– Не охочее нынче время. Зверье – кожа да кости. Кто поверит?
Сохатый с угрюмой усмешкой смерил взглядом молодого красавца, сидящего на поваленном дереве. Да, хорош, хорош. Мерлушковая шапка набок, полушубок навроде гусарского доломана, английское ружье за спиной, ухоженная ладонь с длинными пальцами гладит шелковое ухо гончей. Эдакий большой барин на отдыхе, хоть сейчас в орловское имение. Худо ему здесь, красавчику этому. Не житье. До чего же часто бывает такое: родится человек не там, вот всю жизнь и мается. Хорошо, если не озвереет.
Вряд ли именно такие отчетливые мысли посетили косматую голову бывшего камердинера. Но что-то вроде сочувствия к молодцу в нем шевельнулось. Молодец же изобразил на холеной физиономии ленивую улыбку.
– Да мне что. Я – вольный человек. Брожу себе по тайге где вздумается.
А сейчас еще – вроде как в расстроенных чувствах: ответа жду от девицы, согласится ли составить мое счастие! Так он мог бы добавить, но не стал. Много чести – с разбойником откровенничать.
– Ну? Что ты мне предложишь?
– Да что предлагать? Вы ж вроде все уже рассчитали. Наше дело подчиненное, трудимся как велено.
– Что-то трудов ваших не видно.
– Так оно разве плохо? В поселке уже, сами знаете: спичку только поднести…
– Не твоя заслуга! Климентий еще… Ладно: уговорились – не буду поминать. Но ты ведь не зря меня сюда позвал, нет?
Молодец слегка сощурился. Гончая, которую он перестал гладить, требовательно подтолкнула его руку лбом и подставила другое ухо.
– Не зря, – покладисто подтвердил Сохатый.
Потянувшись, отломил пихтовую веточку, потер в пальцах, понюхал, жмурясь от сладкого, щемящего духа. Торопиться ему было некуда.
– Ну?
– Да я тут мужичка вам нашел. Помнится, вы говорили…
– Какого мужичка?
– Да этого… Вы-то вроде: помер, мол, давно. А он жив-живехонек.
– Это… это ты о ком? – Молодец невольно понизил голос, подаваясь вперед.
– Да забываю все, как его прозвание. Белка? Или Куница?
– Хорек?!
– Точно, он, – Сохатый ухмыльнулся, – Хорек.
– Хо-рек, – медленно, почти беззвучно повторил его собеседник, – ты что… неужто? В самом деле живой?
– Как бы и нас не пережил. В скиту у староверов обретался. А теперь… – короткая пауза, – теперь – у меня.
Молодец уставился на него тяжело и пристально, будто тщился разглядеть тайные мысли. Может, что и разглядел.
– Это правда? Ты точно не врешь?
– Врать нам ни к чему.
– Ладно. Если так, хорошо. Очень славно… – «Держись теперь, Гордеев», – едва не сказал он вслух. – Ну и что ты за него хочешь?
Сохатый пожал плечами.
– Не крути! Ясно же, что за так не отдашь!
– Что значит «за так»? Дело у меня с вами общее… – Молодец поморщился; Сохатый невозмутимо продолжал: – Управляющего мне отдайте, и всех делов.
– Что?..
– Я к тому, – терпеливо пояснил Сохатый, – что как бы не подстрелил его кто ненароком в заварушке-то. Так чтоб этого не было. Я с ним сам разберусь.
– Ах, вон что. Ну…
– Не «ну», а чтоб так и было. И еще…
Сохатый замялся. Не хотелось говорить, но надо. Впереди и впрямь – кровь, нельзя пускать на самотек.
– Еще – девку… – поморщился, заметив насмешливую улыбку собеседника. Надо же, наш медведь лесной, оказывается, девушник! – Девку, – повторил коротко и жестко, и улыбка погасла. – Верой зовут, у этой… столичной барышни в горничных. Она мне нужна, так вот чтоб никто из ваших людишек ее не обидел.
– У меня, – тихо ответил молодец, – как ты выразился, людишек никаких нет. А те, что есть, никого не режут. Вот твои – другое дело. Так что сам заботься и об управляющем, и о горничной. А за меня – будь спокоен.
Наступило молчание. Они смотрели друг на друга уже без напряжения и тем паче – без враждебности. Мысли читать не пытались. К чему? Они и так друг о друге очень много знали.
Любой план хорош тщательностью и последовательностью исполнения. Выигрывает в конечном счете не тот, кто смелее, ловчее или даже умнее. Горячность и натиск хороши только в лобовой атаке, если по книгам судить. Да и в той – хороши ли? Вон граф Толстой войну вовсе по-другому описывает. А в обычной жизни – как на охоте. Добыча достается тому, кто все правильно продумал, сделал последовательно и тщательно и достаточно терпения имел, чтобы, где нужно, переждать. Вон как маман… Это ж сколько лет она свои расчеты вела, страшно подумать!.. И главное – ни одной мелочи не упустить. Мелочи как раз самые блестящие планы и губят…
Таким приблизительно образом размышлял Николаша Полушкин, дожидаясь в условленном распадке своего приятеля – Петрушу Гордеева. Собаки дремали, свернувшись клубочками прямо на усыпанном хвоей снегу, прикрыв носы концами пушистых хвостов. Глубокие синие тени пересекали распадок с юга на север. Серые мочала лишайников на южных сторонах деревьев были слегка влажными – один из первых признаков того, что солнце пригревает и зима обернулась лицом к весне. Петруша, как всегда, опаздывал, хотя и носил в кармане дорогой брегет – подарок отца на совершеннолетие. Сам Николаша в часах не нуждался, ибо имел безукоризненное чувство времени и в любое время суток, даже будучи только что разбуженным, умел определять его с точностью до пяти минут. В результате этой особенности Николаша никогда и никуда не опаздывал, за исключением, разумеется, тех случаев, когда хотел что-то этим самым опозданием продемонстрировать.
Соболь широкой грудью выломился сквозь кусты с какой-то неожиданной стороны, словно младший Гордеев ехал не из города, а откуда-то еще.
– Прости, братец, опоздал, – сконфуженно сказал Петя, после того как привязал коня, достал из кармана брегет на серебряной цепи и глянул на циферблат.
– Нет бы раньше свериться… – пробурчал Николаша, вполне, впрочем, беззлобно. К опозданиям приятеля он привык много лет назад и всегда закладывал их в свои расчеты совместных с Петрушей действий.
– Ну что, двинули? – Петя потер сухие ладони, огладил льнуших к нему собак и как-то ощутимо подтянулся и прояснел глазами. Таковая метаморфоза случалась с ним всегда на время охоты. – Зайцы уж гуляют вовсю. Я по следам намедни смотрел…
– Погоди, – прервал Николаша. – Будут тебе зайцы. Прежде разговор есть.
– О чем же разговор? – удивился Петя. – И отчего здесь? Могли бы и дома покалякать. Под хорошее винишко да в тепле любой разговор лучше идет.
– Дома и у тебя, и у меня лишние уши имеются… Разговор непростой.
– Ну, я тебя, братец, слушаю… Не тяни уж. Не девку уговариваешь.
– С ними-то я, как ты знаешь, не тяну, – хохотнул Николаша.
При этом он выглядел смущенным, и тревога холодной и скользкой змейкой проползла у Пети промеж лопатками. Причина тревоги была проста – доселе Николаша никогда не смущался.
– Помнишь, ты осенью говорил про то, что отца твоего эскулапы, считай, к смерти приговорили…
– Говорил. И что ж с того? Батюшка, слава богу, как в Екатеринбург уезжал, в полном здравии и силе был. Может, доктора-то и ошиблись еще…
– А тебе, Петруша, никогда разве не хотелось, чтоб не ошиблись? Чтоб самому хозяином всего стать? А? Доколе ж можно, чтоб Иван Парфенович тебя на всех углах ничтожеством славил! Мне, право, обидно, я тебя лучше других знаю. Ты разве таков? Да у тебя, когда над тобой докуки нет, и глаз верный, и рука твердая, да и мозги – охо-хо как работать могут! – («Главное, не переборщить! – подумал Николаша. – Петька-то ведь и вправду не так уж глуп, откровенное вранье сразу вычислит. Значит, надо так, чтобы на правду похоже…») – А что ты их водкой заливаешь, так и то понять можно. Кому же захочется трезвым жить, если родной отец буквально голову поднять не дает…
– Ты к чему это говоришь, Николаша, я понять не могу. Чтоб я родному отцу смерти желал? Что ж, если у нас сейчас эдакий разговор пошел, признаюсь: бывало и такое. И ненавидел, и шептал в подушку: «Чтоб ты сдох нынче!» Но это, сам понимаешь, в запале великом да в грехе смертном. Я хоть в православного Бога-то не особенно верую, но все ж нутром чую – есть там что-то, что все наши грехи рассудит и по полочкам разложит. Никому и никуда от этого не уйти, будь ты христианин, или черной веры, или вовсе неверующий…
– Так это когда еще будет, Петруша, друг мой. – Николаша ласково приобнял приятеля, заглянул в глаза. – А живем-то мы сегодня, сейчас. И не грех ли тебе, молодому, здоровому, нынче себя губить? И все ради чего? Чтоб твой отец еще одну шкуру с рабочих или самоедов содрал и лишнюю тысячу рублей в кубышку положил? Или чтоб Марфа на ремонт очередной обители пожертвовала, странниц посытнее кормила? Тоже мне, нашел безгрешных…
– Да к чему ты меня склоняешь-то? – разозлился Петя. На высоких скулах выступили красные, неровные пятна. – Чтоб я для собственного освобождения отца в постели ножиком зарезал? А после?
– Да господь с тобой! – Николаша перекрестился с наигранным испугом. – Ничего я такого и близко в виду не имел!.. А вот, прошу, рассмотри для гипотезы только: если бы Иван Парфенович естественным порядком от сердечной болезни нынче скончался, то что бы было?
– Ничего бы не было! – резко ответил Петя. Видно было, что разговор тягостен ему до самой крайности, и только врожденная незлобивость да давние приятельские чувства не дают плюнуть Николаше в физиономию и сразу же после того уйти. – Хозяйство бы все развалилось, подряды сорвались, на прииске и вовсе черт-те что началось бы. Там и сам отец с трудом держит…
– А с чего бы это ничего не было, Петруша? – осторожно осведомился Николай. – Не потому ль ты так думаешь, что это отцу выгодно? Вот он тебе исподволь и внушил, чтоб ты даже и подумать не смел – без него…
– А зачем же ему это? Как ты понимаешь? – с невольным интересом спросил Петя. – И как совместить, что он меня раз за разом в дело сует?
– Ну-у, это-то просто, – покровительственно улыбнулся Николаша. – Ты б и сам догадал, если бы взял труд подумать. Но изволь, я тебе объясню.
Никто с умением не родится. Пока человек научится, надо его на помочах водить, все ему объяснять. Вот как когда-то Егорьев покойный с твоим отцом делал. Я знаю, мне собственный отец рассказывал. Не вышло, попал в прогар – и вожжой мог попотчевать, а после все одно – наставит, разъяснит. А уж если все ладно прошло да с прибытком, тут уж ни похвал, ни подарков не жалел. Так и любой будет к науке тянуться, чтоб вышло поскорее да получшее. Согласен? Теперь гляди, что твой отец делает. Бросает тебя на какой-нито кусок поплоше да поскучнее и говорит: тяни, Петька, это просто совсем, как раз по твоим скудным мозгам… Охота тебе при таких условиях браться? Ясно дело, неохота. Делаешь в результате тяп-ляп, и результат соответственный. Иван Парфенович тут как тут, без вожжей, зато с презреньицем: ну вот, и это не сдюжил! Знал я, что ты никуда, Петька, не годен, но уж не до такой же степени… Понимаешь ли, Петюня, разницу между двумя этими науками?
– Да зачем же это ему? – с тревогой прислушиваясь к Николашиным словам (ибо звучали они вполне разумно), повторил Петя.
– Я думаю, брат Петя, это у них, у хищников, инстинкт такой. Ну, как пес дворовый другого на свой участок не пускает или щука на блесну раз за разом кидается. Не упустить своего, понимаешь? И делиться с кем – им тоже нож по сердцу. Пусть и с сыном родным… У меня-то та же картина… Только, ты ж знаешь, я еще Викентию Савельевичу и не родной… Можно предположить, что они, хищники, даже и не осознают этого до конца. Им-то кажется, что они как лучше хотят. А инстинкт между тем сам собой действует… Я как-то с Корониным на эту тему говорил, он согласился, что это тонко подмечено. А если уж этот сказал… Сам знаешь, он, с одной стороны, в этих делах образованный, не нам чета, а с другой стороны, скорее удавится, чем зря похвалит.
– Да, если господин Коронин сказал… – Петя выглядел подавленным. – Но что ж тогда делать-то, Николаша? Коли так Господь устроил, значит так тому и быть…
– Э-э-э, братец! – Николаша помахал рукой из стороны в сторону. – Что ж ты так сразу и сдаваться-то! А побороться если? Пусть ты такой христианин-всепрощенец, что тебе все равно, как с тобой… Отец говорит, у вас с Машкой мать такая была, святая почти. Я сам-то не помню… Но пусть ты – в нее. Но ведь не один ты нынче…
– Я – не один?! – Петя вылупил светлые глаза. – А кто ж со мной? Машка, что ли? Да я ей нужен, как прошлогодний снег, а на батюшку она только что не молиться готова. Противно даже… Вроде и не дура, а очевидных вещей в упор не видит… Тетка-то – вовсе другая. Она все видит, все знает, все понимает правильно. Только верит, что здесь отмолить можно. Потому и молится за брата постоянно, как минута свободная выдастся. Скоро лбом пол со второго этажа на первый прошибет…
– Марфа Парфеновна – женщина строгая, правильная. Я, если хочешь знать, ее всегда уважал. Когда человек может искренне верить – или уж не верить, как инженер наш, – это значит, что натура у него из цельного камня скроена, без малейшей трещинки-червоточинки. А это, на мой взгляд, завсегда уважения требует. Большинство-то у нас, сам знаешь: сегодня – так удобно, завтра – этак. Согрешим – покаемся, дальше бежим – уж позабыли все. Только Марфины мольбы – не твоя печаль. Я не об этом говорил… Что у тебя… там-то? Как решать будешь?
– Что за дело тебе?! – Петя вмиг ощетинился. Показалось, еще секунда – и бросится на рослого Николашу с кулаками.
Николаша опустил взгляд, съежился, убрал руки в карманы.
– Поверь, братец, не обидеть тебя хотел, помочь…
– Да чем тут поможешь?! – с горечью сказал Петя.
– Жениться бы тебе.
– Что?!. Да ты с ума сошел! Да если б даже батюшка мой вот сейчас дымом вышел, кто б нас обвенчал-то?!
– А тебе непременно венчаться надо? – вроде бы с удивлением спросил Николаша, но тут же подстроился под Петино настроение. – А и что ж? Отец Михаил, понятно, не согласится. Но если б владыку Елпидифора ублажить, на храм побольше пожертвовать – это, конечно, в том случае, если б ты деньгами сам распоряжаться мог, – почему бы нет? Владыка стар, немощен, слезлив, из ума, сказывают, почти совсем выжил. А к инородцам да иноверцам он и ране терпим был, из-за того, бают, и в Егорьевске оказался, несмотря на всю свою праведность и образованность… А если с ним сперва еще какой умный разговор затеять, а потом чувствами разжалобить… Я полагаю, вполне может проскочить. После-то он, может, и пожалеет, но ведь обряд обратной силы, насколько я понимаю, не имеет…
Петя долго молчал, трепал уши и загривок молодой Николашиной собаки, которая, играя, отскакивала, припадала на передние лапы и снова прыгала к нему на грудь. Николаша терпеливо ждал.
– Ты мне вот что, братец, скажи, – наконец прервал молчание Петя. – На что ты меня в конце концов подбиваешь? И какая в этом твоя выгода будет? Только не говори, что лишь обо мне заботишься… Уж прости, столько лет тебя знаю – не поверю.
– И правильно, что не поверишь! – Николаша рассмеялся с облегчением, не то деланым, не то взаправдашним – не разберешь. – Каждая тварь всегда свою выгоду соблюдает, а кто говорит иначе, тот либо врет внаглую, либо в себе разобраться не может и не хочет. Моя выгода проста: года идут, надо мне как-то в мире определяться. Вечно от всего нос воротить невозможно. Поговорил я тут с обоими родителями и решил: буду жить как все. Зарабатывать деньги, вкладывать в дело, в товар, тратить, торговать. По возможности веселиться, при невозможности – грустить. Теперь гляди дальше: с тобой я с детства дружу, а нынче, сам знаешь, к сестре твоей, считай, посватался. Ты тогда, помнишь, спросил: на что тебе, женскому баловню, Машка? Я ответил невнятно. Сейчас могу точнее сказать: если уж решил жить серьезно, значит и брак серьезным делом должен быть. Жених я, правда, не из последних, девки на меня связками вешаются. Но ты сам рассуди: на что мне вертихвостки да малолетки или еще, упаси бог, «с идеями»? Для правильной купеческой жизни что надо? Чтоб жена была верная, да набожная, да серьезная. А кто ж серьезнее Марьи Ивановны будет? Да и на маменьку мою она чем-то похожа… – (Николаша знал, что Петя осведомлен о его крайне близких отношениях с матерью, и, во всяком случае, этот аргумент сработает наверняка. Разумеется, действительно сравнить Машу Гордееву с Евпраксией Александровной ему даже не приходило в голову. Вот Софи Домогатская – другое дело. Сама маман и сказала…) – Если все хорошо сложится, – (а чего б ему не сложиться-то?), – и мы с Машей после Пасхи поженимся, то это что ж выходит? Выходит, что вы мне получаетесь, после родителей и Васьки-орясины, самые близкие люди. А если б вдаль загадывать, так и партнер ты мой торговый первый и главный. А теперь рассуди: какая моя выгода в том, что отец тебя тонким слоем, как масленичный блин, раскатывает и вместе с водкой в ноль сводит, а моя будущая жена без его слова и чихнуть боится… Понятно я объяснил? Не приврал ли где?
– Да нет. – Петя покачал головой. – Пожалуй что, не приврал… Но отец-то жив покуда. И мышьяку ему в чай я, поверь, подсыпать не стану…
– Да не о том же речь! – с досадой воскликнул Николаша. – Что у тебя, братец, в самом деле, за разбойничьи какие-то наклонности! То ножик, то яд… Ну чистый аспид, если кто тебя не знает… Тоньше все это можно сделать, коли ты согласишься. А главное, и греха никакого, потому что все одно ему не сегодня завтра помирать… А после тебе за дело и волноваться не надо будет. Печиногу отец твой сильно обидел, когда хлыща этого из Петербурга выписал. Мы с тобой это дело первым делом и исправим. Поставим Матвея Александровича управляющим, хлыща обратно с позором отправим… Печинога нам за это по гроб жизни благодарен будет и служить будет верно, аки его пес ему самому служит. А уж Матвей Александрович дело знает так, что никто и пикнуть не посмеет. Вам же с Машей останется только прибыль получать. А мы с тобой покуда торговлю развернем, в Москву… да что там! В Петербург товары возить станем! В Сибири всего много, а в столицах роскошь, капитал, готовы за всякую безделку платить, лишь бы экзотично… Маман моя это дело понимает. Слышал небось, собираются сюда дорогу железную проложить… А пока… Пока мы пароход купим! Будем из устья Оби прямо в устье Невы плавать. Скажешь, прожект? А ничего подобного! Помнишь, лет пять-шесть назад шкипер Шваненберг на «Утренней заре», которая Сидорову принадлежала, графит в Петербург повез? Тогда все гадали: дойдет, не дойдет? Но ведь дошел же! И назад вернулся… Датчане каждую навигацию ходят. Чем мы хуже?
Николаша сам не на шутку увлекся развернутой картиной, говорил уж с искренним жаром и явно верил в то, что говорил. Петя, всегда прислушивавшийся к словам приятеля, тут, как ни странно, холодной головы не утерял. Хотя и звучало все это очень даже заманчиво.
– А что ж с отцом-то? – спросил он. – Чтобы этак-то развернуться, как ты говоришь… С ним-то как же?
– Сам говоришь, он более всего за прииск волнуется. Да там и вправду неспокойно. Искры достаточно, чтобы запылало. Вот как вернутся они с хлыщом-то из Екатеринбурга-то, так мы маленько ситуацию на прииске и подтолкнем…
– Бунт, что ли?! – Петя по-детски округлил глаза.
– Ну зачем бунт? Так, беспорядки… Твоему-то отцу и того хватит. А если не хватит, есть у меня один человечек на примете, которого твой отец когда-то сильно обидел… Обидел, обобрал, открытие его себе присвоил, да еще и так дело обернул, чтобы тот на каторгу пошел… Иван-то Парфенович его мертвым считает, а он, как на грех, живучим оказался… Вот мы его твоему батюшке-то и явим заместо мальчиков кровавых в глазах… А дальше… Живем, друг!
Повисла пауза, тяжелая и беспросветная, как у самодеятельных артистов, играющих трагедии Шекспира. Веселая псина осела на задние ноги и жалобно заскулила. С ветки сорвался ком снега, упал промеж говорящих.
– А ведь ты подлец, братец Николаша… – задумчиво сказал Петя. – Ах, какой подлец! Тобой, пожалуй, даже восхититься можно… Но ведь я такой, как я есть, и судить тебя не могу… Охотиться нынче с тобой не стану. И слышать больше ничего не хочу. Знай: нет моего согласия.
Петя, снова сгорбившись и потускнев, отвязал коня, разобрал повод, тяжело влез в седло.
– До свидания, братец, – со странной кривой улыбкой сказал он.
Николаша молча смотрел в сторону.
– Матвей Александрович! Погодите!
– Николай Викентьевич? Мое почтение!
– Вы на прииск едете? И я туда ж. Позвольте вам компанию составить? Каурку моего привяжем… за приятным разговором и дорога короче…
– Я, признаться… Что ж из меня за собеседник-то? Вы будто не знаете?
– Вы и есть нынче для меня собеседник, Матвей Александрович! Уж поверьте! – Николаша выпучил глаза, тряхнул чубом. – Надоели разговоры ни о чем, делание ничего… От любого развлечения более утомиться можно, чем от дела. Вы согласны?
– Пожалуй…
– Вот я и утомился! И решил свою жизнь поменять в коренном основании. Делом заняться. Получил матушкино и батюшкино благословение… А они мне вас день и ночь в пример ставили… Вот, мол, человек, своей волей выбился и как дело преотменно знает… Я прежде, честно вам скажу, – Николаша смущенно хихикнул, – от таких-то словес злобу на вас копил… Знаете, когда все время кого-то в пример ставят… А теперь понял: по-детски все это, недостойно…
– Это все ладно, а чего ж вы от меня теперь-то хотите? – Печинога недоуменно поднял брови, однако позволил Николаше привязать Каурку к оглобле и подвинулся, освобождая место в возке.
– Да покуда и ничего. Хоть поговорите со мной.
– О чем же, позвольте узнать? Светских тем я не знаю, а в горном деле вы, пожалуй, не мастак…
– Это верно. Хотя геология, признаюсь, всегда занятной казалась. Пару книжек, помню, прочел и поразился: так все в земле интересно устроено… Хочу вот теперь присмотреться, место свое определить. Вроде бы прямая мне дорога по извозу, батюшке вослед, но хочется сперва круг очертить, чтоб после себя не мучить, что, мол, не своим делом занялся… Я так решил: надобно мне поговорить с деловыми людьми, которые себя уж определили. Да не со старшими – они все ж в другое время росли, да не с того начинали, – а со сверстниками. Мне их понять легче, а им – меня. Правильно я рассудил, как вы, Матвей Александрович, думаете?
– Может, и правильно, да только я вам в собеседники никак не гожусь. Других ищите.
– Отчего же других? Брезгуете бездельником, да? – Нижняя губа Николаши задрожала от нешуточной обиды. – Да, я ошибок много наделал. Но кто ж без греха? И потом, я свою жизнь не шутя изменить хочу. По всем, так сказать, статьям. Вот, жениться надумал, уже, считай, посватался. К Марье Ивановне Гордеевой…
– Вы?! К Маше Гордеевой?! – Печинога, до сих пор равнодушно глядевший на дорогу, резко, всем корпусом развернулся к Николаше. Возок от этого движения вильнул, едва не вылетел из наезженной колеи.
– Да. И что ж вы так-то удивились? Разве можно у нас в городе серьезнее и благоразумнее барышни отыскать? Самая подходящая партия для такого повесы, как я, вздумавшего встать на путь истинного трудолюбия. И в годах уже, стало быть, пустых мечтаний не имеет, зато умна, образованна, всегда может беседу интересную вести…
– Машенька? Да она же молчит всегда… Я у них в дому не раз бывал…
– Это она с вами, Матвей Александрович, молчит… – многозначительно усмехнулся Николаша.
Печинога, подумав, кивнул.
– Это хорошо, – наконец сказал он. – А что ж, ее… физический недостаток вас не смущает?
– Ну, вы меня, право, удивляете, Матвей Александрович! – Николаша закатил глаза. – Что ж мне, жена-то для балов разве да променадов при луне нужна? Или я в дрожки ее вместо лошади запрягать стану? Да я, если хотите, сам ее на руках до алтаря донесу. А после… что мне до ее хромоты?
– Это достойная позиция. Марья Ивановна – девушка, преисполненная всяческих достоинств. Я… я вас поздравляю с удачным выбором…
– Спасибо. А теперь, возвращаясь к прошлой теме, сами рассудите: разве ж не правильно с вашей стороны мои благие намерения поддержать?.. А впрочем, как вам угодно! Настаивать не смею.
– Ну отчего ж… – Печинога выглядел слегка смущенным обрушившейся на него новостью и явно пытался что-то просчитать в уме. В интересах Николаши было не дать ему этого сделать. Что-что, а уж считать инженер умел хорошо.
– Я ведь просто спросить хотел. Ничего в этом личного, поверьте, нет. Я ж знаю, что вы не потерпите… да и сам, поверьте, не люблю, когда в душу лезут… Охота мне теперь в канаве в снегу валяться. – Николаша заразительно хохотнул, окинув восхищенным взглядом огромную фигуру Печиноги. – Я-то не слаб, конечно, но вы все одно помогучее меня выйдете, если что… Да мне и не надо… Это женщины обычно… им, видите ли, постели мало, им еще надо душу понять…
– Да? – Инженер взглянул на Николашу с интересом. – Это что же, вы утверждаете, такая характерная женская особенность? Понять душу человека, с которым… имеешь физическую близость?
– Точно так-с. Бабская натура. Но нам это ни к чему. Я вас вот что спросить хотел: как вы узнали, что вам надо непременно горным инженером быть, а не, к примеру, врачом или вот по почтовой части?
– Что? – Вопрос явно застал Печиногу врасплох, он думал о чем-то далеком от горного дела. – Право, не знаю, как вам и сказать… Не знаю…
– Но вы с юности к этому делу склонность и хотение имели? – настаивал Николаша.
– В детстве и юности я хотел пророком стать, – хмуро сказал Печинога.
– Простите?! – Настала Николашина очередь изумляться. – Как вы сказали, Матвей Александрович? Пророком?!
– Именно так! Мечтал, чтоб меня избрала какая-нибудь высшая сила для свершения чего-то огромного. С непременным мученичеством и гибелью в конце. Почему-то казалось, что именно я для этого пригоден более других. Пригодность усиливал всеми возможными способами: сидел на хлебе и воде, вериги самодельные носил, на доске с гвоздями спал, каленым железом себя потчевал… Если бы эта сторона моей натуры получила должное развитие, то, я теперь полагаю, из меня вышел бы неплохой религиозный фанатик или уж – если по трудам господина Чернышевского судить – не менее фанатичный борец за счастье народное. Сами понимаете, к горному делу ни то ни другое призвание отношения не имеет. Довольны ли?
– М-да… – Николаша явно затруднялся с реакцией, что случалось с ним очень нечасто. – Это так… необычно, я хотел сказать… Но я благодарен вам, Матвей Александрович, за искренний ответ… Могли бы ведь и подальше послать с моей внезапной навязчивостью… Но вы поняли, что у меня сейчас именно жизнь решается… Другие о вас говорят, будто у вас сердца нет. Знали б они, как ошибаться можно, если только по внешности судить… Спасибо вам…
Печинога слушал с прежним отстраненно-равнодушным видом.
– А тогда вот что скажите, – снова оживился Николаша. – Новый управляющий из Петербурга, Опалинский… Дмитрий Михайлович, кажется? Он, когда здесь был, мы как-то с ним сойтись не сумели. Я уж после подумал, что с моей стороны чистое фанфаронство. Совсем ведь молодой человек, а какая солидная должность, заработок… Скажите, он правда такой специалист редкий и голова удивительная?.. Может, мне к нему подкатиться, как приедет?
– Выскочка он, а в горном деле вовсе ничего не смыслит, – спокойно ответил Печинога, раскрыл на колене желтую тетрадь, что-то там прочел и даже черкнул пару слов.
Николаша попытался заглянуть в тетрадь через плечо инженера, но тот уже захлопнул тетрадь и убрал ее куда-то под полу волчьей шубы.
– А как же Иван Парфенович ему благоволит? И что ж – горный инженер в горном деле не разбирается, а ему и все равно? На Гордеева никак не похоже.
– Иван Парфенович сам в горном деле не смыслит. Он – предприниматель, в этом его талант.
– А что ж вы-то, как поняли…
– Не мое это дело. Я – инженер. За доносы Иван Парфенович другим платит.
– А я слыхал, что новый-то управляющий рабочим понравился… Врут?
– Правда. Он к ним подладиться умеет, на цыпочках кругом походить, успокоить, подачку кинуть. До поры до времени это проходит. Правда, в конечном итоге дело ущерб терпит, выработка… Рано или поздно Иван Парфенович, я думаю, разберется.
– А вы б разобрались, Матвей Александрович? Если б случилось самим, без Гордеева?
Печинога намотал вожжи на руку, медленно развернулся, аккуратно, двумя пальцами взял Николашу за горловую костяную застежку, слегка притянул к себе. Матовые, узкие глаза без зрачков и белков взглянули в упор в лицо молодого человека. Николаша слегка побледнел, но не отвел взгляд.
– О чем это вы разговор ведете, Николай Викентьевич?!
Поколебавшись, Николаша отчаянным движением сорвал с головы меховую шапку, швырнул ее под копыта Каурке, на убегающую назад дорогу. Потом со стоном вцепился в густые, цвета спелой пшеницы волосы. Печинога проводил взглядом шапку, осторожно отпустил застежку Николашиного полушубка. Глядел вопросительно.
– Эх! Вы, Матвей Александрович, сегодня мною, несмотря на мою репутацию, не побрезговали, как с человеком со мной обошлись… Буду и я с вами как на духу!.. С невестой моей, Машенькой, у нас секретов нет. Мы ж с детства с ней… чувства имели… Сперва она ко мне, а после и я, как разобрать сумел, что не все то золото, что блестит. И вот… призналась она мне со слезами, что Ивану Парфеновичу днями помирать…
– С чего бы это? – подозрительно спросил Печинога. – Уезжал давечи, здоров был, краснорож…
– То-то и оно. Весной прошлой болел он, помните? Дохтура тогда доподлинно и сказали: какой-то сосуд в нем от излишеств надорвался и при малейшем напряге лопнет совсем, за чем воспоследует немедленная смерть всеобщего егорьевского благодетеля…
– Это важно, – кивнул Печинога и снова погрузился в какие-то подсчеты.
– Да погодите! – отчаянно вскрикнул Николаша и потянул инженера за рукав. – Послушайте сперва обо мне!
– О вас? – вынырнув из омута размышлений, удивился Печинога.
– Обо мне! От самого-то Гордеева диагноз, сами понимаете, не утаили. Он и заметался. Дело ж надо передать. На Петьку Ивановича надежды никакой. И придумал он…
– Выписать из Петербурга специалиста, – докончил Печинога и удовлетворенно улыбнулся. – Это я теперь понимаю… «За морем телушка полушка» – так всем кажется, натура человечья такова. А специалист-то пустышкой оказался… Да вы-то здесь при чем, Николай Викентьевич?
– А при том, что не инженеру он передать дело задумал и не управляющему, а зятю своему! – закричал Николаша.
– Зятю? – недоуменно переспросил Печинога. – А кто ж у него – зять?
– Да Опалинский же! Он Машеньку за него выдаст, и все будет так, как ему хочется! Вы-то небось гадали: за какие ж достоинства ему то, что вам по праву положено?! А вот и разгадка – они вперед договорились, что он на хромоножке женится, а в уплату прииск да прочие барыши получит…
– Ага! – Если можно представить себе лукаво ухмыляющийся булыжник, то именно его и наблюдал в этот момент Николаша. – А вы, значит, все это в комплекте для себя приглядывали, но думали, что спешить некуда. Можно еще погулять. Гордеев-то вечным казался. А куда хромоножка денется? Ну а нынче, значит, заторопились, пока шустрый Опалинский вас не обскакал… Как это вы выразиться изволили: «задумал я повернуть жизнь»…
– Матвей Александрович! – рыдающим голосом воскликнул Николаша. – Мы с Машенькой любим друг друга! Судите сами: мы с детства дружны, я у них в доме много лет за своего, а с Опалинским она и двух слов не сказала. Все знают: пока тут был, он все вечера у Златовратских просиживал, ухлестывал напропалую за тремя сестрами разом… Но Машенька моя никогда поперек воли отца не пойдет, выйдет за постылого, который на ее деньги польстился, в договор с Гордеевым вступил против чести и совести. Так она добродетель понимает, и я ей не судья… Даже, если хотите, уважаю ее за это, следы ее в пыли целовать готов… – («Ого! – подумал Николаша. – Как я развоевался-то. Маман бы непременно одобрила!») – Да, я вам безразличен, неприятен, может… Но Марье-то Ивановне вы добра хотите?.. И вот еще… Дело-то! Оно-то вам точно не безразлично, а Иван Парфенович, пожалуй, разобраться в Опалинском уж не успеет. Времени не хватит. Что ж, скажите теперь напрямики: сможет ли молокосос Опалинский гордеевскую империю на себя взять и Машеньку мою счастьем и покоем обеспечить?
– Дело он развалит в момент, это я точно скажу. Насчет же женского счастья, простите, некомпетентен.
– В наших с вами силах всего этого не допустить.
Николаша снова стал серьезен и предельно собран. От давешней экзальтации не осталось и следа. На гладких щеках горел румянец. Снежинки не таяли в пышных волосах и играли алмазами. Страхолюд Печинога невольно залюбовался красотой молодого человека и от души пожелал тихонькой хромоножке счастья с ним.
– Если я на Машеньке женюсь и дело приму, я первым делом выскочку в Петербург отошлю и все дела вам, Матвей Александрович, передам… Право, в голове-то все одно крутится, и я уж думал не раз: если б Гордеев вместо Опалинского вас задумал, я бы, пожалуй, отступился, ей же богу! Что я – повеса, одни намерения пока. А вы – сильный, мужественный, честный, специалист уникальный, в самом расцвете сил. Отдал бы вам Машеньку, рыдал бы, головой об стену бился, но – отдал бы…
– Как это?! – растерялся Печинога. – Зачем это? Это никому не надо!
Блестящий инженер и статистик, неплохой математик и геодезист, он совершенно не умел следить за скрытыми движениями человеческой души. Открытое же их выражение вызывало у Печиноги состояние, близкое к ступору.
– Вы – благородный человек! Благородного человека сразу поймешь, этому меня матушка научила. Вы не то что этот Опалинский… Но слушайте ж дальше. Дальше я хочу Петю, своего лучшего друга, от бутылки отучить и тоже к делу приставить. И тогда мы с ним торговлей займемся, а вы будете полновластно на прииске заправлять…
– Слушайте, я вас, Николай Викентьевич, не понял… Что ж Гордеев? У него ж, по вашим же словам, совершенно другие планы.
– Гордеев умрет быстрой и легкой смертью, будет оплакан и с должными почестями похоронен.
– А как же он умрет?
– Понервничав из-за волнений на прииске. Он туда непременно поедет, а там сосуд лопнет и… адью, Иван Парфенович!
– Откуда ж волнения возьмутся?
– Мы с вами их и организуем.
– Та-ак…
– Именно так, Матвей Александрович! Вы на Гордеева больше десяти лет, как вол, отпахали. И за инженера, и за управляющего. Каков Уткин был – все знают. О вашей честности былины рассказывают. И что ж? Он вам этим Опалинским, считайте, в лицо плюнул. Что ж, утретесь? Пускай! Боги не суетятся. Пусть я негодяй и мерзавец. Так вы хотели обозначить? Допустим и это… Но вот еще Машенька есть, которая меня с детства любит, Петя, под гнетом отца вовсе погибающий, и дело, которому вы десять лет жизни отдали и которое приезжий неуч вмиг уничтожит… Решайте теперь сами… А Гордеев, между прочим, на свете неплохо пожил. Дай бог каждому столько сделать…
– И мне это надо решать? – с какой-то детской растерянностью спросил Печинога. – Почему ж вы без меня не можете?
– Да потому что лучше вас никто гайки с рабочими закручивать не умеет, – простодушно улыбнулся Николаша. – Вы и меру знаете, и просчитать все можете до последней запятой. Да и сами вы для них – вроде красной тряпки, каковых, сказывают, испанские быки не любят…
– Зачем же мне нынче рабочих дразнить, если позже я всем командовать буду?
– Вы же давно негодных поувольнять хотели. Так? Гордеев тянул, боялся беспорядков. Вот и будет вам повод сделать как хотите. Всех смутьянов – вон. А после покажете им разницу. Так-то при Гордееве было, а так – при Печиноге. Хорошо работаем, хорошо живем. А кто не хочет хорошо работать или желает бастовать – пусть катятся. Сибирь большая. Правильно я рассуждаю?
– Правильно-то правильно… а только…
– Пока суд да дело да уляжется все, вы хоть отдохнуть сумеете… Вы отпуск-то брали когда?
– Да нет как-то… Зачем мне… Зимой работы мало…
– Ну вот. Съездите куда-нибудь, мир поглядите. Хоть в Москву… Вера довольна будет.
– Вера?!
– А то. Вы уж извините, Матвей Александрович, я не знаю, как вы думали, но Егорьевск – городок небольшой, новостей мало, а вы у нас личность очень даже заметная… Со своей стороны вам скажу: Вера Михайлова – женщина удивительной, истинно русской красоты и ума. Я с хозяйкой ее, Софи, очень дружусь, так она прямо так и сказала: «Я в петербургском свете таких разумных редко встречала. Представляете, Николаша, – это она мне говорит, – Вера нынче стихи стала на латыни писать. А раньше по-французски понимать научилась…» Вот это, я вам скажу, народ. Это его пробуждение. Да одна беседа с Верой – лучше года агитации господ Коронина со сподвижниками… Да что я говорю, вам-то это лучше меня известно! – Николаша подмигнул Печиноге.
Печинога сидел окончательно растерянный, приоткрыв рот.
Воронок, привыкший к отвлеченности хозяина, бежал, бодро перебирая мохнатыми ногами и скаля желтые зубы в сторону Каурки. Каурка прядал ушами и взбрыкивал.