Хальвег, выведший в свое время знаменитую лиану halwegia — растение, определившее судьбу человечества, — не дожил, к счастью, до дней, когда жизненная сила и неприхотливость его создания раскрылись в полную силу. Цветущая и плодоносящая практически непрерывно, лиана, плоды которой отличались фантастическим содержанием питательных и биологически активных веществ, к тому же допускали самые разные способы переработки, в считанные годы начала триумфальное шествие по земному шару; шедевр приспосабливаемости и устойчивости, хальвегия подходила для любых климатических зон, она прекрасно произрастала в высокогорных областях, в зоне вечной мерзлоты, в песчаных и каменистых пустынях, щедро вознаграждая за вынужденную полугодовую спячку под снегом и льдом в два-три раза возрастающей плодоносностью в сезон.

Удивительнейшее растение! Из него можно было приготовлять муку, запекать целиком или употреблять в сыром виде, тушить, жарить, сдабривать пряностями, употреблять в засахаренном виде — возможности применения похожих на тыкву плодов были практически не ограничены. Всего за несколько лет зерновые, рис и картофель — прежде основные продукты питания — были окончательно побеждены, проблема голода на земле перестала существовать.

Поистине блистательный итог неутомимой исследовательской деятельности Хальвега; впрочем, при вручении ему Нобелевской премии за три года до смерти он держался чрезвычайно скромно, без какого-либо следа горделивой удовлетворенности, в ответной речи он тактично, но весьма отчетливо сузил границы собственных заслуг, решительно отказавшись от сопровождавших высокую награду почестей и славы.

Победное шествие хальвегии по континентам было к тому моменту завершено, всем очевидна была ее жизнеспособность, неприхотливость, интенсивнейший обмен веществ. Ничего подобного в растительном мире прежде не было. По скорости размножения хальвегия превосходила во много раз даже известный своей плодовитостью сорт лилий, она требовала внимания и ответственности от ухаживавших за нею людей. Малейшая небрежность при прополке или обрезке, неубранные опавшие листья, оставленный без присмотра отросток оборачивались через какое-то время огромными новыми трудозатратами; в теплое время года жизненная сила растения и неостановимый его рост выходили из-под контроля, оно давало под землей и на поверхности многочисленные отростки, оторванные листья прорастали буквально за одну ночь и тут же пускали корни, отростки тесно сплетались друг с другом и если упустить этот момент, то всего за несколько дней на аккуратных и отделенных друг от друга грядках образовывался непроходимый растительный клубок, не поддающийся обычным садовым инструментам.

Хальвегия была чрезвычайно плодоносной, но и разрасталась она стремительно — с этим приходилось считаться. Уже к моменту присуждения Хальвегу премии эта весьма неприятная биологическая особенность доставляла неприятности, пока только отдельные, но о них уже говорили всюду. Ряд центральноамериканских сортов культуры именно в то лето вышел из-под контроля, потребовались чрезвычайные меры по локализации стремительно разраставшихся на территории свыше ста квадратных километров лиановых джунглей, хальвегия там достигла высоты многометровой башни и в этом запущенном состоянии существенно снизила свою плодоносность. И хотя собираемые урожаи были пока приемлемыми, затраты, которых они требовали, потери в энергии и технике грозили стать непомерными. Почти миллион человек, сменяя друг друга несколько раз в течение суток, заняты были локализацией разрастающихся джунглей, участок за участком обследовали они глубокие рвы, которыми окружен был неистово разрастающийся лиановый комок, пресекая все возможные попытки вегетации. Еще где-то повторилось подобное. Ручная обработка была тяжелой и удивительно трудоемкой, все попытки механизировать сложный процесс оказывались до сих пор неудачными, да и в борьбе с лиановыми джунглями внимательный взгляд и быстрые ловкие руки оказывались незаменимыми рядом с самой мощной техникой. Нельзя было оставить в земле даже самого крошечного корешка, дать ему хотя бы малейший шанс — а ведь корни хальвегии тянулись глубоко в почву.

В инструкциях по уходу за фантастической лианой, составленных лично Хальвегом, содержались неоднократные предупреждения о последствиях невнимательности, небрежности и халатного отношения; все советы по обрезке в период вегетации, по подготовке к зиме, все тщательно продуманные параграфы неизменно заканчивались выделенным жирным шрифтом предупреждением о последствиях.

Но не везде предупреждения эти оказывали нужное действие, а может, их просто не принимали всерьез, упуская из виду, что в сравнении с арбузами, огурцами или кабачками хальвегия представляет собой принципиально иной, новый тип растения.

В последний год жизни Хальвег много поездил по миру, посещая одну за другой плантации хальвегии, в том числе те семь или восемь находящихся на грани катастрофы областей, которые к тому времени возникли. Всюду его встречали с почетом, он, однако, почти не высказывался по существу, производя впечатление довольного жизнью остроумного человека. Интервью его трактовали скорее поведение людей, нежели лианы, он много говорил о добросовестности и ответственности, о том, что радикально победить вырвавшуюся из-под контроля хальвегию невозможно ни химическими, ни биологическими средствами — разве только отравив на долгие века, например с помощью ядерной техники, землю, в которой она произрастает.

Второго большого наступления хальвегии, на сей раз решающего, гениальный селекционер уже не застал: спустя два года после его смерти лиана распространилась по всему североафриканскому побережью, захватила большую часть Апеннинского полуострова, спустилась с Пиренеев на Францию и Испанию, похоронила под собой значительные области Центральной и Восточной Европы вплоть до Урала, огромные пространства Азии, всю Центральную Америку, а также весь бассейн реки Амазонки. Города, где жили прежде миллионы, поросли теперь лиановыми лесами, переходящие один в другой промышленные районы, огромные пространства земли оставлены были людьми и брошены на откуп хальвегии. Более трети человечества самоотверженно боролось с дальнейшим распространением растения — в тяжелейших условиях, вручную, применяя мощную технику только для земляных работ. Сложилась парадоксальная ситуация: несмотря на полную обеспеченность продовольствием — небольшой доли ежегодного урожая хальвегии хватало, чтобы прокормить десять миллиардов человек, — наука и промышленность резко пошли на убыль. Товары, не считавшиеся предметами первой необходимости, постепенно исчезли, за два года как-то незаметно растворились предметы роскоши, сошли на нет индустрия моды и развлечений, утвердилась новая, аскетичная мораль неукоснительного исполнения долга на фронте борьбы с хальвегией. Ученые в сотнях лабораторий во всех частях света изыскивали возможности усмирения неистовой лианы, но первые попытки их были безуспешны. Исследователи блуждали в потемках, ставили эксперимент за экспериментом — в лучшем случае они добивались сомнительных частных успехов, сопряженных с рискованным побочным воздействием на окружающую среду.

Из одной такой лаборатории и прибыл Шпельц, молодой еще человек, дважды отбывший пятимесячную повинность на буйных плантациях хальвегии и теперь — через четыре года после смерти Хальвега — подавший просьбу об увольнении из лаборатории, куда пришел в свое время с университетской скамьи. Хотя по специальности он был химиком, биологический феномен лианы не давал ему покоя, но еще больше — личность самого Хальвега. Шпельц уверен был, что в самой истории выведения лианы таилось нечто загадочное, странное, нутром чуял он, что здесь что-то не так. Не давала ему покоя и загадочная улыбка Хальвега, запечатлевшаяся на всех газетных фотографиях во время последнего его путешествия — улыбка оставалась неизменной. Отдельные фрагменты его нобелевской речи он помнил наизусть; особенно мучили его две фразы. «Человека, — говорил Хальвег, — делают проблемы, и не стоит чувствовать себя обманутым, если решение одной из них тут же повлечет за собой новые; в том ведь и состоит жизнь, чтобы быть все время на уровне новых проблем — вот только проблемы эти должны быть подлинными, плодотворными и соразмерными человеческой сущности». И дальше: «В этом плане я надеюсь, что своим открытием не только способствовал решению одной из проблем».

Сведения о жизни Хальвега были чрезвычайно скупы, биографическая справка занимала места не больше, чем библиография научных трудов. Шпельц рискнул разыскать вдову Хальвега, и ему повезло: на письмо с просьбой о беседе вскоре пришел ответ с дружеским приглашением. Прибыв к ней через несколько дней, он нашел живую, общительную женщину под шестьдесят, встретившую его мило и приветливо. После короткого обмена ничего не значащими фразами она, улыбаясь, сказала:

— Вы ведь не первый. Любопытных слишком много, господин Шпельц. Я прогоняла их всех — были среди них и высокопоставленные персоны. Но к вам я странным образом прониклась доверием. Не ставьте перед собой неразрешимых задач. Жизнь моего мужа полна загадок. Сама я не в состоянии разрешить хотя бы одну из них.

Она во всяком случае пыталась это сделать — достаточно было беглого взгляда на кабинет Хальвега, где царил чудовищный хаос. В этом она призналась немедленно: разобрать горы оставшихся рукописей ей не по плечу. И предложила Шпельцу комнату с полным пансионом. Так он, выдававший себя за союзника ее мужа, с ходу завоевал материнское расположение госпожи Хальвег, при этом он затруднился бы сказать, чему подобный удачей обязан. Он поселился в одной из комнат второго этажа — дом этот Хальвег приобрел на часть суммы Нобелевской премии — и с лихорадочным нетерпением углубился в кипы бумаг, разворошенных перед этим беспорядочной госпожой Хальвег, чувствовавшей, что ее представления о Хальвеге и его жизни нуждаются в существенных дополнениях.

Больше недели потратил он на то, чтобы разобраться в ворохе отдельных страниц, черновиков, тетрадей и досье с вырезками, переворошить груду писем и рукописей, набросков и оттисков статей, рассортировать все это по категориям и внутри каждой категории наметить хоть какую-то хронологию. Все это он разложил на полу кабинета, осторожно перешагивая через драгоценные стопки и связки.

Написанное Хальвегом в течение жизни далеко превосходило и без того впечатляющее количество публикаций; у Шпельца сложилось впечатление, что все научные идеи Хальвега возникали в процессе обработки чистого листа бумаги. Жизнь Хальвега по первому впечатлению представлялась ему непрерывно вращающейся мельницей, перемалывающей мысли, сплошным процессом генерации идей, где биологическая наука была лишь одним из компонентов, небольшим очагом наряду с другими всеобъемлющими очагами беспокойства: возможно, центральным источником постоянной духовной тревоги было опять же нечто биологическое, а именно жизнь как таковая в земной своей целостности, глобальный жизненный процесс, включающий и человека, не позволяющий ему обособиться от окружающей жизни. Идейные построения Хальвега отличались радикализмом и были внутренне противоречивы, они во многом рождались из эмоций, из раздражения по поводу неспособности человека, неготовности его к разумным действиям, чувствовался протест, нетерпение, даже отчаяние, порождавшее фантастические представления, что сводилось в итоге к парадоксальному выводу: человек как нарушитель и даже разрушитель биологического равновесия должен быть самой жизнью поставлен в такие условия, чтоб непрерывно жертвовать собственным комфортом во имя восстановления природного равновесия. Таковы были заметки студента Хальвега уже на самых первых семестрах — утопические грезы, осуществить которые возможно было лишь при условии сказочного расширения тогдашних возможностей науки. Время его идей еще не пришло. Технические изобретения и новые научные открытия дополняли друг друга в теснейшем взаимодействии, которое как раз в период учебы Хальвега привело к возникновению новых, растянувшихся по всему земному шару промышленных районов. Миллионы квадратных километров земной поверхности изъяты были из процесса живой жизни промышленными стройками, потребовалась мощная индустрия искусственного климата, чтоб сохранять в нормальном состоянии перегретую атмосферу, воспроизводить кислород и обеззараживать воду.

На это десятилетие приходятся первые научные успехи Хальвега, а именно в области иммунобиологии. Он разработал новую, в высшей степени важную для геронтологии сыворотку, стабилизировавшую иммунную систему человека. В результате он получил назначение руководителем видного биогенетического института и смог отныне пробовать себя в крупномасштабных исследованиях. Несмотря на это, как явствовало из дневника, он всерьез подумывал оставить науку, чтобы отдаться целиком политической деятельности: он намерен был реформировать человеческую жизнь до основания, вплоть до вековых укоренившихся привычек, изменить пищу, питье, отношение к роскоши, принципы воспитания детей и половой жизни. Напряженная внутренняя борьба рождала мрачные мысли; какое-то время втайне от всех он занимался созданием возбудителя мировой эпидемии, опасность которой пробудила бы человечество к бдительности, к совместным разумным усилиям, направленным на благое дело.

Изыскания Шпельца изматывали его, он потерял аппетит, похудел, хотя госпожа Хальвег и старалась изо всех сил кормить его вкусно и разнообразно, дабы поддержать его силы. Она уговорила его ужинать вместе с нею, и тогда ей удавалось в течение подобающе долгой ночной трапезы подсовывать ему то тот, то другой лакомый кусочек — она заботилась о нем и не скрывала этого. Она сама принялась рассказывать о повседневных привычках Хальвега, о коротком его сне, изматывающей утренней гимнастике, вечернем музицировании, его играх с пуделем Кастором, сметливость и понятливость которого заставляли порой забыть, что у нее нет детей. Но было все же нечто в ее манере говорить, свидетельствовавшее о скрытой горечи, о тайнах стремлениях, иные слова она произносила с раздражением, сопровождая пренебрежительным жестом. Потом она приходила вновь в веселое настроение, называла Шпельца поздним своим сыном, которому придется теперь принять на себя всю нерастраченную ее заботу. О Хальвеговой концепции человечества, о философских его фантазиях она, по сути, ничего не знала.

Пока Шпельц болтал вечерами у камина на «нобелевской вилле» с вдовой выдающегося ученого, слушая вполуха последние известия с фронта борьбы с хальвегией, призванные скорее успокоить общественное мнение, нежели всерьез воссоздать реальную картину, в почтовый ящик пустой его квартиры скользнула повестка с требованием вновь явиться в одну из интернациональных бригад по борьбе с лианой. Он об этом не догадывался, ему и в голову не приходило ради какой-то там почты покидать сей гостеприимный дом. Увеличенный своими биографическими изысканиями, он, за исключением последних известий, ничего не воспринимал из окружающего мира, спал так же мало, как Хальвег, и перенял его изматывающую утреннюю гимнастику, чтобы поддерживать себя в форме.

Глубоко потрясенный неутомимостью, с какой Хальвег годами размышлял о преобразовании человечества вместо того, чтобы заниматься мутациями и селекцией, Шпельц пережил воздействие его идей как тяжелейшую духовную беременность. Однажды в полдень, глубоко вдыхая воздух у раскрытого окна, он осознал наконец со всей отчетливостью главную цель Хальвега, его рискованную задачу — неразрывно соединить в одном живом творении тайный умысел, пользу и угрозу человечеству.

Поначалу неутомимый Хальвег не смог придумать ничего иного, кроме нового бурно размножающегося сорта лианы, у которой по скорости роста и размножения аналогов в растительном мире не было. Она росла буквально на глазах, рост молодых бамбуковых побегов был ничто в сравнении с этим: в невиданном растении, казалось, воплотилась абсолютная жизненная сила, она неистовствовала, ликовала в безумной своей оргии произрастания. Но уже в те далекие времена, когда лиана представляла собой всего лишь немыслимо плодовитое растение с абсолютно непригодными в пищу плодами.

Хальвег размышлял о том, как сделать из этого буйного сорняка нечто большее, чем кормовую базу для новой породы животных, которую еще только предстояло вывести. Об этом свидетельствовала одна из записей в его дневнике. (На полях было еще более поразительное замечание о похожих на загадочный танец движениях растущих в высоту отростков.) И хотя все уговаривали его попытаться немедленно использовать растение как кормовую культуру, он не торопился с этим, вынашивая совсем иные планы, особенно после того, как лиана в недельное его отсутствие, благодаря небрежности садовника, выскользнула из теплицы и уже через день прекрасно произрастала снаружи. Тогда-то он и открыл ее сопротивляемость: никакой гербицид, никакая радиация были не страшны растению. Ему понадобилось два года, чтоб осмыслить биологическую природу этого феномена, связанного с поразительной неприхотливостью лианы: в полном смысле слова она питалась воздухом да солнечным светом. У Шпельца сильнее забилось сердце, когда он наткнулся на ряд химических формул, он разобрался в них только наполовину, не хватало терпения вникать основательно. Синтез серы и азота непосредственно из атмосферы под воздействием космического излучения. Невероятно!

Хальвег во всяком случае был в восторге. Нередко уже к обеду, раздираемый новыми идеями, он покидал институт и одиноко шнырял по окрестностям, напивался в мелких кабачках, потом заказывал такси, возвращался в институт и писал. Отнюдь не на биологические темы. В лихорадочном возбуждении он развивал все дальше фантастические построения юношеской своей философии: нужда как движущая сила человеческого развития; страшная угроза как стимул к решительным действиям, сильное, энергичное, стирающее остальные противоречия побуждение к коллективному мышлению и действиям. К коллективному мышлению через коллективные действия.

Хальвег вступил в период, когда внутренние его противоречия достигли высшего напряжения. Все свои силы он направил на дальнейшую работу над лианой. Она должна была приносить плоды, самые привлекательные, самые щедрые, самые восхитительные плоды Земли. Одновременно он создавал себе алиби другими селекционными успехами: фруктами, прекрасно произрастающими в полярных областях, картофелем, растущим под водой, яблоком со вкусом черешни, а еще сразу ставшим знаменитым эльбарусом-миллером, кустарником, названным так в честь его учителя, на нем в больших количествах могли произрастать самые разные плоды. Его исследования приносили реальную пользу, и он стал знаменитым. Это совпадало с его планами — стать великим селекционером, благодетелем человечества. Его считали гениальным. Во многом полагаясь на интуицию, он создавал фантастические новые мутации, применяя радиоактивное облучение, генную хирургию и естественное скрещивание — результаты были потрясающие. Он пожелал новый исследовательский институт и получил его. Ему потребовалось почти два десятилетия, он был одержим экспериментами, привлекал все новых сотрудников. Последние тайны хальвегии знал один он. Настойчиво опровергал слухи о сказочных свойствах лианы, придумывал все новые способы скрыть ее истинную суть.

Шпельц поймал себя на том, что разговаривает с собой; впрочем, он разговаривал с Хальвегом. Дух ушедшего высвобождался из его писаний, он словно оживал в его биографе. Идея Хальвега создать возбудителей страшных, неведомых прежде эпидемий вновь пришла ему на ум. Он принялся рыться в бумагах, заново углубился в юношеские дневники. Страшные догадки крепли, дни напролет пытался он вникнуть в цепочку формул, предполагая, что Хальвег одновременно работал и над средством против хальвегии. С горящими от напряжения глазами сидел Шпельц посреди чудовищного хаоса, впадал в отчаяние, проклинал, неистовствовал. Ожесточенно всматривался он в последние фотографии Хальвега: загадочная улыбка носила оттенок презрения. Шпельц утратил чувство реальности, тревожно бродил по дому и саду, отказывался отвечать на вопросы.

Всерьез опасаясь за свой рассудок, он прервал на время биографические изыскания, подсел к радиоприемнику, чтобы послушать ежечасно передаваемые масштабы катастрофы, измерил длину фронтов. Вращая ручку настройки, он слушал то одну, то другую радиостанцию. Поймал обращение к мобилизованным последнего призыва, к тем, кого до настоящего времени не смогли разыскать. Среди множества имен прозвучало и его собственное. Он испугался, выключил радиоприемник.

На двух участках в Африке, там, где хальвегия задалась целью покорить Сахару, удержать фронт пока не удавалось. О возвращении отданных лиане областей речь даже не шла. Недавние экспериментальные попытки расправиться огнем показали, что расход энергии для радикальной очистки даже небольшого участка огромен.

Шпельц не спал три ночи подряд, однако сны видел. Ему представлялось, как хальвегия завоевывает всю землю, распространяется на водные пространства, душит все новые города. Надежды, возлагавшиеся прежде на интернациональные бригады, руководимые Комитетом по предотвращению мировой катастрофы, исчезли. Он чувствовал, как покидает его вера в выживаемость человека.

На третью ночь он наткнулся на листок, исписанный почерком Хальвега, перечитал его подряд несколько раз, сначала про себя, потом вслух, потом вполголоса, наконец, шепотом и снова про себя. Ему показалось, будто мысли у него в голове начали движение по кругу и движение это становилось все стремительней. Он отказался от еды, но не позволил госпоже Хальвег вызвать врача. Головокружение вынудило его лечь. Мир вокруг кружился со страшной скоростью.

Когда он проснулся после тяжелого тридцатичасового сна, госпожа Хальвег сидела у его постели, держа в руках знакомый листок. «Завещание» написано было вверху почерком Хальвега за полгода до его смерти. В забывчивости Шпельц оставил его лежать на столе. Госпожа Хальвег взглянула на него долгим отчужденным взглядом, она молча и напряженно размышляла о чем-то, потом кивнула, отложила листок в сторону и шумно выдохнула воздух.

— Пока вы спали, — произнесла она резко и без всякого выражения, — я порылась в бумагах. Вы скрыли от меня самое важное — хотелось бы знать, что еще. Оказывается, Хальвег не был благодетелем человечества, каким его почитают до сих пор. Это я поняла. Впрочем, он не был и настоящим мужем — он был беспощаден к человеческим слабостям. Что вы так тупо на меня смотрите, господин Шпельц, вставайте! Разлеживаться некогда! Необходимо действовать, действовать немедленно. Вы и так спали больше суток. Вы потеряли время. Пошевеливайтесь! Изучение рукописного наследия Хальвега закончено.

Хотя говорила она с жутковатым спокойствием, голос ее с каждой фразой обретал твердость и глубину, и он с трудом узнавал ее. Собравшись с силами, сконцентрировавшись, он вопреки растущему сознанию вины, вопреки испытанному страху отчетливо и ясно сформулировал мысль, но выдавленные им слова произвели жалкое впечатление:

— Хальвег, — произнес он, заикаясь под презрительным взглядом хозяйки, — был достойным человеком, он внял необходимости. — Губы у него при этом подрагивали.

Она перебила его:

— Здесь же написано — покарать людей, искупление вины, вина — отсутствие чувства порядка. Как вам это понравится? И еще — упущение и небрежность должны караться смертью. Принуждать страданиями, горем. Через муки возвыситься к разуму, к истине. Как давно вы поняли, господин Шпельц, что означает улыбка на этой фотографии?

Она швырнула ему снимок Хальвега, взглянуть на который у него не хватало духу.

Шпельц попытался встать, голова кружилась по-прежнему.

— Хальвег, — сказал он отрывисто, с трудом ворочая пересохшим языком, — был бунтарь. — И хотя понял, что все дальнейшие слова бесполезны, уточнил: — Он негодовал. В этом нет ничего постыдного. Человеку присуще негодование. О, господи! — добавил он. И еще: — О боже!

— Вы уклоняетесь от правды. Он жаждал принуждения, а не пользы. Вставайте, господин Шпельц, мы уничтожим мерзость Хальвега. Помогите мне. Пошли же!

Прямая, словно свеча, стояла она перед ним, не спуская со Шпельца презрительного взгляда, она была неумолима; он неохотно оделся в ее присутствии и в приступе накатившей покорности судьбе пожалел обо всем, что когда-нибудь сказал или подумал в оправдание Хальвега, желание беспрекословного подчинения охватило его одновременно с парализующим волю чувством вины, он с ужасом представил себе, как страдала эта женщина, живя бок о бок с маниакальным Хальвегом, чего она была лишена в жизни. Он и не думал сопротивляться.

Она намеревалась ни больше ни меньше как предать огню все рукописное наследие Хальвега. И Шпельц помогал ей в этом. В течение двух дней оба в молчаливом единении жгли оставленные Хальвегом бумаги. Вдова словно расцвела от жара горевших каминов, от слизывающих все новые порции бумаг язычков пламени; ее короткие, точные указания требовали от Шпельца лишь бездумного исполнения. Улыбка ее была жутковата.

И все же именно в те дни в судьбе Шпельца произошел перелом: исследовательская одержимость Хальвега словно влилась в него вместе с жаром огня, и не без внутренней тревоги он вдруг ощутил, что мысли его идут теми же путями, что и мысли мастера. Оставалось начать действовать.

На третий день своей разрушительной деятельности, вечером, он покинул госпожу Хальвег, не простившись, явился в качестве одного из разыскиваемых к властям и смиренно попросил извинить его опоздание, поскольку был занят изучением идей, имевших для борьбы с хальвегией решающее значение. Он потребовал, чтоб ему дали возможность изложить свои мысли перед экспертами, специалистами по хальвегии. Его выслушали не без внимания и, во всяком случае, восприняли всерьез. Немного подумав и задав несколько вопросов, просьбу о встрече с экспертами удовлетворили.

Его выступление имело успех, после чего он ударился, словно преследуемый тенью Хальвега, в биологические эксперименты, за несколько недель он сумел оснаститься необходимым научным и техническим багажом и тут же принялся выводить под опасливыми и скептическими взглядами целого института вредителя для хальвегии с искомым воздействием. В течение нескольких месяцев он добился желаемых результатов, вредитель оказался разновидностью грибковой мучнистой росы, однако его мицелий располагался не только — как у мучнистой росы — на поверхности листьев, но проникал внутрь растения и нарушал весь обмен веществ — то было действие специфического яда, который Шпельц назвал хальвегии, его наркотические свойства он открыл совершенно случайно, но, как бы то ни было, в результате применения яда хальвегия практически переставала расти. Одновременно, естественно, падала урожайность, она сокращалась почти в десять раз, да и содержание питательных веществ в резко уменьшившихся плодах было теперь незначительным.

Шпельц сообщил о своем открытии лишь небольшому кругу специалистов, своих коллег; мнения их резко разделились, одни чествовали его как спасителя окружающей среды, восстановителя биологического равновесия, другие предостерегали от поспешного применения, задумчиво покачивая головой.

Шпельц и не ожидал иного, еще два месяца напряженно работал он над своим открытием, потом написал письмо госпоже Хальвег, которая немедленно ответила, со сдержанной вежливостью поздравив его с достижением. Шпельц перечитал письмо несколько раз и почти выучил наизусть. Письмо содержало намек на возможность встречи. Но он снова принялся дни напролет изучать тронутые мучнистой росой растения хальвегии, срезал листья, пораженные грибком, изучал деформации клеточной структуры; просиживая часами за микроскопом и препарируя один срез за другим, он исследовал свойства хальвегина, содержавшегося в небольших дозах в плодах, но больше всего его было в листьях; достаточно было растереть их пальцами, чтобы вызвать мимолетный наркотический эффект, проходивший, впрочем, без последствий.

От усталости Шпельц впал в странное, мечтательное состояние. Через несколько недель он с усилием вырвался из душевной летаргии, но исследованием вредителя хальвегии больше не занимался, вместо этого он начал выводить новые разновидности хальвегии, пригодные к марсианским условиям, к разведению на обратной стороне Луны. Славу и почести он завоевал тем, что открыл эпоху космических сельскохозяйственных культур, правда, ему приходилось выслушивать упреки за равнодушное отношение к разработкам хальвегина; он оправдывался неожиданно встретившимися трудностями. Несмотря на это, он был назначен руководителем института. Время от времени на несколько дней он уезжал — отправлялся посмотреть фронт борьбы с хальвегией. В свое отсутствие он приказывал строго охранять все лаборатории и опытные экземпляры.

Непритязательная, но по-своему радостная жизнь в бригадных поселках на окраине грозящих катастрофой областей подействовала на него благотворно, он не чувствовал себя лишним в этом дружном сообществе мужчин и женщин всех цветов кожи, говорящих на разных языках, он словно воскресал в этой атмосфере сердечности, в веселой толкотне игр, танцев после напряженного трудового дня. Здесь не было той лихорадочной суеты, что царила в больших городах, его окружали раскованные, веселые и в то же время серьезные люди, которые знали, что поставлено для человечества на карту, но твердо верили в успех своего дела. И в самом деле, лишь на небольших отрезках хальвегии удалось захватить новые участки, в большинстве же мест, как сообщалось, достигнуты были первые успехи по сокращению площадей опасного растения — пусть даже чудовищным напряжением сил, с применением мощнейшей техники, с обязательной мобилизацией сотен миллионов рабочих. Впрочем, по ним незаметно было, что они сражаются с угрозой человечеству. Они жили легко, радостно, находя даже некоторое удовольствие в примитивных условиях бытия.

Погруженный в свои мысли, Шпельц путешествовал по континентам. Он заметил, что люди без охоты возвращаются в родные места: отработав пять месяцев на лианном фронте, многие подавали заявление о продлении срока, да еще и не раз, не два. В те времена, когда его самого призывали сражаться с хальвегией, подобного не было.

Пресса публиковала репортажи о его путешествиях, помещала фотографии, на которых улыбка его поразительно напоминала улыбку Хальвега незадолго до смерти.

Вернувшись, он снова погрузился в бездеятельность, написал длинное письмо госпоже Хальвег, глубоко сожалея, что выступил ее сообщником в нанесении непоправимого ущерба трудам великого Хальвега. Он клял себя с таким ожесточением, что госпожа Хальвег испугалась. Она кинулась было к нему в институт, но он отказался ее принять. Порой он сутками не появлялся в институте, бродил бесцельно по городу. Совершенно неожиданно завел роман с одной из лаборанток, так же резко прекратил его вскорости. Состояние его тревожило многих в институте, кое-кто предполагал скрытую болезнь, но, разумеется, и речи быть не могло, чтобы порекомендовать ему обратиться к врачу. Не исключалась и возможность отравления хальвегином во время проводимых опытов. Нерешительность Шпельца тревожила. Он заражал разновидностью своей мучнистой росы всевозможные растения и установил, что только однодольные отличаются против грибка абсолютной устойчивостью. Несколько раз он втирал себе в кожу хальвегии и отдавался галлюцинаторному действию яда.

Потом, поддавшись неожиданному порыву, он отправился к госпоже Хальвег. Он всерьез рисковал теперь утратить ведущее положение в институте; видения будущей катастрофы истощили его нервную систему, мучнистая роса казалась ему даже опаснее хальвегии.

Госпожа Хальвег с трудом узнала его, она растерялась, потом пригласила его в дом, где на лестницах, в коридорах и комнатах — всюду развешаны были фотографии Хальвега. Она произнесла мягко и почти нежно:

— Он не был преступником, я была несправедлива к нему.

Она выразила готовность ухаживать за Шпельцем, поскольку сочла его больным, однако на следующий же день он уехал, проведя в доме Хальвега бессонную ночь и утратив остатки решимости.

Проблуждав еще трое безумных суток по разным городам, кажется их было девять, он закончил скитания абсолютно без сил и с явными признаками душевного расстройства вернулся домой. Его домом был институт. Он выслушал отчеты, изводя сотрудников бесконечными вопросами и придирками, в нем вспыхнуло вдруг недоверие к ним, к каждому из них, недоверие и заставило его вернуться, не недоверие даже, а страх, страх, что кто-то из сотрудников пренебрежет надлежащей добросовестностью, не соблюдет должных мер предосторожности, а то и просто злоупотребит его доверием и вынесет пораженные растения из лаборатории — мысль эта преследовала его в те дни. Он изъял все ключи, сам проверял ночами лабораторию, садился то за один, то за другой микроскоп, изучал генные структуры и пришел наконец к решению перейти от опытов с растениями к опытам с животными; изучение воздействия разновидностей мучнистой росы на животный организм он счел настоятельным требованием момента. «Как же это никому не пришло в голову, — в ужасе спрашивал он себя, — ведь споры мучнистой росы способны проникать в любой организм, и в животный и в человеческий тоже».

Быть может, его подавленное состояние в настоящий момент уже является следствием поражения? Он начал помещать насекомых и пресмыкающихся в зараженную спорами среду, ему казалось, будто он воочию наблюдает изменения в поведении животных, однако ему уже не хватало выдержки и трезвости мышления, чтобы довести исследование до конца, он не мог продолжать опыты с обязательной в науке последовательностью. «Нам необходима другая хальвегия, — говорил он себе, — нормально развивающаяся, безобидная». Надежда вывести ее держала его в лихорадочном состоянии. В то же время он знал: лиана распространилась по земле такой, какой была, и более чем на пятой части суши она была неистребима.

Шпельц вел беспощадную, ожесточенную борьбу против стремительных, непредвиденных последствий возможного противоядия — он знал о безнадежности и даже опасности подобной борьбы. Тем не менее во все концы мира он рассылал письма с трагическими пророчествами и заклинаниями. Тревога вынудила его наконец к отчаянному поступку. Мысль войти в историю человечества изобретателем новой неведомой болезни была для него невыносима. Всего несколько ночных часов потребовалось ему, чтобы бесповоротно сжечь в институтском крематории свыше тысячи пробирок с культурой мучнистой росы и еще больше тысячи пораженных культурой подопытных растений и животных вместе со всеми зафиксированными данными его исследований.

Пришедшие на следующее утро сотрудники застали его лихорадочно пишущим. Он не отвечал на вопросы, целиком погрузившись в письмо к Хальвегу, он бесповоротно осуждал себя, как позже выяснилось. Когда его увозили из института, он громко говорил о своей вине, однако имел при этом в виду совсем иное, не то, что его сопровождающие. Он готов, заявил он, дать самые обстоятельные показания.