Леокардия Власьевна сидела в кресле в гостиной и внимательно глядела на вытертую обивку стоящего напротив дивана. Возле нее на этажерке стояла тарелка с масленичными блинами и миска со сваренными в мешочек и рубленными с солью яйцами. Время от времени Леокардия Власьевна не глядя, на ощупь сворачивала в трубочку верхний блин, макала его в яйца и быстро, хищно откусывала. После снова замирала в неподвижности. Движение было столь стремительным, что полужидкий желток не успевал капнуть. Вся картина напоминала бытие какого-то опасного насекомого вроде богомола и вызывала неприятное, почти гадливое ощущение.

Проводив глазами третий блин, Софи решительно шагнула в гостиную:

– Леокардия Власьевна!

– А? Это ты, Софи… Что Вера?

– Она уснула сейчас. С ней Надя…

– Бедная женщина. Так сразу на нее всего навалилось… Волки… Хотя я уж теперь думаю: что там по правде-то было? Как-то это все… Волки, они, вообще-то, на людей без лошадей не нападают, они обычно к лошадям… Да ладно, что уж теперь… Еще вот беременность эта… Инженер наш и так-то не подарок…

– Леокардия Власьевна, я хотела вас спросить. По словам Веры, Матвей Александрович, как узнал про ребенка, будто в безумие впал и в тайгу убежал. Отчего это случилось, как вы думаете? Чего ему-то пугаться?

– Ну, это-то как раз не удивительно. Куда удивительнее, что он вообще с ней сошелся…

– Так что ж здесь?

– Здесь, Софи, все просто. Печинога, конечно, образование получил, книги читает и все такое, но ведь наполовину все равно остался диким самоедом. На нем эта половина ясно видна, и приглядываться не надо. В глубине своей темной души он твердо уверен в том, в чем уверена народная молва: он сам и его род проклят. Богом ли, природой, иными законами – я уж не могу тебе точно сказать, как он это конкретно понимает. И основания так полагать, заметь, у него вполне веские. Посему ему просто невыносимо думать про возможного ребенка. Каким он родится, что с ним будет. А если еще допустить, что он по-настоящему к твоей Вере привязался… А это допустить придется, потому что ранее его внимания вообще никто не удостаивался.

– То есть он просто с ума сходит от мысли, что Вера родит от него пруклятого урода и тем загубит свою жизнь, жизнь самого Печиноги ну и, естественно, ребенка. Так?

– Ну, приблизительно так. И никто тут ничего поделать не может. Да и думать об этом сейчас не надо. Потому что ребенка, скорее всего, не будет. Да и сама Вера – выживет ли?

– Это она сама решать будет, – спокойно сказала Софи, явно принявшая какое-то решение. – И в немалой степени это от Матвея Александровича зависит… Спасибо вам, Леокардия Власьевна, за подсказку, я о таком и не подумала…

– Сядь! – Леокардия Власьевна кивнула на стул рядом с собой. Софи села. – Возьми блин. Ешь. В яйца макай. Хочешь, может, варенья?

– Нет, спасибо, и так хорошо. – Софи вдруг поняла, что голодна, и стала жадно, уминая пальцами и пачкая их в масле, запихивать себе в рот еще теплые блины.

Леокардия смотрела с усмешкой.

– Ты, девочка, хочешь сейчас вмешаться в отношения двух взрослых людей, старше тебя чуть не в два раза. Молчи, я знаю. Ты уж готова, у тебя глаза блестят… К тому ж оба родом из того слоя, умственной и душевной жизни которого тебе ввек не понять. Но ты между тем уверена?..

Софи с набитым ртом несколько раз энергично кивнула.

– Что ж тебе право дает?

– Вера с Матвеем Александровичем похожи. Оба много пережили раньше. Пусть будет им счастье.

– Но что ж тебе право дает? – настойчиво повторила Каденька и вытянула худую шею в ожидании ответа.

– Я так хочу! – отвечала Софи. – Я родилась же зачем-то. Чтобы смотреть? Нет, наверное. У меня внутри стучит что-то, говорит, что я делать должна. Вы же, Леокардия Власьевна, сама такая. Что ж вы спрашиваете? То, что у Веры с Матвеем Александровичем, это редко бывает. Им небо должно помогать, звезды, медведи в тайге – я так понимаю. И мешать тоже многие. Я сейчас еду к нему. И вы меня не держите.

– Я не держу, – вздохнула Леокардия. – Если б верила, сказала б: помогай тебе Бог! А так… Не знаю…

Софи заглянула в Верину каморку, молча кивнула Наде, которая, сидя на сундучке, читала журнал и одновременно, не глядя, вязала что-то длинное и узкое.

Потом, у себя, развернула на столе обрывок листка. Его она нашла вчера в Верином сундучке, когда вместе со Светланой искала рубашку, чтобы переодеть горничную. На листке округлым и крупным Вериным почерком были написаны стихи:

Ясно было, что стихи, прилежно руководствуясь рекомендациями Левонтия Макаровича, сочинила сама Вера. Глядя на неровные строчки, Софи неожиданно грубо выругалась, скомкала листок и почти выбежала из комнаты.

Матвей Александрович Печинога сидел боком к окну и что-то писал в желтой тетради. Гладко выбритое лицо его было исполнено сосредоточенного внимания. Одет, как всегда, тщательно. В комнате образцовый порядок, все вещи на своих местах, кровать аккуратно застелена, на полу – ни пылинки.

Все увиденное Софи не понравилось.

«В общем, ни малейшего следа внутреннего раздора или душевных страданий», – подытожила она. Воображение тут же нарисовало потребную ее ходу мыслей картину: Печинога, заросший трехдневной щетиной, сидит посреди полного беспорядка и тупо глядит в стену. Перед ним – полупустой штоф, мутный стакан, наломанная неровными ломтями закуска…

«Глупость!» Софи усмехнулась.

Из угла поднялась огромная мохнатая собака и молча, насторожив уши, остановилась перед Софи, не пуская ее в комнату. Губы псины подрагивали, чуть-чуть обнажая желтоватые клыки, – не то рычание, не то саркастическая улыбка.

Печинога наконец заметил Софи, воздвигся из-за стола ей навстречу. Его промороженный каменный взгляд напоминал о тех геологических диковинках, которые демонстрировал во время давешней зимней экскурсии Коронин.

– Софья Павловна! Удивлен. Однако проходите. Баньши, иди на место! Проходите и устраивайтесь, где вам удобно. Прикажете ли запалить самовар? Чаю? Или, может быть, кофею изволите?.. Чему обязан?

Позволяя инженеру снять с себя полушубок, Софи рассмотрела его почти вплотную и сразу же заметила сбитые в кровь костяшки на огромных кулаках и губы, сплошь покрытые желтым струпом, как у лежащей в горячке Веры.

«Что я знаю обо всем этом? Куда я лезу?!» – с мгновенным ужасом подумала Софи, но тут же отбросила эту мысль как трусливую и недостойную.

Если бы Печинога выбрал другой стиль для отпора этому бесцеремонному вторжению, он, пожалуй, мог бы добиться успеха. Кто знает, если б он стал грубо орать, высмеивать или гнать Софи, она, и так чувствующая себя не особенно уверенно, могла бы, вероятно, пойти на попятный. Но куртуазный стиль… Здесь надежд не было изначально. Где уж бедному сибирскому инженеру-полукровке тягаться в светских уловках с прирожденной петербургской аристократкой?!

Софи шагнула вперед и подняла на инженера огромные потемневшие, исполненные муки глаза. Потом легко и бесшумно заплакала, незаметно потряхивая головой так, чтобы слезы повисали на кончиках ресниц (этому приему ее когда-то научила Мари Оршанская). Прижала руки к груди, изящно заломив одной кистью пальцы другой. Перенесла вес на одну ногу и слегка изогнулась в талии, так, что у любого зрителя создалось бы впечатление, будто она совершенно не стоит на ногах и вот сейчас упадет замертво под грузом переполняющих ее чувств.

Осторожно, из-под бровей стрельнула взглядом, оценила, заметил ли инженер боевые приготовления и сумел ли их правильно истолковать. Печинога, несомненно, заметил и истолковал, потому что смущенно переминался с ноги на ногу, оглядывался по сторонам и даже вроде бы искал поддержки у своей косматой собаки.

Выждав на всякий случай еще минутку, Софи заговорила:

– Я приехала, чтоб обвинить вас. Вы – негодный человек, Матвей Александрович! Я думала о вас лучше и даже вам доверяла. Как я ошиблась! Но что – я?! – Софи сделала горестную паузу. – Бедная Вера – вот кто настоящая жертва! Мы с ней с детства моего близки. Она такая хрупкая, ранимая, искренняя, доверчивая – настоящий ребенок душой! – Редкие брови Печиноги изумленно поползли вверх, но возразить он, как и рассчитывала Софи, не решился. – Я ее беду за свою считаю. А вы… Я давно все знала – у нас с Верой секретов нет, – но думала, вы человек порядочный… а она-то вас всем сердцем… – Печинога стоял перед ней нерушимым утесом. Софи поднатужилась и заплакала сильнее. Слезы затекали в косо прорезанные ноздри и щекотились там. Приходилось предпринимать усилия, чтоб не чихать. – Как она страдала, когда вы от нее отвернулись! А теперь в горячке лежит, на пороге могилы! А вам тут, – Софи жестом драматической актрисы обвела рукой аккуратно прибранную комнату, – и дела никакого до нее нет! Вы думаете: пусть погибнет коварно соблазненная вами!

При последних словах девушки нижняя челюсть Печиноги медленно отошла вниз, будто раскрылся зев узкой пещеры. Софи же вдруг разом все надоело.

– Значит, так, – деловито сказала она. – У Веры нынче горячка и воспаление легких. Кризиса ожидаем днями, лечения, считай, никакого. Ребенку Пичугин шансов не дал вовсе, так что вам больше беспокоиться не о чем. Ни пруклятого не будет, ни непруклятого – никакого. Вера вас за что-то полюбила и из-за того страдает, хотя, по мне-то, после такого, шли бы вы лесом. Но я ей правда добра хочу и чтоб она жила дальше. Потому и к вам приехала… Что ж вы мне теперь скажете?

Софи сыграла свой коронный номер: вскинула на инженера наполненные слезами глаза (слезы исполняли тут роль линз, и без того большие глаза Софи казались уж вовсе огромными. Пользовалась этим Софи давно, наблюдая у других барышень, а механику дела объяснил ей Эжен). С Печиногой этот номер шел особенно хорошо: он был намного выше ростом. Софи была девушкой высокой; если визави оказывался по росту сравнимым, во время исполнения приходилось незаметно приседать. Главное – следить, чтобы слезы не вылились. Сразу уж их не наплачешь, а без слез веки и белок красные – ничего красивого и трогательного, стыд один и насморк в перспективе.

Печинога стоял как стоял и даже глазами, кажется, не моргнул. Челюсть, впрочем, вернул на место. Неужто не подействовало?! – в смятении подумала Софи.

– Что ж я могу? – медленно, словно просыпаясь, произнес наконец инженер. – Если жизнь моя нужна, что ж, я готов. Душу, если она есть, кровь до последней капли… Все, что угодно…

– Глупость! – отвечала Софи с явной брезгливостью. – На черта ей сдалась ваша кровь?

От высокого штиля ее всегда тошнило. Особенно тогда, когда нужно было не болтать, а действовать. Возвышенные разговоры на скамейке при луне, под шелест ветерка и аромат цветов, о которых с придыханием говорили или мечтали знакомые барышни, казались ей несусветной глупостью. «Лучше бы мышей летучих ловили! – советовала она в ответ на подобные рассказы. – У них такие мордочки забавные!»

– Ехать надо и быть с ней. Она без памяти сейчас, но я думаю, хоть что понимает. Вы едете?

– Еду, конечно, – спокойно сказал Печинога. – Запрягать?

– Верхами быстрее, – возразила Софи и оглушительно чихнула, вычихивая наконец попавшие в нос слезы. – Я верхами приехала. Но можно мою пристяжной…

– Поедем верхами. Вам не тяжело?

– Я могу, если надо, целый день скакать. Времени у нас нет.

– Значит, едем сейчас же. – Печинога подошел к столу и, свернув, положил в карман желтую тетрадь.

«Что же у него там, в конце-то концов? – подумала Софи. – Очень любопытно. Разве стащить когда потихоньку, прочесть?»

Печинога на могучем Воронке, встряхивающем гривой и раздувающем заиндевевшие ноздри (видимо, конь чувствовал волнение хозяина, читая какие-то невидимые Софи знаки), – это было…

«Ну и vulgar же вы, Софья Павловна!» – мысленно сказала себе Софи.

Это было как Медный всадник – больше сравнить оказалось не с чем.

Уже на поселковой улице откуда-то сбоку вывернулся Емельянов, уцепился за стремя Печиноги, глянул снизу вверх. Во взгляде – приниженность, злоба, страх и еще черт разберет какая смесь.

«Господи, ну ведь все же люди одного и того же хотят! Счастья! Почему ж все так сложно?» – подумала Софи.

– Матвей Александрович! Вы куда ж собрались, позвольте узнать?

– В Егорьевск. И не ждите меня. Нынче точно не буду. А там – поглядим.

– Матвей Александрович! Как же так?! – завопил Емельянов. – Без ножа режете! Завтра ж Широкая Масленица! Напьются все в хлам, будут буянить, баб с девками задирать, морды бить, на улицу нельзя выйти будет… Да что я говорю! Будто вы сами не знаете, что здесь творится! Кто ж их укоротит?

– Вот вы и укоротите. Я – инженер, между прочим, мне полицейских функций никто не передавал.

– Но ведь вы с псом завсегда…

– Да, раньше я это делал. Что и отражалось на моей репутации соответствующим образом. Потому что, как проспятся, во всем винили, естественно, меня. Попробуйте нынче вы…

– Да за что ж мне такая казнь?! За что вы на меня озлобились-то?!

– Вы глупость говорите. Я вовсе на вас или кого другого не злобился. Если желаете, можете призвать на помощь «комитет». Тут, среди рабочих, такой завелся. Вот ему благая задача – поддержать порядок на Широкую Масленицу. За главного у них такой молодой человек с бородкой, вы его, должно быть, знаете. На демократа Белинского похож…

– Колька Веселов, что ли?

– Может быть, и Колька. А мне сейчас, уж простите покорно, пьяными драками заниматься недосуг. У меня, можно сказать, жизнь решается!

«Господи, как он все-таки вульгарен! – подумала Софи. – Пусть у них с Верой самые высокие чувства, но разве ж можно так?! Да перед кем…»

Емельянов смотрел обескураженно, старался понять, скреб жидкую бороденку.

Печинога, не говоря больше ни слова и не прощаясь, пришпорил коня. Софи зачем-то скорчила Емельянову рожу и поскакала за инженером. В мгновение оба скрылись за поворотом. Емельянов что-то злобно пробормотал им вслед и сплюнул в истоптанный снег коричневой от махорки слюной.

В доме Златовратских Печинога коротко поздоровался и сразу прошел к Вере. Никому ничего объяснять не стал, но тут же отстранил от больной сестер, Виктим и Светлану. Весь потребный уход, даже самый грязный, выполнял сам. Получалось у него, надо сказать, точно, быстро и аккуратно, как и все, что он делал по работе. Аглая презрительно морщила тонкий носик, Любочка возбужденно блестела глазенками. Господин Златовратский пробормотал: «Timeo danaos et dona ferentes» – и демонстративно засел в своем кабинете. Его демонстрации никто не заметил. Левонтий Макарович читал Овидия и тихонько неодобрительно бурчал себе под нос. Можно было подумать, что невнимание женщин расстраивает его. Но это было не так, ибо он давно научился переживать такие периоды и даже получать от них своеобразное удовольствие. Киргизка Айшет, время от времени приносящая ему наверх новости и еду, полагала, что директор училища по-своему ревнует умирающую ученицу к инженеру, и, в свою очередь, не желала Вере ничего хорошего. Впрочем, своими мыслями и чувствами Айшет никогда ни с кем не делилась, и потому никто о них и не догадывался. Напротив, все очень удивились бы, узнав, что у черноглазой киргизки тоже есть мысли и чувства. Все без исключения привыкли воспринимать ее как инструмент, с помощью которого передвигается корзинка Леокардии Власьевны.

Сама неистовая Каденька явно одобряла и вроде бы понимала странное на общий взгляд поведение инженера. В тех редких случаях, когда Матвей Александрович выходил по какой-то надобности, она ласково беседовала с ним, давала дельные, вполне профессиональные советы по уходу за больной, предлагала чай. Любочка и Аглая в очередь со слугами подглядывали и подслушивали за Печиногой и Верой под дверью. Против всех домашних обычаев, после впечатлениями не обменивались. Софи подглядывать за инженером казалось отчего-то неловким. Лишь один раз она заглянула в щелочку, где успела заметить, что Печинога стоит на коленях перед кроватью, держит Верину руку в своих и что-то негромко говорит. Больше глядеть не хотелось.

Надя презрела советы и отговоры всех родных (включая Каденьку) и вместе с Минькой (или Павкой) на лыжах ушла в тайгу к известному шаману Мунуку за средством от легочного воспаления, которое, по утверждению Надиных записей, могло бы наверняка спасти Веру. Согласно тем же записям, снадобье приготовлялось из свекольной или хлебной плесени и ничего, кроме обоснованных сомнений, ни у кого не вызывало. Доктор Пичугин, призванный Каденькой на совет, высказался предельно прямо и резко: «Шарлатанство чистой воды, милостивые государи и государыни! И ничего более!» Надя же твердо стояла на своем и через Илью сговорила Миньку (или Павку) свести ее к Мунуку. Отец Миньки и Павки был переселенцем, во время одной из эпидемий потерял свою первую семью, с которой пришел из Малороссии, и спустя два года, уже открыв гранильную мастерскую, женился на пригожей крещеной самоедке. С ведома и одобрения отца дети-полукровки поддерживали какую-то связь с родней матери и даже имели в самоедских селениях некую коммерцию по основному, гранильному ремеслу. Так что к шаману каждый из них мог проводить наверняка. Но все равно все за Надю очень волновались и часто посылали Софи к Илье в «Луизиану» узнать, не вернулся ли Минька (или Павка). На заднем же дворе со стороны пруда едва ли не день и ночь мрачным укором маячили розвальни, в которых сидел закутанный в енотовую шубу Петропавловский-Коронин. Можно было предположить, что он тоже в тревоге дожидается возвращения Нади из тайги, но никто не знал этого наверняка, потому что на все прямые обращения и предложения зайти в дом, согреться и выпить чаю Коронин изнутри шубы отвечал нечленораздельным, но несомненно отрицательным бормотанием.

Вечером в Прощеное воскресенье Софи вышла на крыльцо вслед за Печиногой. Инженер стоял, прислонившись к резной балясине, и смотрел, как полосатый кот Златовратских (тощий и злющий; все кому не лень сравнивали его с Каденькой) пытается мышковать в снегу под фонарем у входа в сарай.

– Простите меня, Матвей Александрович, что я тогда на прииске на вас накричала, – сказала Софи. – Я не в себе была.

– Правильно сделали, что накричали, – невозмутимо ответил Печинога, не отрывая взгляда от кота. – Могли бы и поленом по башке шандарахнуть. Заслужил… Так я на вас не сержусь.

– Надо сейчас говорить: Бог простит! – наставительно сказала Софи.

– Да? – вяло удивился Печинога. – А что вам до Бога? Вы ж со мной говорите.

– Да вы крещеный ли, Матвей Александрович?

– Думаю, что нет. Впрочем, наверняка не знаю. А что ж я должен по правилам сделать, если крещеный?

– Вы тоже должны у меня прощения попросить.

– За что?

– Да все равно. Мы ж наверняка не знаем, может, кого и не заметив обидели. Сегодня день такой. Нужно у всех подряд прощения просить.

– А почему ж Бог прощает, а не тот, у кого просят?

– Ну… – Софи замялась. В богословских вопросах она была вовсе не сильна, но Прощеное воскресенье всегда соблюдала, потому что небезосновательно подозревала, что за год успела обидеть всех, и не по одному разу. А здесь такая хорошая возможность разом со всем расквитаться… – Я думаю, это в том смысле, что я-то точно прощу, а вот и Бог тебя прощает. Вроде как высшая инстанция…

– А-а, – принял к сведению Печинога. – А что ж потом?

– Потом целоваться надо, – с некоторым смущением сказала Софи.

– Что ж, и мы с вами будем? – невозмутимо спросил инженер.

Вместо ответа Софи решительно встала на цыпочки и коснулась губами шершавой щеки Печиноги.

– Вы очень хороший, Матвей Александрович! – прошептала она. – Только какой-то… каменистый, что ли…

Девушка повернулась и убежала. Кот наконец-то сумел подцепить когтем мышь, но она укусила его за подушечку лапы, пискнула и убежала в сарай. Теперь кот тряс лапой и время от времени с брезгливой гримасой принимался ее лизать. Печинога поудобнее уложил в голове полученные сведения и пошел просить у Веры прощения по христианскому обряду. Он уже знал, что его возлюбленная была глубоко верующей, и уважал ее взгляды.

На второй день Великого поста Надя вернулась из тайги, прибежала прямо к крыльцу на коротких, подбитых лосиным камусом лыжах. За ней молчаливой тенью следовал Павка (или Минька), нес небольшой березовый кузовок. Едва раздевшись, Надя сразу же прошла наверх, привлекла на свою сторону Печиногу и, отстранив Пичугина, стала давать Вере весьма отвратное на вид шаманское снадобье. Пичугин торжественно сказал, что он умывает руки, и действительно тщательно помыл их у рукомойника. Каденька напряженно ждала развязки, пила невероятное количество кофею и вроде бы еще похудела. Казалось, что вся эта история даст ей ответ на какой-то ее личный вопрос. Левонтий Макарович почти не показывался из кабинета.

На шестой день поста у Веры начался кризис. Подъем температуры был небольшой, и Каденька сказала, что это дурной признак. Но Надя, Софи и Печинога не теряли надежды, объясняя друг другу, что особенности кризиса связаны с применением шаманского лечения.

В этот же день по льду Тавды в Егорьевск прибыли волокуши с горным оборудованием, сопровождающие их рабочие-самоеды и Иван Парфенович Гордеев вместе со своим управляющим Дмитрием Михайловичем Опалинским.