Как легко любится впервые, когда чувство довольствуется немногим: воспоминанием о взгляде, тенью вздоха. «Мы еще увидимся, — сказал он, — теперь вы сами понимаете, что это необходимо». Пошла бы я замуж за лорда Серрея, спросила меня Кэт, когда-то давным-давно.

Пошла бы…

Пойду…

Иду…

Теперь оставалось лишь ждать, как повернутся события, а тем долгим теплым сентябрем они разворачивались быстро. Я жила, как юная послушница, монастырская девственница, которая принесла обеты и ждет, когда ее призовут к блаженству. Дни проходили, согретые золотым солнцем, напоенные благодатной влагой, пронизанные святостью. Я ничего не просила, ничего не ждала. Довольно и того, что он меня заметил.

Довольно? Да я и мечтать не смела о таком счастье!

И он, сам того не ведая, подарил мне гораздо больше. Его любовь спасла меня от себя самой и от всех моих недавних терзаний. Отец, моя бедная мать, даже то, что я узнала про Марию и Анну, горячечные, постыдные мысли об их плотских грехах — мысли о нем обратили этих демонов в бегство и подарили мне часы просветленной радости.

Я всегда с восторгом ехала ко двору и неохотно уезжала. Теперь же я мечтала об одиночестве, мечтала вернуться в надежные объятия Хэтфилда и тихо грезить о счастье. Однако судьба заготовила еще одну сцену для финального акта, и я, словно послушная актриса, играла отведенную мне роль.

Я играла ее в одиночку. Я не могла открыться Кэт: как сказать ей о своей капитуляции перед врагом? С единственной, кому я доверяла при дворе, мы оказались разлучены: после чудесного избавления королевы мы с ней ни разу не виделись с глазу на глаз. Она неотлучно находилась при короле и, как бы в благодарность, превратила дарованную ей жизнь в постоянное добровольное служение.

Марию я тоже почти не видела: она никогда не посещала наши обедни и вечерни. «Старая гвардия» по-прежнему окружала ее, возглавляемая Норфолком да и моим милым Серреем. Ее старый дружок — епископ Винчестерский — тоже держался поблизости, смотрел на всех коршуном и выставлял вперед жирные кулачищи, словно собирался влепить кому-то затрещину.

И затрещину-таки влепили — только ему самому. Как-то в полдень меня отыскал Робин — с белым как мел лицом, но с гордо выпрямленной спиной. Его отцу велено в течение часа покинуть двор.

— Покинуть двор? За что?

— Он ударил Гардинера… Его преосвященство епископа Винчестерского — и поделом мерзавцу! — прямо по лицу!

— За что?

— Они поспорили, миледи, поспорили в совете.

— Из-за чего возник спор?

— Из-за того, что мой отец — правая рука лорда Гертфорда, а епископ стоит за Норфолка и «старую гвардию»!

Похоже, больше выспрашивать было особенно нечего. Но не станет ли Норфолк и его партия сильнее теперь, когда в совете не будет отца Робина? Этого сам Робин сказать не мог. Они ускакали, и я плакала, прощаясь с товарищем детских игр; ни он, ни я не знали, когда свидимся вновь.

В тот же день последовал долгожданный зов. «Прибыл королевский посланец, — ликующе возвестила Кэт, входя в комнату, где мы с Гриндалом заканчивали утренние занятия. — Вас приглашают сегодня вечером отужинать с королем и королевой в личных покоях короля».

Неужели мой лорд поговорил с королем? Что скажет отец? Моя жизнь, мои чаяния в его руках… однако если я сумею угодить королю, все может выйти по-моему.

Ужин с королем! В тот вечер я вышла из своей комнаты, разряженная, как на смотрины, в оранжево-красно-коричневом платье, расшитом розами Тюдоров. Это был настоящий розарий: цветы и листья украшали робу, выглядывали в прорезях юбки и рукавов. Королевская тема продолжалась в рубинах, которые шли по вороту и рукаву, в нитях рубинов и жемчуга, опоясывающих талию и спускающихся к подолу юбки. Огромный самоцвет на груди и головной убор в виде короны возвещали, что я принцесса с головы до кончиков расшитых розами бархатных туфелек, принцесса Тюдор sans peur et sans reproche!.

Мысль о платье, которое польстило бы королю, пришла мне в первый же вечер при дворе. Если Мария наряжается пышно, я тоже наряжусь по-королевски! А Парри вложила в работу все умение свое и своих мастериц, хоть и боялась расходов, а особенно — недовольства своего брата-казначея, который, к счастью, остался в Хэтфилде.

Да, мне и впрямь следовало украсить себя снаружи, ибо внутреннее мое состояние не поддавалось никаким словам. «Это король, твой повелитель, твой земной Бог, — день за днем внушал разум, — все видящий, все знающий и всем повелевающий. Разве может он ошибаться?»

«Он человек, — ночь за ночью вопили мои чувства, — и великий грешник — тиран и убийца, распутник и лицемер, гроб повапленный, отец коварства и сын лжи!»

Оба голоса по-змеиному шипели в голове, когда я проходила смолкшим, погруженным во мрак дворцом. Где ты, любовь моя, когда я больше всего нуждаюсь в тепле хрупких грез и надежд? Дрожа, я шла по королевским покоям, мимо тяжеловооруженных стражников, через внешние комнаты, мимо личной охраны, через аванзалу… Придворные, слуги, стражники расступались перед нами, и вот мы наконец в предпоследнем покое.

— Сюда, мадам.

— Ваше Величество! Леди Елизавета!

Черная, обшитая дубом дверь захлопнулась за мною, отрезав от Кэт и Эшли, от гордо улыбающейся Парри, от всех, кто меня любит и поддерживает. В комнате висело приторное зловоние — ароматические духи не заглушали запаха гноя и крови. Обмирая со страху, потупив глаза, я переступила порог.

— Иди сюда, детка, — позвал зычный голос, которого я так страшилась.

Я медленно подняла голову. Отец развалился на обитом подушками кресле, у ног его примостилась на скамеечке Екатерина, рядом — наряженный маленьким щеголем Эдуард. При моем появлении лицо мальчика просветлело. Он вскочил, глаза его лучились нежностью.

— Сэр, вы разрешите, я распоряжусь, чтобы сестрице принесли стул?

Раскатистый фыркающий смех.

— Извольте, сэр принц!

Один из королевских кавалеров отделился от тени за дверью — это был сэр Энтони Денни, я знала его по королевским приемам — и усадил меня перед королем, рядом с Эдуардом. Я продрогла от вечернего холода и тем сильнее ощутила жар, идущий от огромного, во всю стену, камина, где пылали дубовые дрова в человеческий рост. Две другие стены, от пола до лепного потолка, занимали шпалеры, где в озаренных канделябрами чащах или на зеленых полянах, как живые, резвились Диана и Актеон, Цинтия и Эндимион, влюбленные томились от любви, охотники настигали жертву.

Комната была большая и низкая, залитая колеблющимся светом. Однако, казалось, король занимает ее всю, раздается вширь до самых углов. Он снял узорчатый, украшенный перьями берет и был сейчас в бархатной, расшитой по переду золотой вязью шапочке. Здесь, в личных покоях, он был не в камзоле, но в просторной мантии цвета морской волны, обшитой золотой венецианской тесьмой и отороченной лисьим мехом. Рейтузы висели мешками на его мощных ногах, больная — раздувшаяся, в несвежих бинтах — покоилась на мягкой скамеечке. Утонувшие в жирных складках глаза шныряли туда-сюда, словно торопливые мыши, мясистое лицо лоснилось от пота. И тем не менее он был воплощением королевской мощи и остался бы им даже в повозке золотаря.

— Выпей вина, Елизавета! — приказал он. — У Кэт для тебя хорошие новости — лучше не бывает.

— Не у меня, господин! — В глазах Екатерины промелькнул страх. — Я тут ни при чем, сир, вы сами решили!

Он успокаивающе кивнул.

— Верно, душенька. Хоть ты меня к этому склонила, решил я сам. Так слушайте.

Я окаменела.

Что еще? Что на этот раз? Будь начеку! Будь начеку!

— Мы порешили и соизволили…

Огонь жег мне лицо. «Его Величество порешили и соизволили… чтобы эту женщину казнили».

— …чтобы тебя отныне именовали «принцесса Елизавета». Что скажешь?

— Сестрица! — Эдуард так и светился. — Теперь ты принцесса, как и я — принц! Какая радость, сестрица, какая несказанная радость!

Снова «принцесса»? Означает ли это, что я снова законная дочь? Или просто бастардесса королевской крови, Ее Побочное Высочество, дочь короля? О, Господи! Почему я не чувствую благодарности? Принцесса — это вам не пустяк, уже лучше полбулки, чем совсем ничего!

Однако на душе моей было горестно.

Почему судьба никогда не одаривает полной мерой?

— Ну, девочка? — Теперь он хмурился, предупреждая, что недоволен. — Что язык проглотила? Говори!

— Благодари отца, сестрица, ну же, за его великую к нам доброту! — В голосе Эдуарда сквозил страх.

— Отвечай королю, Елизавета! — испуганно подхватила королева.

— Ну, если она не хочет…

Угроза была недвусмысленной. Я встала и бросилась к его ногам, обхватила их. Вонь была нестерпимой; у меня мутилось в голове.

— Я потеряла дар речи, милорд, — шептала я. — Ваша милость ко мне неизреченна. Утром и вечером, до скончания дней, я буду благодарить Бога за вашу великую доброту!

— Хорошо сказано, девица!

Белая, как пудинг, рука появилась перед моим носом и похлопала по плечу: вставай, дескать. Эдуард и королева облегченно вздохнули.

— А Мария? — с детской прямотой осведомился Эдуард. — Она теперь тоже принцесса?

В дрожащем свете лицо короля сверкнуло гневом.

— Да, и она, — ответил он, сердито теребя мясистыми пальцами жесткую нашафраненную бороду, — потому что если одна, то и другая! Но не будет к ней моего благоволения, покуда она упорствует в старой вере! Пережевывает папистскую жвачку из индульгенций и мощей, бормочет что-то на латинском вместо того, чтобы обращаться к Богу на родном языке, — я этого так не оставлю!

Значит, Мариина звезда закатилась — как же так?

И если король отказывает ей в благоволении, то что будет с ее сторонниками?

И с моим лордом?

— Если позволите сказать, мой добрый повелитель, — начала Екатерина, быстро взглядывая на него снизу вверх, — принцесса Мария во всем склоняется перед вашей волей…

Однако даже это робкое заступничество взбесило короля:

— А у себя в покоях склоняется перед папистскими идолами, — взревел он, — как я слышу от тех, кто знает ее повадки. Жжет свечи и кадит ладаном с долгополыми римскими изменниками! Лучше б ей вовсе не рождаться на свет!

Кто настроил короля против Марии? Ведь всего несколько недель назад она была в фаворе. Кто предал ее, кто доносит на нее, чтобы завоевать расположение короля… на нее и на ее сторонников?

Он хмурился, словно огромное морское чудище, до половины скрытый волнами своего гнева, сверкая одним глазом, полуприкрыв другой, бормоча себе в бороду. Мы сидели замершие, всем своим видом воплощая покорность.

— Эй, олухи! — заорал король. — Несите есть, пока не уморили нас голодом!

В мгновение ока перед нами оказались накрытые камчатной скатертью козлы, уставленные всевозможной посудой по крайней мере на двадцать едоков.

— Кого вы сегодня ожидаете, сир? — вымолвила я в изумлении. — Кто обедает сегодня у Вашего Величества?

Он зашелся от хохота, так что затряслось кресло.

— Король Генрих обедает у короля Генриха! — ревел он. — Кто больший гурман и более желанный гость, нежели мы сами — и наше доброе семейство! Несите кушанья!

Вошла процессия, словно при открытии парламента; внесли салат из слив, огурцов и латука, тушеных воробьев, карпа в лимонном соусе, куропаток в жире и аиста в тесте, устриц с ветчиной, угрей в желе, фазанов с вишнями, груши с тмином, засахаренный сыр и айву со взбитыми сливками, и еще блюда, и еще, покуда я не сбилась со счета.

Начали мы с вина и чуть в нем не захлебнулись; прислужники, сообразуясь с непомерной королевской жаждой, подносили все новые чарки, вынуждая нас с бедняжкой Эдуардом пить куда больше, чем следовало бы в его нежном возрасте. С вином в продолжении всей трапезы подавали хлеб — не белый, тонкого помола, как пристало бы королевскому столу, но грубый ржаной, каким питается простонародье, — землисто-бурый и жесткий, что твоя подметка; король собственноручно ломал его на огромные ломти и жадно заглатывал.

— Хлеба принцу! — кричал он с набитым ртом. — И принцессе тоже! Ешьте хлеб, — понуждал он нас, — ешьте! Это основа жизни! — Он махнул слуге. — Еще хлеба! Еще вина! — Медленно повернул бокал. Вино было алое, словно кровь.

— Хлеб, — пробормотал он, — и вино.

Наступила зловещая тишина.

— Я много думал, Кэт, — заключил он наконец, — о твоих давнишних словах.

— О моих, милорд? — Екатерина вздрогнула. — Если я чем-то вас огорчила, милорд, молю, забудьте!

— Нет, вспомни, Кэт, в чем ты меня убеждала: обедня должна быть проще, это скорее общение человека с Богом, нежели лживые ритуалы, ханжеские уверения в Его якобы присутствии.

Меня чуть не вырвало со страху. Анну Эскью да и других тоже сожгли за то, что они не верили в присутствие Бога за обедней!

Екатерина поникла головой. Ручаюсь, она думала, что сейчас двери растворятся и войдут стражники.

Однако король продолжал:

— Я подумываю о том, чтобы реформировать обедню — пусть это больше походит на пиршество хлеба и вина, доброе пиршество друзей, пиршество хлеба…

— О да, сир! Истинно, Господь внушил вам эти слова!

Это сказал Эдуард, он весь горел внутренним огнем. Откуда такое рвение? Я была ошеломлена, даже хуже… На кого он походил в эту минуту, кого он мне напомнил?..

Господи, спаси и помилуй! Марию! Марию. Он был сейчас вылитая Мария в ее религиозном ослеплении. Пусть она папистка, он — протестант, обоих жжет пламень фанатизма. Я же всегда тяготела к среднему пути… и, Боже, сохрани нас от фанатиков!

— Ты так говоришь, сынок. — Король легонько фыркнул, словно загнанный жеребец. — Слышала, Кэт? Ex ore infantium… Из уст младенцев и грудных….

Екатерина не замедлила подхватить:

— И малое дитя будет водить их.

Король нахмурился.

— Боюсь, Кэт, ему придется! Боюсь, придется!

Лицо его задрожало от великой скорби, глаза наполнились слезами.

— Кого я буду водить, сэр? — весело встрял Эдуард. — Кого мне придется водить?

Он думал, это игра.

— Две своры гончих псов, — тяжело произнес король, — две стаи, где каждый повязан с другим и каждая свора охотней грызет другую, чем преследует лису.

Он повернулся и взглянул Эдуарду в лицо.

— Слышите меня, сэр?

Эдуард побелел.

— Слышу, отец и повелитель.

— Ты — охотник, они — псы. Не забывай этого. Лиса — проклятие Англии либо ее благо. Их долг преследовать ее для тебя — впереди тебя, но под твоим водительством. А ты держи их на сворке или спускай всю свору, но не ради их свары, а ради своих свершений. Слышите, сэр?

— Слышу, милорд.

Эдуард слушал. Но и я слушала, и слышала больше него. Ведь я видела партии, видела гончих псов, знала силу руки юного Эдуарда — ему ли сдержать их бег?

Отец прочел мои мысли или сам подумал о том же.

— Ладно, неважно, — пробормотал он. — Будь покоен, я избавлю тебя от этого. Я истреблю их главного гордеца, этого Люцифера, который хочет сиять твоим светом и править вместо тебя! Уж с ним-то я успею покончить!

Великого Люцифера…

Так мой лорд называл графа Гертфорда. Гертфорда решено истребить? Теперь я поняла: король его казнит.