Не отрываясь от рисунка, он пояснял свою мысль: — О можжевельнике сказано в Библии. Агарь оставила Измаила в можжевеловой роще, Илия лежал под можжевеловым кустом, моля о смерти. Может быть, это и была неопалимая купина — даже когда огонь проходит, внутренние веточки можжевельника продолжают гореть».

Закончив, он собирал все, что было у нас съедобного, и мы садились ужинать. Я наматывал на ус важный урок: смотри внимательно, запоминай то, что видишь. Ищи способ делать красоту необходимой; ищи способ делать необходимость красотой.

К концу лета Атос оправился от потрясения настолько, что стал настаивать на продолжении наших занятий. Но нас по-прежнему окружали мертвые, встававшие с зарею над голубой гладью вод.

По ночам я задыхался, видя во сне круглое, кукольное лицо Беллы, мертвое, без всякого выражения, и ее волосы, шлейфом плывущие ей вслед. Кошмары, в которых родители и сестра шли ко дну вместе с критскими евреями, продолжались еще долгие годы, много лет после того, как мы переехали в Торонто.

Часто на Закинтосе, а потом в Канаде я вдруг как будто куда-то проваливался. Однажды я стоял на нашей кухне в Торонто, солнечные лучи диагональю падали на пол. Я уж не помню, что мне ответил Атос на какой-то вопрос. Должно быть, и в тот раз ответ не имел ничего общего с вопросом:

— Если ты делаешь себе больно, Яков, тем самым ты и мне причиняешь боль. Ты доказываешь мне, что моя любовь к тебе бессильна.

Атос говорил:

— Я не могу спасать мальчика из объятого пламенем здания. Вместо этого он сам должен спасти меня от такой попытки и спрыгнуть на землю.

* * *

Пока я скрывался в лучезарном свете острова, на который меня привез Атос, тысячи задыхались во тьме. Пока я прятался в уютной комнате, тысячи набивались в печи для выпечки хлеба, сточные трубы, мусорные баки. В тайники двойных потолков, в конюшни, свинарники, курятники. Мальчик моего возраста прятался в ящике; через десять месяцев он ослеп, и конечности у него атрофировались. Женщина простояла в кладовке полтора года, ни разу не присев, — кровь разорвала ей вены. Пока я жил с Атосом на Закинтосе, учил греческий и английский, занимался геологией, географией и поэзией, евреи в Европе пытались забиться в любой угол, в любую щель, занять любое пространство, где их нельзя было бы найти. Они хоронили себя в странных могилах, в любых убежищах, готовых принять их тела, и все равно занимали больше места, чем им было отпущено на земле. Я не знал, что, когда я скрывался на Закинтосе, еврея можно было купить за бутылку водки, за четыре фунта сахара, за сигареты. Я не знал, что в Афинах их, как зверей, обложили на «площади Свободы». Сестры Виленского монастыря переодевали мужчин монахинями, чтобы передавать оружие и снаряжение подпольщикам. Одна монашка в Варшаве прятала детей под юбкой и так проводила их за ворота гетто до тех пор, пока однажды вечером — в мягком свете сумерек, спускавшихся на зараженные тифом и вшами улицы, — ее не поймали. Ребенка подкинули в воздух и расстреляли, как пустую консервную банку, а монашке дали «нацистскую пилюлю» — пулю в горло. Я не знал, что, когда Атос рассказывал мне о восходящих и нисходящих ветрах, арктическом тумане и фантоме горы Броккен, евреев подвешивали за большие пальцы на площадях, где гуляли люди. Я не знал, что когда их было столько, что все не вмещались в печах, их трупы сжигали в открытых котлованах, где пламя разгоралось от человеческого жира. Я не знал, что, пока слушал рассказы о первооткрывателях, ходивших там, где до них не ступала нога человека (по чистому снегу или соляным отложениям), и спавших в чистоте, люди разгребали груды человеческих тел, сплетенных конечностями, рвавшуюся в их руках плоть друзей и соседей, жен и дочерей.

* * *

Немцы ушли с Закинтоса в сентябре 1944 года. Из города через холмы до нас приглушенно доносились звуки музыки, как будто где-то вдали слушали радио. Внизу, по склону холма, на коне скакал человек и что-то пронзительно кричал; над его головой развевался греческий флаг. В тот день я на улицу не выходил, только спустился вниз посмотреть на наш сад. На следующее утро Атос попросил меня вместе с ним посидеть у входа в дом и вынес два стула. Ослепительно сияло солнце. В голове стоял звон, перед глазами плыли круги. Я сидел, прислонившись спиной к дому, и удивленно рассматривал собственное тело. Ноги мои были как чужие — тонкие, как куски каната, узлами завязанного на коленях; там, где раньше были мышцы, в ярком свете морщилась нежная кожа. Жара вжимала меня в землю. Я был в каком-то странном оцепенении, и скоро Атос отвел меня в дом.

С каждым днем я становился крепче, спускался все дальше вниз с холма, карабкался обратно вверх. Через какое-то время мы с Атосом пошли в город Закинтос, искрившийся вдали, будто яйцо разбили на тонкий венецианский узор, и оно сверкало на палево-желтой и белой штукатурке. Атос мне часто рассказывал о городке, об изгородях из айвы и граната, о дорожке, обсаженной кипарисами. Об узеньких улочках, где с рашперов балконов свисает мокрое белье, о виде на гору Скопос и монастырь Панайя Скопотисса. О статуе Соломоса на площади, о фонтане Никоса.

Атос познакомил меня со старым Мартином. Торговать было почти нечем, его маленькая лавочка была практически пуста. Помню, я стоял там рядом с полкой, на которой рубинами на слоновой кости лежали на бумаге несколько вишен. В годы оккупации старый Мартин старался по возможности поддерживать своих постоянных покупателей — это был его личный вклад в сопротивление оккупантам. Он занимался тайным бартером с капитанами приплывавших кораблей, выменивал у них деликатесы, по которым особенно тосковали его клиенты. Тем самым он не без умысла хотел как-то укрепить их дух. Он постоянно был в курсе того, чего кому из своих не хватает, и пополнял тощие закрома островитян с эффективностью снабженца гостиницы высшей категории. Мартин знал, кто закупает провизию для евреев из опустевшего гетто, и старался придерживать фрукты и оливковое масло для семей с маленькими детьми. Как святой покровитель бакалейно-гастрономических чудес. Его короткие волосы пучками торчали во все стороны. Если шевелюра Атоса была цвета серебряной руды, то у Мартина волосы чем-то напоминали острые зерна белого кварца. Когда он без суеты брал инжир или лимон — по штуке зараз — его руки в узловатых узорах артрита дрожали. В те дни всеобщей скудости эта трепетная забота казалась вполне уместной — она была своего рода признанием ценности каждой отдельно взятой сливы.

Мы шли с Атосом по городку. Остановились на площади, где в ожидании смерти совсем недавно стояли евреи из гетто. Какая-то женщина отмывала ступени гостиницы «Закинтос». В гавани канаты легонько постукивали о мачты.

Четыре года мне казалось, что мы с Атосом общаемся на каких-то тайных языках. А теперь греческий звучал повсюду. Когда мы проходили по улицам, читали вывески на аптеках и кафе, возникало чувство, что меня выставляют на всеобщее обозрение. Страшно тянуло обратно, очень хотелось вернуться в наш маленький домик.

В Индии водятся бабочки, сложенные крылья которых не отличишь от жухлой листвы. В Южной Африке есть растение, копирующее цвета камней, среди которых оно растет. Есть гусеницы, похожие на веточки, мотыльки цвета древесной коры. Камбала, плывущая в освещенной солнцем воде, меняет цвет, чтобы никто не мог ее заметить. Какой, интересно, цвет у привидений?

Выжить — значит уйти от судьбы. Но если ты смог уйти от своей судьбы, чьей жизнью стала твоя?

* * *

В книге «Зогар» сказано: «Все видимое возродится в невидимом».

Настоящее, как пейзаж, — лишь малая толика таинственного повествования. Повествования о невообразимом бедствии и постепенном преодолении катастрофы. Каждая спасенная жизнь — сохраненные генетические особенности, призванные возродиться в других поколениях: «косвенные причины».

Атос подтвердил мне бытие невидимого мира, столь же реального, как мир видимый. Мира величавых, молчаливых дремучих лесов, целых городов, покрытых небесами грязи, царства торфяных людей-водяных, сохранившихся скульптурными изваяниями, — такого места, где все, кто говорил заветное страшное слово, предавались земле и оставались там в ожидании часа восстания из мертвых. Под землей, под водой, в обитых железом ящиках, за кирпичными стенами, в сундуках и контейнерах…

Когда Атос сидел за письменным столом, вымачивая образцы дерева в полиэтиленовом гликоле, замещая восковым наполнителем недостающие волокна, я видел — наблюдая его лицо во время работы, — что он пробирается в лесных дебрях исчезнувших, невероятно высоких деревьев каменноугольного периода, покрытых корой, тонким узором схожей с парчой: рисунки на ней прекраснее, чем на любой ткани. Где-то в сотне футов над его головой осенью, наставшей задолго до начала времен, колышутся стволы и кроны гигантских деревьев.

Атос был знатоком покинутых людьми и погребенных в земле селений. Его космология стала моей. Я врос в нее совершенно естественно. И потому наши цели стали едины.

Мы с Атосом делили секреты земли. Он рассказывал мне о телах, погребенных в болотах. Они лежали там веками, кожа их темнела и дубела, темно-коричневые соки въедались в линии ладоней и ступней. Осенью, когда свинцовые облака дышали снегом, людей по мху и вереску уводили в болота и совершали там над ними обряд жертвоприношения. Им привязывали берестой камни к телу, чтобы тела легче погружались в кислую почву. Время останавливалось. Поэтому, говорил Атос, болотные люди-водяные так спокойны. Спящие веками, они сохранялись в неизменности и переживали своих убийц, тела которых время рассыпало в прах.

А я, в свою очередь, рассказывал ему о польских синагогах, их святилища располагались под землей, как пещеры. Государство запретило строить синагоги такой же высоты, как костелы, но евреи не смирились с тем, что строительная регламентация мешала их преданному служению Господу. Сводчатые потолки продолжали возводиться, только теперь молитвы раздавались под землей.

Я рассказывал ему о больших деревянных конях, которые когда-то украшали синагогу неподалеку от нашего дома. Потом их осквернили и сожгли. Кто знает, может быть, в один прекрасный день они табуном восстанут из пепла и, как ни в чем не бывало, понесутся на выпас в польские поля.

Я часто задумывался о могуществе перевоплощения, перехода из одного состояния в другое. Позже, когда мы были уже в Канаде, я как-то смотрел на снимки наваленных грудами личных вещей, хранившихся в «Канаде» в концлагерях, и мне пришла в голову мысль о том, что, если можно было бы назвать имя владельца каждой пары обуви, может быть, это вернуло бы его к жизни. Как некая разновидность клонирования личных принадлежностей, своего рода мистическая панграмма.

Атос рассказывал мне о Бискупине, о том, как во время вечерней прогулки его открыл учитель местной школы. Вода в речке Гасавке спала, и массивные деревянные столбы проткнули воду озера как огромные камыши. Больше двух тысяч лет назад Бискупин был процветающим, прекрасно организованным городом. Жители его сеяли зерно и растили скот. Все добро они делили между собой. Уютные дома высились аккуратными рядами; укрепления острова, на котором он стоял, чем-то походили на современные фортификационные сооружения. Фронтон каждого дома был залит светом, планировали их так, что каждая семья могла при желании уединиться; внизу располагались крыльцо, сени и общая комната с очагом, на верхнем этаже — спальня. Бискупинские мастера торговали с Египтом и греческими факториями на Черноморском побережье. Но потом изменился климат. Поля сначала превратились в пустоши, позже стали болотами.

Уровень грунтовых вод неумолимо поднимался, пока не стало ясно, что Бискупин придется покинуть. Город оставался под водой до 1933 года, когда вода в речке Гасавке сошла. Атос приехал на раскопки в 1937 году. Его работа состояла в решении проблем сохранности затопленных строений. Вскоре после того как Атос решил увезти меня с собой в Грецию, в Бискупин пришли солдаты. Мы узнали об этом уже после войны. Они сожгли все записи и исторические памятники, разрушили древние укрепления и дома, устоявшие под натиском тысячелетий. Потом в ближайшем лесу они расстреляли пятерых коллег Атоса. Остальных отправили в Дахау.

Не случайно поэтому Атос свято верил в то, что мы спасли друг друга.

* * *

Рассказы Атоса были пронизаны множеством невидимых путей и связей: об изъянах земли, заполняемых реками, как изъянах кожи, заполняемых слезами. О ветрах и течениях, очерчивающих маршруты обитателей подводной стихии, о мерцающих органическим светом подводных садах, маяками выводящих перелетных птиц к морским берегам. Об арктических крачках, каждый год летящих вслед западным ветрам, постоянно дующим в сторону экватора из Арктики в Антарктику и обратно. В их ведомых инстинктом головах вихрятся созвездия, накладывая отпечаток на птичьи стремления, заставляя преодолевать невообразимые расстояния. О неизменных путях бизонов по прериям, земля вдоль которых утоптана так плотно, что по ней проложили железнодорожные пути. Эти пути резали географию. Черными шрамами легли пути другой страшной миграции от жизни к смерти — стальными полосами, проложенными по земле, насквозь пронзающими города и села, известными теперь как пути смерти: из Берлина через Бреслау; из Рима через Флоренцию, Падую и Вену; из Вильно через Гродно и Лодзь; из Афин через Салоники и Загреб. Хоть люди, которых по ним везли, еще не ведали о своей судьбе, хоть чувства их притупляли смрад, молитвы и вопли, террор и память, они находили потом обратную дорогу домой. По рекам, по воздуху.

Когда заключенных заставляли рыть братские могилы, мертвые проникали в могильщиков сквозь поры, и кровь переносила их по жилам в мозг и сердце. А еще через кровь они переходили к следующим поколениям. Руки могильщиков были по локоть в смерти, но не только в смерти — в музыке, в воспоминаниях о том, как муж или сын склонялись за обедом над столом, в выражении лица жены, смотревшей, как плещется в ванне малыш, в вере, в математических формулах, в мечтах. Касаясь пальцами мокрых от крови волос других людей, те, кто копал, молили о прощении. И оборванные жизни молекулами просачивались в них через руки.

Как может один человек вместить в себя воспоминания другого, не говоря уже о пятерых, десятерых, о тысяче или десятке тысяч? Как может каждый из них искупить свой грех? Он перестает думать. Его мысль сосредоточена на одном — наказании, он ощупывает рукой лицо, цепляется пальцами за волосы, как будто в порыве страсти, чувствует пальцами их спутанную тяжесть, тащит — и руки его полны имен. Его святые руки движутся сами по себе, независимо от него.

В каменоломнях Голлесхау людей заставляли без конца перетаскивать огромные известняковые глыбы с одной насыпи на другую, а потом тащить их обратно. Во время этой пытки они в своих руках несли собственные жизни. Безумие их задачи не было тщетным лишь в том смысле, в каком не может быть тщетной вера.

Заключенный того лагеря бросал взгляд вверх, на звезды, и вдруг вспоминал, что когда-то они казались ему прекрасными. Воспоминание о красоте сопровождалось странным резким приступом благодарности. Впервые прочитав об этом, я не мог себе такое вообразить. Позже мне стало казаться, что я могу это понять. Иногда на тело нисходит откровение, потому что ничего другого ему больше не остается.

* * *

Ощущение присутствия мертвых в мире живых — не метафора, как не метафора тиканье радиоуглеродного хронометра, потрескивание счетчика Гейгера, улавливающего дыхание гор пятидесятитысячелетней давности, недоступное уху. (Как слабое движение в утробе, за стенкой чрева.) Как не метафора свидетельство удивительной верности намагниченных минералов, которые спустя сотни миллионов лет продолжают быть обращенными в сторону магнитного полюса, никогда не забывая о магме, охлаждение которой навек оставило их без надежды осуществить свои стремления. Мы стремимся найти себе место, но места сами одержимы стремлениями. Память человеческая закодирована в орбитах воздушных потоков и речных отложениях. Эскер пепла ждет, чтобы его раскопали и жизни возродились.

Сколько веков должно пройти, чтобы дух забыл тело? Сколько времени будем мы чувствовать свою призрачную кожу в складках ликов гор, биение пульса в силе магнитных линий? Сколько лет должно пройти, чтобы стерлась грань между убийством и смертью?

Горю нужно время. Если обломок камня в дыхании излучает свое естество, как же должна быть упорна душа человеческая! Если волны звука мчатся вечно, где теперь их вопли? Мне чудится, они где-то в галактике летят в бесконечности навстречу псалмам.

* * *

Я провел на крыше дома Атоса столько ночей, что из всех его рассказов о геологах и землепроходцах, картографах и мореплавателях вынес необъяснимую любовь к самим звездам. Они шлют нам свою боль сквозь тысячелетия, а мы не внемлем их посланиям, а потом станет слишком поздно — свет звезд развеется белым паром выдохов давно смолкших воплей. Так и шлют нам они свои белые послания миллионы лет лишь для того, чтобы их поглотили волны.

 

ВЕРТИКАЛЬНОЕ ВРЕМЯ

— Мы познакомились с Атосом в университете, — рассказывал Костас Мициалис. — Мы там вместе работали в одном кабинете. Когда бы я туда ни пришел — поздно или рано, — он всегда был занят делом: сидел у окна и читал. Книги и журналы, которые его интересовали, пачками громоздились на подоконнике! Английская поэзия. Работы о хранении гербариев. О значениях резных изображений на сакральных столбах. Отец оставил ему замечательные часы. Их крышку и циферблат украшала инкрустация в форме морского чудища, загнутый хвост которого доходил до цифры одиннадцать. Они у тебя еще живы, Атос?

Атос улыбнулся, откинул полу пиджака и стал покачивать луковицу часов, свисавших с цепочки.

— Я рассказал о нем Дафне, об этом застенчивом малом, который лишил меня уединения в моем собственном кабинете! Ей захотелось с ним встретиться. Как-то днем она заехала за мной и вместо приветствия легонько дернула меня за уши — она и теперь так со мной иногда здоровается. А тогда ей было всего двадцать, и настроение у нее было отличное. «Пойдемте вместе обедать», — сказала она Атосу. «Вы любите музыку?» — спросил ее Атос.

В те межвоенные годы в закусочных и ресторанах постоянно звучало танго, но нам эта испанская музыка была ни к чему — мы любили свою: неспешное хазапико и песни, которые пели под бузуки моряки в доках, грузчики и торговцы сливовым соком.

— И наркоманы в притонах, — подмигнул Атос.

— Он отвел нас в небольшой ресторанчик на улице Адриану. Там мы впервые слушали Вито. Его голос звучал, как река. Как гликос, темный и сладкий. Помнишь, Атос? А еще Вито был поваром. Он готовил какое-то блюдо, потом выходил из кухни, фартуком вытирая с пальцев розмарин и оливковое масло, вставал между столиков и начинал петь сочиненное по ходу дела ромбетико. Ромбетико, Яков, это такая песня, в которой всегда поется о любви и сердечной боли.

— А еще о бедности и гашише, — уточнил Атос.

— Пропев свою балладу, Вито играл ту же мелодию на сантури, как бы заново передавая смысл той же песни. Как-то вечером он ничего петь не стал, а сразу же заиграл какую-то странную мелодию… Она будто рассказывала мне о чем-то, что я знал прежде, что-то мне напоминала, вызывала в памяти образ фруктового сада в летний день, когда солнце то ярко светит, то скрывается за облаками… а позже тем же вечером мы с Дафной решили пожениться.

— А если бы вы ту музыку не слушали? — спросил я.

Все рассмеялись.

— Тогда роль песни сыграл бы лунный свет, кино или стихи, — ответил Костас.

Атос взъерошил мне волосы.

— Яков пишет стихи, — сказал он.

— Значит, у тебя есть дар женить людей, — заметила Дафна.

— Как у раввина или священника? — не понял я.

Они снова засмеялись.

— Нет, — ответил мне Атос, — как у повара в ресторане.

В Афинах мы остановились у Дафны с Костасом — профессора Мициалиса и его жены, — старых друзей Атоса, живших в небольшом домике на склоне Ликаветтос, к крыльцу которого надо было подниматься по каменным ступенькам. Дафна украсила крыльцо цветами в горшках. За домиком был небольшой сад и огород. Поднимаясь к их дому, надо было пройти мимо площади Колонаки между улицами Кифисса и Татои, мимо посольств, пальм и кипарисов, парков, высоких многоквартирных домов. Мимо статуи революционера Маврокордатоса, у которой в 1942 году коленопреклоненные афиняне спели национальный гимн Соломоса, а фашисты их потом расстреляли.

Почти две недели заняло у нас с Атосом путешествие от Закинтоса до Афин по израненной земле. Дороги были перекрыты, мосты взорваны, селения превращены в руины. Опустели земли, разоренными стояли сады. Те, у кого не было ни земли, чтобы сеять, ни денег, чтобы покупать еду на черном рынке, голодали. Такое положение сохранялось еще долгие годы. Конец войны не принес Греции мира. Месяцев шесть спустя после того, как в Афинах завершилась борьба между коммунистами и англичанами, когда у власти все еще стояло временное правительство, мы с Атосом оставили домик на Закинтосе и переплыли пролив, отделявший его от маленького портового городка Киллини на большой земле.

В Афинах Атос хотел навести справки о Белле и единственной моей родственнице, с которой я никогда не встречался, — моей тетке, маминой сестре Иде, которая жила в Варшаве. Мы оба знали, что Атос должен вести поиски, чтобы рассеять мои сомнения. Но его настойчивость временами казалась мне непереносимой.

Когда мы плыли на пароходе, Атос предложил мне на завтрак хлеб с медом, но я не мог есть. Глядя на волны порта Закинту, я думал о том, что ничто уже не станет для меня таким знакомым, как было на Закинтосе.

Когда везло, мы путешествовали то на попутных телегах, то на дребезжащих грузовиках. Поднимаясь в гору на крутых поворотах, они вздымали придорожную пыль, а потом снова спускались вниз, следуя извивам дорожного серпантина. Но чаще нам приходилось совершать утомительные пешие переходы. Когда мы шли в гору, оставив за спиной Киллини, Атос научил меня двум непреложным правилам, которых должны придерживаться пешие путники в Греции: никогда не следуй за козлом, иначе окажешься на краю обрыва; всегда иди за мулом и к ночи доберешься до селения. Мы часто останавливались и отдыхали. В те дни мне это было нужно больше, чем Атосу. Иногда, выбившись из сил, мы бросали рюкзаки у обочины и ждали, не подкинет ли нас кто-нибудь до ближайшей деревушки. Я смотрел на Атоса, на его протершийся твидовый пиджак и запылившуюся шляпу, и видел, как сильно он постарел за те несколько лет, что я его знал. Что касается меня самого, то ребенок, вошедший в дом Атоса, исчез — мне было уже тринадцать лет. Когда мы шли, Атос часто клал мне на плечо руку. Его прикосновение было для меня естественным, а все остальное происходило как во сне. Тяжесть его руки хранила меня от слишком глубокого провала в себя самого. Именно во время того путешествия из Закинтоса в Афины по разбитым дорогам, вьющимся между иссохшими без дождей холмами, я разобрался в своих чувствах: дело было не в том, что я всем был обязан Атосу — просто я его любил.

Землю Пелопоннеса ранили и залечивали столько раз, что даже яркий солнечный свет здесь затмевала печаль. Всякое горе корнями уходит в вечность — войны, вторжения врагов и землетрясения, пожары и засухи. Минуя долины, я представлял себе горе окружавших их холмов. У меня возникало такое чувство, что они несут в себе и мое горе. Пройдет почти пятьдесят лет, когда совсем в другой стране я вновь испытаю ощущение глубокой слитности сопереживания с окружающей природой.

В Киллини мы видели руины огромного средневекового замка, который немцы взорвали динамитом. Мы шли мимо школ под открытым небом — оборванные дети сидели за валунами, как за партами. Деревенский воздух дышал стыдом горя женщин, не захоронивших своих мертвецов, тела которых сожгли, утопили или просто выкинули на свалку.

Спустившись в долину, мы дошли до подножия горы Велия, где некогда стоял городок Калаврита. С того самого момента, как мы высадились в Киллини, все, с кем нам доводилось говорить, рассказывали о бойне, которую устроили здесь фашисты. В декабре 1943 года в Калаврите немцы вырезали всех мужчин старше пятнадцати лет — тысячу четыреста человек, — а потом сожгли и сам городок. Они объясняли это тем, что горожане укрывали андартес — греческих бойцов сопротивления. На месте городка в мертвой тишине стояли лишь обуглившиеся руины да почерневшие камни.

Запустение здесь царило такое, что, казалось, даже привидения обходят это место стороной.

В Коринфе нам удалось забраться в кузов грузовика, до отказа набитого людьми. В конце концов в жаркий полдень на исходе июля мы добрались до Афин.

Покрытые дорожной пылью, измотанные путешествием, мы сидели в гостиной Дафны и Костаса. Одна ее стена была увешана рисунками города, сделанными Дафной, — свет играл на резких гранях лучезарным кубизмом, близким в Греции к реализму. Маленький столик со стеклянной столешницей. Шелковые подушки. Я боялся, что, когда встану с дивана, на его светлой обивке останется грязный отпечаток одежды. Мое внимание привлекло блюдечко с кульком конфет на столе — оно неотступно меня будоражило, как подсознательная мысль, которая не дает уснуть. Я не знал, что могу их взять. Рукава натирали локти, ткань шорт — кожу на ногах. В большом, оправленном в серебряную раму зеркале виделась моя голова, неясно очерченная над тонким стебельком шеи.

Костас отвел меня в свою комнату, и они с Атосом подобрали мне кое-что из одежды. Они отвели меня к парикмахеру, где я впервые по-настоящему постригся. Когда мы вернулись, Дафна привлекала меня к себе, обняв за плечи. Она была чуть выше меня и почти такая же худенькая. Теперь, когда я оглядываюсь назад, она предстает передо мной состарившейся девочкой. По ткани ее платья парили птицы. Волосы на голове были уложены в завязанную узлом седую тучку. Она накормила меня стифадо с чесноком и фасолью. Потом в городе Костас угостил меня карпузи, а когда мы вернулись, показывал мне, как плеваться арбузными косточками до самого конца сада.

Их непонятная доброта располагала меня к себе, как сам город — с его причудливыми деревьями и слепящими белыми стенами.

Утром на следующий день после нашего приезда у Дафны, Костаса и Атоса завязался долгий разговор. Они, должно быть, изголодались по нему, как по еде, надеясь найти истину на дне тарелки. Говорили они так, будто им все надо было высказать в один день, будто собрались на шиве, на поминках, где никакие разговоры не в состоянии восполнить отсутствие того, чье место опустело. Время от времени Дафна вставала, чтоб наполнить их стаканы, принести хлеба, холодной рыбы, перцев, лука, оливок. Я не мог уследить за всеми сюжетами их беседы: андартес, ЕАМ, ELAS, коммунисты, венизелисты и антивенизелисты… Но многое другое было мне понятно — голод, стрельба, трупы на улицах, внезапная смена всего знакомого невыразимым. Я следил за их беседой с напряженным вниманием, и Костас заметил, что история меня совсем достала. Потом, где-то около четырех, когда мы перешли в залитый солнцем сад, где ветерок ерошил мне только что подстриженные волосы, я уснул. Когда проснулся, смеркалось. Они сидели в креслах, в молчаливой задумчивости откинувшись на спинки, как будто долгие греческие сумерки в конце концов вытравили из их сердец все воспоминания. Костас покачал головой.

— Как говорил Теотокас, «время разрезали ножом». Танки ехали вниз по Василиссис-Софи-ас. Даже когда один немец идет по греческой улице, ощущение такое, будто держишь до того холодную железяку, что она жжет руку. Стояло утро. Мы услышали об этом по радио. Все утро черные машины тащились через город, будто кто-то рассыпал линией порох.

— Мы задернули шторы и сидели с Костасом в темной комнате за столом. Выли сирены, шарахали зенитки, а церковные колокола звали к утренней молитве.

…Когда они убили моего отца, он сидел на стуле. Я позже это понял по той позе, в которой он лежал.

— Наш сосед Алеко подошел к черному ходу сказать нам с Костасом, что кто-то видел флаги со свастикой на балконах на Амалиас. Он сказал, что эти флаги развевались над дворцом, над церковью на Ликаветтос. Мы сами только вечером их увидели, а когда заметили свастику на Акрополе, не смогли сдержать слез.

…Я это понял по тому, как он упал.

— Какое-то время мы еще ходили в ресторан — с людьми пообщаться, узнать новости. Там уже не кормили, и пить было нечего. Поначалу официант еще пытался делать вид, что в ресторане работает — меню приносил. Это стало вроде как шуткой такой традиционной. Тогда ведь люди еще не отвыкли шутить, правда, Дафна? Иногда мы даже слышали приколы нашей студенческой юности, когда за душой иногда ни гроша не было. Бывало, кто-то подзывал официанта и говорил ему: «Скажи, чтоб яйцо сварили, мы сегодня вдевятером пришли!»

…Когда я сажал себя в землю и от боли раскалывалась голова, мне казалось, что мама вычесывала мне вшей из волос. Я представлял себе, как мы с Монсом бросали в реку камешки. Как-то Монс сильно прищемил дверью палец, и у него сошел ноготь, но все равно ему удавалось бросать камешки так, что они подпрыгивали на воде больше моих.

— Брат Дафны слышал, что, когда они нашли Коризиса, в одной руке у него был пистолет, а в другой — икона.

— Когда макаронники уже ушли, а немцы еще не пришли, повсюду были англичане с австралийцами. Они загорали сняв рубашки.

— Они рассаживались вокруг «Зонара» и пели песни из «Волшебника Изумрудного города».

Они начинали петь по любому поводу, «Флока» и «Максим», как по мановению волшебной палочки, вдруг превращались в опереточные декорации… Я зашел как-то в гостиницу «Король Георг» за трубочным табаком. Думал, у них он еще остался, но он уже и там кончился. Еще я хотел купить «Ка-темерини», «Прою» или любую другую газету, какую можно было найти. В вестибюле английский солдат предложил мне сигарету, и мы затеяли долгий разговор о разнице между греческим, английским и французским табаком. На следующий день кто-то постучал в дверь. Дафна открыла — перед ней стоял тот солдат, он принес нам мясных консервов.

— Это был единственный случай, когда один из пороков Костаса принес пользу, — бросила Дафна из кухни, где наливала мне стакан молока.

…Мама Монса, госпожа Альперштейн, делала парики. Обычно она протирала руки лосьоном, чтоб кожа становилась мягче и легче работалось. Когда мы делали уроки, она давала нам молоко в стаканах, от которых всегда пахло лосьоном, и вкус молока был поэтому немного странным. Когда отец возвращался домой с работы, руки его были черными, как будто он надевал перчатки. А потом он их отскребывал до тех пор, пока они не становились почти розовыми, хотя запах сапожной кожи — он был самым лучшим сапожником — продолжал чувствоваться. Как запах гуталина в жестяных баночках, мягкого, как черное масло.

— Нас заставили взять на постой немецкого офицера. Он крал у нас. Каждый день я видела, как он что-то брал — ножи и вилки, нитки с иголками. Он приносил масло, картошку, мясо, но только для себя. Смотрел, как я ему все это готовила и потом должна была подавать на стол. А мы с Костасом ели только вареную морковь без масла, даже без соли. Иногда он заставлял меня есть свою еду в присутствии Костаса, но Костасу есть не давал…

Костас взял руку Дафны и легонько ударил себя по щеке.

— Ну что ты, моя дорогая. Он думал этим меня с ума свести, но на самом деле я был счастлив, что хоть ты немного поела.

— По ночам, после комендантского часа, мы с Костасом не могли заснуть, слушая, как часовые вышагивают вниз и вверх по площади Колонаки, как будто весь город превратился в тюрьму.

— Помнишь, Атос, как до войны они хотели заполучить наш хром. Ну вот, когда им теперь не надо было ни за что платить, они брали что хотели в наших шахтах: пириты, железную руду, никель, бокситы, марганец, золото. Кожу, хлопок, табак. Пшеницу, скот, оливки, масло…

— Да, немцы слонялись по площади Синтагма, жевали маслины и сплевывали косточки, а потом смотрели, как дети устраивали свалки, чтобы схватить такую косточку с земли, засунуть в рот и обсосать все, что осталось.

— Они подъезжали на грузовиках на Акрополь и снимали друг друга на память перед Парфеноном.

— Атос, они превратили наши Афины в город нищих. В 41-м, когда выпало много снега, ни у кого не было ни дров, ни угля. Люди заворачивались в одеяла и стояли на площади Омония в ожидании, что кто-то им поможет. Женщины с грудными детьми…

— Однажды немцы битком набили продуктами целый состав, чтобы отправить его в Лариссу, а один человек решил этого не допустить. Он взорвал поезд, как только тот отошел от станции. Взрывной волной апельсины и лимоны раскидало по улицам. Их чудесный аромат перемешался с запахом пороха. В лучах солнца балконы блестели капавшим лимонным соком! Потом еще несколько дней люди находили апельсины в извивах скульптурных памятников, в карманах рубашек, вывешенных сушиться. Кто-то нашел дюжину лимонов под машиной…

— Как яйца под курицей.

…А перед глазами у меня стоял отец, пожимавший руку госпоже Альперштейн, я думал о том, как они вдыхали запахи друг друга, о том, все ли туфли пахли цветами, а парики — туфлями.

— Наш сосед Алеко вернул человека к жизни посреди площади Колонаки, напоив его молоком. У него даже куска хлеба не было, чтоб с ним поделиться. Но скоро люди стали падать прямо посреди улиц, и больше уже не вставали — просто мерли от голода.

— Нам с Костасом говорили, что целые семьи, случалось, убивали за ящик смородины или мешок муки.

— Нам рассказывали, что как-то один человек стоял на закате на углу площади Омония. К нему подошел другой с коробкой в руках. «Слушай, — сказал он, — у меня совсем времени нет, тут у меня свежая баранина, но мне надо срочно ее продать — деньги нужны на билет на поезд, чтобы домой к жене вернуться». Мысль о свежей баранине… свежей баранине!.. для человека, стоявшего на углу, была просто невероятной, он думал о собственной жене, тех деликатесах, которыми они угощали гостей на свадьбе, обо всей той еде, которую они до войны считали самой обычной. Воспоминания о вкусах еды вытеснили из его головы все другие мысли, и он полез в карман. Он заплатил много — все, что имел. Баранина того стоила! Потом незнакомец быстро ушел в направлении железнодорожной станции. Человек с площади поспешил в противоположном направлении — прямо домой. «У меня для тебя сюрприз! — крикнул он жене и дал ей коробку. — Откроешь на кухне». Взволнованные, они переступили через пачку газет, и жена перерезала веревку. В коробке лежала мертвая собака.

— Атос, мы с Костасом любим тебя как брата. Ты знаешь нас много лет. Разве можно было себе представить, что мы когда-нибудь будем говорить о таких вещах?

— Когда здесь были англичане, нам удавалось кое-что доставать. Кусочек маргарина, пригоршню кофе, немного сахара, еще чего-нибудь, иногда кусок мяса!.. Но когда пришли немцы, они стали красть даже коров перед отелом, и убивали мать и теленка. Мать они съедали, а дитя выбрасывали…

Дафна кивнула в мою сторону и взяла Костаса за руку, чтобы прервать его рассказ.

— Костас, это слишком страшно.

— Мы с Костасом радостно кричали «Англичане!», когда английские бомбы падали на наши улицы, даже когда черный дым заволакивал небо над Пиреем, выли сирены и дом, казалось, ходил ходуном.

— Даже я научилась отличать их самолеты от английских. «Фокке-вульфы» пронзительно визжали. Они серебристые и пикируют как стрижи…

— И бомбы сбрасывают как дерьмо.

— Костас, — одернула его Дафна, — Яков же еще совсем ребенок.

— Он спит.

— Нет, не сплю!

— Вот видишь, Яков, Дафна не дает мне в твоем присутствии ругаться, хотя тебе довелось так много увидеть, что тебе бы тоже надо было этому научиться. Но я тебя этому учить не буду, вместо этого я расскажу тебе о том, что война даже обычного человека может превратить в поэта. В тот день, когда они изгадили город своими свастиками, я думал, что, когда солнце восходит, Парфенон облекается в плоть. А в лунном свете становится скелетом.

— Мы с Яковом вместе читали Паламаса.

— Значит, Яков, дорогой мой, ты знаешь, что Паламас — наш самый любимый поэт. Когда в самый разгар войны Паламас умер, мы пошли за другим поэтом — Сикелианосом, ходившим по Афинам в долгополом черном плаще. Тысячи людей через весь город провожали тело Паламаса от церкви до могилы. На кладбище Сикелианос воскликнул, что мы должны «перетряхнуть страну криком, призывом к свободе, встряхнуть ее от края до края». Мы спели национальный гимн, и нас поддержали солдаты! Потом Дафна сказала мне…

— Никто, кроме Паламаса, не мог так ободрить и сплотить нас. Даже из могилы.

— В первые выходные после начала оккупации немцы провели в городе парад: бронемашины, знамена, колонны солдат длиной в квартал. Но грекам было приказано сидеть по домам. Нам даже смотреть на них было запрещено. Те немногие, кто мог за ними наблюдать, украдкой глядели в щели ставен, и этот сумасшедший парад шел по пустым улицам.

— А на перекрестках, в ресторанах, как дополнение к общей картине, спекулянты вытаскивали из портфелей сырую рыбу, из карманов вынимали яйца, из шляп — абрикосы, из рукавов — картофелины.

…Когда не осталось плоских камней, которые хорошо подпрыгивали, ударяясь о поверхность воды, мы уселись на берегу. Монс достал плитку шоколада. Его мама дала нам ее в тот день, когда мы пошли в кино смотреть фильм про американского ковбоя Буцки Джонаса и его белую лошадь. Мы решили сохранить шоколадку для следующего похода к реке. Под оберткой там всегда были картинки с изображениями всяких достопримечательностей. У нас уже накопилось много разных картинок — Эйфелевой башни, каких-то известных садов. В тот день нам досталась картинка

Альгамбры. Мы сложили ее ровно пополам и, как всегда, разорвали надвое — половину оставил себе Монс, а другую — я. Мы так поступали со всеми картинками, уверенные в том, что, когда вырастем и вместе откроем дело, сможем соединить их и повесить на стену — его половину мира и мою половину, по честному разделенные ровно посредине.

— Ночь накануне ухода немцев из Афин пришлась на среду 11 октября. До нас с Дафной доносился какой-то странный слабый звук, как шелест легкого ветерка. Я вышел на улицу. Воздух трепетал, как будто его разгоняли взмахи тысяч крыльев. Улицы были пустынны. Тогда я посмотрел наверх. Высоко над головой — на балконах и крышах — стояли люди и тихо между собой переговаривались, обсуждая предстоящее событие. Город, который еще совсем недавно казался тюрьмой, теперь напоминал наполненную шепотом спальню. А еще во тьме слышался звон стекла — стаканов, наполненных тем, что у кого оставалось, и «ямас, ямас» — тостами за здоровье, шелестевшими в ночи, как порывы ветра.

— Потом — перед декемврианой — декабрьскими событиями, до нас стали доходить слухи о том, что делалось в других местах…

— Сестра Дафны из Хани прислала письмо, в котором писала: «Посреди пустого распаханного поля кто-то ставил щиты с надписью: "Здесь стоял Канданос", "Здесь стоял Скинес". Это все, что осталось от сел и деревень».

— Мы с Яковом тоже видели надписи с названиями сожженных деревень. По всему Пелопоннесу.

— Говорят, они уничтожили больше тысячи сел.

— Мы были с Яковом в Калаврите. Туристов надо посылать в сожженные города и деревни. Такие у нас теперь исторические достопримечательности. Пусть туристы поглядят на руины наших дней.

— А здесь люди выстаивали долгие очереди, чтоб похоронить своих мертвых. Мусорщики собирали трупы на улицах. Все боялись эпидемии малярии. Мы не раз слышали, как дети пели песню немецких солдат: «Когда звенят цикады, хватай желтую таблетку…»

— «Храмы переполняли пришедшие проститься с покойными».

— Ты хорошо учил Якова, Атос. Помнишь, мой милый, откуда эта строка?

— Из Овидия?

— Отлично. А помнишь, что там дальше сказано? Ну-ка подожди, я сейчас гляну.

Костас раскрыл книгу и прочел вслух:

Воцарилось затянувшееся молчание. Атос скрестил ноги и ударил по столу кулаком так, что тарелки подпрыгнули. Костас в волнении провел рукой по длинным седым волосам и склонился над низким столиком, глядя Атосу прямо в глаза.

— В тот день, когда последний немец ушел из города, улицы запрудила тьма народа, на площади Синтагма было не протолкнуться, звонили в колокола. Потом, в самый разгар торжества коммунисты стали выкрикивать свои лозунги. Клянусь тебе, Атос, толпа стихла. Все как будто мгновенно отрезвели. На следующий день Теотокас сказал: «Сейчас Афинам хватит одной спички, чтоб вспыхнуть, как цистерне с бензином».

— Американские ребята привезли с собой еду и одежду, но коммунисты выкрали контейнеры со складов в Пирее. Как же много тогда глупостей натворили обе стороны! Дай кому-нибудь власть хоть на минуту, он тут же пойдет на преступление.

— Они стали хватать буржуев еще тепленькими, в постелях, и тут же их расстреливали. Стаскивали с демократов обувь и гнали их босыми в горы, пока те не помирали. А ведь всего несколько недель назад андартес с англичанами бок о бок сражались в горах. Теперь в городах они стреляли друг в друга. Как могло случиться, что наши храбрые андартико, взрывавшие мосты, сражавшиеся за свободу в горах, исчезавшие в одном месте, чтобы внезапно появиться в другом, за сотни километров…

— Как иголка с ниткой сквозь ткань.

— На Закинтосе коммунист выдал собственного брата, старика, потому что однажды, лет десять назад, тому случилось поднять тост за короля! Коммунисты — сыновья наши, они все про нас знают так же хорошо, как пути через долины и горные тропы, каждую рощу, каждое ущелье.

— Насилие как малярия.

— Это вирус.

— Мы заразились им от немцев.

…Когда мы с Монсом отправились домой, путь уже окутал туман, моросил мелкий дождь, и шерстяные носки насквозь промокли, ноги стали холодными, как рыба в Немане. Ботинки отяжелели от налипшей грязи. Каждый дом был связан с небесами канатом, сплетенным из дыма. Мы навсегда останемся лучшими друзьями. Мы вместе откроем книжный магазин, а когда будем ходить в кино, хозяйничать там будет мама Монса. В домах наших проведут водопровод, и электричество будет в каждой комнате. Руки у меня замерзли, и спина была холодной, потому что шел дождь, потому что дорога нам предстояла неблизкая, и я потел под пальто. Покосившиеся плетни, разбитые дороги с глубокими колеями, накатанными телегами. Носки, облегавшие голень, затвердели холодным гипсом. Но мы особенно не спешили расходиться по домам. Мы еще долго стояли у калитки дома Монса. Мы станем такими же благочестивыми, как наши отцы. Мы женимся на сестрах Готкин и вместе будем снимать дачу в Ласосне. Мы на лодке выйдем в залив и будем там учить наших жен плавать…

— Двоюродных братьев Дафны — Таноса и Йоргиоса, как и сотни других, тех, кто неплохо жил до войны, — коммунисты согнали на площадь Колонаки.

…У ворот Монса мы, как взрослые, обменялись крепким рукопожатием. Волосы у него под шапкой свалялись и прилипли к голове. Хоть мы промокли до нитки, но еще долго могли бы говорить, если б не настало время обеда. Мы вместе поедем в Криник, в Белосток и даже в Варшаву! Наши первенцы-сыновья родятся в один год! Мы никогда не забудем тех зароков, которые давали друг другу…

— Дафна пошла поискать где-нибудь сахара, чтоб сделать мне приятный сюрприз ко дню рождения. Вместо сахара она наткнулась на Алеко и еще трех человек, которых повесили на акациях в Кириаконе.

Когда в первый день после приезда к Дафне и Костасу мы сели утром завтракать, мне было как-то не по себе есть вместе с незнакомыми людьми. Все вышли к столу одетыми по всей форме. Правда, потом Костас стал все больше пренебрегать формальностями — сначала садился за стол без галстука, потом позволял себе появляться к трапезе в тапочках и в конце концов стал завтракать в домашнем халате, подвязанном поясом с кисточками на концах. Атос и Костас садились за стол каждый с половиной газеты, которую они вслух читали друг другу. Дафна жарила яичницу с луком и тмином. Она была счастлива готовить для двух мужчин и парнишки, хотя недостаток продуктов требовал от нее немало изобретательности. Каждый раз после еды Атос расточал Дафне комплименты по поводу ее кулинарных способностей. Тепло их взаимной привязанности согревало и меня, когда, проходя мимо, Дафна ласково ерошила мне шевелюру или в порыве нежности сжимала меня в объятиях. От Дафны я узнал, как различаются сливы, если перед тем, как поставить их на стол, положить их в зеленую вазу или желтую. В комнате, где она занималась рисованием, Дафна тонкими карандашными линиями набросала мой портрет. Днем, когда Атос обычно размышлял о нашем переезде в Канаду, я помогал Дафне мыть кисточки или готовить обед, а иногда в саду мы с Костасом занимались английским, и нередко оба погружались в дрему, сморенные зноем дня.

Я прислушивался к политическим дебатам Атоса и Костаса, пытался следить за быстрой сменой сюжетов их бесед. Они всегда старались вовлечь меня в разговор, спрашивали мое мнение, потом серьезно обсуждали мои доводы, и мало-помалу у меня возникало такое чувство, будто я и в самом деле разбираюсь в том или другом вопросе так же, как они.

Когда ночами меня мучили кошмары, они все втроем приходили ко мне, садились на постель, и Дафна ласково гладила мне спину. Они говорили друг с другом до тех пор, пока я снова не засыпал, убаюканный звуками их голосов. Тогда они перебирались на кухню. По утрам я часто видел там на столе неубранные тарелки, оставшиеся от их полночной трапезы.

Как-то раз Дафна послала меня собрать какие-то травы, пока сама готовила обед. Мне страшно было выйти из дома одному даже в сад. Я стоял в растерянности у двери, Костас заметил мое замешательство и отложил в сторону газету.

— Мне надо немного размяться, Яков, давай-ка подышим с тобой вечерним воздухом. — Мы вместе вышли в сад.

Накануне отъезда в Канаду я сидел на кровати и смотрел, как Дафна пакует мне чемодан, а Костас рыщет по комнате, чтобы дать мне с собой что-нибудь еще из того, что мне сможет понадобиться на новом месте — книгу или лишнюю пару носков. Дафна аккуратно укладывала каждую вещь на отведенное ей место. Ни он, ни она не бывали в Канаде. Они рассуждали о климате страны, о ее народе, и каждое рассуждение завершалось тем, что к моему багажу добавлялась какая-нибудь диковина — то компас, то булавка для галстука.

Я помню, как в ту последнюю ночь Дафна, уже выходившая из моей комнаты, обернулась в дверях, чтобы пожелать мне спокойной ночи, и вдруг, поддавшись охватившему ее порыву, подбежала ко мне и еще раз стиснула в объятиях. Я помню прохладу ее рук, гладивших мне спину под пижамой, ее ласковые движения, такие же, как у мамы или Беллы, когда они укладывали меня спать.

Перед тем как уехать с Закинтоса Атос сказал:

— Нам надо отдать долг памяти. Долг твоим родителям, евреям Крита, всем тем, чьи имена уже никто не вспомнит.

Мы бросили цветы ромашки и мака в кобальтовые волны моря. Атос оросил морскую воду пресной, чтобы «мертвые смогли напиться».

Атос прочел отрывок из Сефериса:

— На этом окончена работа моря, работа любви. Если когда-нибудь кровь помутит память того, кто здесь обоснуется, пусть он нас не забудет.

Я подумал: страсть движет море.

Иногда на Закинтосе тишина мерцает бликами пчел. Их тела, окутанные потоками воздуха, осыпаны золотыми блестками. Поле густо поросло маргаритками, жимолостью и ракитником. Атос сказал:

— Стоны греков жгут язык. Слезы греков — чернила, которыми пишется жизнь усопших.

Он расстелил на траве полосатую скатерть, и мы сели у моря поесть коливы и хлеба с медом, чтобы «мертвые не голодали».

Атос сказал:

— Запомни: твои добрые дела помогают тем, кто ушел из жизни. Твори добро им во благо. Их останки несут на себе груз волн вечности, как кости моих соотечественников несут на себе груз земли. Обычаи запрещают нам вырыть их из земли; их кости никогда не лягут рядом с костями их близких в семейном склепе. Останки поколений не соберутся воедино; они будут одиноко таять в пучине моря или гнить в чужой земле…

В ушах моих раздавались их вопли, я отчетливо представлял себе в волнах их блестящую, почти человеческую кожу, их просоленные морской водой волосы. И как в моих постоянных кошмарах, я переносил родителей в ясную подводную голубизну.

Атос зажег светильник, похожий на лампаду с оливковым маслом, фитилем которой служила плотная связка сухих веточек айвы.

Атос сказал:

— Не сотворят за них молитву пастыри, не долетят до их слуха причитания покойных с дальних полей — заглушит их блеяние овец и козлов. Так отведаем же мы коливы, зажжем свечу и споем «Смерть ест мне глаза»… Если наш долг — катиконда — состоит в том, чтобы дать им освобождение — анакофисти, усопшие пришлют нам весточку на птичьих крыльях.

И правда, в небе парили аисты, носились ласточки, летали дикие голуби. Ласковый ветерок в полуденную жару покачивал чашечки цветов розмарина и базилика, как кадильницы.

Атос сказал:

— Постарайся, Яков, чтоб та земля, в которой тебя похоронят, сохранила о тебе память.

Когда мы стояли на склоне горы, возвышающейся над городом Закинтос, мне казалось, что внизу на гальку берега море выбрасывает бревна сплавного леса, только на самом деле это не стволы деревьев, а их длинные кости, их выгнутые кости, прибитые к берегу волнами прилива. Крупный песок поблескивает на гладких обломках. Птицы на них не садятся — им нечем там поживиться. Только черепа остаются в море. Слишком тяжелые, они угнездились на самом дне — на дне океана они сложились в город белых куполов. Они тускло мерцают на дне пучины. Последние мысли каленым железом выжгли в тех черепах извилистые линии. В полном безмолвии рыбы плывут домой — сквозь пустые глазницы, сквозь навеки раскрытые рты.

Многие годы после того, как кончилась война, мне было страшно трудно принять даже самое пустяковое решение. Перед тем как сделать шаг, я долго смотрел туда, куда надо было ступить ногой. Что случится, если я пойду в магазин именно сейчас, а не чуть позже? Я постоянно пытался представить себе, что было бы, если…

— Яков, я половину Гомера мог бы прочесть каждый раз, пока тебя дожидаюсь…

Ничто не происходит внезапно. Даже взрыв — все спланировано заранее, намечено время, соединены провода, — даже дверь не вдруг распахивается настежь ударом. Как земля исподволь готовит катаклизмы, так и история пишется последовательностью мгновений.

За неделю перед нашим с Атосом отъездом в Канаду мы с Костасом долго гуляли вдоль Василиссис-Софиас вниз по Амалиас в направлении Плаки. Он шел с тростью, которой обычно не пользовался; иногда он брал меня под руку, и я чувствовал тепло его руки, гибкой, как ивовая ветка. Он показал мне педагогическую академию, где Дафна когда-то преподавала английский. Он показал мне университет. Во дворике старой гостиницы мы выпили газировки.

— Атос говорил тебе когда-нибудь, что был женат? Нет, по лицу твоем вижу, что не говорил. Он редко говорит о Елене даже с нами. Есть камни такой тяжести, что их можно нести лишь в молчании. Она умерла во время первой войны.

Мне стало стыдно, было такое чувство, что Атос меня предал, что я слишком мало значил для него, чтобы он раскрыл мне свою тайну.

— Атос уезжал от нас много раз; он долгие годы жил за границей. Но теперь дело обстоит иначе. Теперь он сам хочет уехать. Греция уже никогда не будет такой, какой была раньше. Может быть, она станет лучше. Но он прав, что берет тебя с собой. Яков, Атос — мой лучший друг. Мы знаем друг друга сорок лет — ты пока еще представить себе не можешь, что это значит. Я вот что хочу тебе сказать: порой, ты знаешь, Атос сильно грустит, он иногда печалится долгие месяцы, и может так статься, что тебе надо будет о нем позаботиться.

У меня защипало в глазах.

— Не переживай, мой милый. Атос похож на его любимый известняк. Море может пробить в нем пещеры, промыть в нем дыры, но он живет себе и живет.

По дороге домой мы видели на стенах большие надписи, сделанные черной краской: V — «мы победим» или М — «Муссолини — дерьмо». Костас объяснил мне, почему никто не хочет стирать эти символы. В годы оккупации делать надписи на стенах надо было быстро, это требовало большой смелости. Если немцы ловили человека, расписывавшего стены, его расстреливали на месте. Достаточно было успеть написать лишь одну букву — она была как плевок в глаза оккупантов. Лишь одна буква могла значить жизнь или смерть.

Мы прошли церковь, и Костас сказал, что как раз на том месте, где мы стояли, вспыхнуло восстание в первый раз, когда Евангелие прочли на народном просторечии.

— Они, что, думали, Господь понимает только высокий стиль?

— Да, мой дорогой, именно так! А когда на разговорном языке впервые поставили «Орестею», — добавил Костас, — некоторые зрители потом скончались в ходе бесконечных словопрений.

На Закинтосе стояла статуя Соломоса. В Афинах были Паламас и художники, писавшие на стенах, их героизм проявлялся в языке. Я уже знал разрушительную силу языка, его способность предавать забвению и погружать в небытие. Но поэзия — это способность языка к возрождению в памяти: именно этому учили меня и Атос и Костас.

Атос работал в Англии, Франции, Вене, Югославии, Польше — там, куда его влекла интересная работа. Коллеги особенно высоко ценили два его качества: разностороннюю эрудицию и высочайший профессионализм в области сохранения затопленного дерева. Но причиной, по которой нас пригласили в Канаду, была соль.

Я как-то узнал, что интерес Атоса к антарктическим путешествиям Скотта был не совсем бескорыстным. На самом деле он сам подумывал об участии в этой экспедиции, потому что учился тогда в Кембридже, и, как многих уроженцев теплого Средиземноморья, его влекли полярные мотивы. Но в то время Атос только что женился — он так и не поехал в Лондон, где Скотт набирал участников экспедиции. Потом он никогда об этом не жалел, потому что, как показало время, им с Еленой было суждено прожить вместе всего пять лет до ее кончины. Вместе со Скоттом отправились два геолога — Фрэнк Дебенхэм и Гриффит Тэйлор. В ту пору, когда Атос жил в Кембридже, он не был знаком ни с Дебенхэмом, ни с Тэйлором. С Дебенхэмом Атос встретился позже, в годы Первой мировой войны. Дебенхэм был тогда в Салониках и узнал, что Атос собирается прочесть лекцию о соли. Дебенхэму довелось много путешествовать, он многое повидал и знал, что творится в сердцах людей, заброшенных в опасные места, и теперь он сидел под свисавшим с потолка вентилятором в замкнутом пространстве маленькой аудитории, взволнованный тем, как Атос рассказывал о близких им двоим ионных связях. Соляные камеры, как плотный туман на черной земле. Рудокопы, любители, море, просоленное этим древним вкусом. Высоченные соляные холмы в Таикане, затвердевшие соляные лепешки, которые служат в Каин-ду разменной монетой.

В межвоенный период Дебенхэм участвовал в создании Полярного института Скотта. Время от времени они с Атосом обменивались письмами, и именно Дебенхэм как-то сказал Атосу о том, что Гриффит Тэйлор организует новый географический факультет в университете Торонто.

Гриффит Тэйлор был наслышан о Торонто, потому что другой участник экспедиции Скотта, Сайлас Райт, там родился и вырос. Райт с Тэйло-ром пешком дошли от Кембриджа до собора Святого Павла, где располагалась контора по набору участников экспедиции, надеясь убедить Скотта этим марш-броском в серьезности своих намерений. Чтобы на протяжении двенадцатичасового путешествия у них не иссякли силы, они взяли с собой в дорогу крутые яйца и несколько плиток шоколада. Райт любил плавать на каноэ и ходить в походы по медвежьим углам на севере провинций Онтарио и Британская Колумбия, он очень переживал, когда ему говорили, что ученым вовсе не обязательно иметь такие же мышцы, как у моряков, и во время плавания к Антарктиде брал рифы с такой сноровкой, что даже лучшие из них могли бы ему позавидовать. А как только они вернулись из полной лишений и опасностей антарктической экспедиции, Райт утащил с собой Дебенхэма в долгий поход по северо-западной Канаде.

В самом сердце Британской Антарктики Райт постоянно говорил о своем канадском происхождении, хотя относился к нему с искренним юмором. Тэйлору очень нравилось называть Райта «американцем», за что он получил по заслугам — как писал в дневнике Тэйлор: «Райт как-то набросился на меня, и дело кончилось тем, что он порвал мне карман».

Антарктический дневник Тэйлора пестрит восклицательными знаками, будто он постоянно удивлялся тому, о чем писал, как будто весь тот опыт, который он приобрел в этом царстве льда, представлялся ему галлюцинацией. Он писал об однодневных путешествиях с Райтом, в том числе и об их походе на мыс Ройдз, где стояла заброшенная хижина Шеклтона. Открыв дверь, они вошли в безупречно убранное помещение. Их ждал там стол, накрытый два года назад, с печеньем и вареньем, булочками и пряниками, со сгущенным молоком, прекрасно сохранившимся на морозе. Райт с Тэйлором вошли в комнату, где витал дух Шеклтона, сели за стол и поели, как будто давно покинувший хижину хозяин послал им приглашение, и два года спустя они пришли к нему в гости точно в назначенное время.

Атос очень жалел, что ему не довелось встретиться с Райтом, который навестил Тэйлора всего за неделю до нашего приезда в Торонто. Оба исследователя Антарктики ходили на Канадскую национальную выставку, где лакомились толченым льдом, залитым в бумажных стаканчиках фруктовым сиропом, развлекались на аттракционах, смотрели представление дрессированных лошадей. Это были те же самые люди, которые первыми вдвоем пересекли Сухую долину в Антарктиде, — таинственное место, где за два миллиона лет с неба не упало ни одной снежинки, не выпало ни капли дождя. Теперь Райт вернулся в родной город и показывал ему выставку-ярмарку, на которую не раз бегал еще мальчишкой.

Тэйлору очень хотелось пригласить к себе на факультет кого-нибудь из выпускников Кембриджского университета, а Дебенхэм рассказывал ему об Атосе. Тэйлор с Атосом договорились о встрече в Афинах в 1938 году, когда Тэйлор путешествовал по Греции, работая над лекцией «Взаимосвязи и культура», которую читал в Кембридже. Гуляя по городу, они выяснили, что их взгляды на географию и пацифистские убеждения во многом совпадают, оба считали, что науку надо использовать на благо мира — Тэйлор называл эту концепцию «геопацифизмом». Они обсуждали нацистскую теорию превосходства «нордической расы» и антисемитизм, говорили о том, как можно использовать географию для развенчания опасных политических измышлений. Они поражались сходству взглядов, как нередко удивляются друг другу люди, разделяющие одинаковые убеждения.

Тэйлор пригласил Атоса преподавать в Торонто, и Атос принял его предложение, хотя так случилось, что война помешала ему уехать в намеченный срок. Мы прожили в Торонто всего несколько лет, когда выяснилось, что Тэйлор болен раком. Вскоре он ушел на пенсию и вернулся в родную Австралию.

Вот так — потому что уроженец Торонто Райт отправился в антарктическую экспедицию вместе с Тэйлором и Дебенхэмом, потому что Дебенхэм наведался как-то в Салоники, но главным образом из-за соли — мы с Атосом оказались на борту корабля, плывущего в Канаду.

Атос любил резные холмы родины, покрытые рощами и стадами пасущихся овец. В бумажнике он всегда носил с собой фотографию панорамы Закинтоса, открывающуюся с горы, на которой стоял его дом.

— Когда смотришь на какое-то место с любовью, видишь его в ином свете точно так же, как любовь меняет отношение к предмету, который держишь в руке, зная, что он принадлежал близкому тебе человеку. Если тебе хорошо знакома раскинувшаяся перед глазами панорама, то и на все другие виды ты будешь смотреть другими глазами. А если научишься любить какое-то одно место, то сможешь когда-нибудь научиться любить и другое.

Перед тем как уехать с Закинтоса, мы упаковали книги из библиотеки Атоса и отправили их посылками по адресу семьи Мициалис в Афины. Атос пометил все коробки, чтобы Костас знал, какие из них переслать дальше в Канаду, а какие отправить в семейное гнездо рода Руссосов на острове Идра. Он расположен гораздо ближе к Афинам, от Пирея до него можно добраться всего за день.

Атос не знал, сколько лет мы проведем вдали от дома; отправляя книги, он хотел спасти их от возможного землетрясения.

За последние сто лет землетрясения трижды разрушали Закинтос, последнее из них случилось в самом конце прошлого века. В 1953 году, через несколько лет после того, как мы перебрались в Канаду, земля на Закинтосе вновь вздыбилась, как будто ее толчками поднимал автомобильный домкрат, и весь город сровняло с землей. Практически все строения на острове были разрушены до основания, включая домик Атоса. Старый Мартин прислал нам снятую Иоаннисом фотографию гетто, на которой среди руин виднелась лишь одинокая пальма, она, как жуткий дорожный знак, показывала, в каком месте разрушенной улицы он стоял. Со временем город Закинтос отстроили заново, строители возродили в первозданном облике венецианский стиль зданий, выходящих фасадами на гавань. Однако Атос решил не восстанавливать ни фонтан Никоса, ни лежащий в руинах дом на горе.

— Большинству островитян удалось спастись, — сказал мне Атос, — потому что они доверяли поведению животных. Землетрясения, столетиями разрушавшие Закинтос, приучили его жителей верить знакам, которые давали людям звери; на протяжении веков предвестники приближавшихся катастроф передавались из поколения в поколение. За полдня до начала землетрясения собаки и кошки выскакивали на улицы, лая и мяукая, как сумасшедшие. Поднимался такой вой, что слов человеческих расслышать уже было нельзя. Охваченные паникой козы крушили ограды загонов, червяки выползали из земли, даже кроты боялись оставаться в норах. Гуси с курами взлетали на деревья, свиньи норовили откусить друг другу хвосты, коровы вырывались из хлева и разбегались куда глаза глядят. Даже рыба выпрыгивала из воды на берег. Крыс шатало как пьяных…

Рассказывая мне об этом, Атос полагал, что приводил обоснованное объяснение происходящего. Но это лишь подтверждало то, во что я и сам уже верил: жителей Закинтоса оберегала простертая над ними невидимая длань провидения.

— Нет, — спорил со мной Атос, — нет. Семьям, жившим в гетто, помогла скрыться удача, но сначала должен был сказать свое слово мэр Каррер. Помогла удача и островитянам, когда они уплыли на большую землю, спасаясь от землетрясения, но сначала для этого им надо было заметить знаки, поданные животными… И нам, Яков, помогла встретиться удача, но, чтобы она нам помогла, тебе сначала надо было бежать в лес и там скрыться.

Мы с Атосом побывали на Идре, навестили госпожу Карузос, которая держала небольшую гостиницу и таверну в городе. Как прежде ее мать, она присматривала за домом Руссосов, когда там никто не жил, — нередко он пустовал годами. Атос объяснил мне, что для жителей островов ничего необычного в этом не было. Иногда дома ждали хозяев десятилетиями. На Идре не было машин, и посылки с книгами Атоса везли в гору на осле мимо раскинувшихся на берегу гавани особняков богатых судовладельцев, чьи родовые флотилии прорвали британскую блокаду во время наполеоновских войн и ходили торговать даже с далекой Америкой.

Дом на Идре, как и дом на Закинтосе, был чем-то похож на балкон, зависший над морем.

— На этой террасе, — сказал Атос, — всегда веет легкий морской ветерок, даже в самый жаркий день. Когда Никос был мальчишкой, он как-то пустил отсюда бумажный самолетик. Тот угодил прямо в шляпу какому-то малому, потягивавшему узо в кафе на пристани. На листке, из которого мой брат сделал самолетик, он написал записку, где умолял спасти его от похитителей. Он даже указал адрес, где его держат в заточении. Домой пришли полицейские, и Никоса охватила паника при мысли о том, как его накажет отец, гнавшийся за ним до половины холма. А все, кто за ними наблюдал, были уверены, что за братом гонится злодей!

Атос показал мне снимки родителей и брата. Мы сидели под лимонным деревом во дворике таверны госпожи Карузос, листья бликами тени играли на стене, а потом, когда мы на пароме возвращались в Афины, я уткнул обгоревшее лицо в плечо Атоса и заснул.

Через несколько дней после нашего возвращения с Идры Дафна и Костас провожали нас в Пирее. Они много раз желали нам счастливого пути. Атос подарил Костасу запечатанную жестяную коробку английского табака — Костас сказал, что она, наверное, последняя во всей Греции, — а я оставил ему свою поэму, посвященную кануну освобождения Афин, под названием «Шепчущий город». Это было отнюдь не самое лучшее из того, что я написал, но я много над ней работал.

На пристани Дафна дала нам на дорогу большую плетеную корзину с едой, накрытую крышкой: жесткими бутиматами, о которые можно было сломать зубы, если не смочить их сначала в молоке или кофе; маслины и помидоры из своего сада, чтобы есть их с хлебом; небольшие осыпающиеся пучки орегана и базилика, перевязанные ниткой. Бесценная бутылка пополаро. Костас подарил Атосу сборник стихов Сикелианоса «Акритика» военного времени, а мне — свой любимый сборник греческой поэзии карманного формата в жестком переплете. Эта книжка заронила мне в душу семена тех слов, образы которых взрастали в моих работах всю жизнь.

Дафна привлекла меня к себе для прощального поцелуя, и я почувствовал щеками ее руки, как руки мамы, белые, будто мукой обсыпанные, когда она хотела меня приласкать.

Дафна завернула мне в куртку апельсин, и я вспомнил Монса, клавшего в карман бесценный кусочек апельсиновой кожуры ради ее чудесного аромата. А после школы он открывал рот, и на языке у него жемчужинкой лежало апельсиновое зернышко.

— В изгнании, — сказал Атос в наш последний вечер с Дафной и Костасом, проведенный в их саду, — на чужой земле человек начинает петь старые песни детства. Он вспоминает, как черпал воду в колодце, яблоки в саду, мускатную лозу виноградника.

— Разве это человек, — сказал Атос, — если он не хранит память о родной земле? Он без этого, как пена на гребне волны, как сорняк, как перекати-поле без корней…

Мы стояли с Атосом на палубе и смотрели на мерцавшие за равниной моря яркие огни города. С такого расстояния трудно было себе представить, что Грецию терзает смятение, которому суждено было продлиться еще долгие годы. Вечерело. Огоньки сливались по два, по три, как крупицы соли… как звезды. Мы надели свитеры, уложенные заботливой рукой Дафны, и остались стоять на промозглом ветру, гулявшем по палубе. Атос положил мне руку на плечо, я вдыхал запах шерсти его рукава. Как красный цвет пламени переходит в голубой, так вода, очищаясь, становилась серебристо-синей. Потом море стало темнеть, и мерцавшие вдалеке Афины, казалось, медленно уплывают за горизонт, как усыпанный огнями огромный корабль.

Это — тайна дерева, — шептала мне Белла.

 

ПОЛУСТАНОК

Как и в Афинах, в порту Торонто всегда царит оживление. Это город заброшенных складов и доков, теснящихся у самого берега озера силосных башен и товарных причалов, угольных складов и рафинадных цехов; влажными летними ночами со стороны озера от винокуренных заводов к городу тянется густой запах солода.

Это город, почти все жители которого когда-то откуда-то приехали — с базаров, из караван-сараев — и привезли с собой со всего мира свои обряды похорон и свадеб, свою кухню и свои песни. Город покинутых миров; язык как расставание.

Это город лощин и оврагов. В них еще сохранились большие пространства первозданной природы. По этим огромным садам, цветущим в низинах, можно пройти через весь город ниже уровня улиц, снизу глядя на проплывающие вверху кварталы, на дома, фундаменты которых заложены на уровне вершин деревьев.

Это город долин, сцепленных воедино мостами. По задним дворам проходят железнодорожные пути. Город затерянных в закоулках тропинок, город сбитых из вагонки гаражей, крытых гофрированной жестью, деревянных заборов, покосившихся там, где дети понаделали дырок. В апреле густо поросшие деревьями улицы зеленеют ковром опавших семян. Забытые речки, заброшенные каменоломни, руины ирокезских укреплений. Парки, подернутые смутной дымкой субтропической памяти, город, выстроенный на дне доисторического озера.

Из огромного, сложенного из известняка зала вокзала «Юнион Стэйшн», изрезанного подъездными путями, туннелями и переходами, пассажиры поезда, отошедшего от океанских доков Монреаля, выплескиваются на улицы Торонто. Дождливый вечер начала сентября.

У выхода с вокзала толпился народ, но это — единственное скопление людей вокруг: улицы города, разбегающиеся от здания, пустынны, как тьма вокруг светлого ореола лампочки. Путешественники расселись по такси, и уже через несколько минут большая привокзальная площадь совсем опустела.

Мы с Атосом ехали на север по безлюдному городу, огромному городу-привидению, окутанному саваном дождя. Мимо проплывали каменные здания, плакавшие слезами дождевых капель: почтовые отделения, банки, гостиница «Ройял Йорк», ратуша. То же самое чувство было, ное, у папы, когда он мальчиком впервые приехал в Варшаву со своим отцом. Трамваи на безлюдных улицах, такая же моросящая серость дождя, глянцево блестели листья деревьев. Мы ехали с Атосом по Торонто мимо высоких зданий, по залитым ярким холодным светом широким проспектам в потоке больших автомобилей, а со всех сторон нас неотступно преследовала навязчивая развязность рекламных щитов, понатыканных везде, где только можно себе представить: зубной порошок, лосьон для волос, бесчисленные учреждения и организации, женщины в таких позах, вид которых приводил меня в смущение.

Такси привезло нас на западную часть улицы Сент-Клер, где кто-то из университета предложил нам снять частично обставленную квартиру. Мы прошлись по комнатам, покрутили краны умывальников, заглянули в стенные шкафы и навесные ящики на кухне. Несколько минут Атос расхваливал окна с сетками от насекомых.

— Электричество, водопровод. После Закинтоса, — сказал Атос, — мы будем жить здесь, как в гостинице.

Не распаковывая вещи, мы вышли на улицу и дошли до ресторанчика, реклама которого извещала нас о том, что он открыт всю ночь. Я заказал первую в жизни канадскую трапезу: хлебцы, обжаренные в масле, и тарелку овощного супа. Атос съел первый в жизни кусок тыквенного пирога. Атос, который никогда не курил ничего, кроме трубки, купил канадские сигареты — «Макдоналдс», с девушкой-шотландкой на пачке — и торонтскую «Телегрэм». Официантка со значком, на котором было написано ее имя Эме, предложила Атосу чашку кофе, и я ждал ее с напряженным нетерпением, потому что никак не мог взять в толк, что значит «бездонная чашка». Вкус жиденького кофе скривил лицо Атоса гримасой. Над каждым столиком висела лампочка. Из окна, рядом с которым мы сидели, виднелась вывеска на доме, где мы поселились: «Сад на болоте». На кухне приветливо звякали тарелки, оживленно судачили официантки в крахмальных белых передниках, но мне было грустно в этом ресторанчике. Я впервые видел людей, евших в одиночестве в общественном месте, — это зрелище выводило меня из равновесия, нужно было время, чтобы я к нему привык.

Несмотря на усталость, Атос был возбужден. На следующее утро ему надо было рано встретиться с Тэйлором в университете. Мы вернулись в «Сад на болоте». В квартире была только одна кровать; я лег на диване. Вместо одеял мы укрылись пальто. Сквозь тонкие шторы с улицы просачивался свет фонарей. В полутьме ночного города голова у меня была забита английскими словами, я лежал в комнате и долго не мог уснуть даже после того, как до утра стих грохот и скрежет трамваев.

Через некоторое время я услышал, как Атос, стараясь меня не тревожить, прошел по скрипучему полу через прихожую в кухню. Потом он подошел ко мне и сказал:

— Все в порядке, Яков, спи. Я скоро вернусь и принесу завтрак.

Я даже голову не мог оторвать от подушки, чтобы с ним попрощаться. Другой на моем месте помчался бы открывать свой новый мир, а меня охватило оцепенение отчаяния. Я уставился в потолок и стал считать мертвых мошек на люстре, пока снова не забылся сном, в котором мне пригрезилась девушка с пачки сигарет «Макдоналдс», в одной руке она держала электробритву, в другой — зубной порошок «Пепсодент».

Университетские аудитории заполнили люди, вернувшиеся с войны; небольшой географический факультет был забит до отказа. Атос готовил лекции, вел исследования и каждое утро уходил так рано, что на сон ему почти не оставалось времени. Я часто видел, как он садился в трамвай со сдвинутыми на лоб очками, а из раскрытого портфеля у него во все стороны торчали бумаги. Пока Атос дни напролет учил студентов в здании «Макмастер» на улице Блур, я занимался греческим и английским в школе «Афина». Я с радостью взял на себя ответственность за покупки и уборку квартиры. Мне было приятно, что теперь я мог заботиться об Атосе, а он мог на меня положиться. Готовил, правда, в основном он, но это занятие доставляло ему удовольствие — у плиты он отдыхал и расслаблялся. А каждое воскресенье, какая бы погода ни стояла на дворе, мы ходили гулять.

За кухонным столом в квартире на Сент-Клер Атос учил меня тонкостям английского языка. Английский был моей пищей. Всегда до него голодный, я запихивал язык себе в рот. Потоки слов растекались по телу не только теплыми струями, но и волнами безотчетного страха, потому что с каждой новой порцией знаний прошлое понемногу уходило в небытие. На нашей кухне Атос терпеливо ждал, пока я грыз гранит науки, пережевывал его и глотал.

Газеты и журналы доносили до нас все новые факты отгремевшей войны. Мои ночные кошмары будили Атоса в нашей небольшой квартире. После тяжелой ночи он брал меня за плечи и говорил:

— Яков, мне очень хочется украсть твою память, пока ты спишь, отнять у тебя все ночные кошмары.

Ребенку трудно судить о лицах взрослых, но большинству из нас всю жизнь кажется, что мы можем отличить лицо хорошего человека от физиономии мерзавца. Солдаты, выполнявшие долг, возвращали матерям отрубленные головы дочерей — с заплетенными в косы волосами и нетронутыми заколками, — и лица их не были отмечены клеймом злодеяния. Черты их лиц не искажались, когда они творили свои «подвиги». Куда могли вместиться их ненависть и отвращение, если не в глаза, невидимо обращавшиеся вспять в орбитах, чтобы мысленным взором постичь непостижимый факт преступления всех пределов человеческих? Есть такая точка зрения, что если черты лица человека не извращает клеймо злодейства, то и совести пробуждаться не обязательно. Но такое объяснение заведомо ложно, поскольку некоторые солдаты смеялись, палочками выкалывая глаза живых людей, разбивая еще не окрепшие черепа младенцев о добротный кирпич добротных домов. Я долго верил, что по лицу человека о нем нельзя ничего узнать. Когда Атос обнимал меня за плечи, когда говорил: «Посмотри на меня, посмотри на меня», чтобы убедить меня в своей доброте, ему и в голову не могло прийти, какой ужас он в меня вселял, как бессмысленно звучали его слова. Если лицо не раскрывает истину, где же она сокрыта? В руках! В руках.

Я старался схоронить образы, скрыть их под покровом греческих слов и английских, под рассказами Атоса, затолкать в глубь всех геологических эпох. Замутить память воскресными прогулками с Атосом по лощинам и оврагам. Годы спустя я пытался уйти от них, используя целый набор других уловок, другую лавину фактов — расписания поездов, лагерные записи, статистические данные, методические указания. Но по ночам мама, папа, Белла, Монс просто поднимались, отряхивали землю с одежды и ждали.

* * *

Атос учил меня готовить стифадо с овощами, йемисту — фаршированный перец и даже бутимату — печенье с черной патокой и корицей, которое он любил есть ночами, работая над курсом истории географической мысли.

Наш первый торонтский снегопад Атос решил отметить достойным ужином. Он послал меня на преобразившиеся улицы купить рыбы. В первые месяцы нашей канадской жизни я ходил за покупками только в ближайшие магазины, не рискуя в одиночку забредать далеко от дома. В тот день улицы выглядели так необычно, что мне захотелось пройтись подальше. Я вошел в магазин, где раньше никогда не бывал, вытер ботинки о коврик и стал ждать. Из задней комнаты вышел мужчина и уставился на меня, опершись мускулистыми руками о прилавок. Фартук его был весь в пятнах. С сильным акцентом он гавкнул:

— Что тебе надо?

— Свежей рыбы, — прошептал я.

— Нет! У нас есть подозрения. — Он повысил голос. — У нас есть подозрения.

Я пулей вылетел за дверь.

Атос резал грибы около раковины.

— Какую ты купил рыбу? Кефаль? Палтус? Как бы мне хотелось, чтоб здесь была Дафна, она бы приготовила нам своих замечательных кальмаров!

Я стоял в дверях. Он бросил взгляд в мою сторону и увидел мое лицо.

— Яков, что стряслось?

Я ему рассказал. Атос вытер руки, скинул с ног шлепанцы и угрюмо сказал:

— Пойдем.

Я ждал его у входа в магазин. Я услышал, как он разразился взрывами хохота. Он смеялся. Атос вышел на улицу, лицо его сияло радостной улыбкой.

— Все в порядке, — сказал он, — все в порядке. Он сказал «куры», а не «подозрения».

Атос снова рассмеялся. Он стоял посреди улицы и хохотал. Я уставился на него, кровь прилила к лицу.

— Прости меня, Яков. Просто сдержаться не могу… Я так долго не смеялся. Входи, входи…

Больше я в тот магазин не заходил никогда.

Я знал, что был смешон, даже когда вырвался от него и один пошел домой.

Язык. Немой язык сиротой тянется к любому звуку, который в силах вымолвить, — и прилипает к нему, как к холодному металлу. Лишь много позже, спустя годы, боль уходит слезами.

Каждая вещь очерчена жирным черным контуром, который отделяет все вещи от их имен. Мой косноязычный словарь включал в себя обычный набор слов, без которых не проживешь — хлеб, сыр, стол, пальто, мясо, — и еще некоторые понятия существенно более высокого свойства. От Атоса я узнал, что значит скальный пласт, бесконечность и эволюция, но он никогда ничего не рассказывал мне ни о банковских счетах, ни о домовладельцах. Я мог на английском и на греческом участвовать в обсуждении проблем вулканов, ледников или облаков, но понятия не имел о том, что такое «коктейль» или «клинекс».

Мне не долго пришлось ждать антарктических рассказов самого Гриффита Тэйлора. Тэйлоры часто собирали гостей у себя дома в Форест-Хилле. На празднование нашего первого в Торонто Рождества туда были приглашены все сотрудники географического факультета. Мне было интересно, что думают о нас коллеги Атоса. Я понятия не имел, что они о нас знали. Скоро мне исполнялось четырнадцать, ростом я уже почти догнал Атоса, выпиравшие кости, губы и темные брови, казалось, хотели соскочить с лица. В те дни Атос производил впечатление ушедшего на покой искателя приключений, человека, который все вечера напролет мог проводить за описанием своих похождений. Госпожа Тэйлор называла нас не иначе как холостяками.

Нас приглашали на чаепития в саду, новогодние приемы, вечеринки по случаю окончания семестров. Каждый вечер завершался «Вальсирующей Матильдой» в исполнении Гриффита Тэйлора. У Тэйлоров всегда было романтично — это ощущалось не только в самом доме, не только в поведении прислуги, свечах, горевших в подсвечниках, и столах, уставленных изысканным угощением. Мне кажется, Тэйлоры очень любили друг друга. В тот первый рождественский вечер они подарили мне шерстяной шарф. На прощанье госпожа Тэйлор с радушной улыбкой пожала нам руки. Потом мы с Атосом сетовали друг другу на то, что она вогнала нас в краску.

Мы с Атосом тоже иногда приглашали гостей. Мы чувствовали себя одинокими скитальцами и старались собрать вокруг себя такие же неприкаянные души.

Атос как-то набрел в центре города на греческую булочную и узнал, что пекарь Константин из Пороса в свободное от торговли черным и белым хлебом время читал на греческом «Фауста» Гёте. Раньше Константин преподавал литературу в Афинах. Вскоре он стал регулярно к нам наведываться раза два-три в месяц и всегда приносил с собой пирог, пакет булочек или другие сладости. Иосиф, мастер, который как-то пришел к нам чинить плиту, в свободное время писал портреты. Он любил к нам заглядывать субботними вечерами, завершив трудовой день.

Грегор, до войны имевший адвокатскую практику на Буковине, теперь торговал мебелью, он как-то пригласил нас пойти вместе с ним на концерт. Грегор был очень увлечен одной скрипачкой, и мы всегда занимали в зале такие места, где ее было лучше всего видно.

Наши гости знакомили меня с тайнами разных ремесел. Я узнавал, как выводить пятна, чинить кухонную утварь, писать портреты так, чтобы взгляд с холста повсюду следовал за зрителем. Как менять пробки, чинить водопроводный кран, как быстро испечь пирог из дрожжевого теста. Как себя вести на первом свидании (проводить ее домой, пожать руку отцу, никогда поздно не возвращаться). Атосу, как мне казалось, нравилось, что я внимательно прислушиваюсь к этим практическим советам, пока сам он неустанно продолжал заботиться о моей душе.

Но в основном мы были предоставлены друг другу. Мы не поддерживали тесных связей с греческой общиной, если не считать семейства Константина, родня которого владела несколькими ресторанчиками, куда мы частенько захаживали пообедать или поужинать, особенно в «Спот-лайт», «Мажестик», элегантный «Дайана Суитс» и «Баселз» с приглушенным светом и обитыми черной и красной кожей банкетками. Атос много работал, как будто знал, что времени ему отпущено в обрез. Он писал книгу. Что касается меня, настоящими друзьями я так и не обзавелся до окончания университета. Я редко тесно сходился с одноклассниками. Зато с годами я хорошо узнал город.

Дональд Таппер, преподававший на географическом факультете почвоведение и известный тем, что, бывало, засыпал на собственных лекциях, иногда организовывал практические занятия под открытым небом, чтобы показать студентам те или иные географические особенности почвы. Мы с Атосом нередко присоединялись к его студенческим экспедициям, пока Таппер не свалился на машине с гребня холма, демонстрируя типичный образец друмлина. К счастью, у меня был собственный проводник, который провел меня не только сквозь геологические эпохи — он через юность провел меня от отрочества к зрелости.

Атосу, как заклинания, хватало лишь нескольких слов и взмаха руки, чтобы разделить холм пополам, пробурить скважину под тротуаром, вырубить леса. Он показывал мне Торонто в разрезе; он ломал скалы, как буханки свежего хлеба, обнажая клочковатые неровности геологических пластов. Атос мог остановиться посреди оживленной городской улицы, чтобы показать мне ископаемые известняковые окаменелости, выпиравшие из земли у гостиницы «Парк Плаза» или на стенах электрической подстанции.

— Ах, этот известняк, он по футу прибавляет каждые двадцать пять тысяч лет!

Внезапно улицы заливало соленое субтропическое море. Я представлял себе лужайки перед домами, заваленные бесценными сокровищами, — морскими лилиями, брахиоподами, трилобитами.

Как птицы ныряют в море за добычей, так и мы с Атосом погружались на сто пятьдесят миллионов лет в глубь времен в сумеречное лиственное безмолвие оврагов. За рекламным щитом рядом с аптекой «Тэмблинз» нас засасывало раскинувшееся полукругом болото мезозойской эры, где огромные, высокие, как дома, деревья и папоротники покачивали ветвями во влажной густой дымке разлетавшихся в воздухе спор. Под автомобильной стоянкой, за школой, вдали от городского шума, от машин и выхлопных газов мы ныряли в нижние пространства города, залитые зеленым солнечным светом. Потом, как андартес, греческие партизаны, мы выныривали на поверхность на другом конце города — из-под моста около «Стэнз верайети» или из-под ресторана «Хани Дью».

На железнодорожной станции Атос показывал мне образцы разных пород крапчатых камней зумбро и объяснял, чем они отличаются от камней из Тобермори, Кингстона или долины Кредит. На улице Эглинтон он показал мне единственный в Торонто образец блестящего черного Лабрадора из Нейна, который в солнечных лучах отсвечивал синим.

Во время одной из наших первых экскурсий мы пошли на пруд Гренадье посмотреть, где Сайлас Райт ставил первые опыты со льдом. Потом мы ходили искать старый дом Сайласа Райта в проезде Кресчент. Я уже много раз слышал этот рассказ. Именно Райт первым увидел палатку Скотта, занесенную фатальной снежной бурей по самую крышу. Райт ткнул лыжной палкой в безупречную снежную белизну и произнес свою знаменитую фразу: «Вот его палатка». Когда ветреным ноябрьским утром мы с Атосом стояли посреди улицы, мне доставило огромное удовольствие произнести на безукоризненном канадском английском: «Вот его дом».

Холодный весенний вечер нашей первой торонтской весны. Накрапывал дождь. Надвигалась трескучая апрельская гроза, когда небо делается темно-зеленым и весь мир погружается в мертвящее зарево светящихся неживым светом сполохов. Мы с Атосом спустились под сквозные фермы моста Гавернорз-роуд. Мы там были не одни — вместе с нами под мостом хотели укрыться от бури два мальчугана с банками мутной воды из пруда и парнишка постарше с собакой. Все стояли в неловком молчании, прислушиваясь к звукам стремительных потоков воды в канализационных стоках, в металлических трубах, отводящих воду с пролетов моста, к внезапным оглушительным раскатам грома. Потом воздух взорвался свиристящим воплем, будто вскликнула огромная сойка, ему ответил другой такой же звук — мы увидели, что это двое мальчишек свистели на туго натянутых между большими пальцами и ладонями травинках.

Старший парнишка последовал их примеру, простые травинки вопили с таким остервенением, что казалось, мартовские кошки закатили концерт, звуки которого усиливала акустика моста. Потом внезапно начавшийся дождь так же неожиданно стих, ребята прекратили свой кошачий концерт и по одному, как зачарованные, стали выходить из нашего укрытия в дымчатое марево легкого тумана. За все это время никто не проронил ни единого слова.

Во время наших воскресных прогулок мы с Атосом выдумывали разные истории и их персонажей, чтобы пополнять и прочнее усваивать мой запас слов. Так мы выдумали детектив с продолжением о двух сыщиках — Питере Моссе и Питере Боге. В каком-то эпизоде они выслеживали злодея, который «брал вещи за гранит» (одно из моих крылатых выражений, всегда вызывавшее у Атоса улыбку). Этот преступник обкрадывал музеи и вместо похищенных сокровищ клал на их место камень как свою визитную карточку. Атос выдумал запутанную историю о шайке английских моряков, которые грабили портовые склады исключительно для того, чтобы дать ей броское название: «Тайна залива и набережной».

Игра слов превращалась в некую пробу сил: каламбуры вели к самой сути понимания смысла, становились подлинным пробным камнем в овладении тонкостями нового языка. Любой из моих нескладных каламбуров был своего рода достижением; я делился ими с Атосом за ужином в надежде на похвалу. (Что сказал биолог, уронив предметное стекло микроскопа на пол лаборатории? «Не наступите на деление клетки».)

После каламбуров я стал пробовать силы в поэзии, надеясь, что усердие и прилежание вынудят английский язык быстрее раскрыть мне свои секреты.

— Мне кажется, — заметил как-то Атос, — сочинение сонетов — почти то же самое, что лингвистические упражнения каббалистов.

Я переписывал известные стихотворения, оставляя место между строк, чтобы вставить туда собственный вариант написанного. Я писал о растениях, скалах, птицах. Я писал фразы без глаголов. Я писал только на сленге. До тех пор, пока слово не становилось самим собой, обретая совершенную прозрачность значения, выявляя разницу между греческой собакой и канадской, между польским снегом и канадским. Между смолистыми соснами Греции и соснами Польши. Между морями — древним, овеянном мифами Средиземном море и суровой Атлантикой.

А позже, когда я начал писать о событиях детства не тем языком, на котором они звучали, на меня как будто снизошло откровение: английский язык смог меня защитить — он был лишь алфавитом, не обремененным памятью.

Как бы следуя исторической достоверности, греческий квартал граничил с еврейским. Когда я впервые оказался на еврейском рынке, волной накатила печаль. С языка торговца сыром и булочника буднично срывались бередящие душу слова детства. Гласные и согласные: сплетенные тугим узлом страх и любовь.

Я стоял и слушал, худой и нескладный, как гадкий утенок. Смотрел, как старики топили клейменные номерами руки в бочках с рассолом, рубили головы рыбе. Каким же неестественным, должно быть, им казалось такое невероятное изобилие еды!

Из деревянных клеток с выражением чванливого недоумения выглядывали куры, как будто понимали только по-английски и никак не могли разобрать невнятное бормотание, на котором общались окружавшие их люди.

Взгляд, украдкой брошенный Атосом в мою сторону, вселял в меня смутную надежду. Искупление грехов после кошмарных потрясений; единожды нарушенный ход вещей можно нарушить вновь. Я читал о высохших, изменивших русла реках Торонто, которые теперь мало чем отличаются от сточных канав; а ведь когда-то они были полноводными потоками, в которых ловили рыбу при свете факелов. В их быстрых стремнинах острогами били лосося, ловили его в плетеные корзины, в живые переливы струящегося серебра забрасывали сети. Атос на картах очерчивал царственные пути ледников, на целые ледниковые периоды подчинявших себе провинцию, а потом откатывавшихся назад, оставляя на теле земли борозды и колдобины куда более глубокие, чем после артиллерийского обстрела.

— Ледяные одеяния, шлейфом волочившиеся вслед за ними, оставляли в скалистом щите отложенные морены!

До того, как здесь возник город, вещал Атос будто с трибуны, как глашатай на площади, здесь рос лес — хвойный и лиственный, в густой поросли травостоя жили гигантские бобры, огромные как медведи. За ужином мы любили отведать блюда местной кухни, казавшиеся нам экзотическими, такие, как арахисовое масло, и читали друг другу о нашем новом городе. Читали о том, что на поле фермера в одном из городских предместий были найдены каменные наконечники дротиков, топоры и ножи; Атос рассказывал мне об индейских племенах, населявших Лорентиды во времена расцвета Бискупина. Мы узнали об индейском поселении, стоявшем когда-то там, где теперь была школа. Нам были близки и понятны растерянность и сетования госпожи Симко — светской дамы, супруги лейтенант-губернатора, которую в конце восемнадцатого века судьба занесла первопроходцем в дикие дебри Верхней Канады. Хотя это было несправедливо, вскоре ее имя стало для нас нарицательным, когда мы хотели обозначить общее состояние сварливой раздражительности. Когда нас сбивали с толку неведомые знаки, составляющие суть каждой культуры, мы в недоумении часто шутили, всуе поминая ее имя:

— Как бы, интересно, на это отреагировала госпожа Симко?

В воскресенье, когда день клонился к вечеру, покрытые доисторическим илом, мы поднялись со дна древнего озера в наше время у рекламного щита на улице Сент-Клер; трамвайные пути мутно поблескивали в лучах хилого зимнего солнца, их линии четко прочерчивались уличными фонарями, вечернее небо отливало пурпурным багрянцем холода с сенильным оттеком летней голубизны, темневшие очертания домов рассасывались бромидом сумерек. Грязные, покрытые безбилетниками прицепившихся к штанинам и рукавам репьев, мы шли домой, мечтая о горячем ужине. Наши еженедельные исследовательские экспедиции по оврагам переносили нас в мир, живший нашим воображением; первобытные озера и девственные леса исчезли так давно, что их невозможно было вытравить у нас из головы.

Когда мы выбирались в такие походы, я на время избавлялся от тяготившей меня закомплексованности, потому что в мире, каким его видел Атос, любой человек был всего ничего — без году неделя.

Мы с Атосом продолжали переписку с Дафной и Костасом. Я посылал им свои стихи на английском и докладывал Дафне о школьных успехах, о том, как хорошо мы питались, передавал ей рецепты печенья, пирожных и тортов от Константина. В письмах Атосу Костас много писал о политике. Сидя за столом, Атос читал их и покачивал головой.

— Как он может писать об этих ужасных событиях таким красивым почерком?

Как предупреждал меня Костас, временами Атос впадал в депрессии. Это случалось так, будто он ни с того ни с сего спотыкался, попадая в колдобину на дороге. Он падал, поднимался и шел дальше. Его неотступно преследовал мрак. Он уходил к себе в комнату и работал там над книгой «Лжесвидетельство», выполняя долг, остававшийся неоплаченным коллегам из Бискупина. В глубине души он был уверен, что ему не суждено будет завершить этот труд. Временами он не выходил из комнаты даже поесть. Чтобы хоть как-то выманить его оттуда, я покупал у Константина вкусные булочки. Когда я вместо Атоса приходил за ними к Константину, тот понимал, что Атосу плохо.

— Это болезнь его работы, — говорил он. — От черствого хлеба у человека болит живот. Скажи Атосу, Константин просил ему передать, что, если он и дальше собирается мешать свое историческое варево, ему надо открывать крышку постепенно, чтобы сначала выпустить пар из кастрюли.

Иногда я заглядывал на кухню в два или три часа ночи и нередко заставал там Атоса — зимой в плотном домашнем халате, а летом в майке и трусах до колен, он дремал за столом, сдвинув на лоб очки, выронив на стол авторучку. Как человек, привыкший есть в одиночестве, он часто клал на страницы раскрытой на столе книги тарелку или вилку.

«Лжесвидетельство» неизлечимым недугом терзало Атоса. Книга была его совестью, его рассказом о том, как нацисты насиловали археологию, чтобы извратить прошлое. В 1939 году Бискупин был уже широко известен по проведенным раскопкам, его даже стали называть «польские Помпеи». Но сам по себе факт существование Бискупина доказывал наличие развитой культуры, к созданию которой германцы не имели никакого отношения, а потому Гиммлер распорядился предать ее забвению. Им мало было завладеть будущим; работа специального гиммлеровского подразделения СС — «Управления по наследию предков», состояла в том, чтобы подчинить себе историю. Курс на территориальную экспансию был призван сожрать не только пространство, но и время.

Однажды утром, когда стояла изнуряющая жара, мы с Атосом отправились на воскресную прогулку совсем легко одетыми — на нас были белые трикотажные майки, в которых мы выглядели почти официально. Нам хотелось добраться до Бэйби-Поинт, где некогда стояло укрепленное поселение ирокезов. Хоть вышли мы из дома очень рано, дышать было тяжело, воздух гудел насекомыми.

— На этой неделе я выяснил, что один парень, с которым мы вместе учились в Вене, потом работал в этом «Управлении по наследию предков».

Майка Атоса прилипла к спине, лицо ярко раскраснелось. Ветер лениво покачивал деревья, листья смахивали на свежие мазки краски по дымчатой мути небес.

— За зарплату, которую ему платил Гиммлер, он стал находить свастики в каждой пригоршне грязи. Этот парень, который когда-то был первым в группе по археологии, додумался до того, что представил Гиммлеру «Венеру из Виллендорфа» в качестве доказательства покорения древними арийцами готтентотов! Он извращал данные раскопок, пытаясь доказать, что начало греческой цивилизации было положено… в Германии в эпоху неолита! Он делал это только ради того, чтобы оправдать копирование наших храмов в славной столице рейха.

— Кумбарос, мне жарко.

— Они все уничтожили — памятники материальной культуры, скрупулезно отработанные документы. Эти люди и теперь продолжают делать себе карьеры, несмотря на то что работали у Гиммлера. Эти люди все еще преподают!

— Кумбарос, сегодня очень жарко…

— Прости, Яков, ты прав.

Мы зашли перекусить в ресторанчик «Ройял Диннер», принадлежавший брату Константина, и добрались до Бэйби-Поинт, когда день был уже в разгаре. Небо затянули тучи, жаркий воздух наполнил запах дождя. Мы стояли на дорожке, представляя себе ирокезскую крепость, набег ирокезов на богатые окрестные земли, огненные стрелы, пролетавшие над двориками в окна домов и вонзавшиеся в низкие столики, которые тут же сжирало пламя. Я стоял на дорожке в лучах заходящего солнца, а запахи автомобильной смазки и подстриженных газонов превращались в запахи дубленой кожи и вяленой рыбы. Атос увлеченно рассказывал о том, как убили торговца пушниной Этьена Бруле. Его сожгли на костре.

Жар дня повеял духом горящей плоти. Я видел, как дым клубами поднимается к темному небу. Затаившаяся в засаде память выскочила из укрытия, горькими хлопьями черного пепла бросившись мне в лицо.

— Яков, Яков, давай, возьмем такси и поедем домой.

Когда мы подъезжали к дому, дождь хлестал по висевшим на веревках простыням, от мостовых паром поднимался запах пыли. Я высунул голову в окно машины и вдохнул воздух полной грудью. Запах гари прошел.

— Кумбарос, мы с тобой как громоотводы времени.

В ту ночь мне снились заплетенные в тугую косу волосы Беллы, сиявшие в свете лампы черным лаком.

Родители с Беллой сидели за столом и делали вид, что спокойны, — мои родители, которые всегда говорили, что боятся всего на свете. Они так и остались сидеть, как задумали, если это случится. Солдаты толкнули отца, и он упал вместе со стулом. Интересно, что они подумали о волосах Беллы, глядя на ее красоту, на сковавшее ее ужасом оцепенение? Поднимали они с плеч всю их массу, чтобы прикинуть цену? Касались они ее восхитительных бровей и кожи? Что они сделали с волосами Беллы, когда состригли? Было им стыдно, ког-да они ощущали пальцами все их великолепие, вешая на веревку сушиться?

* * *

Во время одной из наших последних прогулок с Атосом мы шли вдоль заливных лугов по берегу речки Дон мимо каменоломни и утесов с вкраплениями ископаемых морских окаменелостей. Мы хотели немного посидеть в террасированных садах парка Чорли, у Дома правительства, построенного в удивительно живописном месте — на гребне крутого утеса. Здание было огромным, как замок в долине Луары, его возвели из лучшего известняка долины Кредит.

Башенки и цоколи, высокие каминные трубы и карнизы: угнездившиеся над пропастью первозданной природы, они несли в себе противоречия Нового Света. Когда мы с Атосом впервые увидели это грандиозное сооружение, оно уже не было резиденцией лейтенант-губернатора. Не последнюю роль здесь сыграли жалобы поддержанных профсоюзами политиков на высокие затраты по ее содержанию. Вскоре после того как муниципальные советники стали обсуждать вопрос о смене каждой перегоревшей лампочки, лейтенант-губернатор в расстроенных чувствах уехал из резиденции в парке Чорли. Потом там располагался военный госпиталь и приют для беженцев из Венгрии. Мы много раз приходили на то место. Атос мне сказал, что оно напоминает ему альпийский санаторий.

Мы говорили о религии.

— Знаешь, Атос, вера в Бога никак не связана с тем, еврей человек или нет. То же самое можно сказать по-другому: истине безразлично наше к ней отношение.

Мы выходили из долины. Холмы, поросшие сумахом и осокой, заволокла дымка сочного чертополоха и молочая. Рубашка Атоса покрылась темными пятнами пота.

— Нам бы надо немного отдохнуть.

— Мы уже почти добрались до вершины. Знаешь, Яков, когда умер Никос, я спросил у отца, верит ли он в Бога. Он сказал: «Откуда мы знаем, что Бог есть? Потому что он постоянно от нас скрывается».

Я слышал, как тяжело он дышит, и мне становилось грустно.

— Кумбарос…

— Со мной все в порядке, спасибо тебе, госпожа Симко.

Склонившись, мы пробрались сквозь заросли кустарника на вершине холма и вышли из оврага в сад, подняли головы и уставились в пустоту — парк Чорли, возведенный на века, исчез, как будто его место под солнцем было стерто огромным ластиком.

Потрясенный, Атос тяжело опирался на палку.

— Как же это их угораздило его снести, этот дворец, одно из самых прекрасных зданий в городе? Яков, ты уверен, что мы пришли туда, куда собирались?

— Да, кумбарос, это то самое место… Откуда мне знать? Просто нет его тут, и все.

Где-то в самых глубинах организма Атоса накапливалась нечеловеческая усталость. Он меня все больше тревожил, мне все время казалось, что я мало о нем забочусь. Но он постоянно отвергал мои усилия.

— Со мной все в порядке, госпожа Симко.

Хотя он продолжал работать, засиживаясь до глубокой ночи, я все чаще замечал, что временами он стал засыпать днем, чего раньше за ним не водилось. Но работать он продолжал в привычном ритме.

— Яков, старая греческая пословица гласит: «Зажги свечу до прихода ночи».

Он продолжал ходить за покупками и привозил их на трамвае, как будто отказывался смириться с тем, что ему все труднее было это делать. Он ничего больше не оставлял незаконченным, как бы тяжело ему это ни давалось, как никогда не оставлял незавершенной работу с образцами горных пород на местах раскопок.

Мы были с ним как изгородь с виноградной лозой. Только кто из нас был лозой? Каждый ответил бы на этот вопрос по-своему.

* * *

Прошло еще некоторое время, и я поступил в университет. Я занимался там литературой, историей и географией, немного подрабатывал как лаборант географического факультета. Костас попросил одного своего друга в Лондоне прислать мне сборник стихов, запрещенных в Греции. Так я впервые приобщился к ремеслу переводчика. С тех пор переводы самого разного рода неизменно помогали мне жить. Я всегда буду благодарен Костасу за его прозорливость. «Читать стихотворение в переводе, — писал Бялик, — то же самое, что целовать женщину, лицо которой покрыто вуалью». А читать греческие стихи, написанные разговорным языком и высоким стилем, то же самое, что целовать двух женщин. Перевод сродни перевоплощению. Одно стихотворение превращается в другое. Стиль перевода можно выбирать как стиль жизни: свободное изложение приносит детали в жертву смыслу; дословный перевод приносит смысл в жертву точности. Поэт идет к языку от жизни, переводчик движется к жизни от языка; оба, как иммигранты, стремятся обозначить сокрытое, то, что затаилось между строк, непостижимую суть сопричастности.

Как-то вечером я прогуливался по улице Грэйс, летнему туннелю длинных теней, ветерок с озера прохладной ладонью ласково гладил мне спину под взмокшей рубашкой, гомон рынка остался в нескольких кварталах позади. Во вновь обретенных тишине и прохладе нить памяти продолжала ткать мысль. Случайно услышанное слово вдруг начало звучать мелодией, песней мамы, всегда певшей под аккомпанемент шуршания щетки, расчесывавшей волосы Беллы, когда мамина рука взлетала и опускалась в такт мелодии. Сначала слова шепотком запинались во рту, потом зазвучали чуть громче, пока я не стал в полный голос бубнить, что запомнилось в детстве: «Что толку мне в мазурке, если в сердце нет огня; что толку в девочке из Вурки, если любит не меня…», «Спелые вишни собрали, зеленые на дереве оставили висеть», и дальше в том же духе до начальных строф песенок «Иди ко мне, философ» и «Как царь пьет чай?».

Я бросил взгляд по сторонам. Темные дома, мирные пустые улицы. Я чуть поднял голос. «Дурачок, пора умнеть, надо здравый смысл иметь. Дым из дома выше крыши, кот всегда проворней мыши…»

Так я шел и гундосил себе под нос вверх по Грэйс, вдоль по Хендерсон, по Мэннинг до Харборд; наконец-то мой духовный мир облекся в знакомые одеяния и, безоглядно поддавшись внезапному порыву, устремился к звездам.

Но улицы были не такими пустыми, как мне сначала показалось. Я с удивлением обнаружил, что из-за завесы темноты за мной наблюдали десятки лиц, десятки глаз, десятки ушей итальянцев, португальцев и греков, целые семьи молча сидели на лужайках перед домами, на ступенях у входов в дома, на окутанных тьмой верандах разместились несчетные зрители, высыпавшие из тесных, жарких квартир в прохладу улицы, не включавшие свет, чтоб не налетела мошкара.

Я не мог придумать ничего лучшего, чем громче запеть незнакомые им песни и представлять себе, что они меня понимают.

* * *

Когда я лежал в постели бессонными ночами, тело мое томительно жаловалось на собственное невежество.

Я представлял себе, как целую девушку, которую видел в библиотеке, худенькую, ходившую на высоких каблуках как на цыпочках… Она лежит рядом. Мы обнимаем друг друга, потом она спрашивает меня, почему я живу с Атосом, почему собираю все эти статьи о войне, которые пачками навалены на полу, почему по полночи провожу, пристально вглядываясь в каждое лицо на фотографиях? Почему я сторонюсь людей, почему не умею танцевать?

Когда Атос после ужина пошел к себе в кабинет, я вышел в ночь. Но на самом деле мы оба ушли в спазмы времени, в те события, которые происходили без нашего ведома, когда мы жили на Закинтосе. Я стоял на ступенях крутого откоса на Дэйвенпорт-роуд и смотрел на залитый огнями город, раскинувшийся внизу электронной печатной платой. Я шел мимо прядильной фабрики и карандашного завода, подстанции «Дженерал Электрик», типографий и складов древесностружечных плит, мимо химчисток и автомобильных мастерских. Мимо вывесок с рекламой Джерри Льюиса в «Импириэл» и Реда Скелтона в «Шейзе». Я шел по железнодорожному полотну в сторону угольных складов на Маунт-Плезант-роуд, а потом вдоль ржавых пароходов, ждавших груз зерна у Виктори Миллз.

Я всматривался в холодную красоту цементного завода на берегу озера, небольшие садики, которые кому-то пришло в голову разбить у каждой его массивной башни. В изящные металлические лестницы, кружевной лентой обвивающие резервуары нефтехранилищ. Ночью редкие огни метили порт и береговую линию, вдоль которой протянулись эти гигантские промышленные сооружения, вселявшие в меня ощущение одиночества. Я прислушивался к этим темным очертаниям, как будто они были паузами между тактами, как музыкант вслушивается в тишину между частями произведения. Безмолвие тишины раскрывало мне истинный лик собственного бытия. Я чувствовал, что мою жизнь нельзя вместить ни в один язык, ее может хранить в себе лишь молчание — тот миг, когда я заглянул в комнату и увидел лишь видимое, а не пропавшее. Тот миг, когда я не смог увидеть, что Беллы больше нет. Но я не знал, как вести поиск в безмолвии. Поэтому я жил, как будто чуть отставая во времени, как будто печатающая вслепую машинистка задержалась на долю секунды и пропустила удар по клавише, а все следующие слова утратили смысл, и весь текст, напечатанный дальше, оказался искаженным. Мы с Беллой были лишь в нескольких дюймах друг от друга, но нас разделяла стена. Я думал о том, чтобы писать стихи особым кодом, где каждая буква занимала бы не свое место, и тогда единственная ошибка могла бы погубить один язык, создав другой.

Если бы кому-то удалось исправить эту ошибку и убрать поврежденную хромосому слов в их образах, тогда, может быть, удалось бы восстановить порядок имен. А если нет, история навсегда так и останется клубком спутанных проводов. Поэтому в стихах я снова и снова возвращался к Бискупину, к дому на Закинтосе, к лесу, к реке, к двери, распахнутой внезапным ударом, к минутам, проведенным в стене.

Английский язык был для меня эхолотом и микроскопом, которые помогали мне слушать и наблюдать в надежде настичь ускользающие значения смысла, погребенного в фактах. Мне хотелось найти строку стиха, звучащего как полый ней в оркестре хора дервишей, печальное пение которых взывало бы к Богу. Но все мои потуги приводили лишь к пронзительному визгу. Их нельзя было сравнить даже с чистым воплем травинки под дождем.

* * *

Из всех людей, с которыми Атос работал в университете, моим другом на долгие годы стал один его выпускник, его звали Морис Залман. Морис был еще большим чужаком в городе, чем мы, когда мы с ним познакомились, он только что переехал в Торонто из Монреаля. Как-то Атос пригласил его на ужин. Морис в то время был худым и уже начал лысеть, он носил берет, надвинутый на лоб. Мы стали вместе ходить на прогулки, на концерты, в картинные галереи. Иногда мы все втроем ходили в кино, но здесь наши вкусы резко расходились — Атос отдавал предпочтение Деборе Керр (особенно в «Копях царя Соломона»), Морису больше нравилась Джин Артур, а я считал лучшей актрисой Барбару Стэнвик. Мы с Морисом уже тогда безнадежно отстали от моды, а позже так никогда и не смогли ее догнать. Нам бы надо было тогда восхищаться Одри Хепберн. По дороге домой мы иногда заглядывали в ресторанчик, но чаще Морис шел к нам, и на нашей холостяцкой кухоньке мы обсуждали достоинства полюбившихся нам актрис. Керр, считал Атос, была такой женщиной, с которой за завтраком в роскошном отеле или на лоне природы можно было обсуждать суммирующую машину Паскаля. Морису казалось, что с Джин Артур можно было ходить в походы или танцевать ночь напролет, но при этом она бы всегда была в курсе того, где ты забыл ключи и чем заняты дети. Мне нравилась Барбара Стэнвик, потому что она всегда попадала в передряги, но делала только то, что ей подсказывало сердце. Больше всего я восхищался ею в «Огненном шаре», где жаргонные словечки песней слетали с ее языка. «Кончай попусту языком молоть, заткни-ка ты лучше пасть!», «Звездани ему по харе!», «Я тебе не прислуга зачуханная!» Она жила в мире, полном башлей и нажористых клиентов. Она была лакомым кусочком, но, чтобы наотмашь крутить с ней любовь, надо было иметь кучу бабок, капусты, хрустов, зелени, до отвала гринов в чемоданах с двойным дном. Я от нее круто тащился. Во время таких разговоров никто из нас не вспоминал об оголенных плечах или сатине, туго обтягивавшем грудь; ноги для нас были вообще запретной темой.

Но мы провели вместе считанные вечера, потому что вскоре после нашего знакомства с Морисом Атос умер.

— Атос, какой величины настоящее сердце? — спросил я его однажды, когда был еще ребенком.

Он ответил:

— Представь себе размер и вес пригоршни земли.

В последний вечер Атос вернулся домой после лекции о сохранении египетского дерева. Это было где-то в половине одиннадцатого. Обычно он рассказывал мне о том, как прошла лекция, а иногда даже в деталях пересказывал, что говорил студентам, но, поскольку я накануне распечатал его конспект, в тот раз в этом не было нужды, он вернулся с работы усталый. Я согрел ему немного вина, потом пошел спать.

Утром я нашел его за столом. Он выглядел как обычно, как будто уснул в разгар работы. Я обнял его, изо всех сил сдавил ему грудь, потом снова давил и сжимал, но он не воскрес. Невозможно заполнить пустоту каждой клетки. Смерть его была тихой — как дождь на море.

* * *

Я знаю только некоторые причины смерти Атоса: в их числе все силы и стихии природы, десять тысяч названий вещей, неприхотливость лишайника. Инстинкты миграции: звезды, магнетизм, углы преломления света. Энергия времени, меняющая массу. Вещество, сильнее других напоминавшее ему о родине, — соль: оливки, сыр, виноградный лист, морская пена, пот. Пятьдесят лет близкой дружбы с Костасом и Дафной, память, сохранившая формы их тел, когда всем им было по двадцать лет, о его собственном теле, когда ему было пятнадцать, двадцать пять и пятьдесят — все наши ипостаси, хранящиеся в памяти по мере взросления и старения, как слова, они остаются на странице книги, хотя их стирает тьма. Две войны, обе из которых — гнилая часть плода, ее нельзя с него срезать, и сам плод; нет ничего, что один человек не сделал бы с другим, ничего, что один человек не сделал бы ради другого. Но кто была та женщина, которая впервые выпустила для него из клетки кофточки двух птиц груди в ночном саду? Говорили они о детях, которые у них родятся? О каких словах он жалел? Кто была та женщина, которой он впервые вымыл волосы, какая песня могла бы звучать его голосом, поющим о любви, когда он впервые ее услышал?

Когда человек умирает, его тайны становятся кристаллами, морозным рисунком на окне. Его последнее дыхание затемняет стекло.

Я сел за стол Атоса. В маленькой квартире, в чужом городе, в стране, которую еще не успел полюбить.

* * *

В Торонто Атос воссоздал свой кабинет на Закинтосе. Это было странное место, из царившего здесь беспорядка можно было извлечь самые неожиданные предметы. На письменном столе Атоса в ночь его смерти остались: деревянная коробка с деталями детского конструктора, такой же набор металлических колесиков и шарниров с петлями, какой был у него в детстве. Микрофотография хрупкого среза древесины дуба, затопленного в Бискупине. Снимок тотемов из Киспиокса с приколотым на бумажке анализом почвы и климатических условий. Стеклянное пресс-папье с образцом древовидного плауна внутри. Модель берестяного каноэ. Статья о холмах Вестфолд в Антарктике — месте, где вечная мерзлота высушила и сохранила сделанные в древности деревянные предметы. Заметки для предстоящей в Оттаве конференции по затопленному дереву. Авторучка и чернильный набросок ископаемых деревьев из селения Джоггинс в Новой Шотландии. «Происхождение видов» Дарвина и «Божественная комедия» Данте в переводах Казанцакиса. Кофейная чашечка со следами молотого кофе на ободке в том месте, к которому в последний раз прикоснулись губы.

В столе я нашел пачку писем… Вторжение в сокровенное, к которому вынуждает нас смерть. Сначала я не хотел их читать. Они были написаны по-гречески красивым почерком Атоса. То были письма, которые он посылал Элен, когда они оба учились в Вене — за год до того, как он уехал в Кембридж. Перебирая пальцами конверты я чувствовал гладкость луковой кожуры. Тишина пустой квартиры угнетала меня, давила грузом жалости к самому себе.

«Когда ты один — в море или в полярной мгле, — можно выжить отсутствием — тем, что тебя нет там, где тебя ждут. Рассудку не дает помутиться та, которую любишь. А когда она всего лишь на другом конце города, такое отсутствие может свести с ума».

«Отец одобряет мое намерение остаться в Вене, но все еще надеется, что сможет убедить меня не заниматься геологией. Я твердо стою на своем, несмотря на его веские доводы о том, что, если стану инженером, буду точно так же иметь дело с карстом, прокладывая линии железных дорог и водоснабжения».

Живя в Вене, Атос не только знакомился с ее духовной жизнью и геологической структурой, пронизанной пещерами, изрезанной пропастями, в которые уходят реки в карсте, туннелями и провалами, — одновременно он пытался проникнуть сквозь кажущуюся простоту природы вещей к осмыслению природы любви.

В нашей квартирке, где по долгим неделям не звучали голоса, я представлял себе, как Атос поздно ночью в одиночестве бродил по Вене мимо современных зданий на Рингштрассе и бледных барочных церквей по улицам, которые в недалеком будущем преобразит война. Когда я читал его письма, написанные полвека назад женщине, о которой я не знал почти ничего, о его «Э», я был потрясен накалом собственной страсти. Меня сбивал с толку невольно подслушанный голос молодого Атоса, переживания моего кумбарос, когда он был в моем возрасте.

«Твоя семья — мать и сестра, которых я люблю, — хотят все знать; но настоящий брак всегда должен оставаться тайной двух людей. Мы должны хранить ее под языком, как молитву. Наши тайны обернутся силой, если придет нужда».

«Что касается несчастья твоего брата, я в силу собственной наивности думаю, что любовь прекрасна всегда, не важно, как давно она пришла и в каких обстоятельствах. Я еще не так много прожил, чтобы представить себе примеры, когда это не так, где сожаление перевешивает все остальное».

Его артерии засорились, как русло реки, забитой илом. Сердце — пригоршня земли. Сердце — это озеро…

Все, что мне известно об Элен Атоса, я узнал из писем. Там была и фотография. Ее выражение настолько открыто и искренне, что чарует сквозь годы. Ее темные волосы взбиты высокой прической и тщательно уложены. Ее лицо слишком угловато, чтобы быть красивым. Она прекрасна.

В том же ящике, что письма и фотография Элен, лежала толстая папка с неразборчивыми записями, сделанными под копирку, и газетными вырезками — документами, отражавшими поиски Атоса моей сестры Беллы.

Когда часть души немеет и теряет чувствительность к боли, боль вызывают слезы, как будто сама природа с этим не может смириться.

«Я знаю, что полностью архивные материалы не сохранились…», «Посылайте, пожалуйста, следующее сообщение каждую пятницу в течение года…», «Я знаю, что уже писал вам раньше…», «Пожалуйста, проверьте ваши списки… принимая во внимание возможные различия в написании… за период с…» Последний запрос был сделан Атосом за два месяца до кончины.

Мне казалось, он потерял надежду уже несколько лет назад. И я прекрасно понимал, почему Атос ничего мне об этом не говорил. Я лежал на ковре в его кабинете. «Любовь прекрасна всегда, не важно, в каких обстоятельствах… наши тайны обернутся силой, если придет нужда». Я пытался этому поверить, еще не зная о том, что истинная надежда не имеет ничего общего с ожиданием, и слова его, как и поиски Беллы, казались мне болезненно наивными. Но папку с бумагами я сжимал в руках, как ребенок сжимает куклу.

Время от времени с лязгом и скрежетом мимо громыхали трамваи. Пол слабо вибрировал, когда тяжелые железные колеса с грохотом долбили колеи путей. Палец отца, испачканный в гуталине, рисует в углу газеты трамвай с рогаткой проводов, которыми варшавские трамваи сцеплены с небом. «В Варшаве, — говорит отец, — по улицам ездят моторы». — «Они что, едут сами по себе?», — спрашиваю я. Отец кивает: «Да, без всяких лошадей!» Я проснулся, включил свет, снова лег и закрыл глаза.

Когда я сел писать Костасу с Дафной о случившемся, когда мне надо было сказать им, что я обязательно привезу прах Атоса на Закинтос, не было сил водить ручкой по бумаге. «Я привезу Атоса домой, чтобы предать земле, которая будет его помнить». Кумбарос, как может человек писать о таком таким красивым почерком?

* * *

Многие ночи после смерти Атоса я спал на полу в его кабинете среди коробок с наобум отобранными материалами для исследования. Мы много раз собирались вместе привести их в порядок. Но в последнее время работа Атоса о нацистской археологии отнимала у него все силы. Он начал собирать документы сразу же после войны, как только об этом стала появляться информация. Глаза наши понемногу привыкали к темноте. Атос был в состоянии говорить об этом, ему надо было выговориться. А я — не мог. Чтобы привести мысли в порядок, он ставил бесчисленные вопросы, оставляя «почему» на потом. А я, в присущей мне манере осмысления, начинал с его заключительного вопроса, с того самого «почему», на которое он надеялся получить ответ от других. Поэтому получалось, что я начинал с неудачи, и дальше идти было некуда.

Оставшись в одиночестве, я в первые месяцы вновь искал спасение в привычном наркотике, переселяясь в другой мир, который мы делили с Атосом, — мир чистого знания, истории естественных наук. По ночам я рылся в коробках с бессистемными пометками о группах материалов и заметок: «любовные похождения хвойных деревьев… поэтика ковалентных связей… возможный процесс сушки зерен кофе сублимацией». Завораживающие, но объяснимые силы — ветры и океанские течения, тектонические платформы. Изменения, вызванные к жизни торговлей и пиратством; как минералы и дерево меняют карту мира. Одних очерков Атоса о торфе вполне хватило бы на небольшую книжку, такую же, как его «Соляной завет». Еще в Вене он начал собирать материалы для проекта работы о пародировании культурного наследия, которую он собирался назвать «От реликта до подделки».

Он часто мерил историю человечества мерками геологии, рассматривая общественные изменения как геологические процессы; исподволь распространяемые убеждения, приводящие к катастрофам. Взрывы, захваты, наводнения, оледенения. Он творил собственную историческую топографию.

В те ночи, когда я после смерти Атоса месяцами копался в коробках с собранными им материалами, образ его мышления иногда представлялся мне схожим с гравюрами Эчера — стены, оставаясь стенами, становились еще и окнами, рыба на деле оказывалась птицей, и одно из самых блистательных достижений современной науки — рука, рисующая саму себя.

Следующие три года я все свободное время занимался записями Атоса об эсэсовском «Управлении по наследию предков». Теперь, оставшись в нашей квартире в одиночестве, я работал в кабинете Атоса и ощущал его присутствие с такой силой, что постоянно чувствовал запах его трубки, тяжесть его руки на плече. Иногда поздно ночью меня охватывала безотчетная тревога, я косил глаз и видел, как он смотрит на меня из прихожей. В своей работе Атос зашел настолько далеко, что достиг того предела, где возможно искупление, но лишь искупление трагедии.

Я знал, что мой путь в том же направлении будет длиться бесконечно, он уведет меня гораздо дальше того места, на котором завершилась моя работа с собранными Атосом материалами. В то время я зарабатывал на жизнь случайными переводами для инженерной компании. После завершения дневных трудов ради хлеба насущного я тяжело плюхался в кресло за столом Атоса, приходя в отчаяние от груды собранных им папок и коробок, набитых фактами. Иногда я ходил ужинать с Морисом Залманом, тогда он уже работал в музее. Дружба с Морисом меня спасла; он видел, что я в беде. К тому времени Морис встретился с Иреной, и они поженились. Ирена нам часто готовила, пока мы обсуждали казавшуюся нескончаемой задачу завершения «Лжесвидетельства» Атоса. Иногда я заглядывал на кухню и смотрел на нее, когда она, стоя у плиты, читала поваренную книгу, на ее длинную русую косу, перекинутую через плечо. Однако скоро я отводил взгляд в сторону из-за переполнявших меня эмоций при виде этой немудреной картины — женщины, помешивающей в кастрюле еду.

В ту ночь, когда работа над книгой моего кумбарос была завершена, я расплакался от возникшей внутри пустоты, печатая посвящение его коллегам по работе в Бискупине: «Убийство крадет у человека будущее. Оно крадет у него его собственную смерть. Но оно не должно украсть у него его жизнь».

* * *

В нашей темной холодной канадской квартире я оросил морскую волну пресной водой, вспомнив не только поминальный обычай греков, когда они говорят о том, что «мертвым надо дать напиться», но и заповедь эскимосского охотника, поливавшего пресной водой пасть добычи. Плавая в соленой воде, тюлень постоянно томится жаждой. Он отдает свою жизнь в обмен на воду. Если охотник не выполнит данное обещание, от него отвернется удача. Ни один зверь больше не даст ему себя поймать.

Самый лучший учитель доводит смысл жизни человеческой не до разума ученика, а до его сердца.

Я всегда буду благодарен Атосу за уроки, которые он мне дал, особенно один: любовь должна быть необходимой. Тогда я еще не понимал, что обещал то же самое Белле. И чтобы воздать должное им двоим, мне постоянно нужно удовлетворять томящую меня жажду.

 

ОЗАРЕНИЕ

Ясный октябрьский день. Ветер швыряет яркие листья в молочную голубизну небес. Не слышно ни единого звука. Мы с Беллой гуляем в царстве сонной мечты, живые цвета вокруг нас переливаются буйными красками, каждый листик кружится, будто привороженный дремой. Белла счастлива: на ее лице такое выражение, будто мы входим в березовую рощу. Теперь до нас доносятся звуки реки, мы идем к ней и тонем в омутах и водоворотах второго интермеццо Брамса, которые неспешно — andante non troppo — тянут и тянут нас вниз, взрываясь лишь заключительной феерией звуков. Я оглядываюсь — Беллы нет: она исчезла из-за оброненного мною взгляда. Я бросаюсь ее искать, зову ее, но шум листьев, как рев водопада, внезапно перекрывает все остальные звуки. Она же одна пошла дальше к реке! Я бегу туда, ищу ее следы на илистом берегу. Спустились сумерки; кизиловые кусты стали ее белым платьем. Ее волосы стали темной тенью, рекой стали ее черные волосы, а лунный свет — ее белым платьем.

Как когда-то в детстве я долго стоял перед обрубком дерева в лесу, так и теперь я долго вглядываюсь в шелковый халат Алекс, свисающий с двери в ванную, как будто он — призрак сестры. В нашу маленькую квартирку, которую когда-то мы делили с Атосом, пришел 1968 год. Во тьме все льется и льется самое текучее интермеццо Брамса.

Все не так, как надо: и спальня с белой мебелью, и спящая рядом со мной женщина, и овладевший мною безотчетный страх. Потому что, проснувшись, я понимаю, что не Белла исчезла — это я пропал. Белла, которую нигде нельзя отыскать, ищет меня сама. Но как же ей меня найти, если я лежу здесь рядом с этой чужой женщиной? Если я говорю на ее языке, ем непривычные блюда, ношу эту одежду?

Точно так же, как я заглядывал Белле через плечо, когда она читала, я не давал ей покоя, когда она играла на пианино. Меня толкало к этому одно желание — проникнуть в тайну черных символов на странице. Иногда за инструмент садился папа, но ему было далеко до Беллы, и к тому же он всегда стеснялся рук, перепачканных гуталином, который он никогда не мог смыть до конца. Но мне нравилось слушать, как он с грехом пополам, спотыкаясь и запинаясь, пытался что-то наигрывать. Когда я вспоминаю об этом теперь, мне кажется, что его руки, покрытые царапинами, вполне естественно выглядели на чистой клавиатуре пианино, как будто он набивал на них ссадины, пытаясь чисто сыграть то, что ему было по душе.

Я был слишком мал, чтобы запомнить имена композиторов или названия тех произведений, которые играла Белла, поэтому, когда мне хотелось, чтобы она мне что-нибудь сыграла, я начинал напевать любимый мотив. Спустя годы у меня часто возникало желание ей петь, чтобы она учила меня именам вещей. Я запомнил названия только двух произведений, потому что чаще других просил ее мне их сыграть, — интермеццо Брамса и «Лунную сонату» Бетховена. Перед тем как играть мне Бетховена, сестра просила меня представить себе окруженное высокими горами глубокое озеро, которое ловит в ловушку ветер, и в лунном сиянии по нему во все стороны разбегаются волны. Пока я бросал в лунную дорожку камешки, подпрыгивавшие на воде, Белла, должно быть, воображала запутанные истории о Людвиге и его бессмертной возлюбленной. В памяти моей она играет так, будто ей глубоко понятны все его совсем не детские страсти, как будто она тоже может написать в письме: «Невозможно оставить мир, пока я не выскажу все, что накипело в душе… Господи, даруй мне хоть один день ничем не омраченной радости».

В нескольких кварталах от моего дома, в самом центре парка, стоит музыкальная библиотека, обычная музыкальная библиотека, где слушают музыку, с обитыми деревянными панелями стенами, плюшевыми креслами, деревьями, покачивающими за окнами ветвями. Слушать музыку одному в общественном месте, как и обедать в одиночестве в ресторане, мне казалось до смущения странным занятием, и тем не менее, когда «Лжесвидетельство» было опубликовано, я приобрел обыкновение наведываться туда раз или два в неделю после обеда. Я решил последовательно слушать музыку разных композиторов, выбирая их по одному на каждую букву алфавита, а потом начинать все заново.

Как-то промозглым мартовским вечером я стоял у стойки выдачи записей, сдав ноктюрны Форе и терпеливо дожидаясь, пока библиотекарша принесет мне квинтеты для фортепиано и струнных инструментов. У меня была с собой газета, и я стал разгадывать кроссворд.

— Гип-гип Форе.

Я обернулся и уперся взглядом в глаза, голубые, как пещеры Киану. В целеустремленность, напор и энергию.

— Я заполняю опросный лист, Лист был чех?

Кардиган ее был распахнут, шелковая блузка под ним плотно облегала тело, прижатая к нему статическим электричеством.

— Нет, — нашелся я и после паузы добавил: — как Бах, Бэкс и Бикс.

— Ты отгадал уже город в Чехословакии? — спросила она, ткнув пальцем в кроссворд. — Осло! Это же так просто: Чех-о-сло-вакия.

В этот момент вернулась библиотекарша с моими квинтетами. Не зная, что сказать, я взял записи и поплелся к нотному отделу. Через несколько минут я увидел, что она надевает пальто. Собравшись с духом, я бросился к двери, которая за ней уже захлопнулась.

— Мне нравится весна, — глупо крикнул я, заметив, что она кутается в пальто, чтоб защититься от продувного ветра.

Она спросила меня, знаю ли я о концертах в консерватории.

— Эти концерты бесплатные. АОР. Я тупо на нее уставился.

— Ассоциация образования рабочих… профсоюзы… каждое воскресенье в два часа.

Я беспомощно стоял, глядя, как пряди ее золотистых волос бьются на ветру о черную шерсть берета. Потом опустил глаза и перевел взгляд на ее длинные ноги в отороченных мехом коротких сапожках.

— До свидания, — сказала она.

— Пока…

— Москва! Цейлон и Самоа! Румыния, Тибет и Абиссиния.

Широким шагом она пошла своим путем, потом обернулась и лихо отдала мне честь, как рядовая американского женского батальона с плаката о Наборе новобранцев.

Так я познакомился с Александрой.

Отец звал ее Сандрой, и она не возражала. Алекс не надо было ничего ему доказывать. Она называла отца доктор Райт, что, впрочем, не имело никакого отношения к фрейдистским концепциям — просто доктора Маклина так звали на сленге кокни: он приведет вас в полный порядок.

Доктор Маклин растил дочь в традициях кодекса британской военной чести. Он рассказывал ей, как его земляки в Лондоне переносили исторические сокровища — включая шлем, совсем недавно извлеченный из кургана в Саттон-Ху, — на станцию метро Олдвич, чтобы спасти их там от бомбежек. Он рассказывал ей истории о генерал-майоре Фрейберге — «Саламандре», под началом которого служил офицером медицинской службы на Крите. Фрейберг похоронил Руперта Брука на Скиросе и, как Байрон, переплыл Геллеспонт. Алекс Джиллиан Додсон Маклин была до отвала напичкана рассказами об агенте британской разведки Джаспере Мэскилайне, который в гражданской своей жизни был отпрыском семьи магистров-иллюзионистов. Он помог выиграть войну с помощью чародейства. Помимо обычно состряпанных уловок — ложных дорожных знаков, взрывающихся овец, искусственных лесов, маскировавших аэродромы, и призрачных батальонов, созданных игрой света и тени, — Мэскилайн был еще постановщиком крупномасштабных колдовских инсценировок и иллюзий, имевших стратегическое значение. С помощью прожекторов и рефлекторов он смог упрятать от врага весь Суэцкий канал. Александрийскую гавань он переместил на целую милю по побережью; каждую ночь там бомбили город, построенный из папье-маше, и место, где он стоял, было завалено фальшивым мусором и покрыто кратерами взрывов, смастеренными из холста.

Когда Алекс рассказывала мне об этих фокусах, я думал о призрачной архитектуре Шпира, его факельных колоннах в Нюрнберге, призрачном колизее, который исчезал на рассвете. Я думал о созданных им неоклассических колоннах, растворяющихся в лучах солнца, в то время как камерные стены продолжали стоять. Я думал о Гудини, поражавшем зрителей тем, как он запихивал себя в ящики и сундуки, а потом освобождался из них, не догадываясь даже, что всего через несколько лет другие евреи будут забиваться в мусорные баки, ящики и шкафы, надеясь там спасти себе жизнь.

Мать ее умерла, когда Александре было пятнадцать. Отец нанял домработницу. Не реже раза в неделю Алекс с доктором играли в слова, а по выходным вместе разгадывали кроссворды из лондонской «Тайме». На любой случай жизни у нее был припасен целый арсенал крылатых выражений. Она работала секретарем в приемной отца, которую тот делил с двумя другими врачами. Когда у нее выдавалась свободная минутка, она придумывала анаграммы и крылатые фразы на медицинские темы вроде: «Если хочешь быть здоров — не лечись у докторов» или «Лечиться даром — даром лечиться». Она подумывала о том, чтобы самой стать врачом, но на это ей все никак не хватало времени. Алекс страстно любила музыку — она была профессиональной слушательницей, ходила на симфонические концерты и в джазовые клубы, слушала записи и по нескольким первым тактам могла определить, кто играет на трубе или на рояле. Встреча с Алекс в музыкальной библиотеке стала для меня чем-то вроде подарка судьбы, будто на мой подоконник вдруг села необычной красоты птица. Она была как бьющая через край свобода, как оазис в песчаных барханах. Ее фигура, казалось, сплеталась только из рук и ног, угловатая и грациозная, вся сотканная из частей и кусочков, соединенных общей неизъяснимой притягательностью. А когда ей хотелось казаться особенно искушенной и умудренной, и в лице ее, и во всем теле явственно проглядывал подросток. Беспокойная суетливость невинности тянула меня к ней, как железо к магниту; она прочно заполнила все пространство моего сердца, ершистая и заводная, чесоткой зудящая во всем моем существе, которое отнюдь не была намерена покидать.

Мне кажется, я был таким же неприкаянным, как и она, но меня совершенно не заботил облик, в котором я являюсь миру. Мы оба были тощими, как зубочистки. Интересно, что она видела, когда с любовью на меня смотрела? Отец забил ей голову овеянной романтикой Европой, где постоянно идут дожди, жизнь бьет ключом и звучит натянутой струной. Когда она вырывалась из привычного окружения британских одноклассников, ее тянуло к иммигрантам, к событиям, организованным профсоюзами. Ее отец питал особое уважение к грекам с тех пор, как стал свидетелем выступления против немцев пожилых женщин в Модийоне — их оружием были метлы и лопаты. Может быть, Алекс казалось, что я был именно тем романом, который уготовил ей отец.

Алекс любила развязно жестикулировать руками, но всегда в душе надеялась, что кто-нибудь возьмет ее за руки и одернет, плотно прижав их к бокам. Она походила на героиню эксцентричного водевиля, тщетно пытающуюся найти в легкой комедии серьезность драмы. Она тратила массу усилий, чтобы всегда идти в ногу с самой последней модой, и в то же время ей хотелось полноты духовной жизни — но даже на чтение у нее не оставалось времени. Когда отношения между людьми разлаживаются, последними исчезают благие намерения. Сошлись мы друг с другом сразу, а чтобы разойтись, нам понадобилось пять лет. Она часто подпрыгивала и висла на мне, как ребенок, обвив мне шею руками. Она как-то купила себе красные туфли и надевала их только тогда, когда шел дождь, потому что ей нравилось, как они смотрятся на мокром асфальте мостовой. Она была вечным двигателем, которому хотелось рассуждать о философии. И вообще, если Алекс не плясала, значит, она стояла на голове.

Мы частенько захаживали в «Бассель» или «Сладости Дианы», много говорили в прокуренной булочной Константина, где запах табачного дыма забивал хлебный дух. Она называла ее «Нитнатс-нок» — «Константин» наоборот. Алекс обожала перевертыши, обычно мы вместе их придумывали, когда гуляли в центре города. «Сенсация: поп яйца снес!» «Не зело пурген негру полезен».

Но полностью Алекс чувствовала себя в своей стихии, когда судачила с приятелями в «Топ Хэт», «Эмбасси Клаб» или «Колониал». Она сидела за маленьким круглым, покрытым скатертью столиком в ресторане гостиницы «Роял Йорк» и излагала свои левацкие взгляды с такой же соблазнительностью, с какой демонстрировала высокие каблуки. Как-то раз к нам подсел один грустный паренек. Его отец был хозяином матрасной фабрики, а сам он поддерживал профсоюз. Стыд, глодавший его постоянно, питали два источника. Позже, когда мы шли домой, Алекс, рассмеявшись, сказала:

— Нечего тебе его жалеть! Он сам себя загнал в угол, потому что потащился за юбкой в профсоюз!

Вульгарность Алекс шокировала меня, на что она и рассчитывала. Язык служил ей защитой; резкость выражений была формой брани. Она смаковала пикантное выражение «тащиться за юбкой», а мне было больно от нежности к потерянной невинности ее развязного языка.

Алекс была как шпагоглотатель, как пожирающий огонь чародей. Английский язык оживал у нее на языке, становился опасным, острым и жгучим инструментом. Алекс — царица кроссворда.

Она обожала заумные интеллектуальные беседы, готова была спорить ночи напролет, прижимаясь к парням в переполненных барах, забивая себе голову идеалами. Она была просто великолепна. Но, по сути дела, ее бравада была не более чем политическим распутством. Я не решался вдаваться в обсуждение деталей канадской политики с ее приятелями — марксистами голубых кровей. Как мне было говорить с этими сливками общества о придуманном ими коммунизме, если глаза их горели убежденностью и им никогда не выпадало на долю несчастье стать свидетелями того, как факты опровергают теорию? Меня тошнило от собственной неуверенности в себе; я был рассчитан на европейское напряжение, которое не подходит к местным розеткам.

Алекс не чувствовала себя уверенной лишь в одной области. Слишком гордая, чтобы распространяться о своей невинности, она флиртовала с мужчинами, чтобы держать их на расстоянии. Я восхищался ее словесной броней и учился у нее хранить в тайне собственную застенчивость. Как мог бы сказать Морис, Алекс была как нежное прикосновение в людской толчее, как всадница на состязании, которая ни за что не спрыгнет с высокого коня, чтобы покувыркаться с кем-нибудь в стоге сена. Но мои явные болезненные переживания будили ее страсть. Она прекрасно знала, что, когда я стою рядом, вдыхая запах ее духов, меня как будто разбивает паралич — я и пальцем пошевелить не могу.

Когда я встречался с Морисом и Иреной, обычные слова — кофточка, серьга, рука — могли напрочь выбить меня из колеи посреди разговора. Я терял дар речи. Если Морис замечал мою беду, он не мог не видеть, что Алекс была гибкой, как выдра, застенчивой, как буря страстей в сидевшем с иголочки костюме, когда она изящно перекидывала через спинку стула соблазнительно обтянутую брючиной ногу.

Проснувшись в номере «Роял Йорк», когда она стала мне женой, Алекс зевнула и сказала:

— Как бы мне хотелось хоть разок после себя оставить в номере гостиницы полный бардак.

Свитер Алекс лежит на кресле, шерсть впитала ее запах. По всем углам распиханы ее сумки, набитые таинственными предметами, которые то исчезают, когда она уходит, то вновь появляются, когда возвращается. Алекс переехала в квартиру, которую когда-то мы делили с Атосом, и теперь я иногда хожу по дому как потерянный. Так я приобщился к древней цивилизации женщин. Гликоли ее духов и косметики, притирок и присыпок сменили флаконы Атоса с льняным маслом, растворами сахара, поливинилацетатный и микрокристаллический воск, алкидные окиси и термоактивные смолы.

Когда Морис с Иреной приглашали нас с Алекс в гости, Ирена, сервируя стол, выкладывала на кружевную скатерть серебряные столовые приборы, подаренные ей на свадьбу. Хлопотливая и радушная хозяйка, Ирена, смущаясь от гордости, часто угощала нас своим замечательным пирогом с маком. Алекс хотелось, чтобы эти вечера дарили ей радость, но все время, что мы там проводили, ее что-то неотвязно беспокоило. Она брала себе немного виски, закуривала, удобно устраивалась в глубоком кресле, поджав под себя ноги, но я чувствовал, что в любой момент она готова слинять. Всегда, когда мы приходили в гости к Морису с Иреной, у нее было такое чувство, что она пропускает что-то, что происходит где-то в другом месте. Когда она шла на кухню помочь Ирене или обнимала ее прощаясь, сердце мое билось сильнее в надежде, что когда-нибудь Алекс на самом деле научится любить нас всех такими, какие мы есть.

Алекс ничего не стоило заставить нас чувствовать себя снисходительными родителями по отношению к ней — своенравному и шаловливому сорванцу. Она уходила с Иреной на кухню, заглядывала в кастрюли и снимала пробы, оценивая блюда, потом садилась на табуретку и закуривала. Иногда начинала резать овощи, рассказывая Ирене о клинике отца или последнем своем джазовом гении, потом переключалась на что-то еще, закуривала новую сигарету, а Ирена завершала недоделанную ею работу. Замужество дало Алекс ощущение моральной безопасности, временами охватывавшее ее бурное веселье и желание удариться в загул теперь не представляли опасности для общества. Она ценила наши разговоры, наши дальние прогулки; ей было приятно, что я готовлю для нас двоих, потому что теперь я уже всерьез занимался переводами, работая дома. Алекс помогала мне по хозяйству, но жестко ограничивала свои обязанности стиркой и штопкой белья. При этом она, бывало, приговаривала:

— Кому — таторы, а кому — ляторы.

Кроме обычной текучки, я переводил греческие стихи для друга Костаса в Лондоне. Какое-то время преподавал английский на вечерних курсах новым иммигрантам. Сам я тогда стихи почти не писал, но сочинил несколько коротких рассказов. Каков бы ни был их сюжет, речь там всегда шла о том, как кто-то куда-то прятался. Эти истории приходили мне в голову только тогда, когда я уже почти засыпал.

На втором году нашей супружеской жизни ко мне вернулись мои кошмары. Несмотря на это, прошло еще некоторое время, перед тем как мы с Алекс поняли, что наш брак — не самое большое счастье в жизни, даже по ночам.

Дождливыми воскресеньями, после утреннего сеанса, Алекс любила плотно подзаправиться в каком-нибудь кафе или ресторанчике. Поскольку мы с Морисом уже долгие годы вместе ходили в кино и впервые Морис с Иреной встретились с Алекс, когда мы вчетвером пошли смотреть «Бен-Гура», у всех нас стало традицией ходить на фильмы, которые показывали в «Одеоне», около дома Мориса и Ирены. Сам фильм мы никогда не выбирали, просто всегда ходили в один и тот же кинотеатр. Это, пожалуй, было единственным, что нас всех всегда устраивало, — какой бы фильм ни показывали, мы неизменно смотрели его с интересом.

Когда мы посмотрели «Клеопатру», мне стало ясно, что Морис в полном восторге от Элизабет Тейлор. Они с Алекс шли впереди, она выведывала у него последние музейные сплетни — Морис к тому времени уже дослужился до должности заведующего отделом изменения климатических условий. Алекс обернулась к нам с Иреной и показала на кафе, мимо которого мы проходили.

— Что вы скажете о «долгой дороге к дому»?

Так Алекс подготовила почву для одного из лучших своих палиндромов, который все мы уже выучили наизусть: «Дорого небо, да надобен огород». Ей даже в голову не могло прийти, что можно просто сказать: «Давайте зайдем в кафе, мне хочется рисового пудинга»,

Не в обычае Алекс было задерживаться в обществе Мориса и Ирены. Я поэтому сделал вывод, что она просто проголодалась. Ей хватило лишь взгляда в мою сторону, чтобы понять, о чем я подумал. Она вытаращила глаза — застала меня врасплох.

— Яков, твоя жена всегда интересуется тем, что у меня делается на работе. Разве она не знает, что лабухи в музеи не ходят? Я ей могу рассказать только о преданиях давно минувших дней. Так что, Алекс, если хочешь услышать о прошлой жизни…

— А почему бы и нет? Разве у лабухов не бывает девяти жизней?

— Она просто невозможна, — сказал Морис, понурив голову в наигранном отчаянии.

— Ладно, не бери в голову, — играючи подбодрила его Алекс. — У меня дома у самой истории выше крыши.

* * *

Смысл можно напряженно искать, а можно его придумывать.

Из всех старинных морских справочников — карт, портовых лоций, — которые дошли до нашего времени от четырнадцатого века, самым важным продолжает оставаться Каталонский атлас. Король Арагона поручил его составить картографу и мастеру навигационных приборов Аврааму Креску. Креск — еврей из города Пальма, основал на острове Майорка школу картографов, просуществовавшую долгие годы. Из-за религиозных преследований Креск со своей школой был вынужден перебраться в Португалию. Каталонский атлас стал лучшим описанием мира, каким его знали люди того времени. Он включал в себя самые последние данные, собранные арабскими и европейскими путешественниками. Но истинное значение этого атласа, пожалуй, состояло не в том, что на нем было отражено, а в том, чего на нем не было. Составители всех других карт того времени населяли неизведанные земли на севере и на юге мифическими персонажами, разными чудовищами, каннибалами, морскими змеями. Вместо этого на Каталонском атласе, составленном в строгом соответствии лишь с достоверными фактами, неведомые области Земли были окрашены в белый цвет. Эти белые пространства были названы просто и пугающе — Terra Incognita. При взгляде на них любой развернувший атлас мореплаватель робел от страха, ощущая вызов, брошенный неизвестностью.

Карты истории никогда не бывают такими правдивыми. Terra Cognita и Terra Incognita всегда расположены там на одних и тех же координатах во времени и пространстве. Когда нам кажется, что мы уже все узнали о неведомом раньше месте, оно вдруг начинает расплываться на карте водяным знаком, пятном, прозрачным, как капля дождя.

Такие водяные знаки, расплывающиеся на карте истории, должно быть, называют памятью.

Белла каждый день занималась упражнениями для укрепления пальцев, играя произведения Клементи, Крамера, Черни. Ее пальцы — особенно, когда мы возились, — казались мне петушиными клювами, норовящими попасть в ребро и ударить с такой силой, будто это не пальцы, а железные молоточки. Но когда она играла Брамса или писала мне на спине слова, я убеждался в том, что Белла могла быть такой же ласковой и нежной, как любая нормальная девочка.

Интермеццо начинается плавно, неторопливо, с большой выразительностью — andante поп troppo con molto expressione…

Брамс сочинял для Гамбургского женского хора, которым сам руководил. Если верить Белле, репетиции хора проходили в саду; сам Брамс залезал на дерево, устраивался на развесистой ветке и оттуда дирижировал. Девиз хора — «Fix oder nix», «Безупречно или никак», Белла воспринимала как свой собственный. Я как-то представил себе, что Брамс вырезал линию в коре дерева.

Белла заучивала произведения, повторяя музыкальные фразы до тех пор, пока пальцы не уставали настолько, что уже переставали ошибаться и играли только так, как надо. Волей-неволей мы с мамой тоже выучивали музыку наизусть. Но когда она все запоминала — такт за тактом, часть за частью — и играла весь отрывок от начала до конца, на меня будто оторопь находила: я слышал не сотни отдельных фрагментов, а только одно цельное произведение, один слитный рассказ, после окончания которого дом цепенел в молчании, казавшемся вечным.

Историю нельзя мерить мерками морали — это вереница случившихся событий. Но память с моралью совместима, потому что мы сознательно помним то, что нам не дает забывать совесть. История — это Totenbuch, «Книга мертвых», которую вела администрация лагерей. Память — это Memorbuch, имена тех, о ком скорбят, вслух произнося их в синагоге.

История и память связаны с одними и теми же событиями, иначе говоря, с одним и тем же пространством и временем. Каждый миг несет в себе два разных мгновения. Я представляю себе мудрецов из Люблина, которые смотрели, как дорогие их сердцу священные книги выбрасывают из окон второго этажа Талмудической академии на улицу и сжигают; книг так много, что их жгут двадцать часов. Пока ученые мужи плачут, стоя на тротуаре, военный оркестр играет бравурные марши, и солдатня изо всех сил дерет глотки, чтобы заглушить рыдания стариков; их стоны не могут перекрыть солдатских воплей. Я представляю себе гетто Лодзя, где одни солдаты выбрасывают из окон больницы детей, а другие солдаты, стоящие внизу, «ловят» их на штыки. Когда в ходе этой забавы проливается слишком много крови, солдаты начинают громко сетовать на то, что перепачкали ею свои длинные рукава и перемазали мундиры, а стоящие на той же улице евреи в ужасе вопят так, что от крика у них сохнут глотки. Мать продолжает чувствовать вес ребенка на руках даже тогда, когда тело дочери валяется на тротуаре. Люди дышат полной грудью — и умирают от удушья. Люди смертью утверждают свое право на жизнь.

Я по крупицам отыскиваю ужас, с которым нельзя покончить, как нельзя пресечь ход истории. Я читаю все, что могу найти. Жадность моя до подробностей неуемна до неприличия.

В Биркенау женщина носила вырванные из фотографии лица мужа и дочери под языком, чтобы их образы нельзя было у нее отнять. Если бы только они и в самом деле могли уместиться у нее под языком.

Каждую ночь я бесконечно прохожу вместе с Беллой тот путь, который она прошла от двери родительского дома. Чтобы смерть ее нашла свое место. Это становится моей задачей. Я собираю факты, пытаюсь восстановить события до мельчайших деталей. Потому что Белла могла умереть на любом отрезке того пути. На улице, в поезде, в бараке.

После свадьбы я надеялся, что, если Алекс будет со мной заодно, вновь затеплится столбик света, который поможет рассеять мрак. Поначалу мне казалось, что надежда эта сбывается. Но со временем — хоть вины Алекс в этом не было никакой — столбик света сник и погас, стал похож на холодную кость, уже неспособную ничего осветить, даже белую полоску опаленной им когда-то земли.

И тогда мой мир вновь погрузился в молчание. Я снова стоял под водой, и грязь илистого дна засасывала ботинки.

* * *

Какая разница, из Кильче они были или из Брно, из Гродно или Бродов, из Львова, Турина или Берлина? Какая разница, столовое ли серебро, льняная ли скатерть или щербатая эмалированная кастрюля — та самая, с красной полоской, которая переходила от матери к дочери, — досталась соседу или кому-то еще, кого они вообще не знали? Какая разница, кто из них был первым, кто последним; разлучили ли их, когда сажали в поезд или когда из него высаживали; откуда их брали — из Афин, Амстердама или Радома, из Парижа или Бордо, из Рима или Триеста, из Парчева, Белостока или Солоник? Какая разница, хватали их за обеденным столом, стаскивали с больничной койки или ловили в лесах? Срывали у них обручальные кольца с пальцев или вытаскивали изо рта? Не эти вопросы меня одолевали, мне не давало спать другое — молчали они или говорили? Были их глаза раскрыты или закрыты?

Меня мучительно преследовал сам момент смерти, все внимание сводилось к этой исторической доле секунды: передо мной неотвязно стояла картина не выходящей из головы триады — преступник, жертва, свидетель.

В какой миг дерево становится камнем, торф — углем, известняк — мрамором? Длящееся мгновение.

Каждый миг несет в себе два разных мгновения.

Расческа Алекс, брошенная на раковину в ванной, — расческа Беллы. Заколки Алекс — заколки Беллы, оказывающиеся в самых неожиданных местах: закладками в книгах или нотах, стоящих на пианино. Варежки Беллы у входной двери. Белла пишет мне на спине — Алекс гладит мне спину ночью. Алекс из-за плеча желает мне спокойной ночи — Белла говорит мне, что даже Бетховен не ложился позже десяти вечера.

У меня ничего не осталось от родителей, даже о жизни их я мало что знаю. Из того, чем владела Белла, у меня остались интермеццо, «Лунная соната», другие фортепьянные произведения, которые я вновь неожиданно для себя открывал, — музыку Беллы, которую я вспоминал, случайно услышав пластинку в магазине, мелодию, долетевшую из распахнутого окна в летний день, или из приемника в чьей-то машине…

Второе легато должно быть лишь на толщину волоска, только на толщину волоска медленнее, чем первое…

Когда Алекс будит меня в кошмарном моем сне, я пытаюсь растереть затекшие и онемевшие ноги, хочу разогнать кровь, потому что долго стоял босым на льду. Она трет мне ноги своими, обвивает грудь гладкими худыми руками, опускает их ниже, к бедрам на узких деревянных нарах, в деревянном ящике с живыми еще костями, уложенными головами к ногам. Одеяло съехало, мне холодно. Мне никогда уже не согреться. Крепкое, плоское тело Алекс камнем ложится мне на спину, ноги упираются в бока, она карабкается на меня и пытается перевернуть. Кожа моя в темноте напрягается, она дышит мне в лицо, тоненькие пальцы прижала мне к ушам как ребенок, схвативший монетку. Вот она застыла в неподвижности, легкая как тень, голову положила мне на грудь, ноги вытянула вдоль моих, прижалась ко мне узкими бедрами, касаясь меня всем телом в холодном кошмаре деревянных нар — спазм страха сводит челюсти, закрывая рот.

— Спи, — говорит она, — постарайся уснуть.

Никогда не верьте биографиям. Слишком много событий в жизни человеческой остаются неведомыми. Скрытыми от других, как наши сны. Ничто не может вызволить спящего из кошмара — ни смерть во сне, ни пробуждение.

* * *

Единственными университетскими друзьями Атоса, с которыми я продолжал поддерживать отношения, были Тапперы. Несколько раз в год я садился в трамвай и ехал до конечной остановки на восток, где меня уже ждал на машине Дональд Тап-пер и оттуда вез меня домой — в Скарборо-Блаффс. Иногда Алекс ездила со мной. Ей нравилась овчарка Тапперов, которую они ходили выгуливать с Маргарет Таппер вдоль прибрежных утесов, глядящих на безбрежную гладь озера Онтарио. Мы брели за ними с Дональдом, который рассказывал что-то о жизни факультета, подмечая интересные особенности ландшафта, потом, по свойственной ему привычке, прервав рассказ на полуслове, смолкал и опускался на колени, чтобы поближе рассмотреть какой-нибудь диковинный камень. Как-то раз осенним вечером я заметил, что он совершил одну из таких внезапных посадок, только пройдя дальше несколько метров. Я обернулся и увидел, что он лежит на спине в траве и смотрит на луну.

— Посмотри, как отсюда — из района Великих Озер — прекрасно видны сегодня лунные пятна. Как же ясно мне сейчас представляются силикаты, испаряющиеся из недр молодой земли, чтобы осесть в жерлах кратеров!

Каждый год задний двор Тапперов на несколько дюймов подмывало озеро, пока как-то летом их пустовавшую собачью будку не снесло с обрывистого берега во время бури. Маргарет сочла, что это чересчур высокая плата за практические занятия почвоведением, и ее супруг был вынужден нехотя согласиться на переезд в менее опасное место подальше от озера. Алекс рассказала об этом отцу, когда тот заглянул вечерком нас проведать.

— Почему, хотел бы я знать, кому-то приходит в голову что-то строить на обрывистом берегу, — спросил доктор, — если утесы разрушаются уже многие тысячи лет?

— Именно потому, папуля, что они разрушаются многие тысячи лет, — не задержалась с ответом моя умница Алекс.

* * *

Каждый миг несет в себе два разных мгновения.

В 1942 году, когда евреями набивали землю, а потом ею же их слегка присыпали, люди проникли в пугающую тьму пещеры Ласко, пробудив ото сна подземных зверей. В двадцати шести футах под поверхностью земли они ожили в свете фонарей: плывущий олень, плывущие кони, носороги, козероги и северный олень. Их влажные ноздри трепетали, в спертом воздухе каменного подземе-лья их шкуры потели окисью железа и марганцем. Когда рабочий во французской пещере заметил: «Какое наслаждение слушать Моцарта в ночной тиши пещеры Ласко», игра оркестра преисподней из Освенцима провожала миллионы в братские могилы. Земля везде перекапывалась, обнажая и людей и зверей. Пещеры — это храмы земли, мягкие части черепа, разрушающиеся от прикосновения. Пещеры — обиталища духов; истина говорит из-под земли. В Дельфах оракул вещал из грота. Святая земля братских могил коробилась и стонала.

Пока немецкий язык сводил переносный смысл к буквальному, уничтожая метафору, превращая людей в предметы, физики превращали материю в энергию. Шаг от языка формулы к факту привел к детонации. Незадолго до того как первый кирпич выбил стекло в «хрустальную ночь», физик Ганс Тирринг писал о теории относительности: «Дух захватывает, когда представишь себе, что могло бы случиться с городом, если освободить дремлющую в одном кирпиче энергию… ее хватило бы, чтобы стереть с лица земли город с миллионом жителей».

* * *

Алекс все время включает свет. Я себе сижу в сгущающихся сумерках вечера, идея рассказа в полудреме сознания обрастает плотью слов, и тут она влетает домой, притащив с собой гомон субботних магазинов, битком набитых трамваев и дневного мира, который мне совсем ни к чему, — и при этом повсюду включает свет.

— Что ты всегда сидишь в потемках? Что ты, Яша, свет не включишь? Зажги свет!

Сюжетный поворот, на который я потратил полдня мучительных раздумий, в свете лампочки напрочь выскакивает из головы. Тени мысли рассеиваются до следующего раза, когда Алекс снова ворвется в дом и заполнит его беспардонным напором кипучей энергии. Она ничего толком не понимает; естественно, при этом свято верит, что все делает ради моего же блага, чтобы вернуть меня в мир, вырвать из когтей отчаяния, освободить.

И она действительно все это делает.

Но каждый раз, когда воспоминание или рассказ ускользают из памяти, они уносят с собой частичку моей души.

Я чувствую, как Алекс пытается промывать мне мозги. Она без умолку рассказывает мне о своих постановках на Джеррард-стрит, о своем джазе в «Тик-ток», о своей политике в баре «Река нигилизма», где хозяйничает виртуоз по созданию бумажных фигурок, который делает птичек из долларовых банкнот. О своей «трюдомании» и мании концертов. О портрете своем, который нарисовал художник, отпускающий один ус. Всем своим существом, бьющую через край соблазнительность которого она теперь вполне контролирует, Алекс пытается заставить меня забыть прошлое. Атос восстанавливал части моей души постепенно, как будто сохранял древнее дерево. Но Алекс — Алекс хочет меня взорвать, хочет все сжечь в пламени пожара. Ей хочется, чтобы я все начал заново.

Любовь призвана изменить человека, всего лишь изменить его. Хотя теперь мне кажется, в понимании Алекс у меня пропала нужда. Мне кажется, что отсутствие ее понимания является доказательством чего-то другого.

Я смотрю, как Алекс прихорашивается перед встречей с приятелями. Она совершенна до бессердечности. Толстый золотой браслет она надевает поверх изящного черного рукава. Платье перчаткой обтягивает ее стройную фигурку. Каждая деталь туалета, которую она застегивает на молнию, пристегивает, пришпиливает, обжимает, пышным цветом расцвечивает ее прелесть.

Когда Алекс уходит с «ребятами», «котятами», «со всеми», а я остаюсь дома, на душе кошки скребут.

— Без меня тебе будет веселее.

И отцу Алекс, и Морису с Иреной казалось, что это Алекс от меня ушла. На самом деле я сам ее бросил.

Она вернулась поздно и устроилась на мне верхом. Платье ее и волосы прокурены.

— Прости меня, — говорит она, — больше я без тебя никуда ходить не буду.

Мы оба знаем, что она так говорит только потому, что это — вранье. Она по отдельности распрямляет мне каждый палец и гладит их каждый в отдельности. Целует мне ладонь. Лицо ее заливает румянец.

Я глажу ее по шелковистым волосам, чувствую родинку на голове. Через пару минут ее туфли падают на пол. Тяну вниз застежку длинной молнии, мягкая черная шерсть расходится в стороны, обнажая полоску бледной кожи. Массирую ей спину, разминая мышцы, зажатые от многочасового напряжения, — очень непросто много часов подряд ходить на высоких каблуках или сидеть на высоком маленьком табурете в баре за долгими разговорами, склонившись к собеседнику, чтобы расслышать его голос в шумной толпе. Я медленно глажу круговыми движениями ее гладкую теплую спину, как будто мешаю тесто. Представляю себе еле заметные следы от подвязок на бедрах. Она худа до прозрачности, косточки, как у птички. Прокуренные волосы упали на лицо, открытый рот припал мне к шее. Одетая, она под одеялом раскинула руки и ноги вдоль моих рук и ног — я теперь под пальто у Атоса. Я чувствую влажность ее дыхания, ее маленькое ушко.

Не нахлынула на меня волна желания пройтись ей языком по каждому позвонку, сказать что-то каждому восхитительному дюйму ее тела.

Она спит, а я не могу сомкнуть глаз. Чем дольше я ее обнимаю, тем дальше Алекс от меня отдаляется.

В девятом такте идет декрещендо, а потом — быстрый переход от пианиссимо к пиано, но не так мягко, как диминуэндо в шестнадцатом такте…

Белла сидит за кухонным столом, перед ней разложены ноты. Она играет на столешнице и пишет на партитуре, что ей надо выучить. Сегодня воскресенье. После обеда папа задремал на диване, а Белла не хочет его будить. Я лежу рядом с Алекс и слышу, как стучит о раковину капающая из крана вода. Я слышу тихий стук Беллы в стенку, разделявшую наши комнаты, это код, который мы изобрели, чтобы желать друг другу спокойной ночи уже лежа в кроватях.

По дороге домой, после того как мы купили маме яйца, Белла рассказала мне историю про Брамса и Клару Шуман. Белла с энтузиазмом отнеслась к поручению — что было ей не свойственно, — потому что шел дождь, а ей хотелось пощеголять новым элегантным зонтиком, который папа подарил ей ко дню рождения. Она позволила мне идти с ней под ним, но несла его так, как носят зонтики от солнца, и мы оба промокли до нитки. Я кричал ей, чтоб она держала его прямо, пытался отнять у нее зонтик, но она не давала. Тогда я выскочил из-под него на самый ливень, и ей стало стыдно. Белла всегда рассказывала мне что-нибудь интересное, когда хотела, чтоб я ее простил. Она знала, что я не могу устоять против ее рассказов.

— Когда Брамсу было двадцать лет, он влюбился в Клару Шуман. Но Клара уже была замужем за Робертом Шуманом, которого Брамс глубоко уважал. Брамс просто преклонялся перед Робертом Шуманом! Брамс никогда не женился. Ты только представь себе, Яков, он был ей верен всю свою жизнь. Он писал ей песни. Когда Клара умерла, Брамс так переживал, что по дороге на похороны сел не в тот поезд. Потом два дня потерял на пересадках, стремясь попасть во Франкфурт. Он приехал как раз вовремя, чтобы бросить горсть земли на крышку гроба Клары…

— Белла, это ужасная история, что это ты мне ее рассказываешь?

Говорят, что за те сорок часов, что он менял поезда, Брамс сочинил последнее свое произведение: хоральную прелюдию «О Welt, ich muss dich lassen» — «О мир, я должен тебя покинуть».

Их отрывали даже от совершенных ошибок, не дав времени их исправить; все осталось незавершенным. Грехи любви без подробностей, подробности без любви. Сожаление о сказанном и о том, что время говорить вышло. О нерастраченных силах. О том, что часто так хотелось спать, что многое осталось недоделанным.

Я пытался представить себе их физические потребности, низость простых человеческих потребностей, достигавшую таких пределов, что нужда в них становилась такой же сильной, как тоска по жене, ребенку, сестре, родителям, другу. Но честно говоря, я даже близко не мог себе представить бездну их отчаяния от того, что они были вырваны из жизни в самый ее разгар. Те, у кого недавно родились дети. Те, кто только что полюбил и не надеялся на возврат обретенной благодати. Те, кто тихо жил своей жизнью, неведомой другим.

* * *

Июльский вечер, окна распахнуты настежь; на улице гомонят дети. Их голоса зависают в жаре, поднимающейся от мостовых и лужаек. Комната застыла в неподвижности на фоне спешащих вырасти деревьев за окном. У Алекс хватило ко мне уважения, чтобы сказать:

— Я не могу так больше жить.

Я так устал, что даже голову не в силах поднять с руки, которая лежит на столе, я тупо уставился на узор скатерти — он так близко к глазам, что расплывается.

Когда она говорит: «Я не могу так больше жить», это еще значит: «Я встретила другого человека». Может быть, музыканта, художника, врача, который работает с ее отцом. Ей хочется, чтобы я смотрел, как она уходит.

— Ты ведь этого хотел, правда? Чтоб духа моего здесь больше не было… ни одежды моей, ни запаха, чтоб даже тени от меня не осталось. Друзей моих, имена которых ты так и не удосужился запомнить.

Это со мной что-то нервное, я знаю, что должен делать, но не могу даже пальцем пошевелить. Меня ни одна мышца не слушается.

— Ты, Яша, неблагодарный, хотя сам так люто это слово ненавидишь…

Когда мама с папой меня туда привели, там было тридцать две железных баночки.

Больше, чем достаточно для такого малыша как ты, сказала мама. Запомни: две баночки в день. У тебя еще много баночек останется, когда мы вернемся. Папа мне показал, как их открывать. Мы за тобой вернемся задолго до того, как они кончатся. Дверь не открывай никому, даже если они тебя будут звать по имени. Ты хорошенько запомнил? Ключ от этой двери есть только у нас с папой, мы скоро придем и заберем тебя отсюда. Шторы не открывай ни в коем случае. Пообещай мне, что никогда, никому, ни за что не откроешь дверь. Из комнаты не выходи даже на минутку, пока мы не вернемся. Жди нас здесь. Обещай мне это.

Папа оставил мне четыре книжки. Одна про цирк, одна про крестьянина, две другие про собачек. Кончив читать первую, я начинал следующую, а когда прочитал все четыре, начал сначала. Не помню уже, сколько раз.

Сначала я ходил по комнате, когда мне хотелось. Теперь у меня одно место утром, а другое — после обеда. Когда солнце между ковриком и кроватью — мне пора ужинать.

Вчера я доел последнюю баночку. Скоро я очень сильно проголодаюсь. Но теперь, когда последняя баночка кончилась, мама с папой должны уже очень скоро прийти. Последняя баночка значит, что они вот-вот придут.

Мне хочется отсюда выйти, но я же им обещал, что никуда не пойду, пока они не вернутся. Я же дал обещание. А что если они придут, а меня здесь не будет?

Мама, я бы даже морковку вареную съел! Прямо сейчас.

Прошлой ночью с улицы доносился сильный шум. Играла музыка. Как будто справляли чей-то день рождения.

Последняя баночка значит, что они скоро придут.

Я куда-то плыву. Пол остался далеко внизу. А что, если я не буду открывать дверь, что, если я отсюда просочусь в эту маленькую трещинку в потолке…

С тех пор как уехала Алекс, прошла неделя. Если бы она вернулась, она застала бы меня в том же самом месте, где я был, когда она уходила. С трудом отрываю голову от стола. В июльской кухне темно.

 

TERRA NULLIUS

В Афины я прилетел в полночь. Бросил сумку с вещами в гостинице на Амалиас и вышел на улицу. С каждым пройденным шагом как будто распахивалась новая дверь. Я, должно быть, все запоминаю лишь таким, каким когда-то видел. В свете уличных фонарей перешептываются листья. Запыхавшись поднимаюсь по Ликаветтос, останавливаюсь передохнуть. Через некоторое время жара уже не чувствуется — температура воздуха сравнялась с температурой тела.

Смотрю на дом, где когда-то жили Костас с Дафной; его, видимо, совсем недавно отремонтировали, из цветочных ящиков под окнами капает на землю вода. Меня так и подмывает отворить входную дверь и войти в ушедший мир их доброты. Встретиться там с ними, маленькими, как двое подростков — когда они сидели на диване, откинувшись на спинку, ноги их не доставали до пола.

В последнем письме, отправленном незадолго до смерти, Костас мне писал: «Да, теперь у нас есть демократическая конституция. Да, пресса стала свободной. Да, освободили Теодоракиса. Теперь мы снова можем смотреть трагедии в амфитеатре и петь ребетики. Но мы никогда не забудем резню в политехническом. И долгое заключение Рицоса не сможем забыть — даже когда он согласился принять почетную степень в университете Салоник, даже когда он читал "Показания" на стадионе Панатинайко…»

Я стоял у дома Костаса с Дафной и не мог себе представить, что их больше нет, что Атос умер уже почти восемь лет назад. Что Атос, Дафна и Костас никогда не встречались с Алекс.

Мне хочется заказать разговор с Алекс по международному телефону, развернуться, сесть в самолет и улететь обратно в Канаду; как будто самое главное сейчас — рассказать ей, как это было, как прошли те недели, проведенные с ними в этом доме, когда я был мальчишкой. Как будто именно этот рассказ мог спасти нас от разлуки. Мне хотелось сказать ей, что именно теперь я мог бы начать жить заново, как все, если бы только она захотела, чтоб я к ней вернулся.

В номере гостиницы лежу в изнеможении без сна, чувствую, что вот-вот заплачу. Не спал с тех пор, как вылетел из Торонто, — два дня и две ночи. Движение на Амалиас всегда оживленное. Всю ночь, пока пытаюсь выкарабкаться из прошлого, за окном не смолкает уличный шум.

Утром шалею, услышав на площади Синтагма немецкую речь, меня напрочь выбивают из колеи толпы повсюду снующих туристов. Беру билет на первый же рейс самолета на Закинтос. Полет прошел настолько быстро, что потерялось ощущение времени. Но посадочную полосу окружают знакомые поля. Дикие каллы и высокая трава тихо покачиваются на жарком ветерке.

Как во сне, взбираюсь в гору.

Землетрясение превратило наш маленький домик в груду камней. Хороню прах Атоса под камнями нашего тайника. В трещинах разрушенного фундамента повсюду растут асфодели, из которых много лет тому назад мы пекли хлеб. Справедливо, наверное, что после смерти Атоса не стало и дома. Позже в частично отстроенном городке навожу в кафе справки. Мне рассказали, что старый Мартин умер в прошлом году. Ему было девяносто три года, на похороны собрался весь Закинтос. Иоаннис с семейством после землетрясения переселился на материк. Через несколько часов сажусь на отходящий с Закинтоса «Дельфин», плыву по морю обратно через пролив. Пластмассовые оранжевые стулья на палубе блестят, как карамель. Небо вздымается ввысь подвешенной на ветру голубой скатертью. В Киллини сажусь на автобус, возвращаюсь в Афины. На балконе в номере прямо с подноса ем поздний обед. Утром просыпаюсь одетый.

* * *

На следующий день отправился на Идру. Сел на кораблик и уплыл, оставив за спиной толпы туристов. Поднялся по узеньким улочкам с домиками, белые стены которых, казалось, возведены из чистого солнечного света, и городок остался позади.

Семейное гнездо Атоса — где теперь, спустя много лет, я сижу и пишу эти строки, — само по себе может служить летописью нескольких поколений рода Руссосов. Было такое чувство, что кто-то ошибся и, вместо того чтобы снести отдельные предметы мебели с холма и свалить их там в одну большую кучу, на протяжении многих десятилетий их, наоборот, втаскивал в гору, чтобы обставить дом. Я часто пытался угадать, каким именно предметом обстановки обогатил дом тот или иной предок Атоса.

Мне показалось, что госпожа Карузос обрадовалась тому, что в доме наконец снова кто-то поселится. Когда в двадцатые годы отец Атоса в последний раз приезжал на Идру, она была еще ребенком. Госпожа Карузос внимательно меня разглядывала, и мне почудилось, что я кажусь ей каким-то неприкаянным недотепой, может быть, она на меня смотрит так пристально и думает себе: «Так вот, оказывается, во что выродился род Руссосов».

В ту первую ночь луна будто вмерзла в окно, как застывшая монетка, подброшенная в воздух. Я внимательно просматривал библиотеку Атоса, вновь чувствуя себя вверенным его заботам.

Там было много поэзии, больше, чем мне запомнилось из нашей с ним жизни. На полках стояли книги учителей Атоса: Парацельса, Линнея, Лайелла, Дарвина, Менделеева. Пособия по полевым исследованиям. Эсхил, Данте, Соломос. Книги были до боли знакомыми — и не только по содержанию: пальцы помнили потрескавшуюся тисненую кожу переплетов, стертые до картона уголки, размякшие от влажного морского воздуха бумажные обложки. Между книгами кое-где были заложены газетные вырезки, хрупкие как слюда. В детстве я искал среди книг одну, которая научила бы меня всему сразу, потом искал один язык, как кто-то ищет лицо единственной в мире женщины. На иврите есть поговорка: «Взяв книгу в руки, становишься паломником, оказавшимся пред воротами нового города». Я даже нашел мой талес — подарок, который сделал мне после войны Атос. Я ни разу его не надевал, аккуратно сложенный, он так и лежал в нераспакованной картонной коробке. Изнанка талеса была чистейшего голубого цвета, как будто его окунули в море. Голубизна взгляда.

Я поднес лампу ближе к полкам. Остановился на изящном издании псалмов в твердом переплете бордовой кожи, потемневшей от прикосновения многих рук. Атос нашел эту книгу в мусорной корзине в Плаке.

— Все правильно. Апельсины. Инжир. Псалмы.

Поездки и жара измотали меня до предела. Взял маленькую книжку, пошел с ней в спальню и лег.

«Горе съело мне жизнь, стоны съели годы… те, кто знал меня, трепещут от страха, когда произносят мое имя. Меня забыли, как покойника, до которого никому нет дела, как разбитый горшок…

Силы мои иссохли, как спекшаяся земля… ок-ружили меня псы голодные, отрезала от мира толпа негодяев. Рвут мне тело на части… хотят поде-лить обноски мои…

Настанет жуткий день, и возьмет он меня в дом свой, схоронит меня в шатре своем, вознесет на высокий утес…»

Я растянулся на кровати поверх тканого покрывала. Свежий летний ветерок — милтими — пробрался под рубашку, коснулся влажной кожи. Госпожа Карузос наполнила все лампы маслом. Впервые почти за двадцать лет они добавили свой свет к горевшим внизу огням городка.

«Стану сказывать темные притчи под звуки органа».

Есть такие места, к которым неудержимо влечет, а есть такие, которые хочется тут же покинуть. Запахи Идры внезапной болью задели во мне жгучую струну памяти. Ослики и пыль, горячие камни, омываемые соленой водой. Лимоны и сладкий ракитник.

В комнате Атоса, в доме его отца, мне слышались вопли, они становились все громче, обволакивая сознание. Я чутко вслушивался в себя, не пытаясь их заглушить. Впивался руками в края стола, и меня поглощала голубизна. Я терял себя, открывая мир, который мог исчезнуть в любой момент. Такое случалось со мной долгими вечерами, когда огонь лампы отбрасывал красноватые отблески на непорочную белизну страницы.

Девочка слизывала с травы росинки. Здена не взяла с собой воды, она сказала девочке, чтобы та сосала пальчик, «… а когда тебе захочется есть, можешь его пожевать». Девчушка смотрела на нее какое-то время, потом засунула в рот указательный пальчик.

— Как тебя зовут, малышка?

— Беттина.

«Такое чистое имя, — подумала Здена, — у такой грязной девочки».

— И давно ты так сидишь здесь у дороги?

— Со вчерашнего дня, — прошептала малышка. Здена опустилась около нее на колени.

— Кто-то должен за тобой прийти?

Беттина кивнула.

Здена взяла у девочки сумочку и заметила, что ручка испачкана кровью. Она разжала девочке ладошку и увидела, что Беттина так сильно сжимала ручку сумки, что прорезала ладошку до крови.

До города надо было добираться шесть миль. Здена несла сложенную из квадратного куска ткани котомку с травами, которые добавляла в еду. Дома у нее была кость для супа, а травы должны были придать бульону аромат. Часть пути Здена несла девочку на руках, иногда та становилась ногами на ботинки Здены, и так они вместе шли дальше.

Пока они шли, Беттина посасывала концы прядей волос, и они стали мокрыми. Все внимание девочка сосредоточила на волосах, глазеть по сторонам ей было некогда.

Вечером девчушка смотрела, как Здена варит суп. Потом она макала в жидкий мясной бульон хлеб и запихивала сочащиеся влагой куски в рот, поднося губы как можно ближе к миске.

Их жизнь спокойно шла своей чередой. Бет-тине нравилось считать узоры на ткани платья Здены, она это делала, касаясь пальчиком центра каждого цветочного букетика. Здена телом чувствовала прикосновение маленького пальчика Беттины сквозь тонкую ткань платья; это было как игра, где линиями надо соединить точки. Здене такая игра доставляла удовольствие.

Девчушка сидела у нее на коленях и слушала рассказы. Здена чувствовала, как к ее сорокалетней груди и животу от веса девочки приливает кровь. «Горе, которое мы несем с собой, любое горе, — думала Здена, — весит столько же, сколько спящий ребенок».

Как-то в августе, во второй половине дня, когда на дороге, где раньше по колено стояла грязь, а теперь, после нескольких недель засушливого лета, столбом стояла пыль, перед домом Здены остановился мужчина. Он где-то узнал, что она была дочкой сапожника (сыновей у отца Здены не было), а его ботинки прохудились.

Пока Здена чинила ему обувь, мужчина ждал на веранде в одних носках. В каждый каблук надо было вбить по пять маленьких гвоздиков. Беттина внимательно разглядывала незнакомца. Было очень жарко. Завершив работу, Здена вынесла им по кружке воды.

Девочка зарыла лицо в юбке Здены, обхватив ручонками ее ноги. Трудно было понять, то ли она просит об утешении, то ли сама хочет утешить.

— Ока очень на вас похожа, — сказал мужчина.

Я приехал на Идру уяснить для себя некоторые вопросы.

Вопросы, на которые нет ответов, надо задавать неторопливо. В первую зиму, проведенную на острове, я часто смотрел, как дождь наполняет море. Иногда завеса дождя не спадала с окон недели напролет. Каждый день перед ужином я ходил к утесу, обрывистый край которого тонул в море. Ел я, как и Атос, за рабочим столом, оставляя пустую тарелку на страницах раскрытой книги.

Хотя противоречия, порожденные войной, могут показаться внезапными и единовременными, история готовит удар исподволь. К тому, что раньше только терпели, со временем начинают относиться как к некоему благу.

Не надо мне так сильно жать на педаль при первом ритардандо…

В еврейской традиции о праотцах говорят «мы», а не «они». «Когда мы вышли из Египта…» Такое отношение к прошлому учит сопереживанию и ответственности перед свершившимся, но важнее здесь то, что время при этом сжимается. Еврей вечно исходит из Египта. Хороший способ обучения этике. Если моральные категории неизменны, действия людей обретают огромное значение независимо от того, насколько незначительными они могут на первый взгляд показаться, ибо значимость их определяется не только тем, что случается в этой жизни.

В одной притче рассказывается, что уважаемого раввина попросили выступить перед верующими соседнего местечка. Раввина в тех краях знали все — он славился житейской мудростью, и, где бы он ни появлялся, все просили его дать совет. Перед выступлением ему хотелось собраться с мыслями, и, чтобы никто не беспокоил его те несколько часов, которые он должен был провести в поезде, раввин решил переодеться в чужие обноски и изменить облик, чтобы сойти за простого крестьянина. Он так хорошо сыграл роль, что многие состоятельные пассажиры, с которыми он вместе ехал, бросали на него укоризненные взгляды и даже цедили сквозь зубы оскорбительные насмешки. Когда раввин сошел с поезда на своей остановке, его тепло и радушно встретили самые видные представители общины, выказав ему подобающие знаки уважения, при этом тактично делая вид, что внешность его не имеет для них никакого значения. Тогда те, кто пытался унизить его в поезде, поняли, кто с ними ехал, и, стремясь исправить ошибку, сразу же попросили у него прощения. Пожилой раввин ничего им не ответил. Несколько месяцев спустя те же евреи, считавшие себя людьми набожными и благочестивыми, снова попросили у раввина извинения. Тот опять оставил их просьбу без ответа. В конце концов, спустя почти год, они вновь пришли к старцу в Судный день, когда, как сказано, каждый должен простить ближнего своего. Но даже тогда раввин продолжал хранить молчание. Выведенные из себя люди стали роптать: как может решиться святой человек на такой грех — не простить извинявшихся в этот великий день? Раввин улыбнулся, но выражение его лица оставалось серьезным.

— Все это время вы просите прощения не у того человека, который может вам его дать. Вам надо извиниться перед тем, кого вы обидели в поезде.

Он, конечно, имел в виду всех крестьян, у которых следовало просить прощения. Но по сути позиция раввина еще более непреклонна: ничто не может искупить деяние, выходящее за рамки морали. Ни прощения за это не может быть, ни исповеди.

И даже если само действие простительно, никто не вправе брать на себя ответственность за прощение от имени мертвых. Нет такого акта насилия, последствия которого прошли бы бесследно. А когда тот, кто вправе простить, уже не может ничего сказать, остается лишь молчание.

История — как отравленный колодец, вода которого просачивается в почву. Мы обречены повторять не то прошлое, о котором ничего не знаем, а то прошлое, которое хорошо известно. Каждое зафиксированное событие — как кирпич в кладке некой возможности, — представляет собой своего рода прецедент, которым чревато грядущее. В итоге идея, заложенная в таком кирпиче, стукнет кого-нибудь по затылку в будущем. В этом и заключается двуликость истории — записанная мысль возродится идеей. И взрастет она на плодородной почве, удобренной компостом истории.

Разрушение не образует вакуум, оно лишь преобразует наличие в отсутствие. Расщепленный атом создает отсутствие, осязаемое «исчезновение» энергии. И в мире раввина, и во Вселенной Эйнштейна человек навсегда останется в том поезде, где познал унижение, но оно его не унизило потому, что на самом деле было предназначено не тому, в кого метило. Тот человек был рад, что в действительности не он был объектом нападок; и одновременно печалился, потому что не мог никому сказать — да и к чему ему было это делать? — что он совсем не тот, за кого его принимали.

Поэтому он навсегда останется в поезде, как часы, нарисованные на вокзальной башне в Треблинке, стрелки которых всегда показывают три часа. Как плакат на платформе, жутким привидением из другого мира до сих пор колышущийся на ветру и командующий: «Направо, идите направо». Связь памяти и истории возникает тогда, когда они делят единое пространство и время. Каждый миг состоит из двух мгновений. Эйнштейн писал: «… все наши суждения, в которых речь идет о времени, всегда представляют собой суждения об одновременных процессах. Если, скажем, я говорю, что поезд прибывает сюда в семь часов, я имею в виду, что указание маленькой стрелки моих часов на цифру семь и прибытие поезда — одновременные события… время события не имеет практического значения…» Событие обретает смысл лишь в том случае, если засвидетельствована связь пространства и времени.

Засвидетельствована теми, кто жил неподалеку от крематориев достаточно близко, чтобы чувствовать запах. Теми, кто жил за оградой лагеря или стоял у дверей камер. Теми, кто проходил несколько шагов направо по платформе. Теми, кто родился в следующем поколении.

Если вместо этого использовать средний палец, я буду готов к среднему голосу в следующем такте…

Двуликость истории иронична, как ножницы, как волшебная палочка, всегда указывающая в двух разных направлениях. Если нельзя искоренить зло, точно так же нельзя уничтожить добро. Но мерить историю надо такой же точной мерой, как и любой другой процесс в жизни общества: каким должно быть самое малое из добрых дел, чтобы его можно было назвать героическим? Чтобы сохранить совесть в те дни, достаточно было лишь намека на действие, совсем ничтожного движения, измеряющегося микронами, — отвести в сторону взгляд или просто закрыть глаза, пока бегущий человек пересекал поле. А те, кто давал воду или хлеб! Они достигали высей, недоступных ангелам, лишь потому, что продолжали жить в мерзости человеческой.

Просто так люди не становятся соучастниками преступления, хотя само преступление свершается очень быстро.

Насилие утверждается, свершившись единожды. А добро утверждается повторением.

Мне надо сохранять тот же темп, но в пианиссимо…

На Идре я наконец почувствовал свой английский достаточно емким, чтобы вместить в его рамки пережитое. Меня стали неотвязно преследовать почти неуловимые нюансы звучания слов. Созвучия, в которых язык наконец покоряется тому, что с его помощью описывается: тончайшие оттенки света, тепла или печали. Я — каббалист лишь потому, что верю в силу магии заклинания. Действие поэзии подобно действию любви; размеренность стихотворного ритма меняет восприятие мира.

Жажда звучания почти так же сильна, как страсть, как будто словами можно воспеть каждый кусочек плоти и сохранить его этим от бега времени. В страсти слово как у себя дома. Никакое иное состояние души не может с такой силой обострить ощущение одиночества, как страсть, которая движет отравленным красотой миром, единственную неизменную данность которого составляет утрата. Обо всех стихах, которые я опубликовал до возвращения с Идры, у Мориса сложилось вполне определенное впечатление, которое он высказал с таким состраданием, будто мне не было дано понять в этой жизни что-то очень важное:

— То, что ты написал, — не стихотворения, это истории из жизни привидений.

На самом деле он еще имел в виду — только не хотел мне говорить — совсем другое: «До рождения нашего сына Йоси я тоже думал, что верю в смерть. Но окончательно в этом убедился лишь став отцом».

Я прожил на Идре год, когда в конце лета меня приехали навестить Морис, Ирена и Йося, который тогда еще только начинал ходить.

Мы с Морисом провели много часов на послеобеденной жаре во дворике таверны госпожи Карузос, пока Ирена с Йосей отдыхали.

Как-то днем, когда мы сидели, по обычаю что-то обсуждая, Морис катал ладонью лимон по белой скатерти с голубым узором. Он сказал:

— Са… — Когда Морис хотел сказать что-то особенно важное, он всегда начинал со слов «c'est са», но, горя желанием высказать наболевшее, остальные звуки в спешке глотал. — Значит, тебе не дают покоя лавры Зюксиса, мастера светотени, который так рисовал виноград, что птицам хотелось его клевать!

Я откинулся на спинку стула, так что его передние ножки слегка поднялись над землей, и уперся затылком в каменную стену. Дворик опрокинулся вниз. Остались зеленые перекладины досок и чистое небо. Потом я бросил взгляд на раскрасневшееся, совершенно круглое лицо Мориса. Они с Иреной были моими единственными друзьями на всей земле. Я не мог сдержать смех, вслед за мной рассмеялся и Морис. Лимон у него выскользнул, упал на землю и покатился по узенькой улочке к гавани.

Сначала я чувствовал себя как дома среди этих холмов с обветшалыми иконами, висящими у каждой пропасти, в каждой долине, как будто дух, обернувшись, глядит на тело. Голубые одежды их Господа тусклее цвета цветов, лик их Искупителя покоробила погода. Иконы вставлены в деревянные ящики размером меньше скворечников, с них струпьями сходит краска, дерево от солнца и дождя стало местами трухой. Я писал под монотонное жужжание в такую жару, от которой листья становятся, как восковые, дома покрываются белым потом, красная черепица крыш плывет, поеживаясь при взгляде.

Вместе с тем мне было ясно, что в Греции я навсегда останусь чужим, сколько бы лет здесь ни прожил. Поэтому с годами я стал пытаться полнее вжиться в жизнь острова — свыкнуться с солнцем, выжигающим ночь с поверхности моря, с оливковыми рощами под зимним дождем. С дружбой госпожи Карузос и ее сына, которые присматривали за мной на расстоянии.

Я пытался расписывать тьму вышитыми узорами, накладывая стежки со сверкавшими самоцветами памяти прочно и плотно, хороня их в ткани цвета мрака: интермеццо Беллы, карты Атоса, слова Алекс, Мориса и Ирену. Черным по черному до тех пор, пока рисунок не становится виден лишь тогда, когда всю ткань целиком подносишь к свету.

Когда завершился первый визит Мориса с Иреной ко мне на остров, я поднялся в гору к дому и, глядя на отплывающий вдаль кораблик, подумал о том, что не смогу долго оставаться на Идре в одиночестве. Но в ту вторую зиму, когда я завершал работу над «Трудами земли», они часто мне писали, и я постоянно чувствовал их присутствие, как несколько лет назад, когда один заканчивал готовить книгу Атоса к печати.

— Пиши ради собственного спасения, — говорил Атос, — тогда в один прекрасный день поймешь, что пишешь потому, что спасен.

— Тебе будет от этого очень стыдно. Пусть тогда смирение станет для тебя паче гордости.

Наши отношения с мертвыми продолжают меняться, потому что мы не перестаем их любить. В ту зиму, когда дни погружались в сумерки, я постоянно вел беседы с Атосом или с Беллой, иногда они мне отвечали, иногда — нет.

Я сидел в маленькой комнатке. Все вокруг было необычайно хрупким. Нельзя было сдвинуться с места, чтобы что-то не повредить. Все, к чему прикасалась рука, тут же растворялось.

Пианиссимо должно быть совершенным, слушатель должен уловить звук ухом до того, как он его услышит…

Политика нацистов не вписывается в рамки расизма, она даже в чем-то ему противостоит, потому что евреи вообще не считались людьми. Старая уловка языка, которой так часто пользовались в ходе истории. О тех, кто не принадлежал к арийской расе, никогда не говорили как о людях, их всегда называли «figuren», «stücke» — «номера», «обрубки», «куклы», «топливо», «товар», «тряпье». Не людей в душегубках морили газом, там было всего лишь «тряпье», и потому этические нормы не нарушались. Никого нельзя винить в том, что он жжет мусор, сжигает старые обноски, сваленные в грязные мусорные кучи на самом дне общества. К тому же они и сами огнеопасны! Здесь нет выбора — их необходимо сжечь до того, как сами они причинят тебе зло… Поэтому истребление евреев не может быть отнесено к числу тех или иных моральных императивов, скорее здесь может идти речь об императиве более широкого свойства, сводящем на нет любые проблемы. В соответствии именно с такой постановкой вопроса нацисты применяли репрессивные меры к евреям, имевшим домашних животных; как может одно животное владеть другим? Как вообще насекомое или некий неодушевленный предмет может чем-то владеть? Нацисты издали закон, запрещавший евреям покупать мыло, — зачем мыло паразитам?

Когда граждане, солдаты, эсэсовцы творили дела, не выразимые словами, их лица на фотографиях не были искажены ужасом, даже на обычных садистов они не были похожи, наоборот — многие из них смеялись. Из всех ужасающих противоречий войны именно в этом заложен ключ к разгадке остальных. Именно здесь таится секрет самого циничного из всех положений нацистской идеологии. Если нацисты требовали, чтобы уничтожению предшествовало унижение, значит, они признавали именно то, что так настойчиво пытались скрыть: человеческую природу жертвы. Унизить — значит признать, что твоя жертва чувствует и думает, что она не только ощущает боль, но и понимает, что ее унижают. И потому что палач в момент прозрения отдавал себе отчет в том, что его жертва — не «кукла», а живой человек, и одновременно осознавал, что должен продолжать свое страшное дело, до него внезапно доходил весь механизм нацистской лжи. Как узник, перетаскивавший камни, знал, что единственным шансом выжить было выполнение этой нелепой задачи так, как будто он и не подозревает о ее бессмысленности, палач принимал решение делать свою работу, как будто даже не догадывался, что она насквозь пропитана ложью. Фотографии вновь и вновь доносят до нас леденящий кровь момент выбора: смех обреченных. Когда солдат осознавал, что лишь смерть может превратить «человека» в «номер», его проблема была решена. И оттого злость и садизм усиливались: злость на жертву за то, что она внезапно представала перед ним в облике человека, настолько усиливала желание разрушить эту человеческую сущность, что его жестокость не имела границ.

Вот он — тот самый момент, где мы снимаем противоречие, момент выбора в пользу лжи, по которой мы будем жить дальше. Самое для нас дорогое часто бывает дороже истины.

Мало было таких, как Атос, тех, кто продолжал творить добро ценой огромного личного риска; они никогда не путали людей с предметами, они всегда знали разницу между теми, кто присваивает имена, и теми, кто имена получает. Ибо тех, кто спасает людей, невозможно оболванить настолько, чтобы они перестали отличать живое от мертвого. Эти люди всегда одинаково объясняют причину своего героизма, задавая один и тот же вопрос: «Разве у нас был выбор?»

Мы ищем примеры высочайшей духовности в ситуациях величайших страданий. Именно там надлежит восстать новому Адаму, оттуда ему придется все начинать заново.

Я хочу быть рядом с Беллой. Я читаю. До дыр зачитываю исписанные черными значками алфавита документы, но они не дают мне ответа. Ночью за старым письменным столом Атоса я пристально вглядываюсь в выражения незнакомых лиц.

Брамс написал свои интермеццо для Клары, и она обожала их, потому что они были написаны для нее…

Я хочу быть рядом с Беллой. Ради этого я кощунствую в воображении своем.

По ночам деревянные нары впиваются ей в кожу. Ледяные ноги упираются Белле в затылок. Сейчас я начну интермеццо. Начинать его слишком медленно нельзя. Места не хватает. Белла прикрывает себя руками. По ночам, когда еще никто не спит, я не буду слушать плач. Я сыграю все произведение от начала до конца. На локтях и за ушами у нее расходится кожа. Не слишком жми на педаль, если слишком сильно жать на педаль, можно испортить все произведения Брамса, особенно интермеццо, начало надо играть чисто — будто журчит вода. Не забыть бы, что в 62-м такте идет крещендо, сыграть это нелегко именно потому, что там он особенно влюбленный. Когда он играл ей интермеццо впервые, она слушала, зная, что оно написано для нее. Раны на голове Беллы болят. Она смыкает глаза. После интермеццо надо будет вспомнить этюды. К тому времени почти все в бараке уже заснут. От прикосновения мокрых ног к покрытой язвами коже головы холод пробирает до костей. Две ноты в начале адажио Бетховен добавил позже, уже когда оно было у издателя; ля и до-диез, те самые, которые все меняют. Все нарывы на голове вскрываются от холода. Потом я снова его сыграю, только уже без двух нот.

Когда двери распахивали, тела всегда находили в одном и том же положении. Прижатая к одной стене пирамида плоти. Все еще хранящая надежду. Взобраться повыше, чтобы глотнуть воздуха, которого еще чуть-чуть осталось под самым потолком. Ужасающая надежда клеток тела человеческого.

Обнаженная, независимая от разума вера тела.

Некоторые рожали, умирая в камере. Из камер выволакивали матерей, из тел которых свешивалась успевшая выйти наполовину новая жизнь. Простите меня, те, кто родился и умер безымянным. Простите меня за кощунственную попытку философского осмысления зверства факта.

Мы знаем, что они кричали. Каждый рот, разверстый в вопле, рот Беллы, молил о чуде. Их крики были слышны по другую сторону толстых стен. Представить себе эти звуки немыслимо.

Этот миг невыразимой смертной муки в перекошенном ужасом пространстве становился самым жутким проявлением благодати. Ибо кто может с уверенностью отличить вопль безысходного отчаяния от криков тех, кто отчаянно хочет верить? В этот миг нашу веру в человека насильно и безжалостно заставляют стать верой в Бога.

Тихий дом наполняет лунный свет. Он гонит тьму прочь со всего, на что падает луч. Годы жизни ушли на то, чтобы это понять. Что бы со мной потом ни стало, я никогда больше не смогу ощутить веру такой чистоты.

Белла, моя сломленностъ хранила сломленной тебя.

Не смея шевельнуть пальцем, я жду света дня. От росы мокнут ботинки. Я взбираюсь на гребень холма и ложусь на холодную траву. Солнце начинает припекать. Я вспоминаю банки, которые нам ставила мама, когда надо было снять жар. Небо — большая опрокинутая банка.

* * *

В ходе экспериментов по определению механизмов миграции ученые сажали певчих птиц в клетки и оставляли их в темных помещениях, откуда не было видно небо. Птицы жили в постоянном полумраке, который сбивал их с толку. И тем не менее каждый октябрь они старались сбиться в стаю, волновались, их томила и будоражила тоска. Магнитное поле волновало их кровь, отблеск звездного неба мутил их взгляд.

Когда ты потерян для тех, кого любишь, повернись лицом к юго-западу, как заключенная в клетку птица. В какое-то время дня тело твое заполнит инстинкт, и чем большая часть тебя заполнится, тем больше тебя вошло в них. Когда ты ляжешь, их руки и ноги тенями сольются с твоими в каждом изгибе тела, как алфавиты иврита и греческого, пересекающие страницу, чтобы встретиться друг с другом в центре истории, согнувшись под грузом утрат, грузом дальних портов, мощью камня, горем тех, чьи мессии заставили их так много оставить в прошлом…

В ранних сумерках зимних греческих вечеров, в комнатах, где от окон веет холодом, я подношу к лицу руки и вдыхаю запах Алекс, оставшийся на ладонях.

Я так хочу, чтобы память стала духом, но, боюсь, она осталась лишь на коже. Боюсь, что знание становится инстинктом только для того, чтобы исчезнуть вместе с телом. Потому что тело, которое их помнит, — мое, и хоть я все делал, чтобы вытравить из души память об Алекс, гнал родителей с Беллой прочь из снов, все было напрасно, потому что тело мое постоянно меня предает. Я так долго без них живу, но все равно, этот зимний день делает Беллу такой близкой, что я чувствую ее сильную руку на своей, ее нежные пальцы на спине, и госпожа Альперштейн от меня так близко, что я вдыхаю запах ее лосьона, так близко отец и Атос, что я чувствую, как они гладят меня по голове, чувствую руки мамы, оттягивающей мне куртку вниз, чтобы я не горбился, руки Алекс, которая стоит у меня за спиной, обнимает меня и смотрит с раздраженным непониманием, и этот ее взгляд я продолжаю на себе ощущать даже тогда, когда она перестает меня обнимать. Мне становится так страшно, что я резко оборачиваюсь и тупо смотрю в пустоту комнаты.

* * *

Остаться с мертвыми — значит оставить их.

Все эти годы мне казалось, что Белла, заполнявшая мое существо своим отсутствием, о чем-то меня очень просит, но я ошибался. Я неправильно толковал ее сигналы. Как и другие призраки, она шепчет не о том, чтобы я был вместе с ней, а о том, чтобы я настолько к ней приблизился, чтобы она смогла меня вытолкнуть обратно в мир.

 

ДЛЯЩЕЕСЯ МГНОВЕНИЕ

Когда сыновья Мориса Залмана — Йося и Томас — были маленькими, они часто присылали мне по почте странные вещи: конверты с песком, рисунки только из одних кружочков или прямых линий, кусочки пластмассы или вообще неизвестно что. Я в ответ посылал им красивые камни и монеты.

Морис, Ирена и мальчики навещали меня на Идре, а я, приезжая в Торонто, всегда останавливался у них и устраивался в небольшом уютном кабинете. Продолжая работу в музее, Морис теперь читал два курса в университете, один из которых назывался: «Погода в древности: предсказание прошлого».

— Это почти так же трудно, — говорил он студентам, — как дать прогноз погоды на завтра.

Потребность в переводах с греческого на английский постоянно росла, и я уже вполне сносно зарабатывал на жизнь. За несколько лет помимо собственных работ я подготовил к печати две книги очерков Атоса и перевел на греческий его «Лжесвидетельство». Иногда Дональд Таппер от имени географического факультета приглашал меня выступать с рассказами о работе Атоса.

Дома у Мориса с Иреной повсюду царил рабочий беспорядок. Когда все садились есть, доклад о дневнике Левингстона, корявым почерком написанный маркером на больших листах бумаги, уголки которых Ирена по просьбе Йоси опалила огнем, сдвигался на край обеденного стола. На полу гостиной раскинулась посыпанная песком пластилиновая пустыня Гоби — всем приходилось через нее перешагивать. Когда я сюда приехал после относительно одинокой жизни на острове, верный Морис обратился ко мне с приветствием:

— Значит, монах-затворник решил перебраться к нам в цирк.

Я всегда слышал, как мальчики возвращались из школы. Йося внизу начинал играть на пианино. Потом сильно хлопала дверь — это Томас выходил играть во двор. Йося играл так старательно, что святого мог вывести из себя. Он так боялся сделать ошибку, что его медленная игра была сродни геологическим процессам.

Недолгими торонтскими сумерками — когда день уже прошел, а вечер еще не наступил, — я ложился на старый бордовый диван в полном книг кабинете Мориса, где мне все было так знакомо — и тени, и беспорядок, и слушал напряженные аккорды Йосиного пианино, прекрасные, как свет.

Я люблю мальчиков Мориса и Ирены так же, как любил бы детей Беллы, мне часто хочется снова и снова рассказывать им о днях моей юности, проведенных в речных заводях, о ярких полосах скупого осеннего солнца на толстых стеблях камыша, о покрытых зеленым мхом камнях на речном мелководье, о библейских городах, которые мы с Монсом воздвигали из глины и веточек. О замерзшем береге, чуть зеленоватом небе, черных птицах, снеге. Когда Йося и Томас были совсем маленькие, я приседал перед ними на корточки и клал руки на их хрупкие плечи с выпиравшими косточками, надеясь вспомнить руку отца на своем плече.

Я смотрю, как мальчики льнут к Ирене, как порой им еще нужна ее ласка, как они прижимаются к ней головками. Их любовь Ирена воспринимает вовсе не как нечто само собой разумеющееся. Она была уже не первой молодости, когда родился Йося, и, казалось, до сих пор не верит, что Томас выжил после родов. У нее это на лице написано.

Я вслушивался в искренние попытки Йоси играть без ошибок, и, хотя у него это получалось, мелодия все равно не звучала — слишком много пространства оставалось между нотами.

Многие годы после того, как мы расстались с Алекс, Морис с Иреной делали вид, что завидуют моей свободе; но втайне они тешили себя надеждой найти мне вторую жену. Во время моих наездов в Торонто они, как подростки, делали все, что могли, чтобы с кем-нибудь меня познакомить. В ход шли все уловки романтического минного поля сватовства — обеды, семейные приемы, званые ужины. И мины на этом поле закладывал Морис. Обычно он брал на себя процедуру представления и тут же куда-то сматывался. Я уже привык к его припеву:

— Вот, значит, Яков, я эту женщину знаю… — За этой фразой неумолимо следовало представление.

Но иногда случается так, что провидение сбрасывает с себя одежды, платье его соскальзывает с плеч, время замирает в преддверии чуда. Любая наша попытка рассеять тьму и разглядеть этот момент поближе обречена на провал, потому что провидение не привыкло отчитываться в мимолетных желаниях своих наслать на нас катастрофу благодати.

На протяжении восемнадцати лет я каждый год приезжал в Торонто до того, как она вошла в кухню Мориса и Ирены.

Я не знал, на чем раньше остановить взгляд — на ее светло-каштановых волосах, темных карих глазах или маленькой руке, скрывшейся под платьем, чтобы поправить бретельку.

— Микаэла работает в музее администратором, — успел сказать Морис, перед тем как ретироваться.

Ума у нее палата. В истории ориентируется, как у себя дома, скорбит по сгоревшей Александрийской библиотеке, как будто пожар полыхал вчера. Говорит о влиянии торговых путей на развитие европейской архитектуры, разглядывая блики света на скатерти…

Мы были в кухне вдвоем. Всюду только рюмки и стопки грязной посуды. Гомон застолья остался в комнате. Микаэла уперла бедро в край кухонного стола. Ее эрудиция стала неотразимо соблазнительной.

Микаэла познакомилась с Иреной совсем недавно и расспрашивает меня о ней.

Я рассказываю Микаэле истории двенадцатилетней давности о том, как родился Томас, о том, как мы общались с его душой, когда он только-только появился на свет.

— Томас родился недоношенным. Он весил меньше трех фунтов…

Ирена сказала мне, чтобы я надел халат, хорошенько вымыл руки по самые локти, и только после этого повела меня с ним знакомиться. То, что я увидел, можно было назвать лишь душой, но никак не телом, потому что роль тела играла почти прозрачная оболочка. Никогда раньше мне не доводилось так близко видеть столь явственное проявление духа в теле, больше похожем на прозрачное тело моллюска, но в глазах его на фотографиях уже проглядывает слабый отпечаток души. Если бы он не дышал, этот отпечаток пропал бы тут же. Так и лежал тогда Томас в своей прозрачной пластмассовой утробе, величиной чуть больше руки по локоть.

Взгляд Микаэлы упирается в пол. Волосы ее, гладкие, блестящие, тяжелые, разделенные косым пробором, закрывают лицо. Она вскидывает на меня глаза. Мне вдруг становится не по себе от того, что я так много болтаю.

Потом она говорит:

— Что такое душа, я не знаю. Но мне кажется, в теле заключено все, что там было всегда.

Мы вместе стоим на зимнем тротуаре в белесой темноте. Я знаю меньше, чем свет от лампочки в окне, потому что ему ведомо, как проникнуть на улицу и до предела обострить тоску ожидания.

Волосы и шляпа рамкой обрамляют ее спокойное лицо. Она очень молода. Нас разделяют двадцать пять лет. Глядя на нее, я испытываю такое чистое сожаление, такую прозрачную печаль, что они чем-то схожи с радостью. Ее шляпа, снег напоминают мне стихотворение Ахматовой, где в двух строках поэтесса потрясает кулаками, потом слагает руки в молитве:

Зимняя улица, как соляная пещера. Снегопад прекратился, стало очень холодно. Холод просто немыслимый, пробирает до костей. Снежная улица тиха тишиной царства снежной белизны, неспешно дрейфующей по ледяным волнам. В свете уличных фонарей поблескивают снежинки.

Она показывает на свои легкие выходные туфельки, потом я чувствую, как ее маленькая кожаная перчатка пролезает мне под руку.

* * *

Микаэла живет над банком. Ее квартира похожа на келью чувственной монахини. Я вступаю в древний мир, отвечающий всем требованиям мечты. На полу у кушетки пошатываясь громоздятся стопки журналов — «Природа», «Археология», «Музейный работник» и груды книг — романы, издания по истории искусств, повести и рассказы для детей. Туфли свалены в кучу посреди комнаты; на столе валяется шарф. Хаос зимней спячки.

Комнаты в этом царстве художественного беспорядка тихо дышат в неярком свете. Ткани цвета поздней осени, ковры и тяжелая мебель, одна стена сплошь покрыта фотографиями в рамках, детская лампа в форме лошадки — все кажется вызовом жестко регламентированному миру бухгалтерского учета, расположившемуся внизу.

Я чувствую себя как вор, уже пролезший в окно — и застывший в оцепенении, пораженный ощущением того, что попал к себе домой. Ошарашенный невероятностью удачи.

Я жду, когда Микаэла вернется с заваренным чаем. Мне как-то не по себе в теплой комнате, нет той умиротворенности, которую принес с собой снегопад. Набитые всякой всячиной комнаты Микаэлы меня приворожили. Я уже вписался в рембрандтовский полумрак.

Она возвращается, ставит поднос на низенький столик гостиной, снимает с него серебряный чайник для заварки и стаканы, оправленные в серебро. Она сняла туфли и надела толстые шерстяные носки, в них она выглядит совсем девочкой. В лице Микаэлы мне теперь видится добродетель Беатриче де Луна, ангела из Феррары, которую

Господь укрепил в вере, чтобы она поддерживала изгнанников инквизиции и давала им пристанище. …Лицо Микаэлы отражает преданность многих поколений киевлянок, верность сотни киевлянок сотне верных мужей, несчетные вечера, когда в тесных комнатах под одеялом обсуждались семейные проблемы; тысячи соитий, мечты о заморских странах, первые ночи любви и ночи любви после многих лет жизни в браке. В глазах Микаэлы десять поколений истории, в ее волосах — запахи полей и сосен, ее гладкие, прохладные руки несут родниковую воду…

— Стаканчик чаю? — спрашивает она, сбрасывая газеты на ковер, чтобы освободить место.

На середине рассказа о своей семье она остановилась; теперь ей, должно быть, стало неловко от того, что она так много говорит. О родителях, как посланцах России и Испании, наполнивших их монреальскую гостиную традициями своих стран. О бабушке, которая рассказывала Микаэле выдуманные истории из своей жизни, — может быть, она хотела именно такой запомниться внучке, а может быть, потому, что ей самой хотелось верить этим выдумкам. Микаэлина бабушка подробно описывала внучке огромный дом в Санкт-Петербурге, детали его витиеватой отделки, резное дерево, даже нравы прислуги. Тяжелые зеленые гардины с золотым шитьем, бархатные платья бордового цвета в сочетании с черным. Но особый упор она всегда делала на учебе, рассказывая Микаэле про свои студенческие годы, работу учительницей, о том, как она была журналисткой в газете.

Микаэла делится со мной историей своих предков. Я поражаюсь жадности собственной памяти до ее воспоминаний. Любовь питается плотью деталей, утоляет жажду фактом в его первозданном облике; она не воспринимает тело в совокупности его частей, каждый член его одновременно твердит о своем, и все звуки сливаются в невнятном гомоне…

Я сижу на диване подавшись вперед, она устроилась на полу, нас разделяет маленький столик. Если просто ее слушать, мне кажется, можно получить отпущение всех грехов. Но я знаю, что стоит ей ко мне прикоснуться, стыд мой сразу станет явным, она сразу разглядит все мое уродство — и редеющие волосы, и вставные зубы. Она на теле моем увидит все его уродливые отметины.

Я все пытаюсь сдержать себя, запугать себя всякими доводами, но непреодолимое желание коснуться ее всаживает себя в меня по самую рукоятку. Как будто кожу с живого сдирают. Я касаюсь ее руки, заранее понимая, что делаю непоправимую ошибку. Слишком я для нее стар. Слишком стар.

И вдруг, против всяких ожиданий — это, должно быть, ей меня жалко стало? — она касается щекой, как нежным персиком, согретым солнцем, моей холодной ладони.

* * *

Я исследую каждую линию ее тела, каждый его изгиб и вдруг понимаю, что она лежит совершенно неподвижно, сжав руки. Тут до меня доходит вся ужасающая тупость того, что я делаю: желание мое ее унижает. Слишком много лет разделяет нас. Потом я понимаю, что она до предела сосредоточена, как будто мой язык подрезает ей крылья, — это она в такой странной форме благословляет меня на знакомство со своим телом. И только после того, как я выполняю ее волю, медленно, как зверь, метящий свою территорию, она сама переходит в бурную контратаку.

Я лежу, будто парализованный, в пещере ее волос. Потом руки мои неспешно находят ее тонкую талию, и вдруг я отчетливо представляю себе, как она нагибается после душа, сворачивает волосы полотенцем, как мокрым тюрбаном, явственно вижу линию изгиба ее спины в наклоне. Слышу ее негромкий голос — длинные фразы, как тихая музыка, как дуга весла над водой, роняющая серебряные капли. Голос ее я слышу, но слов разобрать не могу — так тихо она говорит; в ушах моих звуки всего ее тела. Вместо близости умерших, наполнявшей мое дыхание, меня оглушает гудящий гул тела Микаэлы — ток ее крови, текущий по голубым проводам вен под кожей. Кабели сухожилий; сплетения косточек на запястьях и лодыжках. Каждый раз, когда она смолкает, при каждой ее долгой паузе у меня дух захватывает. Я чувствую, как она понемногу тяжелеет, засыпая. Как прекрасен доверчивый ток крови, ее прижавшаяся ко мне теплая сонная тяжесть, как хрупкая, спокойная тяжесть яблок в вазе. Не застывшее отчаяние сломленности, а умиротворенность расслабления.

Микаэла раздевается, неторопливая и похожая на мечту, становится светлее. Одежда ее как будто растворяется.

Даже мельчайшие детали предметов в комнате вдруг становятся вполне осязаемыми. Годы идут, но тела наши помнят себя во все времена.

Она оседлала меня, устроившись на бедрах, я любуюсь всеми изгибами ее тела, почти физически чувствую арки ребер, каждое дыхание ее, перегоняющее кровь от косточек за ушами к пальцам на ногах.

На коже Микаэлы нет оттенка смерти. Даже когда она спит, я вижу в ее обнаженности невидимую эманацию тела, выступающую на поверхность. Я вижу на любимой влажную прядь волос, печать любви под сенью высокого бедра как соль на животе, живущем в такт с дыханьем. Вижу крепкие, как груши, мышцы икр на ногах. Я знаю, что скоро она откроет глаза и обнимет меня.

Уже поздно, почти полдень, когда она говорит — или мне это пригрезилось? — хотя Микаэла сама вполне могла бы меня спросить:

— Есть хочешь? Нет… Тогда, может быть, мы на скорую руку так перекусим, чтобы голод даже на миг не показался нам более сильным чувством…

* * *

Микаэла закрыла лицо руками; я глажу ей мягкое, теплое, податливое плечо. Она всхлипывает. Она выслушала все — и сердцем своим, и кожей. Микаэла плачет по Белле.

Свет и жар ее слез пробирают меня до костей.

Радость от того, что тебя понимают, и щемящая боль утраты потому, что понимание пришло впервые.

Когда я в конце концов засыпаю, как будто первый раз в жизни, мне снится Микаэла — юная, блестящая, как гладкий мрамор, залитая ласковым солнечным светом. Я кожей чувствую солнце. Белла сидит на краешке кровати и просит Микаэлу рассказать ей, какое ощущение вызывает прикосновение голых ног к простыне, «потому что, понимаешь, сейчас у меня своего тела нет…». Во сне по щекам Микаэлы текут слезы. Я вскакиваю, как будто меня резко выдернули из сна и бросили в мир, опустошенного и потерянного. Все тело болит от напряжения, я лежу поперек кровати в лучах солнечного света.

В каждой клеточке тела что-то изменилось, наполнилось покоем.

Она спит. Я лицом прижимаюсь ей к спине, руки мои у нее на груди. Она спит глубоко, как гонец, только что вышедший из ущелья Самария, который до этого несколько дней слышал лишь собственное дыхание. Я медленно куда-то сползаю и просыпаюсь, утыкаясь ей головой то в живот, то в спину, чувствуя себя как дома в мечтах о ней, о грудях ее, как из мягкой глины, тяжелых и чувствительных.

Каждая ночь, как целитель, врачует раны нашей разделенности, сближая нас все теснее, соединяя в итоге рубцами снов. Одиночество выдохами уходит в дыхание тьмы.

Мы нашли друг друга так нежданно, так случайно, будто это случилось в древних Салониках, где когда-то говорили на испанском, греческом, турецком, болгарском. Где до войны с разбросанных по городу минаретов кричали муэдзины, били в набат колокола церквей, а вечерами по пятницам порт будто вымирал, потому что наступала еврейская суббота. Где по улицам ходили люди в тюрбанах, фесках и кипах, в высоких островерхих шапках бродячих дервишей, где многие женщины носили чадру. Где шестьдесят минаретов и тридцать синагог окружали пристанище дервишей, круживших на невидимых своих осях в священных плясках, передавая в движениях рук благословение небес, донося его до земли в движениях ног…

Я сжимаю ей руки, зарываю разум в запах ее запястий — браслеты аромата.

Спасение мое в ее маленьком теле.

* * *

Микаэла спит на другом конце города, через сотни млечных дворов.

Не успел я положить голову на подушку, как послышался топот Йоси с Томасом по коридору и их громкое перешептывание за дверью. Весь я и волосы мои пропитаны запахом Микаэлы. Я чувствую щекой шершавую ткань дивана. У меня голова кругом идет от недосыпания, от Микаэлы, от мальчишечьих голосов. На тяжелых гардинах полосы света восходящего солнца.

Что ты сотворила со временем…

Я прислушиваюсь к тому, как они готовят завтрак, эти звуки мне больно слышать. Слушаю каждый звук Йосиной игры на пианино, зависающий в пространстве между нотами. Сила тяготения клонит меня к земле. Обледенелые капли дождя падают с неба на серебристо-белый снег. На диване Мориса сплетаются стебли прибрежного камыша, весенний дождь барабанит по оцинкованному корыту, погода погружает комнату в подводное царство. Каждый звук — как прикосновение. Дождь стучит по голым плечам Микаэлы. Так много зелени, что кажется, не все в порядке со зрением. Не бывает в жизни случайностей. Все снова и снова повторяется в первый раз.

На той вечеринке у Мориса, где мы встретились с Микаэлой, был один художник, поляк из Данцига, который родился за десять лет до войны. Мы с ним долго говорили.

— Всю жизнь, — сказал он мне, — я задаю себе один и тот же вопрос: как можно ненавидеть все там, откуда приехал, и при этом не испытывать ненависти к себе самому?

Он мне признался, что год назад купил тюбики с желтой краской — все оттенки яркого желтого цвета, но так и не использовал их. Продолжал писать картины в тех же мрачных тонах охры и коричневого.

Безмятежность зимней спальни; на улицах тихо, слышно только, как лопатой кто-то убирает снег с тротуара, но от этих звуков тишина становится еще более явственной. В первое утро, когда я проснулся рядом с Микаэлой — уткнувшись головой ей в спину, а пятки ее, как два островка, вздымали одеяло, — я понял, что впервые в жизни пытаюсь рисовать желтыми красками.

Порой нам кажется, что изменения происходят внезапно, но даже я знаю, что это не так. Счастье необузданно и непостоянно, но внезапным оно не бывает.

Морис не просто в восторге — он изумлен.

— Друг мой, друг мой дорогой, ну наконец, не прошло и миллиона лет. Ирена, иди сюда. У нас свершилась неолитическая революция.

В любимом ресторане Микаэлы я поднимаю бокал, и столовые приборы падают на дорогой пол наборного паркета. Грохот невообразимый. Глядя мне в глаза, Микаэла подталкивает свои приборы к краю стола, и они вслед моим тоже обрушиваются на пол.

Любовь ко мне пршила под звон столового серебра…

* * *

Я пересекаю границу кожи, вторгаясь в память Микаэлы, воспоминания о ее детстве. Она на пристани, ей десять лет, кончики косичек мокрые, как кисточки для краски. Замерзшая загорелая спина прикрыта фланелевой рубашкой, такой застиранной, что ткань стала мягкой, как мочка уха. В жарком воздухе солнечного дня разлит запах кедровых досок. Гладкий детский животик, ножки худенькие, как птичьи лапки. Позже, став женщиной, она плавала уже совсем по-другому — озеро будто гладило ее холодными пальцами; но даже теперь, когда она плывет по озеру, ее движения так грациозны, будто овеяны романтикой, как будто она все еще девчушка-подросток, плывущая в свое будущее. Вечерами над темной бахромой леса небо светится сумерками. Она гребет и поет куплеты неспешных песен. Она представляет себе звезды мятными леденцами, кладет их себе в рот и сосет, пока они не исчезнут.

В первые недели, проведенные вместе, мы с Микаэлой объехали многие северные городки, раскинувшиеся на берегах озер. В воздухе там плетет кружева дым от каминов, в маленьких домиках горят вечерами лампочки, коттеджи в дачных поселках огорожены заборами, чтоб меньше было зимой снежных заносов. Эти городки и поселки хранят свои воспоминания для самих себя.

Серебристый тополь отбрасывает черную тень, как негатив снимка. Небо чревато не то дождем, не то снегом. Свет не яркий, а матовый, не свет, а его тусклое отражение. Микаэла ведет машину, моя рука у нее на бедре. Мы страшно рады в воскресных сумерках вернуться к ней в квартиру.

Весной мы отправляемся дальше на север — мимо медных рудников и бумажных фабрик, мимо заброшенных городков, рожденных, а потом за ненадобностью покинутых промышленностью. Я вступаю в страну ее юности, с которой знакомлюсь с трепетной нежностью, когда Микаэла отдыхает и ненавязчиво меня туда подталкивает: ветхие домишки Кобальта, входные двери которых выходят на все стороны, кроме той, что смотрит на дорогу, потому что дороги еще нет — ее построят позже. Красивое каменное здание железнодорожной станции. Разверстые пасти шахт. Заброшенная и покинутая гостиница «Альбион». Все это она, как я понимаю, любила. Я знаю, что вскоре покажу ей землю моего прошлого так же, как она открывает передо мной прошлое свое. Мы поплывем по Эгейскому морю на белом корабле, как в утробе облака. И хоть она будет там иностранкой, изумленно глядящей на незнакомые пейзажи, тело ее потянется к ним, как к молитве. Она станет коричневой от загара, кожа на сгибах будет слегка лосниться. Белое платье дождем заблестит у нее на бедрах.

— Родители брали меня с собой в поездки при любой возможности. Не только летом, но и зимой, в любую погоду. Мы ездили к северу от Монреаля, потом на запад от Руэн-Норанды и дальше, в леса и на острова… Чем дальше едешь на север, тем с большей силой чувствуется мощь металла в земле…

Ребенком в летящей в ночь машине, прижимая лицо к стеклу заднего окна, она представляла себе, что чувствует притяжение звезд и шахт, металлическую связь неведомых ей еще понятий: магнетизм, орбиты. Она представляла себе, что звезды сбились с пути и слишком близко оказались к земле, которая притянула их на поверхность. Окна открыты, воздух шоссе струями бьет в загоревшую кожу, купальный костюм под рубашкой еще не высох, иногда она сидит на полотенце. Микаэла обожала такие ночи. На передних сиденьях маячили темные контуры родителей.

— Склады на пристани острова пахли шерстью и нафталином, резиной и шоколадом. Мы с мамой купили там как-то шляпы от солнца. Еще мы там покупали настольные игры и составные картинки-загадки мостов и закатов; кусочки, из которых надо было их складывать, всегда казались чуть-чуть влажными… В музее первопроходцев я испугалась призраков индейцев и поселенцев, мне казалось, меня будут преследовать духи убитых на охоте животных. Там были предметы одежды мужчин и женщин почти такого же роста, как я, а мне тогда было лет десять или одиннадцать. Как же, Яков, я была напугана одеждой таких маленьких людей! В одной легенде сказано, что как-то жители Манитулина выжгли остров до основания, уничтожили весь лес и собственные деревни, чтобы изгнать злого духа. Ради собственного спасения они сожгли свои дома. Потом ночами мне снились кошмарные сны о бегущих по лесу людях, факелы которых прочерчивали в ночи огненные следы. Считалось, что остров очищен, но я очень боялась, что дух задумал им отомстить. Мне кажется, ребенок интуитивно чувствует, что больше всего пугают священные места… Но тогда же, когда мы были на острове, я испытала такое счастье, какого потом не испытывала никогда. Трапезы под открытым небом, керосиновые лампы, стаканы, полные сока, охлажденного в озере. Я многое узнала о корневых системах и о мхах, читала «Рыжего пони» Стейнбека на террасе под навесом. Мы плавали на лодке. Отец учил меня новым словам, после каждого из которых, как мне казалось, стоял восклицательный знак — его указательный палец: перистые облака! кучевые облака! перисто-слоистые! Когда мы были на севере, отец носил полотняные ботинки. А мама покрывала волосы косынкой…

Такой же, какая была на голове Микаэлы, когда она рассказывала мне эти истории. Ткань слегка оттеняла ее профиль, чуть-чуть заостряя скулы.

— Потом, когда я уже взрослой снова одна приезжала в эти северные места, особенно на пляжи Северного пролива, я чувствовала в машине, что со мной что-то творится. Что-то очень странное, Яков, как будто со мной был еще кто-то невидимый, чья-то душа. Совсем молодая или очень старая.

Пока она рассказывает, мы едем через пустынные поселки на берегах озер, ветер сдувает песок пляжей на дорогу. Здесь царит тишина запустения северных курортных городков в межсезонье. Террасы перед входными дверями завалены дровами, игрушками, старой мебелью, как отблесками жизни. Эти городки — как цветущие кактусы — ненадолго пробуждаются от спячки лишь на короткие недели жаркого лета. Я так боюсь ее потерять, что дух захватывает. Но скоро страх проходит. От Эспанолы до Садбери кварцитовые холмы вбирают в себя розовый вечерний свет, как промокашка, а потом бледнеют в свете луны.

А дальше Микаэла везет меня в одно из самых памятных мест ее детства — в березовую рощу на белом песке.

И только там я, наконец, не боюсь вздохнуть полной грудью. Как будто снимаюсь с якоря. Как будто река выходит из берегов. Я травлю якорную цепь и плыву, весь погруженный в настоящее.

Мы спим среди мокрых от дождя берез, нас ничего не отделяет от грозы, яркими сполохами рвущей тьму, кроме тонких нейлоновых стенок палатки. Ветер шквалом налетает с разбега, разбивается об антенны ветвей и откатывается мимо нас обратно в дождь, напоенный электричеством. Я укрываю Микаэлу, свернувшуюся в спальном мешке, спиной прижимаюсь к стенке палатки, как к мокрой рубашке, прилипшей к спине. Ударила молния, но мы заземлены.

Она придвигается ко мне теснее. Во что заставляет нас верить тело? В то, что мы никогда не станем самими собой, пока в нем не сольются две души. Долгие годы реальное бытие тела заставляло меня верить в смерть. Теперь, когда я и в Микаэле и одновременно смотрю на нее со стороны, смерть впервые заставляет меня верить в тело.

Я исчезаю в ней, как ветер, налетающий на деревья и волнующий лес волнами во время бури. Мерцающие семена разносятся по ее темной крови яркими листьями на ночном ветру, звездами в безлунную ночь. Только нам могло хватить глупости ночевать в березовой роще в апрельскую грозу. В хлипкой палатке Микаэла рассказывает мне свои истории, я слушаю их, прижав ухо ей к сердцу, дождь барабанит в тонкий нейлон, мы погружаемся в сон.

А когда просыпаемся, в ногах у нас лужа. Не на Идре, не на Закинтосе, а среди берез Микаэлы я впервые в жизни чувствую себя в безопасности на поверхности земли, зарыв себя в бушующей грозе.

* * *

На Идру можно попасть только с одной стороны, с той, где находится гавань. Остров будто выгнул позвоночник и резко отвернул голову. Мы опираемся на поручни, я обнимаю Микаэлу за талию. Флажок кораблика полощется на закатном ветру. Фонтан звезд, забивший на небе, смывает с палубы жару.

Весна несет на Идру беспокойство молодой женщины после первой ночи любви, обреченной без руля и без ветрил плыть от прошлой жизни к будущей. Шестнадцать лет она была девочкой, и вот уже два часа, как стала женщиной, — так Греция пробуждается от зимы. В один прекрасный день свет меняет цвет, как глазурь, затвердев на керамике.

Листья олив с неуемной силой впитывают свет яркого солнца Греции, пока цвет их не становится таким насыщенным, что зеленое оборачивается бордовым — листья опаляет собственная жадность. Но они не успокоятся, пока не станут такими темными, что не в силах будут впитывать больше, тогда они станут похожи на блестящие дымчатые зеркала и начнут отражать свет.

Высоко в воздушной голубизне свет рассыпается бликами, как ароматическое масло на теле. Наши тела впитали соль моря и мускус винограда. Микаэла в сарафане цвета летнего зноя мелет кофе, ставит на стол мед и инжир.

Иногда Микаэла часами не вспоминает о своем теле. Мне нравится наблюдать за ней, когда она задумывается или читает, подпирая голову рукой. Сидя в шезлонге или лежа на земле, когда тело ее отдано во власть силы тяготения. Чем больше она сосредоточена, чем сложнее проблема, которую ей надо решить, тем дальше от нее странствует ее тело. По дальним дорогам бредут ее ноги или ее несет над водой, и волосы, струясь, ниспадают на спину. Вот так временами тело ее шутя уклоняется от своих обязанностей. Когда организованный разум Микаэлы дает ее телу свободу, оно от нее сбегает, уходит погулять само по себе. Когда она поднимает взгляд и замечает, что я на нее смотрю, или просто прерывает чтение и говорит мне: «Знаешь, Яков, на самом деле Готорн делал вид, что плохо себя чувствует, чтобы остаться дома и читать очерки Карлейля о героях», — ее тело возвращается обратно, внезапно возникая в шезлонге. А я чувствую глубокую признательность к тяжким, робким членам ее тела, которые, сами того не понимая, бросили вызов приказу ее разума. Она смотрит на меня, собранная воедино, а мы делим с ее телом нашу пикантную тайну.

Слушая, как Микаэла читает, я вспоминаю, как Белла читала стихи, как страстность выражения, с которым она читала, передавалась мне, хоть я был тогда ребенком и не мог понять этого чувства. Спустя полвека после ее смерти я отдаю себе отчет в том, что, хотя моя сестра никогда не испытала мужских объятий, она, должно быть, уже так сильно любила втайне, что знала что-то о второй половинке души. Таково одно из благословений Микаэлы. Микаэла остановилась, потому что ей пришла в голову мысль:

— Ты можешь себе представить, что Бетховен сочинил все свои произведения, ни разу не увидев моря?

* * *

Каждое утро я пишу эти слова, которые адресованы вам всем. Белле и Атосу, Алекс, Морису и Ирене, Микаэле. Здесь, на Идре, этим летом 1992 года я пытаюсь уместить прошлое в тесный текст молитвы.

Каждый день после обеда я ищу исчезающие запахи Микаэлы — базилика на пальцах и чеснока, перескочившего с пальцев на волосы и заблудившегося в них; капелек пота, выступающего на лбу и на руках. Следуя путем запаха эстрагона, который как будто передается от одного батальона дивизии другому, я прослеживаю ее день, плечи ее пахнут кокосовым маслом, травинки налипли на ее ноги, омытые морем.

Мы зажигаем лампы под стрекот цикад, и она рассказывает мне сюжеты романов, говорит об истории, делится воспоминаниями детства. Мы читаем друг другу, пьем и едим. Свежую рыбу из поселка с помидорами, запеченными в оливковом масле с тимьяном; баклажаны и артишоки, приготовленные на гриле и вымоченные в лимонном соке. На столе, благословенном покоем и ароматами, в беспорядке раскатаны сливы.

Иногда сын госпожи Карузос поднимается к нам из городка с подарками от матери для «Якова и его молодой невесты»: хлебом, оливками, вином. Манос сидит с нами вечерами, и неясные в сумерках очертания его даров, лежащих на столе, обостряют мою страсть. Я смотрю через стол на их лица. На сдержанное расположение и мягкую обособленность нашего гостя и на Микаэлу, дышащую здоровьем, искрящуюся радостью, выглядящую — возможно ли это? — как женщина, которую очень любят.

Я смотрю, как Микаэла печет пирог. Она с улыбкой рассказывает мне о том, что ее мама обычно именно так раскатывала тесто. Она даже не подозревает, что руки ее хранят и мои воспоминания. Я помню, как мама на кухне учила Беллу готовить. Микаэла говорит:

— Мама обычно резала тесто вот так, этому ее научила тетя, помнишь, та, которая вышла замуж за парня, брат которого жил в Нью-Йорке…

Вот так мимоходом, без всякой задней мысли Микаэла, раскатывая тесто, делилась со мной материнскими рассказами о родственниках из соседнего местечка и о тех из них, кто пересек океан. О вызывающем костюме, в котором двоюродный брат Пашка пришел на свадьбу ее племянницы. О другом родственнике, который познакомился в Америке с девушкой, а когда женился на ней, оказалось, что она туда приехала из того самого городка, из которого он уехал, — можешь себе представить? — ему полсвета надо было объехать, чтобы встретиться там с дочкой соседа… Я помню, как моя мама говорила Белле, чтобы та ни при каких обстоятельствах не раскрывала секрет приготовления замечательной медовой коврижки — предмета острой зависти госпожи Альперштейн, — никогда и никому, кроме собственной дочери, благослови тебя Господи. Несколько столовых ложек овсянки, чтоб тесто стало рыхлым и хорошо пропиталось, как будто это торт с кремом, немножко меда акации, чтоб коврижка покрылась золотистой корочкой… Вспоминая об этом, я думаю о японских мастерах-оружейниках, ковавших мечи, которые рассказывали свои истории, когда закаляли сталь — сгибали ее тысячи раз, чтобы она стала прочнее и гибче, — эти их истории длились ровно столько, сколько надо было, чтобы ее отпустить. К тому моменту, когда они смолкали, процесс отпуска завершался; точная продолжительность рассказа была ценным рецептом. Я не очень слежу за развитием очередной семейной истории Микаэлы о том, как чья-то жена в конце концов запустила в мужа чайником, потому что вспоминаю, как мама журила Беллу за вспыльчивый нрав, приговаривая: «Жесткие птицы только для супа хороши», «Если будешь думать о плохом, тесто не поднимется» — а Микаэла умасливает тесто, ставя его в печь и нашептывая что-то, чтобы пирог получился на славу.

Пока жива хотя бы память о разлуке, отсутствия нет. Память умирает лишь тогда, когда перестают помнить. Или как мог бы сказать Атос: «Если нет больше земли, но память о ней жива, можно составить карту».

* * *

Я перестал бояться темноты. Вглядываюсь в ночную спальню — одежда Микаэлы смешалась с моими вещами, книгами и туфлями. Латунная лампа из каюты корабля — подарок Мориса и Ирены. У меня на глазах вещи превращаются в реликвии.

Каждую ночь я просыпаюсь от ощущения счастья. Иногда, когда я чувствую во сне, что нога Микаэлы прижалась к моей, ее прикосновение рождает сон о теплом солнечном свете, и этот свет несет мне покой.

* * *

Тишина бывает ответом как на опустошенность, так и на переполненность.

Свет лампы нас ваяет в бронзе. В желтой лужице света, разгоняющего тьму, она спит, а я — нет, но мы оба в мечтах. Мир продолжает жить, потому что где-то кто-то не спит. Если вдруг случится так, что все заснут, мир исчезнет. Его водоворотом затянет в кошмарный сон, навеянный памятью. Он скончается там, где тело будет лишь генератором души, творцом желаний.

Мы судим о человеке по возвышающим его стремлениям.

Все к чему-то стремится, даже если стремление не осознано. Тело будет спокойно двигаться вверх, пока его не поймает поверхность. Тогда луна потянет его к берегу.

Я молю Бога, чтоб жена моя ощутила в себе дыхание новой жизни. Прижимаюсь головой к боку Микаэлы и нашептываю рассказы ее плоскому животу.

Дитя мое, которого я так жду: если мы сможем тебя зачать, если ты родишься, если достигнешь моего возраста — шестидесяти лет, я скажу тебе тогда: зажги свет, но нас не ищи. Вспоминай нас иногда — твою маму и меня, в своем доме, в запущенном саду с фруктовыми деревьями, сидя за маленьким деревянным столом. Ты, мой сын, Бела, живя в старом городе, в доме с балконом, выходящим на мощенную камнем узкую средневековую улочку. Или ты, Белла, дочь моя, в доме твоем у реки или на сине-зелено-белом острове, где море всюду будет следовать за тобой по пятам. Вспоминайте нас в дождь, проходя под деревьями в каплях воды, или в маленьких комнатах, освещаемых только грозой.

Засветите лампу, вставьте в нее длинный фитиль. И когда-нибудь, когда вы уже станете нас забывать, я молюсь, чтобы вы нас вернули. Чтобы сквозь распахнутое окно, даже если оно будет в самом центре города, морской воздух нашей свадьбы нашел вас. Я молюсь о том, чтобы однажды в комнате, освещенной лишь ночным снегом, вы вдруг поняли чудо взаимной любви ваших родителей.

Сын мой, дочь моя: никогда не пренебрегайте любовью.

Бела, Белла: однажды я потерялся в лесу. Мне было очень страшно. Кровь моя колотилась в груди, я знал, что силы сердца на исходе. Я спас себя, не думая о спасении. Я только повторял два самых близких мне слога, и сердце мое билось вашим именем.